На Кубе

      Рассказ

      Жить после свадьбы предоставила мне улыбка судьбы аж на Кубе, в пригороде города Барнаула. Не скажу, что это был тот самый знаменитый Остров Свободы, что пребывает нерушимо в Атлантике, но все же. Забавно было обитать в месте с таким звонким названием.
      Так гордо именовали свой заводской поселок местные жители, привыкшие к существованию в отрыве от основных бытийных благ и свободные от достижений цивилизации. Не знаю почему, но здесь я провалился в атмосферу моего детства. Словно вновь окунулся туда на десять-пятнадцать лет назад. Много друзей, одноклассников с гордым видом носили тогда на руках наколки с перстнями, с именами девочек, крестами на плечах, плевали косорото через губу, матерились, курили и гнули пальцы друг перед другом. Всем это казалось стильным, жизненным. Все это было не наносным, а подражание предкам. Далеко пустила корни в наше сознание бытовая приблатненная мораль. Тюремный уклад жизни, казалось, из далекого прошлого назойливым эхом бередил молодые души. Одни, прощались с детством, искали новые горизонты развития, другие оставались в нем навсегда.
А здесь, казалось, все остановилось, как бы застыло в летаргическом сне.
      Поселок этот находился в пойме реки Оби, в самой «яме» городской жизни. Не сочтите за мою фантазию, но история его древняя. Более полутора веков назад здесь основали кожевенный завод, и раскинулся поселок на всю пойму — с бараками, деревянными срубами для работного люда. Были даже возведены производственные постройки из красного кирпича. И вот же хитрость какая наших предков: раствор для кладки стен был с яйцами замешан, и до сих пор не могут руины эти растащить местные обитатели на собственные нужды.
      Да еще знаю, что там, на здешней горе, именуемой в те времена Большой Глядин, стоял армейский гарнизон, который выпускал бравых солдат еще на войну с Наполеоном. Вот в каких древних местах посчастливилось жить мне. Говорю я это не потому, что мне интересна уж очень история поселка, а потому, что благоустройство его с тех пор не изменилось и нисколько не приблизилось к городскому, современному. И жил я, может, не в бараке царских времен, а в советском, но древностью он дышал сказочно.
      Моя дорогая «профсоюзная тетя» выхлопотала мне на свадьбу комнатку в этом ветхом бараке. Хоть я и жил до женитьбы в семье крепкой и благополучной, но все же рад был несказанно своей независимости и новому семейному очажку.
      Расскажу, что он из себя представлял.
      Вселились туда мы с женой Леной в зиму. Каморка наша ограничивалась четырнадцатью «квадратами». Вдоль одной стены два оконца глазели в палисадник, а вдоль другой, глухой, висел рукомойник над ведром, за ним — кирпичная печурка, мазанная нами известью с легким отливом синевы. Дальше — газовая плита и холодильник «Свияга». Вплотную, через тонкую дощатую переборку, отделявшую зону кухни от «зала», стелилась деревянная кровать-полуторка, обшитая оранжевым гобеленом. В одном углу, на тумбочке, стоял черно-белый телевизор «Рекорд», в другом — желтый шифоньер с элементами ручной резьбы, произведение послевоенных умельцев. У переднего окна находились обеденный столик с ящиком и полочками, и тут же на стенке — горбатая деревянная вешалка. Словом, вполне приличный семейный скарб. И мы каким-то образом тоже умещались в нем.
      До сих пор загадкой для меня остается, как мы скоротали ту зиму. Как не вымерзли, словно наши тараканы? Стены были, хотя и штукатуренные, бревенчатые, но уж больно гнилые и полые. Наполовину трухлявые доски пола чернели широкими щелями из подполья, и холод гулял по ногам, как хозяин. Но теперь могу точно сказать, что бытовую неприкаянность нашей жизни в этой барачной комнате создавала в первую очередь все та же печка, которая выдавала гораздо больше чаду и угару, чем тепла.
      Помню, в большие трескучие морозы мы с женой закутывались в свои теплые тряпки, кряхтели от холода, а потом, до тех пор, пока не изыдут холода, дезертировали к моим родителям, в родные пенаты. А они находились тоже на горе, но не Восточного поселка — упомянутого выше Большого Глядина, куда по нашей улице Понтонный мост вверх было полчаса ходу, а на Горе (так назывался микрорайон) Центрального района, в старой части города, где я и работал. Это километров тридцать автобусным маршрутом через городские проспекты и улочки.
      Однако бытовые проблемы мы не воспринимали как тяготы жизни, хотя жена уже была в положении.
      Надо было готовиться к прибавлению семейства. Вот отпуск-то и пригодился. Я занялся починкой, скорее, даже перекладкой зловредной печки. Понятно, что не я был главным действующим лицом в этом деле. Кум матери Михаил орудовал и соображал в специфике работы печника. У него на месте бороды лохматое мочало висело, а пухлые губы шевелились в рыжих ее зарослях. То подпрыгивала верхняя, как-то косорото заворачиваясь, то отпадала нижняя, и при этом отлетали странные звуки голоса, похожие на рычания.
      Когда Михаил снял верхнюю оболочку печи, то так и ахнул нижней губой, отпадающей:
      — Етит твою налево, убоги рукотворящие! Колодцев фигуры зримы, видимость есть, а отводов и следов нет! Вконец спяченные! Ох, дубинушки стоеросовые!
Так губа его периодически и отпадала, пока он перекладывал печь заново.
      Я же с коромыслом носился к срезу Оби, что был в двадцати метрах от барака, снабжал добротной глиной печника, месил ее и подавал под мастерок. Мастерком служила его шершавая ладонь. Михаил прямо ей цеплял и мазал, но не абы как, а ровнехонько и мастеровито.
      Печку наш умелец перебрал за один день. После обмазки и сушки мы через день всё забелили. Теперь на печку мы рассчитывали, ведь обосноваться нам предстояло здесь еще основательней из-за предстоящего прироста семьи.
      А как обжиться на задах города без личного транспорта? Такое очень даже замысловато. Не просить же каждый раз отцовские «Жигули»! Кстати, машина эта была новой, третьей модели, с аранжевым блеском, по госцене купленной. Передовикам производства, а им был и мой отец, иногда везло: таким разрешали приобрести в порядке очереди такое дефицитное в ту пору авто.
      На семейном совете с женой Леной и матушкой моей Эммой Николаевной пришли к единому мнению: без мотоцикла нам здесь не жизнь, а печаль одна. Причем мотоцикл непременно с коляской необходим для нужд семейных. А вот где его взять, точнее — «достать», как тогда говорили? Товар этот был такой же дефицитный, как автомобиль. Это и стало нашей головной болью.
      Для начала я замахнулся на Ригу, в Латвию. Там, по моим данным, можно было достать самые стильные и популярные у молодежи чешские красные «Явы». И что бы вы думали? Ведь съездил — на поезде за неделю обернулся! Вот только с «Явой» не повезло: в те дни в Риге только ожидалась новая партия этих мотоциклов. Я поразмышлял, помаялся и на родную советскую технику позарился. Купил «Иж Планету Спорт» и отправил грузовым поездом. Правда, мотоцикл этот был без коляски. Но уж больно хотелось его поиметь, душа прямо горела. А пока сам ехал восвояси и слушал два с лишним дня перестук колес вагона, опомнился и засомневался: зачем моей семье спортивный мотоцикл, хоть и красивый, но без коляски? Как возить будущего наследника? В детстве меня отец на мотоцикле «Ковровец» на баке возил в детский садик с Горы, сюда же, по иронии судьбы, на Восточный. Но тогда, в шестидесятых, автомобильное движение у нас практически отсутствовало. Один постовой на весь город, кажется, скучал. Отец рассказывал, что в те времена, проезжая мимо, перебрасывался с ним шутками, да и только.
      Еще в дороге надумал я эту спортивную драгоценность продать. В ту пору таких проблем не возникало, при этом и барыш был обеспечен. Так и вышло: как говорится, с руками оторвали по прибытии груза.
      Порешали вновь семейным советом и отправили весточку в Северную Осетию, в Орджоникидзе. Родная тетка жены там проживала. И она быстро отреагировала: отправила нам еще в упаковке «Иж Юпитер-4» с коляской.
Решимости мне было не занимать, и строительством гаража занялся сразу, еще до весточки о покупке.
Повторюсь, что под окнами у нас был палисадник, огороженный некрашеным посеревшим штакетником. На этой территории, в торце барака, пристроен был сарайчик. Служил он и угляркой, и дровяником, и складом для всякого полезного хлама.
      Хочу заметить, что туалета персонального у нас не было. Был общественный. Он одиноко стоял, возвышаясь на пригорке, напротив парадного входа в барак. Пройти к нему можно было, перейдя грунтовую ухабистую дорогу. От ветерка кривая дверца туалета лениво похлопывала со скрипом, то отворяясь, то закрываясь. Обочина дороги скатывалась в болотную траншею. Поодаль качались упругие молодые кустарники ветлы, растянувшиеся до самого взъема горы. Почти у берега высился добротный свежевыстроенный сруб с красной жестяной крышей и просторным двором.
      Зимой забавно мне было глазеть в окно, когда, например, в лютую стужу или буран сосед дядя Вася, в затертой до ваты телогрейке и весь скукоженный, вприпрыжку, в домашних тапочках устремлялся к туалету. При этом он широко разбрасывал ноги в стороны, двигаясь по-мультяшному судорожно и неестественно споро. Когда тапки слетали, дядя Вася взвывал, глаза таращил безумно, подбирал их, носом чуть не тыкаясь в снег, а иногда и падая, а потом быстро пропадал за кривой дверцей и только одеревеневшие крючки пальцев стучали по краю дверцы, как по клавишам баяна.
      Я всегда при этом знал, что опять он наелся чего-то мерзкого и далекого от свеженины. Супруге при этом говорил:
      — Опять Васю вынесло! Опять с закусью опростоволосился! И буря ему нипочем, как мать родная!
      Итак, развил я бурную деятельность в палисаднике, к сарайке пристраивая гараж.
      Мать моя была заботливая и предусмотрительная. Она все наперед предвидела. Кто-то еще и подумать о чем-нибудь не успеет, а она уже все об том знает. Отцу так и говорила: «Ты только взглядом поведешь, а мне твои мысли уж открыты». Так было и с моей задумкой насчет мотоцикла. Я ей еще ни словом не обмолвился, а она уже в апреле мне машину бывших в употреблении досок и брусков отрядила. Она завскладом на производстве работала, а там списали какую-то сторожку, еще добротную, но не по месту стоящую. Вот она и постаралась, угодила.
      Теперь передо мной гора досок лежала в палисаднике. На вооружении были молоток, ножовка, топор, штыковая лопата и всякие разносортные гвозди, по большей части ржавые, но правленые. В то время в магазинах ничего, как правило, не было, товары изредка «выбрасывали» в продажу. Оттого люди всё впрок запасали, поэтому и много хламу всякого по таким сарайкам было распихано.
      Погода в тот день была радостная. Повсюду картавили чайки, тявкали на них мрачные вороны. Согревали широкие крылья свои в парении о солнечные лучи кобчики, и верещали они так тонко, раскатисто, приятно, словно ухо лизали. Небо затмевалось кляксами перистых серебрящихся облачков. Лучистый свет солнца то слегка запудривался, то выныривал из-под них и ласково обжигал мою голую белоснежную спину.
      Я копал ямки под столбы, ставил бруски вертикально, закидывал их обломками кирпича и трамбовал. На козырьке сарайчика, как у хорошего столяра, наготове болтался отвес — кусок дюймовой трубки на льняной веревочке. Во всем должны были соблюдаться вертикаль и прямой угол. Примерно так я мыслил, по-прорабски дельно и расчетливо.
      Из-за изгороди раздался знакомый голос:
      — Будто углярку наращиваешь, земеля?
      Я оглянулся. За штакетником стоял Витя Макеров — сосед, который через два огорода от нашего барака жил. Самая для меня занозистая личность была, но типичная для этой местности.
      Витя был лет на десять старше. На нем была лавсановая синяя рубашка, поверх — черный шерстяной пиджачишко, не столь потрепанный, сколь опыленный смесью волос, ворсинок, ниток и другим мизерным мусором. За шерстью-то надобно следить, прилепистая она, все к ней цепляется. Брючки его были коричневые, фасонистой модели, с клешами, но по швам местами лопнувшие. Оттого и внешний вид соседа был неухоженный. Смотрел он на меня серыми, ленивыми, медленно двигающимися под бархатом соломенного цвета бровей глазами. Рот был губастый и ехидный, в сторону свернутый. Лицо напоминало запекшуюся поджарку: на майском солнышке, видно, часто грелся. Ростом был он чуть ниже меня, но коренастым, широким в плечах.
      — А чего ее ростить? Гаражом обзавожусь… — похвастал я, подстраиваясь под его терминологию.
      — Вон оно как! Забурел, что ли — «бабки», как икру, мечешь?
      И душевность на лице выкатил, участливо привалившись локтями на изгородь. Мол, планы мои хозяйственные ему понравились.
      — Кто ж сейчас «бабки» большие имеет? Все живут только впритык… Разве разбежишься при такой вот жизни, — как бы оправдываясь, кивнул я на барак.
      Я знал, что живет он при родителях, не в древнем бревенчатом срубе, как этот барак, а в добротном, но с работой у него напряг. Особенно сейчас, после того, как «откинулся» из мест не столь отдаленных.
      — А ты пятеру бы отстегнул, а то душа горит пламенем — тошно, — лицо его было оживленным, но во взгляде из-под бархата бровей мелькнуло нечто суровое.
      — А ты бы вернул для начала прежнюю, а после и посмотрим, — дерзнул ему уже не в первый раз я.
      — Строгий, что ли, твою мать?! Стекла-то давно вставил? — заерепенился Макеров.
      Когда я только завез первую нашу нехитрую мебель в барак и еще не переехал сюда «на постоянку», ночью кто-то разбил окна. Было много шума, суеты, но милиция спустила дело на тормоза, и остался я при своих интересах. По зиме особенно не так просто было достать материалы и застеклить. Да еще жилище наше ограбили. Правда, брать там особо нечего было, и налетчики утащили лишь напольный старый магнитофон «Днипро». Хотя для здешних жуликов, наверное, и это было большой удачей.
      Требовать «пятерочку» было любимым занятием Вити. Водка тогда стала называться «Пшеничной», что было поводом для очередного ее подорожания, и бутылка стоила уже не три шестьдесят две, а пять двенадцать. «Пятерку» Витя добывал как придется — то с протянутой рукой, то нахрапом, а двенадцать копеек уже свои кровные добавлял. А что ему было еще делать на Кубе? Вот так и скучал. Правда, иной раз с «верхнего города» завозили девиц сюда с короткими юбками местные пацаны, но все же как на праздник. А на такие именины души и тела редко хватало денег, их много требовалось. Проще междусобойчики на природной стихии устраивать. Есть на пол-литра, и любое укромное место на пойме сгодится. Пейзажи здесь живописные, приречные, благоуханные.
      — А ты мать-то мою не тронь, а то и наехать могу, — взбеленился я. — За языком-то следи…
      — Да я не про твою… Чего дергаешься-то, десантура, что ли? — тоже повысил голос тот.
      — Не служил бы, может, и испугался бы, — набычившись, ответил я.
      — А коли сломлю? А?..
      — Попробуй. А если что, я ж не один там жилы рвал, — опередил намеком я его возможные соображения насчет групповых разборок. Один на один он все равно не полез бы на меня.
      — Ну, покеда, бывай тада! Жизнь коротка, а память далека!
      Хоть и суров он был порой, но я уже начал его понимать. Завтра же приползет и вернет мне должок. А послезавтра я ему опять не откажу. Вот так и протекала наша с ним «крепкая дружба». Но заноза всегда в душе сидела: контингент этот был по части фокусов непредсказуемый.
В ветхом нашем бараке были четыре комнаты с входами из общего коридора — вроде как квартиры, но разбитые по зонам. Сами понимаете, речь идет не о зонах, где отбывал срок в тоске накануне прошлой зимы Витя Макеров, а о вполне демократических и житейских: кухонных и спальных.
      Как-то зимой надо было мне печку затопить, а спички иссякли по недогляду. Магазин находился от нас неблизко — надо было по Понтонному мосту, по улице, мимо лодочного причала, через наш кожзаводской тракт, вглубь поймы — вниз по течению Оби с полкилометра топать по снежным заносам, вдыхая обжигающий легкие морозный воздух. Пока добредешь — замерзнешь окончательно.
      За стенкой жила тетя Лиза, добрая такая старушка, одинокая. Мы всегда с ней уважительно общались. Сердобольная она была. Супруге моей свой туалет чистенький, в ее огороде установленный, посещать разрешила.
      Так вот, в тот раз ее дома не оказалось. Вышеупомянутый дядя Вася проживал по коридору наискосок. Пришлось ткнуться в его дверь. Времечко было вечернее, к отдыху располагающее. Приотворил я их скрипучий вход, и словно на адову сковородку угодил.
      Запах в нос ударил не как отрезвляющий нашатырь, а наоборот, и голова слегка закружилась. Смрадная смесь керосина, мочи и, кажется, протухших яиц достала будто до темечка моего. В желудке что-то булькнуло и потянуло наружу. И сразу помойное ведро, чудесным образом оказавшееся рядом у печки, позвало меня. Но, по счастью, повезло, устоял…
      За столом кухни неприметно сидел сынок хозяина Шурик, лет двадцати пяти парень. Не обратился я к нему потому, что был он для меня как бы неодушевленным предметом. Взгляд устремил я на дядю Васю. Тот сидел на железной панцирной кровати, какая у меня в детстве была, и смотрел в мою сторону удивленными красными глазами из-за переборки. Напротив, на топчане без ножек и спинки, находилась его жена с круглым морщинистым лицом и глупыми пустыми глазами. На икрах ног висели скомканные чулки, давно потерявшие цвет и похожие на гольфы с гофрой.
      Все замерли почему-то в смятении. Видно, мое появление оказалось неожиданным, и на меня смотрели, точно я из другого мира свалился.
      — Я за спичками до вас, не богаты? — почтительно обратился я к красным глазам хозяина.
      После томительного молчания услышал:
      — О, да это мы завсегда! Возьми вон у керосинки… у нас еще есть, — приветливо запел его голос. — Как соседу-то не потрафить. Небось, плечом к плечу живем, почитай как по-родственному, — ввернул он неожиданно эту фразу, от которой я чуть не поперхнулся. Несмотря на доброту его душевную, смрадный запах вершил свое черное дело во мне.
      Крадучись, почти на цыпочках я ступил на гнилой, забывший краску пол и взял со стула коробок. Вышло неловко — керосинка пошатнулась, а кастрюлька на ней огрызнулась бряцаньем крышки. Все здесь казалось зыбким.
Дядя Вася уловил мою нерешительность и подбодрил по-простецки, расплываясь в беззубой улыбке:
      — А ты ничё, заходь, еслив чё приспичит, — мы завсегда рады!
      Я кивнул и попятился к двери. Взглянул мельком на сидящего Шурика. Его бледное лицо, до глаз покрытое кудрявым чубом, выражало удовольствие. Он судорожно протянул руку к стоявшему на столе граненому стакану, наполненному белой мутью, и вплеснул ее лихо в рот. Потом крякнул и засунул вослед ломтик репчатой луковицы.
      — Благодарствуйте! — сказал я при выходе. — В сельпо слетаю и верну сторицей…
      Я вышел, испытывая чувство свободы. От горла откатил спазм. У себя дома как в кислородной камере себя почувствовал. Глубоко вдохнул и словно вернул себя к продолжению жизни.
      «Простецкий Вася, но бедлам-то какой», — подумал я.
      О Шурике должен сказать особо. Он женился года два назад. Жену присмотрел на горе Восточного поселка. Ее звали Ася. Жила в общаге, работала на меланжевом комбинате прядильщицей при станках — оператором. Шустрая такая, смазливая татарочка. Сразу по истечении свадебных торжеств кинулась активно вить семейное гнездо. Шурик был с превеликой ленцой, но любил жену и заразился размахом ее планов.
      За лето они правдами и неправдами сколотили для себя «насыпнуху» — дом из стен с глиной и соломой, втрамбованных между досками. Вполне получилось аккуратно и ровненько. Стоял их домик рядом с нашим бараком — куда ж Шурику без родительской руки. Для него разлука с ними означала откровенно немыслимое дело. Я, к примеру, после женитьбы удалился от своих родителей на целых тридцать километров, не говоря уж о том куда. Но судьба, как известно, твое место жительства не выбирает.
      Крышу молодые и старший брат Шурика покрыли шифером, даже ставни примкнули к окнам изразцовые. Видно, братан рукодельником от скуки был. Пока Витя Макеров занимал свое место на зоне, он и упражнялся дома. Они туда по очереди отправлялись, склонность была такая.
      Когда мы с Леной объявились в бараке, их дом был вполне завершен. А Ася при этом успела еще и родить. В мае карапуз уже бегал босиком в одних трусишках по двору и с визгом гонял воробьев. А она вновь, кажется, была на сносях.
      Шурик бесконечно бегал в наш барак, но слышно его голоса никогда не было. Лишь только шум создавал раз по двадцать на дню. Зимой регулярно хлопал парадными дверями, а летом, при распахнутых настежь, половицы в коридоре от его ног без умолку громко взвывали, стучали по нервам.
      За все время я от него не услышал ни единого слова.
      Соседка тетя Лиза говорила:
      — Да он у них тютя! Ленив, как африканец, но пока Аська торкала его, соорудил так-таки насыпнуху-то! Только вторым номером. Ведь она-то, оглашенная, и на крыше, и под крышей — зажигалка, одним словом. А уж как любит-то ее — от юбки не оторвать, что ты — ни-ни… как пришпиленный к ней!
      Как-то вечерком я обколачивал свой гараж досками. Вдруг почуял запах гари и насторожился. Черные клубы дыма взвились над сарайкой где-то рядом. Я выглянул за палисадник и обомлел. Горела крыша того самого домика. Шурик сидел за дорогой, на обочине и подвывал. Из барака вывалились дядя Вася и его жена — шумно, с ревом.
      Вася в одних длинных трусах подбежал к Шурику, охая и ахая сквозь рев. Плясал перед ним несколько мгновений, потом кинулся во двор горящего дома. Начала угрожающе стрелять шиферная крыша. Раздался вой, словно звериный: Вася с полуобгоревшими трусами и дымящимися волосами выпал на дорогу. Подскочил и вприпрыжку побежал к реке.
      Из своей квартиры я схватил два ведра (по воду ходили далеко, до причала), наказал Лене бежать на насосную станцию к телефону и кинулся поливать стену барака и сарайку. Сбежались соседи с ведерками. Огонь мог перекинуться на барак. Бегали к реке по кругу, как хороводили. Обливать стали в помощь мне…
      Рядом с Шуриком стояла его мать, рвала на голове своей волосы и безумно орала. Ребенок кричал еще пуще.
      Тушить их домик было уже поздно, но все находились в сильном волнении.
Когда прибыли пожарные наряды, напряжение схлынуло. Поливали все что можно и даже не нужно. Остатки «насыпнухи» развалили в хлам.
      Шурик по-прежнему сидел на обочине, сопел.
Пожарный — в каске, тяжелой брезентухе, почти как космонавт в скафандре, бубнил Шурику:
      — Чегой-то ты, бес такой, сделал? Посадят ведь тебя, ирода, и поделом будет…
      А тот матери:
      — Аська неделю пропадала, а Витька сказывал — в общаге тусовалась…
      Услышал визгливый голос его я впервые.
      — И чего ж? — стоял над душой Шурика тот, в скафандре.
      — А на кой мне такая жизнь-то тада?.. Вот и все…
      Этот «тютя» поставил жирную точку в своей недолгой семейной жизни. А в дальнейшем, когда страсти улеглись, вновь примкнул к квартире отца Васи.
Некомфортно было жить там, но весело…