Глава 25

Средневековые домишки Кревкера лучше всего иллюстрируют, как замерло время в провинции. Цокот копыт на довольно чистой мостовой звонко отдается от стен домов. Появление пяти лошадей и двух всадников не вызывает никакого любопытства у окружающих: сонное спокойствие царит на улицах городка. Такое же полусонное-полузадумчивое выражение и на лице д'Артаньяна, пока перед ним не возникает кабачок, в котором друзья оставили раненного Арамиса. На пороге, заслышав шум у своего заведения, появляется сама хозяйка: добродушная, полная, чисто и не без кокетства одетая женщина, чье лицо привлекает своей открытостью, и с которой нет смысла лицемерить и разыгрывать неведение. Д'Артаньян и не пытается: он прямо задает мучивший его вопрос.

Д'Артаньян: Милая хозяюшка, не подскажите, где теперь может находиться один из моих приятелей, которого нам пришлось оставить здесь дней десять назад?
Хозяйка: Красивый молодой человек лет двадцати трех, тихий, любезный, статный?
Д'Артаньян: И, кроме того, раненный в плечо.
Хозяйка: Так он, сударь, все еще здесь!
Д'Артаньян: (спешиваясь и бросая поводья Планше) Вы воскрешаете меня, хозяюшка! Мне не терпится поскорее его увидеть.
Хозяюшка: (возведя очи к небесам) Сомневаюсь, что он вас сможет принять в настоящую минуту.
Д'Артаньян: Почему? У него женщина?
Хозяйка: Господь с вами! Бедный юноша! У него сейчас совсем не женщина, а священник из Мондидье и настоятель Амьенского монастыря иезуитов.
Д'Артаньян: Боже праведный! Разве бедняге стало хуже?
Хозяйка: Слава богу, нет! Но за время болезни на него снизошла благодать, и он решил принять духовный сан.
Д'Артаньян: (себе под нос) Ах, да, он же не раз говорил, что в мушкетерах он временно. (громко) Так где он помещается?
Хозяйка: Поднимитесь по лестнице, во дворе направо, третий этаж, комната номер пять.

Д'Артаньян не без труда нашел данную комнату, но проникнуть в нее оказалось нереально: на страже стоял Базен. При виде гасконца, на лице Базена явно отпечатался страх, что приятель уведет Арамиса из предназначенного тому рая. Он загородил собой дверь, и при попытке д'Артаньяна добраться до дверной ручки, бросился наперерез юноше. Некоторое время они топчутся около этой двери: д"Артаньян делает шаг к ней, но перед ним оказывается кругленькое тело Базена. Тот лопочет, что к его господину нельзя, что беседа закончится не раньше вечера, и посторонние не должны присутствовать при высокоученой беседе, но д'Артаньяну наскучило это занятие и он, отстранив Базена, решительно взялся за дверь.
Д'Артаньян входит в комнату. Продолговатый стол, заваленный свитками, фолиантами, перьями и прочими принадлежностями для письма. Арамис, в широком черном одеянии, в шапочке, наподобие скуфейки, восседает во главе стола. По правую руку от него – длинная и сухая фигура настоятеля-иезуита, по левую – священник из Мондидье: заплывший от жира, с едва видными глазками, носом пуговкой. (похож на актера Леонова в старости). Комната едва освещена, так как занавески на окнах приспущены. Никаких предметов, типа плащей, шляп с перьями и оружия нет и в помине. В темном углу висит нечто, похожее на плеть.

Арамис: (с нездешним видом, без малейшего удивления) Добрый день, любезный д'Артаньян. Я очень рад вас видеть.
Д'Артаньян: И я тоже рад, хотя и не уверен, что передо мной – Арамис.
Арамис: Он самый, не сомневайтесь! Но откуда такие сомнения?
Д'Артаньян: Увидев вас в обществе этих господ, я подумал, что вы тяжело больны, а эта комната уж слишком напоминает жилье духовного лица. Уж не мешаю ли я вашей исповеди, дорогой друг?
Арамис: (покраснев) Вы мне нисколько не мешаете, я рад вас видеть здоровым и невредимым. (обращаясь к духовным особам, с умилением) Мой друг недавно избежал великой опасности.
Оба духовных лица: (в один голос, дружно кланяясь д'Артаньяну.) Возблагодарите господа, сударь!
Д'Артаньян: (возвращая им поклон) Я не преминул это сделать.
Арамис: Вы приехали очень вовремя, друг мой. Если вы примете участие в нашем споре, то поможете нам своими познаниями. Мы разбираем некоторые богословские вопросы, и я был бы счастлив узнать ваше мнение.
Д'Артаньян: (про себя) Не решил ли он рассчитаться со мной за святого Августина? (громко) Мнение военного человека не имеет никакого веса. Поверьте, что вы можете положиться на мнение этих господ.
Арамис: Напротив, ваше мнение будет для нас драгоценно. Дело вот в чем: господин настоятель полагает, что моя диссертация должна быть преимущественно догматической и дидактической.
Д'Артаньян: Какая диссертация? Вы что, пишите диссертацию?
Иезуит: (важно) Разумеется. Рукоположение невозможно без диссертации.
Д'Артаньян: Рукоположению?! (он, так и не поверивший в то, что говорили ему трактирщица и Базен, обводит всех присутствующих взглядом.) Рукоположению?

Арамис, сидя в кресле, любуется своей поднятой рукой, иезуит вытянулся во весь свой немалый рост, словно проглотил аршин, Базен, из полуприкрытой двери, крестит хозяина, на которого уставился обалдевший гасконец, а кюре из Мондидье торопливо листает какой-то фолиант.

Арамис: (принимая изящную позу, как на приеме у знатной дамы) Итак, господин настоятель предложил мне прекрасную тему "Utraque manus in benedicendo clericis inferioribus necessaria est", что означает "Священнослужителям низшего сана необходимы для благословения обе руки".
Священнослужители: (хором) Великолепная тема!
Арамис: Тема великолепная, но требующая углубленного изучения отцов церкви и священного писания. А я, между тем, вынужден признать, что служба и ночные дежурства заставили меня подзапустить занятия. Поэтому мне будет легче, facilius natans (легче плавающему) взять тему по моему выбору.

Кюре из Мондидье и Д'Артаньян, пряча взгляды, начинают скучать. Д'Артаньян зевает во весь рот, священник бесцельно листает свой фолиант, время от времени клюя носом.

Иезуит: Подумайте, какое вступление!
Кюре: (как попугай, подымая голову от книги) Exsodium!
Иезуит: Quemadmodum inter coelorum immensitatem.) Подобно тому, как в необъятности небес)
Арамис: (бросив взгляд на друга) Давайте говорить по-французски, отец мой. Господин д'Артаньян сумеет лучше оценить нашу беседу.
Д'Артаньян: Я устал с дороги, и вся эта латынь ускользает от моего понимания.

Дальше то, что видит ошалевший от всего юноша, похоже на сон, когда фигуры движутся, жестикулируют, нависают друг над другом, расплываясь, искажаясь, как в бредовом видении. Сквозь странный гул до д'Артаньяна доносятся голоса иезуита и Арамиса, кюре же благоразумно помалкивает.

Арамис: Моисей – всего лишь служитель бога. Он благословляет двумя руками. В Евангелии сказано: "возложите руки", а не "руку".
Иезуит: А святому Петру было сказано: "прострите персты". Святой Петр и папы благословляют перстами! Тремя: во имя отца, сына и святого духа!

Все перекрестились.

Иезуит: (продолжает развивать тему, но до гасконца долетают только отдельные слова: "божественные способности, ангелы и архангелы, кропила." В заключении звучит латынь "Argumentum omni denudatum ornamento" (Доказательство, лишенное украшения). При этих словах иезуит хлопает ладонью по фолианту, подняв тучу пыли. Арамис морщится, кюре чихает и начинает громко сморкаться в большой платок.

Иезуит: Я бы сделал из этой темы два таких тома.
Арамис: Разумеется! Но для меня она непосильна. Я выбрал другой текст. "Некоторое сожаление приличествует тому, кто приносит жертву господу."
Иезуит: (в ужасе) Остановитесь, этот текст граничит с ересью! Берегитесь, мой юный друг, вы близки к лжеучению!
Кюре: (скорбно качая головой) Вы погубите себя.
Иезуит: Вы затронули тот самый вопрос о свободе воли, который является дьявольским соблазном! Вы вплотную подошли к ереси! Сожалеть о мире, значит сожалеть о дьяволе.
Арамис: Однако, преподобный отец…
Иезуит: Desideras diabolum, (сожалеешь о дьяволе), несчастный!
Кюре: Он сожалеет о дьяволе! О, мой юный друг, умоляю вас, не сожалейте о дьяволе.
Арамис: Однако, я же не говорю, что сожалею. Это не соответствует духу истинной веры.

Священнослужители дружно воздели руки к небу.

Арамис: Но, согласитесь по крайней мере, что не подобает приносить в жертву господу то, чем вы окончательно пресытились. Скажите, д'Артаньян, разве я не прав?
Д'Артаньян: Разумеется, правы, черт побери!

Кюре и иезуит подскакивают на месте.

Арамис: Вот моя отправная точка: мир не лишен прелести; но я покидаю мир – следовательно, приношу жертву; в писании же положительно сказано: "Принесите жертву господу". И потом, (пощипывая мочку уха) я написал на эту тему рондо, показал его господину Вуатюру, и он похвалил меня.
Иезуит: (с презрением) Рондо!
Д'Артаньян: (с восторгом) Почитайте, почитайте нам его! Это нас развлечет.
Арамис: Это богословие в стихах. Вот оно:
Ты, что скорбишь, оплакивая грезы,
И что влачишь безрадостный удел,
Твоей тоске положится предел,
Когда творцу свои отдашь ты слезы,
Ты, что скорбишь.
Иезуит: Мир еще громко говорит в вас.
Арамис: Я отвечаю за себя, мое решение непоколебимо.
Иезуит: Да, нива засеяна, и нам нечего опасаться, что часть семян упала на камень или рассеялась по дороге.
Д'Артаньян: (про себя) Поскорей бы чума забрала тебя вместе с твоей латынью.
Кюре: До свидания!
Иезуит: До завтра, отважный юноша! Вы обещаете стать одним из светочей церкви. Да не допустит небо, чтобы этот светоч обратился в пожирающее пламя.

Парочка встает, Базен, прослушавший весь спор, стоя у двери, не без душевного трепета берет их требник и молитвенник, и идет вперед, почтительно пролагая им путь.
Арамис и д'Артаньян молчат, глядя друг на друга, молчание затягивается, и Арамис начинает первым.

Арамис: Как видите, я вернулся к своим заветным мыслям.
Д'Артаньян: М-да, благодать оказала на вас свое действие.
Арамис: Но вы же знаете, что намерение удалиться от мира возникло у меня давно.
Д'Артаньян: Вы говорили об этом, но я подумал, что это шутка.
Арамис: Такими вещами не шутят, д'Артаньян.
Д"Артаньян: Черт возьми, но со смертью мы же шутим!
Арамис: И напрасно, потому что смерть – это врата, ведущие к погибели, или к спасению.
Д'Артаньян: (поднимая руки в знак того, что он сдается) Согласен. Согласен, но, бога ради, не будем вести богословские споры, Арамис. Я думаю, вы получили достаточно на сегодня, а я латыни не помню, И потом – я голоден.
Арамис: Мы сейчас будем обедать, только сегодня пятница, а в такие дни я даже не смею глядеть на мясо. Если вас устроит мой обед, то он будет состоять из тетрагонов и плодов.
Д'Артаньян: (с опаской) А что вы подразумеваете под тетрагонами?
Арамис: Шпинат. Но для вас я добавлю яйца: это существенное нарушение, потому что яйца порождают цыплят, а это уже – мясо.
Д'Артаньян: Не могу назвать такой обед пиршеством, но ради вас я пойду на это!
Арамис: Эта жертва будет полезна если не вашему телу, то – душе.
Д'Артаньян: Итак, вы решительно принимаете духовный сан? А что скажут наши друзья, что скажет господин де Тревиль? Вас сочтут дезертиром, учтите!
Арамис: Я возвращаюсь к своему предназначению, потому что именно по отношению к церкви я и совершил дезертирство. Я совершил над собой насилие, когда надел плащ мушкетера. Вам ничего не известно об этом?
Д'Артаньян: Абсолютно ничего не известно.
Арамис: Так вам не известно, почему я бросил семинарию? (гасконец мотает головой). Ну, так я исповедуюсь перед вами.
Д'Артаньян: А я заранее отпускаю вам все грехи.
Голос Арамиса: Я воспитывался в семинарии с девяти лет. Через три дня мне должно было исполниться двадцать, и я стал бы аббатом. И вот, однажды вечером…

Богатый дом, где ожидают гостей. Камера задерживается на будуаре хозяйки, скользя по богатым гобеленам, обивкам и мебели. У окна, завешенного тяжелыми бархатными портьерами, стоит удобное кресло. В нем расположилась прелестная дама, кокетливо причесанная, но еще в пеньюаре. У ее ног, на подушках, уселся молоденький юноша в сутане. Дама так внимательно слушает его, так низко, чтобы не упустить не слова, склонилась к нему, что ее голова практически лежит у него на плече. Оба так увлеклись чтением стихотворного перевода, что не услышали, как некий офицер, на правах старого друга, прорвался на территорию будуара.
При его появлении юноша поднялся, и, изящно откланявшись, вышел. Офицер последовал за ним, и остановил, положив ему руку на плечо.
Офицер: Господин аббат, вам нравится, когда вас бьют палкой?
Аббат: Не могу ответить на ваш вопрос, так как до сих пор никто не смел бить меня.
Офицер: Так вот, если вы еще раз придете в этот дом, я посмею сделать это. (и, видя, что его слова напугали юношу, расхохотался и вернулся в дом.)

Арамис: Знаете, я испугался. Но оскорбление было ужасно и, вернувшись в семинарию, я понял, что не успокоюсь, пока не отомщу за него. Я объявил святым отцам, что чувствую себя недостаточно подготовленным к принятию сана, и обряд рукоположения отложили на год. А я отправился к лучшему учителю фехтования, и стал брать у него уроки ежедневно в течении года. В годовщину нанесенного мне оскорбления, я оделся, как надлежит дворянину, и отправился на бал в один дом, где должен был быть и мой офицер. Он с трудом признал меня в новом облике, но прогуляться со мной не отказался. Я привел его на улицу Пайен, на то самое место, где он оскорбил меня год назад. Была прекрасная лунная ночь. Мы обнажили шпаги, и при первом же выпаде я убил его.
Д'Артаньян: Черт возьми!
Арамис: Так как кавалер не вернулся к своим дамам, все поняли, что это дело моих рук. История наделала много шуму. Пришлось на время отказаться от сутаны. Атос и Портос, с которыми я познакомился в ту пору, уговорили меня обратиться с просьбой о мушкетерском плаще. Король очень любил моего отца, убитого при осаде Арраса, и плащ был мне пожалован. Сейчас для меня наступило время вернуться в лоно церкви.
Д'Артаньян: Но почему именно сейчас?
Арамис: Эта рана для меня предостережение свыше.
Д'Артаньян: Вздор! Она уже зажила. Не от нее вы страдаете! У вас сердечная рана, и нанесла вам ее женщина.
Арамис: Полноте! Чтобы я стал страдать из-за какой-то гризетки, за которой волочился в полку.
Д'Артаньян: Гризетки? Простите, мой милый, но мне казалось, что метили вы выше!
Арамис: (с болью) А кто я такой, чтоб метить высоко? Нищий мушкетер, ненавидящий зависимость и чувствующий, что в свете он не на своем месте.
Д'Артаньян: Арамис, Арамис…
Арамис: (мрачно) Прах есмь и возвращаюсь в прах! Скрывайте свои раны, милый друг, если они у вас есть. Любопытные пьют наши слезы, как мухи пьют кровь раненой лани.
Д'Артаньян: (со вздохом) Вы рассказываете мне мою собственную историю. У меня только похитили любимую женщину, и мне не известно, где ее держат.
Арамис: Но, по крайней мере, у вас есть утешение, что она верна вам… тогда как…
Д'Артаньян: Тогда как?
Арамис: Нет, ничего.
Д'Артаньян: Так вы окончательно и бесповоротно отказываетесь от мира?
Арамис: Навсегда. Мир – это склеп.
Д'Артаньян: (с улыбкой) как это все грустно.
Арамис: Мое призвание влечет меня. Но пока я на земле давайте поговорим о вас, о наших друзьях.
Д'Артаньян: Нет уж, лучше о вас самих. Любовь вызывает у вас презрение, друзья – призраки, мир – склеп. Тогда и письмо от какой-то гризетки нужно просто сжечь: наверняка, там говорится о ее измене.
Арамис: (подаваясь вперед) Какое письмо?
Д'Артаньян: Письмо пришло к вам в ваше отсутствие, и я прихватил его с собой. Гризетка написала его на надушенной бумаге и запечатала печатью с герцогской короной. (делает вид, что ищет письмо) Ай, кажется я потерял его!
Арамис: Ты убиваешь меня!
Д'Артаньян: Наконец-то! Вот оно!

Арамис, схватив письмо, читает его, вид у него сияющий и счастливый. В полном исступлении он мечется по комнате.

Арамис: Ей пришлось вернуться в Тур. Она по-прежнему меня любит! Я задыхаюсь от счастья, друг мой, дай мне обнять тебя.

Друзья пускаются в дикий танец по страницам рукописи, спланировавшей на пол. В эту минуту вошел Базен, и увидев этот танец, уронил яичницу в шпинат, а шпинат на пол.

Арамис: (швыряя ему в лицо свою скуфейку) Беги несчастный! Унеси эти отвратительные овощи и гнусную яичницу! Спроси шпигованного зайца, жирного каплуна, жаркое из баранины с чесноком и четыре бутылки старого бургундского.
Д'Артаньян: Вот подходящая минута, чтобы посвятить вашу жизнь царю царей! Как там у вас? Некоторое сожаление…
Арамис: Убирайтесь к черту с вашей латынью! Давайте пить, давайте пить много, и расскажите мне, что делается в мире!