Перешутил, ядрена вошь

Куницынский переулок был в виде узкой извитой улочки, по которой сельчане гоняли на водопой скот к Аргуни. Забор переулка был выполнен в виде плетня и лишь ближе к реке продолжен жердями.
Мужики, соскучившись по работе, после посевной готовились к сенокосу. Они всё чаще собирались в переулке покурить, обсудить насущные дела и предстоящие. Здесь же договаривались о начале сенокоса, о разбивке делян с наиболее сочной, вкусной и полезной для животных травой.
– Через неделю надо начинать сенокос, – говорили нетерпеливые.
– Рановато, трава силу не наберёт, – не соглашались другие.
– Пока силу будет набирать, начнет ложиться, косить будет тяжело.
– Да не полягет! Нынче лето не сильно дождливое было, влаги в траве меньше, чем в прошлом годе.
– Вы как хотите, а я дней через пять начну косить, – возражал Петр Баженов. Ноне мне надо десяток стогов поставить. Дай бог бы до уборки хлеба успеть.
– Тогда начинай деляну от Аргуни и к сопке. Да смотри, не перепутай с соседями.
– Не сумлевайтеся, сельчане, – довольный выгодным решением ответил Петр.
– Казачата идут, – сказал кто-то и показал в сторону улицы.
– Интересно, куда это они направились таким гуртом? Веди-ка их сюда, – обратился старшой к молодому казаку Семёну Николаеву.
Мужики расселись вдоль обеих сторон переулка в виде живого коридора и приготовились к встрече со своими чадами.
– И куда же вы направляетесь? – спросил их старшой казак Дмитрий Фёдоров. – Извольте доложить!
В растерянности толпа четырех-пятилетних пацанов смотрела на своих отцов, дядек, неожиданно оказавшихся у них на пути. Чего доброго они могли за самовольство и ремнём наказать или домой отправить, чтобы постояли в углу.
– На Аргунь, – еле слышно выдавил из себя Сашка.
– Без взрослых вам нельзя ходить к реке! Вы же знаете? – продолжал спрашивать старшой.
– Мы не купаться, мы в ножички играть, – оправдывался за всех Сашка. – А что возле дома не играете в ножички?
– Возле реки песок чистый и жёлтенький, – готовый расплакаться отвечал Сашка.
– Да будет тебе, Митрий, допрос мальцам устраивать, – возмутился Петруха Баженов. – Я с ними сам схожу на Аргунь, присмотрю. У меня часа три времени есть. Думаю, хватит наиграться в ножички. Правильно я говорю? – обратился он к пацанам. – Со мной пойдете в ножички играть?
  – Пошли, дядя Петя!
Мальцы окружили Петруху, словно няньку, и кто за рукав, кто за штанину тянули в сторону реки.
Между тем Петруха посмотрел на истомившихся от безделья мужиков, хитро улыбнулся и предложил прежде чем мальцам идти на Аргунь, «понюхать табак».
Подобные процедуры нередко проводили казаки своим отпрыскам – малолетним казачатам: во-первых, для того, чтобы войсковому фельдшеру было легче наблюдать за подрастающим поколением, своевременно лечить, оперировать и принимать заранее меры к списанию или подготовке молодых орлят к службе в других войсках. Во-вторых, для развлечения. Мальцы в силу своего возраста, не стесняясь, опускали трусики ниже колен и показывали свое нарождающееся мужицкое «хозяйство».
– Апчхи! – обычно громко кричал тот, кто пробовал «табак» на «крепость».
Смеялись все – казаки-сельчане, изображая приступ удушья от очередной «порции табака». Смеялись «малявки» от восторга и гордости, что его «табак» оказался самым «крепким». Только женщины-казачки воспринимали эти затеи большой глупостью, возникающей от явного безделья в период между напряженными сезонными работами.
– Итак, кто первый? – спросил Петруха. – Давай ты, – предложил он самому маленькому, Николке, пацану дет четырех, подойти к нему.
Николка покорно подошёл к Петрухе, опустил трусики и стал ожидать. Дядя Петя потрогал мошонку, осторожно помял ее пальцами, как бы собирая табак к себе в ладонь, долго нюхал, набирая в лёгкие воздух.
  – Апчхи! – громко разнеслось по переулку.
– Сдурел окончательно! – подскочил задремавший Иван Литвинцев, холостой, но уже в годах казак. – Что стар, что мал, с мозгами одинаково плохо.
– Ничего «табачок», средней крепости, – сделал заключение Петруха и предложил Николке подойти к следующему.
– Апчхи, апчхи! – дважды подряд чихнул Иннокентий Пименов и похвалил:
        – Крепкий «табак»!
      Между тем уже четверо пацанов с опущенными до колен трусами стояли перед рассевшимися вдоль плетня казаками.
        – Этого надо показать фершалу, – сказал Григорий Потехин. – Похоже, у него грыжа.
        – Апчхи! Апчхи! Апчхи! – изобразил сильно пострадавшего от чрезвычайной крепости «табака» Иван Зверев.
        – Скажи матери, чтобы трусы постирала, – обратился он к Ваське Куницыну. – А то не понять, чем больше пахнет, табаком или говёшками.
        – Да хватит уже «табак» нюхать, пора в шинок сходить, – не скрывал своего нетерпения Василий Костылёв и другие молодые казаки. Петруха Баженов не мог дождаться ребятню, чтобы проводить на Аргунь и понаблюдать за ними.
        – А изматериться! Кто сможет лучше всех? – не унимался Иван Николаев.
– Ну-ка, ты давай первый, – обратился он к Сашке.
        – Ядрёна мать! – громко сказал Сашка.
        – Пойдет, – похвалил Николаев.
– Теперича ты, – указал Николаев на Ваську Куницына.
        – Вошь ядрена, таку твою мать!
        – Это уже получше. А ты что можешь? – обратился он к Мишке Каверзину.
        – Задница опухла, – ответил тот. – Отец ремнём отвалтузил и сказал: «Кто матерится, у того зубы выпадут».
        – Чему ты учишь? – возмутился Петруха. Ладно «табак» нюхать или проделки какие-то устраивать. Учить матерщине – это же грех!
        – Пошли, пацаны, на Аргунь, – обратился он к ребятне. У мужиков на солнце голову пропекло, вместо мозгов яишница получилась.
        Петруха собрал пацанов в кучу, велел взяться за руки и повел их на песчаный плёс реки.
        Неожиданно строй нарушился, и началась суматоха. Одни что-то притопывали, другие отбегали в сторону, третья кричали:
        – Тарантул! Бей его!
         Петрухе едва удалось успокоить разбушевавшуюся малолетнюю толпу, готовую не только раздавить паука, но и уничтожить змею.
        – Не убивайте! – остановил пацанов своим громким голосом Петруха. – Это тварь Божия, и она должна жить!
        Сам же Петруха редко ходил в церковь, но некоторые церковные проповеди знал и старался их соблюдать.
        – А как же «сорок грехов»? – спросил Яшка Пешков. Бытовало мнение, среди народа, что тому, кто убьет паука, Бог прощает сорок грехов, а за змею и того больше.
       – Ну да, – едва нашёлся, что ответить,  Петруха. – Если он накинется на тебя, тогда можно, а просто так убивать нельзя.
        Он отодвинул носком сапога затаившегося от страха обыкновенного, но больших размеров паука, и тот стремглав умчался под небольшой травяной кустик.
        – Идёмте, идёмте! – собрал Петруха вновь всех в кучу и повел к реке.
        – Давайте к норе Полоза, – предложил кто-то, – а в ножички поиграем позже.
        Под Полозом понимали нечто необычное, страшное, в виде огромной, толщиной с корову, змеи. Взрослые рассказывали разные страшилки про Полоза с целью запугать малышей, чтобы те не ходили на небезопасную, с водоворотами Аргунь. А малыши, как это и бывает, наоборот проявляли всё больший интерес к таинственной норе, из которой до сих пор никто не появился.
        У самого красивого места, где Аргунь делала изгиб в виде крутой петли, они остановились: пологий песчаный  берег с одной стороны и крутой яр с другой. Заросли тальника, черёмухи, ивы и разнообразного кустарника делали берега Аргуни труднодоступными и практически непроходимыми. Неглубокие, но обрывистые овраги, заросшие травой, ямы, лисьи и волчьи норы придавали не только таинственность, но и вызывали необъяснимую тревогу от непредсказуемой опасности. В овраги обычно никто не ходил, место считалось нехорошим, туда старались не пускать детей. Здесь бесследно исчезали мелкие животные: козы, телята, гуси и даже жеребята. В одном месте, среди зарослей кустарника, явно угадывалась тёмная дыра, поросшая мхом, шириной до метра.
        – Вот отсюда он и выползает. Заглотит телёнка, а потом полгода лежит, не показывается, переваривает.
        – А зимой?
        – Он же в норе. А она глубокая, утеплённая. Да и еду он заготавливает с осени.
        – Нет, туда я не пойду, – сказал Петруха. Он сделал испуганное лицо. – Я просто боюсь и за себя, и за вас. Если Полоз запросто проглатывает коров, то что ему стоит проглотить кого-то из нас.
– Враки всё это! Пугают нас взрослые мужики, чтобы к речке не ходили, – распалялся Васька Куницын. – Это барсучья или волчья нора, и то уже давно заброшенная. А козы да гуси пропадают, так это лисы и волки виноваты.
        – А у Горячевых вчера кто телёнка заглотил? – спросил дядя Петя, продолжая нагнетать тревожную обстановку. – Кости вон до сих пор валяются. – Он показал рукой в сторону норы Полоза, где, издали было видно, что-то блестело, не то кучка сучьев, не то и впрямь кости обглоданного телёнка.
       – Да что Вы, дядя Петя, брешете! – возмутился Васька. Он взял палку и смело направился к норе. Ватага пацанов сгрудилась вокруг Петрухи, пристально следила за происходящим.
        – Ну, я же говорил, это… – не успел сказать Васька, как все услышали истошный крик и увидели, как он падает без движения. Половина пацанов в обуявшем их страхе, что есть мочи, кинулась в сторону Куницынского переулка. Оставшаяся часть ребятни крепко вцепилась в дядю Петю и кричала.
       – Домой, дядя Петя! Домой! Полоз всех сожрёт, как Ваську.
       Петруха некоторое время не мог сообразить, что же такое произошло с Васькой, почему он упал? Кто кричал?
       Наконец, он велел всем оставшимся сесть в кружок и не подниматься, пока он не проверит состояние Васьки. Васька лежал на сыром песке недалеко от норы Полоза и уже, по всем признакам, приходил в сознание.
        – Оттуда как захлопало, да со свистом как вылетит и прямо в меня, – начал рассказывать Васька. – А дальше не помню, – сознался он.
        – Это сова, которую ты испугал, – сделал заключение Петруха и повёл ослабленного от потрясения Ваську к оставшейся части ребятни. Но дети вновь уцепились за широкие шаровары и гимнастерку Петрухи и кричали:
        – Дядя Петя, домой!
        А как же ножички? – спросил Петруха.
        Но слушать дядю Петю никто не хотел, как и радоваться тому, что Васька оказался живой. Некоторые самостоятельно убегали к Куницынскому переулку, домой.
«Перешутил, однако, ядрёна мать!» – выругался про себя Петруха и повел остатки испуганных до смерти пацанов в деревню.