Поэзия, Гвардия и Красное Село в 17-19 веке

ИЛЛЮСТРАЦИЯ: "Маневры в Красном Селе" - рисунок Михаила Лермонтова 1833-1834 года

ПОЭТИЧЕСКАЯ  ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ  КРАСНОГО СЕЛА:  ДЕРЖАВИН,  ПУШКИН,  ЛЕРМОНТОВ,  АФАНАСИЙ ФЕТ  И  К. Р. - ВЕЛИКИЙ  КНЯЗЬ  КОНСТАНТИН РОМАНОВ               

Красное Село ныне - часть Красноселького района города Санк-Петербурга. История возникновения Красного Села вкратце: в ходе Северной войны на дважды отбив у шведов Дудергофские высоты (1702 и 1709), в долине речки Дудергофки Петр I основал бумажную мельницу. В 1714 г. крестьян из подмосковного села Красного  коломенского уезда переселили в «дворцовое село Красное» – как до 1811 г. именовалось окруженное озерами новое селение под Петербургом, близ стратегически важной Таллинской дороги на Запад.

В 1764 г. по представлению Воинской комиссии, что для обучения войск требуются приближенные к реальным условия, Екатерина II нашла это место удобным для маневров и развлечений  и указала на месяц летом выводить сюда отдельные гвардейские полки. Выработанная на первых – 1765 г. маневрах тактика пригодилась в Русско-турецких войнах (1768–1774; 1787–1791) и при подавлении восстания Пугачева (1773–1775).

Следующие маневры в Красном Селе состоятся только к концу царствования Александра I – в 1823 г.   К середине XIX–началу XX в. на ставших уже ежегодными маневрах побывают первые лица многих стран. Через биографии поэтов связана с Красным и литература: мимолётное касание – отправная точка славной и долгой жизни; дорога к сюжету известнейшего романа – вехи на пути русской культуры; ежедневная проза  гвардейской службы и  неиссякаемый источник лирики, - такие разные взгляды на одно место.

I. ГАВРИЛА ДЕРЖАВИН И АЛЕКСАНДР ПУШКИН В КРАСНОМ СЕЛЕ
                Чин гвардии поручика, резкий ум и пылкий характер доставили ему <Державину> важное влияниена общественное мнение. - Пушкин. А. С.  История Пугачёва. Глава осьмая.

На закате дней русский поэт эпохи Просвещения, государственный деятель Российской империи, сенатор, действительный тайный советник Гаврила Романович Державин (1743–1816) вспомнит  службу еще рядовым гвардейцем в Преображенском полку (1762–1777): « В… 1765-м и в 1766-м году, были два славные в Петербурге позорища, учрежденные Императрицею, сколько для увеселения, столько и для славы народа. Первое, великолепный карусель <…>. Другое, преузорочный под Красным Селом лагерь, в котором, как сказывали, около 50 тысяч конных и пеших собрано было войск для маневров пред Государынею. Тогда в придворный театр впускаемы были без всякой платы одни классные обоего пола чины гвардии унтер-офицеры; а низкие люди имели свой народный театр <…>, на котором играли всякие фарсы и переведенные из Мольера комедии»,  – правды ради сюда следует добавить открытые для солдат кабаки и увеселения с жареными быками и фонтанами вина.

Изначально имея сильную склонность к наукам и искусству, рядовой Державин «по ночам, когда все улягутся, читал книги, какие и где достать случалось, немецкие и русские, и марал стихи без всяких правил, которые никому не показывал» (Т. 6. С. 426). Первой же армейской зимой 1762-го с разносящим офицерам на квартиры приказы Державиным «случился довольно смешной» для уже умудренного сединой мемуариста « анекдот»: «Князь Козловский, ... прапорщик и известный... стихотворец »  перед приходом вестового вслух читал друзьям свою трагедию. Вручив пакет и желая послушать, посыльный остановился у дверей, Козловский же сказал ему: «П о д и, б р а т е ц служивый, с Богом; что тебе попусту зевать? Ведь ты ничего не смыслишь» (Т. 6. С. 438–439). Однако уже через год служивый напишет вдохновенную программу всей своей будущей жизни во славу России: «Вдохни, о истина святая, Свои мне силы с высоты; Мне глас мой к пенью напрягая, Споборницей да будешь ты!» (Ода к Екатерине II. 1767. Т.3. С. 241)

Без хорошей протекции и вследствие острого языка позже положенного срока выслуги  – только в 1772 г. незнатный и бедный унтер-офицер Державин наконец-то произведен в офицеры прапорщиком, а в 1773  командирован в отправляемые для усмирения Пугачева войска : «Как имел всегда желание быть потребленным в войне или в другом опасном поручении, даже повергался иногда в меланхолию, что не имел к тому средства <…>, ибо гвардию тогда обычным порядком на войне как прочие армейские полки не употребляли» (Т. 6. С. 463).

На войне открывается недюжинный талант Державина – по поручению учреждённой для скорейшего подавления восстания Следственной Комиссии деятельного руководителя специальной Секретной команды и лазутчика, посылавшего известия цифром. За голову Державина в пугачёвском войске сулили – 10 000 руб. Интересно отметить, что лично находившийся в центе событий пугачевской кампании, Державин в «Записках» сдержаннее упоминает жестокости восставших по сравнению с «Историей Пугачева» Пушкина. Было ли таким отношение молодого офицера или, памятуя о взаимной беспощадности восставших и правительства, опытный царедворец не счел нужным ворошить прошлое?

Исполнением гражданского долга мемуарист считает и свое присутствие на допросах пойманных лазутчиков, и казнь особо запятнанных кровью бунтовщиков для отрезвления ещё не примкнувших. Видимо, именно в гуще беспощадного бунта вызрело твёрдое убеждение: просвещённая монархия – наилучшая форма правления текущего времени – благодатнее кровавой смуты.

Непредсказуемость народного бунта – в разгар боевых действий возможность перехода части своего отряда на сторону восставших наперёд приучило следовать не казённым – собственным мгновенным решениям. Так, недоброжелательством графа П. И. Панина  обойдённый наградами за опасную службу в Комиссии Державин, в обход правил на нескольких страницах письмом к Императрице не постеснялся потребовать в награду чин полковника: «Я странствовал целый год в гнезде бунтовщиков, был в опасностях… имея в прикрытие свое одну свою голову».

По велению Императрицы вынужденный наградить просителя, князь Г.А. Потёмкин  нашел способ выместить неудовольствие: вместо армейского полковника в 1777-м подписал присвоить статского коллежского советника - по неспособности к военной службе! Так в насмешку с гражданским чином, но без определённого места, - Державин искал и нашёл его сам: « Утешь поклоном горделивца, Уйми пощёчиной сварливца, Засаль подмазкой скрып ворот, Заткни собаке хлебом рот: Я бьюся об заклад, Что все четыре замолчат». (Правило жить. 1777. Т. 3. С. 483)

Захлопывая двери желанного военного поприща, князь Потёмкин, сам того не ведая,  взамен сочинителя нескольких удачных од подарил России большого поэта: статская служба оставляла поэзии более досуга. После обращённой к просвещенной монархине - Екатерине II оды «Фелица» (1882) внешне блестящее чиновное восхождение Державина  сопровождалось на него нескончаемыми ябедами, объяснениями и судами. В 1803 г. монархиня орденом и назначением в сенат отделалась от своего личного умевшего «истину царям с улыбкой говорить» секретаря. Сходно поступит в будущем  и ее внук Александр I, в 1803 г. с почётом отправляя в отставку сенатора. Но можно ли отправить в отставку поэта: «Так Александром быв, будь победитель света, О, исполинов вождь! Но не чрез брань и кровь; А милосердием и мудростью одета Пусть будет мощь твоя, - любовь» (Т. 3. С. 490).
 
Отошедший от государственных дел ещё 23 года будет подводить поэтические «итоги»: «Богов певец  Не будет никогда подлец!» (Храповницкому. 1793. Т. 1. С. 541), –  «Творцу я поклоняюсь мира, В его лице служу царю. Нигде, ни в ком себе кумира И не творил, и не творю» (Идолопоклонничество. 1810. Т.1. С. 459). Без устали поэт поминал – призывал милосердие Всевышнего, поступки людские и свои меря его заветами.

«Старик Державин нас заметил   И, в гроб сходя, благословил» (Евгений Онегин. Гл. 8. II. 1829–1830), – вместе с благословением  на поэтическое поприще не от Державина ли Пушкин унаследовал и дух противуречия кумирам?!

Ямщики, несмотря на дурную дорогу, везли его с быстротой ветра, и в 17-й день своего путешествия прибыл он утром в Красное Село, через которое шла тогдашняя большая дорога. Оставалось 28 вёрст до Петербурга. - Пушкин. А. С. Арап Петра Великого. 1827
               
               
История семьи и отдельных произведений А.С. Пушкина «кружатся» вокруг Красного Села.  Офицерами гвардии в Красносельских маневрах участвовали отец и дядя поэта –  Сергей Львович и Василий Львович.  На Дудергофские высоты лицеистов водили на ботанические прогулки для сбора гербариев. В 20-е гг. XIX в. модны были морские купаниях в Балтийском море – на курорте в Эстляндии в окрестностях Ревеля. Туда 2 июня 1827 г. вместе с родителями Пушкина отбыл и его друг – Дельвиг: ожидали и Александра,  в середине июля уже выехавшего из Петербурга дилижансом.

С 1808-го по дороге на Нарву и Ревель почтовую станцию из Красного уже перенесли в Стрельну. После нее  –  Кипень и Ямбург, где проживала семья двоюродного брата матери Пушкина – Ивана Адамовича Роткирх, прадед которого был женат на дочери Абрама Петровича Ганнибала. Случайно или намеренно завернув к Роткирхам познакомиться, Пушкин снял копию и сделал перевод с немецкой рукописи отца И. А. Роткирх – Адама Карловича Роткирх о жизни своего тестя – арапа Петра I. С этой копией вместо курорта поэт немедленно отправляется назад  –  через Петербург в Михайловское: «Я в деревне и надеюсь много писать, в конце осени буду у вас; вдохновенья еще нет, покамест принялся я за прозу», – отмечает начало работы над «Арапом Петра Великого» Пушкин в письме к А. А. Дельвигу (31 июля 1827 г. Из Михайловского в Ревель).

Согласно копии с немецкой рукописи Петр I с супругой выехал навстречу возвращавшемуся из Парижа Ганнибалу на 27-ю версту от Петербурга – в Красное Село.  У Пушкина же для правдоподобия наоборот: арап Ибрагим едет к поджидающему его в Красном царю Петру I. «Оставалось 28 вёрст до Петербурга» (т. е. до Царицына – теперь Летнего сада), –  не по почтовому маршруту проезжая через Красное для уточнения топографии будущего романа, поэт пересчитывает версты. Ради художественности жертвуя иногда  историческими деталями, Пушкин взамен стремился к  краеведческой точности.

С изданием глав неоконченного романа в 1837 г. родилась впоследствии увековеченная изображением легенда: Абрам Ганнибал и Петр I в почтовой избе Красного Села (по рисунку Р. Штейна  известная гравюра Флюгеля,  ок. 1890?). Так ли было в действительности? На самом деле из Франции в свите посла князя В. Л. Долгорукого Ганнибал прибыл в село Преображенское близ Москвы.   Но Пушкин предпочел сделать местом свидания для него самого значимое место.
С 1823 г. в Красном Селе возобновлён постоянный летний гвардейский лагерь с увеселительными феерверками в дни полковых праздников – обычно в Павловской слободе Красного: «Сегодня фейворок, или феерверк... а я в городе остаюсь», –  А. С. Пушкин – Н.Н. Пушкиной от 14 июля 1834 г.

Мучительно ищет Пушкин материал для нового романа, должного европейские литературные достижения в прозе сочетать с русской историей. «Арап...» оставлен: нетипичная личность героя влекла повествование в сторону европейских романов о подвигах героев с канвой любовных страданий, - можно предположить. «Роман в письмах» (1829), «Русский Пелам» (1830), «Рославлев» (1831) – все оставлены в начале. Оборвана на всемирно бродячий сюжет история благородного русского разбойника «Дубровского» (1832). Не суждено было из под пера Пушкина выйти роману в духе весьма почитаемого Пушкиным романиста - "шотландского барда" сэра Вальтера Скотта. Дописанный «Дубровский» неизбежно бы сравнивали с «Роб Роем» Скотта. Пушкин склонялся к обнажённо национальному сюжету.

В январе 1833 г. вместе замыслены повесть – «Капитанская дочка» (1833–1836) и «История Пугачевского бунта» (1833–1834): «Историческая страница, на которой встречаются имена Екатерины, двух Паниных, Суворова, Бибикова... Вольтера и Державина, не должна быть затеряна». На середину этих работ приходится «Державин» (1835) – воспоминание о посещении старым поэтом Лицея в 1815 г.


 До того эпиграфы из Державина находим в Главе II «Арапа» (из оды «На смерть князя Мещерского», 1779) и в «Гробовщике» (1830) – из «Водопада» (1794), за который Дельвиг при посещении Державиным Лицея хотел поцеловать у него руку. Наконец, в «Египетских ночах» (1835): «Я царь, я раб, я червь, я бог», – строка более знаменитая, чем ее источник – державинская ода «Бог» (1784), – все относительно ранние творения поэта, долго жившего и привлекавшего внимание Пушкина и стихами, и неординарной биографией.

«Имел я случай пользоваться некоторыми рукописями» - использование Пушкиным из архивов писем и рапортов Державина отражено в «Истории Пугачева». (гл. 5 и 8). Сложнее с «Записками»:  в 1822 г. частично изданные,  Пушкин их называет неизданными:  имеется ли в виду недоступность только полного текста? Так или иначе,  «Капитанская дочка» перекликается с «Записками», где фигурирует фамилия Гринев (подполковник). И в выпущенной Пушкиным из романа 10-й главе Гринев – командир эскадрона.

«Похвала Наташе, солдатской дочери» – один из первых стихотворных опытов  Державина (1964), за которые его отодвинули в производстве в офицеры. За первый стихотворный опыт –  к Маше песенку – Гринев ссорится со Швабриным. Молодой Державин через товарищей пристрастился к картам, – играет и проигрывает и Петруша Гринев.

Считается, что черты оренбургского губернатора Ивана Андреевича Рейнсдорп послужили образу слишком осторожного генерала Андрея Карловича в романе. Разговор пощажённого Пугачёвым и вернувшего в Оренбург Гринева с генералом напоминает и пылкую беседу Державина с его начальником генералом-аншефом Александром Ильичом Бибиковым (1729-1774) тоже в Оренбурге: «"Надобно делать какие-нибудь движения, ибо от бездействия город находится в унынии." - Генерал с сердцем возразил: "Я знаю это; но что делать? Войска еще не пришли." - <…> Державин смело повторил: "Как бы то ни было, есть ли войска или нет, но надобно действовать!"». (Державин свои мемуары писал как бы от третьего лица!)Послав только одного неизвестного поручика с секретной миссией, дальновидный, разбирающийся в людях Бибиков не ошибся, но после его смерти из-за соперничающего генералитета Державина обвиняли в самовольной отлучке, равной измене. Так же самовольно отлучится спасать Машу и Пётр Гринёв.

Речь идет не о прямом прототипизме – о выборе положения и характера героя. Судьба молодого Державина внешне для эпохи типична, зато его отношение к службе  – за рамками обыденного поведения. Это хорошо вписывалось в новейшую форму, приданную европейскому роману знаменитым Вальтером Скоттом, но и сохраняло русский колорит.
 
«Пугачёв не что иное как чучело, которым играют воры, яицкие казаки: не Пугачёв важен; важно общее негодование», – мнением усопшего со славой Бибикова в «Истории Пугачёва» автор прикрыл невозможность не только единственно самозванца, но и правительство  назвать ответственным за кровопролитие. Зато в  «Капитанской дочке» (художественная реальность!) Пушкин смотрит ещё и глазами вторично спасённого Пугачёвым  и ему благодарного Гринева: «Зачем не сказать истины? В эту минуту сильно сочувствие влекло меня к нему. Я пламенно желал вырвать его из среды злодеев...».

Бунтовщик может убить офицера, генерал – казнить бунтовщика. Человек человека убить не может – не должен. Пушкиным предвосхищен последующий – пронизывающий время гуманизм русской литературы! Нечаянно посмотрев в глаза не поджигателю, но просто человеку, Пьеру Безухову, генерал Даву – человек не расстреляет его (Толстой Л.Н. Война и мир). «Злых людей нет на свете», – скажет Иешуа Га-Ноцри (Булгаков М.А. Мастер и Маргарита), – вне временные истина и справедливость.
Что же до частных исторических выводов в пушкинском историческом труде, то: «М я т е ж н и к и избрали средства самые надёжные и стремительные к достижению своей цели. Правительство... действовало слабо, медленно ошибочно. Нет худа без добра: Пугачёвский бунт доказал правительству необходимость перемен».
     
Заутро раннее светило               
Взошло меж серых облаков,               
И кровли спящие домов               
Живым лучом позолотило.
Вдруг слышен крик: вставай, скорей!
И сбор пробили барабаны,
И полусонные уланы,
Зевая, сели на коней. - М.Ю. Лермонтов Шуточная поэма «Уланша», 1834
   *    *     *
II. МИХАИЛ ЛЕРМОНТОВ (1814-1841). В ноябре 1832 г. «недоросль из дворян» Михаил Лермонтов зачислен в Школу гвардейских прапорщиков и кавалерийских юнкеров в  лейб-гвардии Гусарский полк  на правах сначала вольноопределяющегося – унтер-офицером,  потом – юнкером «из списка дворян». В июне 1832 г. полк выступает в летние военные лагеря под Петергофом:

 «Я  н е  п о д а в а л  о себе вестей с тех пор, как мы отправились в лагерь... вообразите себе палатку в 3 аршина в длину и ширину и в 2 1/2 в вышину, в которой живет три человека со всем снаряжением, со всеми доспехами, как: сабли, карабины, кивера и проч., и проч. Погода была отвратительная, из-за бесконечного дождя мы, бывало, по два дня сряду не могли просушить свое платье. Тем не менее, эта жизнь мне до некоторой степени нравилась... Мы вернулись домой, и скоро начинаются наши занятия. Единственно, что придает мне сил — это мысль, что через год я офицер. — И тогда, тогда… Господи! Если бы только вы знали, что за жизнь я собираюсь вести!.. О, это будет чудесно: во-первых, причуды, всякого рода  дурачества и поэзия, утопающая в шампанском...» (Лермонтов – М. А. Лопухиной от 4 августа 1832 г. В августе 1835 г.) Лермонтову наконец-то будет выдан желанный патент о производстве в корнеты лейб-гвардии Гусарского полка.

Официально гусары должны были квартировать и ночевать в полку – в Царском Селе. Но в праздничные дни и в случаях балов, маскарадов, постановки новой оперы или балета, дебюта приезжей знаменитости — офицеры не только младших, но и старших чинов уезжали в Петербург и, конечно, не всегда возвращались в Царское своевременно – к ночи.  Однажды генерал Хомутов приказал полковому адъютанту, графу Ламберту, назначить на утро полковое ученье, но адъютант доложил ему, что вечером идет «Фенелла»* и офицеры в Петербурге, так что многие, не зная о наряде, не будут на ученье. Командир полка принял во внимание подобное представление, и ученье  отложили до следующего дня.(*«Фенелла или Немая из Портичи», г. — модная наполовину опера - наполовину балет Даниэля Обера)

 Петергоф, Ораниенбаум, Красное Село – места летних лагерей при маневрах. Сохранились рисунки Лермонтова 1834– 1835 гг.: «Эпизод из маневров в Красном Селе» (оригинал утрачен), «Бивуак  лейб-гвардии Гусарского полка под Красным Селом», где Лермонтов написал шуточную, популярную среди товарищей поэму  «Монго» о приключениях Монго - А. А. Столыпина  и Майошки (от фр. – кривоногий) – прозвище, за сутулость  и кривоватые ноги данное Лермонтову.

Столыпин вздыхал по красавице танцовщице Е.Е. Пименовой , бывшей на содержании  у некоего богача. В поэме Монго и Майошка вдвоем едут верхом из села Копорского близ Царского Села на петергофскую дорогу, где в одной из дач близ Красного кабачка скучающая красавица в отсутствии сожителя охотно их принимает: «Меж тем «Монго» горит и тает...
 
Вдруг самый пламенный пассаж               
Зловещим стуком прерывает               
На двор влетевший экипаж.               
Девятиместная коляска,               
И в ней пятнадцать седоков.               
Увы! печальная развязка,               
Неотразимый гнев богов!..
Осталось средство им одно:
Перекрестясь, прыгнуть в окно.
Опасен подвиг дерзновенный,
И не сдержать им головы;
Но в них проснулся дух военный:
Прыг, прыг!.. И были таковы.
   *      *      *
На обратном пути случился ещё один невоспетый в поэме анекдот: на Петергофской дороге друзья чуть в лоб не столкнулись с коляской  командира Гвардейского корпуса, строго следившего за дисциплиной в полках, великого князя Михаила Павловича. Ехать ему навстречу – значило бы сидеть на гауптвахте, так как гусары уехали из полка без разрешения. Повернув назад, друзья помчались по дороге в Петербург, впереди Великого князя. Как ни хороша была четверка великокняжеских коней, беглецы ускакали и, свернув под Петербургом в сторону, рано утром вернулись в полк прямо на учение. Разглядев впереди только гусарские спины, Великий Князь послал спросить полкового командира: все ли офицеры на ученье? Офицеры были все. На этот раз гроза обошла стороной.

В подробностях обмундирования, в исполнении обязанностей гвардейского офицера Лермонтов был рассеян. Как то он явился к разводу с маленькою, чуть-чуть не игрушечною детскою саблей. Великий князь Михаил Павлович, тут же арестовав его, снял эту саблю и дал поиграть ею маленьким великим князьям Николаю и Михаилу Николаевичам, которых привели смотреть на развод. В другой раз князь за неформенное шитье на воротнике и обшлагах вицмундира послал Лермонтова под арест прямо с бала в царскосельской китайской деревне. Надо думать, что такая показная нерадивость в мелочах впоследствии не расположила начальство к снисходительности.
 
«Но без вина, что жизнь улана? Его душа на дне стакана, И кто два раза в день не пьян, Тот, извините, не улан» (поэма «Уланша»), – гусарский полк был известен большой карточной игрой и попойками с музыкой и пляской. Лермонтов бывал везде: приходил, ставил несколько карт, – смеялся и уходил. Сердце не лежало. О приезжавших на кутежи из Петербурга женщинах лёгкого поведения, он говаривал: «Бедные, их нужда к нам загоняет», или: «На что они нам? у нас так много достойных любви женщин». Лермонтов тогда неоднократно подавал в цензуру варианты драмы «Маскарад», получая неизменный отказ.

Под маскою сочинявшего скабрезные куплеты лихого кутилы на маневрах и в гостиных каким-то непостижимым образом состоялся большой поэт, все сумевший переплавить в высокую лирику. В 1837 г. написаны знаменитые «Бородино», «Ветка Палестины», «Кинжал». Смерть Пушкина сорвала с поэта светскую маску повесы. Будто бы сам Николай I, прочитав первый вариант стихов «На смерть поэта», сказал: «Этот, чего доброго, заменит России Пушкина!» – на первый раз неприятностей не последовало.
Винившие во всём убитого Пушкина светские толки подействовали на Лермонтова горше смерти великого поэта. И в начале февраля к основным стихам добавлено:

А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона
Свободы, Гения и Славы палачи!

На этот раз царь не без основания принял стихотворную крамолу на свой счёт. Разразилась катастрофа: Николай I велит «старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина (Лермонтова под арестом) и удостовериться, не помешан ли он», – продолжению пушкинской истории царь предпочел бы помешательство. «Дело о непозволительных стихах» завершилось разжалованием из гвардии в драгуны – из попов в дьяконы, как тогда острили.

После приказа о переводе на Кавказ в Нижегородский драгунский полк, офицеры лейб-гвардии Гусарского полка хотели дать Лермонтову прощальный обед, но полковой командир запретил, что при таких обстоятельствах проводы могут быть истолкованы как протест. Кончилась чудесная, утопающая в шампанском пора жизни – поэт ехал на войну, не так для него счастливую, как для поручика Гаврилы Державина и Петруши Гринева.
 
Я на перекладной пустился в Москву и затем по железной дороге до станции Волоховской, где, узнав, что полк уже в Красносельском лагере, продолжал свой путь до лагеря. - Афанасий Фет. А.А. "Мои воспоминания"
                _________________________________________
               
III. Афанасий Афанасьевич Фет-Шеншин (1820–1892) – русский поэт: певец любви, природы и красоты, в первой половине жизни – офицер. Родители его обвенчались уже после появления первенца Афанасия. Чтобы не считаться рожденным вне церковного брака изгоем, пришлось носить с трудом выхлопотанную фамилию по первому мужу матери  – немцу из Дармштадта. По этой причине  числясь иностранцем на русской службе, обиженный на судьбу, прирождённый русский поэт будет безуспешно пытаться в армии выслужить утраченное русское дворянство.

В 1842 г. Гоголь и Белинский одобрительно отзываются о новом таланте, –  желанное литературное поприще открывалось, тем не менее, по окончании Московского университета в 1845 г. Фет поступает в Кирасирский орденский полк, обрекая себя на многолетнюю  и, как оказалось, далёкую от романтики жизнь бедного офицера в русских провинциях. Тогда романтически настроенному Фету ещё казалось возможным совместить поэзию с карьерой в армии. Поэзия требовала выхода: хотелось быть ближе к литературной столице. В 1853 г. Фету удалось «для пользы службы» добиться перевода в привилегированную гвардию – в лейб-уланский его высочества полк.
 
Жизнь и карьера офицера тогда во многом зависели от его лошади: «Подъездок* мой оказался злым до чрезвычайности, <…> он <…> горбился и, злобно ударяя передними ногами в землю, старался выбить меня из седла <…>. Через день после того был назначен церемониальный марш. <…> Невозможно было поручиться, чтобы солдатик порой не наехал слегка на моего лютого зверя, а тот, начавши лягать, не искалечил бы солдата и его фронтовой лошади, что было бы самым неблаговидным вступлением во фронт в глазах гвардейского полкового командира...» – сказавшись больным, офицер не участвовал в церемониальном марше через Красное село. (*Подъездок - здесь  молодая, едва объезженная верховая лошадь)

Другой враг дождь был не менее коварен: «О д н а ж д ы  получаю повестку: "Его Императорское Высочество Главнокомандующий изволит завтра смотреть прикомандированных . Посему ваше высокоблагородие имеете прибыть ко дворцу в полной парадной форме"». Сохранить безукоризненную чистоту белого кирасирского мундира было нелегко: «Белых мундиров у меня было три: много раз беленый для ношения под кирасами, однажды тщательно выбеленный и – ненадеванный. В видах бережливости я надел второй мундир<…>. Набежали тучи... "Боже, - подумал я, - что-то будет с моим мундиром!" – Стало накрапывать, и через несколько минут нас стало обливать косым и крупным дождем», – смотр отложили.

На следующем смотру «я  с т о я л  уже в ненадеванном колете; и на этот раз из надвинувшихся туч на нас посыпалась водяная пыль. Я чувствовал, что в финансовом отношении пропал невозвратно, но небо расчистилось, и мы благополучно отбыли смотр. <…> Наступили маневры в присутствии Государя Императора, и полили дожди. <…> В ненастную погоду по болотистым петербургским окрестностям полк выходил на маневры в самых худших мундирах. <…>

 О д н а ж д ы... ко мне подъехал полковой адъютант и равнодушным голосом проговорил: "Вы назначены ординарцем к государю императору."  Я так и вздрогнул. По моим армейским понятиям, царский ординарец был наилучший ездок, на наилучшей красавице лошади, во всем новом с головы до шпор. Я хорошо знал, что ослушание может навсегда погубить мою карьеру; но когда я подумал, в каком виде я буду произносить слова: <…> "Вашему Императорскому Величеству в ординарцы наряжен", – кровь закипела у меня в жилах, и я твердым голосом проговорил: "Пусть меня отдают под суд <…>, но в ординарцы к государю я в таком виде не поеду!". Выходка моя прошла безнаказанно».

Как то полуэскадрон Фета шел «по назначенному направлению» с «неведомой целью». Ошибкою шинель осталась в обозе, – осеннюю ночь простояв на аванпостах  под холодным дождем в одном мундире, с распухшим горлом Фет попадает в лечебницу под Петербургом. Леченье оставляло досуг: «К величайшей радости моей, я в месяц… окончательно перевел две последние книги од (Горация Квинта Флакка древнегреческого поэта), тогда как перевод первых двух тянулся в продолжение пятнадцати лет». По возвращении в лагерь снова возобладала проза: Служба в гвардии требовала больших, чем жалованье, расходов, а безденежье следовало тенью за Фетом: «в продолжение целого месяца я под предлогом докторского предписания питался тремя булками и тремя кринками молока в день».

Наступили зима – время смотров. Надлежало ехать в Петербург сдавать экзамен для окончательного перевода в гвардию, денег же для поездки не было. «Весь вечер провел я в раздумье до столбняка...» – около ночи поручику Фету прислали в долг выручившие его 200 рублей: «Ч е р е з  п о л ч а с а я сидел уже в санях, и мои степные рыжаки помчали меня по вечно ненадежному льду широкого Волхова. Плохая и ухабистая дорога вдоль берега слишком бы задержала мое нетерпение. Измученный сильными ощущениями минувшего дня, я тотчас задремал в быстро несущихся санях и просыпался только в те минуты, когда громко трескавшийся лед уносил из-под саней свой замирающий грохот к противоположному берегу...»
(
Экзамен был благополучно сдан, хотя дорогие парадные кирасы пришлось брать напрокат. Лошадь тоже пришлось просить, так как свою вести в Петербург было дорого и долго. Почти незнакомый полковник одолжил со словами: «"Даю вам на выбор любую унтер-офицерскую лошадь, с тем большим удовольствием, что сам был в том положении, в каком вы теперь, и мне никто не дал лошади." – "Вот, – подумал я, – действительно – свет не без добрых людей!"».

Тогда же, в декабре 1853–январе 1854-го готовясь в Петербурге к экзамену, Фет возобновляет знакомства с критиком Боткиным и писателем И.С. Тургеневым, под руководством которого в 1856 г. выходит томик стихотворений Фета. Издатели «Современника» Н.А. Некрасов и И.И.Панаев предлагают ему сотрудничать с хорошим гонораром. Издатель «Отечественных записок» А.А. Краевский  берет в печать завершённый Фетом перевод од Горация.

Литературная судьба благосклонно улыбнулась, однако с деятельным кружком петербургских литераторов скоро пришлось расстаться: с октября 1953 г. Россия вступила Крымскую войну. 13 февраля 1954 г. лейб-гвардии уланский полк Фета отправляется для охраны побережья Балтийского моря от возможного английского десанта. Забежавшего к обеду на минутку к Панаевым проститься Фета убедили, что он поспеет навстречу полку утром. Сидя в семичасовом царскосельском поезде, он услышал, что  «"В семь часов был смотр. Его Высочество смотрел улан, которые прошли в Красное Село." <…> В отчаянии <…> сажусь на первого парного извозчика. Через два часа я уже был в Красном Селе <…>. - "Как же это вы, Афанасий Афанасьевич, послышалось со всех сторон, – вашу лошадь провели за полком. Неловко, очень неловко"».

По приказу генерала отдав саблю, опоздавший шел за полком как арестант: «…на походе очутиться одному без сабли ужасно неловко, точно на бале без галстука», – что не избавляло от обязанностей полкового казначея прикладывать к бумагам полковую печать. Вдруг кажется, что печать утеряна в Петербурге!? Печать, к счастью, нашлась: «Скажу откровенно, никакая улыбка фортуны не возбуждала во мне сильнейшей радости, чем эта находка».

Участвующий в Крымском походе боевой офицер Фет критикует штабную походную систему вразрез «разумных оснований, подкрепляемых опытом»: «М е т о д а  водить во время зимних походов людей пешком – для последних вредоносна. Человек, несущий оружие и ведущий в поводу лошадь, вынужден утомительно ступать по глубокому снегу <...>; …пройдя таким образом версту, люди согреваются до испарины, и затем команда – “садись” – поднимет их в область ничем не задерживаемого ветра. Не значит ли это напрашиваться на тиф?; <...> разлагольствования мои оставались гласом вопиющего в пустыне, что не мешало им оправдаться уже при первом переходе».

Страницы фетовскихх «Воспоминаний» повествуют, как осадные орудия навстречу друг другу возили из Риги в Ревель, а из Ревеля в – Ригу: «Ясно, что люди и лошади надрываются вследствие канцелярской неурядицы». Полк Фета шел по глубокому снегу «при жестоком морозе», а из штаба три раза кряду приказывали возвращаться на предшествующую станцию, где «Его Высочество изволит смотреть полк на походе», но смотр каждый раз откладывался: «Н а м  н е  р а з  убеждаться в невообразимой путанице распоряжений тогдашнего военного министерства». Наконец прибыв, его высочество поблагодарил командира за достойный вид полка: «Поздравляю вас, господа, с походом. Государь император поручил мне приветствовать вас; <...> и я уверен, что вы исполните свой долг. Прощайте, Бог с вами!».

Уход из армии был подготовлен рядом внешних и внутренних: давление казенной рутины и проигрыш войны продемонстрировав не творческий подход, указывали необходимость изменений в командовании. Только Балтийское море утешало – как в пушкинские времена, позволяло любоваться собой и писать стихи, да еще два раза за кампанию кратко командировался он в Петербург, забегая на литературные сборища в кабинете Некрасова. В 1956 г. указом нового императора Александра II право на потомственное дворянство стал давать только чин полковника, который, возможно, Фет и выслужил бы к старости, забыв о поэзии. Это была последняя, переполнившая чашу капля: гвардии штаб-ротмистр Фет взял по состоянию здоровья 11 отпуск, плавно окончившийся отставкой в 1858 г.

В 1873 г. по поданному на высочайшее имя прошению поэта Александр II вместе с дворянством вернёт ему родовую фамилию – «Шеншин». С 1883 г. Фет начинает выпускать сборники стихотворений «Вечерние огни» – плод 20 летней работы, выходит изумительный перевод двух частей «Фауста» Гете и многое другое.

Красное Село теперь будет жить в «Моих воспоминаниях» и в переписке Фета с его талантливым учеником поэтом К.Р. – великим князем Константином Константиновичем, с1884 г. командиром роты гвардейского Измайловского полка, стоявшего летом в Красносельских лагерях. Из Красного К. Р. будет посылать на суд учителя свои стихи. Фет  ответно просит не удивляться «горячему сочувствию, возбуждаемому во мне всякою внешнею и внутреннею красотою и молодостью, которым я отзываюсь как бракованный конь при звуках военной трубы».
 
 СТИХОТВОРЕНИЯ АФАНАСИЯ  ФЕТА ПЕРИОДА СЛУЖБЫ В ГВАРДИИ

    СТЕПЬ ВЕЧЕРОМ
Клубятся тучи, млея в блеске алом,
Хотят в росе понежиться поля,
В последний раз, за третьим перевалом,
Пропал ямщик, звеня и не пыля.
Нигде жилья не видно на просторе.
Вдали огня иль песни - и не ждешь!
Все степь да степь. Безбрежная, как море,
Волнуется и наливает рожь.
За облаком до половины скрыта,
Луна светить еще не смеет днем.
Вот жук взлетел и прожужжал сердито,
Вот лунь проплыл, не шевеля крылом.
Покрылись нивы сетью золотистой,
Там перепел откликнулся вдали,
И слышу я, в изложине росистой
Вполголоса скрыпят коростели.
Уж сумраком пытливый взор обманут.
Среди тепла прохладой стало дуть.
Луна чиста. Вот с неба звезды глянут,
И как река засветит Млечный Путь.
       *   *   *
    
    ИЗ ЦИКЛА «МОРЕ»

Жди ясного на завтра дня,
Стрижи мелькают и звенят,
Пурпурной полосой огня
Прозрачный озарен закат.
В заливе дремлют корабли,-
Едва трепещут вымпела.
Далеко небеса ушли -
И к ним морская даль ушла.
Так робко набегает тень,
Так тайно свет уходит прочь,
Кто ты не скажешь: минул день,
Не говоришь: настала ночь.  - лето 1854 г.
 
IV. К.Р. – ВЕЛИКИЙ  КНЯЗЬ  И  ПОЭТ КОНСТАНТИН КОНСТАНТИНОВИЧ РОМАНОВ

Алым заревом пылая,
Солнце за море зашло,
Воцарилась ночь немая...
Дремлет Красное Село.
Меркнет неба свод лазурный,
Лагерь наш в тиши ночной
Спит... Не спим лишь я — дежурный
Да знаменный часовой. - К.Р. Дневник от 27 июня 1887 г.
   *   *   *               
Внук Николая II, кузен Александра III и двоюродный дядя Николая II его императорское высочество великий князь Константин Константиновича Романов (10. 08. 1858 –2. 06. 1915), военный и общественный деятель, как поэт выступал под криптонимом – «К.Р.».

По семейной традиции должный служить во флоте и в 1877 г. награждённый Георгием 4-й степени за храбрость в сражении 1877 г. против турецкого флота на Дунае молодой мичман в1882 г. с трудом добивается от отца разрешения на переход в гвардию – ближе к литературной столице. Поэтическое поприще считалось недостойным особ царской крови в России, – пришлось бороться, убеждать, настаивать.

«Красное Село. Лагерь. Мой барак. Мне 26-й год, я женат и несу службу, которая мне по сердцу...» (Красное Село, 19 июня 1884 г.) – сразу после свадьбы Константин Константинович назначен командиром роты лейб-гвардии Измайловского полка: «Х о р о ш а я, здоровая жизнь, и я вспоминаю её с наслаждением» (19 июня 1886 г.); «С а м  я нахожусь в лагере под Красным Селом. На днях наш полк выступает на подвижные сборы, и мы от 18 июля до 3 августа будем вести кочевую жизнь, имеющую для меня особую прелесть» (К. Р. – поэту Я.П. Полонскому от 15 июня 1893 г.).

В сравнении с чопорным дворцовым этикетом дарующее свободу Красное Село стало подобием Парнаса, общение с солдатами — дарующим вдохновение источником. Красносельские записи отчасти несут печать позы – утверждения личного права на поэтическое видение мира: «Я  п о с л а л за фельдфебелем и, колыхаясь на качалке, слушал его доклады <...>. Люблю я такое препровождение времени, мирное, тихое, основанное на спокойствии, вдали от городской, великосветской и придворной суеты: никаких неудовольствий, мелочных жалоб и обид… Тепло, тенисто, тихо, воздух пропитан весенним запахом молодых березок и тополей <...>. Какая безмятежность! Отдыхаешь душою, и дышится так легко и свободно!»  (1886. Июнь. Духов день 2). То же в рифму: «Я фельдфебеля рассказы / Стану слушать по утрам»

Утром лишь заря займётся               
Горн побудку затрубит,               
Мигом лагерь встрепенется,               
Снова жизнью закипит:               
Жизнью бойкою, привольной,
Жизнью дельной, трудовой,
И веселой, и раздольной,
Жизнью силы молодой.
Те же лица дорогие,
Те ж товарищи, друзья,
Сослуживцы удалые,
Та ж единая семья...
Та же доблестная рота,
Батальон и полк родной.
   *   *   *
Впоследствии к «хорошей жизни» прибавлялись нежно любимые отцом дети и еще новые и новые стихи. Даже политика являла подчас поэтические черты. Здесь ведь тоже многое зависит от  наблюдателя: «Июнь.(1886) Красное Село. Троица. 1. Полковой праздник... Проснулся я в праздничном настроении. Солнечное, ясное, теплое утро обещало жаркий день<...>. Мы пожирали глазами Государя (Александра III). Когда Государь вошел в церковь и началась вечерня, весь полк в полном составе окружил церковную палатку. <...>. Раздавали букеты ландышей <...>.

П о т о м офицерство проследовало в Красное Село на завтрак за Высочайшим столом. Государь говорил мне, что хорошо было бы, если б ребенок у меня родился сегодня в полковой праздник, что это был бы маленький Измайловец... Как это понимать? Неужели его запишут в полк?» – указом Александра III дети двоюродных братьев царя уже не носили титул Великих Князей. И только сами Великие Князья к 80-м гг. ХIХ в. сохраняли привилегию с рождения быть записанными в полк. Как Петруша Гринев или Державин с рождения служить России – о потере только этой привилегии для своих детей сожалеет будущий отец.

ИЗ  ДНЕВНИКА  К.Р.: «В ч е р а, проснувшись на биваке, <...> я увидел из палатки густой туман, который мало-помалу поднимался, редел и таял на солнце. Утро было чудесное. Одевшись, я вышел из палатки и стал молиться на восток. За последнее время я редко по утрам читал свои обычные молитвы, но тут, на биваке, в солдатской среде, мне как-то захотелось исполнить этот простонародный обычай. А издали доносились звуки благовеста: меня потянуло в церковь, - я вспомнил, что был праздник Преображения Господня» (6 августа 1886 г. – С.М.).

«Р а з б и р а л по косточкам самого себя, <..>. Меня мучает сознание того, что я командую ротой далеко не так, как мне бы хотелось... <...>. И не только в роте, но и в жизни вообще я не могу получить ничего во всей полноте, вникнуть в каждый вопрос, в каждое дело до его глубины...» (19 июля 1886 г.), – сослуживцы вспоминают, что он, напротив, удивительно умел вникать в повседневные солдатские нужды: «Кто встретит с рапортом меня? / Жильцов ли дюжий краснощекий? / …Или Рябинин мой с печалью / В больших задумчивых глазах, / С лицом разумным и красивым, / Сперва считавшийся ленивым, / Теперь же воин — хоть куда».
                _____________________            
               
О, царь, скорбит душа твоя,
Томится и тоскует.
Я буду петь: пусть песнь моя
Твою печаль врачует. - К.Р.  "Псалмопевец Давид", 1881               
    *    *    *               
Он был не только несколько сентиментальным поэтом, но весьма прозорливым военным и политиком, каких качеств так не хватало его двоюродному племяннику - Николаю II! «Ж е л а ю, чтобы после моей смерти эта статья была напечатана в собрании моих сочинений. Константин Романов 11 января 1914 года», — написал К.Р. на своей без ответа возвращенной Николаем II докладной записке «Недоверие к солдату».

 «„С о л д а т есть имя общее и знаменитое. Солдатом называется и первейший генерал и последний рядовой", – так учили 50 лет назад. Теперь учат, что „звание солдата высоко и почетно". <...> Этот взгляд обязывает воспитывать в новобранце возвышающие и облагораживающие душу чувства и возвращать его из армии народу просвещенным и проникнутым твердыми и глубоко осознанными убеждениями.
Высокому взгляду на назначение солдата должны бы, казалось, отвечать доверие, уважение <...>. Но то ли мы видим? <...>

С о л д а т  не только не окружен уважением и почетом, но не пользуется хотя бы ограниченным доверием даже прямых своих начальников», — солдату, как преступнику, воспрещается во время увольнений посещать общественные места: театры, гулянья, парки. Растущее недоверие к человеческим достоинствам солдата рождает ответное раздражение, что может привести к опасному для общества исходу: «...У нас забывают, что воспитание возвышенных и благородных чувств достигается не устранением соблазнов, но приучением к борьбе с ними»... Современники так и не ознакомились с этой запиской, как архивный документ напечатанной лишь в 1995 г.  Изложенным в записке мыслям Николай II устно изъявил «полнейшее сочувствие», но нашел, что «осуществить их нельзя».

Более чем своевременную статью в России не прочитали, зато в армии наизусть знали стихотворение К. Р. о тяжелой доле солдата: «Умер, бедняга, в больнице военной…». В ответ автор получает благодарные письма и стихотворное послание: «Певец, я твои вдохновенные строки / О брате усопшем прочел… – Спасибо тебе за порыв вдохновенный, / За добрые чувства твои».

Долог еще будет жизненный путь к этим зрелым горьким, выводам, а пока в августе 1886 г. под Красным Селом идут очередные военные учения: «Я л ю б л ю, чтобы мое обыкновенное безграничное доверие находило себе отклик в других»; «Я снова вернулся к роте и лег подле унтер-офицера Васильева, положив голову к нему на грудь. Мне вспомнился Эдуард Бородатый, который гордился тем, что может склонить голову на колени любого из своих подданных и спать спокойно, не боясь измены. Мне было так хорошо и спокойно в толпе своих солдат.  А" звезды так ярко горели, И ночь была так хороша..."».

К.Р. БЫЛ ЕЩЁ И ТАЛАННТЛИВЫМ ПИАНИСТОМ1 Умению бытовые «мелочи» живописать  языком поэзии и музыки К. Р. тщательно учился  у своих наставников и друзей — Я.П. Полонского, А.Н. Майкова, А.А. Фета, П.И. Чайковского... Мелькают на страницах Дневника и повторяющиеся музыкальные записи: отрывая часы не от службы – от краткого отдыха, разучивал на фортепьяно Шумана, Шопена, Моцарта, для чего в военный лагерь в Красном Селе специально доставили рояль.

В марте 1889 г. сольное выступление состоялось в Мраморном дворце, в присутствии 200 гостей, императрицы и наследника: «благоговея перед Моцартом», К. Р. исполнял наизусть его фортепианный концерт. Игру солиста высоко оценил Антон Рубинштейн. Стихи самого К. Р. удивительно музыкальны: на них будет написано более 70 популярных романсов. В день 30 летия подводятся итоги: «Ж и з н ь  м о я и деятельность вполне определились. Для других – я военный <…>. Для себя же – поэт. Вот мое истинное призвание» (10 окт. 1888 г.).

 Военный и поэт – иногда одна из этих ролей так мучительно «мешала» другой: в 1890 г. на парад в Красное Село долго ожидали Императора Германского Вильгельма II, а в бараке ждало недописанное стихотворение, и вот время потеряно зря: поэт весь день «пробродил в орденах». Отметив получение письма от своего поэтического учителя Фета с его чудесными новыми стихами, командир идет на учения, радуясь хорошей стрельбе роты. После часто рефреном идет – «мне пришло в голову стихотворение»: «Красное Село. Вознесение Господне. 2 июня 1888. Новое стихотворение.

Снова дежурю я в этой палатке,
Ходит, как в прежние дни, часовой
Взад и вперед пo песчаной площадке…
Стелется зелень лугов предо мной.

Здесь далеки мы от шумного cветa,               
Здесь мы не ведаем пошлых забот:               
Жизнь наша делом вседневным согрета,               
Каждый здесь царскую службу несет.

Эта дежурная наша палатка,
Этот зеленый простор луговой...
В лагерной жизни труда и порядка
Я молодею и крепну душой.
   *     *    *
«В дежурной палатке» автору «вдруг вздумалось» посвятить Наследнику Цесаревичу, будущему Николаю II: если бы Наследник ощутил ценность «здоровой жизни», он смог бы перенести этот опыт в управление государством: «В с ё больше темнело, за лагерем всходила луна. Вот, от роты отошли три офицера, между ними я узнал Цесаревича по его походке и малому росту. <...> Цесаревич ходил по сторожевым постам. <...> А ночь стояла тихая, теплая и голубая. Я жадно вдыхал теплый ночной воздух; таких ночей у нас не много...»

К. Р. посвящал стихи и не оставшемуся совершенно глухим Александру III: его указом от 3 мая (опубликован 5 мая) 1889 г. К. Р. назначен Президентом Академии: «С о в ч е р а ш н е г о  дня я Президент Императорской Академии Наук. Эта честь так велика, так ослепляет, что я молю Бога вразумить меня, помочь мне не возгордиться и служить смиренно и деятельно новому призванию» (7 мая); «О б о  м  н е в обществе преувеличенного мнения. Неужели оно родилось только благодаря книжке моих стихотворений? <...> Даже Государя хвалят за такой выбор» (8 мая 1889 г.).

Двадцать шесть лет на посту Президента К.Р. способствовал демократизации общества. В Академии был утвержден отдел Изящной словесности, куда вошли Лев Толстой, Чехов, Короленко, Бунин. Искренние заботы августейшего Президента о просвещении оборачивались подчас почти анекдотом. Так 25 апреля 1894 г. в кабинет К. Р. без доклада вошел обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев.
Бросив на стол печатный экземпляр проекта устава «Российского общества ревнителей просвещения», Победоносцев заявил, что этот подсунутый ему опасный для России документ князь подписал, видимо, не глядя?.. Князь отвечал, что он никогда так легкомысленно не подписывает бумаги, кроме того, документ от первого до последнего слова сочинен им лично! Потрясенный Победоносцев в ужасе молча вышел. По мнению обер-прокурора, любое просвещение уничтожало народную нравственность и преданность самодержавию.

В 1900 К. Р. избран в числе первых почетных академиков Разряда изящной словесности. Благодаря его заботам открылся Пушкинский Дом, фонды которого он часто пополнял за свой счёт. В 1895 г. он добился ежегодного отчисления в пользу нуждающихся литераторов и ученых 50 тысяч руб. «Черты не наигранной любви к отечеству делали Великого Князя человеком призвания, а не случайным гостем на посту президента Академии наук», – позже скажут в одном из некрологов. Первоначальным плацдармом облагораживающего влияния искусства и просвещения на действительность стало именно Красное Село.
                Сбираясь, как жрецы на жертвоприношенье,
Перед художества священным алтарем
Служа искусству, мы свои nрouзведенья
На суд товарищей смиренно отдаём. - К.Р. "На Измайловских досугах", 9 января 1888                  
          *    *    *
               
Инициативой К. Р. в полку были организованы литературно-музыкальные «Измайловские досуги», призванные просвещать и эстетически воспитать полковую молодежь. «Во имя Доблести, Добра и Красоты», – звучал девиз «Досугов». На заданную тему желающие и офицеры, и солдаты сочиняли и публично читали свои стихи. Часто выступал и сам К.Р.: «П о д н я л с я  я со своей бумажкой в руках. Наизусть говорить я не мог, потому что не умею запоминать собственных стихов:

Припомним, Измайловцы, день роковой,               
Тот день, когда подвиг свершался святой               
                За веру, Царя и Отечество;               
Когда наши витязи шли на врагов,
И доблести русских гвардейских полков
                Дивилося всё человечество!

Я читал громко, но дрожащим от волнения голосом... Но по мере приближения к концу голос окреп, и откуда ни взялась уверенность, и последние стихи я произнес так, что чувствовал, как они должны на всех подействовать <...>. Раздались крики ура, меня подхватили на руки, и я полетел вверх» (12 октября 1884 г.). Поучаствовать в  «Досугах» приезжали в Красное Село и И. A. Гончаров, Я. П. Полонский, A. Н. Майков.

Мелькают на страницах Дневника записи как красочные картинки: ротный командир и офицеры и солдаты в Дудергофском театре смотрят и обсуждают «Дон Кихот» Сервантеса, «Без вины виноватые» Островского. Вот рота гуляет в Павловском парке вместе с маленькими «Иоанчиком и Гаврилушкой», как называл сыновей отец, не боявшийся оставлять их со своими солдатами. Ротный командир читает солдатам стихи Пушкина, рассказы Л. Н.Толстого. Читает — и встречает внимание и понимание.

Сделанного всегда казалось недостаточно: «С т ы д н о мне становится, когда я сознаюсь, что мои отношения к роте какие-то чувствительные, а не дельные, что люди для меня более любимцы, чем солдаты <...>. Положим, меня любят, но любят за доброту, за то, что я умею обходиться по-человечески, со справедливостью, могу внушить добрые человеческие чувства; но разве этого довольно?» (4 января 1888 г.). Рота и полк были для него и домом, и прообразом России, – какой он хотел бы ее видеть.

В 1900 г. К. Р. будет так же назначен главным начальником военно-учебных заведений. Для осмотра кадетских корпусов много ездя по России, видел: предотвратить надвигающуюся катастрофу громоздкий бюрократический военный аппарат уже не сможет. Оставалось надеяться на подрастающее поколение, вкупе с хорошим образованием прививая ему высокие принципы. В приказе нового главного начальника  говорилось, что по мере нравственного роста учащихся следует уменьшать количество запретов, оставляя поступки на суд совести. Только так можно развить человеческое достоинство!

Однако с началом полного пересмотра учебного курса в феврале 1910 г. князь был поспешно заново переназначен теперь уже генерал - инспектором военно-учебных заведений. Звание почетное, но Инспектор не мог сам изменять программы. Это означает, что и царь, и чиновничий аппарат в лице своих высших чинов испугались слишком прогрессивных перемен. Теперь для облагораживания умов оставался только язык поэзии и драмы.
               
                ...Счастлив тот,
В ком кровь с рассудком слита, так удачно, что дудкою
в руках фортуны он не станет звучать по прихоти ее. - Шекспир. Гамлет. Акт II, сцена II. Перевод К.Р. (Константина Романова)               
  *        *        *

К.Р.  В  РОЛИ  ПРИНЦА  ГАМЛЕТА. Начатый в 1988 г. и завершённый в 1899 г. перевод «Трагедии о Гамлете, принце Датском» Шекспира К. Р. посвятит Александру III. В обнажающей общечеловеческие  – «больные» вопросы бытия шекспировской драме в переводе К.Р. особенно напрашивается аналогия с происходящим в стране. После представления в Красном Селе силами «Измайловских досугов» 15 января 1899 г. сцен из своего перевода К.Р. – Гамлет вспомнит, как перед выходом на сцену «умирал от волнения, крестился и молился Богу» (22 января 1899 г.). Начались репетиции всей пьесы: «Д а ж е  с т ы д н о  признаться: во глубине души я считаю исполнение этой роли своим любимым и главным делом. Все остальные перед ним бледнеют».

17 февраля 1900 г. в присутствии императорской семьи в Эрмитажном театре «Гамлет» поставлен целиком в переводе К.Р. и с ним же в главной роли. За перевод великий князь получил орден от Датского королевского дома. С этим орденом Гамлет и явился на сцене. Генеральную репетицию перед премьерой посетил известный итальянский актёр Томмазо Сальвинии, игру «соперника» оценивший высоко и – странно: он «до слез позавидовал этому необыкновенному Гамлету, который “любительствовал”, но был необыкновенно силен своей негастрольной судьбой». Сальвинии сказал: «Ребенок!» … Можно понять это так, что в актерской профессии есть своя рутина – своя «армейщина», ведь нужно играть каждый день. А вот «ребенок» играл только – для вечности!
               _________________________________________________ 
               

У всякого ведь есть занятья и желанья
Tе иль другие; — что ж касается меня,
То знаешь, я пойду молиться. - Гамлет. Акт I-V. Перевод К.Р.               
      *   *   *
               
«ЦАРЬ  ИУДЕЙСКИЙ»  -  ТРАГЕДИЯ  К.Р. Глубокая вера в благую силу искусства сочеталась с верой в Бога. Стихотворение «Надпись на Евангелии» включалось в гимназические хрестоматии: «Пусть эта книга священная спутница вам неизменная будет всегда!». В церкви К.Р. был «весь погружен в молитвенное созерцание… С каким сосредоточенным восторгом следил он за ходом богослужения!».  Его возмущала бездумная зубрежка в преподавании Закона Божия, —  так можно внушить только нигилизм и равнодушие к религии и совести! Неразвитые священники – бедствие в полку, ибо не получивший духовного утешения солдат нарушает дисциплину.

Как оживить религиозную мысль России?! Драма – религиозная мистерия «Царь Иудейский» (начата около 1886 г.; окончена около 1912 г.) – закономерная духовная вершина ее автора. В то время на театральные подмостки нельзя было выводить Спасителя. Поэтому Христа в драме К.Р. нет, — о Нем только говорят ищущие веру герои пьесы. Тем не менее Священный Синод в «допущении драмы сцену» отказывает: на сцене драма-де утратит возвышенную духовность и превратится в «суетное развлечение толпы». Драму запретил архиепископ финляндский Сергий — будущий патриарх Московский и всея Руси с 1943 г.


 Приняв половинчатое решение, Николай II разрешает один раз сыграть пьесу в Эрмитажном театре, где 9 января 1914 г. она и прошла в присутствии высшего состава государства с огромным успехом, но вечер скромно именовался красносельским «Измайловским досугом». К.Р. в своей драме играл одного из первых последователей Христа Иосифа Аримафейского:

Измышленьями сухого знанья
Уже давно у нас подменены
Святой закон и заповеди Божьи.
У нас царит обрядность вместо веры, 
А вместо Господа – Синедрион. - Царь Иудейский. Действие III. Картина первая - V
      *  *  *
Как видим, властолюбивая  церковь не пожелала принять критику от человека истинно верующего! Спектакль бурно обсуждался в прессе: сторонники запрещения кричали, что всякая подделка под Христа внушена Антихристом. Из-за границы следовали предложения о постановках переведенной на десять языков драмы. Автора «Царя Иудейского» называли основоположником нового религиозного Ренессанса в России, где запрет на постановку оставался в силе, – после представления как всегда растроганный до слез Николай II ссориться с Синодом не стал и тоже как всегда ничем не помог. Впоследствии запрет удалось частично обойти: было разрешено драматическое чтение отрывков со сцены, но без игры и костюмов.
             _________________________________
               
Я баловень судьбы... Уж с колыбели               
Богатство, почести, высокий сан               
Рождением к величью я призван,               
Но что мне роскошь, злато, власть и сила?

...Есть дар иной, божественный, бесценный
Он в жизни для меня всего святей!
...То песнь моя. - К.Р. 1883               
 *      *      *
К.Р. – Константин Константинович Романов – на самом деле не был баловнем судьбы. С колыбели его жизнь была расписана по минутам, и с течением времени график все более уплотнялся. Осознав, что вырвать отдельное время для искусства из текущих дел не удастся, он сделал искусством всю жизнь, и умер от надорванного беспрерывной работой сердца – как солдат на войне. Вслед за боготворимым им Пушкиным К. Р. мог бы повторить: «Отечество нам Царское Село» с изменением – «Отечество нам Красное Село», бывшее для К. Р. и учебной сценой жизни, и олицетворением России:

Я вижу север мой с его равниной снежной,
И словно слышится мне нашего села
Знакомый благовест: и ласково и нежно
С далекой родины гудят колокола.  - К.Р. Колокола. 1887
 *      *      *

Меньше, чем за день до смерти Гаврила Романович Державин записал на грифельной доске своё самое гениальное стихотворение - очень короткое:

Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.
 *     *     *
Хочется надеяться, - что-нибудь всё же останется! И не только стихи, но и память о талантливых и смелых людях - рыцарей Русской Культуры, которыми надо восхищать и неплохо бы им подражать.

От Автора: статья ранее публиковалась в краеведческих сборниках под настоящей фамилией (Сангье - псевдоним) "Михайлова Светлана"