4гл. По воробьям

             Весь подоконник был захвачен кактусами. Горшки с ними рядами выстроились на кое-как сбитых полочках, угрожающе висели в воздухе на веревках, безоговорочно завоевали верхние плоскости мебельных шкафов.
             – Вот тот, что напоминает длинный огурец с колючками, величают молочаем треугольным, – когда подрастет, начинает напоминать готический собор; по-научному называется эурфорбия ложнокактусовая. Впрочем, вы все равно не запомните, лучше обойтись без «наворотов», – объяснял Карфи скучающей Анне, молодой учительнице музыки. – Тот – с плоскими листьями, усеянными сотнями колючек, и который похож на японский иероглиф, известен как опунция. Ой… Простите, обещал не употреблять научного «сленга». Сорвался. В народе этот кактус иногда величают столетником. Правда, так называют далеко не одну опунцию. Кстати, отличный антисептик! Он имеет огромное количество разновидностей и растет в каких попало жарких странах. (Подвижного Карфи легко было бы принять за дирижера, столь вдохновенно он продолжал рассказывать о своем хобби.) Алое… Лучше помолчу. Особенно полюбуйтесь им на просвет: посмотрите, он будто вылеплен из зеленого воска. А вам известно значение самого слова «кактус»?
             Анна поскребла двумя пальцами подбородок и пожала плечами:
             – Нет.
             – В переводе с греческого – «щетина», – улыбнулся Карфи, сам слегка напоминавший ежика с колючками, прежде всего модной «небритостью» и короткой прической. Было в нем и нечто лисье, но глубоко спрятанное. – Что вы слышите в слове «ощетиниться»? Согласитесь, картина нападения не возникает. А вот картина обороны налицо. Не потому ли собаки относятся к кактусам без особой любви? Чуют конкурентов! – Карфи продолжал улыбаться и все больше пытался взглядом, точно магнитом, притянуть к себе Анну. – Кактус – это прежде всего страж. У некоторых народов было поверье: если девушка хотела сохранить до свадьбы целомудрие, то она возле кровати обязательно держала кактус. Как вам такое?
             – Что за намеки!
             – Без намеков. Напротив, призыв к терпимости, ибо эти растения сочетают в себе две уничтожающие друг друга стихии: огонь и воду. А вот мужчины, дабы понравиться женщинам, предпочитали употреблять кактусы, по-разному приготовленные, что и приносило сильному полу немалый успех.
             Анна окинула взором зеленые владения Карфи и спросила:
             – Сколько растений насчитывает ваша коллекция?
             – Я не счетовод. Зачем вам знать? Точно могу ответить только по каталогу. Вы видите здесь лишь малую часть. Самые редкие экземпляры находятся у меня дома, менее редкие – в кабинете, здесь в преподавательской – популярные. Хотите посмотреть редкие?
             – Господин Карфи, как совмещаются у вас увлечения ботаникой и математикой, да еще в сочетании с административными обязанностями завуча? Между ними нет же ничего общего…
             – Никак не сочетаются. Совсем разлюбил математику. Мои сокурсники достигли известных вершин и звали работать к себе, но не захотел. Полюбил ботанику. Администратор тоже вышел так себе… – усмехнулся завуч, продолжая взглядом притягивать к себе Анну. Знал о магнетизме своих крупных, чуть на выкате сумасшедших глаз.
             Это её одновременно настораживало и смешило. Широкое воззрение Карфи на отношение к женщинам давно слыло притчей во языцех. Женщины платили той же монетой, убежденно считая между собой его личный брак гостевым. Что нужно этому «реформатору семьи» от молодой преподавательницы? Ведь Карфи же знает: Анна помолвлена с Коломбо. Всё вполне очевидно.
              Она и ждет Вира.
              Приближается пять часов вечера, с минуты на минуту прозвучит звонок и закончатся занятия.
              – Наша жизнь есть некий поход в будущее, – сказала Анна, поглядывая на часы, – и каждому из нас выдана определенная ноша, которую необходимо донести для дальнейшей жизни «за горизонтом»: у кого-то груз легче, у кого-то – тяжелее. Некоторые люди изначально правдами и неправдами добиваются для себя лёгкой ноши, надеясь и «за горизонтом» как-нибудь выкрутиться за счёт других. Посмотришь на них – это настоящие здоровяки, способные нести достойную их тяжесть, но они по дороге и лёгкое бремя всячески пытаются переложить на более слабых. А причина только одна: лень… Лень физическая, духовная, интеллектуальная – какая угодно. Лень погоняет ленью. Она подчас одолевает человека и тогда, когда его руки находятся в работе. Считаете это парадоксом? (Анна искоса взглянула на Карфи.) Нет, закономерность. Пленники подобного круга не способны из него вырваться, потому что их всё устраивает. (Анна разглядывала эурфорбию и удивлялась сочетанию в ней нежных горизонтально растущих листиков и ощетинившейся жесткости игл.) Конечно, многие лентяи знают и понимают, что если у тебя нет ноши, то вряд ли и будущее твоё станет благополучным – закон справедливости сработает. Но леность этих натур парализует их волю, ибо за ношу надо же отвечать. А кто любит ответственность? Много ли таких найдёте? Лишь потрясения, кажется, и способны чем-нибудь здесь помочь …
              – Какие аллегории вы умеете сочинять! – улыбнулся Карфи. – Монолог, достойный моралите*. Только зачем?
              Раздался звонок. В преподавательскую потянулись педагоги. Вир задерживался.
              – Едва понимаю вашу патетику, – продолжая, признался Карфи и забегал глазами по своим узким ногтям. – Или она произнесена в ответ на моё разочарование математикой? Тогда было бы справедливо разочароваться и в администраторе. Вас не следовало принимать на работу: для будущих технарей музыка существует одна – лязг железа, но вот дал слабину, нарушил правило…
              Вошёл Коломбо.
              – Ещё неизвестно, что нам обещает будущее и стоит ли к нему торопиться, – продолжил Карфи, сев за пианино и с ходу взяв несколько аккордов.
              Вир открыл ящик стола и, не совсем поняв о чем именно шла речь, пошутил чьей-то, бывшей на слуху репликой:
              – «Haшему народу уже столько обещано, а ему все мало!».
              – Я не хочу никаких обещаний на будущее! – вступил в разговор очкатый физрук Самсон, сунув подмышку шахматную доску. – Мы живём сейчас, но не в будущем. Столько развелось начальников, что в известном направлении – как раз в сторону будущего – послать некого.
              Самсон раздражённо прогремел фигурами внутри клетчатой коробки.
              Мана, старая преподавательница природоведения, пугливо проворчала:
              – Доболтаетесь! Обещанного три раза ждут.
              Вир понял: его коллеги тоже слышали чьи-то реплики; сунул в стол классный журнал и засмотрелся на Анну. Что общего у неё с Лорой? Ничего. Пожалуй, наоборот: сама противоположность. Аня – кудрявая блондинка, формы ее тела не столь грациозны, как у Лоры, а монументальны, но красивы, как у Афродиты; в Анне прочитывается основательность натуры, в ней больше мягкости, чем нежности. Да и влюбился Вир в подругу совсем иначе, нежели в Лору, обернувшуюся постоянно возникающим из прошлого фантомом. Это была не яркая любовь-вспышка, а тихая любовь-озарение. Стоило один раз случайно заметить «девушку, освещенную солнцем», – увидеть издали в приоткрытую дверь аудитории – и сердце сразу же поняло: это – судьба…
               – Мы с умным видом философствуем о жизни, ничего в ней толком не смысля, – сказал Карфи, наигрывая прелюдию Шопена и посматривая на учительницу музыки. – В то время как жизнь есть тайна, сплошной сюрприз в каждом отдельном случае и вся в целом. Кто о ней может сказать что-либо существенное? Тарабарщина одна… И отдельная личность – тайна, и коллектив – тайна, а народ – и подавно. Мы же норовим приклеить ярлычок собственного мнения как отдельному случаю, так и всеобщей истории… А вдруг поймут не по-нашему! (Великая музыка звучала еле слышно.) С легкостью народ заменяем обществом или еще громче – социумом. Подумаем: что это такое? Вот типичный пример абракадабры (Карфи одной рукой дотянулся до книжной полки, взял словарь): «Общество, или социум – человеческая общность, специфику которой представляют отношения людей между собой, их формы взаимодействия и объединения». Кого может устроить подобная казенщина?
               Коломбо воспринял слова Карфи в качестве вызова на спор. Не привыкать. Уже было. И не раз. Особенно при Анне.
               Вир принял вызов. Он, медленно развернувшись, произнёс:
               – Современное общество – всего лишь набор двойников: от физических (в результате пластических операций и макияжа, люди всё больше похожи на гламурный инкубаторский выводок) – до психологических, политических «дублей», даже технических и далее по списку. Для подобного общества нет и не может быть тайн. Ведь любой дубляж обречён на отрицание сокровенного и таинственного. Повторить можно лишь то, что уже хорошо известно. А если у вас есть минимум два, пять, десять экземпляров, то так ли они ценны, как один? (Вир подошел к окну. На улице цветами радуги переливался май.) И тем не менее сколько бы ни пестрела действительность «ярлычками собственного мнения», но если воззрения на неё так и останутся диаметрально противоположными, то не сложится в единое целое никакая народность, а что же говорить о народе! Похоже, происходит как раз обратное движение: народы распадаются на народности, народности – на племена, племена – на враждебные друг другу личности, а личности вырождаются в эгоистов и негодяев. «Инкубатор» не может работать по-другому. (Коломбо, блаженствуя, вдохнул запах сирени, тихо прибывавший в окно.) Люди расхотели и разучились созерцать мир. Зачем, если он почти в кармане? Природа элементарно истребляется. Ей фактически брошен вызов, но она, по большому счету, отвечает пока относительным молчанием, лишь иногда огрызаясь.
             – Пока так и есть! – подтвердила Мана, укладывая бумажные пакеты в сумку. – Надо ждать худшего. Уж коли природа ответит, то лиха всем хватит.
             Анну раздражала фальшивая игра Карфи. Было жаль Шопена. И без того настройка фортепиано требовала опытного вмешательства.
             – Доиграемся! – Высморкался в платок Самсон, направляясь к двери.
             – Создается впечатление, что природе отказано в будущем; извращенной человеческой воле хочется чего-то другого – следующего. Если когда-нибудь в пределах технической досягаемости человечество откроет планету, пригодную для жизни, то люди, окончательно загадив Землю и не образумившись, полетят осквернять  инопланетные дали, – продолжил Коломбо и заметил заглянувшего в дверь мальчика в желтом трико. – Миром овладел абсурд.
             Карфи лихо провёл большим пальцем по клавишам и захлопнул крышку пианино. Крупные глаза блеснули из глубины чёрных лаков.
             – Я сличил то и то – вот и отличился, – сказал он и поморщил свой острый нос.  – Всё это банально! Мозг требует свежих мыслей и оригинальных решений, а не скучного морализаторства. Но, похоже, лучшего лозунга, чем «СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО», человечество не придумало.
             Анна подошла к Виру (хотела закрыть окно), но в тот же момент в преподавательскую стремительно влетела пара воробьёв. Птицы, сделав под сероватым потолком круг, облюбовали место на шкафу за кактусами, громко и тревожно чирикали, словно выясняя между собой отношения.
            Самсон ретировался в коридор, громыхая шахматами.
            Манерно мяукнула Мана, стараясь испугать воробьёв.
            – Только птичьего борделя нам здесь и не хватало! – заблажил Карфи.
Он спешно скатал несколько бумажных шариков и стал швырять их в нарушителей покоя.
Несколько таких «снарядов» тут же повисло на иголках кактусов. Что почему-то развеселило Анну, но разозлило Карфи.
            Коломбо скатал из газеты трубку и пришёл завучу на помощь. Случайно Вир зацепил экземпляр из Бразилии, походивший на лисий хвост, и тот шумно рухнул на пол, веером отрыгнув землю из горшка.
            – Я сам!! – закричал Карфи, злясь ещё больше.
            Анна двумя руками потащила жениха из преподавательской, захохотав в дверях:
            – А если бы вместо кактусов вы коллекционировали каких-нибудь ядовитых пауков!!
            И уже дала полную волю смеху, обнимая Коломбо в безлюдном сумрачном коридоре.