Скипидар

За день дед наматывал по городу не менее двадцати километров пешком. С утра и до вечера с перерывом на обед. Учитывая его негнущуюся правую и полугнущуюся левую ногу, это был почти подвиг, за который он платил вечером приглушенными стонами и руганью бабушки, которая растирала его раны какой-то мазью собственного изготовления, пахнущей пряной смесью, в которой угадывались ель, кунжут, анис и еще что-то. Думаю, на самом деле, помогала ее любовь и ласковые руки. Но все в Сочи знали Антона Максимовича, его отполированную палку, на которую он бодро опирался на ходьбе и летнюю соломенную фетровую шляпу, на которую однажды нагадил голубь. Зимой солома менялась на фетр, но дело это не меняло. Даже в дождь и снег дед утром отправлялся в город, чтобы, заглянув домой на обед, вернуться из похода лишь вечером. Дело в его упрямом характере – легким и веселом снаружи, но чугунным внутри. Этакая несгибаемая колонна, увитая легкомысленными цветами. Инвалид войны первой группы, он отказывался признать инвалидность. Работал грузчиком на молокозаводе, а после выхода на пенсию издевался над больными своими ногами, заставляя их каждый день проходить столько, что и здоровому мужику не под силу. Худощавый, жилистый, всегда чисто выбритый и пахнущий «Тройным одеколоном» (иное считал буржуазной заразой), имел он на голове короткий ежик совершенно седых волос, тщательно обработанный парикмахером Сеней (им, и только им!). Я даже не знаю, какой настоящий цвет был у его волос. Правда, без Феодоры Филипповны, моей бабушки, не было бы и Антона Максимовича. Кто же еще каждый день готовил бы ему на обед борщ с мозговой косточкой?!! Кто массировал его больные ноги?!! Кто чистил пиджак и гладил брюки?!! Да так, что о стрелку порезаться можно было, а белая рубашка всегда оставалась белой и свежей, не взирая на то, что ей было уж и не знаю сколько лет. Висела в шкафу, однако, и дедова гимнастерка, в которой он демобилизовался в 45. Вполне еще в нормальном состоянии. Просто висела. Пахнув от молей нафталином.
А вот сегодня дед лежал на диване перед черно-белым телевизором «Рекорд», который приглушенно бубнил что-то, положив несгибающуюся ногу на спинку. Дед был пьян. Это случалось один раз в году, на 9 мая. В остальные дни он выпивал строго сто грамм на обед под бабушкин огненный борщ с мозговой косточкой. Как вкусно он ее высасывал! В холодильнике всегда стояла бутылка водки ровно пять дней. Потом покупалась новая. Но именно 9 мая дед, вернувшись с парада, выпивал уж и не знаю сколько. Он никогда ничего не рассказывал о войне, хотя на гражданском его пиджаке красовались ордена Славы и Красной Звезды, медаль за Отвагу и взятие Праги и еще какие-то послевоенные побрякушки, которые Брежнев выдавал каждый год по нескольку штук. Планки за ранения на левой стороне груди клетчатого шерстяного пиджака занимали особое место. Их было несколько рядов, я по малолетству совершенно этого не понимал. Знал лишь, что дед под Прагой на мине подорвался, и с тех пор ноги его в ужасных шрамах, не гнутся, и каждую весну обостряется остеомиелит, и дед пинцетом под бабкины охи кусочки кости вынимал из открывшейся раны.
На 9 мая под водку дед вечером рассказывал о войне. Но всегда эти рассказы были страшными или вообще жуткими. Как из немецкой винтовки «Маузер» они особиста подстрелили. Или как сделали нужник из подбитого немецкого танка, в котором еще лежали обгоревшие ошметки тел. Но в этот раз дед давился пьяными слезами и злобно матерился, так что рассказ его понять было трудно. Просто он крестьянин и очень любил лошадей. Расскажу, как вспоминается теперь, но главное передам.
Август 1941 года. Дивизия отступает с боями. На словах. А на деле бежит, в беспорядке бросая все, что мешает бежать. На пути река, через нее ветхий паром. Беспорядок и суматоху описать трудно. Вот полуторка съехала с парома колесом в воду. Вокруг толпа солдат, все орут, матерятся… Немцы наседают на пятки, река граница между жизнью и смертью. Каждый это понимает, но реакция у всех разная. Кто-то сохраняет присутствие духа и действует сообразно обстановке, а кто-то теряет голову. Но в целом отсутствие ясного понимания целей, страх, неподготовленность личного состава создали неразбериху, которая стоила жизни сотням человек.
Последними на паром должны были погрузится обозные лошади, штук 15. Но животные никак не хотели войти на него. Они упирались, вставали на дыбы, громко ржали. И ничто не помогало, ни крики, ни понукания, ни удары, ни даже выстрелы над ухом. Лошади остались на берегу. И тут начался артиллерийский обстрел. Сначала снаряды ложилсь беспорядочно и далеко от цели, но постепенно немцы пристрелялись, и снаряды стали падать все ближе и ближе к парому. Время вышло. И тогда командир роты И… отдал приказ пристрелить лошадей, чтобы они не достались врагу. Три бойца начали из карабинов расстреливать в упор лошадей. Стреляли в голову. Лошадь сильно вздрагивала всем телом и падала мертвой. Но иногда выстрел был неудачным и приходилось добивать бьющееся в судорогах животное. Выстрелы, почти человеческие крики… Вот уже осталось три лошади. Тут из-за пригорка выбежал, размахивая руками с зажатой в одной бутылкой боец обоза Н… Он что-то орал, но ничего нельзя было понять. Однако расстрел лошадей приостановился. Н… подбежал к коню Чалому, своему любимцу, и чем-то намазал ему под хвостом. Чалый взбрыкнул задними ногами, заржал и побежал, расшвыривая все на своем пути, на паром. Там он проложил тропу своим телом и, перемахнув ограждение, тяжело упал в воду, подняв фонтан брызг. Держа морду над водой, он поплыл на противоположный берег. Н… намазал и под хвостом у кобылицы Маруськи, та тоже бросилась в реку, и поплыла вслед за Чалым. Но тут грохнула трехлинейка, и последняя оставшаяся лошадь упала замертво. Н… с размаху ударил солдата, сделавшего выстрел, бутылкой по голове. Запахло скипидаром. Злобно матерясь, бросив мосинку, боец тер глаза. Паром уже отошел от берега и почти достиг половины реки, как в него попал немецкий снаряд. Все, что было на пароме, разлетелось щепками, осколками, кусками…
Дед замолчал, дремотно склонив голову на грудь, и бабушка выгнала меня из комнаты.
Это было 9 мая, а 20 деда разбил инсульт. Его увезли в больницу, но он ночью прихромал домой, сбежав из палаты, хотя у него был гемипарез (частичный паралич половины тела), благо расстояние было километра два. Утром, отказываясь принять свою новую немощь, он по обыкновению принял ледяной душ, и прямо там получил второй инсульт, который и свел его в могилу через три дня. Хотя, подозреваю, дело было в бабушке, которая помогала ему дойти до душа. Уж не поймите неправильно, но сексом они занимались и на старости лет, дед и здесь остался дедом. Я и сам хотел бы такой смерти.
А вот и я. Подросток 13 с половиной лет, с 11 живший после смерти мамы с бабушкой и дедушкой. Отца тоже не было, но речь не об этом. Дело в том, что, оставшись на попечении бабушки и дедушки, крестьян по происхождению и менталитету, полуграмотных, воспитавших не знаю уж как высокоинтеллектуальную дочь, самостоятельно выучившую английский на уровне, достаточном для работы переводчиком в Интуристе, я стал для них чем-то вроде талисмана или фетиша, которому дозволялось все. Почти никакого контроля. Собственная комната, куда они стучались (кот Яшка никогда никуда не стучался, ходил, открывая двери лапой), карманные деньги до 3 руб в день, и почти никаких вопросов. Я и ошалел от такой свободы. В 7 классе вообще в школу не появлялся. Прогуливал с друзьями, снимал все подряд «Киевом-4», потом проявлял и печатал снимки. Какая школа? А мамина библиотека манила тремя сотнями томов! Какая школа? Короче, оставили на второй год. Я даже не осознал этого 1 сентября. А 5 сентября в моем доме появился живчик. Мужичек лет 40, маленький и совершенно неугомонный. Он бегал, прыгал, без умолку трещал… Какой-то народный активист. И его усилиями меня взяли в 8 класс. Живчик пытался было меня к чему-то привлечь, увлечь, но оказалось, что я в химии понимаю больше чем он, что Жюль Верн и Конан Дойль с Ярославом Гашеком и Гоголем мне знакомы в разы лучше, что о таких именах как Стругацкие и Гарри Гаррисон он даже не слышал… И я однажды послал его подальше, и он ушел, а я остался в 8 классе.
Вставал вопрос о том, что делать дальше, после выпуска из школы. Дело в том, что в те года в Сочи не было ни одного вуза, а самым престижным учебным заведением было медицинское училище. Конкурс туда был 1:4. И за большие деньги! Мама моего лучшего друга Димки подала его документы туда. И мои за компанию. Это было уж летом после выпуска из школы. Нужно было сдавать для поступления два экзамена – русский и математику. О русском я не беспокоился, без знания правил писал грамотно (спасибо маминой библиотеке), но математика совсем не мое. Мама Димы наняла репетитора по этому предмету, но первую неделю мы это дело игнорировали. Дебилы, что сказать…
Как-то днем, идя в магазин, я встретил по дороге своего бывшего завуча Анну Ильиничну. Она участливо так спросила о том, куда я после школы собираюсь пойти. Я гордо ответил, что в медучилище! Ожидал ее одобрение, восхищение, ободрение, но получил презрительный взгляд и реплику о том, что мол, куда мне, убогому, в медучилище? В ПТУ если примут, и то хорошо. Сказать, что я обиделся, нельзя. Я взбесился. Нет. Я был в бешенстве. В полном бешенстве! Ничего ей не сказал, просто повернулся и ушел. Чтобы на следующий день пойти к репетитору. И на следующий. И еще. Я учил математику. В итоге экзамены сдал. По русскому на 4, а по математике на 5. Меня приняли, а друга нет. Спасибо учителю и скипидару. И деду тоже, разумеется.