Русская православная

Я живу в городе где стоит памятник декабристам. Я видел эти одухотворенные лица. Высокие воротнички кадетов, офицеров, твёрдые как из гранита подбородки. Да их и сделали из гранита. А он почти вечный, гранит этот. Он помнит руки мастера, он помнит восхищение людей, он помнит и презрение институток экономических факультетов из здания напротив. И прохожих которые безразлично скользят мимо, торопливо ли, неспешно, они заморожены, им жарко, они больны, они счастливы или же готовы повеситься. Ну, почти готовы. Что то останавливает.

У меня был дядька, старший брат отца. Кулачищи как гранаты, груб, часто попадал в тюрьму, да что там, он на свободе бывал краткий миг; однажды я был у них дома. Мне было шесть, я был видимо болен, потом что разговор доходил до меня как сквозь вату. Была ночь уже, открытая форточка и очень холодно. Мы сидели на кухне. Сигаретный дым коромыслом, пустые бутылки из под водки, закуска.
-Главное-бей первым, Юрка, говорил пьяный дядька. Прав не прав, бей сразу в морду. Но по честному. Один на один...
Странно, я не помню его лица. Оно ускользает.
Он держал в страхе весь  шинный, должно быть был одним из авторитетов. И я его больше не видел. Он был слишком дик и не боялся никого.  В тюрьме кажется подхватил туберкулез. Он уже тогда кашлял сильно.
Но его слова я запомнил.  Это наверное генетика и вдобавок мы жили в деревне лет шесть. А когда переехали в город, я пошёл в первый класс и первым делом отметелил надменного пацана. У него были богатые родители. Тогда и после у него всегда были модные вещи и кассеты. Жвачки, фантики от жвачек, которыми он подкупал одноклассников. Этого было вполне достаточно.
 Это был 81 год. Я был самым младшим в классе. Ровно в шесть лет меня отдали в школу.
Тогда я ему сломал нос, уже не помнил себя ничего не видел от дикой ярости. Даже ударил в живот головой  классную руководительцу.  И потом мне конечно досталось. Какой хулиган, избил приличного мальчика. Тюрьма по такому плачет.
А я же в школу с цветами. Гладиолусы... большие такие. Рубашечка белая, чистенькой улыбался на фото радостно. Я это фото смотрю и мне радостно. Потом уже нет.
Быть может меня всегда боялись и  набегали всем классом. Почему не один на один, как было в деревне я не понимал. Я размазывал слезы, было обидно когда вот так, толпой, а они считали что это нормально. Это моя слабость. Плачет, рыдает значит девчонка. Они не понимали. Да и я ни с кем не шел после этого на контакт. Закрылся наглухо. Я был фаталист, потому что когда они изваляв меня в пыли, уходили, я ревел, размазывая слезы, но бежал следом и бил наотмашь, ничего не видел, мне было все равно, и меня опять валили в грязь, пыль, снег.

Там, позади декабристов стоял Новодевичий женский монастырь. Епархия первым делом стребовала себе помещение геологического музея в роще. Жаль. Хороший был музей. Мне очень нравилась тишина и камни.
И вот
Православная церковь стоит как то особняком от христианского мира. Католики, всякие течения это все не то.
Изменения в канонических текстах всегда приводили к бунтам, я знаю, читал. Всегда. У староверов чтящих каноническое писание, любое отступление каралось огнем. Они и сами того не ведая шли против нововведений, но это истинная вера, они же все фаталисты. Им смерть это путь к Богу.
Я всегда думал, что серебряная лжица, кагор, старинные иконы, это все каноническое. Миллионы людей принимали причастие, целовали их, они должны были заразиться и умереть. Но нет, Бог хранил, вера хранила. Истинная вера все может. Она вне пространства.
Но сейчас, я не понимаю. Вас же ещё не разрывают крючьями и тиграми. И яйца не зажимали в дверях. Тогда почему? Почему вы сдались так рано?

Я не хочу больше в эту церковь. В те с куполами, высокие своды, гулкие помещения, а там людей п о ч т и.  Н е т..  Они стали Ненастоящими. Люди стали картонные. Они перестали верить тем кто перестал верить. Кто отступил от канонов.
Пошёл и я в раскол. Но ведь в церковь я шел к Богу, а не в больницу, я не боялся и вы не бойтесь, вера, она лишь с малое зерно камни дробить может. Горы толкать. Бесов гнать прочь. Это для вас высшая математика конечно. С бесами то бороться. Ведь сказано: самый малый из сих смог бы перевернуть весь мир. Только связан по рукам и ногам. А ты с ним бороться. Да Плюнь ему на рыло и уйди. Не трать попусту время.
Э
 Мы ведь все фаталисты, нам все равно... Вот только черные маски на лицах священников это уже страшно. Ведь однажды, пятьдесят лет кажется  начисть поглумилась над той церковью на шинном и там стали держать сажу и каучук.
Чёрная сажа и белый каучук в церкви перед лысой горой где играет шабаш ведьм.

Я не хочу идти в церковь где нарушают каноны;
Мне ближе маленькая на узловой железнодорожной станции. Там нет куполов и звонниц. Это просто бывшая подсобка ЖД. А батюшка служит перед двумя десятками прихожан.
Отец Владимир был некогда настоятелем большого монастыря. Он служил в монастыре Святой Екатерины в синайской пустыне. Он много где побывал и даже на Афоне. Может, он тоже разочаровался?
Но это не суть важно.

Мимо грохочут товарняки, тонко звонят фарфоровые стаканчики на подносе
Мимо проходит старый сибирский тракт, скрипит ось на телеге. На мокром сене мечется в бренду граф Щепин. Вязнут копыта лошадей в осенней грязи.
Все таки мы победили!- говорит граф ВОЛКОНСКИЙ, всё таки мы не сдались. Мы конечно фаталисты, быть может мы не дойдём туда, не вернёмся обратно, но я счастлив, господа, я по прежнему счастлив!

Хмурый солдат упирается в торец телеги, помогает увязшей лошади.
-граждане декабристы, -говорит он, прошу подсобить, уж не сочтите за дерзость, однако же скоро будет почтовый полустанок, там нам сменяют лошадей. Если дойдём за час, то успеете и на вечернюю. Церковь там. Однако ж с молитвой  все  таки сподручнее.
Семь человек наваливаются на край телеги и лошадь идёт все увереннее, уже чувствуя скорый ночлег и тепло
-Подтянись. -Поторапливает отсавших декабристов солдат, скоро деревня, поди пустят на постой. Поживем ещё. Наш дом вся Россия.
Волконский на секунду замирает. Дом вся Россия, - повторяет он про себя, это значит, что не Москва не Санкт Петербург, не царь не все мы правим, но народ. Он везде хозяин. В сотнях, тысячах деревень, в самой маленькой избушке найдем мы свой Дом. Где бы мы не остановились найдется дом. Раскисшая глина чавкает, навстречу тянутся последние подводы груженные отливками пушек с заводов Демидова на Санкт Петербург Они торопятся, дело к вечеру. Ночевать каждый привык в доме. Межсезонье скоро сменится морозом. Подводы надо менять на сани. Идти месяц, снег на северном пути и на перевале уже лег белым одеялом.