Мартин. Житие одинокой бабы

    1
    Эта степь никогда не кончится,— Клавдия Захаровна остановилась и окинула взглядом поднимавшуюся в гору пыльную дорогу, по краям которой волновались под ветерком пожухлые от зноя осока и полынь, грациозно качались белые зонтики тысячелистника и шелестели выгоревшие под солнцем ирисы, потом она обернулась и увидела свою Ивановку — небольшое село, вальяжно расположившееся на высоком берегу Тубы. Лето только вчера кончилось, а осень, не успев начаться, забрызгало охрой сады, огороды, редкие лесополосы в степи: нынешнее лето было жарким и сухим, лишь в конце заморосили дожди, но от них огородникам никакой пользы. Клавдия Захаровна с грустью, как в последний раз, смотрела на село и забылась. Тут веревка в руке ее натянулась, и она, очнувшись, повернула было дальше в гору, но встала и глянула вперед. На другом конце веревки, в двадцати шагах от нее, словно черная приземистая глыба, нетерпеливо переминался с ноги на ногу Мартин. Огромная голова быка, увенчанная громоздкими рогами, почти не поднималась, и от бессилия чуть ли не волочилась угрюмой мордой по земле.

    «Эта степь никогда не кончится…— с надеждой подумала Клавдия Захаровна,— Потому что сама не хочу. Вот идти бы, да идти до бесконечности, только чтобы оттянуть страшную разлуку…— женщина смахнула слезу и неподвижными глазами уставилась на быка.— Господи, ему всего-то девять годочков!.. Еще даже не подросток. Родители своих детей первого сентября отправляют в школу, а я Мартина… на скотобойню.» Постояв около минуты, Клавдия Захаровна поплелась за Мартином в гору.

    Клавдия Захаровна Зырянова прожила на свете целых шестьдесят семь лет, из них семь годков она считала излишним подарком, потому что предки ее по материнской линии никогда не доживали до шестидесяти. Значит, прилично зажилась. Маленькая, хрупкая женщина,— годы беспросветной работы высосали из нее почти все соки, последние несколько дней, казалось, забрали остатки. А еще в начале лета она чувствовала некую крепость в теле и предполагала, что с Мартином сможет преодолеть восьмой десяток. Но, видать, на счет Мартина в небесной канцелярии свои интересы, которые сильно не сходились с ее ожиданиями.

    Чуть больше девяти лет прошло, а Клавдия Захаровна до последних мелочей помнит ту страшно запоздалую весну, когда на девятый день после смерти мужа Зорька принесла бычка. Коровенка — строптивая и, как называла ее хозяйка, блудливая,— через несколько дней упала и больше не поднялась. «Антоша любил ее молоко, поэтому коровенку с собой забрал.— печально рассуждала Клавдия Захаровна,— Наверное, если там, на небе и пасутся коровы, то дают они не такое вкусное молочко, а он предпочитал Зорькино… Антоша и при жизни-то был эгоистом, а тут и вовсе не постеснялся, поступил по-своему — оставил сиротствовать бычка и ее.» При таком раскладе не до горьких было причитаний: пала коровенка, а что поделаешь? Супротив «обычного» дела не попрешь — коль заграбастала «костлявая» скотину, обратно не выпросишь.

    Завела Клавдия Захаровна теленка в дом, назвала Мартином, ведь родился он в последних числах марта, и стала выхаживать.

    2
    После смерти мужа Клавдия Захаровна еще какое-то время работала в сельхозартели, телятницей на ферме, хотя вот уже три года она была пенсионеркой и получала начисленные государством гроши, от которых хотелось сесть и заплакать навзрыд, что женщина и сделала, когда первый раз получила свои скромные семь тыщ. Заслуженный отдых, о котором она долго мечтала, отсрочился на неопределенный срок — государственная щедрость, даже при ее скромных запросах, оказалась неслыханно скупой. Но тогда еще работал Антоша, и вместе они могли свести концы с концами, даже если бы он успел выйти на пенсию. Но свой заслуженный и неоплачиваемый отдых муж получил при других обстоятельствах и в совершенно другом месте,— пол года всего не дотянув до шестидесяти.

    Антоша бурно жил, вот и прибрался раненько,— говорила Клавдия Захаровна на девять, потом и на сорок дней, вспоминая его похождения на стороне, и какими обидными словами потчевал ее покойный супруг. Он приходил к ней ночью и тряс от обиды своими почерневшими губешками,— все из-за тебя, мол высосала из него всю кровь. Женщина призраков не боялась — плевалась в него и, как советовала старуха Лалетина, выпроваживала за порог матерными словами. Она и бычка требовала сдать, не ждать, пока тот вымахает в здоровенного черного аспида, который выпотрошит ее карманы и пустит шататься босой по миру. Непонятно, что так старуху в нем напугало? Но бычок действительно был черный — от головы до хвоста ни единого белого пятнышка, даже нос был черным. Клавдия Захаровна первое время и сама про то же думала: год-полтора подержит и живым весом сдаст, и сделает на вырученные деньги ремонт в избушке, приведет в порядок двор, забор новый поставит, до которого у Антоши руки так и не дошли,— они у него вообще не из того места росли.

    Первые недели, пока стояли холода, она держала Мартина в доме, кормила из соски подогретым молочком, которое под зарплату брала на ферме. Потом она долго приучала бычка пить самостоятельно. Для Клавдии Захаровны дело привычное и, казалось бы, простое, но Мартин, как избалованное дитя, привыкшее к соске, вредничал — упрямо мотал головой, когда хозяйка осторожно окунала его мордочку в молоко, хватал ее молочные пальцы, покусывал их и сосал, как соску, подрагивая нежной кожей на спине и семеня ногами. После кормления Клавдия Захаровна заботливо утирала тряпицей запачканную в молоке мордочку Мартина и незлобиво поругивалась. Постепенно она перевела питомца на воду и стала запаривать ему посыпку, подливая для вкуса немного молока.

    Когда в Ивановку пришло долгожданное тепло, и село окуталось в зеленый бархат молодой поросли, Клавдия Захаровна выпустила Мартина в загон, прежде почистив деревянный настил от залежавшейся с зимы соломы. Очутившись в незнакомом месте, бычок с недоверием посмотрел на хозяйку. Какое-то время он растерянно тыкался носом в доски, попробовал на вкус пучок сена, но вскоре освоился и весело загарцевал по загону, смешно подкидывая задние ноги вверх. Сердце женщины оттаяло, глядя на потешно гарцующего Мартина, она вдруг засмеялась. Клавдия Захаровна уже и забыла, когда ей от души было смешно. Иногда Антоша давал повод посмеяться, но это был, скорее, смех сквозь слезы. Но в этот раз она смеялась от накатившего чувства безраздельного человеческого счастья, что в ее жизни появилось живое существо, которому необходима была забота.

    Женщина привязалась к бычку, как к родному ребенку, которого у нее никогда не было. С Антошей родить не получилось. Тридцать семь лет вместе прожили, и все эти годы Антоша обвинял ее в бездетности. Даже когда умирал, он сетовал, что зря связался с бездетной женщиной, и предсказал, что помирать она будет всеми заброшенная, никому ненужная. Обидные слова запали глубоко. Клавдия Захаровна и при живом-то муже жила, точно позабытая им. Теперь, оставшись в доме одна, испытала горечь одинокой жизни. Одиночество, как сумерки в душе,— пугало, а Мартин, хоть и не человеческий детеныш, все же скрашивал это вынужденное уединение.

    3
    Идти в гору еще долго и тяжело, а прошли-то они совсем ничего. Клавдия Захаровна остановилась, чтобы отдышаться и унять в ногах дрожь,— с короткими остановками они преодолеют гору, и там путь их закончится. Про эту свою конечную остановку она знала еще с позавчерашнего вечера,— теперь, поднимаясь в гору, чувствовала, как утекают из нее последние остатки сил. Вот и Мартин едва волочит по земле свои копыта. «Ничего, дружочек,— неслышно зашептала Клавдия Захарова,— если часто отдыхать, а торопиться не за чем, хватит нам сил, чтобы вместе дойти.» Мартин, как будто услышав хозяйку, остановился, приподнял свою голову и протяжно взревел. «Вот и я про то же говорю тебе.— женщина грустно улыбнулась и продолжила свой путь,— Антоша не прав оказался, когда со злости и обиды сказал, что кончу я свою жизнь в одиночестве, сидя у окна. Что никому не буду нужна после него. Ох, как не прав был покойник!» Клавдия Захаровна усмехнулась,— о втором замужестве она совсем не помышляла, хотя деревенские холостяки и вдовцы заинтересованно присматривались к ней, но не могли осмелиться подойти к женщине. Она бы могла быть с ними немного снисходительнее, но не захотела.

    Один как-то расхрабрился и заявился во двор Клавдии Захаровны, чтобы свататься. Это был зоотехник Валентин Станиславич, которого она в шутку называла Вафлентином. Он еще при живом муже ходил кругами и делал женщине суровые комплименты. С трудом вытерпев полгода, зоотехник предложил сойтись. Клавдия Захаровна от смеха так и прыснула.

— А че без цветов?!

— А тебе своих что ли не хватает?— обиженно прогундосил Валентин Станиславич,— Вон их скока у тебя, полная ограда.

— Хватает. Но к невесте с цветами принято приходить.— улыбнулась через губу Клавдия Захаровна и добавила,— Конечно, если ты жених.

— А без цветов не получится что ли?

— Может и получится, почему бы и нет?— женщина кокетливо взмахнула рукой,— Только я так воспитана, что без свадьбы сходиться не согласна. На худой конец, хотя бы шампанское принесли и шоколадку на закуску.

    Последние слова насторожили зоотехника. Он недоверчиво глянул на женщину и обиженно запыхтел. Клавдия Захаровна знала, что этот Вафлентин был страшным скупердяем. Ни одна добрая женщина не могла с ним ужиться. Последняя, гражданская жена, Зойка, сбежала от него уже через месяц. Своих бывших жен Валентин Станиславич не бил. Нет. Он изводил их своей мелочностью и щепетильностью. При этом было у него одно хорошее качество — не пил ни грамма, от слова «совсем». Оценив новоявленного жениха, Клавдия Захаровна окатила его таким взглядом, что у того мурашки побежали по телу, и холодно улыбнувшись, выпроводила со двора. Жить с чужим мужиком, да еще скупердяем, она категорически не желала. Чужой мужик в доме, как приблудившийся с улицы кот — дармоед и засранец. Корми его и стирай его грязные шмотки. Со своим-то мужем она вдоволь нажилась, хорошо иль худо, но досыта.

    Валентин Станиславич еще неделю ходил, оббивал порог ее дома, но потом отступил и затаил обиду. Через месяц Клавдию Захаровну без всяких объяснений уволили с фермы. Причиной тому был не зоотехник, а вступивший на должность управляющего артелью Йоська, с которым у женщины был давний конфликт. Про этот конфликт она вспоминать не любила, хотя иногда жалела, что много лет назад дала большую волю хворостине и эмоциям. В голове до сих пор стоял визг прыщавого мальчишки, которого она секла по заднице. Новый управляющий был злопамятный.

    Осталась Клавдия Захаровна с одной лишь пенсией на руках,— на эти гроши шибко не разбежишься. Она сидела посреди двора и примерялась к новой жизни. Бычку на зиму сено купить надо и, хотя бы, чуток соломы на подстилку, и посыпку надо… Саму себя она уж как-нибудь с огорода прокормит,— много ли ей с магазина надо? Булочку хлеба на неделю. Вдруг подумала о цыпушках,— может, завести?.. Но вспомнила, как много лет назад соседская кошка за одну ночь всех подавила. Пятнадцать мертвых комочков долго саднили сердце. С тех пор зареклась заводить. А тут захотела и отказалась: едва ли она сможет позволить себе купить хотя бы трех. Женщина сглотнула горький комок, вздохнула и подумала,— картошки нынче должно быть много.

    Картошкой Клавдия Захаровна засаживала почти сорок соток своего огорода, копала ее с утра до позднего вечера, чтобы успеть до первых заморозков и большую часть продать. Не бог весть какой заработок, но все же — деньги. На них можно было кой-что себе прикупить, а главное — посыпку. Мартин рос день ото дня, и корма требовалось больше. За три года вымахал в огромного быка. Соседи налюбоваться не могли, и гадали какой породы Мартин,— сплошь черный, с рогами, загнутыми внутрь. Потом вспомнили, что у Степаниды Моховой был точно такой же бык, которого она вечно искала по полям, он большой был гулена. Намучавшись бегать за ним, она года три назад сдала его живым весом. И, говорят, была вполне довольна выручкой. Мартину предрекали отцовский характер.

— Ох, Клавдия, набегашься ты со своим аспидом.— говорила старуха Лалетина и, участливо заглядывая в глаза Клавдии Захаровны, сморкалась в подол своего задрипанного халатика,— Степанида за своим шибко по полям бегала. А яблоко-от от яблони, сама знашь, недалече падает.

— Тоже мне скажите, Агафья Тихоновна.— отмахнулась женщина от старушечьего брюзжания, а у самой душа не на месте — она в первый раз выпустила Мартина в стадо и теперь с нетерпением всматривалась в горизонт, и постегивала хворостинкой свою ногу.

   Старуха Лалетина увязалась за компанию, скотину она не держала, ходила за околицу от скуки, чтобы обсудить местные новости. Когда вдалеке показалось деревенское стадо, Клавдия Захаровна вся вдруг напряглась, и чуть было не сорвалась навстречу Мартину, но Агафья Тихоновна заворчала, и она осталась ждать на месте. Наконец, стадо вошло в деревню. Уставшие коровы степенно брели по улице, приветствуя своих хозяев громким мычанием. Между ними весело толкался молодняк. Быков в стаде было мало, они всегда плелись позади всех, те что были моложе, бесцеремонно запрыгивали на коров, успевали проехать на них несколько метров, и спрыгивали прежде, чем над их спинами просвистит и щелкнет кнут Митьки Ерошкина, который тут же гарцевал на коне. Мартин шел со взрослыми быками, всего на пол шага отставая от них. Увидев хозяйку, он чуть припустил и протяжно замычал. Агафья Тихоновна с тихим ворчанием на всякий случай отошла в сторонку.

— Ну вот, Мартин, свершился твой первый выход в обчество.— Клавдия Захаровна нежно потрепала бычка по шее и насмешливо глянула на Агафью Тихоновну,— А вы говорили, что загуляет.

— Так с непривычки сразу-то не загуляшь.— упрямо загнусавила старуха,— А вот погодь чуток, обвыкнется, и поскачешь за малахольным по полям и по оврагам.

    Лалетина сухо засмеялась, потом махнула рукой, громко сморкнулась в пальцы, вытерлась о халат и поплелась по улице. Она оказалась права, не так чтобы совсем,— Мартин загуливал, и не так чтобы часто и на всю ночь,— к сумеркам он возвращался. Первое время Клавдия Захаровна слишком переживала, искала бычка по полям, жаловалась председателю сельсовета на непутевых пастухов, прокарауливших ее Мартина, и плакалась в замусоленный халатик Агафьи Тихоновны. А потом вдруг смирилась с гулящим характером питомца и решила, что так только нервы себе попортит и разобьет ноги. Коль уж он сам стал приходить, хоть и поздно, то и переживать не за чем, ведь он не где-нибудь в чистом поле ночует, а дома.

    Так промелькнуло три года, и быстро пролетел следующий за ними год. Огромный черный бык величественно шел за стадом, посматривая на селян исподлобья, казалось, недружественным взглядом. Большая голова быка, увенчанная внушительными рогами, иногда поднималась, чтобы увидеть свою хозяйку. Она терпеливо ждала Мартина за околицей, по привычке постегивая хворостинкой свою ногу.

   В то время, когда хозяева сдавали взрослую скотину на убой, Клавдия Захаровна и подумать не могла, чтобы отправить своего Мартина на скотобойню — прилипла она к питомцу душой,— для него только и находились у нее ласковые слова и нежность. «На кой черт эта женщина держит быка-переростка?..— недоумевали соседи,— Сейчас бы в самый раз сдать его на мясо. А так — бестолковая трата времени и корма.» По селу ползли слухи. Откуда у них вырастали ноги, Клавдия Захаровна догадывалась — неудачливый жених Валентин Станиславич всегда начинал как бы между прочим и издалека. «Знали бы вы, какая Захаровна корыстная баба,— без цветов и шампанского на порог не пустит, отлает в дверях, и так на тебя глазками зыркнет, что душа в пятки проваливается. Не ласкова он с мужиками.— зоотехник многозначительно хихикал и сплевывал изо рта уже давно потухшую цигарку,— А вот видели бы вы, как эта баба ласкова и обходительна со своей скотиной?.. Не иначе у них особые отношения.» Какие такие отношения?..— никто в подробности не вдавался. На селе, если утром пустили слух, то к вечеру, обрастая подробностями, он зажиреет, как муха, станет махровым и противным.

    «Всем до нас есть дело.— вкрадчиво шептала Клавдия Захаровна на ухо Мартину,— Совсем людские сердца очерствели.»

    4
    «Далече нам еще идти…» — думала Клавдия Захаровна, поднимаясь следом за Мартином в гору, сразу за которой стояла ферма. Она могла бы вызвать машину и, простившись с бычком во дворе, погрузить его и на крылечке от души поплакать, но последние часы хотела провести с ним. «Не дадут тебе, Мартин, состариться. А моя жизнь покатится под гору. Так стремительно летит вниз камень и, врезавшись на полной скорости во встречную глыбу, рассыпается на мелкие осколки.»

    Как-то во дворе Клавдии Захаровны появился Вильвет, так в Ивановке звали мужичка,— настоящего имени его никто не знал. Откуда у него такое прозвище, он и сам не догадывался и даже не помнил, когда оно к нему прилепилось. Вильвет еще не стар, годы беспробудного пьянства не смогли выветрить из него чувство собственного достоинства, зато напрочь выжгли из души совесть и всякий стыд. Тщедушный, высохший, точно корявая замшелая ветвь, высунувшаяся из болотины, он вихлял по деревне и визгливым с хрипотцой голосом вещал о своем похмельном синдроме. Этот недуг и обратил ноги Вильвета к дому Зыряновой.
    День клонился к закату. Поздний сентябрь уже грозил ночными заморозками, налагая на хозяйку еще больше хлопот, чем летом. С утра до вечера Клавдия Захаровна копалась в огороде, который полностью был засажен картошкой и тыквой. Лето немного задержалось, и она дала картошке недельку-другую посидеть в земле. А теперь торопилась, предчувствуя скорое наступление холодов. Поздними вечерами при свете покачивающейся на тонком проводке дворовой лампочки Клавдия Захаровна копошилась над кучей спешно высыпанного посреди двора урожая,— сортировала — картошечка, которая помельче и порченная вилами, оставлялась на корм бычку; средняя спускалась в погреб — на семена; крупная и ровная картошка шла на продажу; для себя она оставляла мешков пять — этого хватало до следующего урожая.

    Вильвет заявился не ко времени. Нетерпеливая до работы хозяйка встретила его, сурово насупившись, и с лопатой в руках,— чтоб огреть вдруг расхорохорившегося мужичонка по хребтине.

    Запах перекисшего перегара ударил в лицо женщине. Клавдия Захаровна брезгливо поморщилась и отступила. Глазки Вильвета,— бесцветные, глубоко посаженные,— жадно забегали по двору. Вздернутый нос ожил и, ведомый запахом самогонки, заходил ходуном. Как и многие обитатели Ивановки, Зырянова гнала самогон. С таким же успехом Вильвет мог бы зайти в каждый третий двор,— и не ошибся бы, но его отовсюду гнали. Обшарив глазками двор, он не постеснялся и заглянул в окно времянки. Двор у Клавдии Захаровны маленький с цветником, в котором ало вспыхивали георгины. Вильвет, когда дело касалось выпивки, был решительным,— если просил выпить, никогда не начинал издалека, сразу ставил вопрос ребром.

— Клавушка, выпить бы мне. Нутренности полыхают, так и сворачиваются.

— Я-то при чем тут?..— усмехнулась Клавдия Захаровна и угрожающе выставила перед собой лопату,— Я тебя не поила и не собираюсь.

— Клава, помру я у тебя, прям вот здесь, во дворе. Че люди-то скажут? Не отбрехаешься. Сама будешь винить себя — могла человека спасти от лютой смерти, а не захотела.

— Пусть брешут — я привычная. А помрешь, так сам же в том виноват будешь.

— Федьку помнишь Колымагова?— не отступал Вильвет.

— Ну, помню. И что с того?

— Помер. Трех шагов не хватило до магазина. Посреди дороги рухнул замертво. И кого обвинили?..

— Никого. Сам виноват — жрал технарь этот, как собака, вот и огреб себе неприятность. Ну, может, Бельчиху Нинку постращали, чтоб она гадостью не торговала. А так сам своей луженой глоткой себе могилу выкопал. И ты вот жрешь че попало.

— Обижаешь. Я че попало не ем.

— Конечно. Тока в глотку заливаешь.

— А то мое дело — че я ем, а че заливаю.— неказистое тело Вильвета нервно дернулось.

— Ну, так иди со своим делом.— со спокойной усмешкой, с достоинством ответила Клавдия Захаровна,— Ко мне-то че приперся?

— Не к кому, Клавушка, мне идти.

— Потому что ты всех достал.— женщина крепче сжала в руке лопату и холодно глянула на мужичка,— Шляешься по деревне, стопки сшибаешь.

— Если бы так.— Вильвет сглотнул слюну и по-собачьи посмотрел на женщину,— Никто не дает.

— И я не дам.

— Дашь. Ты же добрая.— глазки мужичка хитро сверкнули.

— Ишь ты! Стопочки я должна ему подносить,— с какого перепуга?!
 
— Вот про что я и говорю: добрая ты женщина — всех жалеешь, особенно всякую скотину.

— Так ты ж как будто и не скотина,— недовольно заворчала Клавдия Захаровна,— хоть и напиваешься до настоящего скотства.

— Вот так бы ты к людям относилась,— с укором сказал Вильвет,— цены бы тебе не было.

— А я к добрым людям хорошо отношусь, во всяком случае, не хуже, чем к скотине.

— Да я, Клавушка, и не спорю, я завсегда говорю: Клавдия Захаровна — добрая женщина,— какого бычка выкормила и до сих пор кормит. А твоему Мартину, почитай, годков семь будет…

    Услышав свое имя, Мартин взревел из стайки. Вильвет с опаской глянул на возвышающиеся над забором крутые рога. Крепкий забор, ограждающий его от быка, придал выпивохе уверенность, и он сразу расхрабрился.

— Вот и говорю я: семь лет для скотины много. Твой Мартин по человеческим-то меркам, если посчитать, старше меня.

— А ты что ли хочешь себя взамен быка предложить?..— сдержанно улыбнулась Клавдия Захаровна.

— А чем я хуже твоего Мартина?— Вильвет шутовски вильнул своими костлявыми бедрами.

    Женщина посмотрела на мужичка и засмеялась.

— Да ну тебя. Поди уж.

    Уйти со двора Зыряновой, не угостившись самогоночкой, Вильвет не мог,— вдруг взыгравшее в нем чувство собственного достоинства не позволяло ему этого сделать. Если мужичонку и отказывали, то не так, чтобы совсем откровенно: обычно врали,— нет, мол самогонки. А Клавдия наличие первача не скрывала,— есть, но не дам. От обиды лицо Вильвета исказилось, нижняя губешка затряслась и острый подбородок чуть сместился в сторону. Клавдия Захаровна предупреждающе стукнула лопатой по булыжнику и взглядом указала выпивохе на ворота.

— Ну, че стоишь? Сказала же: не налью.

— Вот баба!— отчаянно взвизгнул Вильвет,— Стопочку пожадничала!

— Пожадничала. Вон сколько таких ошивается. И каждому стопочку подавай, а то и по стакану. А на стопочку-то еще надо заработать.

— Так я ж, Клавушка, отработаю! Вот те крест…

— Много ты наработаешь.— Клавдия Захаровна отмахнулась было, но тут же подумала, что помощь, даже от такого выпивохи, сейчас была бы совсем не лишней, к тому же, ей страшно не хватало времени самой почистить в стайке у Мартина,— Может, и заработаешь. Видишь, вилы стоят у сарая?..

— Ага.

— Ну, так хватай их да беги в стайку. Как почистишь у Мартина, так и быть, налью и закусить дам.

    Вильвет опешил — он всегда рассуждал, что заработать,— значит украсть с зерносклада мешок, другой зерна, и совсем не предполагал, что ему придется махать вилами, да еще в стайке у Мартынки. Однако взгляд хозяйки привычной работенки не предлагал, а выпить очень хотелось — самогоночка у Клавдии Захаровны наипервейшая во всей Ивановки, как рукой снимала похмелье. Какое-то время Вильвет в нерешительности топтался на месте и с опаской поглядывал на стайку.

— От того, что ты стоишь, дело само не сделается, и самогонка в стакан не нальется.— сухо усмехнулась Клавдия Захаровна и взглядом указала на вилы.

    Вильвет обреченно вздохнул, взял в руки вилы и поплелся в стайку к Мартину. Проводив глазами выпивоху, Клавдия Захаровна зашла в дом, достала из буфета двухлитровую банку самогонки и после недолгого сомнения налила не в стопочку, а в граненный стакан, не долив четверть; отрезала ломоть от буханки хлеба, посыпала солью и сверху положила дольки помидора. Она уже собиралась с угощением выйти во двор, когда услышала душераздирающий вопль. «Господи! Никак Вильвет орет…» Клавдия Захаровна выскочила на крыльцо, потом сорвалась и через двор, подгоняемая истошными воплями, добежала до стайки. Вильвет висел на заборе,—  а забор у Клавдии Захаровны высокий, выше человеческого роста,— как этот тщедушный и полупьяный мужичонка забрался на него?.. Ухватившись за верх, он пытался подтянуться, в то время, как ноги его, в метре от земли, безнадежно скользили по доскам. Мартин стоял тут же и, угрожающе склонив голову, громко сопел и предупреждающе копытил передними ногами по деревянному настилу.

— Убери его! Христом богом прошу, убери!— визжал Вильвет

— Да как тебя угораздило там очутиться?— Клавдия Захаровна едва не прыснула от смеха,— Ты что такое вытворил?

— А ничего!.. Тут и на столб полезешь, если он тебя своими рожищами подденет.— бедолага дергался на заборе, отчаянно скользил ножками по доскам и со страхом смотрел вниз,— Подставь лестницу, прыгать высоко.

— Да где ж тут высоко прыгать? Лететь-то не больше метра.

— Господи! Сымай меня отседова. Вот не утерплю, сброшусь вниз, на хрен разобьюсь, и будешь ты за смертоубийство отвечать.

— Хватит стращать меня своим смертоубийством.— недовольно проворчала Клавдия Захаровна и тут же отогнала бычка от выпивохи,— Спрыгивай, здесь все равно навоз — не разобьешься.
 
— Ты еще хочешь в навозе меня извозекать?

— Очень мне надо тебя возекать. Давно бы спрыгнул, и дело с концом.

— Вот-вот, «с концом»,— жалобно простонал Вильвет,— прямо на рога твоей скотине.

— Да с какого такого перепуга он какого-то пьянчужку на рога станет поднимать?— спросила Клавдия Захаровна,— Он у меня бычок смирный.

— Ага, смирный… Я всего-то вилами замахнулся и прикрикнул, чтоб не мешался.

— Значит, замахнулся и закричал.

— А что? На него и прикрикнуть нельзя?

— Нельзя. Мартин не привык к такому обращению, уж тем более чтоб на него вилами махали.

— Надо же, какой неженка.— съязвил Вильвет и потребовал принести лестницу,— Ручки затекли, а я тока вчерась новую рубашку надел.

— А штаны-то драные! Тьфу!.. Надел он, гляньте, новенькую рубашку. Вот и не сыму. Виси на заборе, чтоб знал…

    Клавдия Захаровна презрительно фыркнула, отвернулась и, делая вид, что совсем не замечает мучений пьянчужки, стала нежно поглаживать спину Мартина. Еще немного потрепыхавшись, Вильвет устал и сорвался вниз. Падать было не больно, но обидно. Прихрамывая и, держась за забор, он стороной обошел женщину и быка и остановился на выходе из загона.

— Здря ты, женщина со мной так.— через губу прошипел Вильвет,— Я тебе этого не забуду припомнить.

    Вильвет — мужичок злопамятный, длинный на язык и на редкость пакостливый. Сказал и заковылял прочь. С тех пор во дворе Клавдии Захаровны он не появлялся, но его сплетни, перекочевывая с одного языка на другой, доходили до ее дома. «Не любит Зыряниха людей,— вот так мне и сказала,— блажил на всю Ивановку Вильвет,— Мне что скотина, что человеки — все одинаково. И Мартынку своего на меня натравила. Я ж к ней по-душевному пришел, так сказать, подмогнуть старой женщине, а она меня мордой в навоз. А зверюга этот уперся мне в бочину рогом. Вот шрам какой…» Вильвет задирал рубашку и показывал свежую царапину.

    Народ в Ивановке живет сердобольный. Слушатели разглядывали царапину, качали головами и жалели. Особо сочувствующие наливали Вильвету стопочку и говорили, что Мартин распоясался и советовали задокументировать болячку и с этим документом идти в сельсовет или к участковому. Но слово «документ» вызывал у пьянчужки суеверный страх,— пока он носился со своей обидой по дворам, злосчастная царапина заросла, и документировать было нечего. Клавдия Захаровна слушала сплетни и молчала.

    5
    Ох, уж эти злые языки. Нам до этих фантазий не было бы никакого дела, только злой язык делает свою работу,— как червь подтачивает здоровое дерево, так и злые языки сживают со свету живое существо. И Мартина подточил этот поганый червяк — вон как идет, едва волочит ноги. Это со стороны кажется, что здоровяк, а на самом деле — никакой не здоровяк. Клавдия Захаровна и сама тяжело поднималась в гору,— откуда-то вдруг взявшаяся одышка болезненно сдавливала грудь, заставляя ее часто останавливаться, чтобы перевести дыхание, — за последние несколько дней она сильно сдала. Вершина медленно приближалась, она уже разглядела на горе большой крест, издалека он казался парящим в небе,— наверное, кто-то очень давно сколотил его из необструганных толстых палок и воткнул в небольшой холмик из камней. Сколько Клавдия Захаровна себя помнила, крест был всегда, и, как все обитатели Ивановки, она искренне верила, что это чья-то древняя могила. Свою следующую остановку она решила сделать возле креста, если, конечно, доковыляет до вершины. Веревка в руке ее натянулась и дернулась — на другом ее конце Мартин нетерпеливо переминался на ногах и смотрел на свою хозяйку. Она очнулась, крест уплыл куда-то вдаль, и дышать стало легче.

— Ну, да будя-будя тебе.— заворчала Клавдия Захаровна,— Вот если б ты домой так спешил, тогда бы не повстречался на дороге с Агафьей Тихоновной. А теперь уж ничего не справишь.

    В тот злополучный вечер Мартин, отбившись от сельского стада, припозднился. Он мог себе это позволить — Митька-пастух насчет его особо не усердствовал. Побаивался лишний раз прикрикнуть. Отстал, и да бог с ним. Сам доковыляет. Клавдия Захаровна немного постояла за околицей, потом махнула рукой и повернула домой. За коровенкой она, бывало, бегала по полям — искала. Зорька, если, и возвращалась со стадом, то плелась позади и норовила свернуть в сторону. А доить гулену вовремя надо, иначе спортится коровенка. А Мартынка все же бык, ему позволительно было иногда ненадолго припоздниться. Вот и старуха Лалетина припозднилась. Подслеповатая и неповоротливая из-за своей тучности, Агафья Тихоновна не спеша набирала с колонки воду. Когда второе ведро было наполнено, на улицу вышел Мартин. Почуяв воду, бык низко опустил голову и двинулся на старуху. Агафья Тихоновна тем временем взгромоздила на плечи коромысло и заковыляла к своему дому, который стоял через дорогу, почти напротив колонки. Их пути сошлись посреди дороги и застопорились. Какое-то время они стояли друг против друга. Вскоре плечи Агафьи Тихоновны стали затекать, и она шагнула в сторону, но бык сопроводил ее угрюмым взглядом и почти уперся рогами в асфальт. На беду, улица была пустынна, некого старухе на помощь звать, да и вряд ли нашелся бы такой смельчак, рискнувший выйти против такого громилы. «Нешто час мой пришел?— взмолилась Агафья Тихоновна,— Господи! Взденет на рога, как на вилы, и глазом не моргнет…»

— Изыди, проклятуш-ший! Христом богом прошу.— сорвалось с языка испуганной Лалетиной.

    Совсем неожиданно и ко времени до старухи дошло, что бык хочет пить. Она опустила ведра, отошла в сторонку и стала приговаривать:

— Пей, родименький, пей. Спарился, поди, весь…

    Мартин мотнул головой, подступил к воде, опустил морду в ведро и жадно выхлебал его до дна. Затем, уже не спеша, как будто смакуя, принялся за второе. Все это время Агафья Тихоновна стояла поодаль и жаловалась на свою старость и немощь, и обещала, что «завтрась», прямо с утречка, напишет письмо на «проклятого быка» председателю сельсовета и участковому. Опустошив ведро до половины, Мартин поднял морду вверх, протяжно взревел на всю улицу, отвернулся от Лалетиной и направился к дому своей хозяйки, который стоял недалеко, на соседней улице.

    Свое слово Агафья Тихоновна сдержала — утром, ни свет, ни заря, явилась в кабинет «большого начальника» и, часто промокая носовым платочком глаза, пожаловалась на быка.

— И вот, что я тебе скажу, Сергей Поликарпыч: немедля удали проклятого Мартынку.— заканчивая жалобу, потребовала Лалетина,— Не то ты меня знаешь — я на расправу скорая. Я и в суд напишу. И много чего еще… даже чего не было напишу.

    Председатель сельсовета старуху знал — Агафья Тихоновна может и до прокурора дойти: нацепит на грудь значок отличника сельского хозяйства, возьмет с собой письмо, ветеранскую книжку и в довесок — кипу старых грамот,— и с обиженным лицом отправится в город. И прокурор примет ее, куда деваться?.. может даже чай предложить, и выслушает. Почти похожая история случилась три года назад, когда строптивой старухе привезли обещанный государством бесплатный уголь. Привезли, да не тот — горел он не так жарко, как хотела Лалетина. До прокурора Агафья Тихоновна, как ни стращала, не доехала — Сергей Поликарпович тогда выкрутился, купил за свой счет уголь и подкинул ей дровишек. Старуха на радостях только барыню перед ним не отплясывала, звала в гости, обещала стряпней угостить и первача налить. Но теперь дело приобретало крутой поворот,— как ни крути, покушение на жизнь.

    Сергей Поликарпович минуты две или три сидел в задумчивости и рисовал огрызком карандаша на листочке морду быка с большущими рогами. Жалобы на Мартина поступали и раньше: то бык оказывался в чужом огороде, хозяин которого боялся выйти против него из дома; то как-то забрел на бахчу местного бахчевода Колесникова и подавил там арбузы; а на прошлой неделе Мартин разлегся посреди дороги и беззаботно отдыхал, загородив собой проезд. Председатель сельсовета мог бы, заявившись во двор Клавдии Захаровны, поставить вопрос ребром, но прежние чувства к этой женщине не позволяли ему проявить свою решительность. Эти чувства робкими всполохами иногда напоминали о далеком прошлом, но от них теперь было больше копоти — Сергей Поликарпович уже давно был примерным семьянином. Дай только волю, и прежние чувства вспыхнут, как бывало в молодости,— и гнев селян разойдется сплетнями по Ивановке. Агафья Тихоновна знала о старых чувствах председателя,— когда-то она гоняла молодых любовников со своего сеновала,— и молчала, а тут брякнула, устав от долгого ожидания.

— Ну, что ж ты, гражданин начальник, молчишь?.. Все старую любовь жалеешь? Так это ж, когда было!.. Давно. Я лично против Захаровны ничего не имею. Я ее уважаю… И жалею. А Мартынку — нет. Сбагри аспида проклятого.

— И куда мне девать его?

— Известно куда, на скотобойню. Это ж че делается? Бык-переросток всех и вся давно пережил. Зачем такую скотину держать? Сдохнет во дворе, че она с ним делать будет? Жалко мне Захаровну. А коли жалко ей быка, господи! пусть в загоне держит, не пущает на улицу. И никто против слова не скажет.

    Высказав все, что на душе накипело, Агафья Тихоновна вся вспотела, она неторопливо вытерла платком взмокшую шею и подбородок и стала ждать решение начальника. Сергей Поликарпович дорисовал бычью морду, запер свое художество в неровный круг, видно маленький, потому что рога не вошли в него, и, поставив под ним жирную точку, спокойно глянул на Лалетину и сказал:

— Значит, так мы и сделаем.

    К вечеру того же дня Сергей Поликарпович в сопровождении Агафьи Тихоновны и сельского участкового постучался в ворота Клавдии Захаровны. Несколько минут они стояли в ожидании хозяйки, и все это время старуха требовала, чтобы «начальничек» проявил характер и закрыл Мартынку в стайке. Сергей Поликарпович молчал и думал, какими словами объявить женщине суровое решение. Увидев нерешительность председателя, старуха пошла в наступление на участкового, который, как ей показалось, не так ретиво исполнял свою обязанность, и вообще отнесся к этому делу с прохладцей.

— А ты, Санька, не стой. Я, как потерпевшая, имею право написать твоему начальству, что ты не вступился, когда Мартынка вероломно напал на старую женщину.

— Так я и не видел.

— Не видел, а знал, что бык Зырянихи опасен для обчества, и никаких мер не принял.

    Участковый, мужчина давно уже не мальчишеских лет, отзывался на «Саньку» терпимо, однако слушать в свой адрес угрозы, да еще от склочной старухи, отказывался. Его низкий лоб, постепенно перетекавший в залысину, которая распространялась до самой макушки, напрягся и покраснел. Маленькие глазки впились в Лалетину.

— И что же за меры такие должен был я предпринять?— нетерпеливо заскрипел зубами участковый.

    Цепкий взгляд и вопрос участкового заставили Агафью Тихоновну отступить, около минуты старуха была в замешательстве, ответ хоть и вертелся на языке, но подходящего, обидного, слова она подобрать не могла. Пока Лалетина собиралась с мыслями, за воротами послышались шаги.

   Неожиданная делегация нисколько не удивила Клавдию Захаровну, председатель сельсовета и участковый иногда ходили по дворам, хозяева которых, как им было известно, гнали самогон. Аппараты они не конфисковывали, обходились нравоучениями и мирно удалялись. Участковый заходил к Зыряновой вечером, выпивал стопочку самогона, долго нахваливал, а перед уходом покупал нольпяшечку. Санька был свой человек, от него Клавдия Захаровна подвоха не ждала, но присутствие в делегации Агафьи Тихоновны ее насторожило. И, как оказалось, не зря. Старуха с ходу пошла в наступление — ни одышка, ни тучное тело не помешали ей высказать Зыряновой обиду на быка и особое желание — убрать его с глаз долой. К самой хозяйке Лалетина претензий не предъявила, лишь посочувствовала ее вдовьему одиночеству, которое она, якобы, вынуждена была делить с этим «рогатым аспидом». Клавдию Захаровну от такого бойкого напора старухи даже шатнуло немного в сторону. Едва Лалетина успела закончить, заговорил Сергей Поликарпович:

— Дело, Клавдия Захаровна, очень серьезное. Без последствий может не обойтись.— председатель сделал выразительную паузу, покосился на старуху и тут же продолжил,— Я уж тут упросил Агафью Тихоновну не писать заявление, а то ведь дело могло принять крутой оборот,— вашей пенсии не хватило бы покрыть всю тяжесть ее переживаний. Вообщем, мы должны были открыть административное дело по факту нападения вашего быка на пожилую женщину. А это нехилый штраф.

— Так-то же, так-то.— удовлетворенно через губу загундосила Агафья Тихоновна,— А могли бы на него и уголовное открыть, ведь он, аспид рогатый, грозился поднять меня на рога.

— Быть такого не может...— Клавдия Захаровна с укором посмотрела на председателя,— Вы и сами знаете: Мартин — смирный бычок.

— Ага, смирный.— язвительно вставила старуха,— Я думала, он весь асфальт рогами сошкрябает.

— Дело не только в вас, Агафья Тихоновна.— недовольно вдруг рявкнул Сергей Поликарпович,— И во-первых, уголовное дело на Мартина завести невозможно…

— Как это невозможно?— с недоверчивым недоумением спросила Лалетина.

— Потому что скотина.— усмехнулся участковый и авторитетно заметил,— А на скот никаких дел не заводят.

— А здря. Я б кучу дел на Мартынку завела.

— А во-вторых,— председатель повысил голос и раздраженно глянул на старуху,— что касается этой самой кучи,— на быка действительно поступило много жалоб. Чего только стоит его последняя выходка, когда он лег отдохнуть посреди дороги. И все бы ничего, только дорога была узкая — ни проехать, ни объехать.

— Целый час упрашивали Мартина уступить дорогу.— скромно вставил участковый,— И как результат, больше десятка машин застряли в пробке.

— Это ты преувеличиваешь,— сказала Агафья Тихоновна,— Там было-то всего три машины, и не час они стояли.

— Потому что остальные постояли и поехали другой дорогой.

— Какой такой другой?

— Которая объездная.

— Которая объездная?.. да на ней сам черт ногу сломит.— засмеялась Лалетина,— Эта хоть и гравийная и почти без ям, но ведь такая узкая, сволочь.

— Вот видите, Клавдия Захаровна,— председатель безнадежно развел руками,— Мартин, сам того не осознавая, создает проблемы жителям нашего села, и нам ничего не остается, как просить вас держать быка в загоне.

— Вы хотите сказать, не выпускать со стадом?— неуверенно спросила Клавдия Захаровна.

— Под домашним арестом.— удовлетворенная приговором, пояснила Агафья Тихоновна.

— Ну, что за чепуху вы городите?— Сергей Поликарпович недовольно глянул на старуху,— Никто не собирался арестовывать Мартина. Просто держите быка в загоне и не выпускайте на улицу.

— Это же скотина, сами должны понимать,— неожиданно поддержал председателя участковый,— сегодня он смирный, а завтра так разбуяниться, что не удержишь.

— Александр Михайлович знает, что говорит. Я, как ветеринар, могу только подтвердить, что Мартин — животное, которое в критическом возрасте способно на неадекватные действия.

    Женщина была огорошена — председатель сельсовета откровенно нес чепуху,— она не могла понять, что значит «животное в критическом возрасте». Мартин еще совсем не старик, он прожил-то всего пол жизни и столько же проживет, если относиться к нему по-человечески и не отнимать у него право пастись на свободе. Бессердечно держать бычка летом взаперти, когда за долгие, холодные месяцы истосковавшись по теплу, он рвется в девственные луга, которые сочатся зеленью. Ведь на то оно и лето, чтобы вдоволь пощипать молодую травку, улечься на теплую землю, благоухающую запахами зеленой поросли, и вздремнуть под солнцем, чувствуя, как легкий ветерок обдувает могучее тело. Да и как теперь прокормить Мартина?— он только за один присест запросто уминал копешку сена. Так ведь одной копешкой не обходилось — вдогонку она еще запаривала быку ведро посыпки или нарезала картошку, предусмотрительно тщательно отмыв ее от земли и белого плесневелого налета. А теперь корм придется удвоить.

    Она недоверчиво смотрела на троицу в надежде, что они отменят свое жестокое решение, но взгляды участкового и старухи Лалетиной были неумолимы, а Сергей Поликарпович и вовсе прятал от нее глаза. И на том спасибо, что не довели дело до скотобойни.

    Ранним утром следующего дня Клавдия Захаровна в последний раз выпустила Мартина на пастбище, а вечером не торопилась загонять его в загон. Почти до темна они провели на поляне за сельским кладбищем. Мартин щипал траву, иногда поднимал голову, чтобы увидеть хозяйку. Она сидела на пригорочке, подогнув под себя ноги, и почти не смотрела в сторону быка — взгляд ее на какое-то время приковал большой, почерневший от времени, деревянный крест. Он высился над погостом, осеняя своим присутствием всех, кто нашел здесь последний приют. Недалеко, рядом с любимой тещей, обрел пристанище и Антон,— вечером, когда солнце клонилось к закату, тень от креста ложилась на его могилку. Таисия Илларионовна в своем зяте души не чаяла. Она сразу, как только он появился в Ивановке, его приметила, и вечерами упрашивала строптивую дочь выйти за Антошу, потому как ее «Сергунька, видать, с армии загулял на все стороны, и нече его дожидаться». Тот разговор с матерью Клавдия Захаровна запомнила на всю жизнь, потому что поддалась уговорам; а на третий день после свадьбы неожиданно вернулся, где-то загулявший, ее «Сергунька». Говорят, что приехал с цветами и шампанским, которое с горя выпил и опять пропал — уже на несколько лет.

    Тещу Антоша шибко любил и, подвыпивший, признавался, что женился на Клавдии по одной только причине,— «Таисия Илларионовна очень уж хороша, поэтому,— пьяный Антоша выдерживал красноречивую паузу и добавлял,— он на жену руку поднять не может, потому что ударить ее — то же самое, что ударить любимую тещу.» А Таисию Илларионовну было за что любить — дочь перед мужем не выгораживала, в гости ходила только по субботам, в баньку, и всегда с гостинцами. Насидевшись досыта,— «объедохшись и опихшись», засобиравшись уходить, удрученно говорила: «Что же ты, Антоша, ешшо жену не обрюхатил?». Антон разводил руками, косился на жену и отвечал: «Не хотит она». «А вот когда захотит, поздно будет. Кто вас, бездетных, хоронить-то будет?..» Таисию-то Илларионовну хоронили с оркестром всем селом. Трудилась до последнего своего часа, и померла прямо на грядке. Антоша сильно горевал, еще до похорон вусмерть напился и очнулся только на следующий день, когда любимую тещу уже унесли на кладбище и помянули. С мрачным видом, с почерневшим лицом, как будто сам только что вылез из могилы, заявил жене: если помрет раньше, чтоб похоронила его рядышком, «прям впритык к Таисии Илларионовне». В морозный мартовский день она выполнила его последнюю просьбу.

    Грустные воспоминания отхлынули с налетевшим ветерком. Были сумерки. Мартин, утомившись за день, отдыхал на траве в ожидании, когда хозяйка позовет его домой.

— Пойдем, Мартин.— поднимаясь на ноги, заговорила Клавдия Захаровна, успев поймать, сорвавшийся с головы платок,— Скоро ночь, а мы с тобой, как две гулены, шибко припозднились.

    Мартин отозвался глухим, протяжным мычанием и последовал за хозяйкой. Когда они проходили мимо кладбища, Клавдия Захаровна остановилась и посмотрела на чернеющий в сумерках большой крест. «Скоро и я лягу рядом…» — неожиданная мысль возникла сама собой, и была в таком месте естественна, но сердце сжалось,— вдруг вспомнились слова Антоши: «Умирать ты будешь в одиночестве». Она даже на собственные похороны не насобирала и не определилась с местом. Хотела рядышком с матерью лечь, но место ее занял Антоша. Клавдия Захаровна еще немного постояла возле кладбищенской ограды, потом отвернулась и торопливо пошла за Мартином, который давно обогнал ее и брел впереди.

    6
    Дни потекли тоскливой чередой. Первое время заточения Мартин отказывался от корма, он смотрел на улицу через большие щели в заборе и надрывал сердце хозяйки хриплым мычанием. Потом привык и стал есть за троих. Клавдия Захаровна только успевала запаривать посыпку и резать картошку. Ранним утром она ходила на берег Тубы или в поле, накашивала серпом мешок травы и через все село тащила его на своих плечах. Скинув во дворе мешок с плеч, позволяла себе чуток отдышаться, потом вываливала траву Мартину, хватала ведра и отправлялась за водой в колонку. Антон долго не решался провести воду в дом, пока зрела в нем эта решимость, шло время, а потом этого времени ему и не хватило. Так до последнего и носила Клавдия Захаровна из колонки воду, чтобы быка напоить, огород полить и немного в дом, себе на чай. Пока Мартин пил из ведра, она сидела на чурочке рядом и приговаривала: «Вот время пройдет, все забудется и выпустят тебя на волю». Но проходила неделя, другая — незаметно протрусил июль месяц, но никто не забыл, и прощать бедолагу не собирался.

    Зашел как-то Сергей Поликарпович, как ветеринар, внимательно осмотрел быка, озадаченно глянул на хозяйку и сказал, что Мартин за последнее время заметно сдал. Клавдия Захаровна лишь руками развела, она сама еще на прошлой неделе заметила, что Мартин схуднул, а три дня назад он отказался от корма.

— Как тут не сдашь?— женщина укором посмотрела на председателя сельсовета,— Взаперти посиди-ка…

— Я не про то, что «взаперти», возраст у него такой.

— «Критический».— съязвила Клавдия Захаровна.

— Критический.— подтвердил свои слова председатель,— Старый он.

— Да какой же он старый?! Я слышала, быки до двадцати с лишним живут.

— Люди тоже до ста доживают. Но не все. Скотина, как люди, болеет и помирает. А твой Мартин прилично пожил. На моей памяти такой один. Разве, не видишь? — мучается он.

    Клавдия Захаровна с сомнением пожала плечами, а потом неуверенно заговорила:

— Неделю плохо ест. Поначалу, как привыкал к неволе, тоже ничего почти не кушал, а потом, как будто на него страшная прожорливость напала, съедал все, что ни дашь. А тут перестал. Может, посмотришь? Ты ведь хороший ветеринар.

    Неожиданно она перешла на «ты» — тот «Сергунька» давно остался вдалеке. Когда через несколько лет он вернулся в Ивановку, женатым человеком, Клавдия Захаровна его сторонилась, и при встрече называла по имени и отчеству,— при этом оба какое-то время испытывали неловкость.

— Одна я совсем без него останусь, не с кем даже словом обмолвиться и позаботиться не о ком. Антоша, видать, прав был, когда со злостью сказал, что помру я в одиночестве.

    Сергей Поликарпович с грустью посмотрел на женщину, заметив в глазах ее слезы, смутился и глухо проговорил:

— Приду завтра. Надо осмотреть твоего Мартина. Может, получится немного продлить его жизнь. Но все равно…

    Он не договорил. Махнул рукой, молча вышел из загона и двинулся к калитке. Вечером следующего дня Сергей Поликарпович пришел. Долго и придирчиво осматривал быка.

— Температура повышена.— озадаченно пробормотал председатель и спросил,— Как оправляется?

— Да почти никак.— ответила Клавдия Захаровна.

— Думаю, у него забита «книжка» и атония.— неуверенно проговорил Сергей Поликарпович и добавил,— Прогноз неутешительный. Так всю неделю, говоришь?

— Неделю или чуть больше.— Клавдия Захаровна умоляюще посмотрела на председателя,— Может, что-то еще можно сделать?

    Сергей Поликарпович пожал плечами и ответил:

— Надо попоить его два дня растительным маслом или слабительной солью. Если пронесет, значит, не все так плохо.

— Господи, где ж я эту соль возьму?

— Тогда растительным маслом. Эффект почти тот же. И воды ему не жалейте. Больше пока сказать ничего не могу.

    Сергей Поликарпович сочувствующе потрепал быка по холке и, не говоря ни слова вышел во двор. В калитке он задержался, пристально посмотрел на Клавдию Захаровну и сказал:
— Если что, обращайтесь.

    Потом отвернулся и удалился со двора.

    В тот же вечер Клавдия Захаровна купила три литра растительного масла, разлила его по двухлитровым банкам, так, чтоб хватило на две процедуры, нацепила на одну большую телячью соску и отправилась в стайку. Мартин встретил хозяйку хриплым мычанием.

— Господи ж, ты боже!— женщина всплеснула руками,— Ну, совсем доходяга. А еще привередничает. Щас лечиться будем.— она обнадеживающе похлопала быка по спине, а потом сунула ему под нос банку с маслом,— Открывай-ка рот. Тебе надо это выпить.

    Запах масла Мартину был неприятен. Он упрямо отворачивался от соски и не хотел открывать рот.

    Провозившись с быком несколько минут, истратив на него весь запас ласковых слов, Клавдия Захаровна почти выбилась из сил и, наконец, решилась на крайние меры. Она безбоязненно схватила Мартина за ноздри и с силой потянула вверх. Бык болезненно мотнул головой в сторону, и женщина чуть не распласталась под ним, но удержалась на ногах, ухватившись свободной рукой за рог, и только Мартин успел жалобно промычать, сунула ему в рот соску.

— Давай же, сынок, пей маслице!— запыхавшимся голосом упрашивала Клавдия Захаровна,— Пей, кому говорю?! А то не получишь посыпочку. Я-то знаю — тебя за уши от кашки не оттащишь. Пей давай, и не кривляйся!

    Повышенный и требовательный голос хозяйки заставил-таки Мартина пить противное масло,— деваться некуда — и он выпил все до последней капли.

— Вот видишь? Выпил же, и ничего страшного.— улыбнулась Клавдия Захаровна,— Завтра тебе полегчает.

    Новый день облегчения Мартину не принес, он стоял безрадостный с поникшей головой. Еще с вечера нарезанная Клавдией Захаровной картошка, осталась нетронутой. Посмотрев на быка, женщина и сама захандрила, работа валилась из рук, а в голове засела страшная мысль о неизбежном конце Мартина. Вечером она повторила мучительную процедуру, в этот раз бык не сопротивлялся,— казалось, что ему было уже все равно.

    Ночью Мартина пронесло. Клавдия Захаровна вся изнервничалась, пока дождалась утра. А когда она зашла в стайку, всплеснула руками и чуть ли не расплакалась.

— Вот говорила тебе: можешь ведь, когда захочешь.

    И, наверное, впервые за всю жизнь она удовольствием соскребала расплывшуюся по деревянному настилу огромную лепеху.

    Мартин, как будто повеселел и, как показалось Клавдии Захаровне, стал охотно кушать,— «Во всяком случае, от корма он не отказывался. Значит, ему полегчало».— так она подумала, и на третий день решила запарить посыпку. Открыла Клавдия Захаровна ларь и от неожиданности оторопела — ларь был почти пуст,— а из того, что осталось, едва можно было наскрести на пол ведра. Ах, как не вовремя! Она рассчитывала дотянуть до уборочной, когда зерно за пару литров самогонки можно будет купить у знакомых работяг — чуть ли не в поле. Сейчас к зерну не подступишься — жадный Йоська ей ни за что подешевле не уступит, а за дорого купить зерно она себе не позволит. Ее пенсии хватало только, чтобы хоть как-то свести концы с концами,— чтобы ужаться до крайности и купить быку корм, не было и речи.
 
    Неожиданно вспомнилось имя Вильвета,— всплыло, точно старая коряга из болота,— выпивоха работал сторожем на зерноскладе; едва ли не каждый в Ивановке знал, что мужичок по просьбе осведомленных сельчан, которые такой возможности не имели, для них подворовывает. За литр самогоночки, по договоренности, он мог незаметно украсть мешка три зерна. Клавдия Захаровна помнила, как Вильвет висел на ее заборе, и смутилась: а что, если не забыл?.. — Будет злорадствовать,— «Вот пришла в ножки ему кланяться — укради для нее мешочек-другой, а я не забыл, как ты меня в навоз мордой… Чем ты меня лучше, если позарилась на чужое?». Она готова была отказаться, но подумала, что Мартин уже начал поправляться, и зерно пришлось бы ему по вкусу. А для Вильвета воровство — дело привычное. Между тем, злопамятный мужичонка ничего не забыл и, когда увидел в своей сторожке Клавдию Захаровну, хотел было припомнить ей про старую обиду, но почуяв запах самогонки, запихал свою уязвленную гордость глубоко и заявил:

— Сам нагребать в мешки не буду.

— Как это не будешь?..— Клавдия Захаровна с недоумением глянула на Вильвета.

— А вот так! Я тока даю возможность нагрести, то бишь, показываю место, где удобнее воровать. А там уж, как-нибудь сама.

    Какое-то время женщина была в замешательстве — воровать самой было стыдно. Она за всю жизнь не позарилась на чужое, а тут нужда хищной ухмылочкой заглядывала ей в лицо. Немного поколебавшись, Клавдия Захаровна согласилась. Вильвет ехидно оскалился, облизнул сухие губы и неожиданно благосклонно сказал:

— Завтра приходи, как только на улице стемнеет.— он заговорщицки потер руки и добавил вдогонку,— Да смотри мне, хвоста не приведи, и про первач не забудь.

    В глубоких сумерках Клавдия Захаровна возвращалась домой. Шла она окольными путями,— не приведи Господи, чтобы случайный глаз не приметил ее. Когда женщина вошла во двор, полная луна оранжевым фонарем уже висела над ее домом, освещая пространство вокруг не хуже дворового фонаря. Услышав возвращение хозяйки, Мартин, приветствовал ее из загона хриплым и протяжным мычанием. В дом Клавдия Захаровна заходить не стала, сразу пошла к быку. Прильнула к могучей шее и запричитала:

— Вот теперь и я воровка. А что делать? Так бы щипал зеленую травку на воле. Глядишь, и мне меньше затрат. А ларь-то пустой, сам по себе не наполнится. А денежки вороны склевали.

    Мартин, привыкший за всю жизнь слушать жалобы хозяйки, лишь вздыхал и подрагивал кожей. Выплакавшись, Клавдия Захаровна почувствовала облегчение — легкое чувство накрыло зыбкой тенью дневное переживание. Она благодарно потрепала Мартина за холку и пошла в дом.

    7
    Весь следующий день Клавдия Захаровна не находила себе места. Тревожно было и совестливо,— в душе теснились сумрачные тени от дурных предчувствий. Пока кормила и поила Мартина, прислушивалась к его тяжелому и хриплому дыханию,— это потому, что взаперти. Гулял бы, как все, на пастбище, был бы справнее. Позднее лето заморосило дождями, а бычок еще нагуляться не успел. Хоть бы вечерами выводить его подальше, за село, но едва ли ей это позволят. Драпанет, скажут, со всех ног, и ищи-свищи его. А как ему драпануть, если едва стоит на ногах, и так дышит, как будто в груди у него работают старые кузнечные меха. Мысль о том, что Мартин зажился на свете, что час его вот-вот настанет, до последнего не тревожила Клавдию Захаровну. Вот когда муж ее умирал, она задолго знала, даже не предчувствовала, а точно знала, что болезнь у него такая, которая не позволит ему подольше пожить,— и приняла эту неизбежность спокойно. Быть может, всплакнула украдкой… С Мартином все было по-другому,— он взаперти захандрил и приболел. Его бы подкормить сейчас, и к холодам хворобу, как рукой снимет… В наступающих сумерках, забросив в трехколесную тележку мешки, и, прихватив с собой литр самогонки, Клавдия Захаровна отправилась на зерносклад к Вильвету.

    Вильвет ждал в сторожке, такая была у него работенка: закрыться на все замки и дремать в ожидании злоумышленников. В этот раз он изнывал от предвкушения поквитаться с женщиной за давнюю обиду и, не сходя с места, выпить ее самогонку. Сполоснув граненный стаканчик, сверху сколотый, как будто кем-то надкусанный, он злорадно ухмыльнулся и высыпал на стол горстку дешевых карамельных конфет — на счет закуски Вильвет не заморачивался. Когда Клавдия Захаровна вошла в сторожку, он даже с табуретки своей не поднялся, стукнул по столу и глянул на женщину, как волк на овцу.

— Выпить хочу!— с места рявкнул Вильвет,— Принесла?

— А то, как же. Обещалась и принесла.— усмехнулась Клавдия Захаровна и показала из-за пазухи литрушку самогонки.

— Налей мне.— жадные глазки Вильвета масленым взглядом впились в бутылку и чуть ли не выскочили из орбит.

— Сначала подмогни мне с зерном, а там хоть запейся.— решительно отрезала Клавдия Захаровна и спрятала бутылку.

— Так я, чтоб проверить,— может, шмурдяк мне притащила.

— Тебе ли переживать? — твоя требуха еще не то пробовала.

— Пожить, Клавушка хочу подольше, не как Юрка Скорьев — бедняга до сорока чуток не дотянул. Вчерась, на девять дней, ему сороковник сполнился бы… А выпил-то всего стаканчик, и закусить не успел.

— Зато ты за него успеваешь.— съязвила Клавдия Захаровна,— Веди на зерносклад — и нече резину тянуть?

    Вильвет отчаянно крутанулся на своем табурете, смахнул со стола конфетку, развернул фантик, сунул ее в рот и захрустел с причмокиванием. Потом неохотно встал и демонстративно, не говоря ни слова, вышел из сторожки. Напустив на себя таинственность, молча прошел через колхозный двор, мимо чернеющих в сумерках силуэтов тракторов и комбайнов, свернул с дорожки и направился к калитке, которая скрывалась за густыми зарослями колючего кустарника. Клавдия Захаровна подхватила тележку и, громыхая ею на кочках, двинулась за Вильветом. У калитки он остановился, недовольно глянул на женщину и, приложив палец к губам, прошипел:

— Тсс… Ты чего громыхаешь?

— Это не я громыхаю — тележка такая.— взволновано ответила Клавдия Захаровна,— Не на себе же мне ее тащить?

— Хоть бы и на себе.— проворчал Вильвет и, открыв калитку, вышел с колхозного двора,— Давай скорее, и не громыхай… Горе ж ты, мое горюшко — тока свяжись с женщиной…

— Что так изворчался?..— прошипела Клавдия Захаровна,— Это тебе привычно воровать, а для меня впервой.

— Впервой.— саркастически хмыкнул Вильвет и недоверчиво глянул на женщину.

    Несколько минут они шли в кромешной темноте. Вильвет впереди хрипло поругивался и плевался себе под ноги. Когда впереди забрезжила желтая лампочка, он остановился и авторитетно заявил:

— Это мельница. За ней, как свернем,— еще пару шагов по тропинке пройти, и будем на месте.

    Клавдия Захаровна доверительно кивнула, но на душе беспокойно скребли кошки — она тащила за собой тележку и думала, что Мартину можно было бы подождать еще пару недель до уборочной, а так — зря она все это затеяла… Вскоре они повернули за мельницу и двинулись по едва заметной тропинке, которая пролегала почти вплотную к каменной ограде колхозного двора, и вела в густые заросли конопли,— терпкий запах травы засвербел в носу женщины. Несколько обещанных Вильветом шагов превратились в долгий и утомительный путь. На углу каменной ограды Вильвет, наконец, остановился.

— Дальше с тележкой не пройдешь.— через губу прогнусавил Вильвет и оскалился,— Хватай мешки и пойдем. Туточка маленько до лазейки пройти…

— А назад я мешки на горбу что ли потащу?— встревожилась Клавдия Захаровна.

— Не тушуйся. Подмогну, если че.— пообещал Вильвет и тут же добавил,— Потом как-нибудь сочтемся.

    Пререкаться она не стала, подхватила мешки и молча последовала за Вильветом. Идти было недалеко, через каких-то десять шагов они вышли на вытоптанную прямо перед каменной стеной полянку, Вильвет, как видно, часто сюда наведывается. Он по-хозяйски, деловито прошелся вдоль стены и остановился напротив деревянной заплатки — на ее месте когда-то очень давно была приземистая дверь, которую за ненадобностью заколотили досками.

— Я это место давненько знаю.— прихвастнул Вильвет и добавил горделиво,— Мы с Йоськой, когда ребятишками были, сюда часто бегали.

— И что же вы здесь делали?— поинтересовалась Клавдия Захаровна.

— Ясно дело! Воровали… Здесь раньше склад был, всякое добро здесь хранилось. А дальше столовка колхозная была.

    Про колхозную столовую Клавдия Захаровна и сама знала, потому как там когда-то обедала, и на склад, бывало, заглядывала, только не слышала она про давнюю дружбу управляющего с Вильветом,— как ни крути, уже тогда моська его была в пушку.

— И что ж вы здесь воровали?

— А все, что плохо лежало — сахар, сгущенку, иногда были конфеты, но мне нравились сухофрукты. А Йоська все больше из-за конфет…

    Вильвет неожиданно замолчал — спохватился, как будто сболтнул лишнего, и даже смутился. Потом повернул в сторону широкую доску и жестом показал на образовавшуюся в стене дыру.

— Залезешь в склад и тута нагребай. А я постою на стреме.

    Минуты две Клавдия Захаровна стояла в нерешительности. «Ах, что я делаю?.. Неужто, воровать стану? А что потом? Как Вильвет, ходить буду, по чужим дворам заглядывать — высматривать то, чего у меня нет и желать чужое, чтобы украсть. Стыдоба!..» Она хотела бежать от этого места и, как-нибудь по-другому, не воруя, найти корм для Мартина, но насмешливый голос Вильвета прогнал эти мысли.

— От того, что ты трусишь, мешок сам по себе не наполнится.

    Клавдия Захаровна с опаской заглянула в черную дыру зернохранилища, перекрестилась и полезла внутрь.

— Ты там совочком нагребай.— следом наставлял Вильвет.

    Она окунулась в кромешную темноту, запах прелого зерна ударил в нос и засвербел. «Кажись, пшеничка взапрела. Того гляди, завтрась всполохнет.— думала Клавдия Захаровна пока искала совочек,— Чего ж людям не отдать?..» Совочек, по словам Вильвета, был под ногами, но в потемках найти его не так просто, даже когда она включила свой старенький сотовый, не сразу его обнаружила — обшарила все вокруг руками, точно слепая. Сердце ее учащенно колотилось, почти громыхало, как громыхала ее тележка на кочках. Когда совок был найден, она сразу принялась за дело — копнула и почувствовала, как спертый запах залежавшегося зерна горячим облачком вырвался наружу. «Как же так можно? В давнишние-то времена такое отношение к хлебу не позволительно было — пшеничку, прежде чем на зерносклад отвезти, на току сушили…» — возмущалась Клавдия Захаровна,— она и сама, в бытность свою, когда работала на зернотоке, цельный день перелопачивала зерно в ангаре. Пыль тогда стояла невообразимая, забивала нос и рот. За свою работу женщины получали по нескольку центнеров зерна и немного денег. Было ради чего стараться, в Ивановке в каждом дворе держали скотину. Теперь на всю улицу едва ли наберется с десяток таких дворов — нечем скотину кормить, теперешний собственник бывшего колхозного двора щедростью не отличается — для него пусть зерно сгорит, но цену не скинет и просто так не отдаст.

    Первый мешок наполнился незаметно — Клавдия Захаровна возмущенно пыхтела и гребла зерно полным совочком. Потом она завязала мешок и попыталась сдвинуть его с места, однако, наполненный под завязку, он оказался непосильный. Женщина позвала Вильвета,— за стенами зерносклада никто не отозвался. Минуты на две или три она замерла и прислушалась к подозрительной тишине. Потом махнула рукой и стала набирать второй мешок. В этот раз Клавдия Захаровна решила не засыпать до верху, чтобы самой тащить его волоком по земле — на Вильвета надежды не было. Когда мешок заметно потяжелел, она решила, что хватит, завязала его и потащила к выходу. Бросила ношу возле дыры, высунула голову наружу, жадно глотнула свежего воздуха, осмотрелась и, не обнаружив поблизости Вильвета, вернулась к работе. Глаза, уже привыкшие к темноте, не сразу заметили, что воздух в зерноскладе местами прорезан тонкими полосками света, который врывался внутрь сквозь большие и маленькие отверстия в дощатой стене,— наверное, пока женщина нагребала мешки, Вильвет включил на колхозном дворе фонари.

    Третий мешок наполнился быстрее, он был меньше первых двух, но пока она волокла его к выходу, совсем выбилась из сил. Немного передохнув, вернулась за самым большим мешком. Высыпала из него четверть, крепко завязала и поволокла к остальным. «Господи! Это же сколько надо сил, чтоб так воровать?!» — пробухтела она и опустилась на мешок; с горечью посмотрела на другие и подумала, что едва ли ей хватит сил, чтобы все это дотащить до тележки. Вильвета поблизости не было, но звать его Клавдия Захаровна не решилась: того гляди, еще нарвется на случайного прохожего; хотя какие могут быть прохожие в такой поздний час, и в таком месте?..

    После короткой передышки она подхватила маленький мешок и без труда вытащила его наружу. «Наверное, надо чаще позволять себе отдыхать, а не так, чтобы сразу да со всей дури.» — подумала Клавдия Захаровна и с такой же легкостью перетащила на полянку следующий. Последний мешок оказался намного тяжелее, или просто у женщины кончились силы. Когда она перетаскивала мешок через дыру, он крепко сел на гвоздь, да так, что потребовалось несколько минут и оставшиеся силы, чтобы выволочь его наружу, при этом он сухо затрещал, и из образовавшейся прорехи посыпалось зерно. «Какой же подленький этот мужичонка.— от души ругнулась Клавдия Захаровна,— Поди, уж выжрал самогонку и теперь спит воронкой к верху…»

    Отдышавшись, она ухватилась за рванный мешок и поволокла его к тележке. Эти десять шагов дались женщине тяжело, пока она тащила свою ношу, поминала Вильвета последними словами. Кое-как взгромоздив мешок на тележку, Клавдия Захаровна в изнеможении рухнула на него и сразу почувствовала дрожь в ногах и неподъемную усталость во всем теле. Вставать не хотелось, тягучая лень пригвоздила ее к тележке, глаза сами по себе стали закрываться, и она почти задремала, как в зарослях послышались шорох и чьи-то шаги.

— Что ж вы, Клавдия Захаровна, мешки по ночам таскаете?.. Тяжело вам, небось?— заговорил вышедший к женщине из темноты мужчина средних лет,— А то бы я помог…

— Только не надо ерничать, Иосиф Петрович.— сказал появившийся сразу за ним председатель сельсовета,— Ситуация, можно сказать, из ряда вон, а вы здесь петрушку разводите.

    Какое-то мгновенье Клавдия Захаровна была в замешательстве, ее как будто внезапно окатили студеной водой,— бежать бессмысленно и глупо. Оправдываться и врать, что никакого отношения она к этому мешку не имеет, и что вообще оказалась здесь случайно — бесполезно, если учесть, что управляющий и председатель оказались в этом месте не от нечего делать, а потому, что их кто-то привел, и они терпеливо ее караулили. О том, что это не случайность, и чьих рук дело, Клавдия Захаровна догадалась сразу, как только прошла оторопь,— значит, не забыл Вильвет обиду — отомстил. Неожиданно на нее нахлынуло спокойствие, а затем радость, больше похожая на тихое помешательство.

— Не знаю, что на меня нашло?..— сквозь слезы запричитала Клавдия Захаровна, не решаясь даже заглянуть в глаза председателю,— Будто против воли гнала себя на это преступление. Какой позор!.. Спасибо, что не дали завершить…

— Но вы как раз-таки совершили преступление.— Сергей Поликарпович угрюмо посмотрел на женщину,— И не успели завершить только потому, что вас поймали. Что с вами делать?.. ума не приложу.

— Да делов-то совсем ничего.— заговорил показавшийся из-за спины председателя участковый,— На месте составим протокол и отпустим с богом. Она всего-то мешок взяла, и тот не сумела увезти. К тому же еще и дырявый…

— Что ж это получается?!— глаза управляющего недовольно впились в участкового,— Вы, как представитель власти, обязаны соответствующе отреагировать, а не спускать дело на тормоза.

— Вот я и реагирую соответствующим образом.— огрызнулся Санька и покосился на председателя сельсовета,— Не вор же она, в самом-то деле?

— Да какой с нее вор.— отмахнулся Сергей Поликарпович,— Клавдия Захаровна за всю свою жизнь ни разу на чужое не позарилась.

— А тут, видать, прижало бедную женщину.— саркастически вставил управляющий,— Эдак, можно всю артель по дворам растащить, если всем спускать.

— А вы ее со всеми-то не ровняйте, особенно с этим вашим родственничком, которого вы, Иосиф Петрович, нехило пристроили сторожить зерносклад.— хлестко выпалил Санька и покосился на председателя.

    Сергей Поликарпович сухо кашлянул в руку.

— Никакой он мне не родственник.— управляющий небрежно отмахнулся от слов участкового и добавил,— Наслушались всяких сплетен и городите че попало. Его и зовут не так…

— Ага. Старо предание, да верится с трудом.

— Пишите, Александр Михайлович, протокол.— нетерпеливо рявкнул Сергей Поликарпович,— Завтра разбираться будем: кто кем да кому приходится, и кто чего уворовал. Вот одного не пойму,— он вопросительно глянул на женщину,— кто надоумил вас на это дело?.. Не могли же вы сами решиться на это?

— Вот, как видите, решилась.— глухо ответила Клавдия Захаровна,— Вы ж запретили Мартину ходить на пастбище, а чем, прикажете, кормить его?

— Опять вы со своим Мартином.— раздраженно заворчал управляющий,— Давно пора было сдать его.

— Вам бы все сдать!— неожиданно и горячо выпалила Клавдия Захаровна,— А вы не подумали, что это живое существо, и хочет жить не меньше вашего.

— Вас послушать, так у нас для скотины надо дома престарелых строить.— усмехнулся в ответ управляющий,— Но теперь вам все ж таки придется сдать своего Мартина на скотобойню, иначе, как вы заплатите штраф, который положен вам за хищение общественного зерна и за ущерб, который вы нанесли артели?

— Господи! Я и украсть-то ничего не успела…— запричитала Клавдия Захаровна.

— Вполне достаточно и того, что вас, гражданка Зырянова Клавдия Захаровна, задержали на месте преступления с мешком ворованного зерна.— холодно отрезал управляющий,— А вас, Александр Михайлович, я попрошу приступить к своим прямым обязанностям.

— Мы свое дело знаем.— сдержанно ответил Санька и сочувствующе глянул на женщину,— Щас составим протокол, а уж завтра по итогам собрания…

— Я полагаю, общественного. Чтобы ни у кого и никогда не возникало желания воровать чужое зерно.

— Общественного.— неохотно согласился участковый,— А там и определим размер штрафа.

— Вот так-то вот.— удовлетворенный ответом участкового, прогундосил Йоська и, не сказав больше ни слова, ушел.

    Несколько минут Клавдия Захаровна стояла перед председателем и участковым и растерянно теребила в руке, сбившейся с головы платок. Она смотрела рассеянным взглядом, и ничего почти перед собой не видела, только черную стену диких зарослей, и не слышала голоса участкового, который что-то пытался ей сказать, и в то же время ощущала на себе сочувствующий взгляд Сергея Поликарповича, который казался ей осуждающим, и она хотела провалиться сквозь землю.

— Ну, да будет терзать себя.— неожиданно прорвался сквозь глухоту голос Саньки,— С кем не бывает…

— Н-н-да, с кем не бывает.— задумчиво повторил за участковым Сергей Поликарпович и, вдруг поежившись, заговорил,— Ну, что теперь стоять? Пора по домам. Завтра как-нибудь порешаем это дело.

— Я Клавдию Захаровну подвезу?— неуверенно пробормотал Санька и покосился на женщину,— Не пешком же ей топать, в самом-то деле, да еще ночью.

— Это верно. Подвези.— согласился председатель и, как будто поймав ускользающую от него мысль, торопливо проговорил,— Завтра, Клавдия Захаровна, будьте добры, жду вас в сельсовете.

    Сергей Поликарпович был в замешательстве, как будто его самого застигли врасплох,— он был озадачен. Прятал глаза и, если удостаивал женщину взглядом, то скользким укором проникал в ее сердце, которое и без того трепыхалось на тонкой ниточке, грозясь безвозвратно оборваться вниз. Председатель грустно вздохнул и первым пошел по тропинке, по которой совсем недавно Клавдия Захаровна шла с Вильветом к зерноскладу. Промозглый ветер налетел внезапно, сорвал с ее плеч платок и накинул его на жирный стебель конопли.

— Надо бы поторапливаться,— снисходительно улыбнулся Санька, он сдернул с конопли платок и отдал Клавдии Захаровне,— того гляди, нарвемся на дождь.

    Клавдия Захаровна зябко поежилась и глянула на небо, вспененное зыбкими, посеребренными луной, облаками и заторопилась. Участковый молча последовал за ней. Когда они вышли из дремучих зарослей на дорогу, дряхлый и приземистый «Nissan» председателя сельсовета хрипло взревел и, выпучив желтые фары в темноту, понесся по дороге прочь от колхозного двора. Через пару минут, кое-как запустив двигатель своей «Нивы», Санька уверенно вырулил на дорогу и направил ее следом за председательской машиной в деревню. Когда колхозный двор, слившийся с ночью, остался позади, он, какое-то время мучаясь от негодования нетерпением, наконец, смачно выругался.

— Это ж надо, какая мразь конченная! Я не про Йоську, с этим типом и так все ясно — жмот, каких свет не видывал. Анька про него много чего понарассказывала — явится, бывало, утречком на дойку и цельный день торчит там — караулит, чтоб молочко его за пазухой никто не вынес. И под тем же предлогом ощупывает девок, и все норовит за грудь ухватиться. И Аньку мою хотел помацать, а она ему в морду всей пятерней заехала. А потом уволилась. Так вот, я про Вильвета…

— Да поняла я, про кого ты говоришь.— грустно улыбнулась Клавдия Захаровна.

— Вы тогда крепко его обидели.

— А пьяницу легко обидеть — не долила малость, вот и оскорбился.

— Не-а! Обида у него, Клавдия Захаровна, совсем по-другому поводу — помните, как он висел на вашем заборе? Я б и сам его вздернул…

    На последнем слове участковый споткнулся и замолчал, как будто наговорил лишнего, и смутился — он, конечно, не стал бы марать руки непотребным делом, хоть и велико было желание удавить пьянчужку. Он покосился на Клавдию Захаровну, и сердце его защемило от тоски и жалости — он знал ее много лет и никогда не видел такой подавленной. А виной тому был даже не Вильвет,— всему виной был Мартин, к которому ее привязало одиночество и обыкновенное желание быть кому-то нужной.

— Я ведь понимаю, Клавдия Захаровна, почему так произошло. Быка вам жалко. Он, почитай, все лето в загоне простоял. А гулять хочется и кушать тоже.— сочувствующе заговорил Санька,— Вы, эдак, совсем надсадитесь, если каждый день будете по мешку да по два таскать.

— Кормить-то чем-то надо.— вздохнула Клавдия Захаровна,— картошечкой одной не прокормишь.

— Такого здоровяка не прокормишь.— согласился участковый,— Ему лет десять-то уже есть?

— Да что ты. Весной только девять годков исполнилось.

— Возрастной. Я ведь к чему все это говорю?!— тут Саньку как будто прорвало,— Сдать быка надо. Понимаете?.. Он не сегодня, так завтра помрет, это со всеми живыми тварями случается, будь то человек или скотина. Что делать будете?.. Как здоровенную эту тушу вытаскивать со двора?! Если только частями. Не станете же вы смотреть, как рубят на куски вашего Мартина?

— Я бы этого не пережила.— тихо всхлипнула Клавдия Захаровна.

    Из глаз женщины выскользнули крохотные бисеринки слез и, сверкая, покатились по щекам, оставляя за собой едва заметные мокрые следы. Еще вчера она поняла, что дни Мартина сочтены, и скоро придется сделать нелегкий выбор. Когда он был здоров и силен, и кругом твердили, пора мол сдать, пока мясо его на что-то еще пригодно, она упрямо отказывалась слышать, считая предательством убийство Мартина ради денег. Теперь же тянуть с печальным решением уже больше некуда, да и невыносимо видеть, как медленно и мучительно гибнет твой питомец.

— Теперь на скотобойне скотину гуманно убивают. Быстро. Мартина так вообще могут усыпить, он и понять ничего не успеет.— утешающе заверил участковый.— Вам даже смотреть на это не придется.

    Клавдия Захаровна промолчала, она думала, как и какими словами сказать Мартину, что срок его жизни кончился, и как сама будет жить без него, и долго ли вообще протянет?.. Мрачные тени сгущались, превращаясь в один гнетущий и тяжелый ком в сердце.

    У ворот ее дома Санька остановил машину. Какое-то время они сидели молча, слушая, как на капот и крышу старенькой «Нивы» сыплет мелкий, похожий на пыль, дождик. Когда он совсем затих, участковый открыл перед женщиной дверцу машины.

— Завтра у Поликарпыча увидимся.— сказал он.

— Увидимся.— печально вздохнула Клавдия Захаровна.

    Она вышла из машины, махнула на прощание рукой и направилась к калитке. Безлунная ночь махровой промозглостью окутала женщину и заставила ее вздрогнуть и поежиться. Почти на ощупь добравшись до дверей избушки, она включила лампочку, которая сначала нервно заморгала, а потом осветила двор. Около минуты Клавдия Захаровна в нерешительности топталась на крыльце,— зайти ли сразу в дом или пойти в стайку и глянуть,— как там Мартин?..— заодно пожаловаться ему и поплакаться. Мартин не спал, услышав приближающиеся шаги хозяйки, он тяжело поднялся с соломы, вышел в загон и уперся мордой в калитку, как будто не хотел запускать ее внутрь.

— Бедные, бедные мы с тобой.— запричитала женщина, прижавшись к щербатой доске щекой,— Попалась я со страшным позором. Завтра разберут меня по косточкам и наложат непосильный штраф.— Клавдия Захаровна тихо всхлипнула, и слезы обжигающей влагой потекли из глаз по щекам. Мартин участливо отозвался хриплым мычанием.— Вот и ты, я вижу, хвораешь. Боюсь, не выкарабкаешься. А мне больно смотреть, как ты мучаешься. Я должна вот, что тебе сказать,— только не думай, что я хочу избавиться от тебя,— сам, поди, видишь, я жилы надрываю, чтоб подольше тебя протянуть.

    Мартин слушал и вздыхал, как будто понимал свою хозяйку, только сказать ничего не мог, лишь топтался в ответ по деревянному настилу и часто вздрагивал кожей на боках.

— Дело такое — должна я тебя на ферму отвезти.— превозмогая боль в сердце, и, застрявший в горле горький комок, прошептала Клавдия Захаровна,— Там тебя проводят в особое место, где никто не страдает болезнями, и текут молочные реки, и травка там такая сочная, какую ты здесь никогда не пробовал. А я, дружочек, скоренько за тобой приберусь, и будем мы опять вместе…

    Клавдия Захаровна говорила долго, отчаянно пытаясь убедить себя и оправдаться перед Мартином, что не предает его,— так надо, чтобы прекратить его страдания, ведь он всего-то поменяет прежнее место жительства на мифическую страну по зеленым берегам которой текут молочные реки,— вполне очевидное место, куда она сама готова была отправиться следом за Мартином. Последнее не вызывало у женщины никаких сомнений — это было не предчувствие,— сердце дало об этом знать, когда вдруг кольнуло резкой болью, и заломило грудь, и ночь в глазах поплыла,— в это мгновенье она почувствовала на лице чье-то холодное и промозглое дыхание. Длилось это мгновенье, но Клавдия Захаровна тотчас поняла, что смерть подала многообещающий знак. Заморосивший вновь крупинками дождь, привел женщину в чувство, левая щека от долгого соприкосновения с доской, как будто задубела, но мысли после секундного помрачнения обрели прежнюю ясность. Она обернулась на прощание и уперлась взглядом в калитку, не услышав за ней Мартина, неторопливо побрела к дому.

    8
    Проснулась Клавдия Захаровна от стука в окно — требовательного и громкого. Она с трудом разлепила глаза, какое-то время в них стоял туман, и в голове, как будто кто-то стучал маленькими молоточками. Всю ночь она ворочалась, события минувшего дня беспокойно крутились в голове, и только когда за окном забрезжило синькой, внезапно провалилась в сон. Стук в окно повторился. На часах — почти десять — в это утро Клавдия Захаровна проспала дольше обычного,— и надо бы вскочить, стряхнуть остатки сна, схватить, в суете подвернувшуюся под руку тряпку со стола, и по пути к двери, в сердцах закинуть ее куда-то в угол, но тело, безнадежно обмякшее в постели, двигаться не хотело. «Господи! Вот я и устала. Смертельно…» — подумала Клавдия Захаровна и отозвалась на стук в окно стариковским ворчанием:

— Кого ешо с утра черти послали? Вот я встану щас…

    Участковый нетерпеливо топтался под окном, тревоженным взглядом пытался увидеть через легкие занавески хозяйку дома. Но внутри было подозрительно тихо, зато из загона то и дело раздавалось хриплое, точно вымученное мычание Мартина.

— Клавдия Захаровна!.. Тетя Клава…— это я — Саня.— полушепотом, почти, как заговорщик, говорил участковый,— Вы проснулись? Вчера мы на седня договаривались.

— Я не забыла. Один разок за всю жизнь покусилась на обчественное зерно, так теперь до смерти припоминать будут.— недовольно бухтела Клавдия Захаровна, пока открывала дверь. Увидев на пороге участкового, снисходительно улыбнулась,— Вот и Санечка пришел. Я тока чайку хлебну, а ты, будь так добр, Мартина покорми. Картошечка для него возле ларя… Тама найдешь.

— На счет вчерашнего Поликарпыч с Йоськой вас в кабинете цельный час ждут, не дождутся…— заикнулся было участковый.

— А пущай подождут, я тоже в свое время ждала, и как видишь, пока жива.— насмешливо отрезала Клавдия Захаровна и вернулась в дом.

    Она старалась держаться перед участковым непринужденно, даже попыталась шутить, словно предстоящее собрание в сельсовете никак не связано с вчерашней катастрофой, но в голосе предательски проскакивала дрожь. Когда она села в машину Саньки, волнение утихло — не то, чтобы насовсем,— машину местами потряхивало, а по дороге встречались знакомые, провожающие их унылыми взглядами, и тогда тревога выкарабкивалась из затаенной глубины, цеплялась за уязвленную душу, терзала совестливостью и страшила неизвестностью. Участковый время от времени посматривал на Клавдию Захаровну, а потом, как бы между прочим, заговорил:

— Бывают же такие сволочные людишки, типа Вильвета. Он, знайте ли, еще с утреца всю деревню про вчерашнее оповестил.

— Ранняя пташка.

— Я этой пташке клювик бы защемил.

    Слова участкового повисли в воздухе, женщина смолчала, и Санька на какое-то время задумался, он собирался с мыслями, чтобы сказать о главном,— Мартину, как видно, остались считанные деньки — вид у быка, когда он зашел в загон, был жалкий — бока бедолаги раздулись, на спине под кожей выперли горбом кости, и хотя он еще крепко стоял на ногах, уже дышал через силу и с громким хрипом. Тут и специалистом не надо быть, чтобы понять — Мартин кончается.

— Мартина сильно раздуло. Долго ли протянет?— неохотно заговорил участковый,— Надо бы Поликарпыча звать — он же ученный человек и ветеринар. Может, средство какое имеет или придумает что-нибудь эдакое…

— «Что-нибудь эдакое…».— с горьким сарказмом передразнила участкового Клавдия Захаровна,— Давеча был он и ничего смертельного не нашел.

— Тогда это от старости.— неуверенно сказал Санька,— Хотя девять лет…

    Сказать больше того, что уже было сказано, Санька не мог. Вселять сомнительную надежду в душу отчаявшейся женщины было для него несвойственно. Даже Поликарпыч себе такого не позволял. Председатель сельсовета, в прошлом некогда ветеринар, ходил бывало по дворам к заболевшей скотине, и почти всегда на глаз определял болезнь — вот у кого талант. Он и к покойничку Антоше приходил и с первого взгляда угадал смертельную болезнь,— хоть муж Клавдии скотиной не был, но в глазах Поликарпыча таковым считался, и поэтому бесцеремонно и с ходу он заявил, что жить ему осталось не больше года. Через год Антошу снесли на кладбище. А Поликарпыча за неимением своего сельского доктора ивановцы стали звать, чтобы он не только болезни их определял, так еще и лечил, оправдывая это тем, что человек — та же скотина, только ходит на двух ногах и носит одежду, а значит, все болеют одинаково. «Может, и болеют одинаково, и так же умирают, только болезни разные…»— спорил ветеринар с больными сельчанами и всех отправлял в больницу. И Санька, когда в горле у него внезапно запершило, сдуру обратился к Поликарпычу. Тот окатил его недовольным взглядом, мол и ты туда же, однако принял, прямо в своем кабинете, дотошно осмотрел, развел руками и задумчиво сказал: «Случай, конечно, интересный». Затем достал из сейфа графинчик с водочкой на ореховых скорлупках и, лукаво прищурив левый глаз, начал лечебную процедуру. Как долго длилась эта процедура, Санька не помнил — помнил только, что ранним утром очнулся он под палисадником Агафьи Тихоновны и потом весь день страдал похмельем. Этот случай вспомнился ему только сейчас — лечение водкой, конечно, сомнительная процедура, хотя с того вечера в горле его ни разу не запершило,— Мартину этим зельем едва ли можно было помочь, хоть спои ему целое ведро. Но Поликарпыч не случайно всплыл в памяти — только он мог найти правильные слова, чтобы утешить женщину и убедить ее избавиться от больного быка.

    Сельсовет — приземистое, длинное здание под жестяной крышей с большими окнами и выцветшими синими наличниками — находилось почти в центре Ивановки,— наполовину было заброшено, другая половина занималась администрацией, почтой да церковным приходом. Санька остановил машину у крыльца сельсовета, заглушил мотор и глянул на Клавдию Захаровну.

— Вот мы и приехали.— сказал он и тут же съехидничал,— Йоська-то поди весь изнервничался.

— Ну да, конечно, как же в таком деле без управляющего.— печально улыбнулась Клавдия Захаровна и хотела выйти из машины, но увидев столпившихся на крыльце жителей Ивановки, многих из которых она знала, замешкалась.

— Это что за цирк?— недовольно выругался участковый.

— Йоська захотел обчественности.

— Нам и своей общественности достаточно…— участковый выскочил из машины и, сунув руки в карманы, потребовал,— Граждане, прошу разойтись. Тоже мне, обчественность, устроили здесь собрание.

— А ты на стариков не кричи! Разбазлался здеся. Ешо из подгузников не успел выскочить, а уже фраером ходишь.— выступивший из толпы на встречу участковому кудластый и статный старик Парфенов, был выше Саньки на целую голову, он размахивал перед ним огромными ручищами, как когда-то махал в своей кузнеце молотом, и недовольно пыхтел,— Имеем мы право знать, за что судят Захаровну.

— Не чужие все-таки.— поддержали старика в толпе.

— Мы Клавдию Захаровну по более тебя знаем.

— Не таковский она человек, чтоб на чужое позариться.

— А если такое дело было… если суровый приговор, мы не позволим…

— Это не суд, граждане.— не на шутку взвинченный Санька, припертый толпой к машине, успевал только отбрехиваться,— С чего вы это взяли?

    Несколько минут Клавдия Захаровна сидела неподвижно; прижавшись к спинке сидения, не решаясь выйти из машины, она смотрела на сельчан и думала: вот ведь пришли люди — не любопытства ради, а чтоб за нее заступиться или поддержать добрым словом. Гордости от этого она не испытывала — чувствовалась горечь в душе,— столько лет прожила, в дурных делах ни разу не замаравшись, и вот на закате дней вляпалась в историю. Приговор Клавдию Захаровну не страшил, — очень скоро с нее невозможно будет что-то потребовать,— еще прошлой ночью Смерть снисходительно дала знать, что готова избавить женщину от мучительного бремени. Страшили разговоры, которые не заставят себя ждать,— как на пленке, размотают ее жизнь по кадрам, из которых самый последний, запечатлевший воровство не бог весть какого, но общественного зерна, останется в людской памяти. И тогда кто-нибудь обязательно скажет: «Вот взаправду она жизнь прожила и в конце оступилась,— как все, не удержалась от соблазна...».

    Быть, как все Клавдия Захаровна не хотела, и не собиралась оставлять замаранной свою жизнь. Единственное, что могла она сделать напоследок —рассказать ивановцам, что зерно, которое могло бы достаться людям, сгнаивается втихую, и виноват в этом управляющий Йоська, ведь это так очевидно. И быть может тогда, сломленный пробудившейся под осуждающими взглядами совестью, он просто отдаст еще пригодный для скота корм, или хотя бы уступит его своим землякам по бросовой цене. С этой мыслью Клавдия Захаровна вышла из машины, и тотчас толпа затихла, и десятки глаз обратились к ней. В них не было осуждения, они, скорее, выражали сочувствие, потому что на ее месте мог, наверное, оказаться едва ли не каждый десятый обитатель Ивановки. Она прошла мимо этих взглядов со спокойной уверенностью — вывести жадного Йоську на чистую воду.

    В фойе у кабинета председателя сельсовета нетерпеливо топтались несколько человек. Агафья Тихоновна тоже была здесь, она никогда не пропускала ни одного мало-мальски стоящего события,— Лалетина подпирала своим грузным телом председательскую дверь и в окружении таких же любопытных старух смаковала последние новости. Увидев в дверях сельсовета Клавдию Захаровну, она застучала кулачком в дверь начальственного кабинета.

— Вот и Захаровна пришла. Пора запущать собрание.— затем старуха отстранилась от соседок и участливо глянула на Клавдию Захаровну, — Ты тама, Захаровна, держись. Я против тебя — ни-ни. Это вот, черт стоит,— Лалетина презрительно фыркнула в сторону Вильвета,— сам пьяница и ворюга, так ешо путных людей с пути сбиват.

— А я никого не сбиваю.— обиженно загундосил Вильвет и, подступив ближе к Клавдии Захаровне, вызывающе посмотрел в глаза женщине и чуть ли не в самое ухо прошипел,— Долг платежом красен. Провисел я у тебя давеча на заборе и пообещал не забыть…

— Ох, и гаденыш же ты, Вильвет!— возмутилась Агафья Тихоновна,— Как таких земля носит?! Сам-то, поди, в каждое дежурство по мешку да по два гребешь.

— А никто меня за этим делом не видел.

— Ага?! Значит, не пойман, говоришь, не вор?!

— Не вор. Ты, старая карга, за руку меня не ловила.— упрямо, сквозь зубы, процедил Вильвет и, вдруг расхрабрившись, ринулся в наступление,— Клавдию, а не меня поймали с ворованным…

— А-ну, отставить!— рявкнул участковый,— Не хватало вам еще здесь подраться.

— А ты на меня не нукай! Ешо не дорос, чтобы здеся нукать.— щеки Лалетиной гневно вспыхнули и, точно желейные, затряслись вместе с подбородком,— Он же, подлюга, ее сдал.

— В этом мы сами как-нибудь без вас разберемся.

    Слова участкового покоробили старуху, она привыкла главенствовать чуть ли не во всех деревенских собраниях, а тут ее беспардонно отодвинули. Сдерживая гнев и одышку, Агафья Тихоновна неохотно отступила. Между тем, фойе сельсовета наполнилось народом. Воинственность Вильвета под испепеляющими взглядами ивановцев внезапно сдулась,— пьянчужка, точно потрепанный воробей, хотел было спрятаться за спиной участкового, но его вытолкнули почти на середину.

— А чего с ним церемониться? Таких уродов только в расход.— грозно заявил близко подступивший к Вильвету старик Парфенов, уже закатавший до локтей рукава рубахи,— Вот этими руками задавил бы…

    Народ в фойе одобрительно загудел. Клавдия Захаровна не сказала ни слова, она смотрела на Вильвета — его скукоженное, потемневшее лицо, дрожащий под ним подбородок, неказистую, почти подростковую фигурку,— и стало жалко его, неожиданно женщине захотелось защитить этого выпивоху, как будто ничего дурного он не совершил, а попал под раздачу просто так. Но дверь председательского кабинета открылась и в фойе выглянула голова Нинки-секретарши.

— И че вы здеся стоите?.. Вас цельный час ждут.— невыносимо звонкий голос секретарши сначала приказал ивановцам не орать, потому что «дело сурьезное», затем откашлялся и всех пригласил на «процесс».

— Нюрнбергский что ли?..— весело ухмыльнулся Петька Коновал.

    Смех ненадолго оживил озадаченные лица ивановцев. Но Нинка за словом в карман не лезла, смерив шутника презрительным взглядом, и, как будто что-то вспомнив, она ответила:

— Я тебе, Петенька, такой нюбегский покажу процесс,— не возрадуешься, умник… Не ты ли, пастух хренов, на прошлой неделе скотину мою траванул?.. Это я на тебя в суд не подала, а то бы лично устроила тебе ентот процесс… А вы чего рты поразявили?— Нинка рассержено глянула на собравшихся сельчан, потом переметнула взгляд на участкового и отчего-то вдруг смутилась, голос ее предательски надломился и не так уверенно проговорил:— А вас, Александр Михайлович, особо звать надо?— потом она сочувствующе кивнула Клавдии Захаровне, пригласила ее в кабинет и скрылась за дверью.

— Вот, Петюнька, така баба тебе нужна.— сухо засмеялся дед Парфенов и, как видно, намекая на что-то, лукаво подмигнул участковому Саньке,— Грудь при ней, и жопа что надо.

— А язычок у девки не хуже отбойного молотка.— шутливо вставила Агафья Тихоновна.

— Да, таким язычком опытная женщина много удовольствия мужику может сделать.— с мечтательной усмешкой добавил старик.

— Тьфу на тебя, пошляк старый.— Лалетина осуждающе покосилась на него и двинулась к кабинету. Столкнувшись с Вильветом, окатила его испепеляющим взглядом,— Че стоишь на дороге? Топай на собрание, судить тебя будем.

— Сурьезно будем судить. Не отвертишься.— вставил старый кузнец.
 
    Вильвет что-то непонятное прогундосил и, подталкиваемый всеми вперед, грустно поплелся в кабинет председателя. Клавдия Захаровна и участковый зашли последними.

    Йоська сидел на месте Сергея Поликарповича — он сосредоточенно изучал бумажку и, изображая задумчивость, тихо отстукивал по столу длинными, сухими пальчиками барабанную дробь,— и даже не повел бровью на пришедших ивановцев, которые при появлении Клавдии Захаровны перестали шептаться и приготовились слушать.

— А вы, Клавдия Захаровна, за спинами не прячьтесь.— не отрываясь от важной бумажки, загундосил управляющий,— Проходите, здесь же все свои. Чего вам теперь-то стыдиться?..

    Женщина покорно прошла вперед, присела на маленький стульчик, который услужливо поставили напротив большого председательского стола. Сергей Поликарпович кивнул ей и вопросительно посмотрел на участкового.

— Как-то вы долго ехали, Александр Михайлович,— сказал он и слабо улыбнулся,— в окружную что ли?

— Не так, чтобы совсем, но как-то так.— запутанно, как будто отмахнувшись от ответа, ответил участковый и с улыбкой прошел к своему месту, небольшому столику, сбоку от председателя.

— Не будем отходить от нашего дела.— неожиданно громко заговорил Иосиф Петрович и оторвался от своей бумажки,— Главное, доставили гражданку Зырянову, ныне ответчицу, на общественный суд. Так что можно начинать.

— Раньше начнем, быстрее кончим.— философски вздохнул в дверях голос Агафьи Тихоновны.
— Вам, Агафья Тихоновна, слова пока не давали.— строго проворчал управляющий и кивнул в сторону председателя сельсовета,— Сергей Поликарпович, начинайте, чего медлить?..

— Пожалуй, пора.— согласился Сергей Поликарпович и, поднявшись с места, сначала посмотрел на собравшихся, потом остановил взгляд на Клавдии Захаровне, кашлянул в руку и начал,— В общем, странное дело получилось, товарищи. Скажем, щепетильное… Необыкновенное и, признаться, неожиданное…

— Обыкновенное дело.— нетерпеливо возразил управляющий,— А вы воду в ступе толчете. Давайте-ка по существу… Хотя лучше я скажу, все ж таки меня обокрали…— на последнем слове Йоськи в кабинете послышался едва заметный ропот, управляющий придирчиво глянул на участкового, постучал карандашом по столу, затем перевел взгляд на Клавдию Захаровну,— Ночью, а дело было между одиннадцатью и двенадцатью, в районе зерносклада с мешком зерна была задержана жительница нашего села, гражданка Зырянова Клавдия Захаровна, которая проживает по адресу — улица Крестьянская, дом девять. Все верно я сказал?

— Все верно.— пытаясь сглотнуть горький комочек в горле, ответила Клавдия Захаровна.

— Расскажите, как было дело?— участливо спросил Сергей Поликарпович,— Что заставило вас пойти на это?..
 
— Так вам со вчерашнего все известно.— не поднимая глаз, ответила Клавдия Захаровна.

— А вы повторите.— вставил управляющий,— Для протокола.

— Ну, если только для протокола.— неуверенно согласилась ответчица и, робко улыбнувшись, стала рассказывать.

    В кабинете над собранием повисла тишина, только взволнованный голос Клавдии Захаровны, крепнувший с каждым словом, нарушал ее и будоражил чувства ивановцев. Когда женщина приступила к событиям на зерноскладе, Йоська беспокойно заерзал на своем стульчике и, сердито посматривая на Вильвета, опять взялся изучать какую-то бумажку. Выпивоха прятал глаза, старался быть незаметным, и вдруг взвился, и с щенячьим визгом закричал:

— Какая самогонка?! Ты че тут городишь?.. Граждане, не верьте этой спятившей бабе!

— Гражданин Степин, вам никто слова пока не давал.— прикрикнул с места Сергей Поликарпович,— И вообще, поздновато про самогонку спохватились.

— Так вот как зовут Вильвета.— рассмеялся Петка Коновалов,— А мы все Вильвет да Вильвет…

— А имя-то у тебя хоть какое-нибудь имеется, Степин?— с насмешкой спросила Валентина Горяева так, как обычно спрашивает она деньги у задолжавших магазину покупателей.

— Алексей.— подавленно прогундосил Вильвет и тут же со значением добавил,— Николаевич.

— Давайте ближе к делу.— управляющий недовольно глянул на молодую женщину,— Вас, Валентина Игнатьевна, никто сюда не звал.

— Я, между прочим, тоже здесь живу и имею право знать, как Вильвета зовут,— тут же возмутилась Горяева и гневно стрельнула глазами на Степина,— Он, сволочь, три месяца должен магазину и не отдает, а я в тетрадку для должников пишу какого-то Вильвета.

    Собрание оживилось и стало весело обсуждать мужичка. Наконец, все сошлись на одном — хоть назови его Алексеем Николаевичем Степиным, хоть — Вильветом, суть этого человека не измениться — будет он таким же пьяницей и мелким вором. Сергей Поликарпович, и тот не смог удержаться — усмехнулся,— но тут же принял серьезный вид и постучал по столу.

— Кончайте базар, мы не на завалинке сидим. Продолжайте, Клавдия Захаровна.

    Какое-то время народ еще похихикал над Вильветом, потом затих и приготовился слушать ответчицу дальше. Не прошло и минуты, как возмутился уже сам Иосиф Петрович:

— Где это вы там, в темноте, прелое зерно нашли?

— А его и не надо искать…— с вызывающим спокойствием ответила Клавдия Захаровна,— Зерно прелое, того гляди вот-вот всполохнет.

— Много вы понимаете, как зерно хранить.— вдруг огрызнулся густо покрасневший управляющий.

— А че тут понимать? Раньше сушили зерно — лопатили вручную урожай, чтоб не взапрело. Бережно к хлебу относились. А теперь собрали и забыли — ни тебе, ни людям. И крыша на зерноскладе дырявая, вот дождем и поливат урожай.

— А еще после уборочной с зарплатой просто так давали по нескольку центнеров на человека.— оживилась Агафья Тихоновна.

    Народ оценил ее заявление и стал активно обсуждать, как хорошо жилось в колхозе, а в нонешней артели, да при нонешней власти даже крупицу не выпросишь. Одним словом,— куркули…

— У нонешних дармоедов вот така вся политика.— старик Парфенов авторитетно поднял палец кверху,— Лучше пусть все сопреет, сгниет и к чертям сгорит, чем отдать народу, а потому что в добром деле нет для них никакой выгоды. В прошлом годе слыхали, сколько они яблок и сыров тракторами подавили. А могли бы людям отдать…
 
— И кого же ты, Парфенов, посмел дармоедами назвать?..— вскипел управляющий.

— Тебя дармоедом и называю, и твоих новых хозяев. А тебя, Йоська, я еще шпаной помню, как ты по чужим огородам, садам лазил. Ладно бы просто воровал, так ты, сволочь, еще и гадил.— старик Парфенов не на шутку разошелся, он близко подошел к председательскому столу и чуть ли не сыпал искрами из глаз,— Думаешь, мы забыли за что ты Захаровну возненавидел?.. А мы, старики помним, как она высекла хворостиной твою прыщавую задницу. А напомнить почему высекла? А я тебе и всем скажу, как ночью ты закинул в ее курятник соседскую кошку, и она подавила там всех цыпушек.

— Все это ложь!— Йоська взвился на стуле,— Я гражданку Зырянову не ненавижу. Нет у меня к ней личных обид. Это ее задержали с мешком овса, и мы собрались здесь не чтобы сводить какие-то там старые счеты, а вынести справедливый приговор за содеянное преступление.

— Она вам что ли преступница, чтоб приговаривать?— недоверчиво спросила Агафья Тихоновна.

— Выходит, по-вашему — кража общественной собственности уже не преступление?

— Господи, всего-то мешок прелого зерна?! Да не смешите...— не сдавалась Лалетина,— Если бы чего доброго было украсть, вы б Вильвета сторожить не поставили.

    Не дожидаясь, когда разразится грандиозное разоблачение, Вильвет хотел было предусмотрительно незаметно скрыться, но собравшиеся за ним ивановцы, вытолкнули его на середину.

— Хотите знать, кто здесь вор?.. Так вот же он!— выпалила Валентина Горяева и осуждающе посмотрела на Вильвета, и таким же взглядом окатила управляющего,— Захаровна, может и взяла мешок прелого зерна — всего-то один раз!— чтоб Мартина накормить, а этот…— она презрительно ткнула пальцем в сторону Степина,— чтоб нажраться…
— Зерна что ли?— съязвил чей-то голос.

— Самогонки, дурачок! или шмурдяк — кто чем расплачивается. Пьянице все равно, лишь бы в глотку пошло.— уточнила Горяева.

— Я один что ли тащу?!— обиженно закричал Вильвет,— Вот Митька Вороненок и Провоторихин сыночек!.. Масленникова Дарья, Егорова Нинка со своим мужичком по мешку, а то и по два, почитай, каждое дежурство воруют. Никто про них не говорит, а ко мне прицепились…

— Тебя, Алексей Николаевич, если послушать, так в Ивановке воруют все поголовно.— через губу пробормотал Сергей Поликарпович.

— А че ему делать-то остается,— возмутилась Масленникова, до этого не сказавшая на собрании ни слова,— коль нутро у него гнилое, и дело попахивает,— вот и мажет всех своим дерьмом.

— Давайте-ка без выражений.— предупредительно кашлянул в руку председатель,— И вообще, пора закругляться.

    Управляющий удовлетворенно кивнул. Уже изрядно утомившийся от собрания, которое неожиданно для него вышло из-под контроля,— он, как видно, сто раз уже пожалел, что начал это заседание, и теперь хотел поскорее кончить его.

    Народ насторожился. Клавдия Захаровна была спокойна, она сделала то, что собиралась сделать и теперь готова была хладнокровно встретить любой приговор собрания. Но решение с приговором вдруг застопорилось — ни председатель сельсовета, ни управляющий таких полномочий не имели. Йоська озадаченно уставился в бумажку — отпустить ответчицу, даже не погрозив ей пальчиком, значило для него показать нерешительность власти. Ивановцы тем временем зашептались, они посматривали на выход и обмахивались от душного воздуха руками. Первой не выдержала Агафья Тихоновна, она утерла вспотевшие лицо и шею и вздохнула:

— Уф-ф-ф, уж как-нибудь закончили бы. Утомили.

— Почему «как-нибудь»?— сразу отозвался старик Парфенов,— Пусть Захаровну отпускают — таково наше народное решение. Поднимите руки, если кто согласен.
 
    Ивановцы одобрительно в голос загудели и охотно проголосовали: «отпустить без всякого взыскания». Сергей Поликарпович покосился на управляющего, Йоська сидел притихший и мрачный. Понимая, что слов из него теперь не вытянешь, заговорил сам:

— На этом, товарищи, можно завершить наше собрание, но опять же, для протокола, выслушаем представителя власти, нашего участкового — Александра Михайловича Будякина. Прошу вас, Александр Михайлович.

    Ивановцы приготовились слушать представителя власти.

    Санька, на заседаниях говорить не привыкший, терялся, с трудом подбирал слова, нервничал и сильно потел, в результате выдавливал из себя одно вялое предложение, но здесь неожиданно разошелся:

— Вы, конечно, понимаете, Клавдия Захаровна, что сельский совет не является судом, и не может принимать решение о вашем наказании.— тут участковый ненадолго замолчал, он переглянулся с Сергеем Поликарповичем и продолжил,— Но и оставить без нашего внимания это дело тоже не может. Поэтому, учитывая, что это первое ваше правонарушение и те обстоятельства, побудившие вас на это, мы решили обойтись дисциплинарной беседой и ничего с вас не взыскивать.

— Слава тебе, господи!— перекрестилась Агафья Тихоновна.

— Вот это по-справедливому… по-нашенски!— довольный, улыбнулся старик Парфенов и, предупредительно-грозно глянув на притихшего Вильвета, подпер мозолистым кулаком его подбородок, и громовым голосом пообещал,— А тебя, гнида, будем судить страшным судом.

    Вильвет чуть было не взбрыкнул, но под суровым взглядом старого кузнеца промолчал, скукожился и предпочел спрятаться, сделавшись незаметным для всех.

— Ладно тебе, стращальщик хренов,— усмехнулась Агафья Тихоновна и погладила старика по плечу,— он щас от страха обоссыт в кабинете штаны, не тебе ж за ним подтирать.

    Ивановцы посмеялись над словами Лалетиной и стали расходиться. Вильвет хотел первым покинуть кабинет, но его молча отталкивали от выхода локтями. Когда собрание разошлось, он остался в одиночестве стоять в дверях, растерянный, не зная, в какую сторону ему податься теперь.

— Вы, Алексей Николаевич, что-то еще хотели?— не поднимая глаз на Степина, небрежно спросил Сергей Поликарпович.

    Вильвет стушевался, исподлобья покосился на Клавдию Захаровну и вяло пробормотал:

— Можно мне идти?

— Идите, кто вас держит?— брезгливо отмахнулся от Вильвета председатель,— Вас, Иосиф Петрович, наверное, тоже ждут какие-то свои дела…

    Йоська сконфуженно улыбнулся, тихо что-то прогундосил и вышел почти сразу за Вильветом.

— Даже в воздухе посвежело.— сказал участковый, когда за управляющим хлопнула на улицу дверь сельсовета.

— Н-н-да.— задумчиво улыбнулся Сергей Поликарпович,— Щепетильное дело кончили, но в следующий раз, Клавдия Захаровна, если надо достать для быка зерно, вы ко мне обращайтесь.

— Да, наверное, уж и не придется.— прошептала Клавдия Захаровна и поймала краем платка выскользнувшие из глаз слезы.

— Так все плохо?

— Хуже, чем в тот раз.

— Мартин, кажись, кончается.— участливо покачал головой Санька, — Видел бедолагу утром — бока раздуло, и дышит через раз. На ногах еще держится, но долго ли ему прибраться.

— Решиться вам надо, Клавдия Захаровна.— озадаченно постукивая пальцами по столу, сказал Сергей Поликарпович, потом неожиданно сурово глянул на женщину,— Он мучается, а ты только продлеваешь его страдания.

— Вот и я про то же.— вставил Санька,— Он же сам себя от мучений не избавит, петлю на шею не накинет.

— Да решилась я.— всхлипнула Клавдия Захаровна,— Только сердце не отпускает.

— Отпустит.— председатель поднялся с места, прошелся по кабинету и, остановившись у окна, пристально посмотрел на кирпичное здание сельской школы, увидев забитое фанерой окно на втором этаже, рассеяно произнес,— Привыкнете. А там со временем отпустит.

    Разошлись они молча, как будто не нашли для прощания никаких слов. Сергей Поликарпович стоял у окна, и не обернулся, даже когда Клавдия Захаровна задержалась в дверях кабинета,— она что-то хотела сказать,— но он только рассеяно кивнул головой — то ли ей, или кому-то за окном.

    На крыльце сельсовета совсем было пусто. Недалеко впереди, скособочившись, ковылял по улице Вильвет, как показалось Клавдии Захаровне, мужичок слегка прихрамывал. «Он ведь никому не нужный человек.» — с жалостью подумала она, провожая взглядом Вильвета. Неказистая фигурка незаметно удалялась, а потом резко свернула к чьим-то воротам и, наткнувшись на матерый собачий лай, метнулась в сторону. «Вот так и по жизни...» — беззлобно усмехнулась Клавдия Захаровна и поспешила к своему дому.

    Беспокойно было на душе и совестливо — утром почему-то она не решилась хотя бы ненадолго заглянуть в стайку — боялась увидеть то, что давно страшило ее — немощь, страдание и неизбежное угасание Мартина. Клавдия Захаровна не забыла этот умоляюще-испуганный взгляд Антоши за минуту до смерти,— и это повторяется. До калитки осталось всего несколько шагов, а сердце ее тоскливо заныло — была странная тишина, как будто все обитатели Крестьянской улицы вдруг бросили свои дома или наглухо заперлись в них. Какое-то время она в нерешительности топталась возле своей калитки, потом осторожно вошла во двор и направилась к стайке.

    Мартин отозвался на встречу хозяйке коротким и угрюмым мычанием. Тяжело ступая, он подошел к ней и по привычке начал жевать подол ее платья. «А картошечку так и не съел.»— с тревогой заметила Клавдия Захаровна и придирчиво осмотрела быка. Малость схуднул, но еще справненький, бока немного вздулись, и сгорбился, но ведь от этого не умирают. Санька, как всегда, слишком преувеличил,— женщина глазами видела, но сердцем отказывалась принимать. Успокоение схлынуло сразу, как только она вышла из стайки. Тоска накатила, и Клавдия Захаровна заплакала. «Кажись, все слезы выплакала…» — подумала она, когда почувствовала облегчение и полное бессилие, но в эти минуты поняла, что завтра с Мартином проделает нелегкий путь прощания.

    Вечером пришел Сергей Поликарпович. Пока он осматривал быка, Клавдия Захаровна тихо сидела тут же, на маленькой табуретке, лелея затаившуюся в душе чуть тлеющую надежду, что еще не все так плохо для Мартина, и он выкарабкается. Но озадаченный вид председателя с каждой минутой становился угрюмее; закончив осмотр, он похлопал быка по спине и сказал:

— Прости, старина, тут уж ничего не поделаешь.

— Так уж совсем ничего нельзя сделать?— недоверчиво, упавшим голосом спросила Клавдия Захаровна.

— Ничего. Это конец. Пока он на ногах, можно довести до фермы или погрузить на машину, можно и дома, но потом все равно вывозить…

    Клавдия Захаровна понимающе кивнула. В груди вдруг болезненно защемило. Последние часы она хотела провести с Мартином: каким бы тяжелым не оказался их прощальный путь, они пройдут его вместе до конца.

— Нет. Уж как-нибудь сами… потихоньку.

— Я Василича попрошу, чтобы встретил.— после недолгого раздумья пробормотал Сергей Поликарпович и, на ходу прикуривая от спички цигарку, добавил,— Он свое дело знает, так что не волнуйся…

    И, не сказав больше ни слова, вышел из загона во двор и торопливо направился к калитке. У ворот он остановился и оглянулся. Клавдия Захаровна стояла от него в нескольких шагах, она растерянно теребила в руках свою косынку. Сергей Поликарпович с давних пор знал эту ее привычку,— когда в минуты сильного волнения она пытается что-то сказать, в ее руках всегда оказываются платок или подвернувшаяся под руку обыкновенная тряпка.

— Спасибо тебе, Сергей Поликарпович.— взволнованно, почти шепотом сказала Клавдия Захаровна,— За все спасибо. И прости, если что не так было.

    На мгновенье он поймал ее взгляд — скорбный, почти уже потухший, в котором на секунду, как ему показалось, вспыхнули отблески уходящего дня. Сергей Поликарпович смутился, не зная, как утешить женщину, он неуверенно пробормотал:

— Все будет хорошо. Вот увидите.

    Клавдия Захаровна пожала плечами, как будто поежилась, больше сказать ей было нечего.

    9
    Ночь, на кануне прощания с Мартином, она беспокойно проворочалась,— все ей казалось, что лежать неудобно — то подушка твердая, как полено, то жарко было под одеялом. В редкие минуты, когда Клавдия Захаровна задремывала, чудился ей неясный силуэт — какая-то зыбкая тень под потолком спальни пристально смотрела на нее. Призраков женщина не боялась — чувствовала, что это кто-то близкий и давно ушедший.

    Утро прокралось в комнату предрассветной мглою, незаметно глазу оживляя краски наступающего дня. Измученная бессонницей, Клавдия Захаровна хотела подняться, но сознание ее вдруг затянуло серой дымкой,— скопившаяся за последние три дня усталость, навалилась всей тяжестью и превратила ее тело в бесчувственную вату. «Вот так, наверное, все и умирают.»— лишь успела она подумать и провалилась в сон. Был ли это сон или что-то более глубокое, Клавдия Захаровна едва ли могла осознать — она чувствовала себя счастливой, и видела себя идущей по бескрайнему лугу, и ноги ее утопали в зеленом бархате травы, которая сочилась невообразимым ароматом. А потом возникло одиночество, потянувшее за собой опустошенность, тревогу и следом — угрызение совести: «Ах, Мартин!.. Он остался взаперти, беспомощный, и без всякой надежды…». Вдруг кто-то ухватил ее за подол платья и потянул назад. «Ах, Мартин…» — прошептал пробуждающийся голос Клавдии Захаровны, и она открыла глаза.

    На часах — без четверти двенадцать. Сквозь запахнутые тюлевые занавески в комнату просеивался солнечный полдень. Клавдия Захаровна несмело шевельнулась — бессилие, которое навалилось ранним утром, сменилось легким недомоганием. Она бы вздремнула немного, но для Мартина наступил последний день, а он со вчерашнего вечера некормленый. Мысли о Мартине потекли обыкновенной чередой — за пару минут пронеслись девять прожитых лет. Хотелось бы подольше, но, видать, кому-то он там сильно понадобился. Клавдия Захаровна заставила себя подняться, накинула халат, вышла на крылечко дома и воскликнула: «Господи! День-то седня какой!..»

                ***
    Большой крест возвысился перед женщиной, точно исполин, распростерший в стороны свои руки, и благословляющий в этом немом жесте всю округу. «Вот почти и пришли мы...» — подумала Клавдия Захаровна и, чувствуя, невыразимую усталость в ногах, обхватила руками крест, замерла, отдышалась, а потом глянула с вершины горы на белеющие внизу крыши фермы. Она бы постояла немного, подставив лицо ветерку, в котором причудливо смешались ароматы пожухлых трав и, доносившиеся с фермы, запахи силоса и навоза, но глухой и протяжный рев Мартина и натянувшаяся в руке веревка заставили ее отстраниться от креста.
 
— Куда ты спешишь, глупый.— пытаясь удержать его, грустно прошептала Клавдия Захаровна,— Успеем еще туда.

    Она обняла быка за шею, прижалась и какое-то время стояла неподвижно. Мартин нетерпеливо переминался — терпкий, кисло-сладковатый запах силоса щекотал ноздри,— он осторожно высвободился из рук хозяйки и едва ли не рысцой двинулся к ферме. Женщине ничего не оставалось, только покорно, как будто приговоренная, последовать за ним. «Должно быть, в этом месте, есть для него какая-то страшная необходимость.— с трудом поспевая за Мартином, размышляла Клавдия Захаровна,— А может сам давно догадался, что ждет его за этими воротами, и хочет скорее избавить себя от мучительного существованием. И чтоб меня не мучить… Вот он и бежит навстречу гибели.»

    Когда они спустились к подножию горы, Мартин неожиданно остановился, как будто столкнулся с незримой стеной, и протяжно с хрипом взревел, и посмотрел в сторону хозяйки, а потом вдруг рухнул на передние ноги и медленно стал заваливаться на бок,— силы бедолаги кончились,— некогда могучее тело охватила неудержимая дрожь, дыхание было прерывистое, как будто вымученное, готовое вот-вот оборваться. Клавдия Захаровна успела подскочить,— женщина даже не подумала, что Мартин запросто ее раздавит,— она удержала, не дала ему упасть на землю, смертельно распластаться, нежно обхватила его взмокшую шею, прильнула и стала гладить, и приговаривать:

— Еще немного, всего-то пару шагов осталось, Мартин… Давай поднимайся, дружочек… Посреди поля негоже помирать, легче не станет, а там твоя болезнь кончится. Там все только начнется… А здесь только глянь — уже вороны слетаются…

    Она шептала. Шептала… Шептала и не верила, что говорит все это своему Мартину, а сердце ее холодным и колючим хомутом сдавила тоска. Печальный голос хозяйки, нежные руки постепенно успокоили дрожь, Мартин задышал ровнее; из последних сил, с хрипом поглощая терпкий запах силоса, он тяжело поднялся на ноги и неторопливо побрел к ферме. Клавдия Захаровна отпустила веревку и пошла следом за быком, и как заклинание, бормотала себе под нос: «Еще немного, еще пару шагов, Мартин…»

    Из ворот фермы навстречу вальяжно вышел старый скотник Василич. Не выпуская изо рта тлеющую папироску, он поприветствовал Клавдию Захаровну и сочувствующе посмотрел на быка.

— Все ж таки привела, Захаровна.— старик нежно потрепал Мартина по шее,— Бедолага, кончается уже.

— Кончается.— глухо прошептала Клавдия Захаровна.

— Ну, это со всеми бывает.— скупо улыбнулся Василич,— И мы незаметно вот подгребаем к этому дню. А Мартин-то твой, кажись, нехило пожил, девять годков для скотины — прилично.

— Мог бы еще пожить.

— Мог бы, кто спорит? Тока болячка у него сурьезная, и ничего тут не поделаешь.— старик развел руками, потом подобрал с земли веревку и стал наматывать ее на руку, приговаривая:— Не переживай, мы его аккуратно определим на тот свет. Бедолага даже не поймет, как так получилось.— намотав четверть веревки, он отошел в сторонку и тихо сказал:— Можешь проститься здесь, дальше я сам поведу.

    Клавдия Захаровна обхватила шею Мартина, отчаянно прижалась к нему и, с трудом сдерживая рыдание, запричитала:

— Прости. Прости. Прости, мой дружочек… Что не смогла спасти тебя от хвори… Господи! девять лет прожили бок о бок, и никогда-никогда не поругались. Дружно мы жили — ты мне в радость, а я тебе платила добром. Ах, Мартин,— дружочек, вот и должны мы проститься, в этом мире нет нам места. А там мы скоро встретимся. Обязательно. Только потерпи чуток. Ты, Василич, его не мучай. Ты только укольчик поставишь?..

— Укольчик, укольчик.— проворчал старик,— Комар больнее жалит. Ну, да будя слезки проливать.

    Василич потянул веревку на себя. Мартин мотнул головой. Клавдия Захаровна отстранилась от быка и отступила на несколько шагов.

— Ну, пойдем, Мартин, будем определяться.— сказал старый скотник и уверенно потянул веревку.

    Бык послушно шагнул к Василичу, потом поднял голову, посмотрел на хозяйку и громко и хрипло взревел. Сердце женщины нестерпимо защемило, ей показалось, что в глазах Мартина она увидела горькие слезы, и в жалобном реве ей послышался отчаянный крик прощания. Не в силах двинуться с места, она замерла в ступоре.

— Иди отседова, Захаровна. Не стой над душой.— с укоризной заворчал скотник и с силой потянул веревку на себя.

    Около минуты Мартин топтался на месте, жалобно смотрел на свою хозяйку и бессильно ревел. «Ах, что же я делаю, господи?! Что я такое творю?..» Отчаянный крик в душе вывел женщину из немого ступора, она хотела броситься к Мартину, но бедняга вдруг сдался и, понурив голову, покорно двинулся за Василичем.

— Мартин. Мартин. Мартин…— беззвучно звала Клавдия Захаровна, но Мартин уже не обернулся.

    Ворота с грохотом закрылись. Женщина смотрела вслед уходящему Мартину через железные прутья. Металлический скрежет полоснул по сердцу, расчертив в нем глубокую рану,— связывающая их тонкая нить оборвалась, и сердце ее повисло над пропастью. Поднявшийся ветер разметал по дороге солому и целую охапку бросил ей под ноги. Вскоре бык с Василичем скрылись из виду, но еще несколько минут она не двигалась с места. Потом резко повернулась и, не оглядываясь, медленно побрела в гору.

    Когда до вершины горы оставалось пройти всего несколько шагов, и большой крест, вдруг выросший до неба, навис над головой в своем размашистом жесте, Клавдия Захаровна почувствовала легкий удар в грудь,— он отозвался в голове, а потом повторился еще, каждый раз замедляясь, и, наконец, совсем затих. Она не упала,— сделав еще три шага, медленно скользнула вниз и, как будто присела отдохнуть.

    Была оглушающая тишина, и кто-то отчаянно кричал, звал по имени,— она чувствовала,— пытался к ней пробиться сквозь затухающее сознание и безмятежность. Она б узнала его голос средь тысяч других голосов и кинулась бы к нему, но… «Ах, как поздно, Сергей Поликарпович… Прощай.» — беззвучно, вслед за ускользающим сознанием прошептал теряющийся в безмолвии голос. И тело ее поплыло по воздуху,— как будто отделившись от чего-то тяжелого и неповоротливого, превратилось в крохотное и невесомое облачко.
 
    На вершине горы она остановилась и осмотрелась — степь кругом, на сколько хватало глаз, была девственно-зеленой, высокие травы волновались под легким ветерком, над ними грациозно покачивались разноцветные зонтики тысячелистника. А вдали, где заканчивалась степь, на высоком берегу реки, в густой зелени деревьев виднелись белые крыши домов. Ивановка ли это, или другое поселение, Клавдия Захаровна не ведала, но почему-то твердо была уверена, что там ее дом.

    Спуск с горы оказался неожиданно легким и приятным, босые ступни ног утопали в нежном бархате травы, и она не спешила. Было странно и непривычно, или давно забытое чувство вернулось и вдруг напомнило далекую юность. Вершина за спиной с каждым шагом становилась выше, а далекое село незаметно приближалось. За спиной она услышала чье-то неторопливое и степенное движение, женщина остановилась и оглянулась, лицо ее просияло улыбкой — Мартин шел за ней неторопливо, успевая на ходу подхватывать с обочины дороги сочную траву. Бык медленно подошел к хозяйке, уткнулся влажным носом в бок и замер, а потом по привычке стал жевать подол ее белого платья.

— Ну вот, опять ты за свое взялся.— усмехнулась Клавдия Захаровна и, отстранившись от быка, посмотрела на раскинувшееся перед ними село и добавила,— Идем, Мартин. Пора нам домой.