Реликты

...Инна, я понимаю, что невозможно никак возместить всё это прошедшее время... загладить мою вину перед вами... и перед тобой. Но, может быть, когда-нибудь вы с мамой меня простите. Я надеюсь. Я бы этого хотел.

...Хрущёвки бывают серые и жёлтые. Попадаются зелёные, но реже...
На крошечной кухоньке светло. На столе - чайный фарфор, белый, без украшений.

На ней - белый свитер-битловка. Он - в белой рубашке и сером костюме. Серый спокойный взгляд. А за окном - облака весенней зелени. Они видятся не впервые, но впервые разговаривают друг с другом.

Своего отца он не помнит. Не застал. Отец, Альберт Штрайнц, вместе братом, Виктором - дядей Рихарда - убит в тридцать восьмом. По обвинению в «контрреволюционной деятельности». Чрезвычайным «судом-тройкой». Или «двойкой», Рихард этого не знает. Никто не знает. Мать о нём не рассказывала. Был арестован. И всё. Ни одной фотографии, никаких воспоминаний. Страшно. Нельзя.

Мать потом снова вышла замуж. Мальчик-подросток в новой семье рос, как сорняк во ржи. Не привязывайся, не привыкай ни к чему: ни к жилью, ни к вещам, а особенно - к человеку. Кем бы ни были вы оба. Это он выучил, когда жил один, ещё почти ребенком.

Потом, дальше он любил многих людей. Или так думал. Или хотел так думать. В каком-то смысле, можно сказать, что он любил всех. Все - это значит, никто... За это, в том числе, он просит теперь прощения.
В красной коробочке - маленькая серебряная подвеска - её знак Зодиака.

Возьми, пожалуйста. Думаю, таких подарков будет ещё много.
Поскольку теперь у тебя есть дед. Спокойная, приветливая улыбка.Ей сейчас тринадцать, ему - хорошо за шестьдесят. Через неделю у неё выпускные экзамены в музыкальной школе.

С-спасибо ...Рихард Альбертович.

Улыбнуться бы в ответ, сказать ещё что-нибудь, но Инна отчего-то никак не может себя заставить.

***

Осень. Ветер треплет афиши, предвещающие филармонический концерт. Музыканты - из Германии, дирижёр - Фридрих Штрайнц. ...Штрайнц - девичья фамилия матери. И её отца, Инниного деда. И не так уж часто эта фамилия там встречается. Мама пишет письмо на английском. Их когда-то помотало по свету. Они растеряли своих, и те их потеряли. Кто-то сгинул навек, и ничего не известно. Но теперь они здесь. Мы. Просто узнать. Нам, честное слово, больше  ничего от него не нужно, но как сказать об этом знаменитому немецкому музыканту? Как его не испугать таким письмом?

Концерт начинается уже скоро. Филармония совсем рядом с домом, ходу - минут пять. В легком платье и туфлях-лодочках - по черноте ноября. Все мы как листья на ветру. На поверхности тёмной воды истории. Се, сатана просил, чтобы сеять вас, как пшеницу. ...Откуда это? ...Их с мамой крошечные бархатные сумочки, театральные перчатки. Прабабушкины. Розы для дирижёра. ...Пора выходить. Откуда фраза - вспомнишь потом.

***

...А вот особняки, обычно - под красными черепичными крышами. Не красными даже - терракотовыми. Но бывает, кроют и шифером. Этот дом - черепичный. Снаружи клинкер. Но это только снаружи, на самом деле стены из старого немецкого кирпича. Щербатого, и всё же настолько прочного, что из него, раскуроченного при сносе, можно строить по-новой. Ему уже под восемьдесят. И здоровье его предаёт. Утром в Прощёное воскресенье она набрала его номер и впервые за всё это время назвала его дедом.

...Знаменитый музыкант Фридрих Штрайнц в тот день сердечно поблагодарил за цветы и сказал, что родственников в Кёнигсберге он не припоминает. Даже очень дальних. Мама улыбнулась, чуть склонив голову.
Инна тоже сейчас глупо улыбается прямо в телефонную трубку. Но никто этого, конечно, не видит.

***

Документы прислали неожиданно быстро. Копии из рассекреченных НКВД-шных архивов. Там были имя отца, дата и место его рождения, абсурдные обвинения и приговор. День, когда приговор приведён в исполнение. Дата реабилитации. Место смерти: Бутовский полигон.

А ещё там была фотография. Арестантская, анфас и в профиль. Чёрная рубашка, серый пиджак и спокойный серый взгляд. Какой-то непроницаемый.

Дед зачитывал справку вслух, уверенно и бодро. Прерываясь на комментарии. Папа... Ну, вот, наконец, и встретились. На девятом десятке. Ухмылялся уголком рта. Потом читал дальше, балагурил что-то про арестантские фото и японских шпионов. А потом замолчал и отвернулся к стене.

И Инне вначале показалось, что он смеётся.
*