Серп и Штык

 

Геннадий  Коваленко



БЫТОПИСЬ  ВОЕННЫХ  ЗЛЫДНЕЙ


Народный  роман  русской  классики




Крест - смирение.
Звезда - воитель  воли  для  души.


Предкам  нашим, - творителям  Побед!

______   1    ______

     Пожалуй,  впервые  в  жизни  руководитель  партии  и  страны  понимал  в  себе  состояние  полной  беспомощности  и бессильной  ярости  против  обстоятельств  ли, воли случая.
     Откинувшись  на  стуле, Иосиф  Виссарионович  держал  руку  с  потухшей  трубкой  на  столешнице  и  невидяще  смотрел  в  зелёное  сукно.
     В  сводках,  что  поставлялись  работниками  многих  органов  информации,  всё  ложилось  почти  пополам. Гитлер  собирался  напасть  на  Советский  Союз  и  бомбил  Англию,  собираясь  туда  тоже. Но  в  жизни  так  не  бывает,  чтоб  одновременно.  Значит:  на  кого  нападать  сначала  и  когда?
     Нарастающая  дислокация  немецких войск  у  границ  СССР,  о  которой  постоянно  докладывали  службы,  могла  иметь  цель  введения  Черчилля  в  заблуждение,  а  вовсе  не  изготовление  к  прыжку  на  государство,  имеющее  Пакт  о  мире. И  в  том  был  резон,  если  бы  не  заковыка. Ни  у  Лама-нша,  ни  в  отдалении,  немецких  войск  в  больших  количествах  разведками  не  наблюдалось.
     Сталин  перевёл  взгляд  на  развёрнутую  на  столе  карту  Европы.
      Пожалуй,  имея  опыт  и  достаточно  войск,  операцию  «Альбион»,  как  держал  в  себе  руководитель  страны  Советов,   немцы  могли  начать  теми  силами,  что  имелись  у  границ  Англии,  а  уж  затем  перебросить  войска  с  востока. У  Гитлера  склад  ума  авантюрный  и  он  может  пойти  на  некоторый  риск.  Разбить  Англию  не  с  налёта,  как  случилось  с  иными.
     Но  если  иметь  в  виду  характер  фюрера, то  можно  предположить  и  иное!  Расчёт  на  глупость,  обман  Сталина!  Он  верит  слову  Гитлера,  помнит  о  Пакте  ненападения  и  решит,  что  война  Германии  будет  с  Англией!.. Да,  Сталин  верит  бумагам,  но  не  верит  людям. Не  всякому  верит.
     Вот  сообщили  о  перебежчике. Унтер-офицер,  немецкий  коммунист  переплыл  Березину и  клятвенно  заверяет,  что  завтра  утром  Германия  нападёт  на  Советский  Союз.  Как  поверить,  когда  имеешь  Пакт  о  ненападении?  Договор  о  мире – государственная  бумага  с  печатями! Но  человек  клянётся,  заверяет  в  обратном!  Человек, а  не  бумага!  Кому  верить?  Бумага  государственная,  печати  на  ней  государственные,  а  немецкий  унтер -  человек  и  коммунист. Как  не  поверить  коммунисту? Впрочем,  разведка  может  подсунуть  и  липового коммуниста.
     Генерал Голиков  докладывал  не  раз  о  приготовлении  Германии  к  войне,  но  сроки  всегда  указывал  разные. А  кто  может  знать  точную  дату?  Никто. Даже  Гитлер,  назначив  срок,  в  последнюю  минуту  может  поменять  мнение,  опираясь  на  обстоятельства. Это  закон  оперативной  работы. И  войск  на  границе  Германия  собрала  с  самым  малым  превосходством,  а  в  бронетехнике  имеет  недостаток. Довольно  приличный  недостаток, если  не  иметь  в  виду, что  танки  у  Гитлера  современнее. А фюрер  умеет  считать  и  делать.  Без  особого  шума  управился  с  аншлюсами  по  Судетам  и  Австрии,  между  тем,  приготовился  к  войне,  и  за  год  покорил  Европу.
     Конечно, Гитлер  хитрит. Он  поставил  цель  разбить  Советский  Союз  и  захватить  Англию. И  если  поверить  немецкому  коммунисту,  время  упущено,  ничего  существенного  сделать  нельзя.  Выходит, при  любом  раскладе,  на  этом  этапе  выигрывает  Германия.
     «Да, если  так,  Гитлер  перехитрил  меня,  украл  время. Теперь  надо  думать,  что  делать  послезавтра  и  потом. Как  вернуть  утраченное  для  победы  время?»  Подумалось  с  горечью  лидеру  страны.
     Он  выпотрошил  из  папиросы  в  трубку  табак,  раскурил,  медленно  поднялся  на  ноги  и,  сердясь  на  мысли, собирая  на  лице   морщины,  направил  стопы  из  комнатушки  для  отдыха  в  рабочий  кабинет. 
     «Да,  да,  если  война  уже  завтра,  надо  держаться,  отнимать  у  фашизма  время  при  каждой  возможности. Невзирая  на  расстояния  и  потери. Или  нас  покарают  за  неготовность  к  борьбе,  или  мы  выдавим  их   вон,  а  затем  навестим  в  пенатах… За  дела  всем  отвечать  надо».
     В  кабинет, как  всегда,  вошёл  бесшумно,  прикрыв  дверь,  постоял,  обвыкаясь  глазами,  и  пошёл  прямо  к  вскочившему  начальнику  генерального  штаба.
     - В связи  с  последними  данными, и  особенно  с  сообщением  немецкого  перебежчика,  что  ви  можете  предложить,  товарищ  Жуков?
     - Предложить  могу  мало,  товарищ  Сталин. Прежде  всего,  надо  отдать  приказ  по  укреплённым  районам  о  приведении  в  полную  боевую  готовность  войск  и  отвод  от  переднего  края  во  второй  эшелон  на  случай  нанесения  артиллерийского  или  удара  авиации  противника,  рассредоточении  наших  самолётов  по  запасным  аэродромам.  Это  мало  даст,  но  попытаться  снизить  потери  от  внезапного  удара  необходимо, -  отвечал  генерал  Жуков,  вытянувшись  во  фрунт  и  выдерживая   колючий  взгляд  хозяина  кабинета.
    -Что  значит,  мало? – спросил  вождь.
     -Самолёты  Германии  так  часто  нарушали  наши  границы,  что  могли  разведать  все  наши  аэродромы  и  склады. Если  к  началу  военных  действий  наша  авиация  не  поменяют  стоянок,  мы  её  потеряем, -  отчеканил  начальник  генштаба. – Склады  тоже  расположены  близко  к  границе.
     - Ви  связались  со  штабами  укреплённых  районов?  Со  штабами  фронтов  и  флотов? – насторожился  голосом  Сталин.
     - Флотам  отданы  указания, а  вот  штабы  фронтов  не  все  удалось  упредить. Связь  нарушена. Толи  выходной  празднуют  в  частях,  толи  враг  уже  пустил  в  дело  лазутчиков. Генеральный  штаб  подготовил  директиву,  её  надо  утвердить  и  отправить.
     - Зачитайте  директиву. – Когда  Жуков  закончил  изложение  указаний   генштаба,  Сталин  пыхнул  дымком  трубки  и  кивнул. – Отправляйте  директиву,  секретари  цека  её  одобряет. Так,  товарищи?
     И  строго  оглядел  сидящих  за  столом  Будённого,  Ворошилова,  Калинина,  Молотова,  Мехлиса  и  других.
     Когда  Жуков  направился  к  двери,  вождь  воздел  трубку.
     - Ещё  вопрос  к  генеральному  штабу.  При  отсутствии  со  штабами  связи,  удар  по  нашим  позициям  будет  неожиданным,  это  ясно.  Наши  войска  видержат  вероломный  удар,  устоят,  не  побегут?
     - Элемент  неожиданности  много  значит,  товарищ  Сталин. К  тому,  мы  постоянно  внушали  войскам  мысль  о  провокациях,  требование  не  открывать  ответного  огня. Это  может  стоить  нам  очень  дорого. – Жуков  стоял,  держась  за  ручку  двери,  смотрел  вполуоборот,  но  твёрдо,  как  имел  обыкновение.
     - Жаль,  но  исправить  ошибки  уже  нельзя,  как  ми  полагаем. Идите.  Ми  будем  ждать  результата  даже  до  утра,   если  придётся. Ми  должны  знать:  будет  война  уже  утром  или  у  страны  есть  ещё  некоторое  время  на  подготовку  к  обороне,  - неторопливо  расставляя  слова,  произнёс  Сталин.

______     2     _____

     Неторопливо,  и  как  бы  вкрадчиво,  наступила  самая  короткая  июньская ночь. Ядрёные  звезды  и  ущербная  луна,  уже  сошедшая  к  краю  земли, осияли    в  излучине  Северского  Донца  хутор Никольский,  пшеничные  поля  и  сады, где  до  излома  гнулись  огруженные  плодами ветви. Прошелестев  жестяными  листьями  абрикос,  улёгся  ветерок, завели  бесконечную  песню  сверчки,  убаюкивая  всё  сущее  в  хуторе,  в  распахнутых  окнах  гасли  огни, -  умиротворенные  отходили  люди  ко  сну. За  полночь  хутор  уснул  и  лишь  кое-где,  сквозь  густую  листву  и  ягоду  вишенников,  пробивались  поздние  огни.
     В  доме  Быстриных  тоже  долго  теплился  свет  лампочки  под  широким,  лимонного  шелка,  с  махрами,  абажуром. Сквозь  распахнутые  окна,  в  горенку  на  огонь,  залетала   мошка  и  ночная  бабочка-моль,  кружились  возле  лампочки  завирушкой,  обжигались  и  падали,  но  разве  что  вскользь  кто  обращал  на  то  внимание.
     Вся  большая  семья  сидела  за  обширным  столом,  уставленным  праздничным   кушаньем,  где  мясное  в  окружении  даров  огорода  было  главным,  а  ведерный  самовар  важничал  среди  напитков,  по  случаю  гостевания  старшего  сына  Серафима
     В  красном  углу,  под  божницей,  восседал  хозяин  дома  Кондратий  Иванович  Быстрин,  старик  благообразный  ликом  и  сносной  ещё  на  вид  крепости. Впрочем,  при  молодёжи  он  притворялся,  и  даже  не  слегка,  усугубляя  впечатление  от  прожитых  годов. А  стукнуло  ему  внедавне  шестьдесят  девять. Хмельного  он  пил  мало,  закусывал  против  всегдашнего  и  того  меньше.  Крылышко  ли  куриное  пожуёт,  разгрызёт  ли  голову  молодого  петушка,  но  сидя  прямо,  искал  работу  рукам  и  потому  часто  оглаживал  дубленной  и  заскорузлой  пятернёй  седую,  окладистую,  бороду,  прокуренным  пальцем  трогал  усы  и  пегие  волосы  вокруг  изрядной  лысины. С  благолепием  смотрел  на  свою  старуху  Прасковью  Ниловну,  усмешливо  поглядывал  на  среднего  Пантелея  и  младшего  Алёшку,  но  с  особой  и  истовой  готовностью  внимал  Серафиму.    
     Тот  заскочил  домой  ненадолго  с  неблизкого  аэродрома,  по  случаю  перебазирования  их  авиачасти  к  той  границе,  где  ожидалась  война.
     Был  у  них и  старший  сын, Фрол,  в  секретарях  райкома  партии  служил,  да  в  начале  тридцать  седьмого  года  взяли  его  под  микитки  и  осенью  перевели  в  расход,  обозвав  троцкистом. Время  серьёзное  для  непростых  людей  шло, и  Кондратий  Быстрин  почернел  душой,  носил  горе  с  натугой  и  озлобленностью  к  властям. Правда,  вместе  с  Фролом  из  райкома  взяли  и  другого  работника  и  вот  с  месяц  назад,  спустя  два  года,  вернулся  в  хутор  Иван  Истомин. И  неохотно,  взяв  слово  не  распускать  язык,  расповедал,  будто  взяли  их  по  облыжному  доносу  инструктора  Пащенко,  которого  теперь  арестовали  тоже. По  рассказу  выходило:  в  тот  год  они  компанией  райкомовских  партийцев  отдыхали  с  выездом  на  лоно  природы  у Донца. И  ввиду  берёз,  ольхи  и  осокоря,  под  трели  соловья  употребив  чересчур  хмельного,  тот  пащенок   утратил  стыд  и  стал  скабрезно  приставать  к  женам  товарищей,   затеявших   на  то  время  дискуссию по  мировым  порядкам  и  отвлекшись  от  пригляда  за  порядком  местным. А  когда  одна  из  жён  возмутилась  и  врезала  нахалу  по  мордасам,  Пащенок  принялся  с  бахвальством   выражать  угрозы  в  адрес  мужа,  обещая  резолюцию  для  отправки  на  Соловки.  Но  тут  вмешался  Фрол,  краем  уха  услыхавший  угрозу,  и  так  двинул  номенклатурной  единице  в  глаз,  что  фонарь  долго  подсвечивал  знак  подлости  владельца.  В  те  дни  как  было?  Если  райкомовец  или  партиец  обзаводился  фингалом,  значит,  поимел  в  борьбе.  Но  открытых  врагов  в  тех  местах  не  наблюдалось,  и  выходило, - приобретение  отдавало  тайной  не  мировой  революции,  а  интрижкой  с  женским  полом.  А  в  партийных  рядах  чистоту  половых  отношений  блюли  неприкрыто  и  за  переступ  наказывали  гласно. Критика  со  всех  сторон  работала  исправно. Вот  за  ту  ярость  в  борьбе  за  честь  Фрол  и  пошел  по  доносу организатором  и  троцкистом,  а  Истомина  определили  пристяжным.  И  вышло:  с  Истоминым  разобрались  и  отпустили  домой,  а  вот  Фрол…Он,  в  борьбе  за  мировую  революцию  и  жениться  не  успел,  так  и  сгиб  целеустремлённый  и,  видать,  нецелованный.
     Серафим,  усаженный  за  столом  против  отца  и  видный  ему  во  всей  красе  летчицкой  габардиновой  гимнастерки  с  боевым орденом  и петлицами  при  двух рубиновых  в  эмали  шпалах, тихо  улыбаясь,  оглядывал  родню.  Спасаясь  от  духоты, часто  прикладывался  к  запотелому  жбанчику  с  компотом,  и  с  жалью  отводил  взгляд  от  спиртного.  Его  потреблять  уже  и  негоже, -  на службу  трезвым  надо  явиться,  хошь  завтра  и  выходной.
     Майор  почти  обессилен  чрезмерным  вниманием,  весь  день  не  часто  закрывал  рот,  спрашивая  и  рассказывая,  объясняя  отцу  разницу  меж  иммельманом  и  штопором,  вознося  хвалу  прелестям  рыбалки,  куда  они  выбирались  шальной  кагалой  летунов,  и,  умудряясь  уводить  на  сторону обсуждение  военных  вопросов.
     Он  всё  чаще  поглядывал  на  простенькие  ходики,  крепче  прижимал  левой  рукой  холодящее  плечо  Алевтины  и  с  печалью  смыкал  веки,  встречаясь  с  ней  взглядом.  Он  надеялся  на  скоробеглость  мотоцикла  и  всё  оттягивал  минуту  разлуки,  боясь  подумать  об  опоздании.
     Один  из  немногих  здесь,  майор  Быстрин  мог  предположить  возможные  осложнения  в  жизни,  связанные  с  передислокацией  части. Он  допускал  возможность  войны  и  даже  больше,  знал  о  её  неизбежности,  воюя  в  Испании,  видел  фашистов  не  только  в  бою,  но  и  в  упор,  пленных. И  их  глаза, оскал  ухмылок  выдавали  зверей  бешеных.
                И  толи  угадав  его  мысли,  толи  сам  обеспо-коенный  схожею  думой  про  международный  момент,  Пантелей,  перехвативший  взгляд  брата,  натужным  и  зачужевшим  будто  голосом,  расповедал:
      - Остобрыдли  тебе,  как   вижу,  наши  балачки,  братишка. Так  ты  плюнь  и  пойди  в  садочек,  да  глотни  духмяного  настою с  воздуха. Тебе  какой  час  осталось  вольной  жизни,  а  ты  и  тот  на  пустую  брехню  нашу  пущаешь. Пойди  хоть  с  женой  помилуйся  напоследок. Ну-к,  как  завтра  полыхнёт  тревога?
      И  прищуривая  усмешливый  глаз,  перекинулся  на  отца  с  матерью,  на  Алёшку. Тот  набрался-таки  под  исход  дня  сивушного  и  сидел,  осовело,  расслабленно  уронив  одну  руку  со  спинки  гнутого  стула,  а  другой,  придерживая  за  ножку  гранёного  стекла  рюмку, -  не  выпускал  застольного  оружия.
     Отец  закивал  головой  и  поворотился  к  матери,  и  та  поджала  сухие  губы  и,  упрятывая  обычную  строгость,  наградила  супруга  понятливым  взглядом  стареющих,  синих  когда-то  глаз. Пускай,  мол,  молодые  идут  по  своим  утешным  делам,  а  нам,  старикам,  на  покой  надо. И  с  тем  поднялась  и  оборотившись  к  иконе,  истово  покрестилась,  а  затем  промолвила:
     -Пойдём,  старый,  на  боковую. Утром  рано  вставать  до  скотины,  а  мы,  глянь,  засиделись,  бесстыдники, – и, придерживаясь  за  поясницу,  разглаживая  полной  рукой   бок,  наказала  жене  Пантелея: - А  ты,  невестушка  Варварушка,  со  стола  прибери  посля  всех.
     -Хорошо,  мама, -  готовно  откликнулась  Варвара  и  одарила  мужа  взглядом  голубых  очей.
     Она  сидела  о  бок  свояченицы Алевтины.
     Серафим  женился  поздновато,  лишь  вернувшись  из  Испании,  и  взял  хуторскую  красавицу,  дочь  председателя  сельсовета  Дорофея  Кобеца. Дорофей  дочку  любил  и  баловал,  работам  не  учил  и  довольно  придирчиво  выбирал  ей  жениха.  А  на  Серафиме  остановился  оттого  разве,  что  хоть  и  не  был  тот  начальством  в  районе,  но  имел  уже  довольно  высокий  чин  в  армии,  да  еще  летчик,  и  носил  на  груди  боевой  орден. А  к  тому  и  мужик  представительный  и  своенравный.
     Впрочем,  именно  такая  черта  его характера  поставила  точку  в  щекотливом  деле. Серафим,  видимо,  уже  сам  столковался  с  Алевтиной  и  как-то,  год  тому,  встретив  на  улице  Дорофея  Михайловича,  тепло  поручкался  с  будущим  тестем  и  сразу  взял  быка  за  рога.
     - Я  гляжу,  Дорофей  Михалыч,  вы  толи  время  вытягиваете,  толи  поприглядней  жениха  выжидаете,  но тут  вопрос  ребром. Как  поосеняет,  так  мы  с  Алевтиной  свадьбу  сыграем. А  когда  согласия  вашего  на  то  не  будет,  мы  обойдемся  сами. И  перечить  не  советую,  нынешние  времена  старым  не  чета. И  зубы  на  меня  не  точите. В  райкоме  партии  у  товарища  Малахуты,  после  вашего  поведения,  в  голову  может  взойти  мысль,  будто  вы  в  феодализме  остались  и  нынешнего  момента  не  понимаете,  гонясь  за  богатством  в  приданом  для  дочки. И  тут  верно,  вы  можете  угодить  в  точку.  Я  военный  и  приданного  за  мной -  служба  родине. Я  к  чему? Я,  Дорофей  Михалыч, сильно  волнуюсь,  с  вами  объясняясь,  и   пугаю  такой  возможностью,  чтоб  вы  вдруг  поперек  не  встряли. А  то  я  крутой  к  тем,  кто  на  мозоль  наступает.  Спикировать  могу  и  разделать  в  щепы.
     Председатель  сельсовета  товарищ  Кобец  такие  слова  воспринял  нормально  и  в  позу  обиженного  не  стал.  Наоборот,  воссиял  улыбкой  и  облапил  летчика  дружески  и  даже  родственно.
     -Да  я  ж,  Серафим  Кондратич,  за  такое  счастье  для  дочери  двумя  руками  голосовать  готов! Выдать  Алитину  за  такого  видного  парня  и  летчика  при  орденах -  только  мечтать  можно!  Живите  в  согласии!
     По  осени  сыграли  свадьбу,  и  теперь  Алевтина  ходила  брюхата. Всем  домом,  кроме  бабки,  ждали  мальчонку,  казака,  продолжателя  рода,  а  как  бог  определит,  никто  не  ведал.
     И  сейчас,  как  её  кратко  звали,  Алитина,  высокая  на  ногах, в  меру  широкая  в  кости,  с  гордым  посадом  головы,  при  всех  достоинствах  привлекательности,  украшенная  короной  каштановых  кос, с  холодной  улыбкой  ждала  решения  мужа. И  если  бы  он  вдруг  заартачился,  стал  бы  стесняться  и  остался  за  столом,  она,  наверное,  раздавила  бы,  в  пальцах  зажатый,  тонкий  стакан  с  компотом.
     Но  усмехнувшись  словам  брата, Серафим  кивком  бросил  на  глаза  русый  чуб,  затем  ладошкой  бросил  его  назад  и,  поднявшись,  отставил  стул.
     - И  то  верно,  охладиться  надо. Парко,  и поднакурили  мы  тут.
     Алевтина  степенно  стала  на  ноги,  ни  на  кого  не  глядя,  придерживая  тонкими  пальцами  живот,  ступила  к  двери  и  пропала  в  темени  проема.
     В  семье  Быстриных  Алевтину  не  любили.  Ненависти  не  было,  такого  сказать  нельзя,  но  и  тихого  равнодушия,  какое  могло  перейти  в  терпимость,  тоже  не  наблюдалось. Её  старались  просто  не  замечать,  и  не  трогали  ни  взглядом,  ни  словом,  а  помыслами  всякий  человек  вольный,  тут  уж  как  бог  положил. Такому  к  себе  отношению  Алевтина  виновна  сама. Избалованная  родителями  бездельница,  она  и  тут  не  просила  работы,  любила    поваляться  в  постели,  предаваясь  грёзам. А  еще  обожала  глядеться  в  зеркало,  восхищаясь  красотой  отражения,  гладкой  и  белой  кожей,  упругими,  налитыми  грудями.  Опускала  синие  глаза  и  морщилась,  но  гладила   живот,  любовалась  стройными  ногами. Летом  любила  выходить  к  реке,  раздеваться  в  кустах  до  нага  и,  ступив  в  воду,  смотреть  на  отражение  в  зеркальной  глади. Потом  плескалась  и  безотчетно  и  тихо  смеялась.
     Любя  себя,  Алевтина  других  втихую  презирала,  и  иной  раз,  не  сдерживаясь,  высокомерие  выставляла  напоказ. Какой  другой  монеты  она  могла  получить  на  сдачу?
     Пожалуй,  только  мужа  она  держала  за  ровню. Крепкий  и  сильный,  образованный  в  меру  военного  статуса,  к  тому - летчик,  он  имел  очень  приличную  материальную  базу. За  такой  опорой  жена  могла  чувствовать  себя  почти  счастливо. Но  муж  часто  и  очень  подолгу  отсутствовал  на  службе,  а  ей  становилось  одиноко. Замкнутая  в  себе,  она  не  нисходила  до  общения  с  кем-либо,  а  потому  имела  обыкновение  гостить  у  отца-матери. 
     В  мужненом  же  доме  Алевтина  всего  больше  неприязненна  к  Варваре,  жене  Пантелея  и  хуторской  учительнице.  Такое  отношение  Алевтина  ничем  особым  не  проявляла,  разве  что  иногда  слишком  пристально  посмотрит  да  утаит  по-змеиному  холодную  усмешку,  встретив  где-либо  на  пути  Варвару.  Та  во  всем  имела  верх! В  том,  верно,  и  была  причина  тихой  вражды  хуторской  бездельницы  к  свояченице.
     Если  одна  образована  в  меру  и  сама  других  учила  грамоте,  то  другая  могла  только  расписаться  и  читать  по  складам  да  деньги  считать:  все  другие  науки  головой  не  привечались. С  людьми  Варвара  Тимофеевна  ласкова  и  предупредительна,  всегда  готовая  помочь,  и  взаимно  уважаема  и  любима. Стар  и  млад  знал  учительницу,  всяк  радовался  встрече  с  ней  и  каждый  оказывал  ласку.
     По-своему  красива  была  Варвара  и  за  то  её  до  лютости  не  терпела   Алевтина. Краше  всех  мнила  себя,  ан  не  ею  восхищаются,  не  её  боготворят. Есть  краше  и  обличьем  и  душой. А  вот  росточком  не  вышла  Варвара,  уступала  свояченице. Но  тоже  сложена  изящно  и  в  разумной  пропорции,  фигуркой  гляделась  изрядной  и,  пожалуй,  ваятель,  предложи  ему  писать  хуторскую  богиню  совершенства,  прежде  призадумался  бы,  выбирая  натуру. Красота  Варвары  нежная,  ею  хотелось  восхищаться,  а  Алевтина  отдавала  ледяным  холодом  и  оставляла  в  душе  тревожный  озноб.
     Ушли  из  хаты  Серафим  с  Алевтиной,  поплелись  на  покой  старики, Варвара  принялась  прибираться.  Пантелей  с  Алексеем  взялись вертеть  самокрутки,  вышли  за  двор  и  сели  на  лавку  у  калитки.
     Поздняя  ночь  простиралась  покоем.  Жмурились  звезды,  вели  снотворную  песню  сверчки,  а  на  далёком  краю  неба,  за  рекой  и  степью,  зарождался  робкий,  с  нежной  сузеленью  свет  нового  дня.  Незаметно  и  благостно  прокропил  слепой  дождик,  следом  под  берегом  Донца,  играясь,  ударил  сом. Запахло  духмяным  травостоем  и  в  его  гамме,  сквозь  сырость  пырея,  явственнее  и  терпко  пробилась  горькая  полынь. Проснулась  какая-то  пичуга,  ворохнулась  и  подала  сонный  голосок,  ей  почти  тут  же  откликнулась  другая,  затем  еще  и  скоро  птичий  сполох  подался  по  садам. На  старом  ясене  через  дорогу  ударил  запоздалый  соловей,  на  другом  краю  хутора  хрипло  прокричал  петух,  тут  же  ему  отозвался  сосед,  затем  подал  чистый  и  молодой  голос  еще  петух,  и  пошла  их  перекличка  округ,  а  скатившись  к  этому  краю  в  степь,  вдруг  внезапно  оборвалась.
     - Ишь,  надорвались  анчутки, -  с усмешкой  и  восхищением  проронил  Алексей  и  качнул  головой. Из  всех  братьев  он  легче  нравом  толи  от  молодости,  толи  от  роду,  и  легко  принимал  жизнь. -  И  скажи,  птица  скаженная. Вроде  сговорились  враз  спросонь  горлопанить. Ровно  в  нутро  им  кто  ходики  повставлял. Пришел  час – дери  глотку.
     -Хорошо! – пыхая  дымком  самосада  и  кивая,  согласился Пантелей. – И  петухи  шпярят  горласто, птах-соловей  знатно  выкручивает  трели,  дождик  землицу  приласкал  и  зорька  возгарается  тихо. Урожай  добрый  будет  и  страда  жаркая. А  ты  как  сурок  спишь  и  не  видишь  такой  красы. Я  это,  братка,  о  тебе  и  о  себе. Ну  разве  можно  такое  не  знать?!  А  мы  дрыхнем  на  зорях  и  меж  ног  чешем. Не  так  мы  живём,  ущербно. Не  в  полную  грудь.
     Пантелей  заключил  мысль  и  теперь  уже  осмысленно  осмотрелся  и  огорченно  бросил  под  ногу  цыгарку  и  притоптал.
      -А  вот  про  меня  такой  вопрос  не  поднимай,  братка! – живо  откликнулся  Алексей,  тоже  прилаживая  под  чувяк  цигарку  и  растирая  бычка  в  пыль. – Это  ты  до  заполночи  заседаешь  в  своей  эмтээсе,  а  посля  дрыхнешь,  пока  роса  не  усохнет. А  я  зоревых  поклёвок  чебачков  не  зевал,  когда  случай  выпадал. И  каждую  зорьку  друг  от  дружки  отличал,  какая  с  лаской  была  ко  мне,  а  какая  хмурилась. Я,  брательник,  от  сна  часок  урывал,  а  на  берег  Донца  ходил. Вот  там  красота,  Пантюша!  Ну,..  как…причастие  души  к  миру! Не  могу  я  тебе  разъяснить,  не  шибко  я  в  грамоте  поднаторел,  это  ты  мастак  взывать  с  трибуны,  но  только  у  воды  такое  состояние,  что  только  гляди  и  молчи. И  всё! Ну  как  бы  сродственник  ты  самый  близкий  и  разъединственный  всему  вокруг.  И  птахам,  и  заре  ясной,  небушку  и  ветерку,  левадам  в  цветах  или  с  плодами!  И  ты  завороженный  и  знаешь,  что  жизнь  могешь  положить  за  них  без  остатку  и  без  всяких  клятв. Ну,  будто  в  раю  мы  живём,  брательник!  А?!  Работа  нас  радует,  нуждишка  давно  отгреблась  и  сгибла, -  кого  мирная  жизня  не  радует?!
                - Ишь,  какой  стих  сошел  на  тебя,  Алешка. Огрузился  ты  перваком  дюже  сегодня. Согласный  я  с  тобой,  братка,  только,  думаю,  глядеть  надо  в  оба.  Посля  плохого  в  жизни лучшее  приходит,  это  верно,  но  и  добро  долго  не  держится.  Как  бы  нам  вскорости  кто  вару  за  пазуху  не  плеснул. Неспокойно  стране,  когда  фашизм  у  границы  таится, -  раздумчиво  изложил  озабоченность  средний  брат,  не  без  удивления  меж  тем  оглядывая  Алёшку.  Его,  с  разницы  годов,  Пантелей  считал  легковесным  в  мыслях,  а  он  вон  как  выкидывает.
     Да  еще  упустил,  что  Алёшке  стукнуло  двадцать  пять,  и,  к  тому,  он  танкист,  из  армии  списанный  по  ранению  у  Халкин-Хола.
     Младший  брат  среди  них,  пожалуй,  самый  видный  мужик:  в  плечах  косая  сажень, в  глазах  задор,  а  на  губах  улыбка. И  неженатый. Всё  гулевал,  не  спешил  обзаводиться  ярмом,  как  он  выражался,  хотя  хутор  не  бедствовал  на  девок.
     - Женитьба  не  напасть,  а  вот  потом  бы  не  пропасть, -  говаривал  он,  вскидывая  разлатые  черные  брови  и  вспушивая  на  голове  густой  и  темный  чуб,  когда  допекали  праздным  вопросом.
     Завидным  женихом  гляделся  Алёшка. И механизатор знатный.  Многих  затыкал  за  пояс  да  не  похвалялся. С  трактора  он  и  в  армии  на  танк  попал,  а  уж  сеялки  и  жатки…А  внедавне  оседлал  комбайн. Вон  - молотьба  приступает.
     И  теперь  Алексей  встретил  брательников  взгляд  и  прищурился. Пантелей  в  армии  отслужил  на  конях,  а  он  на  танке  японцев  гонял  и  понимал,  где  в  бою  лихо  поймать,  а  когда  и  кураж  в  помощники  взять. И  поделился  мыслью:
     -Конечно,  надо  стеречься.  Но  немца  побьем. Хошь  он  опыта  в  европах  и  поднабрался  и  к  нашим  границам  припёрся,  а  если  сунется,  намылим  холку. Броня  крепка,  братка,  и  танки  наши  быстры! Вот  не  хочется  войны – другой  вопрос. Такую  жизнь  рушить,  это  кем  быть  надо?! – вопросил  с  обидным  недоумением  Алешка  и  крепко  хлопнул  себе  по  колену. – Кто  человеком  такого  назовет?!
     - Имя  злу  такому -  капитализм. Он  захапать  всё  старается. Научный  материализм,  братишка,  штука  верная  и  указует  точно. Капитализм  прёт  на  нас,  как  бы  ты  его  не  именовал  иначе,  фашизмом  или  буржуйским  империализмом. А  вот  когда  изгонит  человечество  последнего  капиталиста  с  земли,  тогда  и  мир  вечный  наступит  и  будет  благостная  народам  жизнь.  Даже  милицию  распустим,  воспитаем  людей  в  духе  братства  и  справедливого  равенства, - тоном  лектора  отвечал  Пантелей,  который  в  машинотракторной  станции  был  начальником  политотдела  и  по  должности  обязан  такие  прописные  истины  не  только  лично  знать,  но  и  внедрять  в  сознание  крестьнства.
     На  такой  наплыв  слов  Алёшка  всхохотнул:
     -Да  у  нас,  Пантюха,  итак  нету  милиции  в  хуторе! Все  свои  и  замков  не  держим. А  что  касаемо  фашистов  и  всяких  буржуев,  так  покамест  мы  их  в  газетах  байками  увещаем,  Серафим  шкурой  своей  испробовал,  какие  они  на  крепость. И  гутарит,  анчуткино  это  племя  шапками  не  закидаешь,  с  умом  надо  к  ним  приступать  и  со  злостью,  без  скидки  на  ихнюю  дурь. И  само  собой,  не  шашкой. Только  у  меня  вопрос  на  такое.  Ежели  ты  без  ума  воюешь,  так  какой  ты  боец? Болван  и  только, -  как  бы  с  укоризной  заключил  Алексей. 
     Его  задел  назидательный  тон  брата,  а  к  тому,  сердился  на  Серафима,  полагавшего  в  фашизме  слишком  опасную  силу. Пускай  он  воевал  в  Испании,  но  он,  Алешка,  тоже  имеет  рану  от  войны  и  сшибался  с  японцами  насмерть. И  хоть  дерзкими  слыли  самураи,  но  тикали  вприпрыжку. А  еще  танкист  ехал  туда  и  обратно  через  огромные  просторы  и  видел  и  знал,  на  такой  обширности  народу  не  перечесть.  И  теперь  умолкнув  на  миг,  словно  ожидая  возражений,  вдруг  и  кулаком  стукнул  о  колено.
     - И  всё  едино,  Пантелеюшка,  германцев  мы  умоем  юшкой!
     Пантелей  повел  плечом  и  хмыкнул. Алёшка  будто  подозревал  в  негожем. Пришлось  спросить:
    -А  кто  спорит?
      - Во! -  тут  же  возрадовался  Алешка. – Другой  поворот!  Мы  его,  как  и  всех  прочих, от  границы  и - домой!  Пущай  пятками  сверкает!
      Тут  распахнулась  калитка   и  оттуда  выкатился  мотоцикл, придерживаемый  Серафимом  за  седло,  а  следом  вышла  Алевтина  в  мужнином  цивильном  пиджаке  внапашку,  в  белом  платье  и  при  белых  же  туфлях,  каких  она  не  снимала  с  весны  до  осени.
        - Ну, братья-казачки,  пора  прощаться, - бодреньким  тоном  заявил  Серафим,  склоняясь  к  мотоциклу  и  носком  сапога  трогая   подножку  с  таким  видом,  будто  то  было  сейчас  главное. Но тотчас поднял  голову  и  спросил: - Свидимся  ли  скоро,  почём  знать?
        Грустная  улыбка  тронула  лицо,  глаза   смотрели  с  печалью. Пожалуй,  он  знал,  а  скорее  предчувствовал   неизбежно-страшное,  ожидающее  его  и  их  в  предстоящее  время,  и   загодя  жалел.
       Братья  торопливо  вскинулись  с  лавки,  кинули  под  ноги  очередные  закрутки,  тщательно  растерзали  ногами  и  приступили  к  Серафиму  несколько  растерянные  и  виноватые. Впрочем,  они  тут  же  напустили  бодрость  и  почти  в  унисон  возразили:
       -Ты  что,  братушка?!
       А  Алёшка  даже  пришлёпнул  по  крепкой  спине,  подергал  за  портупею.
       -Никак  хватил  лишнего,  Серафимушка?! Тебя  на  выходной  начальство  вытребовало,  потому  как  обстановка  там  подозрительная.  Так  начальство  понять  можно.  Им  бдительность  держать  надо. И  воевать  учиться  каждый  день.  Вот  и  ехай,  учись.  А  мы  тут  управимся  с  урожаем  и  ждать  тебя  будем  с  учений. И  жена  ожидать  станет.  Скоро  припрёт  себе  заботу,  а  тебе  хлопца  в  наследники.  И  нам  племяша. Ты  ехай  с  легкой  душой,  к  вечеру  и  вернёшься,  могёт  быть.
       Пантелей  и  вовсе  житейское  положил:
       -Ты  поспешай,  а  Алёшка  щас  на  чебачка  наладится,  жарёхи  на  вечер  добыть. Ждать  станем. Воскресение  уже  наступило.  В  такой  день  что  может  быть?  Люди  отдыхают. Нам,  правда,  на  селе  не  всякий  выходной  отдых,  поеду  щас  на  поля,  может,  овёс  уже  поспел  и  станем  убирать.  А  там  и  пшеничка  подоспеет.
       -Да  я  так, -  сказал,  засмущавшись,  Серафим. – Без  тревоги,  нам  военным,  теперь  не  житьё. Ну,  прощай,  брат  Алёша! Держись  огурцом. Ты  у  нас   молодой  и  крепкий. Прощевай  и  ты,  Пантелей. Живы  будем -  не  помрём  и  против  беды  выстоим.  За  отцом-матерью  приглядите,  без  заботы  не  оставьте  мою  Алифтину  с  приплодом. Им,  если  что,  опереться  не  на  кого,  только  на  вас.
       Он  протянул  им  по  очереди  руку,  забрался  в  седло,  указал  Алевтине  место  позади  себя.
       - Садись  и  крепче  держись. Прокачу, родителей  проведать! – Вернулся  глазами  к  братьям, кинул  к  пилотке  ладонь. – Пошел  я,  браты!
       Ударом  ноги  по  стартеру  завёл  мотоцикл  и  рванул  с  места.

_____     3     _____

       Углох  и  затерялся  за  хутором  среди  хлебов  треск  мотора,  бензиновый  дымок,  полстью  лёгший  вдоль  улицы,  скоро  растаял:  остался  лишь  запах  горелого  масла  и  его  с  удовольствием  вдыхал  Алексей.
       Небо  совсем  уже  занялось  нежной  зарей,  пропали  звезды,  из  труб  летних  кухонь  потянуло  кизяком  и  с  дальнего  края  стал  доноситься  коровий  мык,  - хуторской  пастух  собирал  стадо  на  выпас. Брехали  собаки,  но  тоже  со  сна  и  лениво,  без  зла.
       Пантелей,  задумчиво  шаря  глазами  по  проулку,  заросшему  пыреем,  полынью  и  лебедой,  вдоль  тропинок  подорожником,  а  у  плетней  и  татарником,  вдруг  сказал,  усмехаясь.
       - Застоялись  мы  тут,  Алёша. Думка  была,  пораньше  сняться  и  порыбачить,  а  посля  старикам  помочь  по  хозяйству,  да  видать,  уже  некогда  и  подремать. Короткая  ночь  и  вся  вышла.
       - Да-а,  поспать  уже не  придется, -  басовито  откликнулся  Алексей,  забрасывая  над  собой  руки  и  потягиваясь  на  соседский  тополь-пирамиду. Затем вынул  из  кармана  часы,  щелкнул  крышкой  и  хмыкнул: - И  то:  четыре  часа. Дед  Селиван  коров  погнал,  по  нём   хучь  часы  проверяй,  минута  в  минуту. А  глаза  тяжелеют, вздремнуть  хотят. Но  дулю. На  чебачков  я  всё  одно  схожу  и  хошь  часик  посижу. А  ты  на  базу  покамест  поуправляйся  и  в  катухе  не  забудь  почистить. А  то  тебя,  анчутку  конторскую,  вдругорядь  навряд  ли  к  скотине  загонишь  им  хвосты  покрутить. Любишь  ты,  братка,  калячки  калякать  по  партийным  делам  и  то  твое  дело,  когда  на  службе,  а  дома  будь  добр  соблюдай  равноправие  в  работе. Сало  трескать,  это  тебе  не  по  графину  карандашом  стукать. Приятность  разная.  Там  для  души,  а  тут  для  брюха. Я  почему  тебе  такое  говорю? Мне  за  вашими  делами  даже  книжки  некогда  полистать,  а  бывает  охота. Я  книжку,  если  вспомнить,  последний  раз  в  госпитале  читал.
       - Ишь,  шалапут, -  проронил  на  то  Пантелей. Достал  из  кармана  темных  галифе  теперь  не  кисет,  а  пачку   папирос  Казбек,  дареную  Серафимом  и,  сморщив  просторный  лоб,  задымил  от  алешкиной  спички.  – Мне,  значит,  что  потяжельше  оставляешь,  а  себе  пустячок  выбрал,  рыбалку.
       - Физический  труд,  братишка,  расширяет  объем  грудной  клетки  и  развивает  мускулатуру. А  у  тебя  с  этим  делом  не  так. Ходишь,  как  хлюпик-интеллигент,  который  над  книжками  чахнет. На  рыбалку  б  тебе  ходить  надо,  то  верно,  но  только  чтобы  воздухом  подышать!  Для  здоровья. А  так,  чтобы  чебачков  наловить, у  тебя  нету  тямы. Так  что  я  схожу  на  завтрак  рыбки  наловить,  а  ты  вилами  возле  скотинки  поупражняйся, -  отповёл  Алексей  серьёзным  тоном,  но  явно  ребячась.
       - Нет,  Алёшка,  тут  ты  планируешь  неверно. Ты  кобель  неженатый,  дурной  силы  девать  некуда,  а  валишь  тяжкие  заботы  на  слабого.  А  у  меня  жена  и  работы-заботы  на  эмээсе  полный  рот, - ощерился  на  несправедливость  брат.
       - Вот  же  изверг,  как  загибаешь! Он  на  женщину  кивает! – вдруг  окрысился  Алексей  едва  ли  несерьезно. – Тебе  некогда  за  собраниями  женой  заниматься. Тут  я  верное  слово  держу  и,  будь  на  месте  Варвары, давно  бы  утёк  от  такого  валуха. Ить  ты  на  своих  заседаниях  силушку  тратишь  впустую,  надрываясь  горлом  в   табачном  дыму! Вот  где  собака  зарыта,  почему  Варвара  до  си  не  брюхатит.
       И  ощерился,  показал  нижний  ряд  зубов  с  дыркой. Шербатина  образовалась  у  него  недавно. После  уличных  посиделок  пришел  Алёшка  без  зуба,  но  на  вопрос,  где  на  кулак  напоролся,  отбоярился  усмешкой.
       «В  барабан  молотилки  комбайна  заглянул,  подправить  хотел, ну  мне  и  того,  зацепило  штифтом».
       Пантелей  Кондратич  увел  утухший  взгляд  с  того  прореженного  рядка  резцов,  качнул  головой.
       - Ладно  уж,  беги  рыбачить, - миролюбиво  отступил  он,  опасаясь  безалаберного  языка  Алёшки. – Да  гляди,  чтоб  тебе  окушки  зубы  не  пересчитали.
       -Эх, Патнюша!  А  еще  партейный  активист  и  руководитель! Мне  зубы  считать  могут  только  исподтишка. Кого  я  проморгаю  по  причине  многолюдности! А  так -  хренушки! Да  пускай  их  будет  при  честной  драке  хоть  тройной  экипаж!  Я  в  драке  душой  только  отдыхаю,  а  телом  разминаюсь. Вот  разве  на  уборочной  в  работе  на  молотьбе  жарковато  бывает. Конечно,  им  обидно  в  кулачках  страдать  от  одного,  так  зачем  задираться?! Давно  известно,  я  сильней  любого  в  хуторе. Да,  вот  кстати!  Ты  заготовил  вымпелов,  чтоб  снова  со  стыда  не  бегать  с  поля?  Мне,  чтоб  доставлял  прямо на  рабочее  место  и  в  торжественности  вручал  почетность  и  премию  из  рук  в  руки! -  намерясь  дать  ходу,  усмешливо  припечатал  младший  брат.
       -Ты  покажи  работу,  а  уж  мы  отметим, - обрадованный  сменой  темы  отозвался  Пантелей. – Нынешняя  уборка  памороки  забьет  многим. Хлеба  уродились  невиданные. Комбайн  твой  в  самую  страду  не  подведёт?  Гляди,  не  осрами  фамилию!
       - Не  подведёт  «коммунарец». Машина  справная,  обихоженная. Ровней  только  поле  выбирай  да  птицей  стелись  в  ходу. Простор  машине  нужон  в  настоящей  работе! – Алексей  посмотрел  под  ноги,  раздумчиво  добавил: - Нынешнее  лето  теплом  да  дождиками  побаловало,  налило  зерно.  Так  что  к пшеничке  на  неделю  раньше  подступаться  придется. А? Как  на  то  агрономы  глядят?
      - Агрономы  смотрят  нормально. И  пшеничка  наливается  пускай. Стране  хлеб  нужен, -  тоже  озаботился  Пантелей  Кондратьевич  и  оборотился  на  поля  за  рекой.
       Только  вчера  он  и  директор  МТС  Кирсанов  объехали  поля  ближних  колхозов  и  остались  оглядом  довольны. Пшеница  стояла  стеной,  легкий  ветерок  прогуливался  по  золотой  степи,  гладил  её  по  шерстке,  какая  изгибалась  мягко,  как  лучший, выкуневший  мех. Они  с  директором  даже  побились  об  заклад,  гадая,  сколько  выйдет  на  круг. Кирсанов  прикидывал  пудиков  на  сто  двадцать,  а  то  и  сто  сорок  снять  с  гектара,  на  что  он,  Быстрин,  открыто  расхохотался  директору  в  лицо  и  заявил,  что  меньше  чем  на  сто  восемьдесят  несогласный.  А  то  и  все  двести  грех  не  взять  с  таких  полей. Да  вот  беда,  комбайнов  мало!
        - Да,  Андрей  Алексеич,  одними  косилками,  почитай,  да  еще  перестоянный  хлеб  убирать -  большая  мука. А  перестоять  может  хлеб,  солнце  свидетель! К  концу  уборки  большие  потери  станем  иметь! Светлая  голова  придумала  комбайны,  да  их  мало! – жалился  Пантелей  Быстрин  директору,  который  смотрел  на  то  весело  и  с  насмешкой. – Мы  готовы  к  уборочной,  а  команды  приступать  нет. В  понедельник,  а  то  и  завтра  начинать  надо!
        - Не  пристало  тебе,  комиссар,  в  панику  подаваться. Мобилизуем  народ, объясним  момент  и  управимся,  не  впервой. На  такую  жатву  народ  пойдёт  с  охоткой.  Душа  радуется  урожаю. А  что  комбайнов  мало, так  настроим! Начинаем  же!  С  Германией  мир  учинили  и  теперь  только  производи!  Окрепнем! А  с  потерями  зерна  колхозники  и  без  нас  управятся. Не  нам  их  учить  хлеборобству! -  оптимистически  гудел  красивым  баритоном  директор  Кирсанов,  растирая  в  ладонях  колосок. – Скосят  чуть  пораньше  и  до  молотьбы  пшеничка  доспеет. И жать  пшеничку  пора,  твоя  правда.
       Всё  верно:  и  что  народ  знал  хлебопашеское  ремесло  и  с  охотой  шёл  на  тучные  поля,  и  не  было  особой  надобности  объяснять  людям  необходимость  момента,  справятся  они  с  урожаем,  а  всё  ж  на  душе  непокой. Будто  скребло  по  ней  лапкой  с  коготками,  отчего  накапливалась  там  тревога,   хворобой  охватывала  сердце  и  ложилась  в  нём  тяжестью.
       Пантелей  оглядел  снова  брата, передернул  нервно  плечом,  сбрасывая  наваждение,  и  сказал:
       -Ты,  Алёшка,  когда  надумал,  дуй  и  порыбаль. Развейся  малость.  А  я  при  вилах  послужу. И  правда,  конторские  посиделки  иногда  требуют  физической  встряски. Чтоб  голова  верней  думала.
       На  том  они  разошлись. Пантелей,  подхватив  у  сарая  тяпку  и  вилы,  пошел  к  клетушке  катуха  почистить  у  подсвинка,  заодно  выглядывая  по  двору  иной  непорядок,  Алексей  же,  прихватив  из-под  стрехи  снасти,  побежкой  подался  к  Донцу. Бросил  в  лодку  удочки,  заглянул  под  лавку,  есть  ли  черви,  и  отпихнул  плоскодонку  от  берега.
      Быстро  светало  и  подобру,  ему  еще  с  час  назад  сиднем  бы  сидеть  у  кормной  ямки  и  поджидать  чебачка,  да  уж  как  получилось. Теперь  рыбалить  приходилось  урывками,  когда  выпадала  счастливая  минута,  работа  выходила  на  главное  место,  отчий  дом,  игрища  и  девки  шли  потом.
       Алексей  повел  лодку  под  берегом  встречь  течению,  стараясь  выйти  на  крутой  изгиб  реки  и  там  уже  пересечь  и  попасть  на  яму  сверху,  не  напугать  чтобы  рыбу. Лёгкий  туман  курился  над  прибрежными  лугами,  стоял  полстью  над  кустами  тальника  на  обрезе  реки,  спускался  на  гладь  и  перетягивался  на  другой  берег.
       Сильными  ритмичными  гребками  рыбак  бросал  лодку  вперед, с  удовольствием  чувствуя  как  разминаются  руки,  наливаются  силой  и  наполняют  тело. И  мысли  в  голове  кружились  праздничные,  легкие. С  благодарностью  думалось  об  отце: тот,  зная  привязанность  Алексея  к  рыбацким  утехам,  всегда  оставлял  в  лодке  под  лавкой  червей  и  всякой  привады,  и  в  свободное  время  объезжал  ямы  и  прикармливал  жмыхом  ли  сечкой,  а  то  и  рубленными  выползками. Оттого  и  места  их  славились  уловами  и  были  отдохновительны.
       Но  если  Кондратий  Иванович,  навещая  иной  раз  ямы  не  только  ради  прикормки,  любил  забросить  донную  удочку,  и  в  ожидании  золотого  чебака  или  сазана  раскинуть  думы  над  хозяйскими  заботами,  то  Алексей  любил  побросаться  в  проводку. Правда,  и  добыча  была  оттого  победнее,  но  это  уже  кто  и  как  на  то  посмотрит. Наш  рыбак,  пожалуй,  не  поменял  бы  такую  утеху  ни  на  какую  другую. Пускай  плотвички,  густера  и  иной  подлещик  и  возрастом  против  сазанов  моложе  и  далеко  не  тянули  весом  против  великолепных  тех  особей,  выделяясь  худобой,  но  как  они  клевали!
       Плотва  топила  поплавок  без  всякого  предупреждения  и  сердце  как  бы  отрывалось  на  короткое  время,  холонуло,  замирало  в  испуганной  истоме,  рука  торопливо  вздергивала  кончик  орехового  хлыста  и  часто  запаздывала. Но  если  не  припоздал  с  подсечкой!.. Рыба  сопротивлялась  яростно  и  на  глубине  и  поверху,  то  бросалась  вглубь,  то  в  сторону,  стараясь  отцепиться  и  уйти.  И  иной  раз  уходила. Но  Алексеё  никогда  не  жалел  об  утраченной  рыбе,  а  напротив,  радовался,  что  сумела  вывернуться,  обхитрить  обстоятельства  и  удильщика. Чаще  уходила  самая  крупная  рыба, - крючки  Алексей  употреблял  самые  малые,  а  потому  клёвные.
       Густера  клевала  по-разному:  то  топила  наплав  враз,  то  дробно  им  играла,  пробуя  на  вкус  наживу,  то  тащила  поверху  на  сторону,  но  всегда  клёв   веселил  душу.
       Иногда  баловалась  щука. Бросалась  из  засады  на  трудящуюся  у  крючка  рыбешку  и,  заглатывая  всё  вместе,  на  ходу  откусывала  конского  волоса  леску. Щучьи  набеги  хотя  и  вносили  в  рыбалку  разнообразие  и  надолго  не  оставляли  в  душе  раздражения  на  нахальство,  однако  бесили  убыванием  драгоценных  крючков.
       Всегда  уверенно  клевал  лещ. Даже  на  течении  он  обязательно  выкладывал  поплавок  плашмя,  чуть  придерживал  и  медленно  тащил  на  дно. Дыхание  затаивалось  при  такой  неторопливой  игре  с  наживой,  тем более,  что  характер  поклевки  прямо  указывал  на  величину  и  породу  рыбы. И  всё  же,  что-то  пропадало  в  такую  минуту:  очарование,  что  ли,  снималось  вместе  с  разгадкой  подводной  тайны.
      Алексей  осторожно  причалил  каюк  к  старому  обгнившему  пеньку  недалеко  от  берега,  сразу  под  которым  начиналась  заветная  окунёвая  яма,  размотал  удочку,  нацепил  червяка  и  забросил  в  воду. Вообще-то,  он  любил  ловить  на  пареную  пшеничку,  перловку,  на  горох  и  всякую  другую  растительную  съедобность  для  рыбы, но  за  приездом  Серафима,  ни  отец,  ни  он  сам, Алексей,  не  побеспокоились  о  наживке,  и  теперь  были  лишь  черви,  да  и  то  давние  и  квёлые,  и  пришлось  начинать  с  окуней.
       Он  не  думал,  что  окуньки  тут  же  бросятся  на  его  полудохлую  наживу  и  неторопливо  завернул  цигарку,  глубоко  затянулся  дымом,  пропустил  через  нос  и  тогда  только  взглянул  на  поплавок. Но  его  не  было. Рука  сама  сделала  нужное  дело,  подсекла и,  учуяв  на  крючке  добычу  и  определив  её  великость,  вытащила  на  свет  божий  бойкого,  в  ладошку  окунька.
       - С  почином  тебя, Алёшка! – довольно  проворковал  он  под  нос,  снимая  добычу  с  крючка  и  бросая  на  дно  лодки.  Поправил  червя,  снова  забросил  уду.
       Окуни  голодали,  они  бросались  на  крючок,  как  собаки  на  кости,  и,  взвеселив  поначалу  рыбацкое  сердце, скоро  приелись. Алексей  любил  рыбалить  в  проводку  из-за  разнообразности  поклёвок, - скукоты  не  было,  а  теперь  такого  не  ожидалось. Но  к  столу  нужна  еда,  и  он  посидел  у  ямы  и  надергал  десятка  два  окуней,  похожих  друг  на  друга  как  близнята.
       Затем  рыбак  снялся  и  передвинулся  на  другую  яму  на  течении,  где  предполагал  поиграть  с  густерой. И  верно,  с  первым  же  забросом  он  поймал  приличного  ласкиря,  затем  потешила  активностью  плотва  и  он  надёргал  её  прилично,  а  потом  объявилась  нахалка-щука  и  отгрызла  крючок.
       Уже  давно  взошло  солнце,  стало  припекать  макушку,  играть  бликами  на  воде,  мешая  видеть  поплавок,  а  Алексей,  разохотясь,  таскал  рыбу. Никогда  прежде  он  не  был  жадным  до  улова,  но  теперь  он  положил  себе  мысль  наловить  побольше,  чтобы  было  чем  вечером,  если  приедет  Серафим,  попотчевать  брата.
       Но  клёв  вдруг  пропал. Рыба  толи  ушла  в  холодок  под  берег,  толи  к  родникам  подалась,  а  может,  тень  рыбака,  что  легла  прямо  на  яму,  испугала  и  разогнала  её.
       Алексей  решил  попытать  счастье  еще  в  одном  месте,  где  водились  лини,  хотя  ловля  их  на  одну  удочку -  предприятие  мало  доходное. Однако  он забросил  крючок  и  стал  ожидать  интереса  линей  к  наживе.
       На  другом  берегу,  более  пологом  и  идущему  к  горизонту  наизволок,  заканчивался  хутор,  далее  начиналась  степь  под  золотом  пшеницы. Тянулись  и  уходили  через  поле  ряды  столбов,  несущие  в  их  дома  электричество  и  голос  радио.
      Мысли  о  переменах  и  времени  особо  не  тяготили  Алексея,  как  не  беспокоили  и  душевные  болячки  после  вечерних  игрищ. Станица,  как  величали  они  свой  хутор  в  несколько  десятков  куреней,  была  не  бедная  девками,  но  балуясь,  играя  с  ними,  давно  познавший  ласку  Алексей,  ни  разу  не  положил  на  кого-то  глаз,  не  было  среди  них  той,  что  бы  была  по  сердцу. Одна  нелюба  за  кроткий  нрав,  другая,  напротив, остра  на  язык,  третья  доступна,  но  ладилась  в  жены,  иная  слишком  горяча  и  тем  хвалилась.
       Была,  правда,  одна,  ещё  девчушка…Проходя  мимо,  застенчиво  опускала  большие  серые  глаза,  но  нет-нет,  замечал  Алексей,  вскидывала  длинные  ресницы  и  глядела  в  след  ему,  будто  приглядывалась  с  удивленной  досадой  к  богатырю  и  красавцу,  до  сих  пор  неженатому.
       Уж  не  его  ли,  подрастая  пока  что,  приметила  себе  в  мужья  Нюрка  Побутова,  забулдыги  Акимки  Рябого  дочка? Она  и  росточком  не  вышла,  хилым  подростком  глядится,  ключицы  торчат,  а  титек  вообще  не  видно  и  только  подразумеваются,  и  одета  победнее  любой  сверстницы,  и  на  язык  тиха,  молчком  держится. Так  понять  её  можно.  За  тяжкой  работой,  когда  одной  приходиться  хрип  гнуть,  поднимая  дом  захудалого  бобыля,  много  языком  не  намелешь.  До  того  ли?
       Третьего  дня  на  игрищах  у  Красного  куреня, отплясав  кадриль  с  очередной  зазнобой  и  закуривая  папиросу,  Алексей  покосился  взглядом  на   Нюрку,  стеснительно  стоящую  в  сторонке, и  ему  защемило  сердце  непознанной  болью. Простая  житейская  жалость  за  плохую  одежку  на  девке,  за  худобность  от  полуголодной  жизни  и  тяжелой  работы  была  ему  понятна  и  даже  неприятна. Но  ворохнулось  и  что-то  новое:  досада  ли,  боль,  обида  за  явное  неравенство  людей  перед  судьбой,  что  одни  красивы  и  удачливы,  сыты  и  в  почете,  а  другие  и  трудолюбивы  и  совестливы,  но  невезучи. Может,  боязливы,  боятся  за  хвост  дернуть  планиду? Так  нет,  пьяного  и  чванливого  не  трусят  и  трудность  их  не  ломает. Совестливы  чересчур? А  как  без  совести  прожить?
       Так  и  не  поняв  себя  и  отчего-то  вдруг  внутренне  оробев,  Алексей  затоптал   в  пыли  папиросу,  подошел  к  Нюрке,  и  странно  дрогнув  голосом,  сказал:
       - Слыш-ка,  Нюра,  ты  хучь  и  мала,  а  привыкай  к  обществу,  раз  приходишь  сюда  на  гляделки. Помаленьку  в  гурт  вступай,  пляши. А  то,  сказать,  тебе  скоро  невеститься,  а  с  парнем  каким  никто  не  видал. Со мной-то  пойдешь  в  круг  плясать?
       Поняла  ли  она  мысли  его  сверх  сказанного,  толи  просто  не  оробела  на  сей  раз,  но  одернув  детскими  ручонка  оборки  платьица  и  вскинув  смущенный  взгляд,  промолвила:
      - С  вами  пойду,  Алексей  Кондратич.
      И  взяла  его  протянутую  руку.
       Но  он  не  повёл  её  в  круг,  где  разгоряченные  девки  и  парни  бодались  бедрами  и  иными  частями  тел,  вздымали  пыль  и  скабрезно  шутили,  поднимая  личную  значимость. Алексей,  только-только  придерживая  Анютку  за  пальчики,  плясал  в  сторонке,  на  траве,  и  поначалу  никто необычного  не  заметил. Но  когда  и  на  другой  и  третий  танец  Алексей  снова  стал  топтаться  с  Нюркой  обочь  табуна,  кто-то  из  парней  значительно  присвистнул,  а  кто-то  и  подтрунил:
       - Слышь,  Алёха! Быстрин!  А  ты  ить  раньше  кости  не  уважал,  на  жирненькое  кидался! Тебе  больше  по  скусу  окорока  были!
      И  на  то  всем  табуном  зареготали:  и  парни  и  девки.
       Анютка    дрогнула  в  руках  Алексея  и  как-то  сразу  свяла,  будто  поменела  росточком,  но  он  остановился,  прижал  её  к  себе  и  прогудел,  будто  только  ей.
       - А  ничего,  мы  сала  нарастим. Пущай  потерпят. И  не  боись  ты  их! Кто  обидеть  посмеет,  ты  только  укажи. Пляши!  Собака  лает -  ветер  носит!
       Вскоре  Алешка  увел  Нюрку  с  танцулек.  Они  вышли  к  Донцу  и,  присев  на  дерево-лежак,  долго  и  молча  сидели:  Анютка  что-то  выискивала  в  звездах,  купающихся  в  реке,  а  Алексей  смалил  папиросы,  незаметно  изжевывая  и  сплевывая  под  ноги. И  вдруг  спросил,  первое,  как  казалось,  пришедшее   в  голову,  дабы  порушить  затянутую молчанку.
       - Батька  бьёт  тебя,  Нюр?
       - Да…нет, -  ответила  она  не  сразу,  пораженная  неожиданным  интересом. –Чего  им  драться? Пьяный  они  плачут, а  не  пить  не  могут. Как  маманя  померли,  так  и  сникли  батяня.
       -Значит,  верно  гутарют  люди,  будто  самогон-водка  человека  делает  слабым, - покивал  Алексей,  принимаясь  нашаривать  в  пачке  очередную  папироску  «норд».
       - Они  по  мамани  тоскуют,  Алексей  Кондратич, -  тихо,  словно  оправдывая  и  объясняя,  но  и  утверждая  своё,  сказала  Анютка. – Любились  они  дюже.
       - Ишь  ты? – взглянул  он  на  подружку. – А  я  мнил,  выдумали  её  люди,  любовь  окаянную. Вишь,  сколько  годов  прошло,  а  батяня  твой  всё  убивается. Ить  мужику  такое  негоже. Жизнь  идёт  дальше  и  ему  б  об  тебе  думать  надо. Сколько  годков  прошло,  как Матрёна  Филипповна  померла?
      - Да  уж  три  года, -  вздохнула  Нюрка.
       - Вот!  И  время  бегит. Пора  ему  избывать  тоску. Ты  намекни  ему,  что  забота  изгонит  печаль. Мужик  ить,  и  работать  надо.
       - Так  в  колхозе  они  не  хуже  других,  а  дома  припадают  до  бутыли, - будто  оправдывая  отца  и  заливаясь  краской  стыда,  но  забывая,  что  такое  в  темени  не  видно, опускала  долу  глаза  Анютка. -  Работают  они  спроть  других  не  хужее.
       - Кобелю  под  хвост  такая  работа! Она  ить  не  в  радость! – будто  взорвался  осуждением  Алексей. – А  у  куреня  что  он  исделал?! Забор,  я  видел,  совсем  в  ветхость  пришёл,  а  ему  некогда  подправить. Вот  бы  заместо  самогона  и  употребил  забытьё  работой. Вот  я  загляну  как-то! С  уборкой  подуправимся  и  загляну. А  то  людям  срамно  смотреть.
       - Что  вы,  Алексей  Кондратич?!  Не  надо! -  быстро  вскинула  ресницы  Анютка. А  лицо  её  будто  кто  окатил  кипятком-варом,  загорелось  огнём. – Что  люди  подумают?!
       - А  то  уж  ихнее  дело,  думать, -  на  что-то  злобясь, сказал  Алексей,  комкая  в  руке  затухшую  папиросу. – На  то  им  голова  дана,  а  к  ней  всё  прочее.
       - Да  нет  уж, Алексей  Кондратич! – решительно  отвергла  поползновения  Анютка  и  поднялась  с  лежака. – Вы  и  обо  мне  подумайте!  Что  люди  на  то  скажут?  По  какому  праву  такая  забота?
       - А  я  о  тебе  прежде  и  думаю, -  тоже  поднялся  на  ноги  Алексей,  а  возвысившись  над  нею  ростом,  повысил  и  голос. – Я  тебе  говорил,  что  в  обиду  не  дам?! Так  вот  и  перед  отцом  твоим  защитой  буду! И  потом:  пущай  твой  батька  помышляет,  как  люди  станут  думать  о  нём,  когда  я  на  вашем  подворье  порядок  наводить  стану. Я  к  нему  зайти  обязан,  убогость  души  его  вытрясти. И  чтоб  о  дочери  думал  хоть  иной  раз!
       - Смеётесь  вы  над  нами, Алексей  Кондратич, -  смиренно  сказала  Нюрка. – Бог  вас  осудит.
        - И  с  богом  твоим  разберусь,  возьму  грех  на  себя,  когда  не  понимаешь  за  ради  кого  хочу  постараться, - заявил  Алексей,  впрочем,  уже  снимая  укоризну. – Но  толечко  я  желаю,  чтобы  зазорности  не  вышло  тебе  потом,  когда  возрастать  станешь.
        Потом  он  проводил  Анюту  домой. Шли  они  не  таясь,  посреди  улицы, не  касаясь  рук,  молча  устремив  глаза  под  ноги. В  тёмных  углах  шептались  парочки,  завидев  Алексея  с  Нюркой,  умолкали  и  прыскали  смехом,  впрочем,  не  заразительным. В  хуторе  знали  крутой  норов  младшего  Быстрина.
       У  разхлюстанных  и  похитившихся  плетней  её  подворья  Алексей  осторожно  дотронулся  до  анюткина  плеча,  сказал:
       -Ты  не  боись,  Нюра. Я обидеть  тебя  не  позволю. И  ежели  кто  вздумает  пошутить  неспособно,  скажи. А  бати  своему  передай  мой  наказ,  чтоб  прощевался  с  самогоном.  Доколь  изголяться  можно  над  собой? С  горя  мужики  не  пьют,  гутарь. Да  трезвому  выволочку  учиняй,  чтобы  проняло. А  я  уж  зайду.
       Вчера  приехал  на  побывку  Серафим  и  они  весь  вечер  просидели  за  столом. Вчера  не  выпадала  минутка  про  Анютку  вспомнить,  а  теперь  чего-то  влезла  в  голову.
       «Ишь  ты,  малявка, -  подумал,  усмехаясь, Алексей. – Сопляком  перешибить  можно,  а  вот  же, с  ума  нейдёт. Глаза  у  неё  глубины  скаженной,  утонуть  мыслёй  можно…Так  больше  ничего  и  нету  в  ней! Одно  название,  что  девка,  а  так -  шкелет-шкелетом. Потому  и  зубы  скалят  хлопцы…Однако,  когда  Нюрка  в  бабы  выйдет,  всеми  статьями  закруглится. Родит  и  обрастёт  мясами,  так  всё  при  ней  будет! Точно,  это  у  ней  впереди! А  что  она  сейчас  мне  душу  бередит,  вот  это  загадка!.. Да  ну  её!»
       Он  отмахнулся  от  мыслей  и  перевёл  взгляд  на  поплавок,  стойко  и  долго  смотрящий  пустым  оком.
       - Ишь,  и  рыбалка  сегодня  квёлая, -  пробурчал  Алексей  себе под  нос. – Окуни  зубы  точат,  а  лини  говеют,  червя  видеть  не  хотят.
       Тут  он  услышал,  как  с  другого  берега  будто  голос  ему  подаёт,  кличет. Огляделся  и  увидел  отца. Тот  сполошно  махал  руками  и  кричал:
       - Плынь  до  куреня,  Алешка! Сей  раз  говорено! Плынь,  разрази  нас  лихоманка!
       Алексей  поднял  голову  к  небу  и  увидел,  что  времени  уже  порядком  за  полдник,  солнце  высоко  сидит  и  жарит,  и  ему,  рыбаку,  давно  пора  выгребаться  для  домашних  забот. Он  поднял  удильник  и,  на  всякий  случай,  подсёк. И  тут  же  почувствовал  большой  груз  на  конце  лески:  толи  рыба,  толи  пенёк  зацепился,  коряга. Алексей  слегка  потянул  удочку  и  что-то  в  воде  подалось,  пошло  не  ходко  в  глубину  от  берега.
       «Ежели  сазан,  не  взять  ни  в  жисть. Здесь  такие  порося  бывают,  враз  пускают  снасти  в  распыл, -  промелькнула  мысль,  меж  тем  как  руки  делали  своё  дело. – А  ежели  вытяну,  вот  бати  нос  утру!»
       И  он  продолжал  осторожно  водить  рыбу  кругами  и  что-то  там,  в  глуби,  скоро  приустало  и  позволило  вывести  себя  наверх. Алексей  поднял  черный  зев  рыбы  и  дал  хлебнуть  воздуха,  понимая,  что  не  сазан  зацепился. То  оказался  линь. Огромный,  желтый  и  покорный. Осторожно  подвел  его  рыбак  к  лодке  и  подхватив  пальцами  под  жабру,  вкинул  на  дно  плоскодонки. Только  тут  линь  забился  в  истерике,  плюхал  хвостом,  но  уйти  ему  Алексей  не  дал,  прижал  коленом.
      - Война,  Алёшка! – коротко  и  тихо  дохнул  отец,  когда  лодка  пристала  к  берегу  возле  него. – Сполох, сынок!
      С  болью  проронил  Кондратий  Иванович  и,  обессилено  опустился  на  борт  втащенного  Алексеем  на  песок  ялика. Жилистые  руки  вяло  легли  на  колени, глаза  взялись  наволочью  влаги  и  тупо  уставились  во  что-то.
       Алексей  беспокойно  обежал  взглядом  хутор, затравлено  посмотрел  на  отца, грузно  опустился  рядом  и  полез  за  кисетом  в  карман  штанов. Руки,  сворачивая  цигарку,  дрожали  и  просыпали  табак, мысли  путались  и  скакали  вразнобой, тревога  схватила  за  душу  и  навалилась  тяжестью. Быстрин-младший  долго  сидел  как  бы  парализованный,  объятый  неясной  хворью. С  большими  муками  он  все  же  смастерил  самокрутку  и  протянул  некурящему  отцу. Подал  механически,  забывшись, но  Кондрат  Иванович  взял  и,  приняв  из  рук  сына  также  невольно  поданные  спички,  зажег,  глубоко  затянулся  дымом,  и  зашелся  в  кашле. Алексею  пришлось  с  испугом  отхаживать  отца,  бия  по  спине  ладошкой,  чтоб  унять  задых.
       Тот  с  трудом  отдышался  и,  вытерев  тылом  ладони  слезящиеся  глаза, виновато  пожалился:
       - Ишь,  разрази  мя  грохотало,  как  проняло. Годов  шесть  всего  и  не  курю, а  до  нутра  враз  добралось. Слабеть,  выходит,  зачинаю.
       Но  протянутую  за  цигаркой  руку  сына  отвёл,  сжал  двумя  пальцами  охвостье  самодельной  папиросы  и  снова,  с  опаской  потянул  крепачка.
       -Теперь  без  курева  не  прожить,  забота  дюже  неприятная  подвалила, -  сказал  он,  воротя  глаза  на  хутор,  где  было  необычно  тихо,  для  летнего,  на  развороте,  дня.
       - Мужики  у  сельсовета  сгуртовались, - тихо  проронил  Алексей,  определяя  умом  обстановку  и  сворачивая  уже  для  себя  цигарку.
       Он  хотел  спросить  отца,  откуда  принесло  столь  жуткую  весть,  уж  не  провокация,  о  которой  много  молвят,  но  придержал  в  себе  глупый  вопрос. О  неизбежности  войны  с  фашизмом  тихо  говорили  всюду. 
       - Так,  а  куды  им  акромя  подаваться? -  удивился  отец,  согбенно  и  растерянно  шарясь  в  сивой  бороде. – Пошли  писаться  на  войну. Оборонять-то  землю  мужикам.
       - Вы  тут,  батя,  не  сломайтесь  без  нас, - сказал  Алексей,  кладя  на  колено  отцу  ладонь. - Невмочь  хрип  не  гните,  потиху  управляйтесь. Маманю  приберегите. Мы,  может,  недолго  провоюем,  а  может,  кто  не вернется,  так  вы  чтоб  порядок  тут  держали. – Здесь  блуждающий  взгляд  его  зацепился  за  рыбину,  зевотно  распахнувшую  рот  в  лужице  на  дне  ялика,  он  с  горечью  улыбнулся  и  кинул  на  линя  рукой.  – И  рыбу  я  все  же  споймал  подобную  вашим. На  дурика  поймал,  а  уха  или  жарёха  с  него  выйдет  способная.
       -Ушицу  старуха  спроворит, -  согласно  кивнул  отец. – Кабы  Серафим  на  уху  набежал. Чтоб  хучь  разок  еще  семейством  сгарбузоваться.
       -А  чего?! -  подхватил  Алексей,  интуитивно  подыгривая  отцу  в  мечтаниях  про  дом. – Свободное  дело. Станет  перелетать  мимо  и  забежит. В  бой  ему,  может,  завтра,  а  сегодня…
       И  поперхнулся  дымом.
        - С  Серафимом  дело  понятное, -  сказал  отец,  поднимая  голову,  осаниваясь  и  строго  глядя  на  младшего  из  Быстриных. – С  тобой  тоже  навроде  ясно:  ты  танкист  и  тебе  звенеть  железом.  А  Пантелею  какое  дело  выпадет  на  войне? В  пехтуру,  без  всякого  прикрою?
       - Пантелей  без  дела  не  останется,  батяня, -  уверил  Алексей,  наклоняясь  и  собирая  в  садок   улов. – Ему  партия  место  определит. В  комиссарах  ходить  будет,  словом  победу  ковать. Правда,  и  в  атаку  ему  итить  впереди,  с  наганом  наголо.
       - В  гражданскую  и  посля,  энтих  комиссаров  до  скольких  разов  с  коней  сшибали  и  сколько  порубали.  Это  нам  помнится, - пригорюнился  взглядом  Кондратий  Иванович. – Выходит,  Пантюшке  такая  планида?
       - Всех,  батя,  порубать  неможно. Их  рубали,  а  они,  гляньте, по  всей  стране  как  озимка  поднялись. Без  них  при  нынешней  жизни  нельзя,  покуда  строим  или  воюем. Они  путь  верный  держат  стране. Командир  общую  задачу  в  бою  или  на  производстве  ставит,  а  комиссару  личным  примером  должно  увлечь  на  дело. Первым  идет  на  трудности  комиссар,  батяня,  нельзя  ему  иначе. Потому  им  вера  великая  и  покуда  они  честные  борцы  и  не  скурвились,  нам  побеждать  всегда. -  возглашал  Алексей,  пытаясь  по-своему  внушить  отцу  мысль,  будто  Пантелею  будет  на  войне  ответственно  и  не  всегда  чересчур  опасно,  и  вдруг  осёкся. Внушил-то  громадное  опасение  за  судьбу  среднего  сына! И  тут  же  попытался  увести  вредные мысли  на  сторону. – Да  опасаться  особливо  за  Пантюшу  не  стоит! Он  мужик  бедовый  и  долго  в  комиссарах  не  проходит.  Из  него  самый  настоящий  командир  вскорости  получится! И  придёт  он  с  фронта  огруженный  орденами.
       - Пойдем,  сынок,  до  куреня, - озаботился  Кондратий  Иванович,  снимаясь  на  ноги  и  перехватывая  у  сына  садок  с  рыбой. – Мать  истомилась  вся. Серафим  кто  знает  где, Пантюша  в  эмтээсу  подался  с  рани,  а  ты  забавляешься  в  такую  пору. Хучь  ты  на  глаза  старухе  покажись. А  то  ить  сразу  до  сельсовету  побегишь. И  поснидать  надо!
       - В  военкомат  мне  бежать,  батя, -  посерьезнел  Алексей,  поднимая  мысли  о  своей  судьбе  при  новом  повороте  жизни. – Командир  я,  танкист. На  войне  нашего  брата  теперь  сильно  ждут,  а  тут  шукают. А  вы  пока  лодку  на  цепь  посадите. Я  перекушу  и  подамся  в  район.

_____     4     ____

        Едва  ли  надолго  прикорнул  Серафим  Быстрин,  оставив  у  входа  в  палатку  мотоцикл  и  бросившись  в  постель  на  исходе  самой  короткой  летней  ночи. Разбудили  его  звуки  трубы  и  довольно  ощутимые  толчки.
       - Тревога,  товарищ  комэск! Подъём!
       В  последнее  время  политический  момент  мирового  устройства  очень  сильно  накалился  и, если  замполит  устраивал  собрания и  читал  газетные  новости,  то  комполка  Муравьев  частенько  объявлял  тревожные  побудки. По  хронометру  засекал,  которая  эскадрилья  первой  станет  готовой  к  полёту. Обычно  в  том  преуспевали  четвёртая, вторая  или  третья  эскадрильи,  а  его,  Быстрина,  летуны  управлялись  всегда  вторыми. И  после  таких  тревог  лучший  друг Серёга  Муравьёв, сам  недавно  еще  комэск  два,  а  теперь  командир  полка, тихо,  чтобы  не  слыхал  лётный  состав, досадовал:
       - Не  пойму  тебя,  Серафим. Вечно  ходишь  во  вторых. Будто  не  хочешь  стараться. А?  Самолюбия  нет  или  держишь  дистанцию  для  рывка?
       - Ну  да. Ты  вторым  меня  в  небе  видел? – усмехался  Быстрин. – Чтобы   там  была  сноровка,  здесь  нужна  основательность.
       И  сегодня  всё  шло  в  закономерной  последовательности. Летчики  других  эскадрилий  торопливо  мотали  портянки,  плескались  у  умывальников,  на  ходу  перебирали  пуговицы  и  бежали  строиться  у  самолётов. Летуны  Серафима  умывались  из  вёдер,  поливали  друг  друга  студёной  водицей,  а  то  и  окунались  с  головой,  обретали  бодрость  мгновенно  и  насовсем. И  в  строю  стояли  свежие,  весёлые,  решительные  и  сообразительные. Орлы!
       Но  сегодня  случился  сбой. Подполковник  Муравьёв  не  стал  ходить  перед  строем,  оглядывая  с  пристрастием  состав,  а  остановился  в  центре.
       - Товарищи! -  громко  воззвал  он. – Получен  приказ  нашему  триста  тридцать  третьему  полку  истребителей  перебазироваться  на  запад  к  Киеву. На  полпути,  на  аэродроме  подскока  в  районе  города  Сталино,  мы  еще  раз  заправимся  и  на  подходах  к  цели,  при  необходимости,  обязаны  вступить  в  бой. Комэски  ко  мне,  остальным  вольно  и  разойтись.
       - Это  что  же,  товарищ  комполка? Учения  приравнены  к  боевым  условиям? – скорее,  чтобы  не  молчать,  по  инерции  задал  довольно  несуразныйвопрос  комэск-два.
       Просто  так  влез  с  остротой  и  Быстрин.
       - Ага! И  на  подходе  к  Киеву,  на  остатках  топлива  не  забудь  сбить  возможного  противника. Потому  как  расстояние  там  как  раз  в  самый  раз.
       - Отставить  разговоры,  майор! – пресёк  полемику  комполка  Муравьёв. – Разъясняю:  при  полном  вооружении  подходим  к  цели  и  вступаем  в  бой  с  противником. На  аэродроме  подскока  возможны  изменения  приказа.
       - Выходит: крупная  заварушка, товарищ  комполка?! – напрягся Серафим,  сводя  брови  и  глядя  мимо  командира. Он  начинал  понимать  серьёзность  момента  и  подозревал,  что  сказано  подполковником  не  всё. Или  комполка  сам  не  знает  правды.
       - Это  значит, товарищи,  если  встретим  противника,  мы  обязаны  вступить   в  бой, -  жестко  отрубил  Муравьёв.
       - Товарищ  командир! Но  у  нас  останется  горючего  минут  на  десять  боя! -  Комэск-три  с  удивлением  повел  головой, добывая  участия  в недоумении. – Я  буду  думать,  как  дотянуть  до  аэродрома,  чтоб  не  гробануться  брюхом!
       - Капитан  Брызгалов!  В  бою  десять  минут  могут  стоить  жизни  себе  или   товарищу. Всё!  Мне  нечего  добавить. По  машинам!
       Они  взлетели  и,  построившись  в  боевой  порядок,  взяли  курс  на  Запад. Впереди  шел  Муравьев,  имея  ведомым  начштаба,  Быстрин  следом  вёл  первую  эскадрилью  Як-1.  За  ними  ещё  восемь  «Яшек»,  две  шестёрки   «Чаек» - И-153,  да  четвёртое  звено  И – 16,  «курносых»  капитана  Гаркуши. – основной  состав  полка. Итого:  двадцать  шесть боевых  единиц. Высота  тысяча  метров,  видимость  до  горизонта,  ясности  в  головах  - ноль.
       «Или  Серёга  сам  не  имеет  точного  приказа,  и, значит,  ставят  задачку  с  головоломкой,  или  началась  серьёзная  заваруха  на  границе  и  что  предстоит,  не  знает  никто», - подумалось  Алексею.               
       Если  они  прибудут  на  другой  аэродром  и  там  ждёт  боепитание  и  заправка  самолётам,  а  летчикам  шамовка  и  обогрев,  это  нормально  и  понятно.  Но  когда  сказано:  сходу  вступить  в  бой…И  патроны, снаряды  холостые.  Или  нет?
       Быстрин  не  знал  еще,  что  молодой  комполка   ведал  об  обстановке  бо-льше  и  приказал  снабдить  самолёты  боевыми.  На  аэродроме  подскока  могло  не  оказаться  нужного  из-за  неразберихи  и  паники  в  выходной  день.
       При  необходимости  вступить  в  бой. А  что  такое – необходимость? Приказ  по  ходу  учения  или  наличие  живого  врага? Если  приказ,  бог  с  ним, поигрались  в  войну  и  всё. С  кого-то  снимут  «стружку»,  кому-то  скажут  хорошие  слова.
       «А  если  противник  всерьёз?  Как  в  Испании,  мессеры  и  юнкерсы?  А  мы  с  остатками  бензина  на  подлёте».
       От  такого  стало  жарко  и Серафим  тут  только  вспомнил,  что  улетают  из  родных  мест  и  кто  знает,  придётся  ли  вернуться. И  он  посмотрел  вниз,  пытаясь  нашарить  ленту  Северского  Донца  и  свой  хутор  в  излучине,  но  под  крыльями  медленно  уплывал,  дымя  заводскими  трубами,  Ворошиловград. Блеснул Луганкой  и  остался  позади. Среди  желтых  полей  чернели  терриконы  шахт,  курясь  залежалой  породой,  тянулась  нитка  однопутной  железки  до  Сталино.
       - Серёга! -  Не  выдержал  и  крикнул  в  шлемофон  Быстрин. – Я  утром  жинку  голубил,  а  кошка  скребла  по  нутру  когтями.  Это  к  чему?
       - А  к  тому,  комэск-один,  чтоб  ты  в  небе  не  держал  хлебало  набок. Была  потеха,  а  теперь  дело.  Гляди  по  курсу  и  кругом!  И  разговорчики  отставить! Душа  не  только  у  тебя.
       - Есть  отставить  болтовню, -  буркнул  Серафим.
       Они  летели  прямо  и  быстро,  насколько  позволяла  скорость  Чаек,  не  дающим  оторваться  гордости  полка  Як-первым.
       «Гордость-то,  конечно,  имеется,  а  толк  с  неё  какой?  Вот  дозаправимся,  а  на  подходе  к  Киеву  приказано  при  случае  нажимать  на  гашетки. Они  же  нас  лопушков  спокойненько  возьмут  на  цугундер. Подождут,  когда  планировать  примемся  при  порожних  баках, и -  пиши  в  книгу  жалоб!»
       Комэск-один  вздыхал  при  этих  мыслях  и  смотрел  по  сторонам. И  удивлялся. Сидела  в  нём тревога  и  почти  уверенность,  что  бой  их  ждет  не  учебный,  а  самый  настоящий  и  кровавый.
      За  шахтерским  Сталино  полк  дозаправили  и  отправили  дальше. А  еще  погодя  они  оказались  у  матери  городов  русских  и  стали  обходить  Киев  северней. По  приказу,  сесть  и  залиться  горючкой.  Выходило  всё  по  плану  учебных  полётов. 
       Если  бы  не  вскрик  в  шлемофоне  командира  полка.
       - Внимание! Набрать  высоту!  Впереди  противник! - И  потянул  своего  Яшку  вверх.
       Еще  что  хорошо  в  их  полку, - Муравьёв  большой  дока! Молодой,   ранний,  а  в  командиры  самый  раз. Чайки  раций  не  имели,  а  подполковник  ухитрился  добыть  и  снабдить. Тут  сказался  горький  опыт  Испании,  когда  в  тамошнем  небе  им  приходилось  общаться  маханием  крыл. Немцы  кричали  в  рацию,  а  они  на  пантомимах.  И  кое-чему  научились.  И  вот  комполка  учёл  худой  урок  и  настоял,  досадил  инженерам  и  обзавелся  для  «Чаек»  «болтунами».
       И  полк  по  команде  задрал  носы  и  стал  забираться  на  верхний  этаж.
       - Командир! Слева  по  курсу  вижу  бомбовозы! – звонко  крикнул  кто-то  из  группы  Чаек.
       -Это  немецкие  юнкера, -  прорычал  сквозь  зубы  Муравьёв. – Бей  гадов, делай,  как  я!
        Серафим  взглянул  на  приборы,  - горючего  на  десяток  минут. Хорошо  еще,  полк  шел  от  солнца  и  «юнкерсы»  вряд  ли  могли  увидеть  угрозу.
       - Может  это  учения?  -  с  надеждой  подал  кто-то  молодой  голос.            
        - Ага. Попросили  немцев  поиграть  за  противника, - отозвался  Быстрин,  закусывая  губу. Набрался  привычки,  когда  напрягался. – Ты  поиграйся  с  ними. Только  будь  осторожен,  варежку  не  разевай.
        Они  теперь  были  сверху  «юнкерсов»,  сближались,  оставаясь  немного  северней. Бомбовозы  летели  тёмным  плотным  пластом  и  без  прикрытия, нахалы:  истребителей  не  наблюдалось.
       - Они  бомбят  Киев, командир!  Город  горит! -  крикнул кто-то.
        - Гарни  учення,  матери  их  в  кендюх! – это  уже пробасил  комэск-четыре  капитан  Гаркуша,  киевлянин  по  рождению.
       - Серафимушка,  спустись,  спроси,  куда  следуют?  В  ад  им  не  пора?
        - Я  спрошу,  командир,  щас  я  обязательно  дознаюсь, - радостно  выпалил  Быстрин,  направляя  своего  Яшку  следом  за  звеном  комполка  и  выбирая  цель. – Ребята,  чапликом  им  в  мойдодыр!  Делай,  как  я!  Чтоб  распадалась  на  куски  та  сволочь!
       И  с  разворотом  устремил  самолёт  вниз,  дотягивая  на  крайний  бомбовоз  с  крестами. Поймал  в  прицел,  нажал  гашетку. Ю-87 клюнул  носом,  свалился  на  крыло  и  ушел  вниз,  таща  шлейф  дыма.
       Комэск-один  провалился  ниже  строя  «юнкерсов»,  успевая  отметить,  что  рядом  образуются  в  армаде  окна:  ребята  тоже  приложили  злость.
       «Молодцы  казачки!»
       На  часах  восемь  утра. И  минутка…
       -Атакуем  снизу! – кричал  Муравьёв. – Время  не  терять! Берём  по  краям по  бомбёру,  потом  уходим  вверх  на  солнышко! Огонь  открывать  в  упор!
       «Чтоб  он  брюхо  не  распахнул,  не  сыпанул  гостинцев!» – Обеспокоено  думал  Быстрин,  подбираясь  к  ближнему  бомбовозу.
      И  врезал  струю  из  пулемёта  в  хвост.
       Они  сняли  по  одному  на  брата  «юнкерсов»,  вышли  на  верхний  этаж  снова  и  командир  полка  приказал  повторить  маневр.
       - Ястребки! Горючка  скоро  тю-тю,  а  юнкеров  до  хрена!  Так  что  еще  заходик  надо  сообразить!  Проредить  порядки  ихних  летунов! Делай,  как  я!
       «Да-а,  а  у  них  горючки  вообще», -  успел  подумать  Серафим.  Но  на  выходе  из  манёвра,  следя  за  уходящим  к  земле  сбитым Ю-87,  поймал  в  шлемофоне  приказ  себе.
       - Комэск-один! Серафимушка! Ишачки  спланируют  домой,  а  нам  бы  еще  отметиться! И  потом,  если  что,  прикрыть  ребят. Но  сначала -  юнкера!  У  нас  бензин  на  исходе,  а  их  до  чёрта!
      -Так  будем  бить! – проворчал  Быстрин,  закусывая  губу  и  снова  закладывая  вираж  на  подлёт  к  «юнкерсам».
      Только  после  четвёртого  захода  бомбовозы  стали  рассыпать  строй  и  поворачивать,  облегчаясь  кто  куда,  не  долетая  до  пригорода  и  тикая  от  "Яшек".
       - Ишачки! Курносые!  Мы  тут  немного  задержимся,  а  вы - домой! Домой  тяните,  горючка  на  исходе! – приказал  Муравьев,  понимая,  что  догнать  и  срезать  несколько  бомбовозов  им  удастся…Но  как  вернуться  и  сохранить  самолёты,  вдруг  кончится  бензин?  А  он  вот-вот…
       - И  где  наш  дом? – мрачно  скривился  Быстрин,  общаясь  по  праву  друга. –У  нас  горючки  на  пару  минут  или  даже…
       - Командир! Командир!  Мессеры! – вклинился  кто-то  криком.
        Серафим,  естественно,  осмотрелся,  глаза  устремил  вверх. Но  там никого,    и  только  остатки  армады  «юнкерсов»  вдали,  виднелись  уже  птичками. В  другой  стороне  плыли  Чайки  и  их,   тихоходов, клевали  "худые",  как  их  окрестили  пилоты,  Ме-109.
       Яшки  бросились  на  помощь  и  на  них  тут  же  спикировали  «мессера». Но и  у  них  тоже  кончалась  горючка  и,  пожалуй,  это  спасло  полк  от  полного  разгрома.  Бой  закончился,  враги  разбежались  и  несколько Яшек  дотянули  до  аэродрома  подскока  и  садились  уже  тоже  почти  с  пустыми  баками, а  кто  и  планируя.
      Полк  потерял  половину  Чаек  и  двух  Як-1.
       К  самолётам  тут  же  подкатил  заправщик,  стал  заливать  бензин. Комполка  приказал  машины  не  покидать.
       -Только,  если  отлить,  пока  разберемся. Так  что  сидеть, товарищи  пилоты. И  вдруг  налетят,  нам  опять  их  встречать. Война,  и  день  только  начался.
       Что  это  не  учения,  они  уже  поняли. И  потеряли  товарищей. Вдали  чернели  дымы  погибших   самолётов. Серафим Быстрин  вылез  опростать  мочевой пузырь,  смотрел  в  небо  и  слушал. В  ушах  сначала  был  звон,  но  затем  пришли  звуки. Мирный  цокот  кузнечиков,  пение  жаворонка,  стал  приближаться  натужный  гул  автомобиля. Подкатила  черная  штабная  «Эмка»,  оттуда  потребовали  командира  полка.  Муравьев  со  шлёмом  в  руке  послушал  приезжих,  погладил  светлые  волоса  над  ухом  и,  оборотясь,  прокричал:
       - Я  в  штаб,  а  вы  покуда  замаскируйтесь!  Заправиться,  принять  боезапас и  быть  готовым  к  бою! Отдыхая,  быть  на  стрёме!
       И  уехал  с  начальником  штаба  на  местное  КП.
       Пока  механики  и  оружейники  готовили  самолёты  и  прикрывали  сетками  на  опушке  лесочка,  летчики  на  короткое  место  собрались  в  круг. Странно,  но  других  самолётов  на  аэродроме  не  было.
       Немое  недоумение  на  такое  обстоятельство  летающей  братии  будто  бы  себе  объяснил  комэск-три  Брызгалов.
       - Так  поле  подскока! У  них  всего-то:  заправщики,  накидки  и  команда   технарей. Припасли  для  нас. Других  не  будет!
        - Да-а,  с  корабля  на  бал  поспели! – заметил  кто-то  из  лётчиков,  разминая  папиросу. – И  сразу  сколько  потеряли.
      - Погодь  хоронить,  может  придут, -  тотчас  кто-то  недовольно  одернул.
       - На  посадке  их  срубили,  парашюта  не  применишь, -  болезненно  констатировал  кто-то  еще. -  И  других  самолётов  не  видать,  это  точно.
       - Нету  больше  тех  ребят. Лежат  с  той  стороны  рощи,  а  которые  сгибли  в  бою, - от  ближнего  самолёта  разъяснил оружейник,  подающий  в  кабину  снаряды. -  Тут  мессеры  после  зорьки  налетели,  вот  с  ними  наши  и  повстречались.  Мессеров  против  наших  чаечек  много  было,  как  бы  не  раз  в  пять. Наших  пять,  а  их  двадцать  пять. Вы-то  из  каких  краёв?
      - Мы  из  Донбасса.  Одни  есть,  другие  -  были, - проронил  Быстрин,  хмуро  и  бесцельно  оглядывая  тонкие  деревца  ясеня. – Видать,  и  нам  придётся  быть. Но  уж  я  мессерам!…
      - Так  война! – едва  не  вскрикнул  лейтенант,  тут  же  осекаясь  голосом. –Мы  с  ними  мирный  договор  и  дружбу,  а  они  исподтишка...
       Но  именно  это почти  глупое  восклицание  послужило  разрядке. Летчики  заговорил  разом,  мало  слушая  других  и  изливая  своё.
       - Напал  все  же  немец,  подхарчиться  надумал  на  нашей  земле.
       - Сколько  волка  ни  корми,  он  овечек  режет.
       - Немец,  он  и  есть  немец. На  Россию  зуб  точил  всегда.
       - Ну,  овечками  мы  не  будем!
       - Готовилось  сучье  племя!
       - Послушать  бы  радио.  Что  из  Москвы  говорят?
       От  дальней  дубравы  припылила  штабная  «Эмка». Лётчики  торопливо  тушили  окурки,  подтягивались,  щупали  воротнички:  могло  явиться  большое  начальство  и  ухо  надо  держать  остро.
       И  верно,  из  машины  помимо  своих  выбрался  незнакомый  полковник. Он  и  заговорил  первым.
       - Здравствуйте,  товарищи!  Вольно,  вольно. Я  полковник  Лобов,  начальник  штаба  дивизии. Началась  война,  товарищи. Немцы  напали  сегодня  на рассвете  на  многие  города,  воинские  части  и  аэродромы. Большинство  наших  самолётов  уничтожено  прямо  на  поле. Много  погибло  в  боях.  В  первых  сегодняшних  боях,  защищая  Киев. Мы  не  ждали  нападения,  у  нас  не  было  приказа  о  передислокации  и  вот…Официального  подтверждения  еще  нет,  но  это  война,  товарищи. И  у  меня  единственная  к  вам  просьба:  бейте  врага,  мстите  фашистам!
       С  востока  заходил  на  посадку  грузовик.  Кто-то  заполошно  вскрикнул:
       - Воздух!  Германец!
       - Протри  глаза,  олух! Наши  технари  причапали.
       Верно,  приземлился  транспортник  с  техперсоналом  полка. Люди  выбирались  из  самолёта,  на  него  тут  же  натягивали  маскировочную сетку. Муравьёв,  оборотившись,  загребал  руками,  приглашал  прибывших  до  коллектива.
       - Сюда,  товарищи  летчики! Слушай  команду!
       Штабные  работники  шли  смело,  команда  аэродромной обслуги  жалась  позади. На  ходу  осматривались,  при  виде  обломков  догорающих  самолётов  прятали  радость  встречи,  опускали  глаза.
       Муравьёв оправил  ремень,  шлепнул  по  колену шлёмофоном, прокашлялся.
       - Война,  товарищи! Мы  приняли  бой  и  вот  все,  кто  остался. Горит  Киев,  сбиты  наши  товарищи. Сбиты  самолёты  Германии.  Счёт  в  нашу  пользу,  да  счёт  позорный. Сбили  двадцать  восемь  юнкеров,  но  потеряли  одиннадцать. За  каждый  сбитый  юнкерс  мы  заплатили  дорогой  ценой. Мы,  истребители,  понесли  потери  от  истребителей  врага. У  нас  на  момент  встречи  с  противников  не  осталось  горючего  и  мессеры  расстреливали  чаек,  как  коршуны. –Командир  полка  облизал  пересыхающие  губы  и  недовольно  глянул  на  Быстрина.  Муравьёву  подумалось,  что  Серафим  сейчас  упрекнёт  в  чем-либо. – Мы  не  имеем  связи. Нас  ищут,  возможно,  и  найдут  и  прикажут. А  пока  мы  будем  искать  врага. Здесь  есть  горючее  и  боепитание,  остались  самолёты. Да,  немного,  погибли  почти  все  Чайки  и  в  строю  остались  Курносые  и  не  все  Яшки.  Но  мы  есть!  И  мы  способны  драться!  И  сейчас  полетим  искать  врага. Полк, слушай  задачу! Полку  подняться  в  воздух  и  искать  бомбовозы. С  истребителями,  при  обнаружении  юнкеров,  по  возможности  не   связываться. А  если  уж  не  отвертеться,  на  них  идут  Яшки  комэска-один. Главная  цель - сбивать  бомбовозы! Штабу  рыть  землянки,  щели,  оборудовать  командный  пункт! Обеспечить  питанием  личный  состав! По  машинам!
       Почти  ополовиненный  полк  поднялся  в  небо  и  стал  забираться  на  верхний  этаж.  Оттуда  виднее  и  удобней  атаковать.

______     5     _______

       Война  вломилась  по  воздуху,  через  воды  и  посуху,  но  люди,  живущие  здесь, о  том  не  ведали  и  просто  жили.
       Этот  день  смялся  с  утра.
       Как  ни  поздно  прислонил  к  подушке  голову  Пантелей, управившись  на  заре  домашними  делами,  а  через  час  с  большим гаком  проснулся,  будто  кто  надавил  на  сердце,  нагоняя  тревогу.
       Из  тарелки  радио  диктор  голосом  Левитана,  от  которого  побежали  по  коже  мурашки, а  на  голове  волос  сбегался  к  макушке,  многократно  объявлял  про необычно  важное  сообщение  правительства,  которое  передадут  в  полдень.
       Пантелей  Кондратич  мигом  вскочил  с  постели  и  натянул  штаны. Он  еще  в  растерянности  озирался,  растирая  рукой  волосатую  грудь  и  шаря  глазами  рубаху  и  часы,  а  в  голове  родилась  дикая  отгадка. Таким  голосом  про  доброе  дело  не  объявляют,  не  иначе  началась  война. Случилось  то,  чего  не  хотелось.
      Пантелей  нашел-таки  часы,  откинул  крышку – давно  уже  утро,  четверть  восьмого.
       «Однако  я  спал, -  огорошено  подумал  он,  торопливо  подпоясывая  белую  полотняную  рубаху  узким  кавказским,  наборным  ремешком  с  бляшками,  не  вникая,  что  спал  всего-то  около  пары  часов.  И  потому,  наверное, гудом  гудит  голова  и  звенит  в  ухе,  дергается  на  щеке  какая-то  нервная  жилка. Впрочем,  тут  же  вспомнилось,  как  долго  сидели  они  вокруг  стола  и, коротая  время,  «целительного» усудобили  не  мало. И  тогда  Пантелей  заставил  себя  успокоиться  и  «обмыслить  момент». Стыдливо  усмехнулся,  с  укоризной  качнул  головой.  – Что,  брат, перетрусил?  А  ить  нельзя  тебе,  ты  политрук,  комиссар  на  мирном  поле. Ты  обмозгуй  покуда  неясный  момент  и  прикинь,  что  делать. В  случай  чего,  тебе  ответ  держать  перед  народом. А  что  ты  объяснишь,  когда  тыкаешься  в  потёмках  как  малое  дитя  в  чулане? Так  что,  к  народу  идти  надо  и  с  ним  заодно  решать  возникшие  задачи».
      Тут  Пантелей  спохватился,  что  еще  не  умыт:  не  выбегал  к  умывальнику  под  распашистой  яблоней,  не  окатывался  водой  из  кринички,  после  которой  по  телу  пробегал  озноб  и  оно  становилось  красным,  как  ошпаренное  кипятком,  в  голове  вдруг  прояснялось,  а  уж  потом  разливалась  несказанная  приятность,  какая  может  присниться  про  райские  места.
       На  ходу  закатывая  рукава  рубахи,  он  все  же  выскочил  во  двор, толкнулся  горстью  в  сосок  умывальника  и  махнул  в  лицо  теплой  водицей. И    неожиданно  поразился  мыслью  и  тут  же  её  отмахнул:
       «Да  нет, не  могёт  быть! Как  же  мы  без  него?! –  И  торопливо  оглянулся,  не  видел  ли  кто,  не  подслушал  ли  глупую  мысль? – Не-ет,  пускай  живёт  товарищ  Сталин»!
      Но  рядом  стоял  только  отец,  держал  в  руках  льняной  и  жестковатый,  расшитый  лазориками  утиральник.
       - А, батя. Проспал  я  сегодня,  а  тут  по  радиу  что-то  непонятное  гутарют. Идти  надо  в  контору,  народ  встревожится  и  тоже  сбегится. Так  что  надобно  мне  поспешать, - виновато  промолвил  Пантелей.
        - Я  это,  Пантюша,  слыхал,  радио  непонятно  гутарит. Кубыть  горе  какое  кличет. Никак,  сполох? – спытал  Кондрат  Иванович,  с  тревогой  заглядывая  в  лицо  сына.
        - Да  уж  сполох  какой-то,  и  вот  ума  не  приложу. Объявят  в  полудень. Только  тянуть  зачем? Столько  часов  нам  жить  с  болячкой, -  с  укоризной  кому-то  проронил  Пантелей,  забирая  из  руки  родителя  полотенце  и  утирая  лицо.
       Брякнула  на  воротах  щеколда  калитки  и  во  двор  вбежала эмтээсовская  телефонистка  Матрёна, всегда  веселая  и  приветливая  девушка,  а  теперь  растерянная  и  неопрятно-простоволосая,  со  съехавшей  на  плечи  красной  косынкой  активистки. С  разгона  бросилась  к  Пантелею  и,  оглядываясь  на  Кондратия  Иваныча,  громко  прошептала:
       - Ой, Пантелей  Кондратич,  что  я  слышала,  что  слыхала  от  городских  телефонисток! Прямо  сказать  страшно!
       -Так  говори. Только  спокойно  и  тихо, - сказал  Пантелей  и  покосился  на  отца. – Если  секретное  что,  на  ухо  гутарь. Соображать  надо, Матрёна!
       Девчушка  приложилась  к  щеке  Быстрина  и  выдохнула,  как  сбросила  тяжкий  груз:
       - Немцы,  гутарют, бомбили  Минск,  Киев  и  другие  города  и  будто  перешли  границу.
       - Тихо,  товарищ  Молоканова! Откуда  слухи?! -  жестко  вопросил  нача-льник  политотдела  МТС.
       - Да  я  ж  гутарю, говорю  то  есть, телефонистки  городские  меж  собой  соединялись  и  делились,  абонентов  слушая  доклады, - словно  оправдываясь  и  оттого  даже  приседая  под  строгим  взглядом  начальства,  объясняла  Матрёна,  прибирая  за  спину  руки. – Я  только  вам, Пантелей  Кондратич. Кому  еще  понесёшь  такое? Даже  директору  не  сказала,  побежала  к  вам.
       - И  никому  больше!  Слышишь? Будем  ждать  сообщения  по  радио. А  то,  не  дай  бог,  слух  пущенный  для  паники…Ступай  на  пост  свой, Матрёна. И  ни  гу-гу!
        Когда  телефонистка  Молоканова  выскользнула  за  калитку, Пантелей  пошарился  глазами  по  подворью,  остановился  на  летней  кухне,  откуда  доносился  дух  шкварчащего  на  сковороде  сала:  мать,  верно,  жарила  картошку  к  завтраку,  подошел  к  колодцу  и,  вывернув  из  недр  большое  цилиндрическое  ведро,  взял  на  грудь  и  через  край  напился. Отставив  ведро, вытер  пятерней  губы  и  сказал  будто  себе:
       - Надо  идти  к  народу.
        И  не  стал  завтракать,  сколько  ни  увещевали  родители,  а  мать  даже  слёзно  молила. Пантелей,  хмуро  глядя  под  ноги,  ковырнул  носком  кожаного  чувяка  ракушечник,  каким  засыпался  двор  от  грязи  в  дожди,  с  сожалением  поведал:
       - Не  полезет  кусок  в  горло,  маманя. Что  же  время  терять  впустую?
        И  зашагал  к  воротам. До  калитки  провожал  Кондрат  Иванович,  запрокинув  голову  и  держась  за  бороду, торопливо  семенил  о  бок  на  босую  ногу  в  чувяках, тесемки  кальсон  болтались  у  щиколоток,  выглядывая  из-под  старых  казацких  с  лампасами  шаровар,  за  ветхостью  пущенных  в  обиход.
       -Что  ж  это  значит,  сынок? Неуж -  война?
        -Не  знаю,  батя. Понапрасну  правительство  народ  бередить  не  станет.  Что-то  важное  сообщат. Надо  спокойно  дождаться,  а  тогда  уж  раскидывать  мысли. Не  след  паниковать. И  вообще,  паники  допускать  нельзя, - тут  же  поправился  Пантелей. – Уверенность  помогает  выбирать  верный  путь,  а  растерянность,  сам  понимаешь…Вы  чтоб  слух,  какой  бы  кто  ни  принёс,  дальше  куреня  не  пускали! И  не  волнуйтесь  особо. Авось,  всё  обернётся  в  пустое.
       Подбодрил,  добавил  уже  за  двором.
       -Да-к  мы  ждём  тебя, Пантюша! -  вслед  вымолвил  отец  как-то  неестественно  жалостиво,  будто  чуял  навечное  расставание,  отчего  сердце  сына   сжалось  от  боли. – Полудниковать  хучь  приходи! Мать  лапшу  с  петушиными  потрохами  наладилась  сготовить!
       -Я,  батя,  скоро! – обнадёжил  Пантелей,  стараясь  хоть  взглядом  приласкать  родителя. – Вызнаю  про  планы  в  эмтээсе  и  домой. Ну,  конечно,  с  народом  погутарю. То  моя  работа! Трудящиеся  массы  волнуются.
      Но  домой  он  не  вернулся  ни  сразу,  ни  к  вечеру.

_______     6     ______

       В  кабинете  за  столом  директор  МТС  Кирсанов,  вокруг народ  из руководства:  инженер  и  бригадиры, накурено  и  тревожно.
       -А  вот  и  комиссар! – с  явной  радостью  возгласил  хозяин  кабинета  Андрей  Алексеевич,  указывая  на  свободный  стул  рядом  с  собой,  будто  место  в  президиуме. – Мы  тут  в  полной  тревоге, Пантелей  Кондратич. Как  мыслишь,  что  стряслось? Шумок  прошел  промеж  некоторых  нестойких  граждан,  будто  буза  на  границе. Провокация  с  проливом  крови!
       -Вот  и  станем  считать  такие  слухи  пока  что  провокацией. Других  мнений  нету? – быстро  отреагировал  Быстрин,  усаживаясь  за  столом  и  оглядывая  людей  и  стены  с  графиками  работ  по  району,  табачный  дым  над  головами.
                -И  что  делать? – подал  кто-то  несмелый  голос.
       Все сразу  уставились  на  начальника  политотдела  и  он  не  посмел  уклониться,  не  позволил  висеть  вопросу.
       -У  нас  задача  прежняя  и  единственная:  подготовка  к  уборочной  кампании! – веско  проговорил  Быстрин  и  пристукнул  ладошкой  по  столешнице.
      -А  если  правда,  что  война  с  германцем?! – поднапёр  кто-то  из  молодых  бригадиров.
      Пантелей  Кондратич  теперь  поймал  взглядом  дотошника  и,  щурясь, заявил:
       -Тем  более,  дорогой  товарищ  Буряк,  нам  нужно  быть  готовыми  убрать  урожай  в  сжатые  сроки  и  без  потерь!
       Затем  Быстрин  погладил  зеленое  сукно  столешницы,  густо  закапанное  чернилами,  и,  собрав  мысли,  продолжил:
       -До  двенадцати  часов  у  нас  есть  время,  товарищи,  и  если  исходить  из  худшего, то  надо  немедленно  приступать  к  работе. Разработать  план  мероприятий,  какие  помогли  бы  сконцентрировать  усилия  для  помощи  Красной  Армии. А  наша  главная  задача  какая?! Правильно,  уборка  урожая! А  в  некоторых  колхозах  уже  появились  участки  для  выборочной  жатвы  как  комбайнами,  так  косилками  и  вручную. Сегодня  еще  есть  в  хуторах  мужики, завтра  они  уйдут  на  фронт.  А  мое  предложение  такое. Выводить  комбайны  в  поля! И послать  людей  с  косами,  пустить  косилки. Конечно,  эти  вопросы  без  председателей  колхозов  не  решить  и  надо  с  ними  связаться,  позвонить. Терять  хлеб  в  нынешнем  положении  просто  преступно!
       -Не  слишком  ты  с  выводами  торопишься,  допуская  мысли  о  войне, товарищ  Быстрин? – осторожно,  но  едко  подрезал  его  выступление  главный  инженер  МТС  Бедовый. Михаил  Трифонович  Бедовый  уколол  начальника  политотдела  взглядом,  спрятанных  за  стеклами  очков  серых  глаз,  и  тут  же  поискал  единомышленников  среди  прочих. И  находил,  покивали  иные,  ибо  не  хотели  допускать  худшего,  что  могло  статься  и  поломать  жизнь. – Не  игнорируешь  ли  ты  линию  партии, Пантелей  Кондратич,  о  том,  что  заключив  Пакт  о  ненападении  с  Германией  мы  обеспечили  себе  устойчивый  мир? Мне  кажется,  думать  вопреки  установкам,  значить  дезориентировать  массы  и  принести  ущерб. Пока  приказа  из  райкома  партии  нет  и  радио  в  полдень  обещает  разъяснить,  надо  обождать.
      Инженер  закончил  тираду,  облизал  губу  и  будто  усмехнулся,  празднуя  победу. Он  часто  сталкивался  с  начальником  политотдела  в  спорах  и  почти  всегда  повергался,  но  вот  теперь…
       Директор  МТС  Кирсанов  опустил  глаза  и  свел  темные,  густые  брови. Бедовый  и  Быстрин  в  перепалках  всегда  антиподы  и  во  мнениях  сходились  редко,  будь  то  вопросы  политики  или  хозяйства. Словно  нарочно  затевали  борьбу  мнений,  чтоб  показать,  кто  кого,  то  бишь,  который  умнее.
       Быстрин  обычно  прост,  открыт  и  незатейлив,  в  спорах,  в  вопросах  сельского  хозяйства,  далеко  не  заходил  и  в  подмогу  призывал  не  цитаты  от  авторитетов,  а  примеры  жизни. И  доверял  специалистам. А  вот  когда  касалось  политики,  то  твердел  лицом,  если  надо,  цитировал  вождей  и  никому  не  позволял  уклониться  от  линии  партии.
       Инженер  Бедовый  напротив  сыпал  цитаты  учёных  мужей,  присовокуплял  из  научных  трудов  товарища  Сталина  или  Маркса,  как  угорь  уворачивался  от  уколов,  пользовался  демагогией  и доводил  спор  до  накала,  лишь  бы  иметь  верх. И  довольно  часто  его  выпады  коробили  Кирсанова  и  ему    стоило  больших  трудов  удерживать  начальника  политотдела  от  крутых  мер. Специалист,  большой  дока   Михаил  Трифонович  в  технике.
       Теперь  же,  выслушав  убеждение  главного  инженера,  Кирсанов  склонился  к  мысли,  что  инженер  прав. Быстрин  торопится  с  опасными  выводами  и,  если  Бедовый  не  оставит  этого  втуне,  а  попросту  сообщит  в  органы  о  опасной  и  крайне  самонадеянной  уверенности  в  развитии  обстоятельств  начальника  политотдела  МТС,  то  Пантелею  Кондратичу  будет худо. Очень  худо. Время  ныне  до  крайности  жесткое.
      Директор пригладил  сразу  обеими  руками  коротко  стриженные,  расчесанные  надвое  волосы,  будто  закрылся  тем  от  возникшей  тревоги,  оставаясь  наедине  с  мыслями. Потом  опустил  руки  на  стол,  и  ни  на  кого  не  глядя  в  особенности,  просительно  проронил:
      -Не  надо  бы,  товарищи,  сейчас  пикироваться. Подождём  немного  и  всё  прояснится. Не  станем  предвосхищать  событий.  Моё  мнение:  надо  обождать.
      Противясь обтекаемым  выводам, Быстрин  недовольно сморщился. Их  можно  толковать  двояко: и  как  мудрую осторожность, за  которой  скрывается  трусость,  и  как  решение  с  лучшим  исходом  дилеммы. Но  теперь,  судя  по  лицам  присутствующих,  возражать  трудно  и требовалось  принять  предложение  инженера.
       -Я  вижу,  ждать – мнение  большинства. Так  ведь  ждать  всё  равно  придётся!  А  надо  ожидать  указаний,  и  действовать! Выводить  на  поля  технику! Ить,  дорогие  товарищи! Если  объявят  про  войну,  что  будет?! Всеобщая  мобилизация! Это  значит,  мужики  подадутся  к  военкоматам,  а  уборка  хлеба  и  всякая  тут  работа  останется  на  наших  бабах  и  подростках!  И,  ох,  как  трудно  станет  им  без  нашей  помощи!..Так  давайте  хоть  часть  ихней  работы  сделаем!  Поможем  тем  самым  часом  или  другим,  который  надо  ожидать  в  тревоге  и  бесполезности! Товарищи  бригадиры! Поднимайте  механизаторов  и  поняйте  в  поле,  начинайте  убирать  хлеб  на  ближних  полях.  Мобилизуйте  на  труд  людей,  воодушевите  председателей,  которые  станут  против. Выборочно  уже  можно  косить! За  работу!  А  я  сбегаю  к  себе  и  попробую  дозвониться  в  райком.
       Пантелей  хлопнул  ладошкой  по  столу и  быстро  вышел  из  кабинета. Следом  подались  инженер  и  директор  МТС,  бригадиры. Нашлось  дело  и  оно  придало  решительности.
       Быстрин,  вскочив  в  кабинет,  взялся  за  телефон. Он  позвонил  в  райком  партии,  но  толку  не  добился: барышни  коммутатора  не  подключали  ни  секретаря  первого,  ни  другого  и  даже  инструкторов. Будто  все  отдыхали  в  выходной  день. И  это -  в  сельском  районе,  в  пору  уборки,  когда  уже  косили  овёс  и  ячмень  и  подходила  к  спелости  пшеничка!
      Тогда  он  решил  дозвониться  в  область,  в  комитет  партии  Ворошиловграда.
       -Девушка, милая  барышня!  Мне  б  товарища  Костырю! – прокричал  Пантелей  в  трубку,  отзываясь  на  девичий  голос. – Срочно!..Нет  его?! А  где?  Как,  не  знаете?!  Должны  знать! – кричал  он  уже  глупость. – Ну  хорошо,  девушка! Подскажите,  что  случилось?  Кругом  тревожные  слухи! Душа  не  на  месте!  Работать  надо,  а  все  ждут  по  радио  сообщений! Милая,  подмогните  снять  груз  с  души! Слёзно  просим  всем  хутором!
       На  такую  ноту  телефонистка  сжалилась  и,  прижав  к  губам  трубку, почти  прошептала:
       -Наверное,  война,  товарищ. Немцы  бомбят  наши  города. – И  уронив  голос,  отключила  связь.
       Быстрин  откинул  голову,  бессмысленно  оглядывая  обстановку  и  оглаживая  скулы,  и  только  теперь  обнаружил,  что  небрит. Хотя  имел  привычку  ежедневно  скоблить  щетину,  чтоб  подавать  пример  опрятностью.
       «Непорядок, товарищ  начальник  политотдела», - осудил  он  себя,  всё  еще  обводя  суровым  взглядом  кабинет  и  обнаруживая  людей,  членов  бюро  парткома  МТС  у  стен  и  у  двери,  но  ожидающих  стоя  его  установки  на  действия.
       Он  покивал  толи  осуждающим  мыслям,  толи  одобрил  присутствие  партийцев,  и  разжимая  тяжелые  челюсти, объявил:
       -Товарищ  Бедовый  только  что  выразил  надёжу  на  мирные  дни,  но…закон  подлости,  товарищи,  закон  неожиданности  сработал. Наши  города  бомбят  немецкие  самолёты. Только  что  сказали  по  телефону. Мир  порушен.  Но  мы  еще  дождемся  мира! Мы  его  завоюем! А  пока…На  поля!  Убирать  хлеб.  Он  нужен  бойцам  Красной  Армии! Косить  хлеб!  Считайте,  это  решением  бюро  парткома. К  тому,  большинство  членов  тут. Станем  голосовать. Поднимай  руки,  кто  против? Нету  противников  решению  парткома. Всё! Разбежались  работать!
       В  двенадцать  часов  дня  по  радио  выступил  товарищ  Молотов  и  сообщил  о  вероломном  нападении  фашистской  Германии  на  Советский  Союз.
       Оглушенный  новостью  и  растерянный  до  гуда  в  голове  директор  Кирсанов  принялся  искать  Пантелея  Быстрина.  И  будто  бы  прояснилось  теперь  с  политической  обстановкой,  а  что  делать? Начальник  политотдела  должен  знать,  он  партией  поставлен  в  любых  случаях  указывать  дорогу.
       Быстрин  стоял  у  края  поля  перед  стеной  пшеницы  и  грыз  соломину,  провожая  взглядом  «Коммунарца». Комбайн  махал  крылами  жатки,  пылил  остюками  и  оставлял  позади  соломенные  копёшки. Директор  вышел  из  машины  и  остановился  рядом.
       -Чего  нос  повесил,  комиссар? Ну  попёр  фашист  хапнуть  чужого,  а  мы  покуда  хлеба  жнём  серпами. Но  как  опомнимся,  так  вмажем  в  рыло  и  хвост  рабочим  молотом  хваленого  орла  с  паучиной  свастикой,  что  только  пух  и  перья  полетят! – прогудел Кирсанов,  напускной  бодростью  заглаживая  недавнюю  вину.
       -Какой  там  нос? Мне  носа  вешать  не  положено, Андрей Алексеич, - отозвался  Быстрин,  хмуро  косясь  на  директора. – Смотрю  вот,  как  брательник  управляется  с  «Коммунарцем». Только  освоил  мирную  машину,  а  тут  пересаживаться  на  танк. Рвался   ехать  в  военкомат,  да  я  отговорил. Там  сейчас  нету  определенности,  время  только  потеряет  с  ездой  и  нервотрёпкой,  а  тут -  помощь  народу  явная.
      -Ты  дозвонился  в  райком?  Какие  указания?
       Кирсанов  заложил  руки  за  спину  и,  сцепив  там  пальцы  и  выставив  пузцо,  тоже  смотрел  в  след  комбайну. Всегда  одетый  сообразно  погоде  директор  сейчас  парился  в  гимнастерке  под  широким  ремнём, в  бриджах  и  сапогах, да  еще  и  при  фуражке, что  по  примеру  на  вождя,  носили  командиры  производства. Подтянутый  и  сухощавый  Пантелей  Быстрин  рядом  с  упитанным  директором  проигрывал  в  вальяжности. Белая  рубашка  под  узкий  поясок,  брюки  в  полоску  да  легкие  чувяки  составляли  костюм.  И  ни  портфеля  под  мышкой,  ни  через  плечо  планшета,  да  простоволос. Никто  бы  не  угадал,  глядя  на  эту  пару,  кто  из  них  хороводит.
      Пантелей  оборотился,  не  выпуская  изо  рта  соломинки, отчитался:
       -К  вечеру  пообещался  заехать  товарищ  Малахута. Велел  пока  что  продумать  меры  на  предстоящий  и  новый  период.
       -Так  давай  продумывать, -  отозвался  Кирсанов. Не  выдержал,  снял  фуражку  и  стал  ею  обмахиваться,  умаляя  жару  и  проклиная  себя. С  утра  он  тоже  был  одет  легко  и  просто,  а  вот  же,  вырядился  в  угоду  моменту,  энтузиазм  на  показ  выставил. - Малахута  в  самокритике  слов  не  подбирает  и  в  карман  за  ними  не  лазит,  а  уж  когда  критики  коснётся!...Он  тебя  ни  разу  не  песочил  за  костюм?
       -А  что  костюм? – не  понял  Пантелей,  передернув  плечом  и  оглядывая  себя. – Вроде  всё  цело,  Варвара  чистую  рубашку  снарядила.
       -Я  не  о  том. Должность  у  тебя  комиссарская,  а  ходишь  как   замухрылый  счетовод  из  захудалого  колхоза. Партийца,  ведущего  к  ясной  цели, не  видно  в  тебе, - с  усмешкой  пояснил  директор.
       -А, -  как  бы  отмахнулся  начальник  политотдела  и  теперь  уже  внимательно  оглядел  наперсника. Заметил  звёздочку  на  фуражке  Кирсанова,  оборотился  на  машинёшку, газика. Такие  автомобили  недавно  им  выделили  в  эмтээсы  для  оперативного  обеспечения  руководства. Водитель  сидел  уткнувшись  в  газету,  познавал  вчерашние  новости  страны. – Заводил  мне  как-то  разговор  товарищ  Малахута  насчёт  вида  партийца,  да  вразумил  я,  что  служу  партии  душой,  а  не  кожанкой. И  ты  напрасно  сегодня  вырядился,  будто  кто  собирается  стружку  снимать. Самое  пекло. Одежкой  аккуратным  быть  надо,  то  верно,  для  приятности  глазу  и  обществу,  в  каком  состоим. А  чтоб  ей  подчеркивать  принадлежность  классу…Нет. На  услужника  смахивать  станешь. А  народу  очи  не  вправишь,  он  видит  нас  насквозь,  его  обмануть  нельзя,  как  ни  захочешь.
       -Э,  да  у  тебя  целая  одежная  теория! – улыбнулся  Кирсанов, хитренько  играя  глазами,  покачивая  головой  и  хлопая  Быстрина  по  плечу. И  как  бы  смазал  игривость,  тронувшись  пальцами  до щеки. – Да  ладно,  к  ней  не  подкопаешься,  всё  правильно.  А  как  быть  с  нынешним  моментом? Задача  у  нас  теперь  одна -  обеспечивать  оборону  хлебом. А  как? Мужиков  заберут,  а  что  бабы  смогут  одни?
       Пантелей  смахнул  соломину  с  губ,  с  отчуждением  глянул  на  оппонента  и, сердясь,  сказал:
       -Теперь  в  тылах  вся  надежда  на  женщин  и  подростков  наших  остается. А  ты -  бабы! Еще  низко  в  ноги  поклонимся  этим  бабам  да  пацанятам. Сестрам  и  детям  недорослым.
       -Тут  я  положительно  с  тобой  тоже  согласный,  но  не  слишком  ты  ударился  в  пессимизм? Нам  что,  пять  лет  воевать  с  немцами? Территории  отдавать? – осудил  Кирсанов.  Впрочем,  снимая  менторский  тон,  отвернулся  и  хмыкнул. Не  любил  обижать  ближних  и  старался  на  рожон  не  переть.
       -Ну,  трудно  угадать  в  таком  деле. Пять  не  пять,  а  провозимся  долго,  потому  как  фашизм  придется  изводить  до  корня. И  тут  правый  ты,  придется  идти  на  его  территорию. Зорить  его  гнездо. В  этом  уверен, - твердо  заявил  Пантелей, не  желая  оставлять  разговор  в  безыдейной  плоскости. Пальцами  взялся  за  ремешок  и,  в  упор  глянув  в  лицо  Кирсанова, вопросил: - Или  можно  думать  иначе?
       -Кто  смеет  спорить?  На  то ты  и комиссар! И  всегда  прямолинейный. И есть  в  тебе  прозорливость,  нюх,  так  сказать,  на  ситуацию, - начал  директор,  благожелательно  играя  улыбкой  на  полных  губах,  но Быстрин  отрубил  ладошкой.
       -Нет, Андрей  Алексеич! Никакого  нюха  не  имею,  не  собачка! Я  коммунист  и  замашки  приспособленца  не  имею  и  говорю  всегда  прямо. Да,  имею партийную  интуицию,  оттого  бывает  трудно  убеждать  и  вести  людей нужным  путём. Но  линию  партии  надо  держать,  Андрей  Алексеич!  Эта  линия  для  трудящихся  масс! – запальчиво  заключил  начальник  политотдела. И  тут  взгляд  его  поймал  согбенного  на  сидении  шофера,  Быстрин  в  душе  чертыхнулся,  но  мысль  выложил: - Ладно,  закончили  диспут. Вынуждаешь  ты,  друг  ситный, кричать  как  на  митинге  и  глотку  надрывать. Езжай  по  делам  и  я  в  поля  подамся!
       -И  тут  с  тобой  согласен,  Пантелей  Кондратич,  -  кивнул  Кирсанов,  надевая  полотняную  фуражку. -  А  то  заболтались  мы,  как  бы  и  попусту. Я  вот  гляжу  и  завидую  брату  твоему,  Алексею. Нам  приказа  ждать,  а  он  завтра  подастся  к  военкому  и  уже  через  неделю,  может  статься,  лицом  к  лицу  встретит  врага. Вот  когда  выявляется  привилегия  рабочего  класса!
       -Не  завидуй,  Андрей,  а  то  накаркаешь.  Война,  брат,  дело  хреновое. А  что  касаемо  привилегий…Так  и  у  нас с  тобой  есть,  но  особая. По  государственному  думать  и  руководить  колхозным  крестьянством  и  рабочим  классом,  пока  эти  самые  массы  не  научатся  сами  управлять  государством,  хошь,  правда,  и  мы  руководим  не  всегда  справедливо  и  верно,   идём  ощупкой,  пробуем  строить  невиданное,  но  справедливое  общество.  Оно  пока  что  в  книгах  описано,  а  мы  вот -  наяву… Правда,  столько  дров  на  щепу  переводим,  что  впору  локти  кусать.

______     7     _______

       Под  вечер над  хутором  и  ближними  хлебами  пробежался  летний  короткий  ливень. Свалился  и  охладил  людей, что  могли  натворить много  ненужного  от  неожиданных тревог, а  заодно примочил  разгоряченную землю,  подпоил  влагой,  всегда  нелишней  в  степи.
       Алексей  Быстрин,  мигом  промокший  до  нитки,  раздирая  руки  и чертыхаясь,  освободил  забитый  приёмник  барабана  от  сырой  и  спутанной  соломы.  Спрыгнул  на  стерню,  стряхивая  с  чувяков  грязь, подался  к  трактору,  оглядывая  сцепку,  застрявшую  среди  хлебов  по  грудь,  и  провожая  одинокую тучку  с  подолом  до  горизонта,  за  минуту-другую  излившую столько  воды,  что иной  раз  грибной  дождик  за  день  не  насеет. Однако под  вершком  жидкого  чернозёма  чувствовалась  твердь, так  что, надвечер  пшеничка  должна  протряхнуть,  а  там  взойдёт  луна  и  можно  будет уборку продолжить. Солнце-то  светит  и  высушит  поле! А  покуда  косари  займутся  урожаем. Косе  роса  под  руку.
       Так  думал  комбайнер,  продвигаясь  к  «СТЗ-НАТИ».
       -Эй, Иван! -  вскричал  Быстрин  трактористу. –  Покуль  шабашим,  чтоб  обсохло  посля  дождика.  Барабан  забивает  волглой  соломой  и  может  штифты  поломать! Погубим  машину! Да  сцепку  не  тронь,  пущай останется  в  загонке. Погодя,  продолжишь  ударный  труд.
       -Ишь  ты,  шуточки  он  сыплет! – Высунулось  в  окно  с  оскалом  чумазое  лицо  тракториста. – Он,  значит,  на  фронт  подается,  а  меня  туда  не  возьмут!?
       «Интересно,  когда  он  успевать  рожу  измазать? -  удивился  Алексей. – Хотя,  через  каждую  пару  гонов  он  ныряет  под  трактор,  снимает  картер  и  перетягивает  подшипники. И  ему  на  лицо  достается  смазки. А  что  боишься  остаться  при  бабах  на  тутошнем  фронте,  так  то  напрасно. Нам  с  тобой  подаваться  в  танкисты. И  уже  завтра».
       -Косить  пшеничку, Ваня,  надо!  Только  и  захватчика  бить  нужно. Или  станем  ждать-поджидать  покуда  не  пожалуют  сюда  в  гости,  а  тут  их  встретим  хлебом-солью!?.. То-то! На  сцепку  директор  найдет  охотников,  а  нам  с  тобой,  брат, -  броня  крепка  и  танки  наши  быстры.
       -Знаешь,  Алеха! – внушал комбайнеру  тракторист,  выпрыгнув  из  кабины и сразу  сбросив  с  ног  обувку  и  теперь  цаплей  вышагивая  по  сырой  и  неколкой  стерне – только  грязь  брызгала  меж  пальцев. – Может  стоит  подождать  повестки? А  то  пришьют  побег  с  трудового  фронта. Ить  кроме  нас  из  МТС  некому  подсобить  с  уборкой. Мы  на  технике  управимся  скорей! Такой  момент,  быстрота  требуется! Да  тебе  твой  брательник  первый  укажет  на  необходимость  момента! Битва  за  урожай! Не  пожалуют  нас!  Нельзя  нам  уходить!  Пообсохнут  хлеба  и  дальше  двигать надо! Я  к  тебе  с  докукой,  потому  как  комсомолец  и  сознательный  элемент! Обязанный  думать  об  таком  деле,  как  соблюдение  интересов  страны!
       -Ты  молодец,  Ваня! – похвалил  комбайнер  напарника,  сбрасывая  с  ног  чувяки  и  тоже  птичкой  вышагивая  по  стерне:  идти  сразу  сподручней  стало,  не  волок  грязь  на  себе. – Как  ударник,  комсомолец  и  передовой  элемент  судишь  правильно. Но  тебе  можно  ждать  приказа,  а  я  не  могу. Меня  в  армии  приучили  проявлять  не  только  сознательность,  но  и  находчивость. И  слушать  его, -  Быстрин  приложил  ладонь  к  груди  и  заглянул  в  серые  глаза  Ивана  Корякина. -  Как  прикажет  оно, так  и  поступать. А  оно  хватает  болью. Негоже  сейчас  ожидать  понуканий  и  прочих  наставлений: надо требовать  оружия  и  идти  на  войну! Вот  так  поступать  велит  сердце. Ты  комсомолец, Ваня,  а  я  нет. И  не  партийный. Свободный  я  в  своих  поступках  и  побегу  в  район  к  военкому. И  ежели  на  границе  к  утру  справятся  с  германцем,  набьют  ему  сопатку,  так  я  со  всей  душой  вернусь  к  комбайну. Разве  я  не  понимаю,  что  лучше  проливать  пот  в  работе,  чем  кровушку  на  войне?
      Они  шли  рядом  по  черной  дороге  мимо  высокой,  обмякшей  от  проливня  пшеницы,  отставив  руки  с  грязью  на  чувяках  и  глядя  под  ноги,  каждый  по-своему  осмысливал  спор.  Каждый  считал  себя  правым  и  оба  были неправы.
       Наизволок  подошли  к  зданию  конторы  МТС  и  остановились:  Иван  Корякин  намеревался  забежать  к  комсомольскому  вожаку,  а  Быстрин  наладился  домой.
       Хорошо  вокруг,  тихо. Кто-то  недавно  прошелся  на  выгоне по  травам, толи  пробуя  косу,  толи  припасая  копёшку  для  козы  или  овечки,  и  запах  привялой,  а  оттого  особо  шибавшей  в  ноздри  полыни  и  сырой  земли  пронимал  приятностью. Солнце  скатывалось  за  хутор  и  излучало  ласку  уже  не  жаркую, дышалось  свободно  и  по  всему – быть  бы  довольными  Ивану  и  Алексею, ан  нет. Хреново  на  душах.
       -Так  я  пойду, - сказал  Корякин. – Я  Чигирину  обскажу  про  нашенскую  беседу  по  поводу  политического  момента. Пущая  рассудит  и  примет  меры. А  то,  может,  за  это  время  новостя  хорошие  появились.
       -Валяй,  активист, - кивнул  Быстрин. – Я  тоже  радио  дома  послушаю  краем  уха,  покуда  собираться  в  район  стану.
       -А  тучки  больше  нету,  за  край  забежала. – Указал  на  небо  тракторист. И  полапав  по  многим  карманам  грязнущего  комбинезона,  с  сожалением  возмечтал: -  Покурить  бы!
       -Бог  подаст,  Ваньша. Ты  в  кабине  сидел  да  вывел  курево,  а  я  под  дождиком  сидел. Впрочем,  чего  я  плету? Курево  в  конторе  оставлено,  на  окошках  лежит.  Вот  там  и  покуришь. Низя  курить  в  поле,  болвашка!
       И  поворотил  в  проулок, а  по  пути  подумал,  что  надо  бы  заглянуть к  Акимке  Рябому,  отцу  Нюрки,  сказать  слова  наставления  и  заодно  поддержать  её  на  предстоящий  отрезок  жизни -  война. Ему-то  к  утру  в  районе  быть. А  сердце  чего-то  щемит.
      «Время  какое  грянуло, загубит  девку  проклятый  пьянчуга  ни  за  понюх. Он  ханжу  пить  не  бросит,  а  Нюрке  хрип  гнуть  за  него  и  себя. Да  еще  и  для  фронта», - думалось  Алексею.
       Сначала  мнилось  ему,  что  войдёт  в  хату  их  легким  шагом,  погутарит  о  том  о  сём  с  дядькой  Акимом,  про  меж  тем  перекинется  взглядом  с  Анюткой,  а  напоследок  строго  внушит  отцу  девки  бросить  баловаться  с  сивухой. Но  чем  ближе  Быстрин  подходил  к  старому  куреню,  сложенному  из  дикаря, мазаного  глиной  и  давно  беленного,  тем  меньше  оставалось  уверенности  в  правомочности  предстоящего  шага. И  впрямь:  кто  он  такой  Акиму Побутову  и  Анютке?  Ни  сват,  ни  брат  и  даже  не  сосед. И  как  приветит  его  дядька  Аким  при  словах  укора:  вилой-тройчаткой  иль  каменюкой? И  правильно, не  встревай  в  чужие  дела! Нужна  тебе  девка,  так  с  девкой  и  милуйся,  да  и  грех  теперь  думать  о  том. А  дядька  Аким  мужик  взрослый  и  момент  поймет. Война  всякие  забавы  отодвинет  на  потом.
      И  Алексей,  утвердившись  в  суетности  помыслов,  прошел  мимо  кособокого  дома  и  стал  нашаривать  на  закрутку  курева,  но  вдруг  развернулся  и  размашистым  шагом  направился  ко  двору  Побутовых.
      «Он  мне  Нюрку  не  догладит,  а  я  ему – церемонию?» –сердито  пробурчал под  нос  Быстрин.
      Он  расхлебенил  калитку  из  жидкого  хвороста,  приблизясь,  торопливо  взбежал  по  шатким  половицам  крыльца,  распахнул  дверь  в  сенцы  и  миновал,  лязгнул щеколдой  в  притвор  горницы,  толкнул.
       За  столом,  запрокину  голову,  Аким  принимал  в  себя  из  алюминиевой  кружки,  способной  содержать  литр  выпивки.
      «Ну  и  пьёт»! – ахнул  Быстрин. Но  сказал  иное:
      -Бог  в  помощь,  Аким  Дмитрич.
       -А, знатный  ударник  товарищ  Быстрин! Налить? Жара  придавила,  хучь  и  дождиком  прикропило, - оторвался  от  кружки  и  не  удивился  Аким  Побутов,  кивая  на  глиняный  жбан  посредине  голого  стола. – Не  боись,  взвар. Раньше  я  квасом  от  жары  спасался,  а  у  вас  на  казачине  к  взвару  привык. И  надо  отметить,  добрая  вещь. Все  полезные  вещества  в  разбавленном  виде! Так  налить?
       -Плесни. Взварчику  теперь  хлебнуть  самое  то, - согласился  Алексей,  враз  услышав  в  себе  охоту  попить. – А  я  грехом  подумал,  ты  ханжой  пробавляешься  из  такой  посуды. Заливаешь  непокой  души.
       -Та  чи  я  полный  дурак,  Алёшка?! Чи  я  скаженный,  чтоб  о  такую  пору  дуть  чихирный  дымок?! Самогоном  теперь  пробавляться  вредно. За  такие  дела  теперь  и  к  стенке  возможно  ставить!  Война  ить! – словно  бы  и  с  обидой  возмутился  дядька  Аким, уставляя  на  Быстрина  шустрые  глазенки,  цвет  которых  в  сутеми  горенки  не  разглядеть.
       Ростом  дядька  Аким  на  голову  ниже  Алексея,  худобой  тоже  выделялся.  И одет  по  достатку  дома,  а  по  лету  сносно.  Косоворотка  много  раз  латаная,  истлевшая  от  времени  и  соли,  висела  поверх  штанов  из  мешковины,  на  ногах  истоптанные  чувяки,  волосы,  пегие  и  еще  густые, лохматились  над  просторным,  иссушенным  лбом,  лицо  побито  ядреной  дробью  оспин,  а  нос  задирист,  и  упрям  подбородок  с  ямкой. Но  побрит  старательно  и,  видно,  решился  отпустить  усы:  смешно  топорщились они  вразнотык  сивой  опушкой   над  верхней  губой.
       -Тю  на  тебя,  дядька  Аким! Тебе  никак  бабка  пошептала,  в  одночасье  сменил  ханку  на  взвар?! Давно  бы  пора! А  то  стыдно  глядеть  на  былого  борца  революции! – воскликнул  Быстрин,  провожая  взглядом  заботы  хозяина  о  своей  персоне.  Тот достал  с  посудной  горки  глиняную  махотку  и,  придерживая  пальцем,  чтоб  не  насыпалась  фрукта:  абрикоса,  груша  да  вишня  с  яблоком  и  сливой,  нацедил компоту.
       -А тебе,  парень, какое  дело  до  моей  беды?! – озаботился Побутов. – И  зачем  ты  тута?! Какая  во  мне  надобность?! Мы  будто  с  тобой  не  сродственники  и  разных  строений  рода. Ты  активист  и  комбайнер,  а  я  простой  подсобник. Разве  что  на  почетной  доске  рядом  висели,  покуль  я  с  путя  не  сошел,  запил  горькую. Так  что  говори,  чего  припёрся?
       Алексей  принял  из  рук  его  кружку  и  приложился  губами,  с  устатку  и  жару  выпил  без  отрыва  до  испода  и  до  ломоты  в  зубах.  И  сразу  оценил  прелесть  напитка:  в  меру  кислый,  холодный  из  колодца,  он  мигом  снял  жажду  и  как-то  по особенному  подействовал  на  организм. Вольготней  стало  и  будто  легче. Странно.  И  как  он  дома  к  взвару  не  пристрастился,  а  приучился  к  чаю?  Правда,  еще  в  армии,  где  служил  в  сибирских  холодах.
       Он  побегал  глазами  по  горенке: в  одном  углу  стояла  буфетная  горка  с  посудой, посреди  широкий  стол  с  лавками,  печь  кормилица  с  лежанкой  подпирала  простенок,  а  в  красном  углу  иконка  тёмная  под  завеской  и  три этажерки,  набитые  туго  книжками.
       -Ишь  ты, да  ты  никак  грамотей!  -  поразился  с  улыбкой  Быстрин,  пропуская  мимо  вопрос  дядьки  Акима  как  несущественный.  Сам  средне  грамотный,  Алексей  с  уважением  относился  к  любителям  набираться  из  книг  ума.
       Лицо  хозяина  расплылось  улыбкой,  удивление  незваного  гостя пришлось  по  вкусу.
       -Дык, красным  избачом  одно  время  привлекали! В  агитке  служил  в  гражданскую  при  Клименте  Ворошилове. Вот.  Это  мы  щас  маленько  сдали  позиции,  навроде  как  окунаемся  в  мещанский  уклад. Да-а, - Дядька  Аким  полез  за  ухо,  верно,  поискать  оправданий. Подмышкой  показалась  несуразная  заплатка. – Ить  какая  хреновина,  парень! Выходит,  так  бы  и  потонул  в  болоте  житейском  кабы  не  беда!  А  щас  сказал:  хватит!
       -Что-то  ты  брешешь,  дядька  Аким,  будто  с  самим  маршалом  Ворошиловым  служил. Что-то  не  слыхать  в  хуторе  про  то  разговоров, - засомневался  Алексей,  принимая  рассуждения  хозяина  за  пустую  хвальбу  в  оправдание  положения.
       -А  от  кого  услыхать  ты  мог,  парень, когда  я  о  том  никому  языком  не  трескал? Это  он  для  тебя  первый  маршал  и  недоступный  руководитель,  а  для  меня  он  есть  и  будет  боевой  революционный  товарищ  Клим. Он  с  нами  из  одного  котла  кашу  ел, в  одном  вагоне  случалось  ездить  и  смерти  в  глаза  смотрели  вместях. Вот! – привел  последний  довод  хозяин  куреня  и  брякнул  о  стол  порожней  кружкой. И  вдруг  повеселел: – Ты  думаешь,  ежели  дядька  Аким  тихий,  так  и  не  было  с  ним  историй!? Были  они,  и  помню,  товарищ  Клим  лично  пожимал  вот  эту  руку  за  лицедейство.
       -Это  как?  Лицедейство? – не  понял  Алексей,  не  скрывая  недоверия  к  рассказу.
        -Так  это  представления  из  фронтовой  агитки. Я  со  сцены  показывал  в  жадности  буржуев, -  пояснил  Аким  Побутов. – Словами  про  то  не  расскажешь.  Такое  смотреть  надо,  тогда  со  смеху  за  пузо  хвататься  будешь. А товарищ  Клим  хватался  и  по  лавке  катался.
         -Брешешь  ты.  Чтоб  товарищ  маршал  и…Нет.  Что  горькую  ты  пить  мастак,  я  знаю,  а  чтоб  с  товарищем  Ворошиловым  ручкался…Брешешь! – заключил почти  рассерженный  Быстрин.
         -А  дурака  хучь  об  стенку  головой  тарань,  всё  одно  в  ней  труха. И  могила  не  выправит. Так  что,  когда  хошь,  так  верь,  а  нет -  сказкой  считай. Оно  конечно, товарищ  Клим  теперь  маршал  и  я  в  бой  с  ним  ходил  в  крайностях,  не  пущали  нас,  берегли. А  уж  когда  приходилось  идтить  в  атаку,  так  проворный  я  был  и  на  штык  чи  мало  беляков  посадил. И  теперь  вот -  война. Надо  итить,  защищать  землицу, -  простецки  приговорил  и также  просто  объяснил  Побутов.
       И  Алексею  ничего  не  осталось,  как  согласиться.
        -Так  я  и  забрёл  потому. Разогнался  завтра  к  утру  быть  в  районном  военкомате,  и,  идучи  мимо,  решил  проведать  вас  с  Нюркой. Может,  не  свидимся  больше,  а  то  в  другом  месте  столкнемся  как  хуторяне.
        -Э, вот  ты  чего  припёрся! – оскалил  желтые  зубы  Аким,  хитро  прищуриваясь. – Дочка  моя  приглянулась! А  что  в  ней  особого? Годами  мала,  худа  как  нетель  по  весне, одни  глаза  на  всю  физиономию  видать. Характер,  правда,  покладистый,  но  порой  могёт  показать  зубки.  Так  в  тихом  омуте,  известно,  без  ведьмаков  не  обходится.
        -А  это,  дядечка,  моя  забота. И  забижать  её  не  вздумай! – разоблаченный,  враз  закрылся,  застеснялся  Быстрин. – Она  еще  зацветёт  вишенкой,  дай  срок.
       -Так  нету  срока,  парень! И  забижать  её  повода  нет. И  некогда. Я  ить  тоже  к  военкому  править  собрался  и  тожеть  к  утру  хочу  поспеть. Так  что  вот  тебе  из  трех  пальцев  фигура,  ежели  сомневаешься,  и  ступай  своим  путём. Нам  с  Нюркой  надобно  погутарить,  наставить  советами  и  по  хозяйству  управиться  кое  в  чём,  -  в  ответ  отповёл  Аким  Побутов,  морщась  сухим  лицом  и  махая  пальцами  опущенной  руки,  словно  выталкивал  гостя  вон  за  притвор.
       -А  где  Нюрка? – Будто  только  теперь  заметил  её  отсутствие  Алексей  и  взглянул  на  дверь  в  соседнюю  горенку.
       -Так  на  базу  управляется,  теперь  всё  на  ней. Считает  заступы  и  грабли. Почистить  в  конуре  у  Полкана,  кабанчику  надо  насыпать  поесть.  И  вилы  подточить, -  с  иронией  перечислял  Аким.
       -Трудно  ей  будет. Хозяйства – хрен  на  смальце,  да  все  ж  одна, - вздохнул,  жалеючи,  Быстрин,  трогаясь  к  двери.
       -А  кому  нынче  легше  станет? Может,  твоим? Одни  бабы  да  дед. А  если  немец  припрётся  сюда? – раздумчиво  соглашаясь,  проронил  Аким  Побутов.
       -Чиво-оо?! Ты  что  плетёшь?! – повысил  голос  и  протянул  руку  Алексей,  словно  пытаясь  поймать  хозяина  за  горло. – Да  ты!.. Чтобы   врага  пустить  сюда?!
       -А  он  тебя  спросил,  когда  на  зорьке  вдарил  на  границе  и  города  бомбил?! И,  может,  прёт  теперь,  всё  сокрушая. -  Ощерился  Аким  Побутов. - И  щас  наше  дело:  остановить  и  гнать  в  обрат  до  хатки  или  пустить  зимовать  в  свой  курень! Так-то,  парень.  Это  тебе  не  япошка  малый  и  не  фин  замурыженный, - ариец  остзейских  кровей. Читывал  я  в  книгах. Такие  считают  себя  первыми  главарями,  а  всех  прочих  станут  переводить  в  жом. Ихний  фюрер  продумал  всё, куршивая  задница! А  истории  русской  не  знает. А  по  ней,  парень,  на  Расею  наскакивали  до  скольких  разов  и  всегда  жидко  какали  да  юшкой  мылись. А  уж  куда  дойдут  теперь,  про  то  наша  терпелка  знает. Но  по  вые  всё  одно  получат.
       -Это  как? – усмехнулся  Быстрин, забавляясь  ходом  мыслей  дядьки Акима,  но  слушая  с  интересом.
       -По  шее, значит. Мы  сколько  отвоевали  в  гражданскую,  соскучились  по  мирному  труду,  строя  социализм,  а  они  мешать. Ну  попятимся  мы  поначалу  от  неожиданности,  напал  он  из-за  угла  и  по  скулам  врезал  нам  здорово,  но  злости  народ  наберет,  а  тогда…Нет,  дальше  Волги  мы  не  отступим.
       -Ты  и  Волгу  отдавать?! Дон?.. Да  за  такие  слова  я  тебе  лично!.. -  вскричал  Алексей,  наливаясь  гневом.
       И  замахнулся,  и  ударил  бы  хозяина,  каменным  столбом  торчащего супротив, но  тут  Анютка  на  крик  выскочила,  успела  повиснуть  на  кулаке.
       -Не  тронь  батяню,  окаянный! – взвизгнула  она,  не  выпуская  руки  и  награждая  Быстрина  диким  взглядом,  выражающим  готовность  исцарапать  всего.
       Алексей  опустил  руку,  освободился  от  хватки  дочери  Акима  и  проворчал:
        -А  ты  повели  ему  землёй  страны  не  бросаться! Ишь,  богач  нашелся! Как  на  базаре  торговать  принялся.
       -Это  кто  торгует?! Пентюх  ты  козлячий! – взъярился  теперь  Побутов,  тоже  рванувшись  добраться  до  физии  Алексея,  и  теперь  уже  его  пришлось  перехватывать  дочке. – Это  я  разбазариваю  Расею?! Да  за  такие  слова  я  по  мордасам  тебе  готовый!..Я  ить  горячий,  когда  не  в  себе! Я  тебе  исторические  моменты  обсказываю,  какие  в  книгах  прописаны,  а  ты  мне  шьёшь  нахаловку  базара! Кутузов  ить  отдавал  Москву! Поляки  по  ней  гуляли!  И  што?! По  дуле  в  морды  получили. Вот  так  и  с  этими  будет,  которые  с  фюрером  попёрли  нахрапом.
       -Что  вы,  Алексей Кондратич, на  батяню  нападаете?! Он, может,  последненький  день  со  мной  и  тверезый,  а  вы…радость  мне  рушить. Успокойтесь, батяня. Они  по  глупой  молодости  не  понимают,  какой  это  тяжёлый  день. Вы  идите,  Алексей  Кондратич, до  свого  куреня. -  Металась,  заглядывала  в  глаза  одному  и  другому  Нюрка,  хватая  за  руки  и  приникая,  детским  наитием  понимая  могущую  возникнуть  страшную  беду,  исходящую  из  перепалки  мужиков,  и  умоляя  оставить  вредный  спор  и  разойтись. Оставить  тут  боль,  радость  и  просветление,  забредшее  в  горенку  накоротке  к  её  отцу.
       И  Анютка  выперла  Быстрина  вон. Алексей,  наигранно  упираясь  спиной  в  хрупкие,  но  твердые  ручонки  девчушки,  спустился  с  крыльца  и,  оборотившись,  смущенно  сказал:
      -Я, Аннушка, тоже  сегодня  ночью  в  район  иду. Вечерком  проводишь  до  околицы?
       -Мне  батяню  проводить  надо, - отводя  в  смущении  глаза,  прошептала  Нюрка. И  зарделась, будто  сполох  закатный  озарил  щеки.
       -Ну  так  я  рядом  с  вами  пройдусь, - нажимал  Быстрин.
       Ему  и  впрямь  прибежало  желание,  чтобы  Анютка  прошлась  с  ним  до  околицы,  а  то  и  до  самого  военкомата  за  семь  верст,  чтобы  держал  он  в  ладони  хрупкие  её  пальцы  и  шли  бы  они  молча  и  долго.  Одни.  А  уж  потом  помахала  ему  вдогонку  поезда  платочком,  глядя  с  надеждой  и  слезой  в  глазах,  и  совсем  задолжала  бы  его  перед  собой  обязанностью  перенести  всё,  а  вернуться  сюда. К  ней.
       И  домой  шел  он  с  легкостью,  в  ожидании  тех  минут,  когда  проводит  его  на  войну  Нюрка  и  он  будет  знать,  что  есть  на  земле  еще  один  человек,  который  ждет  его  с  войны  с  победой. И  коли  случиться  сложить  ему  голову,  поплачет  о  нём,  об  Алёшке  Быстрине,  сильном  и  красивом,  лучшем  пар-не  на  хуторе  Никольском.
       А  дома  его  ждал  сюрприз. Когда  он  явился  и  наказал  матери  готовить  ему  в  дорогу  торбу,  из  своей  горенки  выступил  Пантелей  и  огорошил  новостью.
       -Ты,  братан,  не  спеши  тикать  с  трудового  фронта. Райком  партии  получил  указание  всех  специалистов  задержать  до  окончания  уборки. Так  что  сиди  и  не  рыпайся,  братка. Наше  время  приспеет,  а  покуда  собрать  пшеничку  надо. На  голодное  брюхо  не  навоюешь. Армии  хлеб  нужон.
       -И  то  верно,  сынок! -  обрадовалась  мать,  оглядывая  сыновей  мокрыми  глазами  и  утираясь  концом  платка. – Работать,  оно  легше,  чем  воевать. Хучь  тяжельше  под  солнцепёком  да  жив  будешь.
       -Да  уж,  -  проронил  Алексей,  усаживаясь  к  столу  с  ужином. И  твердо  глянул  на  брата. – Тут  возразить  трудно.  Но  я  беспартийный  и  райком  мне  не  указ.  Так  что  я  своих  намерений  не  изменил.
      -Райком  парии,  может,  тебе  и  не  указ,  а  постановления  советских  органов  отменить  нельзя. На  тебя  броню  положили  на  время  уборки. И  точка!  А  дезертир  ты  с  трудового  фронта  или  с  боевого  участка,  ты  всё  едино  дезертир!  Понял?!  А  за  это -  расстрел  согласно  военному  времени.  Да  и  не  только  военному. Дезертир -  предатель!
      -Я -  предатель?! -  взъярился  Алексей,  вскидываясь  над  столом  и  наливая  железом  лицо.
       -Всякий,  кто  нарушит  приказ  военного  времени,  братка,  есть  враг! –Заиграл  желваками  на  скулах  и  Пантелей. -  Охолонь  и  потерпи. Наша  доля  теперь -  терпеть  многое.
       Быстрин-младший  опустился  на  стул,  сложил  руки  на  столешницу  и  уронил  туда  голову. Охота  иль  нет  распустить  чувства,  ан  обстоятельства  бывают  сильней. И  раскинуть  умом  на  холодную  голову  стоило.

               

_______     8     ______

       Через  пятнадцать  минут  полк  встретил большое стадо  «юнкерсов».  Те  шли  внизу,  на  глаз,  единиц  сорок-пятьдесят  набиралось, курс  держали  чуток  севернее  города.  Видать,  знали  места  для  сброса  груза  поинтересней. 
       Смотреть  глазом  летчика,  - строгим ромбом  пластались  фашисты. Серафим  даже повел  головой:  ворохнулось  в  душе  одобрение  мастерству  строя. Летели  стаей  стервятников,  уверенных  в  безнаказанности,  когда  жертва слаба  и  беспомощна,  а  оттого  и  нахально,  без  прикрытия  «мессерами».
       -Да-а, -  пробурчал  кто-то  в  шлемофон, - снарядов  на  них  не  напасёшься.
       -Снаряды  кончатся,  рубай  винтом! – немедленно и  зло  отозвался  комполка  Муравьёв. – Я  беру  ведущего  горбача,  следом  валить  по  очереди  крайних. Затем  разворот  снизу  и  тем  же  Макаром  им  с  боков  под  фюзеляжи! В  атаку!  Делай  как  я,  ребятушки  славяне!
       И  свалил  «Яшку»  в  пике.
        Быстрин,  развалив  намеченную  жертву,  проходя  следом  сквозь  слой  бомбёров,  едва  не  попал  под  трассу  из  пулемётов  встречного  «горбатого».
       «Огрызаются  и  могут  сбить. Но  могут  и  своего  свалить. Идут  густо», -  подумалось  Серафиму.
       Фашисты  действительно  сбили  двух  «Чаек»,  а  после  потерь  в  своих  рядах  тотчас  смыкали  строй  и  летели  дальше. В  любой  армии  дисциплина,  порядок -  залог  победы.
       Быстрин  прикинул,  что  тевтоны  потеряли  уже  с  полдюжины самолётов,  но  поворачивать  с  курса  не  собирались.
       -Серега!  -  вскричал  он  командиру. – Я  уже  промок  до  нитки,  а  они  прут  рогом! Они  ни  черта  не  боятся!
       -Я  и  сам  до  подштаников  промок,  но  бить  их  надо. Хотят  сдыхать  на  нашей  земле,  хрен  с  ними! Вали  их  к  чертям! – прокричал  в  ответ  Муравьёв.
       -Командир!  Я  комэск-четыре! Кончился  боезапас, выхожу  из  боя! – доложил  Гаркуша.
       -Я  те  выйду!  Их  надо  поворотить! Подходи  к  любому  с  краю  и  чиркай  винтом  по  крыльям! Он  мне  жалуется  на  запас!  Ты  юнкерам  пожалься,  они  спасибо  скажут!
       Подполковник  выговаривал,  вытворяя  лихие  пируэты  и  тоже  беспокоясь  мысленно  за  боезапас. Он  экономил,  стрелял  почти  одиночными,  но  снаряды  могли  тоже  вот-вот  закончиться. А  «юнкерсы»  убавляются  незаметно.
       -Вот  сволота! Мы  их  валим,  а  они  прежним  курсом  прут! – кто-то  пожаловался  едва  не  рыдая. – Как  саранча!
       -Это  ты  правильно  заметил,  казачёк!  Саранча.  А  с  ней  и  разговор  веди  подобный! Бей  по  хвостам!
       -А  ты  думал,  они  лапки  кверху  протянут?! Увидел  Ивана  и – капут? – усмехнулся,  вливаясь  в  разговор,  Быстрин. – Скажи  спасибо,  нету  охранения. Не  мешают  этих  бить.
      -Гаркуша!  Ты  куда?! -  вдруг  закричал  комполка.
       Серафим,  находясь  вверху,  глянул  и  увидел,  как  курносый  И-16  Гаркуши  нацелился   на  передний  бомбовоз  и…врезался!  Полыхнул  взрыв,  развалив  строй  ближних  самолётов,  и  истребитель  в  обнимку  с  бомбёром  пропал  под  полстью  «юнкерсов»,  уходя  к  земле.
       И  тут  случилось  то,  ради  чего  бился  333-й  полк:  строй  бомбардировщиков  стал  распадаться!  Они  уходили  на  стороны,  сыпали  вон  смертоносный  груз,  освобождаясь  от  тяжести, и  устремились  назад!
       Истребители  кончили  бой  тоже  порожними,  без  боезапасов. И  вернулись  на  свой  теперь  и  здесь  аэродром. Кроме  трёх  «Чаек»  и  «курносого»  Гаркуши.
       Самолётами  занялись  технари,  оснащая  нужным  и  производя  ремонт, летчикам  указали  дорогу  под  навес  крайнего  на  лесном  мыску  клёна. Полевая  кухня,  запряженная  парой  справных  битюгов,  уже  ожидала  едоков,  на  столах  дымились  в  котелках  борщ,  картошка  с  мясом  и  в  кружках  компот. И  повар  в  белом  колпаке  стоял  возле  котла,  готовый  предложить  добавки.
       -Гляди,  когда  вспопашился,  что  кишка  прилипла  к  спине! – снимая  с  лица  хмарь  и  радуясь  шамовке,  усмехнулся  Серафим Быстрин,  присаживаясь  на  лавку. И  глянул  на  командира. – Нет, Серёга,  сначала  подрубнуть! Начальству  надо,  оно  тебя  найдёт. У  нас  работа,  у  них  забота. Нам,  может,  в  бой  скоро  сниматься.
       Муравьёв  нерешительно огляделся, но из  штабных - никого. Бросил на  лавку  шлём,  дернул  плечом.
        -Чёрт  их  знает. Видать,  у  рации  засиделись. Что  делается  в  стране? Какая  команда?  А  ты -  жрать… Хотя,  пожалуй,  ты  прав. А  то -  опять  в  небо  и  без  сил, -  поворчал  и  пристроился  к  столу  из  пиленых  досок,  впрочем, накрытых  клеёнкой.
       Сначала  ели  молча. Что  голодные,  поняли  только  сейчас. И  притомились  не  слегка, - гимнастерки  на  лопатках  потные  у  всех. После  борща  кто-то  отпустил  язык  на  волю.
       -А  все  же  здорово  мы  им  ввалили! Утекли  германцы!
        -Ничем  особым  мы  им  не  досадили, сержант,  -  покосился  на  молодого  Серафим, отодвигая  картофель  с  подливой. Есть  как-то  сразу  расхотелось,  хотя  после  миски  борща…Но  настроение  упало,  парень  городил  глупость. – Помогли  отвернуть  от  цели,  да. И  то,  комэск-четыре  помог  им  понять,  что  напоролись  не  на  тех! Они  человека  испугались,  а  не  пулемётов  и  пушек! А  еще,  они  пёрли  без  прикрытия  мессерами,  наглые  очень  оказались  и   поплатились.  Правда,  мы  тоже  потеряли…
       И  тут  Быстрин  пресёкся:  на  месте  тех  ребят  мог  оказаться  каждый. А вот  на  месте  Гаркуши…Те  подставились  и  их  сбили,  а  капитан  сам  выбрал  таран,  и  знал,  что  другой  исход  невозможен.
       -Это  последний  такой  бой  был, - сказал  командир  полка,  закуривая  папиросу  «Казбек». – Немец  не  круглый  дурак  и  урок  учтёт,  узнав,  что  на  этом  участке  появились  мы. И  вышлет  мессеров,  а  те  постараются  задать   нам  жару. А  мы  с  ними  на  верхних  этажах  таскаться  не  мастаки. Это  надо  помнить  и  не  зарываться. Внизу -  пожалуйста,  а  вот  на  вираже  вверх…Тяги  у  нас  маловато. Советую  не  подставляться,  потому  как  опыт  имею  с  первого  боя  утречком. Усёк  разницу.  Так  что,  Яшки,  варежки  не  распахивать!
      -Тут  ты  прав,  командир. Пришлют  мессеров  и  нам  будет  туго. И  уже  не  сможем  мы  снять  столько  юнкеров. А  других  летунов  наших  тут что-то  не  видно, - огорчённо  признал  Серафим.
      -Ну,  это  ты  напрасно,  комэск. Страна  большая  и  мы  в  ней – соринка  в  глазу  врагов. Найдутся  и  другие, пришлют  помогать  отбиваться,  а  потом  и  бить  хорошенько. Не  вешать  нос,  а  сморкаться  на  врага  соплёй, - осторожно  вмешался  в  рассуждения  за  столом  начштаба  полка  майор  Костромин,  до  того  поглощающий  шамовку  с  немалым  усердием. Он  мастер  поесть  и  все  про  то  ведали. И  куда  только  всё  умещалось?  Сам-то  едва  чуть-чуть  и  пухлый,  а  живота  не  видно  вовсе. Или  откармливал  в  себе  солитёра,  или  просто  корм  не  в  коня?
       -Верно,  ты  прав,  майор. По-другому,  быть  не  может. Но  и  другая  загвоздка  есть! Мне  самолёты  подмоги   видеть  надо  теперь  и  здесь! Чтобы  уверенность  иметь. Первый  бой  приняли  полком,  а  на  третий  пойдем  половиной. А  что  к  вечеру  будет? – загорелся  Быстрин  возмущением,  поднимая  голос.
       -Угомонись, Серафим,  штабники  едут, -  осадил  капитан  Брызгалов, комэск-три,  кивая  вдаль,  где  пылила  «Эмка». – Наверняка,  они  знают  больше.
       Ждали  местное  начальство,  а  из  машины  выбрались  офицеры  своей  дивизии. Старший  политрук  Болинский  и  начальник  связи  старлей Сотников.
      -Товарищ  подполковник! Приказано  найти  ваш  полк  и  установить  связь. Утром, при  подходе  к  Киеву  полки  Загладина  и  Стужина  были  атакованы истребителями  противника  и,  оставаясь  без  маневра  по  причине  отсутствия  горючего,  почти  все  уничтожены. Как  рябчиков  постреляли, - заключил  доклад  старший  лейтенант,  опуская  голову. – Комдив  Засекин  погиб.
       Муравьёв  выслушал  связиста  и  перевёл  взгляд  на  комиссара  Болинского.
      -Кто  исполняет  обязанности  комдива?
       -Начальник  штаба  полковник  Быканов. Остатки  дивизии  расположились  с  другой  стороны  леса. Приказано  найти   вас  и  доставить  на  совещание.
       Все  летчики  полка  стояли  вокруг  и  слушали  штабников. Хотелось  узнать больше  и  хороших  новостей. Ан  нет,  надежды  рушились. Вероломное  нападение  фашистов  подтверждалось,  это  не  крупная  провокация,  а  война. 
       Комполка  Муравьёв  нерешительно  осмотрелся,  обдумывая  положение. Конечно,  посовещаться  надо,  прикинуть,  что  и  как  делать  в  их  положении. Но,  если  это  серьезная  война,  значит,  могут  налететь  враги,  а  он,  комполка,  находится  на  куличках.
       -Напрасно  полковник  Быканов  не  приехал  сам. Тут  бы  и  думу  подумали. Полк  бросать  сейчас  нельзя. Так  что,  погодим  с  совещанием. Я  понимаю: приказ, но  он  противоречит  нынешней  обстановке. Пусть Быканов  приезжает  сюда. Здесь,  как  я  понял,  основные  силы  дивизии. А  все  самолёты  сводить  воедино  необходимо  в  небе,  а  не  на  аэродроме. Вот  такую  штуку  надо  теперь  понимать.
      -Воистину,  товарищ  командир! – официальным  тоном  поддержал  Серафим  Быстрин,  подспудно  понимая,  что  начштаба  Быканов  может  сгоряча,  а  то  и  с  глупа  ума  наломать  дровишек. Штаб  одно,  а  небо  для  других. – Немцы  вот-вот  займутся  нами  особо. Чует  моя  душа.
       -Полковник  Быканов  ранен.  Легко. - сухо  доложил  старший  политрук Болинский. –Наверное,  поэтому  он  приказал  привезти  вас,  а  не  наоборот.
       -Тем  более,  не  могу  его  потревожить.  Подлечиться  надо  успеть  до  крепких  боёв  полковнику, -  так  же  сухо  ответил  Муравьёв,  решаясь  не  оставлять  полк.
       -А  еще  предупредили,  что  ровно  в  двенадцать  часов  по  радио будет  передано  сообщение  правительства, - приложил  руку  к  пилотке  начальник  связи Сотников.
       -Что  же,  примите  и  запишите,  затем  доведёте  до  сведения  личного  состава  дивизии. А  нам  идти  и  искать  противника.  Нам  в  бой. А  полковнику  передайте  пожелание  скорее  выздороветь. Вопросы  есть?
       Подполковник  строго  взглянул  на  офицеров,  ожидая  возражений  от  комиссара. С  давних  пор  у  них  сложились  натянутые  отношения,  еще  когда  Болинский  был  комиссаром  их  полка. И  вот…
       Но  старший  политрук  отчеканил:
       -Всё  ясно,  товарищ  командир  полка!
        -Отлично,  тогда  мы  в  бой.  Вот  вернемся,  тогда  посовещаемся  с  безлошадниками. – Муравьёв  криво  и  неохотно  усмехнулся,  чувствуя  перед  ними  вину. Они,  боевые  летчики  оставались  на  земле,  когда  их  обязанность -  бить  врага. Пришлось  обнародовать  мысль: – К  сожалению,  свободных  самолётов  нет,  а  взять  трофеи  у  фашистов  в  скором  времени  не  предвидится. По  самолётам!
       Едва  взлетели  и  построились  в  боевой  порядок,  как  из-за  лесочка  показались  еще  самолёты,  все  И-153,  Чайки.  Тремя  звеньями  шли  плотным  строем,  с  крутым  набором  высоты.
       «Остатки  полков  Стужина  и  Загладина, - подумалось  Серафиму. – Сильно  же  их  причесали».
       Будто  в  ответ,  посожалел  в  шлемофоне  подполковник.
      -Жаль,  их  некому  прикрыть,  если  что. Но  все  вместе,  уже  сила!
       На  что  Быстрин  тотчас  отозвался:
      -А  кто  командир  в  бою  будет?  Они  себе,  а  мы  себе? Так  мы  чуток  обстрелялись…
      -Их  тоже  стреляли,  Серафимушка. Погоди  с  этим.  У  нас  рации  есть,  а  как  прикажешь  им? Махнуть  крылом,  и  он  понял  манёвр?.. Ладушки,  дела на  всех  хватит. – И  повысил  голос: - Курносые! Слушай  приказ! Занять  верхний  этаж! Высматривать  противника!  При  появлении  бомбёров,  атаковать  и  уничтожить!  Не  давать  прицельно  бомбить! Налетят  мессеры,  мордой  в  грязь  не  падать,  пятками  не  сверкать! Ястребки  их  возьмут  на  себя. Вам  бомбовозы, - нам  стервятников  бить!
      И  странно,  ни  Стужин  и  особенно  Загладин, который  в  таких  вопросах особенно  показывал  апломб,  молча  пристроились  к  порядкам  полка  Муравьева,  а  кто-то  из  командиров  даже  сказал:  «задание  понял»!
      Много  западнее  они  увидели  противника. «Юнкерсы»  шли  темной  тучей,  растягиваясь  в  ромб,  над  ними  клином  шли  Ме-109.
      - Сапсаны,  кобчики,  орлы!  Вперёд  и  вверх,  отсечь  группу  прикрытия,  обеспечить  работой  чаек  и  ишачков! – как-то  нараспев  и  будто  спокойно,  отдал  приказ  Муравьёв. – Вперёд,  соколы  Сталина!
       И  резко  потянул  вверх.  Надо  было  торопиться  занять  удобную  позицию,   движок  на  Яшках  не  ахти,  когда  взмывать,  чтоб  сверху  врезать.  Там  он  астмой  прихварывал. А  вот  на  нижних  этажах  и  виражах…Подайте-ка  нам  фрица!
       -Их  было  восемь,  а  нас  двадцать  восемь.  И  мы  дрались,  пока  не  сравнялись.  Впрочем,  вношу  поправку  в  счет. Восемнадцать  свастик  против  шести  звёзд, - определил  начштаба  Костромин. – Работёнка  привалила,  упариться  можно.
        И-16,  или  просто  Ишачки  и двукрылые  Чайки  пошли  сверху  на   строй  Ю-87,  наперехват  бросились  «мессеры»,  а  уж  на  них  свалились  сбоку  Яшки,  сшибая   охоту   ближним  и  отсекая  прочих.
      - Один  к  трём,  ребятки, нормальный  счёт! Бей  точно,  экономь  боезапас! Чтобы  на  всех  хватило! – почти  весело  причитал  Муравьёв,  выходя  на  вираж,  чтоб  заняться  другим  мессером.

______     9     ______

       Аким  Побутов  не  порушил  слова  и  по  третьим  петухам  подался  в  Станицу  до  военкома. Анютка  проводила  до  свилка,  где  к  грейдеру  прибивалась  дорога  от  дальнего  хутора  Ольхового. Там,  в маломощном  колхозе  имени  МЮДА,  по  слухам,  люди прозябали  в  бедности,  по  глупости  председателя,  всегда  готового  слушать  наставников  с  верха. Но  это  так,  к  рассуждениям  о  разных  судьбах  и  обстоятельствах.
      Здесь  отец  остановился. Уже  погасли  звезды,  на  востоке  растекался  голубоватый  свет  дня  и  высоко  над  землей  заливался  жаворонок. Аким  невольно  задрал  голову  и  постарался  углядеть  степного  певуна,  но  не  увидел. Толи  глаза  уже  подводили,  толи  утренняя  сутемь  скрывала  птичку.
      В  торжественный  и  печальный  путь  Побутов  обрядился  вроде  бы  просто,  но  со  значением. Штанов  добрых  у  него  не  было  и  он  остался  в  портках  мешочного  холста,  а  вот  рубашку  надел  заветную,  с  орденом  Красного  Знамени,  со  множеством  штопок,  заплаток  и  солью  на  лопатках  и  спине. И  надел  будёновку. Покров  на  голову  не  его,  помирая,  сосед  в  госпитале  завещал  удобную  и  тёплую  вещь,  и  Аким  сохранил,  уложив  на  дно  сундука  память. И  вот  обрядился,  чтобы  в  станице  у  военкома  напомнить, как  шли  когда-то  смело  в  бой  и  многие  беззаветно  сложили  головы,  сберегая  советскую  власть  и  цельность  России,  и  завещали  беречь  теперь.
      Отец  перевел  взгляд  на  ноги,  обутые  в  рваные  и  тоже  единственные  чирики-чувяки,  из  которых  вылезали  пальцы,  поискал  нужных  для  дочки  слов,  но  мысли  путались,  сводились  в  клубок.
      -Вот, Нюрка, ..Аннушка-дочурка,  ухожу.  Надо.  Кто  еще  тебя  защитит,  акромя  отца? И  землю  надо  щитить. Вишь,  поля  какие  оглядные… Надо,  Нюша.
      Анютка  поймала  печальный  и  ласковый  взгляд  отца,  её  подбородок  вздрогнул,  она  всхлипнула  и,  хотя  знала,  как  он  не  любит  слёз,  бросилась  ему  на  грудь  и  разревелась. Худые  плечи  вздрагивали,  слёзы  промочили  на  голое  тело  гимнастёрку,  и  Аким  беспомощно  гладил  волосы  дочери,  обрезанные  коротко,  по  комсомольски,  целовал  лицо  и  молил  случай  явиться  попутчику,  при  котором  дочь  перестала  бы  плакать  и  рвать  ему  душу. Там  много  нежности  и  безмерной  любви  к  родной  кровиночке,  да  нельзя  принять  сверх  меры  переживаний. Он  их  хватил  за  последние  годы  довольно.
       И  попутчик  нашелся! Из-за  взгорка  выступил  человек,  держа  на  плече  палку  с  городскими  штиблетами  и  узелком  с  краюхой  хлеба  и  прочей  снедью.
      -Ну  вот,  Аннушка,  мне  попутчик! – воскликнул  облегченно  Аким,  расцеловывая  дочку. Затем  отстранился  и  даже  встряхнул  её,  чтобы  пришла  в  чувство  и  осмыслила  обстоятельства. – Ну  будя,  поплакала. Ты  подержись,  доня. Время  идет,  взрослая  станешь.  Одни  мы,  это  только  на  взгляд.  Кругом  люди!  Подмогут!  Не  вернусь  с  войны,  так  на  всё  воля  случая,  а  вернусь -  переживём  и  выстоим. Тогда  полегче  станет.  Показался  мне  Алёшка  Быстрин  в  тот  раз,  интересуется  тобой. Могёт  добрый  он  парень,  а  могёт…Так  тебе  сердце  должно  указать. Воли  не  давай  ему,  а  и  не  забижай. Ить  человеки  должны  друг  дружке  потрошки уступать,  тогда  между  ними  спокой  наступает. Человека  оттолкнуть  легко,  а  вот  приветить  и  согреть  душу…Погодь  слезы  лить. Они,  могёт,  понадобятся  наперёд. Время  грядёт  горючее,  палящее. – И  увидев,  что  попутчик сблизился,  к  нему  обратил  слова: - Вы  тоже,  товарищ,  видать,  до  району  путь  держите  в  военкомат?
       -Так  точно!  Отставной  гримёр  и  брадобрей сельских  театров,  а  также  счетовод  колхозной  кассы  Ерофей  Конякин. Имел неосторожность  прихворнуть  не  вовремя,  а  теперь  иду,  чтоб  влиться  в  ряды  защитников  отчизны!  –  Притопнул  босой  ногой  по  пыли  счетовод  и  приподнял  над  белым  парусиновым  костюмом  соломенную  шляпу,  новую  и  даже  с  лентой. – Идемте,  товарищ!  Прощайтесь  с  дочерью.  Труба  зовёт! 
       Он  держался  напыщенно,  этот  новый  знакомец,  с  которым  надолго  свяжет  Акима  фронтовая  судьба. Счетовод  и  самодеятельный  артист  любил  театральную  позу,  скрывая  за  ней  суть  натуры. Ерофей,  как  и  всякий  нормальный  человек  боялся  войны.  Он  не  хотел  умирать,  а  на  войне  такое  случается  часто,  выглядел  на  сорок  пять  и  ему  было  именно  столько  лет,  но  это  же  не  срок  подводить  итоги! Еще  сколько  можно  сделать!
       Но  бывший  боец  Красной  Армии  понимал  неизбежность,  которую  нельзя  отложить,  а  напротив,  надо  приблизить,  и  скорое  определение  себя  в  нынешней  обстановке  пойдет  на  пользу,  снимет  смятение  и  прибавит  лишнего  бойца  на  фронт.
      -Идем,  дорогой  товарищ  Ерофей. Прощай,  доня! – сказал  Аким  Побутов,  прижимая  снова  и  теперь  крепко  Анютку  к  худой  своей  груди  и  прихлопывая  её  по  острым  лопаткам. -  Прости,  коли  сможешь,  отца. Могёт,  когда  забидел  по  лихости  момента  несправедливо,  могёт,  на  ласку  к  тебе  был  сдержанный,  не  обессудь,  доня. И  крепись. Ты  у  меня  уже  взрослая  и  работящая. Кабы  верил  в  бога,  перекрестил  и  взмолил  бы  его,  чтоб  помощь  тебе  осуществил,  да  только  человек  способный  оказать  подмогу. Так  ты  хороших  людей  держись, Аннушка,  из  комсомола  тикать  не  вздумай.  Там  работ  и  забот  много,  а  за  ними  всякая  трудность  отходит  назад. А  слезы  не  лей.  Зажмись  в  кулак,  а  крепись. Вам,  полу  женскому,  теперь  предстоит  в  характер  мужицкий  завертаться. Ну,  прощай,  доня. Тебе итить  в  колхоз.  Работа  ждет  неразгибная.
       Аким  ткнул  тыльной  стороной  кулака  под  глаз  себе,  тряхнул,  подправляя  на  плече  пустопорожний  почти  «сидорок»  и  другой  ладошкой  отпихнул  дочь,  направляя  к  хутору.
      -Ступай  по  жизни,  Нюра.
       И  круто  развернувшись,  широко зашагал  по  дороге,  черпая  в  чувяки  пыль  и  стараясь  не  оглянуться,  чтоб  не  обронить  мужества  и  не  пуститься  вобрат,  лишний  раз  приголубить  последнюю  зацепку  в  жизни.
       В  долгой  их  дороге  к  ним  приставали  или  догоняли  они  иных  людей,  и  скоро  по  тракту  потянулась  густая  цепочка  помощников  тем,  кто  держал  оборону  на  фронте  от  моря  до  моря.

________    10     _______

      Первая  атака  сложилась  удачно. Немцы  потеряли  два  истребителя  и  с  полдюжины  «юнкерсов».
       -Хорошо,  ребята! -  вскричал  Серафим  Быстрин,  заходя  на  вираж  и  отсекая  мессера  от  Чайки. – Еще  столько,  потом  полстолько  и  будем  почти  на  равных! Миша!  Прикрой,  я  его  по  причинности  стёбну!
      Но  только  когда  вышел  из  виража,  оглянулся. Ведомого  позади  не  было.
       -Миша! Чтоб  ты  кендюхом  подавился!  Ты  где?!
       -Иду,  командир! Пришлось  прогонять  нахала! Строился  в  хвост! – отозвался  откуда-то  ведомый  Миша  Скороходов. Лейтенант  из  последнего  выпуска, но  держался  молодцом. Он  тут  же  пристроился  к  Муравьёву,  сзади  и  чуть  справа,  где  ему  полагалось  быть,  прикрывая  хвост  ведущему. – Хотел  немецкий  дядя  пощипать  мне  хвост,  а  теперь  порядок.
      Самолёты  сновали,  кружились  мельницей  по  двое,  отгоняя  «мессеров»  и  выходя  в  атаку  на  бомбёров. Но  бой  получался  неравный,  противник  превосходил  количеством  истребителей,  а  уж  Ю-87,  казалось  не  убывали. Как  шли  тучей,  так  и  пёрли.
       Уже  несколько  «мессеров»,  чертя  дымом  небо,  отправились  к  земле,  пожалуй,  с  пяток  бомбовозов  они  сверзили,  но  превосходство  врага  в  количестве  давало  знать. Да  и  скоростью Чайки  не  могли  похвастать, впрочем,  манёвром  тоже. И  занятые  «горбачами»,  не  всегда  могли  уберечься.  Три  Чайки  одна  за  другой  свалились  наземь.
       -Командир! – Быстрин  отвлёкся  на  секунду  от  работы. – Эти  гады  шкодят  чайкам!
       -А  ты  куда  глядишь? Охраняй  тихоходов,  а  мессеров  отгоняй. С  бомбёрами  покончим,  займёмся  эскортом!
       Упрекал  комполка,  занимаясь  с  напарником  в  круговерти  сразу  с  четырьмя  «мессерами»  и  стараясь  убить  двух  зайцев:  сшибить  или  запутать немцев  и  увернуться  от  их   огня  самим.
       А  еще  надо  стараться  держаться  поближе  к  бомбовозам  и,  защищая  тихоходов  в  атаке,  не  забывать  самому  поймать  при  случае  в  прицел  «юнкерса»  и  угостить  зарядом.
       И  полк,  вернее,  летчики  Яшек  и  Ишачков  изнемогали  злостью. И комполка  Муравьёв,  находясь  на  верхнем  этаже, с  чувством  усмехнулся:  сбитый  «мессер»,  падая  на  сомкнутый  строй  Ю-87,  не  забыл  выхватить  себе  бомбёра  для  компании.
       Пока  живой -  мыслишь,  и  Серафим  Быстрин  тоже  злился,  но  без  радости  от  мести.
       «Шалишь,  немчура! Мы  вам  еще  очко  касторочкой  промажем! Вам  боговать  не  вечно!»
       В  горячке  боя  как-то  не  сразу  определилось,  что  соотношение  истребителей  подравнялось:  толи  посшибали  лишних,  толи  немцы  убежали  на  заправку,  но  стало  малость  легче. На  одного  уже  даже  двое  не  налетали. А  вот  «юнкерсы»  по-прежнему  шли  к  цели.  Их  били,  а  они  пёрли. Сила  солому  ломит,  а  тут  не  выходило, хотя  с крестами фюзеляжей  на  земле  пылало  много.
       И  Яшки  тоже  устремили  помыслы  на  бомбовозы:  тех  надо  остановить,  рассыпать  строй,  заставить  повернуть. Злость  на  «юнкерсов»   расслабила  им  осторожность  и  «мессеры»  незамедлительно  использовали  шанс. Не  считай  врага  за  дурака!  Один  свалился  на  ведомого  Серафима  и  лейтенант  Скороходов  смоляным  факелом  полетел  к  земле.
       -Мишка-а-а! – закричал  комэск,  увидев  результат  атаки  немца,  и  тут  же  рванул  того  наказать.
        Быстрин  гонял  немца  долго. Серафим  нарушил  закон  боя,  покинув  эскадрилью,  но  что  поделать  с  сердцем? Оно  указало  путь  мести. И  майор,  ослепленный  яростью, держал  глазами  кабину Ме-109,  за  стеклом  которого  маячил  личный  враг.
       А  тот,  наверно,  сдрейфил  или  оказался  новичком. Иначе  не  уходил  бы  по  прямой,  а  свалил  бы  на  сторону  или  свечкой  полез  бы  вверх,  когда  Быстрин  заложил  пике. Серафим  поймал  его  в  прицел  и  надавил  гашетку.
       Затем,  забираясь  ввысь,  он  повернул  к  своим. Картина  боя  изменилась. Еще  колесом  клубились  истребители,  пытаясь  достать  и  угробить  противника,  но  самолёты  в  стаде  бомбовозов  убывали. Не  видно  и Чаек:  фанерных  тихоходов  сбивали  все,  кому  попадали  в  прицел:  и  «мессеры»  и  стрелки  бомбовозов. Погибли  смертью  не  напрасной,  сражаясь  с  врагом,  имеющим  фору  в  скорости  и  броне:  как  пацанов  их  били  немцы.
      И  все  же  развалили  строй  «юнкерсов», разогнали,  заставили  сворачивать  с  курса  и  бросать  бомбы  попусту,  в  поле. Облегченному  легче  тикать.
      Один  из  них  проползал  под  Яшкой  Быстрина  и  он  тут  же  свалился  и  поджег  врага  рода  человеческого,  нордической,  или  как  там  их,  расы.
       Когда  Серафим  вернулся  к  своим,  поразился:  Кроме  него  в  эскадрилье  осталось  еще  три  Яшки. Помимо  Михаила  Скороходова,  срезали  кого-то  еще.  И  это  только  в  первой  эскадрилье. И  больше  ни  одной  Чайки.  Осталось  несколько  Як-1  и  строились  в  порядок  И-16.  Эти  ястребки,  конечно,  похуже  Яшек  по  иным  показателям  и  скорости,  но  вполне  достойно  сражались  с  «мессерами». В  общем,  от  остатков  их  дивизии  едва  набирался  полк.
      Быстрин  занял  место  ведущего  свой  эскадрильи  и  с  тревогой  спросил:
      -Кого  еще?
       -Завис  Ваня  Гузь,  ну  его  и  срезали, - отозвался  лейтенант  Байстрюк,  ведущий  второго  звена. – Занять  место  ведомого?
      -Давай,  пристраивайся. Снаряды  на  исходе.
       -Жарко  было, - словоохотливо  поддержал  опять  же  Байстрюк. Он,  верно,  тоже  чувствовал  вину  за  гибель  товарища.
       -Может,  они  прыгнули? – снова  вопросил  Быстрин.
       -Да  нет,  парашютов  не  было  видать. Ни  Вани,  ни  Миши.
       На  этот  раз  штабная  «Эмка»  ждала  их  на  краю  поля,  прижавшись  к  лесополосе.  Над  ней  маячил  жердью  начальник  штаба  дивизии,  а  теперь  выходило,  комдив. Летчики  подходили  к  машине,  отдавали  честь  начальству.  Полковник  Быканов  каждому,  независимо  от  звания,  жал  руку,  пожимал  руки  и  стоящий  рядом  комиссар  дивизии  Болинский.
       Усталые  летчики  хмуро  здоровались  и  задерживались,  толпясь  вокруг: скоро  образовалась  внушительная  группа,  ожидающая  ясности  положения.  Полковник,  опираясь  на  костыль,  оглядел  летчиков,  пригладил  сухую  скулу  и  прокашлялся,  как  всякий,  имеющий  сказать.
       -Только  что,  когда  вы  были  в  бою,  по  радио  выступил  товарищ  Молотов. Он  сообщил,  что  вероломно, без  объяснения  причин,  фашистская  Германия  напала  на  нашу  страну. Это  война,  товарищи. Вы  пока  отдохните  и  пообедайте,  а  когда  аэродромная  команда  подготовит  матчасть,  мы  построим  весь  личный  состав  и  поставим  задачу. Комэскам  выяснить  потери  свои  и  противника,  возможности  материальной  части  и  доложить. Всё!
       Что  же,  ничего  нового  летчики  не  услышали:  то  что  это  не  провокация,  а  война,  и  дураку  ясно,  но  теперь  тревога  сменилась  на  убежденность. Если  минуту  назад  еще  жила  в  них  надежда  на  авось,  что  проскочит  и  обойдется  и,  возможно,  больше  не  придется  воевать  и  терять  жизни,  то  сейчас…Погибать  не  хотелось,  но  «казала  Настя,  как  удастся».. А  погибать  ни  за  понюшку  обидно  и  негоже. С  музыкой  надо,  как  принято  у  нормальных  людей.
      Быстрин  пошел  к  своим  самолётам. От  его  эскадрильи  осталось  три  Яшки,  но  едва  Серафим  взглянул  на  них,  душа  скукожилась  и  заболело  сердце. Изрешечённые,  с  какими-то  лохмотьями  обшивки, на  вид  жалкие,  просящие  ремонта. И  только  бензобаки,  двигатели,  приборы  в  кабинах  еще  оставляли  надежду  подняться  в  небо.
      У  самолёта  под  номером  три  стоял  Байстрюк  и  с  тоской  следил  за  стараниями  механика,  латающего  крыло.
      -Решето! -  проронил  он,  приглашая  Быстрина  разделить  досаду. Он  оглянулся,  выискал  взглядом  у  края  посадки  тенёчек  погуще, и  кивнув,  направился  прятаться  от  полуденной  жары. И  когда  они,  по  примеру  комэска,  непринужденно  растянулись  на  траве,  лейтенант  с  усталостью  сказал: - Ну  вот,  товарищ  майор,   вы  да  я  и  лейтенант  Колосков  остались  от  эскадрильи.
        -Война, - глухо  обронил  Быстрин. – Фактор  неожиданности,  пришли  без  горючки. В  общем, растяпы. И  тихоходы.  Ты  сравнил  скорость  мессеров  и  Чаек?  И  даже  Яшки  против  крестоносцев  не  очень  чтобы  очень…Сколько  ты  свалил  этих  худых?.. Норманов-фашистов?
        -Двух. Одного  мессера  и  одного  бомбёра, - Байстрюк,  виновато  отвлекаясь,  торопливо  зашарил  в  пачке  «норда»  папиросу. В  себе  он  считал,  что  должен  был  свалить  десяток  бомбовозов  и  никак  не  меньше. Они  шли,  на  взгляд,  беззащитные,  а  нападали  на  них  сверху.
       -В  последнем  бою  или  всего? – уточнял  Быстрин,   отчего-то  полагая,  что  лейтенант  старался  мало.
       Байстрюк,  наоборот,  воспрянул,  ведь  было  три  боя!
       -За  этот  раз! Двух   горбатых  я  подбил  до  него  и  в  первом  бою  поджег  пару. Это  сколько  получилось? Пять  бомбовозов  и  одного  худого!
       -Без  фантазии  если,  то  вполне  прилично  для  Яшки.
        Серафим  тоже  задымил  куревом,  прикидывая,  какую  работу  проделал  сам.  У  него  набиралось  штук  пять  Ю-87  да  по  одному  Ме-109  в  каждом  бою. Побед  побольше,  чем  у  лейтенанта,  но  тот  новичок,  а  Быстрин  в  Испании  воевал  с  фашизмом,  а  к  тому -  комэск. И  опыт,  и  место  в  бою  обязывали.
       «Так  в  Испании  ты  на  чём  воевал?  На  курносом,  на  Ишачке,  а  Яшка  супротив  него  орёл.. Вот! Так  что  не  дотянул  ты  до  нужного  показателя!»
       -Какая  фантазия?  Товарищ  майор! – обиделся,  возмущаясь,  лейтенант. – Честное  слово,  врать  не  приучен!
      -А  Гузь  сколько  прибрал  немцев,  не  видел?
      -Хвастался  криком,  будто  за  каждый  заход  сверху  по  одному  снимал  мне  на  помощь.
       -Ну,  так  у  ведомого  труд,  охранять  хвост  командира,  а  уж  потом  все  стороннее, -  оправдал  погибшего  летчика  Серафим. – Жаль  парней. Считай,  каждый  по  одному  бомбовозу  сняли,  так  на  то  мы  ходили  туда. Каждый  погиб  не  за  так. Так  что  доложу  Муравьёву  про  сбитую  дюжину.  Мало  не  будет?
       -Занижаете,  товарищ  командир! У  нас  остались  три  Яшки и  уже  дюжина  набирается,  да  за  каждого  сбитого  хошь  по  одному  отсчитать  нужно! Двадцать  сбитых  в  отчёт  записать  можно! – заступился  за  эскадрилью  лейтенант.
       -Ладно,  примем  поправку, -  согласился  Серафим,  принимаясь  шарить  по  карманам. Нашел,  извлёк  плитку  шоколада,  разломил  надвое,  одну  протянул  Байстрюку. – Вроде  не  хотелось  есть,  а  вдруг  потянуло. И  жарища. Я  помню,  сразу  после  гражданской,  когда  дорвались  до  мирной  работы, тоже  жаркие  дни  бывали  и  пот  ручьями  текёт.  А  ты  только  ладошкой  его  смахнёшь,  и  ну  косой  махать! Какие  хлеба  косили!  Красотища!
       -А  я  кузнецом  до  училища  был.  На  сталинградском  тракторном. С  места  не  сойти,  и  теперь  запах  окалины  слышу! – Неожиданно  залыбился  лейтенант.
       -Ладно, -  отогнал  морочь  мирную  Серафим,  вставая  на  ноги. – Надо  доложить  командиру,  чего  и  как.  Мысль  появилась,  глядя  на  гансов,  тоже  ходить  парами  в  звене. А  то:  третий -  лишний. Самолётов  итак  с  гулькин  нос.  От  каждого  звена  по  одному  лишнему  выделить,  вот  и  звено.  Три  звена  в  эскадрилье,  шесть  штук. Ястребков  меньше,  а  толку  больше. Ага?  Так  строить! Денисыч!  Подшаманили  самолёты?
       Это  уже  к  старшему  технарю,  механику  старлею  Ткачу. И  голос  того  отозвался  откуда-то  тотчас,  но  приглушенно.
       -Так  точно,  товарищ  майор! Машины  заряжены, заправлены  и  залатаны.  Мелочёвка  осталась!
       -Воздух! -  вскричал  кто-то  вдруг  и  сполошно.
        Быстрин  выскочил  на  поле,  посмотрел  на  Запад. Над  горизонтом  рисовалась  темная  туча  из  точек. Правда,  снова  держали  курс будто  на  сторону,  клин  указывал  северней.
        -По  самолетам!  -  вскричал  он  во  всю  глотку,  приглашая  летчиков  полка. Те  сидели  в  основном  на  кухонных  скамьях,  прохлаждались  в  тенечке. 
       И  они  тут  же  высыпали  на  поле  и  бегмя  устремились  к  машинам.
        Серафим  уже  сидел  в  кабине  своего  Яшки,  закрывался  фонарём  и  лейтенант. Через  секунды  самолёты  взмыли  в  небо  и  потянули  наверх.

________    11     ______

       Война  шла  далеко,  но  отзывалась  и  в  их  хуторе. Не  стало  заметно  мужиков  и  вся  сельская  работа  легла  на  плечи  женщин  и  подростков. И  когда  только  они  научились  премудростям  управлять  тракторами  и  всякой  машиной?  Не  зря  сказано:  захочешь  жрать,  так  научишься  добывать. А  тут  не  только  себе  вырастить  надо,  а  и  фронту. Кругом  висят  такие  призывы.
      В  доме  Быстриных  жизнь  текла  по  заведенному  теперь  порядку. Помимо  работ  по  хозяйству,  Кондрат  Иванович  исполнял  в  колхозе  работу  скотника, жена  Пантелея  Варвара  пропадала  со  школьниками  в  поле,  собирая  колоски, сам  Пантелей  денно  и  нощно  крутился  среди  народа  или  заседал  в  политотделе,  всегда  ожидая,  когда  дадут  ход  заявлению  и  пустят  на  фронт. Алексей  доканчивал  уборочную,  переезжая  из  колхоза  в  колхоз  и  кляня  отсрочку  по «броне»  от  участия  в  войне. И  лишь  Алевтина  праздно  слонялась  то  по  дому  родителей,  то  у  свёкра,  имея  однако  догадливость  не  мозолить  глаза  безделием.
      Кондрат  Иванович,  когда  добирался  от  скотника  до  куреня,  дома  ходил  ссутулясь, шаркал  чириками  по  ракушечной  крошке,  всё  норовил  найти  работу,  но  всякий  раз  она  теперь  валилась  из  рук. На  то  он,  тихо  злобясь  гнал  матюки,  иной  раз  приплакивал,  впрочем  тут  же  выскрёбывал  слезы  и  сношал  бранью  себя. Мысль  за  сыновей  крушила. Старшего  судьба  уже  забрала  и  вот  схватила  в  охапку  других.
      И  бродил  по  подворью,  а  мысли  путались  и  заходили  в  тупик. Он  заметил  отошедшую  доску  на   крыше  свиного  катуха  и  наладился  за  молотком  и   гвоздиком,  но тут  попались  на  глаза  грабли,  где  держак  требовал  замены  и  Кондрат  наметил  себе  не  забыть. Прошла,  пробираясь  тишком  к  нужному  месту  Алевтина,  и  свёкр  сердито  сплюнул  в  бороду. Шляндалась,  сторонилась  простой  работы  бабёнка,  а  то  многим  не  по  нутру.  Осуждал  и  он  её  высокомерность,  показную брезгливость  и  чванство. Вот  уж  наградила  планида  родней.
      Думалось  о  Серафиме. Он  из  всех  пропадал  на  войне,  а  что  там?  Жив  ли?  Не  попал  ли  в  беду, не  ранен,  а  если  ранен,  то  чтоб  не  шибко. Отчего-то  держалась  мысль,  что  живой  Серафимушка  и  скоро  подаст  о  себе  весть.
      Тут  же  явилась  забота  про  Алексея. Ему  принесли  повестку  на  сборы  в  середину  июля. Кондратий  Иванович,  когда  бумагу  ему  показала  жена,  прочитал  раз  и  два,  и  долго  сидел  с  закрытыми  глазами,  закрывая  ход  слезам,  а  затем  строго-настрого  запретил  говорить  о  том  Алешке.
      -Цыц, старая!  Держи  в  себе. Ни  Алешке  ни  снохе  говорить  до  поры  нельзя! Сумятицы  раньше  времени  не  творить! Пущай  бумага  полежит  под  клеенкой!
     И  сунул  повестку  под  покров  столешницы  на  краю.
      С  тех  пор  на  сердце  сидел  непокой  у  него  и  Прасковьи  Ниловны. Отец  слазил  на  чердак  потолка  и  нашел-таки свой  солдатский  мешок,  с  каким  пришёл  с  гражданской  войны.  Старуха  его  подлатала  и они  потихоньку  и  тайно  стали  готовить  в  дорогу  сына.  Совали  в  торбу  то    рубаху  с  кальсонами,  то  кусок  мыла,  твердого  и  усохшего,  но  годного в  невзгодах, кисет  с  табаком  или  что-то  еще,  позабытое  сразу.
      И  вот  пришел  день,  когда  предстояло  предъявил  сыночку  Алешке  повестку  на  фронт. Прасковья  Ниловна  испекла  пирог  с  капустой,  яйцами  и  курятиной,  любимый  сыном, Кондрат  Иванович  послал  Алевтину  в  МТС  с  наказом  Пантелею,  чтобы  ввечеру  бросал  всё  и  правил  домой  для  срочного  дела.
      Сноха  было  заартачилась,  кивая,  что  за  муженьком  могла  бы  сбегать  евонная  женушка,  но  старик  так  на  неё  цыкнул,  впервые  обложив   кучерявым  казацким  присловием,  что  девка  зарделась  и  со  двора  бросилась  опрометью.
       -И  накажи  непременно  быть,  индюшка  задастая! -  вскричал  вослед  ей  старый  Кондрат. – Алешке  завтрева  итить  до  фронта!
       И  к  вечернему  часу,  когда  ждали  за  стол  семью, Ниловна  выметала  на  скатерть  из  печи  всё  нужное  и  только  не  было  самовара. На  его  месте  торчала  четверть  белоголовой. Проводы  как-никак,  и  проводы  горькие. 
      Потому  пить  не  чай,  а  горькую  отраву. Но  сам  Алексей  припозднился  и  очень. 
      Уже  заждались,  когда  заявился.
       Или  чувствовал  или  сам  имел  план  подаваться  в  район,  но  по  дороге  домой  завернул  до  подворья  Нюрки.
       В  военные  дни  сами  по себе  затихли  игрища  молодёжи:  и  время  не  то  да  и  парней  нет,  уборочная  к  тому, так  что  не  пришлось  Алексею  видеть  зазнобу. Впрочем,  как-то  не  вспоминалась.  А  тут  ноги  сами  свернули.
       Он  еще  в  поле,  когда  проходил  на «коммунарце»  последний  гон, порешил  по  заре  двинуть  в  военкомат. А  когда  заглушил  мотор  и  стащил  с  головы  кепку  с  очками,  поводя  колючей  от  остюков  рукой  по  лицу,  снимая  усталость,  вдруг  тронуло  тоской  сердце, - вспомнил  Нюрку. И  такое  непонятное  беспокойство  вдруг  охватило,  что  решил  тут  же  её  проведать.
       Алексей  подозревал,  что  Нюрка  осталась  одна  и  свернул  на  тропинку,  заросшую  седой  лебедой  и  полынью,  и  ведущую  к  раздрызганным  воротцам. Скинул  со  столбца  верёвочку,  распахнул  калитку  и  вошёл  во  двор.
       И  заборчик,  сооруженный  из  будыльев  подсолнечника,  и  воротца,  и  дом,  стенами  еще  крепкий,  но  облупившийся,  давно  не  знавший  крейды-извести,  крытый  сгнившим  камышом, и  сараюшко  и  подворье,  всё  кричало  о  запустении  и  безалаберности  хозяев  или  отсутствии  таковых.
       При  такой  мысли  Алексей  Быстрин  слегка  задержался  у  крыльца,  лишний  раз  оглядывая  непотребство, но  тут  же  согласился,  что не  с руки  тут  что-то  поправлять. Теперь  после  войны,  разве  что,  дойдут  до  хозяйства  руки. С  другим  разором  ведётся  борьба.               
       И  медленно,  чтобы  в  халупке  видели иль  услыхали, поднялся  на  крылечко,  взглянул  под  ноги  и  потёр  чирики  о  подстилку, прошел  через  сенцы  в  горницу  и  тут  уже  громко  пошаркал  ногами  о  влажную  ряднину у  порога,  шарясь  глазами  и  громко  взывая.
      -Хозяева!  Есть  кто  в  наличии?!
      Из  другой  горенки  выступила  Анютка,  неся  беремя  тугой  пшеницы  с  диковинно  налитыми  колосьями. Уложила  сноп  на  стол, обойдя  Быстрина,  включила  свет  и  тогда  отозвалась:
      -Я  тут, Алексей  Кондрати., Извиняюсь, делами  занятая,  не  смогла  сразу  приветить  вас.
       Она  в  ситцевом  обиходном  платьице  серого  цвета, красная  косынка обвилась  по  тонкой  шее, на  темных  мягких  волосах  сидел  широкой  дугой  гребень,  лицо  смуглое,  запеченное  солнцем,  нос  облупился,  и  лишь  глаза,  большие  и  серые,  выделялись  на  ней.  Они  смотрели  немного  смущенно,  но  и  достоинство  держали.
       -Ишь, какая  знатная  пшеница! – невольно  воскликнул  Алексей,  как  хлебороб  и  комбайнер, обретая  интерес  к  необычайному  снопу. –Это,  небось, та  пшеничка,  об  которой  ходят  слухи? Что  агроном  Башлыков  обихаживает  на  своих  кургузых  опытных  делянках. Слыхал  про  его  чудачества,  а  видеть  не  приходилось. На  вид,  знатная  пшеничка!
       -Да  вот  Иван  Фёдорычу  помочь  надоть,  посчитать  просил  в  колосках  зерна. Тут  три  снопика  с  разных  гряд, - занято  сказала  Анютка,  принимаясь  разделять  по  связкам  снопики,  раскладывая  их  раздельно,  а  затем  выбирая  колос  и  вылущивая  из  него  в  миску  зерна.
       -А  чего  их  считать? – пожал  в  недоумении  плечами  Алексей,  впрочем,  приступая  ближе  к  столу  под  лампочкой  и  глядя  на  работу  девчушки. – Я  как-то  из  интересу  считал  зёрна, и  более  как  тридцать  с  малым  гаком  не  насчитывал. И  то  в  колосках,  какие  в  семенной  фонд  шли.
       Но  Нюрка  шевелила  пухлыми  губками  и  сдвигала  в  кучку  зерна. Сбросив  последнее  зёрнышко,  удовлетворённо  проронила:
       - А  в  этом  колоске  восемьдесят  две  пшенички.
       -Ну  да?! – недоверчиво  удивился  Алексей, теперь  садясь  на  лавку  подле  Анютки  и  забирая  в  руку  из  снопика  подобный  колос. –Ну-ка,  я  сам  пересчитаю.
       И  тоже  стал  бросать  зерна  в  миску,  хмурить  брови  и  шевелить  запекшимися  губами. И  набрал  из  колоска  семьдесят  восемь  зёрен,  тогда  как  хозяйка  из  своего  выбрала  уже  девяносто  ровно.
       -Богатая  пшеничка! – утвердил  Быстро,  весело  глядя  на  Анютку. – Это  сколько  на  круг  выйдет,  если  таким  зерном  колхозную  пашню  засеять? Что  говорит  товарищ   Башлыков? Он  ить  считал.
       -Товарищ  Башлыков  сказывал,  будто  до  тыщи  пудов  можно  собрать  на  рекорд,  а  по  обычному  делу  всегда  наберется  на  половину.  Кидал  косточки  на  счетах  на  пятьсот  пудов.
       -Ну  да? Зерен  только  втрое  больше,  а  урожай…Загнул  твой  Башлыков  Иван  Фёдорыч,  хошь  и  дошлый  человек, -  оспорил  вывод  Алексей,  и  впрямь  озадачиваясь. – На  простом  поле  не  всегда  собираем  двести  пудов, на  опытном,  значит,  можно  собрать  шестьсот  пудиков…  А  ты  загибаешь  до  тысячи!
      -Вы  поля  не  видели  Ивана  Фёдорыча,  Алексей  Кондратич! Пшеница  стеной  стоит,  кустится  как  крыжовник!  Колосьев  так  много,  стебли  сильные,  мы  жнём,  рука  устаёт  от  серпа,  спина  болит,  а  радуемся  сильно! Глядеть  глазу  дюже  отрадно! – защищала  своё  Анютка,  стреляя  в  Быстрина  возбужденным  взглядом.
      Скоро  она  справилась  со  снопиком  в  десять  колосков,  и  завернув  зерна  в  тряпицу, перевязала  туго  узелком,  отложила  в  коробок, прибрала  солому, и  взяла  другие  стебли.
      -А  эти  будут  посильней, - определил  Алексей  Быстрин,  оценивая  глазом  и  невольно  загораясь.  Хлеборобская  душа  не  может  оставаться  равнодушной  при  отрадной  картине.
      -Этот  снопик  с  поливной  грядки, Алексей  Кондратич! -  расплылась  в  улыбке  Нюрка,  довольная  восторгом  приятного  гостя. – Товарищ  Башлыков  попросил  сравнить  колоски  счетом  зёрен.
      Теперь  Быстрин  с  охотой  подключился  помогать  хозяюшке  и  скоро  обнаружил,  что  ни  в  одном  колоске  зёрен  меньше  девяноста  не  лушилось.
       -Вот, -  удовлетворённо  сказала  Анюта,  отрываясь  от  работы, - Товарищ  Башлыков  ожидал  в  таких  колосках  больше  силы,  и  так  вышло. Теперь  он  отпишет  в  Москву  про  наш  урожай,  порадует  профессора.
       Когда  были  сосчитаны  зёрна  колосков  и  с  этого  снопика, Анютка  занесла  еще  один,  но  уже  не  поражающий  видом, -  худосочный,  рядовой  пшеницы,  какую  Алексей  только  что  косил «Коммунаром».
       -Эта  сеялась  обыкновенно, - пояснила  Анютка  недоумение  сопоставлению  Быстрину. – Большой  гущиной  и  без  окучки. Чтоб  сравнить  урожай.
       Алексей  пошарился  в  коротких  остюках  небритости  лица,  затем  перебрался  пальцами  в  загривок,  вслух  постигая  разгадку.
       -Те, значит,  Башлыков  поливал, эти  нет,  а  те,  которые  большие?! Без  полива,  а  урожайность  втрое! Как  понять?!
       -Иван  Фёдорыч  опыты  ставили  по  совету  профессора  из  Москвы,  чтобы  кущением  вызвать  высоту  и  силу  росту! Товарищ  Башлыков  записывает  в  тетрадку,  что  и  как  по  каждой  грядке и  велит  вникать  каждому  колхознику,  чтоб  помнить  про  повышение  урожаю  и  передать  дальше. Чтобы пшенички  на  земле  становилось  больше, - охотно  делилась  Нюрка,  сноровисто  разлущивая  колоски. – А  в  этих  по  тридцать  зёрен  не  у  всех,  вот -  двадцать  два  зёрнышка.
       -Хороше  дело  вы  с  Башлыковым  творите,  Нюра. Это ж  какая  польза  в  этих  опытах  народу! Ты  вникай,  учись  полезному.   Грамоте  ты  можешь  слегка,  вот  и  заведи  тетрадку,  пока  при  товарище  Башлыкове  состоишь,  записывай  опыты. – Алексей,  стесняясь  сказать  главное,  скорее  подспудно    увлекся  необычным,  а  теперь  уже  и  запальчиво  поддерживал  и  развивал  интерес. – Нет, нет,  Анютка,  я  серьезно,  как  старший  советую! Не  гляди,  что  война.  Хлеб  в  войну  ещё  нужнее! Так  и  кончится  война,  а  хлебушка  пожевать  всегда  охота! – Он  умолк,  освободясь  от  мыслей,  но  тут  же  спохватился. – А  я  проститься  пришел,  Аннушка. Ухожу  на  заре  в  район. На  фронт  надо. Уборочную  закончили. Отец,  Аким  Дмитрич  не  прислал  письма?
       Но  это  уже  зряшный  вопрос. Вести  по  радио  и  в  газетах  сообщались  тяжкие,  по  сводкам   Совинформбюро  наши  оставляли  города  и  села,  под  натиском  железа  отступали.
       Такой  внезапный  переход  разговора  тотчас  выбил  Анютку  из  относительного  покоя  при  занятиях  интересной  заботой  у  агронома  Башлыкова. Тут  же  навалились  мысли  про  отца  и  невзгоды  тутошние,  одиночество  и  проголодь. На  подворье  водились  куры,  в  катухе  обретался  подсвинок,  на  огороде  имелась  растительность,  на  деревьях  висели  фрукты, -  грех  жаловаться!  Но  не  было  хлеба,  вышла  мука.
        Анютка  тут  же  сморщилась  и  погнала  негожее  из  головы. С  хлебом  выйдет  из  положения,  подзаймёт  мучицы,  с  одиночеством  уже  попривыкла,  перемогаясь  в  работе,  а  вот  отца  из  памяти  не  бросишь. Один  он  и  никто  не  заменит,  не  станет  лучше  и  дороже.
       -Не  пишут  батяня. Верно,  почта  задержку  несёт, -  уронила  она  скорбно.
       -Конечно.  Война,  она  трудности  создаёт  во  всём. Или  в  боях  находишься,  а  то  карандаша  под  рукой  нету. Ты  не  горюнься  дюже. Перемогнёмся. Люди  кругом  и  я  тут,  если  что  подмогнуть,  подправить  или  вскопать.
       Алексей  говорил  обычные  слова, желая  успокоить  Анютку,  вдохнуть  ей  уверенность,  и  все  же  стеснялся,  понимая,  что  говорит  что-то  не  то:  не  пустое,  но  и  не  главное. И   оттого  болезненно  кривился  и  воротил  глаза,  боясь  забраться  в  душу  иль  уколоть  сердце.
      Анютка  тоже  почувствовала  стеснение:  простая  беседа  по  работе  ушла,  и  как  бы  исподволь  возникли  темы  чем-то  запретные,  затаённые  и  вызывающие  боль. А  еще  чувствовала,  что  могут  коснуться  и  вовсе  важного  в  их  отношениях,  незнаемого  и  стыдного, о  котором  боялась  до  сих  пор  подумать. Таким  положением  Аннушка  тяготилась,  искала  работу  рукам  и,  не  находя,  хотела  и  боялась  порушить  возникшую  тишину. И  все  же  сказала,  не  поднимая  глаз.
      -У  вас,  Алексей  Кондратич,  проводы  сегодня,  а  вы  тут  колосками…
      Он  тут  же  сердито  перебил:
       -И  пускай  ждут. Повестка  эвон  когда  пришла,  а  они  всё  прятали,  боялись,  чтоб  узнал. Так  сорока  на  хвосте  принесла,  почтарка  проболталась. А  я  повестку  жду. Все  на  фронте,  а  я  танкист  и  пропадаю  со  стыда. Пущай  потомятся. Я  на  работе  ещё!
       -Негоже  так,  Алексей  Кондратич. Темнеет  уже,  а  ночь  короткая. Проститься  все  захотят  и  родители  тоже, -  укорила  Нюрка,  дрожа  голосом  и  не  поднимая  глаз,  прогоняя  и  боясь,  что  тут  же  уйдёт  милёнок.
      -Ты-то  проводишь,  найдешь  час? – глухим  голосом  выдавил  Алексей,  отчего-то  раздражаясь  и  стыдясь,  ожидая  отказа. И  увидев  настороженный  её  испуг,  расслабился  и  удивился: - Разве  я  враг,  зверюка  какая? Не  боись.  И  знаешь  что?  Пойдем-ка  к  нам! Верно,  Нюра!  Там  все  домашние  и  соседи  сойдутся,  дружки…А  с  зарей  проводишь  за  околицу.
      -Провожающих  у  вас  хватит, - потупясь  и  сразу  будто  отказалась  Нюрка.  И  тут  же  захолодела  душой.  А  вдруг  отвяжется,  и  остаться  ей  одной  тут,  и  лить  слезы  и  клясть  себя.
       -Дурёха, -  с  печатью  укора  и  грусти  проронил  Алексей. – Провожать  будет  кому,  замечаешь  верно,  а  мне  надо,  чтоб  ты  проводила  и  ждала  с  войны. Пойдём.
       Анютка  с  испугом  вскинула  глаза. Она  ожидала  всего,  но  чтоб  Алексей  сказал,  признавая  в  ней  суженую  и  будто  объясняясь  в  чувствах!..Она  давно  хотела  услышать  такое  от  этого  сильного,  красивого  и  неприступного  парня,  но  всегда  гнала  мечты,  понимая  их  несбыточность. И  вдруг…Кругом тревоги,  отчаяние  и  сполох,  а  ей – счастье?
       Невольно  выступили  слёзы,  она  прикрыла  их  ладошками. Хорошо,  Быстрин  понял  её  состояние  и  напускной  грубостью  задавил  напасть  негожих  чувств.
       -Или  за  учкур  тебя  тянуть?! К  себе  зову,  Нюра! Идём,  или  в  оберемя  возьму!
       И  неожиданно  подхватил  на  руки,  прижал  и  стал  целовать  подступившее  близко  лицо,  погружаясь  в  запахи  и  чувства.  Содрогаясь,  толкнул  ногой  дверь  в  другую  горенку  и  понёс  к  кровати.



______    12     _____

       На  подворье  было  многолюдно,  у  летней  кухни  добавлены  столы  и  к  ветке  яблони  прицеплена  лампа,  и  вокруг  её  кружилась  тля. Обочь  трапезного  стола,  на  тумбочке  из  патефона  молодецкий  хор  кричал  про  крепкую  броню  на  быстрых  танках. Все  домашние  в  сборе  и  были  соседи  и  ждали  только  Алексея.
       Их  увидели,  истомясь,  часто  глядели  в  сторону  калитки,  и  теперь  всполошились  и  загомонили. Кондрат  Иванович  по  праву  старшины  запривечал  к  столу.
       -Садитесь,  сидайте,  люди  добрые,  поснедать,  чем  бог  послал. Алёшенька  работу  кончил  и  пришел.  Покуда   руки  сполоснёт,  мы  этого,  усядемся  в  круг. Мать! Приглашай  народ  до  харча,  да  водки  не  жалей,  мечи  на  стол. Дорогу  треба  поливать  добрым  питьём,  а  не  слезами!
       Теснясь,  разместились  за  столами, виновника  усадили  по  правую  руку  Кондрата  Ивановича  и  Алексей,  не  будь  прост,  потянул  за  собой  и  усадил  рядом  Аннушку. На  это,  впрочем,  никто  особого  внимания  не  обратил,  главное  сегодня  не  в  том. Одна  Алевтина,  оказавшись  супротив, беззазорно  разглядев  простенькую,  угловатую  девчушку-подростка, дернула  плечами  и  фыркнула  мыслям.
       «Ить  нашел  Алёшка  самое  завалящее.» 
       А  Алёшка,  перехватив  оценку,  тихо  скрипнул  зубами  и  пригрозил: «Подол  оторву  и  настегаю  по  заду,  ежели  хучь  раз  забидешь  малявку. Жердина  длиннолягая!»
       И  дрогнувшей  рукой  занялся  стаканом,  наполняя  ракией-сивухой. Никогда  не  говорил  ни  вслух  ни  про  себя  грубого  слова  против  брательниковой  жены,  а  тут  сорвался  мыслёй. Из  головы  вон,  что  муж  её  на  фронте  и  жив  ли, что  и  ей  тут  житьё  не  сахарное,  никому  не  люба,  Алевтине  бы  посочувствовать,  слово  доброе  сказать,  а  он…
       Меж  тем  и  прочие  застольники  озаботились  выпивкой  и  закуской  и  Кондрат  Иванович  поднялся  над  столом. Накрыв  натруженной  ладонью  свою  посудину  с  горькой  наливкой, задержал  взгляд  на  младшем  сыне  и  глухим  голосом  стал  говорить
       -Трудно  мне,  сельчане, гуторить  об  такой  час. По  прежним  временам  проводы  сынов  на  службу – праздником  были,  хутору  веселье,  сынам  наставленье,  а  обчеству  гордость. Нынешний  день  иной. Сполохом  громыхнуло  по  всей  трудовой  земле,  негаданно  вломилась  вражина.  И  проводы  сынов  уже  не  праздник,  а  большая  боль  души. На  такое  дело  идет,  что убить  могут  Алёшку.
       -Ты  что,  старый,  рехнулся?! -  вскричала  тут  же  Ниловна. –Типун  на  язык  тебе, скаженный!
       -Цыц,  старая! – рыкнул  Быстрин-старший,  не  воротя   глаз  с  алёшкиной  чуприны. – Говорю,  что  есть. На  войне  всё  быть  могёт! И  хучь  полагаюсь  на  бога  и  планиду  доброго  казака,  взывать  не  раз  буду к  Егорию  Победоносцу,  и  жалью  схватывает  мне  сердце  и  слезы  держу  на  запоре. Сам  не  могу  итить  на  немчуру,  хотя  били  мы  его  на  фронтах  и  я  прикладывал  эту  руку. -  И  Кондрат  Иванович  взнял  над  столом  кулак  и  показал  всем. –Держу  надёжу,  что  и  сын  не  посрамит  отца,  не  обесчестит  пужливостью  и  выдаст,  чего  полагается  вражине. Благословляю  тебя,  Алёшка,  на  воинскую  дорогу. Бил  ты  япошек,  и,  когда  тот  напросился,  бей  немчуру. Выпьём,  люди  добрые,  погладим  дорогу  воинству.
       Все  приложились  к  стаканчикам  и,  когда  прожевали  закуски,  поднялся  с  напутствием  брат  Пантелей. По  чину  должности  он  говорил  о  моменте,  о  долге,  призывал  бить  врага  умело  и  крепко  и  сожалел,  что  тянут  ему  отсрочку. Говорили  соседи,  тихо  плакала  мать,  утираясь  в  завеску,  темнела  лицом  и  горюнилась,  мало  кушая,  супротив  сидящая  Алевтина. Её-то  муж  на  фронте  с  первого  дня,  а  весточки -  ни  одной.
       Алексей  слушал  и  не  слушал,  согласно  кивал  словам,  чтобы  кого  не  задеть  невниманием,  строго  следил,  чтоб  насыщалась  Анютка. И  сам  потреблял  понемногу  ханку-самогон,  закусывал  курочкой  и  салатом  из  нарезанных  помидор  с  огурчиком  малосольным. Подряд  выпитые  несколько  стопок  слегка  оглушили,  но  пьяным  не  сделали, мысли  роились  хоть и  нестройно,  но  не  вызывали  особых  тревог.  Всё  решено  и  нет  пути  иного,  и  ждёт  его  дорога  на  войну.
       И  лишь  отстранясь  от  рассуждений,  увидел,  что  многие  пасмурны  и  пьют  неохотно,  женщины  прячут  глаза  и  кутаются  в  платочки,  а  мужчины  смалят  махру. Покойность  и  некая  угнетённость  за  столом  Алексея  подвигнула  выступить  с  протестом. И  он  поднялся  и,  как  всякий  цицерон,  прокашлялся,  чтобы  прочистить  глотку  и  привлечь  охоту  слушать.
       -Что-то  сдаётся  мне,  товарищи  родственники  и  соседушки,  будто  собрались  тут  проводить  в  последний  путь  покойника,  а  не  бойца  и  первостатейного  танкиста  на  защиту  страны. А  пляски  где  и  песни?!  Промочите,  чем  надо  горла,  и  - песняка!  Я  если  и  погибну,  так  хочу  с  музыкой!
       И  тут  же  сосед,  словно  ждал  команды,  рванул,  а  следом  подхватили  давнюю  и  родную               

Скакал  казак  через  долину,
Через  чужие  всё  степя-аа…

       Алексей  тут  же  вступил,  и  закрыв  глаза,  подался  в  широкие  просторы,  где  жаркий  ветер  обдувает  лица,  несутся  кони,  вытянусь  в  струну,  и  стелется  белёсая  ковыль.
      «А  ить  и  я  на  конях  был  мастак,  да  пересадили  на  танк…А  что?  И  правильно. Коню  пастись  в  степях  и  помогать  в  трудах,  а  не  гибнуть  на  войне  от  осколков. Конём  любоваться,  на   нём  красоваться. Так  что  никакой  ты  не  казак,  а  просто  человек  советского  звания, – пришла  вдруг  мысль  и  он  виновато  огляделся. Одни  истово  рвали  глотки,  иные  пели  забывшись, держа  на  лицах  скорбь, подголашивала  Аннушка,  обратив  лицо  к  запевале,  старому  казаку  Степану  Дмитричу  Артюхову. – Хороший  голос  у  Митрича. И  Нюрка  поёт,  увлеклась…Интересно,  станет  ждать  меня  или  кто  другой  переступит  дорогу?.. А  что?  Она  еще  сосунок,  а  когда  подрастёт,  заслонит  собой  другое. Жаль,  время  ей  выпало  тяжелое,  жизня  работу  накинула  взрослую,  а  тут  еще  война».
      Алексей  отряхнул  мысли,  потянулся  и  налил  в  стакан  и  выпил  дымки,  закусил,  ухватив  копчёного  сала,  встал  и  взял  за  руку  Нюрку.
      -Кадриль! – Потребовал  громко. -  Ставь  на  патефон  кадрилю!
       С  пластинки  понеслась  музыка,  охочих  плясать  набралось  не  мало  и  тут  же  под  ногами  заклубилась  пыль. Завеселились.
       Остальное  Алексей  помнил  смутно. И  как  еще  долго  плясали  и  в  пересменках  пили, опять  пели,  не  садясь  за  стол,  стараясь  найти  чувства,  чтоб  гнали  печаль. А  когда  на  заре  выбирались  с  подворья,  будто  по  сговору,  по  хутору  взнялось:  «Как  родная  меня  мать  провожала»…
       Из  Никольского  в  это  утро  провожали  с  дюжину  мужиков,  которых  придержали  на  работах  по  уборке  урожая. МТС,  подвести  их  до  района,   выделило  полуторку,  и  весь  хутор грудился  вокруг.
       Хмель  будто  вышел  из  них  и  все  теперь  терялись  в  чувствах. Жались  к  близким,  пригребали  родителей  и  в  растерянности  сторонились  глаз: муки  расставания  закончатся  и  их  разлучит  неизвестность
       Побросали  в  машину  «сидорки»  с  нехитрой  кладью,  с  харчишками  на  дорогу,  нижним  бельём  и  причиндалами  побриться, и  взобрался  на  подножку  эмтээсовский  шофёр  Иван  Бугай,  от  веса  которого  полуторка  перекосилась  и  который  сам  ехал  в  один  конец  до  военкома, и  над  горизонтом  полыхнула  заря.  Оставалось  разорвать  невидимые  и  крепкие  узы  родни.
       Матери  стали  торопливо  шариться  в  захоронках,  доставали  из  кофт,  из  пазух  заветные  узелки  с  родной  землицей,  крестики  на  суровых  шнурках  одевали  сынам  и  те  молча,  по-детски  сдерживая  слёзы,  подставляли  выи.
       Алексей  тоже  запрятал  в  карман  ладанку,  крепко  зажал  плечо  отцу  и  с  натугой  улыбнулся  Пантелею. Затем  зыркнул,  поискал  Анютку,  но  та  стеснялась  тереться  рядом,  стояла  среди  женского  сословья.
       -Усё,  товарищи  сельчане! – крикнул  Ваня  Бугай  и  надавил  на  пипку  клаксона. – Бросайте  нюни  лить,  поехали  до  дела!
      Алексей  рывком  обнял  отца,  крест  на  крест,  колясь о бороду,  расцеловал,  осторожно  прислонился  к  матери  и  тоже  троекратно  приложился  губами  к  щекам,  затем  повернулся  к  брату  и  они  обнялись  до  хруста  костей  и  постояли,  чуть  придержа  время,  пока  Пантелей  шептал:
       -Я  тоже  скоро  за  тобой  на  фронт,  братишка. Заявление  подал  на  первых  днях,  да  тянут. Так  что,  встретимся  на  дорогах  войны.
      -Встренимся,  Пантюша,  без  нас,  видать,  не  обойдутся. А  покуль  просьбушку  исполнь.  Девчушке  Акима  Рябого  подмогни,  чем  сможешь. Анютке!
      Кивнул  на  неё  и  вывернулся,  одним  броском  выхватил  Нюрку  из  толпы. 
       -Ну  вот,  Анютка,  и  я  подаюсь  до  фронта.  Я  же  танкист  и  вот дождался. А  ты  не  боись  тут.  Фашиста  одолеем  и  я  вернусь!  И  подрастешь,  на  меня  и  глядеть  не  станешь. Невеста  будешь,  хошь  куда. Но  я  тебя  там  помнить  стану!
      -И  я  стану  ждать  вас,  Алексей  Кондратич, - сказала  Нюрка  просто,  забыв  про  стыдливость  и  скромность. – Вы  обязательно  вернётесь.
       Ей  было  неудобно  и  слегка  больно  висеть  в  тисках  его  могучих  рук,  но  вырваться  не  пыталась:  что-то   не  давало  противиться  и  позывало  терпеть.
       Но  Алексей  Быстрин  опустил  её  на  пыльную  толоку  хуторского  майдана,  наклонился  и,  обняв,  приложился  к  губам  таким  долгим  поцелуем,  что  его  нежную  сладость  Аня  Побутова  помнила  все  годы  войны.
       -По  коням,  хлопцы! – выпуская  из  рук  Нюрку,  вскричал  Быстрин,  и  первым  забросил  в  кузов  своё  грузное,  но  гибкое  тело. -  Не  рви  сердца  родне! Пора!
       Ваня  Бугай  надавил  на  сигнал,  тот  с  болью  врезался  в  уши,  как  всякий  прощальный  звук. Враз  заголосили  матери, жены  и  невесты,  хватая  за  что  ни  попадя  мужчин:  те  лезли  в  полуторку, машина  взяла  с  места  и  многие  прыгали  на  ходу. Провожающие  семенили  следом,  крестя  и  утирая  слезы,  глазами  отдавая  нежность  и  любовь.
      Машина  прибавила  ходу,  выбежала  за  хутор  и  оказалась  в  степи. Скрылись  с  глаз  родимые  хаты  средь  садов,  осталась  за  изволоком  пажитей  излучина  Северского  Донца.  Родная  та  земля   вскормила  и  вспоила  этих  молодых  мужиков  от  пупенка,  и   теперь  они  рвались   защищать  её  своей  силой,  ненавистью  и  кровью.

______ 13     ______

       До  места  дислокации  часть  Алексея  Быстрина  доставили  уже  на  третьи  сутки. На  запад  поезда  двигались  беспрерывно,  с  малыми  задержками  на  заправку  или  смену  паровозов,  а  их  эшелон  подавался  им  поперёк,  к  северу,  и  часто,  хоть  и  не  надолго,  но  простаивал, пропуская  более  нужные  на  тот  момент  грузы. На  восток  катили  санитарные  вагоны  с  крестами,  с  оборудованием  заводов,  увозимых  за  Волгу  и  на  Урал.
       Под  Куйбышевым  их  разгрузили  на  маленькой  станции.  На  краю  села  поселили  в  палатки,  переодели  и  накормили,  придали  вид  бойцов, а  затем  посадили  на  танки,  новенькие  «тридцать  четвёрки».  А  через  сутки  загнали  боевую  технику  на  платформы,  облепили  ветками  для  маскировки,  и  на  запад  покатили  быстро,  поспешая  на  фронт.
       В  эшелоне  ходили  всякие  слухи  по  поводу  направления  для  встречи  с  врагом:  в  сторону  Минска  или  на  киевское  направление  их  бросают,  но  Алексей  пожимал  плечами. Хоть  горшок  об  горшок,  хошь  яйцом  об  яйцо  стукать,  всё  едино  на  войну! Врага  бить  везут! На  редких  остановках  искали  свежих  газет  или  послушать  из  репродуктора  сводки  Совинформбюро,  но  узнать  новости  удавалось  редко. Впрочем,  как  и  кипятком  разжиться.  Боялись  отстать. Горяченькой  водицы  добывали  на  «буржуйках»  в  крытых  вагонах,  а  время  коротал  Быстрин  в  общении  с  другими  экипажами,  что  на  соседних  платформах. Он  старался  сойтись  ближе  и  выведать  про  танки,  которые  получили. Алексей  воевал  и  знал  хорошо  Т-26,  а  тут  Т-34. Те  были  быстры  и  увёртливы,  а  каковы  эти? На  вид  -  уверенная  мощь  и  устремлённость,  грудь  колесом  и  удары  могут  идти  вскользь. Но что  на  поле  боя  кажут?
       Но  бывалых  не  нашел,  все  новички,  все  танк  хвалили  и  надеялись  на  прочность.
       Огорченный  таким  исходом,  Алексей  выразил  его  вслух,  на  что  механик-водитель  его  танка  Николинко  хлопнул  себе  по  коленке.
      -Вы,  товарищ  командир, не  берить  до  ума  цю  справу! А  то  с  глузду можно  съехать! Не  погонят  же  нас,  неуков,  сходу  в  бой. Чуток  обучат  новой  технике  и  драке  на  ней. А  то  как?
      Николинко  тоже  казацких  кровей,  но  с  Кубани,  станицы  Отрадной,  что  под  Армавиром,  уроженец. В  пути  большею  частью  лежал  вдоль  гусеницы,  настелив  веток,  покуривал «козью  ножку»  и  приглаживал  рыжие  от  никотина  усы. Смотрел  на  небо,  иногда  напевал  под  нос  казацкие  песни,  что  всегда  были  сродни  вольнице  степных  просторов,  вспоминал  со  вздохами  домашних,  жену  да  четырёх  дочек.  И  хоть  щемило  сердце  хлебороба,  но  нежность  к  близким  одолевала  тоску  и  потому  его  глаза  всегда  чуточку  щурились  в  мягкой  улыбке. Когда  же  печаль  задевала  сильно,  он  поднимался  на  ноги  и  гудел:
       -Ишь, гадюка  залазит  у  душу! Надо  забраться  за  рычаги,  да  и  подёргать. Попривыкнуть  надо,  чтоб  гадюка  от  работы  сдохла. Так  и  в  бою  оплошки  не  случится.
       И  верно,  в  танке  просиживал  подолгу,  изучая  матчасть. Впрочем,  Быстрин  просиживал  в  танке  больше  и  других  заставлял  осваивать  машину.-Вы,  ребятки,  едрит  болванкой  фрицу  в  нос,  как  и  я  такую  машину  не  знаете!  Но  я-то  командовал  Тишкой,  а  этот  конь  крепчей. А  вам  и  вообще,  он  как  барану  новые  воротья. Так  что  вникайте,  дергайте  затвор  и  изучайте  пулемёт  покамест  понарошку. Чтоб  руки  сами  находили  чего  делать,  когда  случится  пострелять!
       И  все  старались:  и  стрелок  Андрюшка  Ковальчук,  парень  щуплый,  но  в  танке  в  самый  раз  и  шустрый,  городской  студент,  и  заряжающий  Иван  Ряхин. Этот  и  верно  гляделся  не  только  физией  внушительно,  но  ему  и  работа -  пихать  снаряды  пушке  в  зад.
      Они  учились  сноровке, дергая  и щелкая  железом,  подолгу  сдерживали  мысли,  но  иногда,  когда  кому-то  случалось  прищемить  руку  и  заработать  боль,  мысли  выпускали  на  простор  в  придачу  к  матерным  словам.
       -Ну, сука,  сволочь  и  баран! -  заявил  Ряхин. - Это  же  как  выходит?! Командир,  значит,  кричит  команду «стоп»,  мы  должны  стрелять,  а  в  пушке  голый Вася!
       -Так  и  газойли  в  баке  трохи! Не  трогай  душу,  хлопче! Нам  до  миста  доехать спокоем,  а  ты  дурни  мысли  шукаешь! – восклицал  с  досадой  Николинко, переживая,  что  едут  к  бою  неготовые,  практически  в  крашеных  коробках  и  чтобы  быть  им  боевой  единицей  нужно  многое.
       Через  сутки  ночью  эшелон  остановили  у  леска  и  выгрузили,  построили  танки  на  опушке. Тут  же  подъехали  заправщики,  машины  с  боеприпасами  и  через  час  они  оказались  танковым  полком  и  колонна  двинулась  маршем  по  назначению. 
       Командир  танка  Быстрин  окинул  напоследок  панораму,  опустился  в  башню  и,  подключив  шлемофон  к  связи,  спросил:
       -Какое  сегодня  число, небритые  други?
       -Кажись,  третье  августа. А  шо? -  отозвался  Николинко. – Пытаете,  чи  поспеемо  долбануть  по  германцу,  чи  без  нас  уладят  справу  и  гей  за  кордон  направят?  Ить  какая  сила  нас  собралась,  ну  и  турнём  германца!
      -Ты  угадал,  Трофим Фомич. Неохота  опоздать  с  нашим  пенделем  фашисту, -  усмехнулся  Алексей.
      -А  где  мы  есть,  товарищ  командир? – спросил  Андрей  Ковальчук,  снедаемый  любопытством. Уже  определен  как  боевая  единица,  уже  в  движении  и  скоро  встретится  с  врагом,  но  на  душе  - и  ликование  и  страх. Ведь  неизвестность  горше  редьки.
       -Ну,  если  ты  не  знаешь,  я  -  откуда?!  Тиха  была  украинская  степь  да  вот  звеним  по  ней  гусеницами  мы,  и  где-то  шастают  фашисты. Думаю,  идем  на  Киев,  а  то  и  дальше. К  утру  должны  прибыть.
       На  заре  побежали  вдоль  стены  деревьев  и  скоро  загнали  танки  в  смешанный  лесок,  замаскировали  с  тщанием,  и  почти до  вечера  чего-то  ожидали. Затем  повзводно  выводили  танки  к  дальнему  строению  в  степи  и  приказали  попасть  болванкой,  разрешив  один  выстрел  каждому. Стреляли,  но  хатка  оставалась  невредимой  и  даже  пылью  не  отзывалась. Все  мазали,  вояки.
       Начальство,  разглядывая  в  бинокль  мишень,  что-то  обсуждало,  скалило  зубы,  верно,  применяя   матюки,  в  заключение  постреляло  из  своих  танков  тоже  и  тоже  оставило  строение  целым.
       С  темнотой  колонна  «тридцать  четвёрок»  подалась  ближе  к  фронту.  Но  если  прошлую  ночь  они  катили  по  пустой  дороге,  то  теперь  она  забита  людьми,  бредущими  темной,  неразличимой  и  нескончаемой  массой,  спасаясь  под  покровом  ночи  от  тревог  и  неволи,  от бомбежек,  от  погони «мессеров»,  охочих  пострелять  по   беззащитным. Спасались  от  нелюдей,  несущих  свой  порядок.
       Танкисты,  глядя  вскользь,  не  видели  лиц  этих  людей,  не  видели  слёз  и  голодных  детей,  бездыханно  падающих  в  изнеможении больных  и  раненых   стариков  и  женщин,  зарываемых  тут  же  скупыми  подручными  средствами,  а  то  и  брошенных  на  обочинах, не  видели  танкисты  и  дневного  разбоя  фашистов,  с  самолётов   расстреливающих  безоружных  и  на  танках  давящих  коляски  с  детьми.
       «Ах, каты  проклятые! Уж  зальётесь  слезьми  горькими, отольётся горюшко   народное  вашей  чёрной  кровушкой,  когда  час  придёт! А  он  наступит,  грянет  яростью  беспощадной. Мы  не  стерпим  обиды  и  не  простим.  Мы  ить  незряшные, позади  нас  стар  и  млад  куют  оружие,  сушат  подорожные  хлеба  и  собирают  силы. И  тогда  держись! Я  вам  за  непокой  деток  и  жинки,  за  поругание  наших  людей  такой  осиновый  кол  засажу  в  гузно,  что  и  турки  придумать  в  древности  не  могли!» – Причитал  в  себе  Трофим  Фомич  Николинко,  невольно  воротя  взгляд  с  обочи  дороги  с  бесконечной  чередой  беженцев  и  отирая  с  лица  махом  ладони  толи  пот  застилающий  очи,  толи  невольные  слёзы.
       Но  не  только  злость  сжимала  зубы, -  расстраивали результаты   стрельб. Целый  полк  палил  по  хатке,  а  та  осталась  цела. Выходит,  прицелы  завышены,  снаряды  пролетели  поверху!  Эдак  в  бою  напорешься  на  оборотку,  когда  и  башню  снесут  к  господу.
       И  погодя,  когда  тишину  с  такой  нагрузкой  мыслей  стало  не  удержать, Алексей,  крутнув  головой,  поведал  экипажу.
      -Вы,  едрит  меня  болванкой,  если  и  в  бою  я  стрелять  таким  макаром  стану,  первый,  кто  заметит,  пристрелите  сразу. Приказываю  и  разрешаю! Это  же  надо  так  смазать!
      -Так  все  мазали,  товарищ  лейтенант! – немедленно  отозвался  Андрей  Ковальчук,  тоже  имеющий  обиду  за  хреновый  выстрел  командира. -  Я  еще  сразу  подумал,  что  темнеет  и  плохо  видать!
      -Чего  мне  другие? Я  наперед  ответчик  за  себя, - неохотно  отозвался  Быстрин. – Какой  я  защитник  народу  и  вам?
      -Вы  тогда  погорячились  дюже.  Как  же,  новый  танк  и  первый  выстрел! А  надо  бы  спокойней,  скинуть  дурные  мысли  и  выдержать  прицел,  -  заметил  добродушно Николинко. – Когда  бы  знать,  что  снарядов  вдосталь,  так  и  не  промазал  бы.  А  вышло, на  один  выстрел  положили  много  сердца. Да  и  другие,  кто  стрелял,  тоже  нервы  тратили  напрасно.  Получилось,  куда  козёл,  туда  и  остальные. Толечко  мне  шибается,  дело  в  другом  и  мало  кто  промахнулся.  Обман  глазу  случился. Стенка  в  той  хате  не  каменная,  а  саманная  и  она  рассыпаться  не  могёт. Её  снаряд  продырявил  и  дальше  полетел,  и  много  пыли  не  сделал. А  стена  стоит,  толечко  в  дырьях.  А  ждали -  упадёт  стена! Командиры,  которые  в  бинокль  глядели,  небось  усмехались,  глядя  на  такую  работу. Да  ить  кабы  стрельбы  им  показались  срамными,  они  бы  нас  матюгами  обложили,  а  то  тишиной  обошлось.
      -А  верно,  товарищ  командир! Не  может  быть,  чтоб  мазали  подряд! – поддержал  радист-стрелок.
      Такое  рассуждение  слегка  примирило  Быстрина,  но  сомнения  не  исчезли. Неумение  стрелять  прицельно,  могло  в  бою  выйти  боком. Но  ведь  и  саман,  глиняный  кирпич  можно  рубить  топором  и  проткнуть  штыком!  И  снаряд  тоже  пробьёт  дыру  и  дальше  полетит! Все  попадали  на  стрельбах!
       «Так  и  я  раньше  на  полигонах,  и  в  танки  самураев  попадал! И  тут  не  промахнул!  Темнело,  вот  никто  и  не  заметил. Кирпичная  стена  давно  бы  разлетелась,  а  тут –  окаянная  глина!»
       Алексей  успокоился  душой  и посочувствовал  комбату. Майор  Прохоров  после  стрельб  чертыхался  и  клял,  торча  из  башни,  многими  словами  командиров-мазил,  и  требовал  для  них  наказаний  от преисподних  сил. Но,  стреляя  лично,  промазал  тоже.
       -Слышь, Фомич?! Ты  завтра  обскажи  ребятам свою  думку. Пускай  успокоятся. А  то,  случись  попасть  в  переделку  с  таким  настроем,  беда. Чтоб  в  тенденцию  не  вышло.
       -Само  собой,  товарищ  лейтенант, -  заверил  степенно  Николинко. – Надо  и  командирам  обсказать. Чтоб  не  держали  на  себя  обиды.

______     14     ______

       Уже  тогда,  когда  поздно  вечером  22  июня  первый  секретарь райкома ВКП(б)  Малахута,  объезжая  район,  завернул  и  к  ним  в  МТС, Пантелей  Быстрин  нашел  минуту  и  вручил  заявление  об  отправке  на  фронт. Конечно,  он  не  рассчитывал  получить  удовлетворение  тут  же,  и  так  оно  и  оказалось,  но Сергей  Николаевич,  бегло  проглядев  бумагу  и  сунув  в  карман  тёмно-синего  кителя,  обнадёжил:
       -Пойдёшь,  куда  деваться? Ты  думаешь,  я  топтать  тут  пыль  и  прятаться  от  фронта  намерен?  Но  мы  не  сами  распоряжаемся  судьбой. Когда  отдавали  себя  партии,  небось,  думали  о  таком. Так  что,  как  партия  решит. Ей  вернее  видеть:  кого,  куда  и  зачем,  хотя  место  мужикам  на  фронте. Но -  дисциплина! Железная  дисциплина,  без  неё  никуда! И  пока  знай  одно: хлеб  Родине,  хлеб  фронту! Держись.
       Но  прошла  уборка,  ушли  на  фронт  молодые и следом  призвали  зрелых мужчин,  а  Быстрин  оставался  в  неведении. Правда,  и  жизнь  менялась  на  хуторе. Тут  остались  старики,  женщины  и  подростки,  которым  пришлось  заменить мужские  руки,  и  пахать, сеять,  и  убирать. И  одновременно  учиться  пахать,  сеять и  растить,  ремонтировать технику  и  на  ней  работать. Вот  организовать  учёбу  работы  на  технике  и  её  ремонт,  учёт  и  прочие  дела   поручались  Пантелею  Быстрину.
      Теперь  он  и  вовсе  редко  бывал  дома,  а  приходя  на  ночлег,  не  находил  особых  новостей. Ни  один  из  братьев  писем  не  писал. Домашние  носили  в  сердцах  тревогу  и  держали  на  лицах.  Живы  ли?  Мать,  на  глазах  худеющая  от  тоски,  часто  валилась  под  образа  в  углу  и  долго  шептала  молитвы,  бия  поклоны  или  задирая  глаза   и  роняя  слёзы,  молила  пожалеть  сынов. И  как-то  ночью,  приклонив  голову  к  уху  Кондрата,  дыхнула  еле  слышно:
       -Слава  богу, живы  наши  сыны. Матерь  божия  подала  знак. Только  лихо  их  ждет  и  страданья,  как  и  нас  не  минёт.
       Такая  уверенность  коим-то  образом  становилась  общей  в  доме  и  крепила  дух,  придавала  сил  на  труды  и  терпение. Разве  что  Алевтина,  изредка  появляясь,  чтоб  узнать  про  письма,  крестилась  в  угол  для  проформы  и  торопливо  удалялась  к  родителям,  оставалась  индифферентной,  и  надеждой  не  наполнялась. Впрочем,  на  неё  не  удивлялись, - отломанный  ломоть:  здесь  ей  не  жить,  уедет  с  Серафимом,  где  тому  служить.
       Как-то  еще  заехал  секретарь  райкома,  и  на  немой  вопрос  Пантелея  ухватил  на  его  френче  пуговицу  и  виновато  прогудел:
       -Ну  что  ты  жмешь  глазами? Понимать  момент  надо! Сначала  думали,  война  кончится  скоро,  надаём  по  сусалам  фашистам  да  выгоним  за  границу  и  всё. Теперь  стало  ясно:  с  наскоку  не  управиться  ни  нам,  ни  фрицам. Но  наше  дело  простое:  работай,  напрягайся  и воюй.  А  товарищу  Сталину  надо  обдумать  обстановку. Немец  к  Смоленску  придвинулся,  а  это,  брат,  угроза  Москве. Так  что  не  сомневайся,  призовут  и  нас. И  в  скором  времени,  как  я  мыслю.
       И  вот  сегодня  он  сидел  за  столом  в  кабинете, мороковал  над  общими  задачами  дня,  и  вдруг  ёкнуло  сердце. Не  холодком  охватило,  а  так  что-то  ворохнулось  и  пропало. Ни  радости,  ни  тревоги,  а  на  душу  легло  непонятно.
      Пантелей  в  себе  хмыкнул,  макнул  в  чернильницу  ручку   и  отложил,  задумавшись. Вообще-то,  радости  не  предвидится,  а  горе  может  явиться  всегда, и  единственной  ему  отрадой  может  стать  призыв  на  фронт. Уж  очень  надоело  стыдиться  ему,  как  мужику,  когда  передвигался  по  хутору  на  виду  женщин  и  детей. И  вот -  предчувствие. Но  он  тут  же  осудил  себя  за  мысли  про  мистику  и  прочие  тёмные  дела:  ведь  коммунист. Не  пристало  ему,  как  какому  невежде  или  поповичу  думать  такое. Вот  мать  просит  защиты  сынам  и  домочадцам,  простаивает  на  коленях  у  божницы  в  молитвах,  так  она  верующая,  не  понимает,  что  жизнь  и  смерть  всякого  теперь  в  руках   военного  случая. А  ему  не  просить  защиты -  защищать  надо!
       И  тут  зазвонил  телефон,  связь  с  другим  и  очень  нужным миром,  и  Пантелей  торопливо  схватил  трубку. И  сквозь  треск,  всякий  шум  и  далекие  глухие  голоса  на  линии,  услышал  требовательный  бас.
       -Быстрин!? Услышал  твои  молитвы  нарком. Есть  постановление  привлечь  партийных  работников  для  укрепления  фронта! Приезжай  завтра  в  райком,  получишь  направление. А  что  касается…Остальное  Пантелей  слышал  плохо,  оно  несущественно. Дождался,  он  поедет  на  фронт,  будет  своими  руками  бить  фашистов!
       И  время  тут  же  словно  остановилось. Завтра  он  подастся  в  райком,  а  сегодня…С  натугой  Быстрин  продолжал  заниматься  делами,  ездил  по  хозяйствам,  встречался  с  народом,  наставлял  и  помогал,  почти  поминутно  доставал  часы  и  щелкал  крышкой  посмотреть  на  циферблат.
       Вечер  наступил  нескоро  и  уже  под  конец  рабочего  дня  он  зашел  к  директору  МТС  сдать  дела  и  попрощаться.
       Огорчать  Кирсанова  новостью  не  хотелось,  но  поставить  в  известность  надо. Хозяйка  хуторского  колхоза  теперь  женщина  и  Пантелей  не  стал  мозолить  ей  глаза,  а  к  председателю  сельсовета  и  отцу  Алевтины  Дорофею  Кобецу   душа  не  лежала.  Тот  всегда  себе  на  уме  и  замкнут,  хотя  работал  с  людьми  и  обязан   располагать  к  себе.  Впрочем,  начальству  он  умел понравиться. Потому  Быстрин  подозревал  в  нём  попутчика  и  двурушника,  умельца  приспособиться  через  подхалимаж,  выставляя  себя  как  незаменимого  работника.
       Пантелей  вошел  в  кабинет  Кирсанова,  устало  опустился  на  стул  и  стал  стирать  с  лица  платком  пот. Хозяин  лишь  накоротко  оторвался  от  бумаг,  но  непостижимым  образом  учуял  в  напёрснике  затаённый подъём  духа и  шлёпнул  ладошкой  о  стол.
       -Ага,  добился  отправки  на  фронт  и  пришёл  бередить  душу! То-то  праздник  на  лице! Угадал?
       -А  что  тут  гадать? Мужики  фашиста  бьют,  а  тут  сидишь  как  курица,…-  скривился  Пантелей.
       -Вот,  курица! – Опять  стукнул  по  столу  Кирсанов. Глаза  его  смотрели  с  растерянностью  и  болью,  он  облизал  сухие  и  пухлые  губы. – Теперь  мне  одному  здесь  курицей  сидеть.
       -Почему  одному?  Еще  есть  мужики  в  хуторе. Вон  Кобец-жеребец  и  еще  стариков  наберётся.
       -Вот  именно,  что  старики!  Их  вообще  на  войну  нельзя…Раньше  хоть  на  тебя  глядя,  надеялся  и  телефон  в  райком  обрывал… А  ты  втихую,  и  теперь…
       Быстрину  показалась  в  голосе  товарища  слеза.
       -Ну  что  ты, Андрей  Алексеич?! Возьмут  и  тебя,  когда  приспичит. – Быстрин застыдился  положения  избранника  судьбы. Он-то  на  себе  испытал,  как  это  трудно – ждать. И  из  души  довёл: – Не  смогут  они  оставить  такого  справного  мужика  в  тылу,  когда  на  фронте  неуправка!
       Кирсанов,  верно,  понял  неуютность  товарища  и  со  слабостью  справился:  взгляд,  утратив  туманность,  построжал,  прижались  губы  и  взнялся  подбородок.  Поднял  руку  и  пригладил  лицо  и  затем  весело  глянул  на  Быстрина.
       -Завидую,  но  рад. Ждалкой  не  будешь  терзаться. Когда  в  поход?
       -А  завтра,  как  и  все. Встану  на  зорьке  и – в  район, -  ответствовал  Пантелей,  тоже  оглядывая  друга-товарища. Сдал  за  последние  дни  Кирсанов,  а Быстрин  только  сейчас  отметил. Лицо  заросло  мохом,  верно,  побриться  недосуг,  теряя  волосы, будто  больше  обнажился  череп  по  вискам и  заострился  нос. И  губы  пляшут,  едва  заметно,  но  дрожат. – Да  ты  не  кисни  без  меня! Пойдешь  следом! Сам  понимаешь,  нельзя  в  одночасье  оголить  тыловой  фронт. А  это  фронт  тоже.
       -Ну-ну,  учи  ученого.  А  вот  посошок  за  тобой! – чуток  повеселев,  заметил  Кирсанов. – Зайдем  ко  мне?
       -Нет,  Андрей  Лексеич,  ко  мне  пойдём. Возьмешь  свою  половинку  и прошу ко  мне! Большой  сбор  трубить  не  буду,  а  семьями  посидим  напоследок.
       -Добро.  Ну  ты  иди,  вижу,  ноги  домой  протропить  торопятся  стежку,  с  семьей  лишний  часик  посидеть  надо. А  мы  явимся,  когда  стемнеет. Работы  еще. - Директор  вздохнул  и щелкнул  пальцами  по  бумагам. – Скоро  озимые  сеять.

               
_______  15  _______
 
                Дома   ждали  его  на  этот  раз  будто  особо. Женщины  старались  подле  летней  кухни,  даже  Алевтина  толклась  и  пыталась  помогать,  в  общем-то,  мешая.
      Отец  первым  заметил  его  в  калитке  и  тут  же  отложил  с  колен  валенок,  который  обшивал  кожей, напряженно  вглядывался,  обтирая  о  колени  смоляные  руки  и  стараясь  унять  дрожь. И  поднялся  с  табурета.
       -Что-то  ты,  сынок,  поладился  сегодня  рано. А  верно. С  урожаем  управились,  так  чуток  пересопнуть  можно  какой  лишний  час. Вон  и  бабы  сумятются,  сбеглись  до  плиты  табуном. Да  уж  доспевают,  скоро  и  снедать  сядем. Так  что  ты  в  самый  раз. – Но  голос  его  задрожал,  он  ступил  навстречу,  и,  охнув,  схватился  за  руку  сына. – Звиняй,  ослаб  я  чтой-то  сёдни. Совсем  стариком  сделался.
       -Ничего,  батяня,  ничего, -  только  и  сказал  Пантелей,  придерживая  и  ведя  его  под  навес  подле  печки.
       Усадил  отца  и  тогда  только  обронил  взгляд  и  увидел  жену. Коротко,  с  виною  улыбнулся  Варваре,  передал  отца  стараниям  матери  и  прислонился  спиной  к  столбу кровли. Надо  извещать  близких  про  свой  отъезд,  а  это  им  не  в  радость,  горем  обернется. И  утаить  нельзя. Пантелей  обождал,  покуда  отец,  растирая  рукой  грудь  под  рубахой, немного  оклемался,  пытливо  оглядел,  уложил  ему  ладошку  на  плечо  и  пригладил,  а потом  уже,  тщательно  подбирая  слова,  поведал:
       -Призывает  меня,  батя,  партия  на  политическую  работу  в  армии. Я,  ты  должен  догадаться,  домогался  давно,  а  дождался  вот  только. Завтра  в  поход. Ить  все  мужики  воюют,  батя.  И  мне  сторониться  никто  не  позволит,  и  совесть  тоже.
       Отец  будто  не  удивился,  только  поник  сразу  весь  и  оперся  руками  в  колени. Но  тут  же  вскинулся  лицом  и  голосом.
       -Комиссаром,  значит,  зовут. Так  Алёшка  мне  и  гутарил. Пантюшке  ходить  в  комиссарах…Но  ить  убьют  тебя,  Пантюша! Комиссаров  убивали  завсегда  первых.  И  в  бою,  и  в  плену… Только  в  плен  тебе  негоже.
      Торопливо  отирая  завеской  руки,  вскинулась  глазами  мать, с тревогой, не  выпуская  из  рук  половника,  повернулась  Варвара,  у  печного  творила  застыла  с  кизяком  Алевтина.
      -Што  это  ты,  отец,  заполошное  гутаришь?! Што  ты  сына  криком  пужаешь?! Ить  ты  старый  кобель  уже,  и  пора  глотку  запахнуть,  на  печи  полёживать  да  чеботарить! Ишь,  он  пророчит  сыну  срам!.. Не  слушай  его, Пантюша! Я  ночами  поклоны  бью  матери  божей  заступнице, она  допоможет! Отведёт…
      Тут  Прасковья  Ниловна  кинулась  к  сыну,  охватила,  прижала  к  груди  и  залилась  слезами.
      -Не  отдам  последнего  сына! Пускай  при  мне  останется!
      И  прижимала  и  ласкала  сына  усыхающими  пальцами, баюкала  его  и  себя,  отторгая  беду.
      За  то  время  Кондрат  Иванович  отошел  душой,  вернул  мужество  и  грохнул  кулаком  по  лавке.
      -Всё,  мать! Не  покойника  провожаешь! Итить  сыну  в  защитники!
      Ниловна  вздрогнула,  пустила  из  рук  Пантелея,  растеряно  оглянулась  на  мужа,  просительно  вопросила:
      -Последнюю  кровинушку  отряжаешь? А  как  же  мы? Кто  нас  схоронит? Я  несогласная…
      -Жизня  не  спрашивает,  мать,  она  заставляет  боронить  врагов, -  горько  уронил  старый  Кондрат, утупясь  взглядом. – Видать,  и  наш  курень  неминучая  тягость  не  обошла. Подорожники  надо  готовить,  а  слёзы  на  потом  оставим. – И  обернулся  к  сыну. – Итить  когда?
       -Утром,  батя. Рано  утречком,  чтобы  к  началу  дня  быть  в  районе. А  уж  когда  вовсе…
       Пантелей  будто  в  раздумье  развёл  руки,  натруженные  на  хозяйских  по  дому  работах, с  синими  прожилками  крупных  жил.
      -Соседей  скликать? – спросила  мать,  утираясь  исподом  завески.
      -Домой  с  войны  возвернётся, тогда  и  покличешь. Радость  нашла! – взъярился  Кондрат  Иванович, сутолочно  выбираясь  из-за  стола.
       Семейно  принялись  вечерять. Ни  обед  ни  ужин,  сумерки  уж  на  хутор  надвинулись  и  по  часам,  часов  за  десять. Борщ  с  курятиной  получился  наваристый, Пантелей,  сунув  в  свою  миску  стрючок  перца,  придавил  ложкой,  ожидая  с  него вкуса,  отец  и  мать,  хлебая  варево,  исподтишка  следили  за  сыном,  налюбовываясь  впрок.
       -Кочета, Пантюша,  зарубали  в  энтот  борщ. Как  знали,  што  в  останний  раз  домашнего  хлебала  придётся  снедать. Кочет,  разрази  его громыхало,  отказался  курей  топтать.  Или  стар  стал  или  природой  гребовать надумал,  горлопан, - поведал  Кондрат  Иванович,  пуская  из  голоса  насмешку. – Ты  не  дюже  горчички  натолок?  Не  заливать  бы  во  рту  пожар.
      -Ничего, -  улыбнулся  скупо  Пантелей. – Когда  еще  придётся  борща  с  перцем  отведать? А  с  дымкой  трошки  погодите,  обещался  директор  эмтээса  прийти  с  женой,  дорожку  мне  пригладить.  Вот  тогда  и  пригубим.
      На  этот  раз  проводы  вышли  без  обмана  чувств. Уходил  последний  сын,  останняя  опора  в  жизни,  и  старики  не  могли,  да  и  не  старались  даже  за-ради  сторонних  людей, супругов  Кирсановых, изгонять  с  лица  ни  тревогу,  ни  чёрную  тоску,  вышибающие  горько-солёные  слезы,  какие  приходилось  слишком  часто  прибирать  тишком  с  морщин  и  усов  плечом  иль  тылом  ладони. Боль  разлуки  заслоняла  даже  разум. И  потому  отец  и  мать  сегодня  несколько  сутолочны  и  неприветные  к  гостям, говорили  невпопад  и  старались  попусту  не  отвлекаться  и  от  стола  не  уходить,  чтоб  сын  на  глазах  был.
       Всю  работу  на  себе  держали  молодые  бабы,  невестки  Варвара  да  Алевтина. Варвара  подавала  угощенья  от  плиты,  готовила  салат,  подавала  утиральники,  улыбалась  гостям,  свёкру  с  супружницей  и  мужу, стараясь  не  показать  ему  боль  разлуки;  Алевтина,  на изумление  проворно,  ныряла  в  погреб,  ставила  на  стол  рюмки  и  закуски,  улыбкой  всех  привечала  и  разливала  по  посудам  дымку-самогон  мужчинам.
      Тостов  не  было. Кирсанов  и  Пантелей,  понимая  ненужность  и  даже  глупость  помпезности,  когда  надо,  поднимали  стакашки  и,  переглянувшись,  осушали,  и  всё  больше  курили,  для  того  выбираясь  на  лавку  за  калиткой. И  там  разглядывали  небо,  усыпанное  гроздьями  блеклых  звёзд,  и  их  отражение  в  Донце,  слушали  хуторские  звуки. Где-то  мыкнула  корова,  мяукнула  кошка,  тут  же  отозвались  собаки,  охочие  погонять  кошачье  племя,  откликнулись  коротким  свистом   на  пошук  сна  друг  дружке  птахи. На  смену  им  где-то  вблизу,  за  речкой  в  стерне  подали  голос  перепела. Надсадно  отзываясь  на  душе  тоскливым «Спать  пойду. Спать  пойду». Толи  спрашивали,  толи  утверждали.
      Нет,  при  том  ничего  дурного  в  голову  не  приходило, но  на  душу  ложилась  непонятная  тоска.
      С  Кирсановым  за  двором Пантелей  простился  по-мужски  сдержано. Обнялись,  крепко  сжав  друг  другу  кости,  чуток  постояли   и  кратко  перекинулись  словами.
      -Ну,  будь,  Андрюша!
      -И  ты  держись,  с  куража  не  подставляйся  под  пули. Авось  свидимся.
      -Бывайте  здоровы, Дарья  Семёновна!
      -До  свиданья,  Пантелей  Кондратич. Сохрани  вас  бог!
      -Пущай  и  вас  сбережет.
      И  разошлись.  Чета  потиху  растворилась  в  темени, Быстрин  медленно  вернулся  в  подворье  и  постоял  у  раскидистой  и  старой  абрикосы,  раскуривая  папиросу. Безотчетно  оглядывал  мощное  дерево,  что  одаривало  их  крупными  плодами  дедовской  прищепы,  надворные  постройки  подле  раздольного  в  дальнем  углу  двора  пятистенника,  сутолоку  моли  возле  лампочки  над  столом,  и обречено  согбенные  силуэты  матери  и  отца. Они  скорбно  стояли  у  крыльца   в  обнимку,  верно,  в  ожидании  послать  ему  покоя  в  последнюю  здесь  ночь.
      Сдерживая  в  себе  подступающую  к  горлу  сплетень  нежности  и  любви  к  ним,  обиды  на  расклад  жизни,  Пантелей  пошел  к  отцу и  матери. По  пути  перехватил,  убирающую  со  стола  посуду,  жену, коротко  сжал  ей  у  локтя руку.  Она  сказала:  «скоро  я  управлюсь»  и  понесла  ворох  тарелок  к  корытцу  поодаль  от  колодца. Он  еще  зацепился  взглядом  за  Алевтину. Та  стояла,  прислонившись  спиной  к  столбу,  отрешенно  глядя  в  свет  мерцающих  планид. Быстрин  затронул  и  Алевтину,  погладил  ей  плечо,  постоял  миг  и  поцеловал  в  щеку.  Сказал: «Не  горюнься  дюже,  Алитина,  вернётся  Серафим». Потрепал  легонько  за  лебединую  шею  и  ступил  к  родителям. И  стараясь  нагнать  весёлость,  укорил:
      -Что  эт  вы,  матяня  и   батяня,  свесили  носы? - И  встал  перед  ними,  игриво  подбоченясь,  накинув  на  лицо  улыбку,  сквозь  какую  виднелась  печаль. – Тех  сынов  провожали,  как  подобает,  а  меня  словно  в  заклад. Негоже!  Я  еще  дам  прикурить  фашистам  из  хуторской  трубки! И  не  быть  мне  убиту! И  сны  вам  вещие  снились,  да  и  мне  цыганка  нагадала  долго  жить  и  помереть  в  почёте.
       -Да-к  последний  ты  у  нас  перед  глазами, Пантюша! -  Упала  на  плечо  ему  и  заголосила  мать,  скребясь  пальцами  на  спине  рубахи  сына.. – Нету  вестей  от  Серафимушки,  Алеша  письма  не  прислал. И  ты  запропасть  собираешься.  А  как  же  нам?! Старость  подкрадается  вместях  с  бедою и  опереться  нам  не  на  кого. Усе  раскатились,  как  перекати-поле  какое.
      Кондрат  Иванович  подступился,  осуждая  за  тревожные  слова,  оторвал  от  Панетелея.
      -Што  ты,  старая,  на  дорогу  сердце  сыну  рвешь?! Его  надеждой  надоть  снабдить,  отваги  набавить. Ты  не  слухай  её,  сынок. Чего  нам  надоть  на  уклоне  лет  усё  под  рукой  есть.  Да  еще  бы  знать  про  детей,  что  живы. Не-вестки  при  нас,  подсобят  при  случае. Ты  иди,  Пантюша,  отдохни  перед  дорогой. Иди, - говорил  отец  дребезжащим  голосом,  сквозь  который    слыхать  слезу. И  свободной  рукой  легонько  помахивал,  прогоняя  будто  с  глаз  сына  и  указывая  на  дорожку  до  веранды.
      Пантелей  прошел  в  горницу,  что  занимали  они  с  Варварой,  разделся  и,  придвинув  к  изголовью  кровати  стул,  поставил  пепельницу,  кинул  папиросы  и  спички. Ожидая  жену,  собирался  курить.
      Но  Варвара  явилась  скоро,  притянула  дверь  и  стала  дергать  из  головы  шпильки. Волосы  у  неё  чудесные, длинные,  пшеничные,  уложенные  в  толстую  коронную косу.  Она  отягощала  весом  и  оттого Пантелею всегда казалось,  будто  голову  Варвара  носит  гордо,  как  знающая  себе цену  женщина. И  теперь наблюдая,  как  задумчиво  и  неторопливо   она  расплетает  косу, любуясь, Пантелей  едва  сдерживал  нетерпение  и  не  окликнул  жену,  чтоб  не  обидеть.  Но  ткнув  в  пепельницу  папиросу,  все  же  заметил,  впрочем  отвечая  скорее  своим  мыслям:
       -За  окошком,  Варварушка,  всё  по-прежнему  будет. Не  печалься,  гаси  свет  да  ложись  помиловаться  напоследок. Пора  нам,  женушка,  сотворить  парнишку. С  войны  приду,  а  дома  казак  ожидает…
       -И-и,  разумный!  Когда  хватился, -  отозвалась  через  плечо  жена  милым  беспечальным  голоском. – У  других  давно  парнишки  бегают,  а  мы  с  тобой  береглись  будто,  особого  времени  дожидаясь. Ан  в  жизни  особое  время -  вон.  Война,  Пантюша. – Она  выключила  свет  и,  верно  раздевалась,  и  голос  её  бродил  по  горенке. – Квартиру  всё  в  эмтээсе  ожидался.  А  нужна  она  ребенку! Ему  отец  живой  и  любящий  нужен. И  я  дура,  мнила:  учительнице  сразу  нельзя  детей  заводить. А  когда  можно,  когда  мужа  убьют?
       Варвара  легла  на  кровать  и  притиснулась  к  мужу,  и  стала  целовать,  обнимать  и  лить  слезы,  меж  тем  приговаривая  давно  обдуманное  и  тяготеющее  душу.
       -Я  разве  не  баба,  Пантюша? Разве  счастья  мне  неохота  иметь? Какая  дура  я  была!  И  ты  дурак! Глава  семьи,  а  разума  до  сих  не  имеешь  для  семьи. Всё,  делай  дитя!..

_____     16     _____

       Через  десять  дней  Пантелей  Быстрин  находился  уже  в  расположении  стрелковой  дивизии,  что  в  составе  Юго-Западного  фронта  сдерживала  натиск  фашистов,  имея  за  плечами  Киев.
       Линия  обороны  полка тянулась  поперёк  степи,  закрывала  доступ  к  глубине  украинских  просторов  со  многими  городами,  столицей  и  в  них  людьми,  и  тех  людей  уютом. 
       Никто  из  братьев  Быстриных  не  мог  предположить,  что  воюют  почти  рядом:  один  танкистом,  другой  лётчиком  и  третий  в  пехтуре. И   не  будут  они  знать  той  военной  тайны  даже  когда  появится  полевая  почта  и  станут  получать  треугольники  писем,  которые  их  соединят  мыслями.
      Политрук  Быстрин  был  зачислен  в  роту  капитана  Славина. Окопы  роты   вырыты  впереди  ложбины,  где  от  глаз  противника  пряталось  военное  хозяйство. Знакомясь  с  Пантелеем  в  этой низкой  луговине,  комроты  испытующе  оглядел  рослого,  чернявого  комиссара  в  новенькой  форме  с  блестящими  кубиками  в  петлицах  и  будто  с  одобрением  уронил:
       -На  вид  нормально,  давай  руку. – И  крепко  сжал,  но  почувствовав  в  противовес  пожатие, одобрительно  улыбнулся. – Силён. Дюже  силён. Только  с  училища? Нет?  Как  звать?  Меня  Михайлом  кличут.
      -А  меня  Пантелеем. В  училище  не  бывал,  попросился  с  партийной  работы  на  селе. Согласились: практика  боев  научит  премудростям  войны, -  отвечал  Быстрин,  встречным  взглядом  обшаривая  коренастую  и  крепкую  фигуру  капитана,  с  пышным  чубом  из-под  фуражки. – Казак?
       -Сын  казачий.  А  как  догадался? Сам  таковский?  Тогда  нам  дружить!
       -Дюже  твое  выдало,  а  я  из  казачих  краёв. И  вообще,  казаки  мы  или  других  кровей,  а  врага  бить  нам  вместе. Ты  уже  пороха  нюхал,  а  я  неук,  так  что  подмогни  освоиться.
      -Ну  что,  ты  удачно  прибыл. Садись  вон  на  термос  и потолкуем. Вчера  жарко  было,  жал  фашист. Сегодня  пока  тихо.  Или  стороной  нас  обходит,  получив  зуботычину,  или  копит  силы. Подрастрепали  мы  его  малость  вчера  и  раньше.  Пытался  нахрапом  через  нас  пройти. – Сам  Славин  уселся  на  патронный  ящик,  достал  папиросы  «пушки». – Значит,  так…
      Но  в  это  время  поблизости  грохнула,  качнулась  под  ногами  земля,  следом  и  дальше  рвануло  ещё  и  ещё.
      -Артподготовка! – крикнул  капитан,  запоздало  пригибаясь  и  хватая  за  руку  Пантелея. – Прыгай  в  окопы  и  покуда  ни  на  шаг  от  меня! Первый  бой,  надо  привыкнуть!  И  рот  держи  нараспашку,  пока  снаряды  рвутся!
      Снаряды  взрывались,  земля вздрагивала  и  взметалась,  сыпалась  сверху.  Люди  в  военном  лежали  на  дне  вырытой  в  полный  профиль   щели,  прикрыв  уши  ладонями,  пережидая  артналёт.
      Быстрин  лежал  подобно  прочим,  втянув  голову  в  плечи  и  пряча  уши,  с  чувством  подступающей  тошноты.  И  невольно  вздрагивая  при  близких разрывах,  со  страхом  думал,  что  следующий  снаряд  будет  для  него  последний. Еще  раньше,  дома,  размышляя  о  войне  и  просясь  на  фронт,  он  считал,  что  смерти  не страшится,  а  боится  получить  увечное  ранение,  и  теперь  с  ужасом  понимал,  что  он,  защитник  родимой  земли, не  хочет  помирать.
      Но  ожидая  прямого  попадания  и  не  дождавшись, Пантелей  постепенно  обвыкся  с  грохотом  и  по  привычке,  когда  попадал  в  необычную  обстановку,  стал  осматриваться. И  увидел,  что  Славин  сидит  на  дне  окопа,  уложив  на  ноги  автомат,  курит  папиросу  и  смотрит  на  него  с  прищуром  и,  пожалуй,  с  одобрением. Тогда  Пантелей  улыбнулся,  тоже  уселся  удобней,  подмигнул  капитану  и  стал  искать  в  карманах  курева,  но  отчего-то  не  находил. Славин  протянул  «бычка»,  Быстрин  взял,  затянулся,  пустил  через  нос  дым  и  неожиданно,  бросив  руки  на  стороны,  расхохотался  над  собственным  страхом  и  совершенно  неуместными  мыслями. Он  понял,  что    прятаться  от  разрывов  надо,  подставляться  нельзя,  только  случай  определяет,  быть  или  не  быть  чему-то,  а  потому  не  стоит  особо  придавать  значения  мыслям! Дурные  мысли  всегда  мешают!
      В  ответ  Славин  не  засмеялся,  а  только  улыбнулся  и  у  виска  пальцем  не  повертел,  за  дурня  не  признал.  Понял  состояние  человека  и  политрука  роты,  который,  в  общем-то,  должен  понимать  и  объяснять военные  обстоятельства  не  только  на  уровне  быта,  но  и  философски.
       И  в  это  время  обстрел  прекратился,  ступила  в  окопы  тишина  и  выдала  немного  времени  прийти  в  себя  солдатам.
       -А  ты  молодец,  над  смертью  умеешь  смеяться.  Я  ожидал,  ты  скиснешь, - сказал  капитан,  поднимаясь  на  ноги  и  отряхиваясь. –Признаюсь,  я  в  первый  бой  держался  хуже. Не  сразу  привык  и  понял,  что  от  судьбы  нельзя  уйти.
       И  Быстрин,  тоже  поднимаясь  и  приводя  в  порядок  внешний  вид  офицера,  благодарно  откликнулся  улыбкой. И  тут  же  нашел  в  кармане  галифе  свою  пачку  «норда»  и  кивнул  на  автомат  капитана.
       -Хорошая  штука,  небось. У  тебя  есть,  у  солдат  винтовки...
       -Это  трофейный. Против  винтовки,  конечно,  в  ближнем  бою  уверенности  больше  с  ним,  но…Вот  последний  рожок  кончится  и  если  у  фрицев  не  позаимствую,  придется  бросить. Но,  если  доживем,  будут  и  у  нас…Так,  отставить  разговоры! Держись  покуда  меня! – И  уже  бойцам-окопникам,  во  всё  горло:  - Гуси-лебеди  казарлюги,  к  бою!
       Еще  не  полностью  осела  пыль  и  вид  на  горизонт  не  прояснился,  кисло  пахло  тротилом  ли  порохом,  в  этом  Быстрин  еще  не  разбирался,  да  и  не  надо  в  такое  вдаваться,  и  он  тоже  насторожился,  передергиваясь  ноздрями и  оглядываясь  вокруг.
       А  кругом  непривычный  пейзаж,  узкие  проходы  траншей  и  в  них  солдаты,  и  торопливый  ход  командира  роты  Славина, подавшегося  куда-то  по  сообщению  к  краю  обороны.
       Пантелей  нагнал  капитана  на  крутом  повороте  у  стрелковой  ячейки,  где  командир  роты,  уложив  руку  на  плечо  солдата,  смотрел  перед  собой  в  бинокль  на  степь,  изрытую  воронками  и  оттого  черную  с  жухлым,  с  несколькими  коробками  сгоревших  немецких  танков  в  метрах  пятидесяти  от  переднего  края  обороны. А  на  далях  от  горизонта,  в  их  сторону  ползут  непонятные  коробки  серо-зелёного  цвета  и  между  ними  густо  двигаются   муравьи:  всё  это  видел  уже  Быстрин  и  без  бинокля.
      -Сколько? -  спросил  Славин   солдата,  хотя  считал  танки  сам.
      -Я  гляжу,  товарищ  командир,  сёдни  фашист  прибавил  танков,  -  отозвался  боец,  вприщур  оглядывая  степь.
      -Верно,  Краюхин,  сегодня  полную  дюжину  кидают  против  нас. – Славин  оборотился,  увидел  Быстрина  и  кивнул  на  поле. – Вот,  политрук,   фашист. прёт  буром  и  наша  главная  задача  уничтожать  пехоту,  сжигая  или  пропуская   над  собой  танки. На  втором  рубеже  ими  займутся  истребители. Мы  чуть-чуть  уже  привыкли  к  их  способу  атак. А  вот  если  бросят  самолёты,  тогда  хана. От  них  защиты  никакой. Наших  соколов  не  видно. Так  что,  запасись  мужеством  и  бутылками  с  горючей  смесью. В  бою  смотри  на  солдат  и  делай  как  они,  если  бьют  врага,  а  не  драпают.  А  которых  драпают,  надо  останавливать  или  стрелять.
       Славин  говорил  спокойно  и  только  глаза,  бегающие  по  сторонам  и  всё  подмечающие,  что  надо  командиру,  да  играющие  на  скулах  мускулы, выдавали  беспокойство.
       -Да,  то  что  я  говорил  тебе  раньше  держаться  возле  меня – чушь! Не  путать  божий  дар  с  простоквашей! Ты  мужик  нормальный. Ступай  на  левый  фланг  к  пулемётчикам  и  поддержи  ребят  духом.  Если  что,  ложись  сам  за  пулемёт! Пехоту  подпускать  ближе,  чтобы  в  упор! Танки  сжигать! Пропустил  через  себя  и  сзади  бутылкой! Горят  хорошо,  проверенно. Ступай!
       Пантелей  пошел  в  указанном  направлении  искать  пулемёты,  почти  бежал,  и  без  пригибки, в  полный  рост.  Но  скоро  услышал  посвист  пуль  и  стал  стеречься  и  зыркать  в  сторону  фашистов. Те  открыли  стрельбу  издали,  верно,  для  собственной  бодрости,  и  их  пули пугали  новичков,  каким  являлся  политрук. Впрочем,  пуля  всегда  дура.

_____   17     _____

      Когда  Быстрин  добежал  до  пулемётчиков  и  ткнулся  грудью  в  бруствер,  танки открыли  пушечную пальбу,  и  впереди  и  позади  траншеи  земля  вздымалась,  изрыгая  осколки.
      Усатый  и  худой  сержант  с  ручным пулемётом  оборотился  на  прибывшее  начальство  и,  кивнув  в  сторону  наступающих  немцев,  неодобрительно  вопросил:
      -И  чего  на  рожон  соваться?  Позавчера  его  били,  вчера  зубы  чистили,  а  он  прёт  и  прёт. Ужель  дорог  нету  других? 
      -А  ему  охота  сдачи  тебе  насовать! – усмехнулся  в  ответ  напарник,  взглянув  коротко  на  младшего  политрука  Быстрина. -  Ты  бы  простил,  когда  тебе  наваляли  пенделей  под  копчик?
      -Так  я  к  соседям  в  сад  не  лазю, гилки  не  ломаю  и  шкоды  не  творю. А  он  залез  и  я  же  ответчик?! Ну  ты  заломил!
       Пантелей  выглянул  наружу,  убрал  на  сторону,  сколько  нужно  с  бруствера  земли,  чтоб  лучше  наблюдать,  и  пригляделся  к  полю  впереди. Танки,  вздымая  пыль,  катились  широкой  цепью  в  два  ряда,  в  промежутках  бежали  серой  массой  солдаты  и  с  живота  строчили  свинцом  пространство  перед  собой. Снаряды  рвались  по-прежнему  вокруг  и  дальше  за  спиной,  но   всё  же  чаще  вблизи  окопа.
       Сержант  взял  на  руку  «дегтяря»,  полуприсел,  упёршись  спиной  в  срез  траншеи,  надел  каску  и  громко  объяснил:
       -Пущай  постреляют,  пока  боеприпас  имеют!  Еще  далёко и они   паникуют!  А  как  же,  вчерась  юшкой  умылись!.. Вот  кабы  без  танков  пёр  фриц,  оно  бы  лучше!  А  железяку  пулей  не  возьмешь!
       Рассудочные  слова,  пожалуй,  от  ума,  а  не  от  подспудного  страха,  пришлись  кстати,  но  ни Быстрин,  ни  соседи  в  ячейке  не  отозвались, - на  этот  раз  грохнуло  рядом  и  свалило  всех  на  дно  окопа. Правда,  Пантелей  тут  же  вскинулся  на  ноги  и  прилип  к  брустверу.
       Танки  прибавили  ходу  и  оторвались  от  пехоты.  По  стальным  машинам  открыли  откуда-то  из  укрытий  орудия,  но  попаданий  не  было  и  танки  неудержимо  приближалась. Впрочем,  один  все  же  получил  своё  и  загорелся,  а  скоро  и  остановился,  снабжая  небо  черным  дымом.
       Остальные  катились  устрашающими  громадами,  грозя  давить, пластать  и  в  прах  пускать.
       Пантелей  смотрел  на  панораму  без  испуга,  скорее  безотчетно  понимая,  что  паника  только  убавит  шансов  сопротивлению: мысли  работали приторможенно  и  покуда  не  находили  нужного.
       Следом  за  танками  приближалась  пехота,  продолжая  от  пуза  поливать  свинцом  брошенную  через  степь  черту  траншеи.
       -К  бою,  товарищи! -  крикнул  Быстрин,  понимая,  что  подступает  время  собраться  и  осмыслить  предстоящий  бой. Другие  мысли  отчего-то  отступили  и  он  крепче  сцепил  зубы,  выдавил  на  скулах  бугры. Драка  на  смерть  предстояла  ему  первая  и  он  как-то  упустил  из  виду  такое. И  вдруг  вступил  не  к  месту  страх,  пробежался  по  спине  мурашкой. Пантелей  дернулся  и,  скорее  себе,  стал  внушать: - Но  только  не  тикать! Ну  побегишь,  а  фашист  тебе  в  спину  свинец!  Спину  подставлять  негоже. Лицом  надо  к  нему! И  если  что,  хучь  глотку  ухватишь  зубами!
       Взметнулся  на  ноги  сержант,  сунул  дуло  пулемёта  навстречу  фрицам,  глянул  поверх  и  приложился  щекой  к  прикладу. Затем  отстранился  и  сказал:
       -Трошки  бы  обождать. А  танки  пошли  на  сторону,  обтекают! И  пушкари  наши  молчат.  Знамо,  их  перебили  танки,  вот  туда  и  подались. Вы,  товарищ  политрук,  ежели  чего,  бутылками  управляйтесь! Мы  бросали  дня  третьего  и  вчерась,  так  полыхали  танки! Вон  она,  антилерия  наша! – И  сержант  кивнул  на  сторону  под  ноги,  где  в  нише  стоял  ящик  и  в  нём  бутылки,  а  рядом  запасные  диски  к  пулемёту  и  горкой  высились  «лимонки». – Вы  перейдите  по  другую  от  меня  руку,  там  удобнее  кидаться  гранатой.  Ширше  размахнуться.  И  каску  наденьте! Без  каски -  дурняк!  Любой  осколок  на  излёте  может  в  землю  уложить!
      -Огонь,  лебеди-казарлюги! -  прокричал  откуда-то  капитан  Славин,  и  бой  начался.
      Быстрин  высунул  голову  в  ложбине  бруствера  и  увидел,  как  сильно  редеют  передние  цепи  немцев,  многие  из  них  сбавили  прыть,  иные  перешли  на  раздумчивый  шаг  и  многие  ложились  отдохнуть,  а  то  и  насовсем.
       А  затем  задние  показали  спины,  вскочили,  которые  лежали  переждать,  и  подались  следом.  Человек  устроен  очень  уж  необычно:  когда  кто-то  тикает,  другие  стараются  не  отстать,  чтоб  не  остаться  в  одиночку. Одиночества  боятся  все.
       Пантелей  не  заметил,  когда  и  зачем  извлек  из  кобуры  пистолет  и  поймал  себя  на  том,  что  старательно  ловит  на  мушку  здорового  немца,  не  весть  отчего  оказавшегося  в  одиночестве  среди  поля, поливающего  бруствер  из  автомата  и  до  сих  пор  невредимого. Быстрин  нажал  на  спусковой  крючок и  раз  и  два,  и  три,  но  толи  фельдфебель,  толи  унтер  оставался  невредим  и  даже,  обнаглев,  перецепил  рожок  и  продолжил  стрелять.
       «Ну,  нахал,  закованный  в  броню!  Тевтонский  бюргер!» – Зло  подумал  политрук,  стараясь  все  же  поймать  на  мушку  фрица  и  пустить  в  расход,  вовсе  не  догадываясь,  что  до  того  тевтона  не  меньше  метров  семидесяти,  а  с  такого  расстояния  садить  по  нему - пустое  занятие. Да  еще  и  ему,  политруку  степей  колхозных  и  стрелку  из  ряда  вон  последних.
      Но  тут  кто-то  того  унтера  уговорил  и  тот  пал  навзничь,  раскинув  руки  и  устремив  глаза  в  пустое  небо. Быстрин  пошарился  глазами  вокруг  и  увидел,  что  немцы  скрылись  на  исходной  и  танков  тоже  вблизи  не  видно.
      -Отбили  и  этих, - объявил  сержант,  ссаживая  на  глиняный  пол  окопа  пулемёт,  снимая  каску  и  вытирая  рукавом  гимнастёрки  просторный  лоб. – Управились  пока. Сейчас,  могёт  статься, они  спустят  на  нас  юнкерсов,  те  малость  попашут  поля  вокруг  и  ихние  хренадёры   полезут  снова  досаждать. И  чё  им  дома  не  сиделось?.. А  вы,  как  понимаю,  товарищ  политрук,  в  бою  новичок.  Из  вчерашнего  пополнения.
       И  лишний  раз  скользнул  взглядом  карих  глаз  по  гимнастерке  Пантелея,  несколько  теперь  припыленной,  по  зажатому  в  руке  пистолету. Быстрин,  смутясь,  упрятал  в  кобуру  оружие  и  подтвердил:
      -Перед  боем  приступил  к  обязанностям,  товарищ  сержант. Так  что,  простите,  если  делал  не  то. Кстати,  как  вас  зовут?
       -Сержант  Климов,  товарищ политрук! – вскинул  подбородок  и  руку  к  виску  пулемётчик,  впрочем,  не  вытягиваясь  по  стойке  смирно, верно  понимая,  что  нестроевой  политрук  за  то  не  взыщет. И  следом  кинул  в  нишу  каску  и  по  привычке  пригладил  усы.
      -Вы  хорошо  воевали,  товарищ  Климов, -  похвалил  Пантелей,  чтобы  занять  паузу,  а  не  по  долгу  службы.
       И  лишь  когда  сержант, теперь  вскинувшись  насколько  это  возможно  в  тесноте  окопа,  принял  стойку  смирно  и  четко  приложив  руку  к  пилотке,  ответствовал  на  похвалу: «служу  Советскому  Союзу!» Быстрин  прикинул,  что  атака  отбита  этим  и  другими  пулемётчиками,  бой  окончен,  он  здесь  политрук  роты,  а  где-то,  верно,  ждет  его  капитан  Славин,  чтоб  осудить  или  одобрить  его  поступки  в  бою.
       Но  тут  снова  взметнулась  земля  от  взрыва,  Быстрин  огляделся  и  увидел  танки. Серо-зелёные  громады  железа  пёрли  на  них  с  тыла!
      -Танки  сзади! -  запоздало  крикнул  громким,  срывающимся  голосом Пантелей,  чувствуя  как  под  каской  поднимается  волос,  а  кожу  черепа  трогает  что-то  когтистое,  нагоняющее  жуть.
       Танки  фашистов  были  совсем  близко,  метрах  в  ста,  катились  широкой  цепью,  без  единого  выстрела  и  оттого  страшно. Впрочем,  скоро  танки открыли  стрельбу  из  пулемётов  по  головам  защитников  участка  фронта,  что  торчали  кое-где  из  траншеи.
       Они  пригнулись,  сержант  снова  надел  каску  и,  забирая  в  руки  пару  бутылок  с  зажигательной  смесью,  наставил  Быстрина:
       -Вы,  товарищ  политрук,  только  не  тикайте.  Хужее  будет:  из  пулемёта  полосанут,  а  то  и  гусеницей  придавит. Вы  в  него  бутылку  киньте! Пока  туточки  присядьте  и  подождите. Стенки  тут  крепкие, полностью  не  завалит. А  мы  теперя  в  мёртвой  зоне  будем,  когда  он  над  окопом.   Пулемётом  не  взять  нас. Берите  бутылок  и  как  фриц  пересигнёт  скрозь  нас,  бросайте  на  него. Только  не  на  гусеницы,  а  на  броню. Полыхает, как  самый  лучший  первачок!
       Танк  скоро  накатился  на  траншею  и  стал  утюжить,  лязгая  и  громыхая  сверху,  наполняя  воздух  жаром   нагретого  металла  и  рёвом  мотора, ссыпая  землю  и  наполняя  окоп.  Немцы, фашисты-вояки,  они  тоже  люди  и  соображают,  что  делать  и  как.  И  старались  зарыть  своих  врагов, большевиков,  живыми. Но  из  танка  в  окоп  не  заглянешь. 
        Правда,  несколько  бойцов,  которым  страх  схватил  параличом  соображалку,  в  панике  вывернулись  наверх  и  ударились  в  бега,  но  скоро  были  скошены  огнём  танкистов. 
       Один  танк  наскочил  прямо  на  ячейку  сержанта,  но  крутиться  не  стал  и  покатил  вон,  опустив  на  время  корму. Пантелей  вмиг  вскинулся  на  ящик,  спружинил  на  ногах  и  швырнул  бутылку  на  зад  пятнистой  махины. Рядом  тотчас  со  стеклянным  звоном  разбилась  другая  бутылка,  брошенная  сержантом  или  кем-то  из  солдат. Огонь  схватился  и  облил  железо,  полыхнул  вширь  и  взялся  поверху  густым  чадом.
       Тут  же  Быстрина  бросило  на  дно  траншеи, упал  на  него  сержант,  а  сверху  наплыло  на  них  безобразное  брюхо  железного  монстра  и  закрутилось,  порушая  окоп  и  ссыпая  в  него  бруствер. Сержант  быстренько  сполз  с  Пантелея  и  полез  на  четвереньках  в  сторону,  где  сверху  не  сыпалось. Пантелей  это  видел  и  усваивал  рассудком  как  сквозь  гипноз:  грохот  наполнял  его,  глушил,  нагонял  жуть. Он  видел,  как  его  засыпает  всё  больше  и  всё  ближе  брюхо  чудовища,  и  страх  подступил,  пытаясь  схватить  за  душу. И  тогда  он,  скорее  инстинктивно,  стал  подаваться  в  сторону  и,  прижимаясь  ко  дну  траншеи,  выглядывать  что  и  где. Он  вспомнил  про  бутылки.
      И  тут  танк  перестал  вертеться  и  куда-то  покатил,  Быстрин  затряс  головой,  избавляясь  от  земли  в  ушах, отирал  рукавом  лицо  и  поднялся  на  ноги  не  тотчас. Между  тем  сержант  Климов,  напропалую  матерясь,  слепо  шарил  глазами  тоже  бутылку  со  смесью  и  все  же  нашел,  выскочил  из  окопа  и  бросился  вдогонку  за  танком.
      Пантелей  поднялся  в  рост,  уже  осознанно  схватил  бутылку  и  гранату  и  выглянул  наружу,  разыскивая  Климова.
      Тот  догонял  танк,  сократил  расстояние  и  швырнул  бутылку  на  корму. Перехватил  в  правую  руку  другую  бутылку,  бросил  и  упал,  скошенный  очередью  пулемёта  из  соседнего  танка,  что  перевалил  траншею  поодаль.
      Подожженный  Климовым  Т-4  пустился  во  весь  дух,  верно,  рассчитывая  сбить  пламя  скоростью,  но  только  больше  раздувал. В  степи  уже  горели  другие,  брошенные  машины. 
       Окопы  оживились,  бойцы  торчали  над  бруствером  и  из  винтовок  отстреливали  танкистов  из  горящих  машин. Танк,  срезавший  из  пулемёта  сержанта  Климова  вертелся  и  утюжил  траншею,  втирая  кого-то  в  землю,  но  защитники-соседи,  распалясь,  устроили  на  него  охоту.  И  подобрались  в  траншее  и  забросали  бутылками  и  уничтожили  экипаж,  было  задравший  руки.  Брать  врага  живым  в  таком  бою  как-то  не  приходило  в  головы.
      Немецких  танков  не  осталось,  их  сожгли,  защищая  рубеж.
      И  тут  на  них  обрушилось  небо.
       Кто-то  крикнул: 
       -Воздух!
       Но  уже  взорвались  бомбы  и  ударила  воздушная  волна  и  солдат  сбросило  в  траншею. Земля  опять  встала  дыбом  и  обрушилась  сверху,  срезая  живое  и  заживо  хороня. Быстрина  швырнуло  на  дно  окопа,  но  он  воспротивился  и  поднялся  в  рост  и  тут  же  был  повален  вновь. И  лишь  теперь,  лежа  в  окопе  вверх  лицом  и  уже  понимая  вредность  затеи  вставать,  увидел  в  небе  пикирующие  самолёты.
      «Эх,  опоздали  наши  летуны!  Мы  танки  пожгли,  а  они  теперь  и  нас  могут  накрыть».
       Бомбы  взламывали  землю,  вздымали  и  сыпали  её  вокруг,  свист  и  грохот  давил  на  уши,  образовывал  ужас,  загоняя  душу  в  пятки.
       Колыхалась  земля  и  было  жутко,  но  странно,  Быстрин  зачем-то  отмечал,  что  бомбы  рвались  в  тылу,  где  стояла  уже  разбитая  танками  батарея. Наверное,  побочной  мыслью он  отвлекал  мандраж. Да,  страх  сидел  в  нём  и  точил  изнутри.  Ведь,  когда  слышишь  свист  бомбы  и  ожидаешь  удара  в  себя,  боясь  погибнуть  тотчас,  а  еще  хуже  остаться  калекой  или  быть  раненым  и  попасть  в  руки  врага,  избавиться  от  жути трудно. Такое  надо  пережить,  прочувствовать  каждой  жилкой  сознания  и  уже  помнить  всю  жизнь  после,  изъедая  совесть  укорами  за  прежнюю  трусость.
       «Но  ты  уже  пережил  испуг  от  танков  и  всё  обошлось. Значит,  планида   бережет  и  не  даёт  обреза  дням.Обидно  только  будет  от  своих  сложить  голову».
       И  думать  стал  наперекор, поминая  лёгкое,   чтоб  отвлекаться  от  дурного. Он  на  дне  траншеи,  земля  ему  порука  от  ранений,  снаряды  рвались,  свистели  пули,  теперь  где-то  ухают  бомбы. Жизнь  военная  становилась  в  трудный  обычай и  на  душе  легчало.
      Определив,  что  бомбы  рвутся  в  далях,  немного  выждав  и  вдруг   осознав  наступивший  покой, осмелев, Пантелей  выглянул  из  траншеи. Пыль  и  гарь  стояли  над  чернеющим  полем  и  резала  слух  тишина.  Самолёты  с  разворотом  уходили  прочь.
       Из  окопа  стали   показываться  солдаты,  счастливо  скалить  зубы  на  пыльных  лицах   и  перекликаться. Где-то  послышался  зычный  баритон  ротного Славина,  что-то  внушающего  бойцам. Быстрин  наладился  в  его  сторону  и  скоро  они  встретились.
      -Ну  как,  политрук? Нюхнул  из  гадской  пороховницы. С  боевым  крещением  тебя! – Капитан  весело  щурился,  оглядывая  Пантелея,  и  даже  хлопнул  по  плечу. – Вишь,  гимнастёрка  первозданный  вид  утратила. Хорошо, не  будешь  глядеться  вороной  среди  бойцовых  петухов! Ты  молодец, лебедь-казарлюга, не  драпанул. Ну,  ну,  шучу  же! – Торопливо  успокоил,  перехватив  возмущение  Быстрина. – Отбились  хорошо, пехоту  отогнали,  а  танкам  дали  жару. Вишь,  все  торчат  и  ни  один  не  увернулся. И  вы,  я  гляжу,  на  фланге  отметились.
       -Один  танк  мы  с  сержантом  подожгли,  а  за  другим  Климов  погнался  и  показал  кузькину  мать,  да  и  самого  из  пулемёта…Правда,  ребята  тому  тоже  не  дали  спуску.
       Быстрин  посмотрел  на  степь  перед  траншеей,  где всё  еще  дымили  коробки  крестоносцев  и  бродили  солдаты,  по  приказу  ротного  искали  своих. Но  живых  не  было,  несли  осторожно  сержанта  и  других.
      Документы  Климова  и  солдат,  уронивших  честь  и  бежавших  из  спасительной  траншеи, принесли  капитану.  Тот  развернул  солдатскую  книжку  сержанта,  глянул,  сдвигая  в  морщины  лоб,  нахмурил  брови,  приобретшие  на  солнце  цвет  вызревшей  пшеницы,  и  передал  Быстрину.
      -Займись,  политрук,  это  по  твоей  части. Отписать  бы  родным  письмо, -  распорядился  устало  и  потупил  взгляд. Документы  двоих  паникёров  уложил  в  свой  планшет. –Дураки!  Могли  жить  и  хоть  числом  помогать,  покуда  ума  бы  набрались. Но, растерялись и  погибли  глупой  смертью… Да-а,  придётся  списать  как  героев. Родным  и  детям  не  напишешь  правды.
      Пантелей,  слушал  капитана  и  тоже  укладывал  документ  пулемётчика  в  свой  планшет.
      -Сержанта  как-то  отметить  надо. Он  погиб  геройски, -  предложил  он,  не  очень-то  представляя  себе,  как  такое  сделать. И  тут  же  спохватился. – Я,  конечно,  проведу  беседу  про  меж  солдат  о  его  героизме,  когда  время  позволит.
      -Давай,  политрук,  действуй,  -  покивал комроты,  обходя  и  прихлопывая  Быстрина  по  плечу. - Не  забудь  подчеркнуть,  что  все  казарлюги  держались  молодцами. И  ты  герой. Первый  раз  попал  в  дело,  а  как  держался.  И  танк  поджёг. Нам  тут  стоять  и  выстоять  надо. Ладно,  пройдемся,  посмотрим  на  обстановку. Немец  скоро  попрёт. Отбомбился  он  неудачно,  но  артиллерией  дело  поправит. Уж  поутюжит.
      -А  разве  это  не  наши  самолёты  были? -  удивился  Пантелей, двигаясь  следом  по  проходу. – Они  же  немецкие  танки  бомбили! Уже  подбитые,  но  бомбили.
      -На  войне  бывает  всякое. Вот  ты  не  можешь  отличить  наш  бомбовоз  от  фашиста,  а  они  получили  приказ  разнести  нашу  оборону  и  обмишурились, бомбы  сыпали  куда  придётся.  Сверху  много  разглядишь,  когда  внизу  дым  коромыслом?  Выходит, шустряки  поспешили  выполнить  план  и  попали  под  раздачу  на  обед, - всхохотнул  капитан  Славин,  снимая  фуражку  и  отряхивая  с  неё  пыль. – И  теперь  ихнее  начальство  навесит  им  ордена,  когда  надо  вставлять  клизму.
       Они  остановились  посередине,  у  командирского  блиндажика,  крытого  подспорным  материалом  от  разбитых  машин,  чтобы  дождик  не  мочил. Подтянулись  сюда  же  командиры  взводов,  и  скоро  выяснилось,  что  рота  на  этот  раз  отбилась  удачно,  потеряв  пятерых  насовсем,  да  семерых  ранеными.  И  тех  в  инвалиды  списывать,  возможно,  не  придётся,  в  медсанбате  покумекают  над  ними.
      И  это  взамен  сожженных  танков  да  до  роты  пехоты  рейха.
      Славин  мрачно  выслушал  доклады,  подбил  в  уме  итоги  боя  и  оборотился  на  тылы,  где  торчали  немецкие  панцери  и  нашенские  искореженные пушки.  Вот  пушкари  пострадали,  страшной  ценой  расплатились  за  танки. Капитан  подавил  вздох  и  взглянул  на  ближнего  взводного,  тот  молча  сунул  раскуренную  цыгарку.
       -Потягнить,  товарищ  командир. Знамо  продирает  и  дурные  мысли  прогоняет.
       В  это  время  громыхнуло  где-то  в  стороне,  сильно правее,  крупнокалиберно.
       -На  стыках  собирается  нащупать  брешь, - отметил  вслух  Славин,  бросая  после  затяжки  «бычка». – Неужели  у  нас  сильно  обжегся?
       -Да  ни,  вон  знова  коробки  йдуть!  - спокойно  заметил  кто-то,  указывая  вперёд. – Штук  восемь  никак,  а  по  за  нами  нимае  орудий.
       И  верно,  на  западном  краю  запылила  степь.
       Капитан  поднял  к  глазам  бинокль,  долго  вглядывался  и  прошептал  будто  себе:
       -Густо  идёт, гад. – Вытащил  из  нагрудного  кармана  и  взглянул  на  часы,  и  громко  приказал: - Приготовиться  к  бою! Гранаты,  бутылки  разобрать,  танки  сжечь,  патроны  экономить,  пехоту  отсекать! - Затем  спустился  с  порожка,  задумчиво  оглядел  командиров  и  пробурчал,  скорее  от  озабоченности  и  незнания,  чем  закончится  для  них  приступающий  бой. – Подшамать  не  дадут,  сволочи.
       -А  я  с  Климовым  не  успел  по  душам  покалякать. Оказалось,  он  почти  земляк  мне,  -  удручённо  сказал  Пантелей. – Из  Калача  он  родом. Ты,  командир,  обещал  мне  оружие  раздобыть. Впрочем,  оружие  есть,  пулемёт  Климова.
       -Я те  дам,  пулемёт! – вскинулся  голосом  Славин. – Нашелся  мне  снайпер! Как  из  лейки  степь  поливать! Чтоб  каждая  пуля -  в  цель! Ненахов!  Где  Ненахов?!
       -Я  тут,  товарищ  командир! – почти  тут  же  отозвался  и  пробился  к  ним  маленький  солдат  неопределённого  возраста:  толи  двадцать  ему,  толи  сорок. Зарос  щетинкой,  а  голос  хриплый.
       -Рядовой  Ненахов! Возьмешь  пулемёт  убитого  Климова  и,  чтоб  полоскать  фрица  наверняка! Ты  молодец,  я  знаю. И  за  политруком  пригляди  в  бою. Он  тоже  хват,  но  первый  день  в  боях. Марш  на  позицию!  -  Отчеканил  Славин.
       -Есть  идти  на  исходную! – веселой  хрипотцой  откликнулся  солдат  и  сгинул  с  глаз  начальства.
       - Ступай  и  ты  на  свой  фланг,  политрук. Давай  обнимемся. Бой  будет,  помяни  нас  славой! -  Капитан  первым  шагнул  к  Быстрину  и  сжал  за  плечи. Отступил  и  глянул  в  глаза. – Держись, Пантелей! Не  на  тот  свет  готовимся – к бою! И  помни  всегда,  если  что,  за  нас  намылят  фрицам  шею,  но  и  нам  стараться  надо. Держи  мой  автомат. Каску  казарлюге!..Иди,  политрук! 
       -Прощай,  Миша! -  Улыбнулся  в  ответ  политрук  Быстрин. - Береги  кости,  а  мясо  нарастёт!

______    18     ______

       За  два  месяца  с  начала  войны  авиадивизия  бывшего  Киевского  УРа,  в  которой  служил  Серафим  Быстрин,  поистрепалась  до  мизера. Из  полка  Муравьева  осталось  в  живых  мало:  майор  Быстрин,  его  ведомый  лейтенант  Байстрюк,   да  ведомый  геройского  капитана  Гаркуши  старлей  Нестеренко.  И  старший  политрук  Болинский  в  штабе.  К  полку,  правда,   прибилось  два  звена «Яшек», их  аэродромы захватил противник, но  единица  получилась  всё  равно куцая.  Как  старший  по  званию,  майор  Быстрин  приказал  новичкам  встать  под  своё  начало,  тем  более,  что  тут  была  обслуга,  заправка  и  боеприпас.
       Ишачки  и  Чайки  давно  погибли  в  боях  и  новому  командиру  полка  майору Быстрину  особо  радоваться  не  приходилось. В  небе  над  фронтом  наших  самолётов  так  мало,  что  пятикратное,  а  то  большее  превосходство  фашистов  было  закономерным.
       Серафим  понимал,  что  до  сих  пор  оставался  живым  не  только  по  случаю,  не  от  некоторого  опыта,  приобретённого  еще  в  Испании,  а  повезло  с  самолётам. «Яшка»  против  даже  И-16  более  скоростной. Но  всё  равно  при  нынешнем  соотношении  в  воздухе  его  рано  или  поздно  собьют. Не  ведал  только,  когда. И  оттого,  наверное,  Быстрин  в  бою  шалел,  пёр  на  рожон  и  фашисты  шарахались,  уклоняясь  от  лобовой  атаки.
       Уже  на  конец  декады,  майор  дня  не  засекал,  он  встретился  в  воздухе  с  необычно  раскрашенным  Ме-109. Помимо  свастики  и  крестов  на  фюзеляже  немца  красовался  пиковый  туз.
       «Ишь  ты,  едрит  тя  чапликом  под  копчик!  Картёжный  везунец!? -  удивился  тогда  Серафим,  мало  задумываясь  о  психологии  значка. – Шулер?»
      Но  фашист  мелькнул  и  пропал  из  виду, бой  шел  своим  чередом:  кто  нападал  на  бомбовозы,  кто  отгонял  «мессеров»  и  дело  Быстрина  состояло  в  том  же. Правда,  как  командир  полка,  Серафим  старался  план  перевыполнить,  и  если,  выходя  из  разворота,  находил  ввиду  строй  «горбатых»,  то  случая  не  упускал  и  нападал.
      К  концу  боя  сверху  снова  свалился  «пиковый»  немец,  напал  на  «Яшку»  и  самолёт  ушел  в  пике  и  лишь  у  земли  чудом  вывернулся,  перешел  на  бреющий  и  спасся. Но  это  потом  рассказал  лётчик. А  тогда  Быстрин  мимоходом  позлился  на  стервеца  и  продолжал  своё  дело. Дисциплину  боя  он  поставил  превыше  всего  и  отвлекаться  от  главного  не  позволял  никому. А  главное  для  них – бить  бомбовозы,  спасать  людей  на  земле. И  надо  отметить,  лётчики  его  полка  понимали  задачу  правильно.
       Но  когда  и  в  третий  раз  перед  глазами  прошустрил  «пиковый»  и  срезал  одного  «Яшку»,  Быстрин  на  шулера  сильно  рассерчал.
       «Что  ты  глаза  мозолишь,  Фриц? – Немцев  к  тому  времени  уже  в  газетах  и  по  всем  фронтам  величали  этим  типичным  именем,  как,  впрочем,  фашисты  звали  наших  Иванами. – Мозолишь  и  мозолишь,  будто  у  меня  другого  дела  нет. Занялся  б  я  тобой,  так  бомбовозы  крушить  и  разгонять надо. А  они  того,  прут  исполнить  долг  злодея. Ты  уж  повремени,  Фриц. Ладушки?»
       Но  закон  боя  внёс  коррективы. «Пиковый  туз»  на  глазах  Серафима  сваливался  на  ведомого  старлея  Нестеренко  и  не  вмешаться  было  нельзя. Сам  погибай,  а  товарища  выручай!
       Быстрин,  заложив  петлю,  кинулся  на  перерез  и  тут  же  развернулся  в  лобовую.  И  потянул,  давая  форсаж,  вверх,  одновременно  давя  на  гашетку. Фашист  летел  с  этажа  и  скорость  его  ужасна,  но  погибать  на  встречном  курсе  в  его  планы  не  входило. И  он  задрал  нос  и  подставил  пузо. И  по  инерции  пролетел,  разваливаясь  и  разгораясь,  а  затем  притянула  его  земля  и  приняла,  как  принимает  всё  прочее.
       После  боя  Серафим  приобнял  своего пожилого хранителя,  техника-лейтенанта  Ткача  Алексея  Денисыча.
       -Слышь,  Денисыч. Я  тут  встретил  одного  фрица,  у  него  на  борту  туз  пиковый  в  раскраске. Это  зачем,  не  знаешь?  В  карты  везёт  или  знак  фартового?
       -А  шут  его  знает,  товарищ  майор. Не  встречал  таковских. Наверное,  дурь  в  голове,  -  отвечал  мастер  умелец. – Нам  бы  ихние  заботы!
       -Это  ты  заметил  верно,  Денисыч. Нам  таких  забот  не  надо,  нам  другие  пора  заиметь.  Ты  вот  что. Передай  всем  технарям  от  моего  имени,  чтобы  поспрошали  у  лётчиков,  кто  сколько  и  без  бреху,  слышь?!  честно  сбил  самолётов  и  каждому  у  кабины  нарисовать  по  счету  звездочек. Изготовить  трафарет  и  нарисовать  звезды  всем! Задание  понятно? Выполнять!  Да  не  забыть  потом  поштучно прибавлять  сбитые!
       -Есть,  товарищ  командир! -  откликнулся  весело  технарь,  радуясь  задумке. – А  сколько  нарисовать  вам?
       -Прежних  сбитых  точный  счёт  не  упомню,  значит  начнем  с  начала. За  этот  бой  нарисуй  парочку. Один  бомбёр  попался  под  руку,  когда  я  из  разворота  выходил,  и  один  пиковый  туз  развалился  по  своей  вине,  струхнул  на  лобовой  атаке  и  подставил  брюхо.
       День  продолжился  и  привалил  новой  и  неприятной  работы. Едва  технари  обслужили  самолёты  и  личный  состав  подкрепился  в  столовой  и  затем  устроился  отдохнуть  в  тенёчке  лесопосадки,  как  Быстрина  потребовали  на  связь  с  комдивом.
       -Вот  что,  майор!  Только  ты  можешь  спасти  нас  от  гнева  свыше, - прогудела  трубка  голосом  Быканова  и  затихла.
       Серафим  послушал,  подул  в  трубку, считая,  что  на  линии  обрыв,  но  трубка  закашляла,  отозвалась  иными  звуками  и  продолжала  молчать. Давно  зная  новоиспеченного  комдива,  Быстрин  подумал,  что Быканов  застеснялся  по  прежней  привычке  не  перекладывать  на  кого-то  работу,  какую  способен  сделать  сам. И  представил,  как  стоит  высокий полковник  в  своей  полуземлянке-полублиндаже,  согнувшись  вопросительным  знаком,  и  приподняв  фуражку,  трёт  ладошкой  лоб,  сочиняя  для  подачи  мысли. Оттого  Серафим  смутился  и  спросил,  хорошо  понимая,  что  ответ  порадовать  не  сможет.
       -Что  там  у  вас,  товарищ  полковник?!
       И  ответ  человека,  ещё  не  привыкшего  к  строгому  времени  и  образу    военной  жизни,  заставил  теперь  потеть  и  тереть  лоб   Быстрина.
       -Видишь  ли,  товарищ  майор,  какое  дело.  Звонили  из  штаба  армии,  требуя  срочно  снять  с  переправы  занозу. Зависла   там  «рама»  и  корректирует  обстрел.  А  по  мосту  идет  эвакуация,  наши  люди  спасаются  от  фашиста. Приказ  надо  выполнить,  сбить  фоккера.
       В  последних  словах  проявился  металл,  чего  Быканов  раньше  не  практиковал. А  еще  он  не  сказал,  что  на  переправу  уже  направлялись  два  раза  истребители  и  оба  раза  не  вернулись. Не  решился  полковник  обременять   командира  полка  горькой  правдой.
       -Товарищ  полковник,  ну  что  вы  в  каждую  дырку  меня?! – почти взмолился   безотчетно  Серафим,  прикидывая,  что  задание  из  сложных. – Швабы  не  дураки  и  охраняют  фоккера,  где-то  поблизости  вертятся  худые,  мессера. Рама  та  у  нас  бельмом  сидит  и  фрицы  понимают  и  поджидают  нас  в  гости.
       -Ты  не  то  говоришь,  майор! Не  мы  в  гости,  а  зигхайли  к  нам  нахрапом  припёрлись! Вот  соответственно  и  тебе  надо  думать, - теперь  уже  металлом  загремела  трубка. Полковник,  вероятно,  в  сердцах  разогнулся  и  головой  достал  крышу  штабной  землянки,  и  Быстрин  услышал  и  металл  и  сдобренные  крепким  словом  обращения  к  ненужным  силам.
       -Ясно,  товарищ  полковник! С  фрицами  разберусь.  На  кого  прикажите  оставить  командование  полком? Полечу  лично, - бодро  и  даже  с  лихостью  прокричал  в  трубку  Быстрин.
       -Это  уже  в  твоей  власти,  майор. Решай  сам,  но  кровь  из  носа,  а  «раму»  удали.  И  не  рыдай  сквозь  зубы, - уже  с  иронией  закончил  Быканов, верно  предполагая,  что  почти  открытая  подтрунка  заставит  Быстрина  забыть    всё  прочее,  кроме  «рамы»,  и  он  её  сшибёт.
       - Приказ  исполню,  но  есть  вопрос.  Разрешите? – сам  не  зная  почему,  но  Серафим  спросил  о  сокровенном: - Сколько  там  уже  наших  сняли?  Я  к  чему?  Если  летали  звеньями  и  всех  угробили,  так  фрицев  там  наберётся  дюжина.
       -Сколько  там  фашистов  не  знаю,  а  наших  два  звена  свалили. Тебя  устраивает?
       -Ясненько,  едрит  их  чапликом  по  мордам,  как  выражается  батяня. Тогда  я  пойду  эскадрильей. Ребята отведут  фрицам  глаза,  а  я  лично  займусь  «рамой». Или  наоборот. На  месте  разберусь. - Поделился  задумкой  Быстрин.
       Но  комдив  вдруг  заартачился.
       -Ты  что  задумал,  майор?!  Снимать  эскадрилью! А  вдруг  потребуют  весь  полк  на  перехват  бомбовозов?!
       -А  я,  товарищ  полковник,  не  могу  фрицам  дарить  самолёты  за  красивые  глаза! Звеньями  уже  ходили, – тоже  поднял  голос  Серафим,  и  присев  на  колено,  поманил    начальника  штаба  полка,  прикрыв  трубку,  шепнул: -  Первую  эскадрилью -  по  самолётам! -  И  опять  в  телефон: - Кроме  того,  товарищ  комдив,  команды  бить  фрицев  везде  и  всегда  никто  не  отменял. У  переправы  будем  бить  всех,  кто  подвернётся.  И  еще  одно.  Звено  у  нас - трешка. А  в  бою  я  заметил,  один  лишний  выходит. У  командира  две  няньки  подтирать  сопли,  а  это,  как  бы  вам  сказать,  излишек. Я  потихоньку,  за  нехваткой  матчасти,  стал  держать  одного  ведомого.  В  звене  моём -  пара.  И  в  эскадрилье  не  три  звена  получилось,  а  четыре  при  одном  лишнем.  А  на  полк  выходит  еще   пара  звеньев  вдобавок.  И  крутиться  в  небе  легче  и  просторней. Разрешите  выполнять?
       -Валяй.  Когда  станут  пополнять  матчасть,  тогда  разберёмся, - вздохнул  Быканов,  понимая,  что  майор  имеет  право  на  мнение.  И  опыт  есть,  и  командир  полка.
       Быстрин  выскочил  из  штабной  землянки,  бросился  к  самолёту,  уже  свободному  от  маскировочной  сетки. Перед  тем  как  вскочить,  оглянулся  на  восток. Солнце  ярилось  довольно  высоко  и  туч  не  наблюдалось:  погода  обещала  помощь.
       Серафим  забрался  в  кабину,  взглянул  на  технаря. Денисыч  воротил  глаза,  зажимал  в  руке  пилотку,  чего-то  мялся.
       -Ты  чего,  техлейтенант?  Али  бзык  укусил?
       -Ничего, -  не  поднимая  глаз,  ответил  техник-лейтенант.
       -Ничего,  а  бычишься.
       -Я  посмеюсь,  когда  вернётесь.
       -Ну  ты  заладил! Это  не  только  в  наших  руках. Но  стараться  будем. Жди. Чем  пузыри  пускать,  о  краске  красной  позаботься. Чтобы  всегда  была  в  запасе! От  винта!
       - Есть,  от  винта! -  обрадовался  и  показал  зубы  Алексей  Денисович  Ткач. Ему  сначала  показалось,  будто  комполка  идёт  на  дело  с  паршивым  настроем. А  с  убогими  мыслями  идти  в  бой, - уже  не  дурной,  а  даже  погребальный  признак.
       Но  ничего,  бог  миловал  и  майор  поднялся  в  небо  с  улыбкой  на  челе.
       Теперь  их  аэродром  находился  километров  за  сто  восточнее  Днепра,  лететь  до  переправы  долговато  и  было  время  не  только  оглядываться,  но  и  думать. И  Быстрин  пожалел,  что  не  собрал  лётчиков  перед  полётом,  не  обсудил  возможную  обстановку. Теперь  по  рации  связываться  опасно,  фрицы  могли  насторожиться  и  заготовить  сюрприз,  но  до  цели  далеко,  а  план  прикинуть  надо.  И  он  сказал:
       -Вот  что,  ястребки! Берём  высоту  на  три  тыщи,  в  самый  раз, чтобы  солнце  светило  в  спину,  У  переправы  зависла  «рама»  и  звено Нестеренко  снимает  её  с  первого  захода. Кровь  из  носа! Остальные  смотрят,  где  мессеры  прикрытия  и  делают  как  я. Отсекают  мессеров,  никак  не  нарушая  боевой  порядок. Затем  построиться  в  чёртово  колесо  и прикрывать  хвосты! Всё,  по  рации  молчок!

______     19     ______

       Рама  ходила  кругами  на  нужной  высоте  и  чуток  в  сторонке,  а  немецкая  артиллерия  уже  долбила  переправу. Фашисты,  охватывая  украинскую  столицу,  или  не  придавали  большого  значения  этому  объекту,  тем  более,  до  обстрела  двигались  по  нему  в  основном  беженцы,  или  мазали,  и  оттого  снаряды  падали  то  с  недолётом  иль  перелётом,  то  обочь,  а   мост  еще  исполнял  назначение.
       «И  чего  не  вызвать  им  юнкерсов? – подумалось  Быстрину. – Берегут  мост  себе?  Тогда  для  острастки  садят,  сдержать  хотят  беженцев. Но  фоккера  надо  снять».
       Мысли  отметили  обстановку,  а  глаза  искали  «мессеров»  прикрытия. Они  должны  дежурить,  коли  сбили  раньше  «ястребков». Тем  более,  фашисты  подозревали,  что  русские  самолёты  тут  еще  есть.
       Но  самолётов  прикрытия  не  видать.
       «Неужели  высоко  забрались?!  Тогда  я  свалял  Ваньку,  недооценил  фрицев! Они  нас  оттуда  легко  заклюют.» 
       И  тут  же  увидел  шестерку  Ме-109.  Они  ходили  на  малой  высоте  над  городом:  на   фоне  зелени  и  домов  их  заметишь  не  сразу. 
       «Ну  вот  и  повезло,  -  угрюмо  усмехнулся  Серафим,  радуясь  открытию  и  разыскивая   еще  самолёты  фашистов. -  Неужели  их  только  эти  штучки?  Тогда,  сказала  Настя,  как  удастся…Хамлюги,  нацелились  нас  скушать.»
       Немцкие  прохвосты  еще  не  заметили  заходящих  от  солнца  «ястребков»  и  продолжали  вертеться  и   кувыркаться,  и   развлекаться  стрельбой   по  населению  улиц.
       Серафим  покачал  крыльями,  давая  знак  внимания  «ястребкам», хотя  хотелось  крикнуть  в  шлемофон  несколько  крепких  слов  Нестеренке,  который,  как  казалось,  подзадержался  с  атакой  на  «фоккера.»  Но  Быстрин  тут  же  увидел  пару  «Яшек»,  несущихся  на  «раму.» 
       «Мессеры»  прикрытия  всё  ещё  не  видели  угрозы  и  продолжали  веселиться,  и  Быстрин  направился  к  ним,  по  привычке  оглядываясь,  чтобы  знать  обстановку  сзади.  И  увидел,  как  было  заметил  «фоккер»  опасность  и  рванулся  тикать  на  сторону  и  уклоняться, но  тут  же  задымил,  потянул  за  собой  черную  стежку  и  скоро  булькнул  в  воды  Днепра.
       Пара  Яшек  перевернулась,  выходя  из  манёвра  и  пристроилась  к  эскадрилье.
       «Перемудрил  я, - укорил  себя  Серафим,  отмечая,  как  просто  справился  Нестеренко  с  «рамой». – Можно  было  идти  одному  вот  так  от  солнышка,  а  я  эскадрилью  увёл. А  может  сейчас,  где  нужнее  нам  надо».
       И  он  рассердился  на  себя  не  на  шутку,  «рама»  уже  купалась  в  тихом  омуте,  а  немцы  из  прикрытия   до  сих  пор…  развлекались.
       Или  готовили  сюрприз?  И  точно,  сверху  сваливалась  на  них  другая  группа   «мессеров»,  и  Серафим  узнал  о  том  из  крика   Нестеренки.
       -Командир!  Гансы  валят  сверху! Восьмёрка  худых!
       Командир  полка  мигом  оценил  обстановку  и,  холодея  душой,  упредил  в  свою  очередь.
       -На  тебя  слева  выходят  мессеры! Подставь  им  лоб! Мы  разворачиваемся  в  след  и  строим  наше  колечко!  Сарынь  на  кичку,  ребятки!»
       Все  же,  видать  по  всему,  фрицы  приготовили «подарок  нордов»  и   ястребки   попали  в  западню. «Рама»  та  или  на  приманку  выставлялась,  или,  напротив,  охрана  проморгала,  а  за  неё  спросится  особо.  И  потому:  и  ярость,  и  жажда  отомстить  у  немчуры.
       Быстрин  бросил  свою  четвёрку  наперерез  торопыгам  от  города  и  их  отсекли  огнём,  бросились  вверх,  поспешая  забраться  чуть  повыше,  к  солнышку  поближе, где  можно  чувствовать  себя  получше,  имея  возможность  маневров  даже  при  превосходстве  противника  в  количестве.  И  сегодня  оно  ощутимо,  впрочем,  не  в  пять  раз,  как  в  последнее  время  частенько  случалось. В  этом  бою  немцы  имели  против  одного  только  троих,  а  это  уже  оставляло  надежду.
       Но,  выходя  из  разворота,  Серафим  заметил,  что  задняя  восьмёрка  «мессеров»  разделилась  и  половина  занялась  Нестеренко,  наваливаясь  сбоку.  И  Быстрин  закричал,  во  всю  распахивая  рот  и  брызгая  слюной.
      - Ванюшка-а! Не  подставляйся!  Будь  готов  ударить  в  морду!
       Обычно  они  строились  колесом  и  крутились,  ведя  бой  или  уходя  домой,  прикрывая  друг  другу  хвосты.  И  когда  кто-то  замечал  боковую  атаку,  то  тут  же  вываливался  из  строя  и  шел  лоб  в  лоб, принимая  огонь  на  себя. Такой  атаки  немцы  обычно  избегали  и  отворачивали  загодя,  а  «ястребок»  занимал  место в  «колесе  обозрения»,  прикрывая  хвост  другому  и  имея  прикрытым  свой.
       «Эх, -  вздохнул  Серафим,  наблюдая  навал  фрицев, - нам  бы  в  колечко  построиться,  да  сперва  надо  шугнуть  этих!»
       Майор  держал  в виду  нескольких  Ме-109,  что  подтягивались  ко  второму  звену.  Он  имел  неплохой  шанс  свалиться  на  них  и  хоть  одного  сшибить.
       И  Быстрин  возможности  не  упустил  и  одного  фашиста  подбил. 
       За  командиром  полка   неотлучно  следовал  ведомый,  к  тому  тут  же приклеилось  еще  звено  и  получилось  нужное  колечко -  боевая  карусель.  И  вот  теперь  она  творила  нужное дело. Едва  какой-то  фриц  пробовал  подступиться  сбоку,  как  навстречу  тут  же  выскакивал  «ястребок»  и  предлагал  побиться  мордой  в  морду.  И  ариец, если  уже  поздно  отваливать,  обычно,  уходя  от  лобового  тарана,  подставлял  живот  и  его  частенько  вспарывали  огнём  из  пулемёта.
      Такая  круговерть  как-то  получилась  в  бою  сама  собой  и  Серафим   запомнил.  И  стал  пользовать.  Этот  строй  позволял  разить  врага  и  беречь  друг  дружку.
       Сегодня  такой  расклад  боя  подарил  надежду  повоевать  ещё. Они  сбили  уже  двух  «мессеров»,  а  сами  остались  целы.
       И  потихоньку  отходили,  ибо  горючки  оставалось  кот  наплакал,  а  надо  добираться  домой. И командир  полка  поставил  задачку  продержаться и  никого  не  потерять:  приказ  по  «фоккеру» исполнен  и  даже  если  кто-то  сейчас  маленько  «струсит»,  упрекать  никто  не  станет. Разве  что,  собственная  совесть  не  простит.
      Серафим  проследил  чтобы  все  самолёты  заняли  место  в  кольце  и  стал  вытягивать  его  в  элипс,  направляя  курс  к  себе  на  аэродром. И  когда  они  отошли  довольно  далеко  от  переправы  и,  казалось,  бой  кончился  нормально,  «мессеры»  сбили  Нестеренко.  Сбили  целенаправленно,  запомнив,  верно,  номер  и  мстя  за  «фоккера»,   навалившись  стаей  с  бокового  захода  от  солнца,  когда  самолёту  и  пушечному  снаряду  разминуться  мало  шансов.
      Быстрин  увидел  и  взревел  в  душе.
       «Ну,  гансы! Подлецы!»
       И  зная,  что  надо  бы  сдержаться  и  сохранить  строй,  дабы  не  погубить  себя  и  товарищей,  не  смогши  сдерживать  чувства,  покинул  карусель,  успев  оставить  наказ.
       -Байстрюк  за  старшего,  веди  ребят  домой!
       И  рванул  за  последним  из  стаи  «мессеров»,  набирающих  высоту  и  уходящих  на  свой  аэродром.  Но  на  подъеме  на  этаж «Яшка» отставал  от  фрица,  движок  немного  слабоват.  И  Серафим  стал  ругаться,  а  мельком  взглянув  на  приборы,   увидел,  что  бензин  на  остатке.
       «Ну,  по  морде  тя  хвостом  барана! Увлекся  и  попёр! И  казачков  оставил!.. Хренов  командир,  не  можешь  сдержать  норов!»
      Он  тотчас  развернулся  и  догнал  своих,  нырнул на  место  и  объяснился:
       -Горючка  кончается,  потом  сочтёмся. Пошли  домой.
       И  тут  Быстрину  доложили,  что  Нестеренко  успел  прыгнуть  с  парашютом  и  благополучно   приземлился,  и,  надо  думать,  доберется  на  перекладных  в  часть. И  командир  обрадовался,  а  оглядывая  пространство,  увидел  сбоку   дюжины  полторы  «юнкерсов»  идущих  тяжело  и  непреклонно,  куда-то  и  что-то  бомбить.  И  шли  они  без  прикрытия,  наглые  и  уверенные  в  праве  сотворять  свой  орднунг.
       «Ну  вот,  еще  нордюки  с  крестами! Идут  бомбить  наши  хатки. -  Едва  не  простонал  от  бессилия  Серафим. – А  у  нас  нету  горючки  и  порожняк  на  лентах.»
       Его  мысли  перебил  чей-то  бойкий  доклад:
       -Товарищ  командир! Слева  горбачи! Идут  с  грузом  без  прикрытия!
       Конечно,  немчуре  надо  обрезать  дорогу! Киев  обойдён  по  флангам,  но  позади  кто-то  еще  держится,  избегая  полного  окружения,  и,  скорее  всего,  эти  "юнкерсы"  идут  туда  бомбить  защиту.
       -Лётчики-пилоты!  У  кого  осталось  горючки,  чтоб  потом  дойти  домой,  сделайте  доброе  дело,  поклюйте  юнкеров! – почти  взмолился  Серафим,  заглатывая  в  голос  рыдания. – Вали  их  нечистую  силу,  бойцы  справедливого  войска! У  меня  почти  нету  бензина  и  самолёта  терять  охоты  нету. Вы  уж  и  за  нас,  которые  не  могут…
       Хоть  и  в  сторонке,  но  курс  бомбовозов  лежал  попутно,  и  тройка  Яшек  бросилась  к  «горбачам»  на  рандеву. Такая  у  них  теперь  обязанность:  встретил  врага -  бей.
       Среди  прочих  из  строя  вывалил  и  Байстрюк,  успев  крикнуть:
       -Есть,  командир,  пошарашить  гансов!
       И  направил  «Яшку»  на  группу  бомбовозов,  еще  издали  выбирая  цель.
       Лейтенант  Назар  Байстрюк  уже  имел  немалый  опыт  и  к  бомбовозу  подбирался  не  сверху,  а  снизу  и  сбоку,  чтоб  не  подставиться  под  турель  стрелка.  И  в  крайнего  сзади «Ю-87»  выпустил  добрую  порцию  заряда,  отсекая  хвост. Без  хвоста  и  птица  не  летает.
       И  сразу  увернул  на  разворот,  взобрался  выше  и  уже  оттуда  выбрал  для  атаки  очередного,  успев  оглядеться  и  увидеть,  как  повторяют  его  манёвр  товарищи,  а  родная  эскадрилья  далеко.
       Байстрюк,  закусив  губу,  всадил  в  кабину  бомбёра  очередь  и,  нырнув  под   «юнкесры»,  отмечая  себе  на  датчике  остаток  бензина,  подумал,  что  снарядов,  пожалуй,  хватит,  чтобы  снять  еще  одного  бомбовоза,  а  вот  с  горючкой  негожая  резолюция.  Придется  набирать  высоту  и  оттуда  тянуть  домой  и,  если  что,  планировать.
       Но  вышло  всё  наоборот.  Лейтенант  снова  подобрался  к  фашисту,  надавил  на  гашетку  и  не  услышал  боя  пулемётов. Правда,  чуть  тряхнуло  и  тут  же  кончились  снаряды. А  Ю-87  продолжал  свой  путь,  маяча  черными  крестами  на  серо-зелёном  борту. И  тут  издалека  подал  голос  командир.
       -Как  дела  у  вас,  ребятки? Не  провороньте  минуту  сваливать. Нам  фрицев  бить  и  завтра  надо!
       «Щас,  командир,  идём  домой».  Отозвался  в  себе  Назар  Байстрюк,  по  привычке  летунов  прикусывая  губу.
       И  стал  делать,  пришедшее  на  ум  от  отчаяния  упустить,  не  наказать  фашиста. Осторожненько  подвёл  ястребка  под  хвост  бомбёра,  уравнял  скорость  и  резко  взял  на  себя  ручку  управления. Пропеллер  рубанул  по  тонкому  оперению,  оно  отвалилось  и  «юнкерс»  пошел  вниз.  А  «Яшка»  мелко  задрожал  в  вибрации, - винт   от  ударов  погнулся.
       Пришлось  убрать  обороты  мотора  и  отвалить  на  сторону,  и  потихоньку  набирая  высоту,  лечь  на  курс  домой.  К  нему  пристроились  было  товарищи,  сопроводить  с  бережением,  но  он  прогнал,  велел  скорее  возвращаться  в  полк. И  то:  они  по  бомбёру  все  же  угробили,  а  больше  не  дано,  не  позволяют  шансы.
       Летел  один,  с  подспудным  страхом  на  душе.  Вот-вот  закончится  горючее  и  тогда  ему  садиться  на  поле,  вдали  от  аэродрома. А  если  вдруг  объявится  «мессер»,  (они  теперь  довольно  часто  появлялись  ниоткуда  в  «свободной  охоте»),  тогда  и  вовсе   хана.  Оттого  лезли  всякие  мысли  и  даже  приступали  слёзы  жалости  к  себе,  и  вспоминался  дом  и  прожитая  жизнь. Не  вся,  естественно,  всего  не  охватить,  но  отчего-то  вдруг  возникла  картина   вокзала,  он  на  перроне  у  поезда  подле  родителей,  они,  верно,  скоро  поедут  общаться  с  природой, светит  солнышко  и  вьётся  в  кудрях  легкий  ветерок,   а  он  прижимает  к  себе  книгу…Книгу  жизни?
       Домой  он  дотянул  и  сел  в  свободном  планировании  на  далёком  краю  поля. И  покуда  ехала  к  нему  «эмка»,  Назар  Байстрюк  окинул  взглядом  самолёт  и  сильно  подивился,  что  с  таким  уродством  пропеллера  не  сверзился  и  сохранил  боевую  единицу. 
      Лейтенант  стянул  шлем, подставляя  ветерку  лицо: горячий  воздух   тут  же  слизал  пот  волнения  и  принялся  за  обычный,  от  жары.



______     20     _____

      Покалеченных  самолётов  оказалось  много,  снабдили  работёнкой  технарей,  но  настроение  у  лётчиков  нормальное:  задание  выполнили  и  даже  сверх,  шутка  ли,  бомбёров  шуганули,  сшибли  пару  «мессеров»,  а  лейтенант  Байстрюк  вообще  отличился  тараном. И  все  вернулись,  если  не  считать  Нестеренка,  но  тут  сказать  в  укор  нельзя,  -  война.
      Быстрина  сразу  по  приземлении  потребовали  к  комдиву и  связист  полка,  пожилой  сержант  Кудрявин  из  местной  команды,  отчего-то  присовокупил,  имея  в  виду  полковника.
      -Гневаются  они.
      Серафим  поехал  в  штаб.
       Быканов,  верно,  был  не  в  духе. Стоял  возле  землянки, сутулился,  курил  и  толи  думал,  толи  изучал  чего-то  в  жухлых  травах. Но  Быстрину  обрадовался  и  протянул  руку.
       -Майор,  слава  тебе,  майор!  Я  верил  и  ты  не  подвёл. Прими  моё  спасибо  тоже,  -  пробасил  комдив,  скорее,  трагически,  чем  с  радостью. – Пока  ты  ходил  к  переправе,  от  полка  майора  Ясенкова  остались  рожки. В  боях  с  превосходящим  противником  погибли  почти  все. Осталась  разрозненная  парочка  звеньев  от  всего  полка.  И  знамя  полка. В  общем,  товарищ  майор,  пока  нет  пополнения  матчастью,  тебе  командовать  людьми. Принимай  к  себе  остатки  полка,  а  знамя  мы  побережем  в  штабе. За  два  полка  станешь  воевать. Так  и  опыта  набрался. Имеешь  право. - Впервые  улыбнулся  полковник,  но  как-то  просительно,  и  не  глядя  в  глаза  Серафиму.
      -Так  я  от  заданий  не  уклоняюсь,  товарищ  полковник, - будто  удивился  Быстрин,  являя   невольную  улыбку  удовольствия. -  Хошь  всю  дивизию  приму. Самолётов  всё  одно  - кот  наплакал. А  эта  пара  звеньев,  что  осталась,  небось,  желторотики? 
       -Все  мы  на  этой  войне  желторотики,  майор. И  вообще,  полегче  на  поворотах. -  Теперь  Быканов  смотрел  в  лицо  Серафиму  жестко, на  скулах  катались  желваки. – Тебе  полк  поручили,  потому  как  некому  больше,  а  званием  не  дорос. Со  временем  станешь  и  комдивом. Если  доживём.
      «Ну  вот,  уже  завёлся,  придавил  форсаж. Шуток  военных  не  понимает.  Штабист, -  подумалось  Быстрину. Шпильки  комдива  он  пропустил,  не  привык  обижаться  попусту,  а  вот  относительно  сроков  жизни…Тут -  планида. А  до  званий,  верно,  дожить  еще  надо.»
       И  он  тут  же  построжал  лицом,  собрался  и  спросил:
       -Какие  еще  указания  будут,  товарищ  полковник?
       -Ладно,  майор,  я  понимаю,  но  шутить  теперь…У  нас  горе,  сколько  товарищей  потеряли, - глухо  и  печально  отозвался  Быканов. – Можете  идти.
       И  тут  только  Серафиму  окончательно  дошло,  что  если  передают  ему  остатки  другого  полка,  то  выходит,  там  вообще  никого  из  старших офицеров  не  осталось! Ни  командира  полка,  ни… И  он  сказал,  скорее  механически  отмечая.
       -Их  бы  поучить  в  небе,  тех  желторотиков. Прижалеть  раньше,  да  горючку  беречь  надо.
       Но  полковник  думал  о  своём.
      -Большой  бой  был,  майор. Налетели  мессеры,  наши  стали  взлетать,  а  их  как  куропаток  щелкали…Да  все  же  Ишачки,  у  них  скоростишка…Ну  и…Так  что  побереги  юнцов,  насколько  сможешь. Такая  моя  просьба, -  поморщился  Быканов. – Твой  начштаба  не  врёт  в  сводках  насчёт  сбитых  швабов?
       -А  как  же?!  За  славой  гонимся,  приписываем  фрицев, -  ощерился  Серафим.
       -Ладно,  не  сопи,  майор. Дела  хреновые,  но  воевать  надо. Мы,  или  другие,  а  придёт  время  и  фашиста  в  хвост  и  гриву  так  погоним,  что  кусать  станет  локти,  да  поздно  будет…Ступай,  приводи  полк  в  порядок.
        Шесть  ястребков  приземлились  на  поле  и  лётный  состав  быстринских  «казачков» с  любопытством  воззрился  на  новоприбывших. Сначала  их  приняли  за  обычное,  хоть  и  редкое  пополнение. Впрочем,  самолёты  и  верно  в  конце  прошлой  недели  прибыли  прямо  с  завода  в  составе  двух  эскадрильей  в  полк  Ясенкова. И  вот  сегодня…
       Да, «мессеры»  налетели  неожиданно,  свалились  от  солнца, расчленили  боевой  порядок  полка, вернее,  что  осталось  от  него  с  начала  войны, и  в  огромном  преимуществе  набросившись  коршунами,  гоняли  «Яшек» и  «ишачков»  над  украинской  степью,  сшибая  их  поодиночке,  пока  не  сбили  всех. Кроме   этой  парочки  звеньев,  что  в  панике  на  бреющем, по  одиночке,  удрали  вон  и  вернулись  кружным  путём  по  окончании  разгрома. Комэски  и  командир  полка  погибли,  Быканов  оставался  в  неведении,  а   оттого  был  только  суд  совести  индивида.
       Серафим  тоже  не  знал  полной  картины,  но  догадаться  мог. А  кроме  того,  технари  их  аэродрома,  кто  остался  жив  и  видел,  меж  собой  судили  и  рядили,  а  молва  бегает  быстро.
       Он  приказал  построить  полк  и  отдельно  пополнение. И  когда  новички  предстали  перед  ним, вытянувшись,  вздымая  подбородки,  но  воротя  глаза,  майор  осмотрел  молодых  и  сильных,  с  кубиками  и  треугольниками  в  петлицах,  мужиков, решил  их  пронять
       -В  бою  были? -  спросил  Быстрин,  несколько  веселея  глазами,  вдруг  поняв,  что  парни  струхнули  или  растерялись  и теперь  переживают  вину. Но  раз  чувство  гложет  души, с  ними  можно  говорить  нормально  и  работать,  пытаться  помочь  вытряхнуть  всякому  человеку  свойственный  порок  робости. И  когда  услышал  утвердительный  и  нестройный  ответ,  бросил  руку  в  сторону  своих  «казачков»,  стоящих  «смирно»  и  с  интересом  ожидающих  действа. – Они  тоже  были  и  сбили  уже  много  фрицев. Некоторые  в  бою  теряются  и  нарушают  приказ  командира,  разрушают  боевой  порядок,  но  наши  не  такие. Они  не  бросают  ведущего,  всегда  помнят  о  товарищах,  о  мессерах,  которых  надо  жечь,  о  матерях  и  родных  и  прочих  людях,  живых  и  мёртвых,  за  каких  надо  мстить! Я  знаю,  товарищи  пилоты,  вас  постигла  беда. Полк  погиб  в  неравном  бою. За  сгибших  товарищей  надо  отомстить,  в  том  ваша  теперь  задача! Надо  побеждать  фрицев,  но  их  много,  они  нахальные  и  вовсе  не  дураки!  Но  бить  их  можно  и  мы  бьём! Правда,  не  числом,  а  умением.  Вы  прислушайтесь  к  нашим  казачкам,  новым  вам  товарищам.  Они  расскажут,  как  вести  себя  в  бою,  как  построить  вертушку-карусель. Это  такая  придумка,  чтобы  бить  врага. Кроме  нас  их  бить  некому. И  подставляться  не  надо. Вы  думаете,  пехота  на  земле  подставляется  фрицам?  Дулю! Нет  дураков  отдавать  задаром  жизнь! Да  и  баш  на  баш  нету  расчета! Если  уж  погибаешь,  так  прихвати  на  тот  свет  обидчиков!  Оглядись,  может  случиться,  найдешь  на  земле. Или  я  не  прав?  То-то! Сейчас  вас,  ребятки  из  пополнения,  разберут  себе  ведомыми  опытные  орлы. Я  разберусь  и  назначу.  А  вам  держаться  за  их  хвосты,  как  пришитым! Всё,  вольно  и  разойдись!
       Лётчики  сбились  в  круг,  Серафим  стал  приглядываться  к  пополнению  в  упор. Кивнул  Байстрюку.
       -Экая  силища  прибылв,  целая  почти  эскадрилья! Выбирай  ведомых:  себе  и  мне. Пойдешь  на  эскадрилью. Комэски  два  и  три!  Берите  остальных  поровну,  приставить  к  старикам  и  обучить!
      Своего  нового  ведомого  Быстрин  прихватил  за  плечо,  отвёл  в  сторонку.
      -Как  зовут,  фамилия,  лейтенант? Где  родился,  как  учился? – посыпал  вопросы, доставая  портсигар  и  предлагая  папиросы,  возвышался  над  «желторотиком»  командир  полка.
       Лейтенант  взял  папиросу,  покрутил,  разминая,  сломал  и,  угиная  голову,  выбросил.
       -Не  куришь  или  волнуешься?
       -Не  курю  еще,  товарищ  майор, -  ответил  парень,  поднимая  напряженный  взгляд.
       -Так  молодец! И  не  начинай. Как  зовут? – напирал  Серафим,  примечая  твердый,  хоть  и  смущенный  взгляд,  квадратный  подбородок  с  ямочкой  и  чуть  вздернутый  нос.
       -Степан  Гладышев,  товарищ  майор! – надтреснутым  баском  представился  новичок. -  Родом  из  Тулы,  закончил  Качинское  училище,  русский,  комсомолец,  по  прибытии  участвовал  в  одном  бою. Растерялся,  потому  остался  жив.
       -Ну, ну.  Я  тоже  русский,  закончил  Ейское,  участвовал  в  боях,  насшибал  малость  фрицев,  на  фюзеляже  ради  интереса  посчитаешь  звезды,  коммунист,  и  в  первом  бою  тоже  натерпелся  страхов. А  теперь  о  деле. Есть  у  нас  в  бою  одна  забавная  штучка,  мы  её  применяем  в  бою,  когда  обороняемся. До  войны  пацаном  если  в  парке  был,  видел  громадное  колесо,  русские  горки  или  каруселью  зовутся. И  вот  слушай  и  вникай,  что  рассказывать  стану. Представь…- И  Серафим  стал  показывать ладошками  ход  пары  в  бою  и  объяснять,  рисовать  палочкой  на  пыли  схему  боевого  колеса. – Вот!  И  если  фриц  нападает  сбоку,  ему  навстречу  вылетает,  кому  удобно  в  этот  миг. И -  лоб  в  лоб! И  помни:  он  бандит! А  бандиту  надо  что? Верно,  попользоваться  добром! А  значит,  остаться  живым. И  он  от  лобовой  обязательно  тиканёт!  Но  ты  проследи,  чтобы  тикал  вверх. Бери  чуток  ниже.  И  чуток  раньше  нажимай  гашетку,  чтобы  пузо  ему  пропороть.
       -А  если  он…-  Гладышев  слегка  смутился  и  осекся.
       Командир  полка  Быстрин  заминку  понял  и  смеяться  не  стал,  а  напротив,  нахмурился  и  тронул  лейтенанта  за  плечо.
       -Если  не  отвернёт, не  судьба,  значит.  Погиб  героем. И  фриц  и  ты. А  это,  дорогой  наш  казачок,  почетно  в  войне. Родину  защищаем.
       -Ха!  А  фриц?! -  оскалился  Степан  Гладышев,  оказавшись  не  простаком. – За  что  погибнет  фриц?
       -Ах,  да! Фриц  на  чужой  земле! - засветился  взглядом  Быстрин. – Тогда  ему  погибать  за  идею. За  право  грабить  и  убивать. Правда,  он  уже  мертвым  будет,  а  право  останется  за  теми,  кто  дурит  им  головы. Вообще,  казачок, жизнь  так  устроили,  что  простым  людям  строить  и  воевать,  а  прочим  руководить. Но  у  нас  теперь  особый  случай,  мы  имеем  врага  родины,  а  врага  надо  бить. Вот  так,  казачок. Возьму  тебя  напарником.
       В  тот  день  они  вылетали  ещё  четырежды  на  перехват  «юнкерсов»,  сбили  одиннадцать  бомбовозов  и  потеряли  двоих  «яшек». Новички  вели  себя  прилежно,  повторяли  маневры  ведомых,  а  ведомый  Байстрюка  даже  поджёг  одного  Ю-87. Серафим  видел  и  похвалил,  а  на  земле,  поздно  вечером,  разбирая  итоги  дня,  не  забыл  отметить  особо. Впрочем,  на  успехах  долго  не  задержался.
       -Нам  повезло,  товарищи,  что  только  однажды  встретили  прикрытие. Швабы  наглеют  всё  больше. Они  уверовали  в  свой  блицкриг  и  потому  беспечны. И  нам  надо  пользоваться  такой  обстановкой. И  учиться. Сегодня  мы  не  потеряли  ни  одного  новичка. Старики  прикрывали  их,  подставляясь  мессерам  и  их  слопали.  Хорошо,  спрыгнули  с  парашютом  и,  надо  надеяться,  доберутся  домой. Но,  повторяю:  нам  сегодня  повезло.
       Удача  дня  оставила  лётчикам  нужное  настроение  и   кто-то  в  задних  рядах  из-под  молодых  дубков  в  сумерках  выдал  протест.
       -Товарищ  командир! Вы  говорите:  повезло. А  я  читал,  Суворов  говорил  так. Раз  везение,  два  везение,  а  где  же  умение?! Выходит,  немцев  много,  а  везёт  нам?
       Он  даже  всхохотнул  слегка,  тот  «простак»,  довольный  собственным  умом,  и  старший  политрук  Болинский  тут  же  вмешался  в  процесс  обсуждения  итогов.
       -Товарищ  командир  полка  вам  правильно  подчеркнул:  в  бою,  бывает,  везёт. Когда  противник  дурак.  А  вот  против  умного  врага  нужна  и  смекалка,  и  смелость,  и  многое  другое. А  еще  я  должен  заметить  товарищу,  заявившему,  будто  фашистов  много,  а  везёт  нам,  не  только  протест,  но  и  предупреждение. Словами  бросаться  нельзя! Нам  очень  не  везёт,  мы  отступаем  под  натиском  врага,  и  не  знаем  еще,  сколько  может  это  продолжаться. Но  фашиста  мы  побьём! Как  бы  вы  ни  хихикали,  там  в  задних  рядах,  молодой  глупец! И  тут  командир  снова  прав. Мы  учимся  воевать! Пример  тому,  сбитые  сегодня  юнкерсы. Но  упиваться  итогами  нельзя! –Плотный  и  потный  комиссар  дивизии  раззадорился, расстегнул  еще  одну  пуговичку  на  воротнике,  пригладил  белокурую  прическу  «бокса»  и  устремил  мысль  дальше: -  Когда   бомбёры  прут  без  прикрытия,  надо  пользоваться  моментом,  проявлять  инициативу  и  смелее  бросаться  на  врага! Я  правильно  говорю,  товарищ  командир  полка?
       -Всё  правильно,  товарищ  комиссар. -  Серафим  вскинул  руку  и  осмотрелся,  отмечая  молодых  летунов.  Они  горели  желанием  наказать   нахалов.  Так  помимо  охоты,  еще  и  умение  в  бою  нужно!  И  дисциплина. И  Быстрин  заострил  момент  внушением. - Кроме  одного!  В  бою с  мессерами инициатива  принадлежит  командиру  звена  истребителей. А  вот при  истреблении  бомбовозов  всякому  ястребку  предоставляется  полная  свобода. Дело  ведомых - налетать  на  задних  и  крушить,  не  подставляясь  под  пулёметы  стрелков,  то  есть  снизу  и  с  боков.  А  задача  ведущих – снимать  передних,   сбивать  с  курса  и  заставить  рассыпать  строй  и  свернуть,  не  дать  бомбить  цели. А  случалось не  так. Вон  только  сегодня,  когда  приблизились  к  плотному  и  густому  строю  юнкерсов,  я  приказал  атаковать  и  все  кинулись  на  передних,  стараясь  сшибать  командование  группы. И  что  получилось?  Каша  и  неразбериха. И  разобрались  не  сразу,  и  огонь  открыли  издали,  а  потому  сбили  мало,  хотя  могли  отличиться. А  вина  в  том  моя  и  командиров  эскадрилей. Не  внушили  особый  порядок  боя  при  таком  раскладе  еще  на  земле. Да  и  в  небе  увлекались  своей  задачей,  забывая  обязанности  командира. Так  что  тут  урок  всем.




______     21     ______

       Лето,  конец  августу,  жара  и  почти  весь  полк  спал  на  воздухе.  Ночью  тихо,  не  слышно  шумов  войны  и  оттого  кажется,  что  её  нет. И  спится  вольно,  хотя  и  жестко  на  голой  земле.
       Наладился  на  отдых  и  Серафим,  но  вспомнил,  что  давненько  не  писал  домой. Ответов  на  весточки  свои не  ждал,  понимая,  что  еще  не  наладилась  работа  почты  по  военному  времени,  да  и  адрес  свой,  шутка  ли,  за  два  месяца  военного  драпа  меняет  четырежды,  но  письма  штабом принимались  и  успокоить  родню  надо.
       Чтоб  не  писать  на  коленке  и  в  темноте,  спустился  в  штабную  земляку. Начштаба  капитан  Гаврилов  спал,  храпел  во  всю,  перебивая  прочие  звуки  природы,  на  хлипком  столике  горела  коптилка  из  стреляной  гильзы. Всякий  в  ней  жидкий  продукт,  разбавленный  солью,  горел  хорошо  и  давал  свет. Быстрин  снял  пальцами  обугленный  нарост  на  фитиле,  достал  планшет  и  из  него  тетрадку,  карандаш  и  стал  писать.
       Он  клал  поклоны  родителям  и  братьям,  если  кто  дома  или  можно  передать  письмом,  просил  откланяться  жене,  на  тот  случай,  если  личный  его  привет  где-либо  затрётся  по  дорогам  и  с  хутором  обменётся. Расповедывал  про  победу,  которую,  напрягшись,   добудут  вскорости,  писал  про  чудную  погоду  в  вёдре,  когда  небо  ясное  и  до  того  чистое,  что  немцев  не колотить  просто  неприлично. И  сквозь  личную  скромность  и  военную  тайну  сообщил  о  достижениях  полка,  что  де  стервятников  фашизма  до  десятка  сбивают  ежеденно. Излагал  такое  Серафим  со  злой  усмешкой,  полагая  хуторянам  положить  на  души  немного  смальца:  все  же  мягче  иные  горести  вниматься  станут  при  картине  отомщенья.
       Далее  интересовался  новостями,  кто,  где  и  как  на  хуторе  вытворяет  и  наставлял  беречь  себя  и  прочих,  потому  как  в  грядущих  годах  народу  здоровья  потребуется  много:  бить  врага  и  гнать,  а  затем  с  разрухи  поднимать  и  строить  новое.
       Сложив  треугольник,  Быстрин  призадумался  о  дальнейшем. Писать  или  воздержаться  от  весточки  Алевтине?
       С  ней  в  последнее  время  у  Серафима  получалось  что-то  не  так  и  не  то. В  своё  время,  бросившись  на  её  красоту  и  достигнув  цели,  он  скоро  понял,  что  влип,  как  мелкая  букашка  в  мёд. Жена  оказалась  холодной  ко  всему,  что  касалось  его  службы  и  интересов,  зато  пылала  неизбывной страстью  к блеску  вещиц  и  интерьеров,  обожала   разглядывать  прилавки  магазинов,  торчать  в  парикмахерских,   и  была  экспрессивна  в  постели. О,  за  экстазы  в  соитии  она  могла  отдать  всё!
       Пожалуй,  подспудно  и  неосознанно  Быстрин  понимал  стремление  прекрасного  к  прекрасному:  какой  нормальный  против  красоты?  Но  время!  Оно  ещё  не  может  внушить людям  понятия  о высоких  и  безусловно  чистых  нравах. Идеалы  надо  воспитывать  и  передавать  в  крови. Многие,  большинство  не  могло  отличить  от  броской  мишуры  подделок  истинную  цену  простоты  общения  и  вещей.
      А  жена,  когда  и  где  малограмотная  женщина,  могла  нахвататься  мещанских  замашек? Только  ли  восхищение  собой  тащило  её  в  модную  парикмахерскую  или  к  портнихе? Что  заставило  завести  на  комоде  слоников,  в  углу  спаленки  держать  икону  Николая  Угодника,  а  в  простенке  гостиной портрет  Калинина?  Стремление  всем  угодить  и  от  всякого  иметь  индульгенцию?
       У  Алевтины  подружка,  супруга  горвоенкома  и  соседка  в  подъезде  с  подобными  запросами  на  жизнь. Серафим  сопоставил  и  как-то  сразу  прозрел. И  попробовал  повлиять,  но  как  и  где  взять  время?! Он  почти  всегда  на  службе  и  пропадает  в  небе,  а  женщинам  скучно.  Они  не  работают,  беззаботны  и…существа  живые.
       Быстрин  служил  вблизи,  служебную   жилплощадь  тогда  имел  в  Ростове-на-Дону,  и  срочно  подал  рапорт  на  перевод. С  начальством  пришлось  объясниться,  комдив  сначала  кочевряжился,  но  вник  и  внял,  оставил  на  прежней  службе,  сменив  место  в  части  поближе  к  их  хутору,  дабы  жена  в  кругу  семьи  вертелась. А  Серафим  частенько  наведывался  домой  на  мотоцикле,  благо  было  недалеко,  в  двух  или  трёх  часах  езды.
       Казалось  бы,  чего  еще?  Но  жучок от  гнуси,  вирус  эгоизма  обосновался  в  сознании  Алевтины  уже  крепко  и  жизнь  селянкой  угнетала,  делала  её больной.
       Серафим  так  думал,  понимая  жизнь  в  изломах,  но  странно,  написать    теперь  не  мог. Война  изменила  мысли. И на  бумагу  он  положил  иное. Сначала  подтвердил,  что  любит  и  встречается  во  снах,  целует  фотокарточку  и  ждет  конца  войны и  встречи. Он  называл  жену  единственной  и  это  была  правда.  Вдруг  вспомнил,  что  Алевтина  давненько  на  сносях  и  обеспокоился  всерьез,  стал  изливать  тревоги  на  письмо,  страдая  при  мысли,  что  вмешалась  война  и  поломает  много  жизней  и  может  изменить…,  впрочем,  уже  изменила  их  уклад.
       Потом  Быстрин  курил  и  слушал  храп  капитана  Гаврилова.  Он  не  был  кадровым  военным  летуном,  пришел  с  гражданки. Имел  большой  опыт  на  транспортных  самолётах,  но  просился  на  истребители  и  ему  не  отказали,  прикомандировали  и  посадили  в  штаб. Капитан  обиды  не  показал,  понял  разницу  и  стал  каждую  минуту  изучать  матчасть, когда  по  книжкам,  а  когда  и  в  кабину  забирался  и,  закрывшись  фонарём,  изучал  управление.  И  не  стеснялся,  спрашивал  у  лётчиков,  чего  не  знал. И  старался  постоять  среди  летунов  после  боя,  послушать  и  повздыхать,  рассматривая   перипетии  схваток,  какие  те  показывали  руками.
       Серафим  оглянулся  на  тёмный  угол,  уложил  треугольники  писем  на  краешек  стола,  и  тихонько  подался  на  воздух  немного  поспать. Пускай  капитан  побудет  наедине  с  богатырским  храпом.

______    22    _____

       В  урочный  час  Кондратий  Иванович   выходил  к  воротам, открывал  калитку  и  осторожно,  скрывая  стыдобное  нетерпение,  высовывал  голову  в  проулок,  подслеповато  высматривая  письмоносицу. 
       Сегодня,  едва  Ульяна-почтарка  поворотила  к  их  дому, хозяин  подворья  встрепенулся сердцем,  дрожащей  рукой  откинул  щеколду  и  распахнул  штакетный  притвор.
       -Заходь,  Ульяна  Марковна,  заходь  до  нашего  куреня, - приветил  он  письмоносицу  чересчур  радостно,  отчего  голос  вдруг  сломался  и задребезжал, будто  хватил  накануне  Кондрат  Иванович  холодного  взвара  иль  из  колодезной  цыбарки  молока. И  пятясь  и  заискивая  улыбкой, старался  поймать  взгляд  желанной  гостьи  и  загодя  вызнать:  с  чем  пришла? – По  такому  жару  доси  бегаешь,  а  попить  иль  ногам  передых  сделать  догадки  не  допущаешь. И  то,  в  военную   пору  не  усидишь  где  ни  попадя,   даже  устаток  когда  подступит.  Но  ты  заходь  до  нас, Ульяна  Марковна,  взваром  охладиться  и  малость  пересопнуть.
       Веселея  окрепшим  голосом,  распрямляя  спину  и  отступая  дальше  и  давая  дорогу,  старый  Быстрин  приветил  еще  и  рукой  под плечо  носителя  хуторских  и  государственных  вестей,  успев  перехватить  в  глазах  Ульяны  отстранённый  блик:  нету  в  дом  их  печальной  бумаги.
       Почтарка,  войдя  на  подворье,  на  ходу  перекинула  с  бока  на  грудь  сумку,  и  нагнув  голову  в  белой  косынке,  стала  шариться  под  газетами,  озабочено  извлекая  письма  и  даже  делая  при  том  концерт.
       -Тю, скаженяки! Я  их  шукаю  в  отделах,  а  они  заховались  в  кармане! – жалилась  Ульяна,  доставая  и  потрясая  квадратами  и  треугольниками  писем. И  стреляла  уже  откровенно  весело  карими  глазами. – Получить,  дядька  Кондрат,  письма  от  ваших  сынов. Воюют  они,  побивая  врага! А  взвару  налейте,  за  щиру  весть  грех  не  налить  холоднячку!
       Она  протянула  ему  газеты  и  отдельно  пачку  писем,  и  по  Ульяне  видно,  что  с  большим  удовольствием  примет  приглашение  пройти  до  летней  кухни  испить  взвару  иль  молочного  кислячку,  отдохнуть  минуту-другую  на  лавке  и  послушать,  о  чем  пишут  Кондратию  с  фронта  сыны.
       Но  тот,  пристроив  подмышку  газету  и  приняв  письма, перебирая  их  дрожащими  пальцами  и  глядя  вдруг  застившими  чем-то  глазами,  видел  настолько  смутно,  что  от  обиды  ничего  не  прочитать,  пустил  слезу  еще  больше  и  расстроился  до  твердого  в  горле,  и  оно  стало  в  кадыке  и  перехватило  дых.  И  старый  Кондрат,  слюняво  распахнув  губы,   горько  и  беззвучно  заплакал,  крупно  вздрагивая  лопатками  и  исходя  обильными  слезами.
       -Ты  что,  дядька  Кондрат?! Они  же  живые! –  сдвигая  обратно  на  бок  сумку  и  подхватывая  Быстрина  под  спину,  спопашилась  письмоносица,  женским  сердцем  внимая  родительским  чувствам.  И  ухватив  уроненные  хозяином  письма,  повела расстроенного  старика  к  лавочке  у  летней плиты,   по  пути  приговаривая:  - Вам  радоваться  надо,  а  не  слёзы  лить. Вон  Игуменковой  похоронку  прислали,  вручить  надо,  а  ноги  туда  не  бредут. Как  итить  с  такой  обузой? Ты  бы,  дядя  Кондрат,  испить  бы  мне  чего  налил,  взвару  холодного  или  что. Охолонуть  душой  надо,  чтоб  такую  службу  дальше  несть.
       Почтарка  Ульяна  скупо  улыбалась,  прибирая  иной  раз  ладошкой  с  лица  своего  слёзы  и  еще  покачивая  за  плечо  дядьку  Кондрата,  убаюкивая  иль  прижаливая,  а  то  и  приободривая,  занимая  огульной  мыслёй. И  то  понять  надо  старого:  отправил  с  начала  войны  на  фронт  одного  за  другим  троих  богатырей,  а  до  сих  пор  ни  слуху,  ни  духу.
       И  Кондрат  Иванович  кинулся  благодарить  письмоносицу  питьём  и  подался  по  делу,  подгибаясь  в  ногах  и  хлюпая  пылью  из  чириков  без  запяток. И  шел  он  долго  и  шумно  и  Ульяна, устроившись  на  лавке, столкнула  с  ног  свои  чувяки,  опустила  босые  ступни  в  прохладные  под  лавкой  листья  подорожника  и  погрузилась  в  негу.  Не  только  ноги,  казалось,  и  душа  улеглась  отдохнуть  минутку-другую  в  этой  мягкой,  пухнастой  и  родной  растительности. И  женщина  откинулась  спиной  на  стену  кухни,  покойно  и  сладко  вздохнула,  забывшись  на  миг  и  ковырнув  ногтём  заскорузлого  пальца  из  глазного  яблока  одинокую  слезу.
       Но  тут  уже  побежкой, неся  в  вытянутых  руках  запотелую  махотку, воротился Кондрат  Быстрин. На  ходу  найдя  глазами  на  столешнице  письма,  ткнул  жбанчик  почтарке  и  торопливо  сгреб  почту  и  радостно  прижал  к  груди. И  забубнил:
       -Ить,  разрази  мя  громыхало,  посеял  сыновы  письма  старый  пень! Очумел  с  радости. А  ты, Марковна,  попей,  испей  взвару  да  почитай  фронтовые  вести. Чтой-то  глазами  я  сёдни  обнищал,  а  искать  очков,  так  горе  мыкать. Очешник  кудысь  сунул,  а  где  найти  вспопах? Баб  моих  нету  на  подворьи,  подались  кто  куда. Старуха  на  выгон  подалась  кизяком  разжиться, Варварушка  в  школе,  а  Тинушка,  слава  богу,  за  ум  взялась  и  в  поле  хрип  гнёт,  колоски  собирая. И  то  польза  отечеству  и  колхозу. Тьфу!  И  кто  ей  имечко  присудобил? Дорофей  ить  мужик  умом  крепкий,  не  иначе  баба  с  понталыку  сбила.
       Балабонил  Кондрат  и  глядел,  как  Ульяна  утоляет  мелкими  глотками жажду  холоднющим  взваром, упуская  с  губ  на  подбородок  струйки,  и  подгонял,  торопил  взглядом  и  жестом,  выставляя  письмо. Почтарка  попила  и  отстранилась,  а  встретив  нетерпение  старого  снова  приложилась  и  уже  потом  утерла  платком  губы  и  лицо,  отставила  махотку  и  приняла  письмо. Взглянула  на  штемпель,  забрала  другие  конверты.
       -Письма, дядя  Кондрат, надоть  читать  по  порядку  писания. Чтобы  сумятицы  не  случилось, - пояснила  Ульяна,  пробегая  глазами  в  распахнутом  треугольнике  начальные  строки  от  карандаша  Алёшки  Быстрина.
       И  тут  же  стала  читать  вслух  про  то,  что  Алексей  не  смог  сразу  описать  потому  как  стеснялся  и  сначала  не  было  минуты  и  не  было  чего  обсказывать  не  пустого. Сначала  их,  новобранцев  везли  куда-то далеко  и  долго,  потом  развезли  по  воинским  частям,  а  затем  уже  снабдили  танками  и  отправили  на  фронт. И  они  теперь  воюют  и  дают  гитлеровцам  жару,  хотя  признать  если…Дальше  шли  вымаранные  химическим  карандашом  строки,  в  каких,  верно, Быстрин-младший, жалился,  что  и  их  очень  допекает  германец  и  припарок  не  жалеет. Такое,  конечно,  читать  не  только  неинтересно,  но  и  вредно  и  военный  цензор  безжалостно  вычеркнул  хныканье. Здесь,  в  глубоком  тылу  не  должно  сложиться  мнение,  будто  на  фронтах  славные  защитники  отчизны  пукают  в  муку. И  понимая  такое,  Кондрат  Иванович  согласно  кивал  и  щупал  бороду.
       В  конце  письма  Алексей  клал  поклоны  родственникам  и  хуторянам  и  извинялся  за  скромность  новостей. Что  де  на  фронте  он  недавно  и  случай  не  подвернул  подвига,  о  геройстве  товарищей  напишет  в  другой  раз,  когда  те  геройства  обсудят  и  выпадет  время  для  описания. И  в  общем  пускай  никто  не  сомневается,  немцев  далеко  в  просторы  не  пропустят  и  даже  погонят  обратно,  как  только  сложатся  предпосылки.
       Письмо  Пантелея  было  в  конверте  и  на  многих  листах,  обстоятельное  и  даже  без  вымарак  цензора. И  то:  политрук  роты  знал,  чего  не  надо  излагать  и  писал  подробно  о  боях  и  отбитых  фрицевских  атаках,  подбитых  танках  врага,  и  ни  намёка  на  местность  или  упадок  своих  сил. Тоже  не  сомневался  в  способности  обломать  рога  фашистам  и  передавал  приветы  родным  и  знакомым  и  особо  директору МТС  Кирсанову,  прося  передать  тому  номер  полевой  почты  и  обязательство  писать. А  еще  Пантелей  просил  прижалеть  Варварушку,  приласкать  нежностью  и  родительским  вниманием.
       Был  от  Пантелея  ещё  и  треугольник,  но  адресованный  Варваре  и  его  не  стали  вскрывать. Кондрат  Иванович  бережно  опустил  его  за  ворот  нате-льной  рубахи,  чтоб  сохранить  и  отдать  по  принадлежности.
       Прямоугольники  лётчика  Серафима  почтарка  глядела  сначала  на  свет,  чтоб  видеть,  где  разрывать  и  не  попортить  письма.  Ульяна  знала  свою  работу,  немало  писем  перечитала  уже  в  эти  военные  дни  и  проплакала  много  слёз  сострадания.
       Письма  Серафима  были  обидно  коротки. Поклоны,  жив-здоров,  пишите,  жду  ответа. Работы  по  самые  ноздри,  швабы  застилают  небо  и  давать  их   «юнкерсам»  по  пятакам  - для  них  основная  задача. Между  строк  сообщал,  что  трём  бомбовозам  лично  насыпал  в  штаны  гороху. В  другом  письме  в  конце  подбивался  итог  и  уже  сообщалось  о  семи  сбитых  фрицах.  В  третьем  послании,  тоже  коротком,  количество  сверзенных  самолётов  достигло  чертовой  дюжины.
       И  Кондрат  Иванович,  слушая  строки  писем  и  заглядывая  в  них  через  руки  почтарки,  теша  себя  тихой  ухмылкой,  считал  на  пальцах  тех  сбитых  фашистов  и,  будто  сомневаясь,  вопрошал:
       -А  что  тринадцать, Ульяна,  немалый счет? Ить  пальцев  не  хватает! Ай  да  Серафимушка,  ай  голуба,  разрази  тех  германцев  громыхало! А  ты  иди, Марковна, отдохнула  и  топай  по  проулку. Ишь,  сколько  в  сумке  писем! И  все  ждут,  выглядают! Я  ить  тоже  тебя  сколько  дней  выглядывал,  как  самого  дорогого  сродственника, - вдруг  стал  выпроваживать  почтальонку  старый  Кондрат,  норовя  скорее  остаться  наедине  с  мыслями  радости  и  надежды,  что  поселили  в  нём  письма.
       Почтарша  Ульяна  поняла  его  состояние  и  подалась  дальше,  а  сам  Кондрат  Быстрин,  слегка  поколебавшись, придёт  или  нет  скоро  его  старуха, торопливо  засунув  письма  за  пазуху,  засеменил  на  середину  проулка,  откуда  открывался  прозор  на   недалёкий  выгон   для  хуторской  худобы,  и  была  бы  видна  Прасковья,  покажись  вдалеке.
       Старуху  не  увидел,  но  письмоносица  с  глаз  еще  не  пропала  и  он  ей  прокричал:
       - Слышь-ка,  Марковна! А  Серафим,  Серафим  каков  молодец! Турнул тринадцать  хрицев! Ты  там  народу  обскажи,  порадуй!
       Оборотился  и  потрусил  к  подворью,  и  позабыв  захлопнуть  калитку,  подался  к  столу  у  летней  кухни. Тут  он  выложил  весточки  от  сынов,  разложил  и  пригладил  ладошками, перебегая  глазами  с  одного  на  другое,  и  всё  же  выбрал  письмо  Пантелея  и  стал  разбирать  по  слогам,  про  себя  строя  слова  и  шевеля  губами.


______     23     ______

       А  в  это  время  Прасковья  Ниловна,  насобирав  полный  тазик  сухих  коровьих  лепёшек,  позволила  себе  немного  пересопнуть  от  трудов  и,  отставив  кизяки,  примостилась  в  тенёчке  старой  овчарни  рядом  со  старым  Селиваном. Дед  Селиван,  постоянный  хуторской  пастух,  щуплый  телом  и  давний  бобыль,  с  виду  неказист,  весь  оброс  седым  волосьем  и  оттого  лицо  его  не  сразу  бросалось  в  глаза. Впрочем,  бросаться  не  было  чему. Кирпичная    в  морщинах  кожа  высокого  лба,  сизый  нос  и  красные  губы,  явно  видные  на  белом  фоне  усов  и  бороды,  и  зубы,  на  удивление  родные и  целые  все. Еще -  синие  глаза. И  все  вместе,  как-то  бросалось  благостью. Все,  когда  бы  ни  встретили  деда  Селивана,  встречали  его  глаза  и  беспричинную  улыбку  в  них  и  на  лице.
       Впрочем,  загадочная  улыбка  не  мешала  ему  изливать  на  собеседника  порочные  мысли  или  добрый  совет. Находясь  на  службе  обществу  пастухом  при  живности, дед  Селиван  поочередно  кормился  и  ночевал  у  хозяев  худобы,  а  потому  много  видел  и  знал. И  к  примеру,  пацанву  деревенскую,  детвору  всячески  привечал  и  приучал  к  вольностям  природы  и  имел  в  их  лице  добровольных  помощников  и  друзей. Пасли  вместе  скот,  купались  в  речке,  ловили  рыбу  и  раков,  и  в  кострах  пекли  картошку.
       И  вот  теперь  хуторской  пастух,  расположившись  у  овчарни  на  подстилке  из  духмянного  беремя  полыни  и  пополудневав  горбушкой  каравая  с  помидором  и  малосольным  огурцом  да  крылышком  кочетка  под  глоток-другой  степлевшейся  браги,  настроенный  благодушно,  хотел  было  чуток  прикорнуть,  покуда  пацанята  приглянут  за  стадом, как  нелегкая  поднесла  Параску  Быстрину,  которой  давно  мечтал  сказать  немного  язвительных  слов. Но  разморчивая  жара,  сытная  еда  и  приятный  хмель  так  настроили  на  отдых,  что  старый  Селиван  поленился  распахивать  рот  и  только  манием  руки  указал  ей  на  горку  непримятой  полыни  подле,  сорванной  про  запас.
       Охапка  травы  пахла  остро,  пряно  и  кроме  полынного  запаха  горечи,  имела  еще  какие-то  непонятные,  тонкие,  забиваемые  и  все  ж  различимые  Селиваном  оттенки  увядающей  лебеды,  напоенной  солнцем  ковыли  и  усохшего  чебреца.
       -Проглядишь  ты  коров, Селиван, - пообещала  дородная Ниловна,  устраиваясь  и  подгребая  под  себя   мягкого  травяного  настилу,  чтоб  удобней  сидеть, опираясь  на  стенку  овчарни,  и  глядеть  на  голую  уже,  в  стерне  степь,  обпаханную  от  хутора  полосой  зяби. – Ить  выгон  истолкли,  им  бы  каку  полакомей  сыскать  растительность,  вот  и  подадутся  куда  ни  попадя.
       -А  куда  им  подаваться,  акромя  степу? По  стерне  травка  пробивается  посля  дождика,  так  пущай  пощиплют. К  вечеру  сгоняю  до  оврага, -  почти  сонно  отозвался  Селиван  и  зевнул, сухой,  коричневой  ладошкой  прикрывая  зубастую  пасть. Но  зевнул  показно,  чтоб  притупить  бдительность  Ниловны.  И  вдруг,  распахнув  снулые  было  глаза,  поведал: - Я  прогляжу  худобу  или  нет,  а  ты  старшую  невестку  проглядишь. Чего  надумала: на  сносях,  при  таком  пузе  ударилась  в  работу! Моча  ей  ступила  в  голову  или  что? Сковырнуть  чижолым  задумала  ребятенка. Трудов  не  знала,  бельмом  в  глазу  хутору  ходила,  а  тута…Непонятно  это, Параска!
       Старый,  верно,  оказался  в  затруднении  разгадать  ребус  жизни  и,  полностью  не  излившись  сомнением,  умолк.
      -И  што  непонятного  тута?! – ворохнула  плечами  Ниловна  и  даже  весело,  словно  недотёпу  оглядела  Селивана. – Я  всех  сынов  в  поле  родила  и  ништо. И  она  родить. Тут  радоваться  надо,  что  девка  взялась  за  разум,  поняла,  что  при  трудах  мысли  всякие  и  дурные  уходют  вон,  а  ты…Седой  как  лунь,  а  ума…Тольки  хвосты  быкам  крутить  тебе,  а  не  лезть  с  советами.
       Это  уже  слишком  вышло,  так  задело  Селивана,  что  вскинулся  на  руку  и  другую  простер  было  на  обидчицу,  но  вдруг  обмяк, снова  опустился  на  лёжку  и  виновато  изрёк:
       -Тут  ты  заметила  правду, Параска,  когда  касаемо  твого  подворья. Ничто неладного  заметить  не  могу. Было,  невестка  твоя  занимала  мои  извилины, дак  теперь  выходит  зазря. – Он  поднял  глаза, незряче  уставил  на  небо,  налитое  белёсым  жаром,  и  продолжил  мысль. – Кругом  показательный  твой  двор. Нету  беспорядку. Сыны-то  пишут  с  хронту?  Мне  мой  Васька  отписал,  круто  с  ними  обходится  проклятый  оккупант.  Так  и  они  пишут,  артилеристы  наши,  Васька  мой  среди  таковских,   танки  германов  приспособились  вышибать  подручной  бутылкой  от  наркомовского подспорья.  Хвосфору  туды  натолкают,  разведут  керосином  и  по  железяке  хрица  хрясь!  И  тогда  огонь  и  дым  на  танке,  и  много  вони! Во!
       -Молчат  наши,  - печально-раздумчиво  покивала  Ниловна  и  тут  же  схватилась  на  ноги. – Ой, что  это  я?! Старый-то,  верно,  заждался!  Тысячуется,  могёт,  на  всё  подворье. И  письмоносице  мимо  куреня  нашего  пора  итить,  а  я  прохлаждаюсь  возле  мерина.  А  вдруг  письмо  какое?!
       Но  от  резвости  ли,  от  годов  старости  её  скрючило  и  она,  охая  и  морщась,  продолжая  склонять  на  лады  миролюбимого  сегодня  Селивана, старалась  распрямиться  и  приспособить  под  руку  обузу,  тазик  с  кизяком.  И  приспособила  и  поплыла  вдоль  овчарни  к  хутору.
      А  во  след  ей  пастух  кинул  напоминание.
       -Паранька! Ты  не  забудь,  по  череду  я  в  твоём  курене  сёдни  вечеряю  и  ночевать  стану. И  чтоб  назавтра  какого-никакого  бражного  налила  в  бутылёк!  В  обед  штоб  прикорнуть  на  малость.
       -И-и! – обернулась  на  углу  долгого  строения  овчарни,  сердито  зыркнула  и  покачала  головой  Ниловна. – Старый  анчибал!  Горе  кругом, а  ты  на  что потратил  стыд…
       И,  плюясь  и  придерживая  от  набежавшего  ветра  косынку,  скрылась  за  углом.
       А  Селиван,  мало  когда  оставляя  последнее  слово  за  другим, в  след  бурчал:
       -И  што  ты,  Параска,  гудишь  меня? Ну  старый  я  пёс,  сам  ведаю. Ну  выпиваю  малость. Да-к, Прасковея! Нету  сил  у  меня  носить тяжкое  на  душе,  вот  и  прикладаюсь  к  баклажке. Один  я,  кругом  один. Вот  ты  чичас  до  подворья  притащишьси,  а  там  старый  Кондрат  ожидается,  невестки  молодые  и  здоровые  поднесут  чего  пожевать, с  приветом  и  лаской  обойдутся.  А  кто  ожидает  меня?.. Вот  то-то…
       Старый  пастух  приподнял  чуток  седую  голову  и  глянул  вдоль  овчарни,  словно  провожая  взглядом  старуху  и  вручая  ей  заветное  из  души. И  не  увидев  Прасковьи  Селиван  не  расстроился  и  бега  мыслей  не  остановил.
       -Зачем, Параска,  коришь  меня  худой  славой  и  глотком  зелья  отрадного? Ты  понимаешь  в  нём  толк?.. Не-ет. И  славы  худой  у  меня  не  было  и  пристрастия  к  хмельной  забывчивости. Работал  я  не  хуже  других  и  курень  мой  завсегда  крыт  камышом,  а  не  соломой,  и  забор  мой  не  из  будыльев  соешника,  а  из  ольшанника. И  неслись  исправно  у  нас  курчата,  в  катухе  завсегда  зимовала  свинка  и  кормилась  да  святой  пасхи,  старуха  пилила  меня  за  всякий  мелкий  урон  в  хозяйстве,  пилила,  надо  сказать,  скрипучим  образом  и,  бывал  грех,  несуразным  образом  я  в  ответ  прикладался  словом, бывая  во  гневе,  чтоб  унять  ейный  скулёж. Но,  Прасковея! Это  моя  старуха  была! Она  на  меня  скрипела,  но  всегда  был  в  уверенности,  что  она  ждет  меня  до  куреня-хаты  и  проклинает  мои  ходульные  кости,  когда  долго  носило  меня  где  по  делам  или  без  них. Я  был  старательный  казак, Параска,  грех  тебе  не  знать. И  сын  Василёк  был  и  невестка  при  нём  и  двое  внучат. Всё  было, Прасковея! А  иде  оно  щас?  Всё  ветер  жизненный  унёс. Акулина,  старуха  моя  померла  годов  как  десять,  болезня  её  забрала. Поплакал  я,  конечно,  по  старой,  да  делать  нечего,  а  жить  надо…Сын  и…  Внуки…с  гусятами  бегали  по  лугу.  Было  оправился  от  удара  планиды,  да через   сколько  годков  в  бою  с  японцами  Васю  убило. При  пограничном озере  Хасан. Я  теперь, Паранька, гутарю,  будто  Васька  мой  германца  бьёт  на  фронте. Брешу  я. Себе  брешу,  кому  еще?  Хутор-то  знает,  куда  девался  Вася,  а  невестка  ушла  до  родителёв. Внучата  когда  прибегают  проведать,  да  уже  подрастают,  редко  когда  оторваться  могут  от  своих  хлопот. Горе,  говоришь  Прасковея,  сутолошное…А  каким  горе  бывает? Оно  завсегда  черное  и  большое,  как  предзимние  обкладные  тучи. Давят  на  плечи  людские  чижолым  грузом  и  трудно  удержать  его  по  одиночестиву. Гуртоваться  народу  треба  в  таких  разах,  это  понятное  дело. Да-к  мне  старому  куды?  Занятой  я  всегда,  состою  при  коровьем  обществе  и  нету  времени  оторваться. Вот  и  гутарю  с  божьими  тварюками. Им  и  про  Васю,  про  старуху  Акулину  сказываю,  про  внучат,  мою  надёжу. Они  понимают,  смышлёные.  Жуют  и  слухают  мои  брехни. Твоя  корова, Параска,  сказать  правду, беспокойствие  проявляет,  когда  я  сильно  увлекусь  мечтой  и  пущу  по  Василику  ненароком  слезу. Восчуствие  имеет. Но  только  думаю,  он  и  вправду  погиб,  моя  Вася. Был  бы  жив, письмо  бы  отписал. Да. А  ты  беги, Параня,  до  куреня. Письмо-то,  радость  тебя  ждёт. Чует  сердце,  сыны  твои  отозвались,  так  что  поспешай.
       Так  бормоча,  Селиван  склонил  лунёвую  голову  на  котомку,  прикинутую  травой-полынью,  смежил  розовые  веки  с  короткими  белесыми  ресницами  и  вдруг  увидел  свою  Акулину,  стоящую  близко  и  улыбчивую  при  молодых  годах,  когда  стояла  их  свадебная  весна. Вся  в  белом  была  Акулина  и  Селиван  схватился  за  сердце  и,  слыша  боль  души,  стал  вглядываться  и  вспоминать.  И  тут  молодая  жена переменилась  статью  и  приняла  старость,  а  улыбалась  уже  зазывно,  и  когда-то  синие  глаза  были  строги  и  о  чем-то  вопрошали.  И  старый  пастух  не  сразу  догадался,  что  Акулина  его  приглашает,  кличет  до  себя.  А  когда  Селиван  понял,  то  открыл  глаза  и  мотнулся  головой,  и  с  укором  в  себе  проронил:
       «Погоди,  старая,  всё  тебе  невтерпёж. Вон  скотину  надо  кликнуть,  чтобы  не  подалась  в  шкоду.»
       И  с  тем  поднялся  на  руке,  вытянул  дряблую  шею,  прикрытую  клином  белой  бороды,  оглядел  выгон,  отметил  стадный  покой  скотины  и  успокоился. Сел,  по-турецки  подогнув  под  себя  худые  ноги  в  холщовых,  но  справных  штанах,  нащупал  в  торбе  с  харчишками  баклажку,  заткнутую  кукурузной  кочерыжкой,  колыхнул  возле  уха  и,  по  звуку  определив,  что  там  еще  вдосталь,  вытащил  пробку  и  отхлебнул  глоток  браги.
       «Вот,  старая,  дожился,  без  хмельного  жизнь  не  в  радость,  - пожаловался  Селиван,  не  убирая  с  глаз  сосуда  с  хмельным. – Я  понимаю,  Акуля,  кличешь  ты  меня  соединиться,  да  только,  вишь,  работы  невпроворот. Людям  помощь  оказать  надо. Войну  германы  навязали,  вот  какая  хреновина. Мужики  воевать  пошли,  а  худобу  кому  пасти? Ить  деткам  надо  молочка. Так  что,  нельзя  мне  теперь  покидать  пост  возле  коров,  ты  уж  погоди  трошки. И  внучат  бы  на  ноги  поставить,  подсобить  надо. Ить  трудно  теперь  невестушке.  Оно  сказать  грешно  против  Настюшки,  блюдёт  она  детей,  да  одной  тяжко  в  военные  годы. Ты  бы  глянула  на  внучат  хошь  одним  глазком,  возрадовалась  бы  сердешно. Белоголоваые  внуки  растут  и  глазастые,  в  деда  идут  умом. А  про  Васю  не  беспокойся,  сражается  он  с  врагом.  Отписывал,  бьют  фашиста.  Вася  антилерист  у  нас. Да  ты  это  ведаешь,  он  в  гражданскую  еще  в  красной  антилерии  коням  хвосты  крутил  от  котяхов  защищая  снарыдный  ящик. Так  что, посля  войны  воротится,  ежели  не  убьют. Да  вот  еще,  вопрос  к  тебе  имею. Как  думаешь? Может  по  выгону  хватит  толктись  коровам  и  пустить  их  пора  на  стерню,  пущай  молодой  травкой  полакомятся? Припасаю  стерню  я  на  потом,  так  может  и  напрасно? Уж  больно  мало  молока  стали  давать  с  подножного  корму  коровушки,  а  молочка  теперь  много  надо. Хронту  в  помощь. Гутаришь,  на  стерню  пора  пущать?  И  я  так  мыслю,  завтрева  и  погоню. А  то  уж  зябь  кое-где  поднимают,  хошь  и  припоздняются  в  эмтээсасе  с  энтим  делом. Тягло  тракторное  у  них  есть,  а  садится  туда  и  ремонт  производить  некому. Мужики  на  хронт  подались,  а  парнишки  и  бабы  неуки. Да  тольки  думаю,  придётся  им  кумекать  и  впрягаться  в  это  дело. Больше  некому,  а  жизнь  велит. Да,  ну  я  пошел,  Акуля,  прощевай  пока. Скоро  свидимся,  надо  полагать. Старость,  она  заставит.»
       Затем  он  упрятал  баклажку  и  завязал  шнурок  на  торбе, перекинул  её  за  плечо,  взял  батог  с  вишнёвым  кнутовищем,  в  другую  руку  посох  ореховый  и,  довольно  резво  ступая  босыми  ногами,  подался  к  стаду.

______    24    _______

       Качаясь  на  высоких  и  мягких  рессорах,  с  поля  бежала   двухколесная   бестарка  председательши,  в  ней  гнулись  две  женские  фигуры,  и  дед  Селиван,  прислонив  ладонь  поверх  глаз,  с  интересом  приглядывался,  кто  бы  мог  проезжаться  к  хутору  из  степи  об   пору,  когда  работы  там  невпроворот. И  с  близкого  уже  расстояния  узнал   председательшу  колхоза  Надьку  Козиху,  то  есть,  теперь  Надежду  Тарасовну  Козину,  которая  сменила  мужика,  ушедшего  на  войну. А  рядом  с  Козихой,  ухватив  живот  и  откинувшись  на  подспинник,  сидела  невестка  Быстриных  и  дочка  председателя  сельсовета  Дорофея  Кобеца  Алевтина.  Надька, придерживая  плечом  товарку,  той  рукой  правила  вожжами,  а  другой  крутила  над  собой  кнутом  и  подгоняла  лошадёнку.
       Селиван  посторонился  и  подождав,  когда  бестарка  приблизилась  почти  впритык,  определив  обстоятельства, прокричал:
       -Кудыть  это  тебя,  синицу  непоседку,  несёт  в  несуразицу?! Баба  на  сносях  и  править  тебе  надобно  до  станицы  к  фельшерице!  Силантина  старуха  сама  давно  плоха  и  пользовать  не  способна! Вороти,  синица,  до  станицы,  кому  говорено!
       Дед  Селиван  посохом  перегородил  дорогу  и  кобыла  покорно  стала. Председательша  оглядела  пастуха  с  непониманием  и  даже  грозно,  но  вдруг  пришла  в  себя  и  обрадовалась.
      -Дедушка,  миленький!  Чего  делать?!  Ливтине  рожать  приспичило,  а  дохтура  нету,  в  станицу  не  довезу. И  кто  пользует  еще  заместо  Евдокимовны?! – запричитала   председательша  Надька  Козиха,  баба  всегда  бойкая  на  дело  и  язык,  сама  родившая  двоих   девок,  а  теперь  растерянная. В  последние  годы  власть  приохотила  рожениц  к  больничным  фельдшерам,  повитухи  как  бы  сами  собой  отошли  в  прошлое  и  народ  растратил  умение  принять  дитя  у  природы,  а  отсюда  такая  беда. – Мне  же  Кондратий  Быстрин  голову  отвинтит,  когда  с  Левтиной  приключится  незадачка!
       В  это  время  Алевтина  вдруг  согнулась,  придержа  живот,  лицо  схватилось страданием   боли  и  она  издала  такой  дикий  звук,  что  у  Надьки  Козихи  волосы,  казалось,  отделились  и  встали  торчком,  а  старый  Селиван  передёрнул  плечами  и  ткнул  посохом  на  хутор.
       -Гони,  синица,  до  свекрухи  ейной! Прасковея  сама  управится. А  то,  не  дай  бог,  и  впрямь  чего-либо  образуется  по  дороге  без  пригляду.
       И  бестарка  бесшумно  покатилась  по  сухой  пыли  просёлка  в  хутор  и нагнала  Прасковью  Ниловну  только  у  куреня,  и  утробный  крик  Алевтины  заставил  старую  обернуться. И  неповоротливая  и  глуховатая-подслеповатая, забывчивая  и  по-разному  битая  жизнью,  Ниловна  враз  схватила  обстановку,  откинула  таз  с  кизяками  и  бросилась  к  бестарке,  успев  голосно  призвать  Кондрата.
       Тот,  слушая  хуторские  звуки  и  с  видом  загадочной  отрешенности  ожидая  старуху,  мигом  утратил  значимость  и  побежкой  подался  на  зов. И  уже  в  воротах  услыхал  крик  невестки  и,  всегда  готовый  к  хлопотам,  не  растерялся. Он  будто  знал,  что  Алевтине  придётся  опрастываться  дома  и  им  самим  управляться  с  этим  делом. Оттого  без  суетливости  и  молчаливо  ступил  на  подножку  повозки,  подхватил  невестку  под  спину  и  помог  сойти,  тут  и  Прасковья  Ниловна  пристаралась  и  они  понесли  невестку  в  дом.
      А  уже  через  время  на  хуторе  случилось  прибавление,  родился  мальчик. Приняв  и  управившись  с  пуповиной,  свекруха  подняла  его  под  пузцо,    разок  и  другой  шлепнула  по  розовым  ягодицам  ладошкой,  промытой  в  травяном  отваре,  и  хлопчик  закричал,  распахнув  на  свет  глаза,  тёмно-карие  и  еще  без  чувств.
       -Пацанёнка  бог  послал, -  объявила  Ниловна. – Справный  хлопчик.
       -Весёлый  шибеник! – похвалил  Кондрат  Иванович  за  занавеской,  где  с  нетерпением  ожидал  от  природы  дара. Для  виду  он  готов  был  на  всякий  приплод,  но  душой  ожидал  внука. И  неразочарованный,  прислушиваясь  к  заливистому  плачу  мальчугана,  счастливо  улыбался,  прислонившись  к  простенку  меж  окнами,  ревниво  ловил  всякий  звук,  боясь,  как  бы  новоиспеченная  бабка  ненароком  не  обидела  мальца. И  такую  заботу  подтвердил  наказом: - Ты,  старая,  не  забидь  огольца  случайностью.  Радости  много,  да  и  ума  бы  нам…А  то,  разрази  мя  громыхало!..
      Алевтина  лежала  пустая,  тихая,  и,  казалось  ей,  счастливая.  И  что  странно,  то  состояние  передало  не  материнство,  не  обретение  дитяти,  а  утрата  жгучей  боли,  что  жила  в  ней  битый  час.  От  тех  страданий  хотелось  кусать  себя  и  всё  вокруг,  хотелось  вылезти  из  тела,  оставить  муки  в  покинутой  оболочке  и  чуточку  поспать.  И  отдыхая,  отрешаясь  от  мирского,  она  стала  понимать,  что  шкура  осталась  при  ней,  а  боль  вышла  вместе  с  исторгнутым  дитём,  которое  надсадно  и  горласто  теперь  досаждает,  мешает  погрузиться  в  забытьё. И  та  боль  теперь  переселилась  в  то  кричащее  существо,  и  что  странно,  она  за  него  не  страдала  и  даже  мысль  не  шевельнулась  пожалеть  маленькое  и  новое  живое  и  взять  хотя  бы  часть  боли  обратно  себе  и  стишить  страдания,  облегчить…Под  такие  мысли  жена  Серафима  уснула.
      Уже  в  сумерках  явился  на  ночевку  Селиван.  На  него  зашикали,  но  усадили  к  столу,  вокруг  которого  устроилась  вечерять  вся  семья.
       Новорожденный  сладко  посапывал  в  колыхалке, заранее  сделанной  Кондратом  из  сухих  досок  и  привешенной  на  кожаных  вожжинах  к  кольцу  в  потолке. На  столе  возвышался  драенный  до  блеска  самовар,  а   рядом  грудилась  запотелая  четверть  и  мужики,  сидящие  рядом,  придвинули  её  к  своему  краю. Праздничную  стопку  хозяин  и  пастух   выпили целиком,  а    женщины  малость  пригубили  и  принялись  за  лапшу. Мужчины  занюхали   принятое  корочками  хлеба,  тертыми  чесноком,  с  хрустом закусили  малосольным  огурчиком,  переглянулись  и  налили  повторно.
       В  горенке   жарко,  с  рождением  малёнка  двери  в  дом  старуха  велела  держать  в  затворе,  все  маялись  духотой  и  терпели,  не  смея  уйти  от  четверти  на  перекур. Говорить  стали  после  третьей  стопки,  а  первым  развязал  язык  Селиван,  перед  тем  нахлебавшись  лапши  и  выбрав  из  чашки  ногу  отварного  курченка,  присыпал  солью  и  впился  зубами  в  пупырчатую  кожицу. Пережевав,  ткнул  куриной  ножкой в  Ниловну.
      -Огольца  как  назвали, Параня?  Загодя  припасли  имя  или  теперь  выбирать?
      -Они  девку  ожидали, - усмехнулся  в  бороду Кондрат  и  взглянул  победно  на  старуху. – Анфиской  хотели  наречь. А  он – казак!
       -Раз  такое  дело  определилось,  надобно  наречь  Васькой, - флегматично  оглядывая  ногу  петушка,  изрек  Селиван. Под  такую  мысль  хватил  стопку  и  потянулся  за  огурчиком  на  миске. – У  меня  самого  сын – Васька. И  ничё,  хфашистов  бьёт.
       -А  это  уже  не  твого  ума  дело, - тоже  спокойно  отозвалась  Прасковья  Ниловна. – Хто  рожал,  тому  и  имя   шукать.
       -Не  понимаю  тебя,  старая, - удивился  Кондрат. – Селиван  имя  доброе  предлагает. У  нас  Василиев  нема.
       -Так  он,  могёт,  за  ради  сына  свого  нам  и  навязывает имя. И  Васька  у  нас  есть,  вон  кот  шастает  в  конопле! – воспротивилась  Ниловна,  возмущенно  вскидывая  взгляд.
      Хуторского  пастуха  она  никогда  не  привечала  душой  за  вредность  характера,  который  понукал  Селивана  выдавать  поселянам  всякое  неудовольствие,  тогда  как  тепло  сердца  отдавал  малым,  слабым  и  животине.
       И  пастух  тут  же  загорелся  гневом,  который,  впрочем,  на  его   угристом  и  буро-морщинистом  лице  разглядеть  и  отличить  цветом  нельзя.
       -Ты  мово  Васю  не  тронь,  Парасковья! Он  справный  казак  и  не  хужее  прочих  бьет  поросль  хфашистких  будыльев!  И  я  не  позволю  его  обидеть никакой,  даже  злющей  старухе,  какая  ходит  индюшкой  по  хутору  и  ей  до  кендюха  всякие  людские  сумятицы  у  души! Вот!
       -Ах!  Так  это  я  индюшка?! – немедленно  взорвалась  старуха,  но  оглянулась  на  колыбельку  и  запахнула  ладонью  рот.
       -Мой  Вася,  могёт,  где  раненный  лежит  и  потому  не  подаёт  вестей,  а  может  письмоносица  где  письма  уронила, - западающим  голосом  продолжал  излагать  Селиван  как  бы  себе,  опуская  на  скатерку  столешницы  руку  с  куриной  костью. И  понурил  голову  и  уронил  взгляд.
       -Старый  я  кобеляка! Да  разрази  мя  громыхало! Ить  письма  с  фронту  я  получил  от  сыночков  намедни  да  и  за  пазуху  затолк! И  из  головы  вон,  покуда  в  доме  сполох! А  письма – вот! Старуха,  невестушка  Варварушка! – возопил  Кондрат  Иванович,  забираясь  за  пазуху  и  доставая  письма  и  потрясая  ими. – Ить  с  фронту  писульки  от  сынов!
       И  тянул  им  письма  и  смотрел  с  виной  и  влагой  на  глазах,  ища  прощения  домашних  за  ущерб.
       -И  свата, свата  Дорофея  упустили  время  упредить  за  внука  и  вести  с  фронта! С  радостью  поздравить! Варварушка,  доченька!  Сбегай  к  Дорофею  наскорях,  про  внука  сообщи  и  попроси  до  нас  прибечь. Да  не  тронь  писем,  потом  прочитаешь,  а  то  ненароком  и  второпях  куда  сунешь. И  заодно  Аливтине  прочтешь,  ей  Серафим  цельных  три  пакета  прислал!
       Варвара  Тимофеевна  безропотно  поднялась,  придержав  у  груди,  уложила  на  комод  треугольник  письма  и  подалась  исполнять  наказ  свёкра. И  хоть  ноги  гудом  после  долгого  дня  гудели,  после  школьных  уроков  пришлось  на  поле  подсоблять  с  уборкой  овощей  и  сбором  колосков, Варвара  довольно  ходко  двинула  не  к  дому  председателя,  а  к  сельсовету.  Полагала,  что  Дорофей  Кобец  об  эти  дни  не  побежит  домой,  оставив  многие  дела. И  угадала. Сельсовет  заседал  в  полном  составе  и  даже  с  активом,  и  дым  табачный  там    из-под  притолоки  вытекал  дугой.
       Дорофей  Михайлович  на  селе – власть  советская. Даже  парторги  из  двух  соседних колхозов  и  эмтээсовский  политотдел,  при  некоторых  загвоздках,  держали  с  ним совет.
       И  теперь  председатель  сидел  во  главе  стола  с  зеленым  сукном,  курил  самокрутку,  (папиросы  и  раньше  на  селе  были  редкостью),  держал  перед  глазами  бумагу  и  читал  вслух.  Прядь  влажных  от  жары  густых  волос,  зачесанных  назад,  упала  на  висок  и  касалась  изогнутой  брови,  тонкий  нос  с  горбинкой  подергивался,  упрямо  выдавался  подбородок,  нервно  прыгали  шерхлые  губы  и  выдавали  напряженность. Своим  видом  он  Варваре  кого-то  напоминал. Но  кого?
       На  скрип  двери  Кобец  недовольно  оборотился.
       -Тебе  чего?! – И  схмурился  еще  больше,  но  теперь  на  себя. Не  смог  сразу  отличить  обычного  хуторянина  от  уважаемой  учительницы,  которая  к  тому  еще    и  сродственницей  ему  приходится.  Он  сконфузился  лицом,  схватился  на  ноги,  ткнул  цигарку  в  пепельницу  и  помахал  ладошкой,  разгоняя  дым.  И  радушно  улыбнулся. –  Понакурили  тут!  Человеку  с  воздуха  дыхнуть  трудно. Ты  извиняй,  Варвара  Тимофевна,  сразу  не  признал,  а  тут  занятные  дела.  У  тебя  какой  вопрос  или  прочая  необходимость?
       -Кондрат  Иванович  попросили  сбегать  к  вам,  пригласить  к  себе. Алевтинушка  разродилась, - объяснила  Варвара   свою  докуку,  тоже  слегка  смущаясь  за  отнятое  время. – С  внуком  вас, Дорофей  Михайлович!
       К дому  Быстриных  председатель  хуторского  совета  поспешал  будто  на  крыльях  и  чувства  его  наполняли  годные  всякому  человеку.  Разве  иной  отец  и  мать  не  порадуется  детям,  а  дед  и  бабка  - внукам?  И  какие  мысли  будут? Вот  и  Дорофей  торопился  по  улице,  нёс  на  лице  глуповатое  счастье  и  рушил  истоптанными  штиблетами  пухнастую  на  тропинке  пыль. И  лишь  иногда  вспоминал  про  свояченицу,  сдерживал  шаг  и  гудел  в  сумерки:
       -Внук,  значит,  Варварушка?  Ай  да  ублажила  дочка!
       И  торопился  дальше,  трепыхая  крыльями  распахнутой  парусиной  пиджака.
       -Вы  поторопитесь,  Дорофей  Михайлович,  меня  не  ожидайте, - общалась  уже  изрядно  усталая  Варвара,  все  же  стараясь  не  отстать. – Вам  нельзя  радость  сдерживать.  Вы  теперь  дед!
       -Это  ты  верно  замечаешь, Варварушка! – отозвался  и  встал  на  пути  Кобец. – Радость  большая!  Внук  народился! Это  подарок  мужикам  знатный. Продолжатель  рода,   крови  нашей,  и  защитник  земли!
       Почти  бегом  он  поднялся  по  играющим  половицам  крыльца,  прогупал  через  сенцы  и  в  горнице  устремился  к  зыбке, но  там  был  задержан  непреклонной  рукой  Прасковьи  Ниловны.
       -Окстись,  анчибал  конторский,  спит  дочка!  Покормила  внука  и  почивает.  И  внук  спит. Так  што  погляди  с  опаской  в  колыхалке  и  сдай  назад. Да  не  шуми,  ступай  мягше!
       Дорофей  ступил  к  колыбельке  и нагнулся,  всматриваясь  под  полсть  простынки  в  розовое  личико  внука. Губы  деда  распались  в  блаженной  улыбке,  дыхание  притаилось,  с  лица  пожилого  человека  пропала  усталость,  а  вместо -  явилась сила  любви. Кто  внука  обидит,  поберегись.
      Варвара  меж  тем  кинулась  к  письму. Пантелей  мало  баловал  её  лаской,  так  жизнь  повернулась. Но  текла  она  тихо,  умеренно  и  цементировалась  покоем.  Служение  людям  занимало  почти  всё  их  время,  а  потому  на  судьбу  не  роптали  и  мало  думали  о  ней. И  вот  война  порушила  рабочий  ритм,  ухнула  в  реку  жизни  и  пошли  круги  многих  и  разных  судеб  по  сторонам, перехлёстываясь  и  расходясь  иной  раз  к  разным  берегам  Леты.
       И  только  с  началом  войны  поняла  Варвара,  как  много  значит  в  её  жизни Пантелей,  как  любит  его  и  как  боится  потерять  в  этой  страшной  круговерти.
       И  теперь,  вновь  и  вновь  перечитывая  скупые  строки  письма, Варвара  часто  останавливалась,  сдерживая  гулкое  колотье  сердца,  делающего  в  груди  боль.  Она  читала  про  бои  с  фашистом  и  рисовала  картины  войны,  а  представив,  что  убитым  мог  оказаться  муж,  закрывала  в  страхе  глаза. Затем  успокаивалась  и  углублялась  в  письмо,  и  так  продолжалось  долго. И  как-то  отвлеклась,  уже  в  который  раз  перечитав  мужнину  писульку,  глянула  на  стол  и  её  одолел  голод. Как  позавтракала,  торопясь, так  больше  и  крошки  не  видела. И  Варвара  упрятала  письмо  на  комод  под  книгу, уселась  за  стол  и  принялась  за  ужин.
       Казаки  употребили  по  очередной  дозе  и  стали  изливать радость за  внука.  Перед  Дорофеем  стояла  гранёная  стопка.  Старики,  видать,  не  простили  опоздания  и  принуждали  деда  к  штрафной  чарке,  а  виновник  не  отверг.
      Серый,  хотя  он  должен  глядеться  белым, легкий  парусиновый  пиджак, в  каких  ходили  все  руководители  провинций  по  велению  служебной  моды, висел  на  спинке  гнутого  стула  позади  хозяина,  Дорофей  Кобец  хрустел  огурчиком  и  взглядом  выцеливал  в  миске  чего  мясного,  одновременно  внимая  деду  Селивану  про  интерес  скорого  возвращения  мужиков  с  войны.
       Появление  у  стола  Варвары  Тимофеевны  заметил  только  Селиван  и  он  потянулся  тотчас  через  стол  к  ней,  опрокидывая  порожние  чарки  и  сдвигая  снедь.
       -А  вот  поведай,  дочка, чего  пишут  с  хронту  казаки! Германца  гонют  они  или  как?! Погодьте,  мущины,  пущай  скажет  учителка! Она  грамотой  владеет  и  письмо  с  хронту  получила. Ты,  дочка,  их  не  слухай,  слухай  меня  и  ответствуй!
       И  дед  Селиван  грозненько  воззрился  на  Варвару  выцветшими  глазами  и  стукнул  кулачком  по  столу.
       -Бьют,  дедушка,  наши  фашистов, - тихо  и  устало  проронила  учительница. – Зарылись  в  землю  и  стоят  за  неё. Но  достается  и  им,  враг…
       Но  пастух  не  дослушал  и,  ликуя,  перебил:
       -От, казаки! Бьют  наши  гитлера-германца! И  Васька  отписывал  мне  намедни,  что  стёбают  его  под  хвост! Быть  к  зиме  мужикам  дома!
       Бравурный  настрой  деда  застольники,  занятые  своим,  поддержали  вяло  и  лишь  Дорофей  отвлёкся  с  основательным  комментарием.
       -Не  кипятись,  дед! Фашиста  мы,  конечно,  пригладим  по  всем  мягким  и  твердым  местам.  И  не  планида  у  нас  такая,  а  просто  советскую  власть  свалить  нельзя,  покуда  за  неё  народ.  -  И  обратил  лицо  к  Варваре,  будто  попросил  поддержки.
       Свояченица  ему  улыбнулась  и  вопросила:
       -С именем  внуку  определились?  Или  станете  гадать,  а  то  и  у  попика  на  крещении  спросите?
       -А  что,  были  предложения? – оживился  Дорофей  и  с  интересом  посмотрел  на  хозяев.
       Ниловна  поджала  губы  и  повела  взгляд  на  сторону, давая  понять,  что  обсуждать  щекотливый  вопрос  не  собирается,  Кондрат  Иванович  хмуро  сощурился, пригладил  бороду  и  показал  зависимость  от  мнения  женской  половины,  а  дед  Селиван  тотчас  усёк  разлад  мнений  и  заявил:
       -Васькой  надоть  внука  провеличать.  Васькой,  и  никакой  агитации  супротив! – И  подмахнул  рукой  претензию.
       - Васька -  хорошее  имя. Кошачье! – с  усмешкой  отозвался  Дорофей.
       -Типун  тебе  на  одно  место! – трезво-обидчиво  отозвался  пастух. – У  меня  сын  Васька! Он  тебе  что,  кот  блудливый?!
       -А  почему  не  назвать  Василием? – удивилась  Варвара,  с  непониманием  глядя  на  пожилую  чету. – Хорошее  имя.  Чапаев  носил  это  имя. Народный  герой  и  защитник  советской  власти. Василий  Быстрин!  Разве  не  звучит?
       Дорофей  Кобец  с  интересом  огляделся,  определил  нерешительность  главных лиц  действа  и  с  напором  заявил:
       -Запишем  Василём! Я  председатель  сельского  совета  и  такое  имя  утверждаю. 
       Дед  Селиван  радостно  хлопнул  ладошкой  о  стол.
       -Вот! Хучь  и  другим  каким  наречением  можно  прозвать  вашего  внука,  а  всё ж  Вася  лучшей,  чем  Никодим  али,  наречённый  попом  Акакий!
       Теперь  он  обращался  только  к  Варваре,  как  к  верному  союзнику  в  поддержке  своих  старческих  помыслов. А  на  хозяина  куреня  глянул  победно. И  тот,  уяснив,  что  побеждает  не  слепое  упрямство,  но  разум,  облегченно  крякнул  и  потянулся  к  четверти. Рука,  впрочем,  была  перехвачена  старухиной  дланью  и  хлебная  водка осталась  временно  в  неприкосновенности.
       -Будет  тебе,  старый  пенёк!  С  радости  бы, - проворчала  Прасковья Ниловна,  по  привычке сдерживать  супруга  от  лишних  потуг.
       На  такой  выпад  хозяин  дома,  строжая  голосом  и  видом,  прогудел:
       -Осатанела! С  радости  и  пьём! Посидим  маненько,  а  затем  и  всё! Война,  она  не  даст  другого  времени  и  повода,  а  сёдни…Много  не  выпьем,  а  к  утру  проспимся. Ты  лучшей  приглядывай  за  невесткой.  Покормить  бы  сметанкой,  курчёнка  сварить  для  отвару. Теперь  её  баловать  надоть.


______     25     ______

       В тот  день  письмоносица  порадовала  вестями  с  фронта  и  Анютку  Побутову. Летошнее  время  прошло, но  работы  на  полях  особо  не  убавилось, домолачивали  снопы  и  ночами  свозили  на  элеватор  в  город  хлеб-пшеничку. И  иные  заботы  в  полях  не  ждали, - овощи  убирать. Да  и  по  дому  управляться  надо  время  находить,  за  скотинкой  да  пернатыми  приглядеть. Пяток  курочек  во  дворе,  глядишь,  яичко-другое  снесут,  вот  и  шамовка,  с  голоду  не  помрешь. И  почти  в  каждом  базу  корова,  кормилица  да  поилица. Сельская  жизнь  и  стоит  на  том  подспорье.  Вот  когда,  выгадав  час,  бежала  Анютка  к  себе  на  подворье, её Ульяна  и  перехватила  и,  скинув  с  плеча  на  грудь  нелегкую  сумку,  объявила:
       -Тебе,  девка,  кажись,  тоже  письмо  с  фронту  прислано. – И  порывшись  в  недрах  пузатой  сумы,  поправилась: - Да  нет,  тут  не  одно  письмо!
       И  протянула  два  треугольника  и  с  интересом  глядела,  как  нерешительно,  с  боязливой  гримасой  на  зашерхлых  детских губах  брала  письма  дочка  Акимки  Рябого,  как  вдруг  радостно  расцвела,  с  благодарностью  вскинула  огромные  глаза  на  дарительницу  новостей, переложила  одно  письмо  на  другое  и  снова  прочитала  адрес. И  теперь  недоумение  набежало  на  выгоревшее  лицо  с  облупленным  носом,  бровки  нахмурились,  Анютка  напряглась  памятью  и  неожиданная  догадка,  что  она  взрослая  совсем  и  письма  ей  и  никому  больше,  озарила  её.  Она  вспыхнула,  стыдливо  взмахнула  ресницами,  торопливо  облапила  письмоносицу  и  пропела:
       -Спасибочки,  тётенька  Ульяна!
       И  побежала  домой  без  оглядки. И  не  помнила,  как  на  двери  вздёрнула  колышек  из  пробоя,  вбежала  в  горницу  и  зажгла  свет,  как  пихнула  локтем  подластившуюся  было  полосатую  Мурку,  развернула  треугольник  от  отца  и  стала  читать,  произнося  слова  вслух.
       «Здравствуй  роднюсенькая  доня, моя  единственная  надежда  и  отрада,  свет  жизни  моей! Пишет  тебе  родитель  твой Аким  Дмитрич  с  фронтовых  позиций,  каких  приходится  нам  удерживать  в  неприступности  от  бесстыжих  возжеланий  фашистского  буржуя. А  воюем  мы,  доня  Анюта,  уже  третий  месяц  и  премного  бьём  врага,  когда  он  к  нам  жалует,  как  зеленую  саранчу. Конечно,  нам  бывает  иной  раз   туго,  но  мы  кумекаем,  что  вскорости  фашисту  мы  всё-таки  накладём  гостинцев  и  пустим  обратно  в  евонные  края.
       Кланяется  тебе,  доня,  дядька  Ерофей  Евсеич  Конякин,  его  ты  должна  припомнить.  Это  с  ним  мы  тогда  на  дороге  встрелись,  когда  провожала  меня  в  военный  путь  за  хутор. Наши  с  Евсеичем  путя  так  схлестнулись,  что  теперь  мы  в  одном  отделении…А  воюем  мы  прилежно,  как  подобает  русскому  солдату…»
       Письмо  было  испещрено  многими  мараниями  химического  карандаша  фронтового  цензора,  который  определял,  чего  можно  знать  на  тыловых  фронтах,  а  чем  огорчать  не  надо,  дабы  паника  не  разгулялось. И  дочь  солдата  понимала  запретные  знаки  и  уронив  руки,  склонив  голову  и  сокрыв  глаза, видела,  как  далеко-далеко,  среди  лесов  ельника  под  маленьким  городком,  бился  с  врагом  её  сухопарый  батяня.   
       Не  скоро,  а  погодя  вернулась  девка  мыслями  в  горёнку  и  взяла  другое  письмо. Обратной  метой  был  только  номер  полевой  почты,  но  сердце  Нюрки  ёкнуло  и  сладко  замлело:  кроме  отца  только  один  еще  человек  мог  письмом  её  потревожить,  только  Алексей  Кондратич  мог  напомнить  ей  о  себе  с  фронта.
       Стыдобно  рдея  под  смуглым  загаром  и  страшась  ошибиться,  стараясь  отодвинуть  болючее  желание  узнать  новости, разворачивала  Анютка  стершийся  по  краям  треугольник.
       Весточку  прислал  Алексей  Кондратич. Где  и  как  он  смог  подобрать  слова,  бог  весть,  но  девчушка  едва  не  пропала.  Ей  перехватило  дых,  непонятно-холодным  сдавило  грудь,  а  затем  отпустило  и  вошло  в  душу  иль  в  сердце  щемящим  и  нежным,  позывающим  в  благодарность  слезы. И  она  заплакала. Беззвучно  и  самозабвенно-отрешенно,  готовая   броситься  и  полететь  на  далекий  фронт,  найти,  обнять  и  приголубить  дорогого  человека,  зализать  ему  раны,  закрыть  собой  от  лютой  смерти,  и,  если  что,  рядом  лечь  в  могилу.
       Нет,  Анютка  не  вникала  в  те  обстоятельства  его  фронтовой  жизни,  она  понимала  душой,  что  тяжко  там  Алешеньке,  что  нужна  ему  и  он  бы  рад  увидеть  и  услышать,  коли  сможет  она  прилететь. Она  б  прилетела,  да  не  можно  такое  теперь,  крыльев  нету.
       И  она  долго  сидела  в  таком  затупленном  состоянии,  с  полураспахнутыми  губами  в  мечтательной  улыбке  и  с  мыслями  о  дорогом  и  единственном  человеке. И  хотя  Аннушка  понимала  своим  еще  полудетским,  неокрепшем  в  постоянстве  умом,  что  не  всё  сходится,  и  не  может  сойтись  нужным  образом  в  жизни,  в  душе  совмещались  груз  и  легкость. У  неё  есть  отец,  его  нельзя  отставить  на  второе  место,  но  сделать  с  мыслями  иного  не  могла:  память  о  родителе  вселяла  чувство  благодарной успокоенности  и  только,  а  Алексей  Кондратич  наполнял  сердце  сладкой  истомой, необъяснимой,  но  необходимой  и  живущей  в  ней  всегда.
       Она  не  помнила,  сколько  просидела  так  в  безделии,  наедине  с  привалившим  счастьем, но  вдруг  почувствовала  непонятную  тревогу. Словно  что-то  сделала  не  так  и  перед  чем-то  виновата. Анютка  тотчас  схватилась  из-за  стола,  отцовское письмо  отложила  на  тумбочку,   треугольник  от  Алексея  устроила  за  пазуху  и  с  тихой  радостью  приложила  поверх  руки,  проверяя  на  сохранность,  и  тут  только  поняла  оплошку. Скотина  на  базу  непоена  и  голодная,  а  она,  как  последняя  дурёха   отдалась  мечтам.  Да  еще  в  ночь  ехать  ей  с  хлебным  обозом  на  элеватор,  везти  помощь  фронту.
       Анютка  кинулась  во  двор,  заглянула  в  сажок  к  сидельцу.  Кабанчик  радостно  захрюкал  и  ткнулся  мордой  в  разъем  верхнего  притвора  требовать  харчей. Пацюк,  как  прозвал  его  батяня  за  схожую  с  крысиной  злобную  хитрость,  исправно  набирал  вес  и  к  празднику  октября  обещал  не  мало  сала.  И  Нюрка  ласково  его  пошлепала  по  загривку  и  почесала  за  ушами,  приговорив:
       -Потерпи,  Пацюша,  не  один  ты  страдаешь.
       И  направилась  на  баз  и  там  принялась  обрубком  венгерского  палаша  сечь  зеленую  тыкву  и  бурьян  кабану. Затем  отнесла  и  ссыпала  под  крышку  и  смотрела,  как  Пацюк  набросился  на  еду,  хрустел,  восторженно  хрюкал,  и  поглядывал  на  хозяйку  маленьким  и  настороженным,  белесым  глазом. Анютка  в  свою  очередь  порадовалась  божьей  тварине:  хрячок  попался  непривередливый  в  еде,  не  сухопарый  и  хлопот  не  доставляет. А  вот  с  утями  дело  похужее:  они  скоро  вернутся  с  реки  и  поднимут  гвалт,  словно  держат  их  в  черном  теле.  А  виноваты  сами,  прожорливы  по  природе.
       И  покуда  управлялась  с  чугуном  для  поздней  вечери  коровенке  молочнице  Маньке,  явились  вислозадые  крякухи  и  тут  же  обступили  и  не  давали  ходу,  путаясь  под  ногами,  покуда  не  сыпанула  им  сечёной  травы. А  когда  на  печке, подживляемой  кизяком,  забулькало  варево,  явилась  и  бурёнка,  кидая  на  стороны  полнёхонькое  вымя. Анютка  обняла  Машутку  за  шею  и  спровадила  в  стойло,  выгребла  из  кармашка  кофтенки  припасенную  ей  корочку  хлеба  и  скормила  любимице,  почесывая  меж  рог  по  белой  симпатичной  чёлке,  и  привязала  на  налыгач,  кинула  охапку  духовитого  сена  в  ясли,  а  напоследок  чмокнула  у  глаза  и  пригладила  лбом. Родная  скотинка!
      И  подоила  корову  и  будто  всё  на  хозяйстве  уладила. Но  опять  притомилась  мыслью:  всё  будто  содеяла,  да  что-то  осталось. И  тронула  рукой  заветное  письмо,  пригретое  меж  маленьких  грудей.
       «Алексей  Кондратич  прислал  мне  письмо  и  велел  снести  привет  родителям. А  к  ним  его  письмо  могло  в  дороге  затеряться. Ежели  они  не  знают,  как  он  воюет,  живой  или  ранитый,  то  как  можно  к  ним  не  сходить?» Подумала  она  и  сразу  облегчилась  душой,  но  озаботилась  мыслью,  что  непрошеной  идти  совестно.
       Однако,  долг  донести  благую  весть  одолел  и  Анютка  собралась  и  подалась.
       На  тёмных  улицах  и  в  проулках  хутора  тихо  и  малолюдно: скотина  загнана  на  базы,  напоена  и  обихожена, угомонились птицы  и  лишь  ленивый  собачий  брех  иной  раз  пробивался   сквозь  усыпляющий  хор  сверчков. И  сонмы  звёзд  помаргивали  сверху.
        Нечистой  силы  тут  не  водилось,  как  не  баловали  хулиганы,  с  тех  пор,  как  повелись  колхозы  и  воцарилась  власть  советов, народ  не  боялся  темноты,  угрюмости  кладбищ,  бесстрашно двигалась  по  хутору  и  Анютка.
       И  во  двор  Быстриных  вошла,  опасаясь  только  собаки,  но  старый  пёс  Полкан  и  верхним  и  нижним  чутьём  отличал  доброго  человека  от  злыдня  и  на  приход  Аннушки  голоса  не  подал. Наружная  дверь  в  сенцы  притворена,  но  из  окна  на  крыльцо  лился  свет  лампочки  и  девчушка  смело  вошла,  нашарив  в  темени  другую  дверь, звякнула  щеколдой  и  потянула  притвор  в  горницу.
       За  столом  вечеряли,  увлеченные  своим  мужчины  вообще  внимания  на  гостью  не  обратили  и  лишь  Варвара  Тимофеевна  да  Ниловна  услыхали  звук  железа  и  поднялись  навстречу  Анютке. А учительница  так  тут  же  вышла  и  приветила,  обняла  за  худую  спину,  и  ласково,  с  участием  заглядывая  в  лицо,  увлекла  к  столу.
       -Проходите,  Анна  Акимовна, не  стесняйтесь. Садитесь  с  нами  вечерять.
       -Да  я  уже, Варвара  Тимофеевна, кажись,  отвечеряла. Маньку  подоила  и  парного  молочка  отведала, -  стала  отнекиваться  Нюрка,  примащиваясь  на  стул  и  оглядываясь,  чтоб  не  натворить  шкоды.
       Но  за  стол  была  усажена,  к  ней  придвинуто  блюдо  с  курятиной,  миска  с  резаными  огурцами  и  помидорами  и  фруктовый  кисель  в  махотке. И  покуда  всё  улаживалось,  Кондрат  Иванович,  вытянув  к  ней  шею,  заговорщески,  дабы  снять  у  ней  смущение  и  записать  к  своим,  пробубнил:
       -А  у  нас,  Нюрка,  казацкое  прибавление  в  куреню.  Ливтина  хлопчика принесла!
       -Ой, взаправди?! – по-детски  возрадовалась  Анютка,  загораясь  глазами  и  всплёскивая  ладошами. Тут  же  кинула  взгляд  на  зыбку  и  показала  зубки. – Вот  морока  дядьке  Дорофею! Ой!
       И  зажала  рот  и  смотрела  на  Дорофея  Кобеца  с  испугом.
       -Ты  што  зарядила,  девка?! – сердясь  натужно,  погрозился  Дорофей  Михайлович. – Деду  могёт  быть  в  мороку  внук?! - И  тут  же  снова  явил  улыбку  довольства,  в  смущении  поскреб  на  щеке  щетину  и  дополнил: - Соображать  надо!
      - А  што?!  Теперь  он  вам  заседать  в  дымах  кибинетов  не  дюже  даст,  на  людях  придется  держать  советы! – не  унималась  Анютка,  осваиваясь  в  чужом  доме  и  тем  прогоняя  затаённый  страх:  приперлась-то  не  на  праздник,  хотя  и  весть  принесла  добрую. И  потому  вдруг  брякнула,  без  всякого  перехода. – А  мне  Алексей  Кондратич  письмо  прислал,  велел  вам  привет  отнесть  и  поклон  передать.  Вот  я  и  пришла…Да  только  торопиться  надо. Нам  хлеб  везти  для  фронту.
       И  тут  только  осеклась-опомнилась,  смекать  стала,  правильно  ли  провела  себя,  место  своё  не  забыла,  чести  не  уронила? Своей  в  доме  этом  ей  быть  или  не  быть,  о  том  рано  рядить, и  уставы  свои  не  вносить.
       На  выручку  ей  опять  пришла  Варвара  Тимофеевна. Расцветая  радостью  по  круглому  лицу,  тронула  ладонью  плечо  Анютки  и  сказала:
       -Спасибо,  Нюра,  тебе  за  привет-ласку,  за  добрую  весть! Нам  тоже  Алёшенька  прислал  письмо  и  тоже  велел  передать  тебе  привет. У  нас,  Аннушка,  в  доме радость  большая.  Одно  к  одному:  дитё  народилось  и  письма  прислали  Пантелей,  Серафим  и  Алексей  Кондратичи. Ты  посиди  с  нами,  раздели  радость  и  отдохни. А  тогда  и  побежишь  до  дела.
      И  всё  говорено  без  показа,  от  души,  с  добром  в  глазах  и  на  лице,  Анютка  оттого  устыдилась  недавних  помыслов  и,  в  ответ  улыбнувшись, осталась  сидеть.
       Дед  Селиван, уже  порядком  нагрузившись  настойкой,  занимаясь  теперь  кисельком,  пропел  благостно,  обращаясь  к  хозяевам.
       -Вот  ить  жизня,  Кондратий  и  Прасковея! С  другого  краю  почитай  прибегла  малявка  с  доброй  новью,  могёт  и  чуяла  про  письма  к  вам,  а  всё  ж  засомневалась  и  радость  доставила  сюда. Не  за  зря  Алешка  глаз  положил  на  малявку! Есть  в  ём  крестьянский  и  верный  казачий  глаз. Привечать  надоть  малявку,  а  вы  будто  носы  крутите. И  зря! Против  воли  Алешки  вы  пойтить  не  смогёте,  а  его  воля  ясная. Послухай  совета,  Прасковея!
       -Ты  уже  присоветовал, балабол, - буркнула  старая, не  глядя  на  Анютку. Такая  невестка  и  впрямь  ей  не  по  нраву,  но  понимая,  что до серьезных  делов  далеконько,  а  выставлять  себя  не  тем  боком  не  стоит, недовольство направила на  пастуха: - Придумал  имечко  внуку! Век  стану  благодарить!
       -И  правильно  поступишь, Прасковея! Память  останется  обо  мне. Я  помру  вскорости,  а  ты  как  сердиться  станешь  на  Ваську,  так  меня  и  помянешь. Да  и  не  раз  добром  помянешь,  верь  слову!  Как  Ваське  улыбку  пошлешь,  как  ему  зарадуешься,  так  обо  мне  вспопах. – Дед  оживленно  перебирал  пальцами  белую  бороду  и  весело  стрелял  глазами.
       -Так,  всё,  пора! – Поднялся  над  столом  Дорофей  Кобец. – Взгляну  лишний  разок  на  внука  и  подамся. Хлебный  обоз  отправлять  надо  и  забечь  домой  на  минуту. Наталье  тоже  сообщить  про  внука,  а  уж  завтра  и  она  принесется  с  радости.
      -И  я  пойду, -  Схватилась  Анютка,  просливо  оглядываясь  на  Варвару  Тимофеевну. – Мне  с  обозом  ехать.
      -Пойдем,  пойдём, Нюрка!  Пущай  старики  отдыхают,  а  молодые  набирают  сил. Им  теперь  ночки  достанутся  трудовые. Внук  их  доймёт! – гудел  Дорофей,  вглядываясь  под  простынку  в  зыбке  и  улыбаясь  шире  усов. –И  гляжу  я, Кондрат  Иванович  и  недопетрю. В  кого  внук  на  личность  сшибается:  в  вашу  родню  или  в  нашенскую  кровь?
       -В  хуторскую, Дорофеюшка, не  сумлевайся! – задорно  встрял  дед  Селиван,  отставляя  посуду  из-под  киселя. – Как  подрастёт,  летчиком  сделается,  в  батю  пойдёт. Была  бы  девка,  гутарил  бы  иное. А  так, - летать  ему  на  ероплане!
      -Ништо,  хорошая  судьба, - не  стал  перечить  председатель  сельсовета  и  стал  по-родственному  прощаться-обниматься  с  хозяевами,  прижал  к  груди  и  пастуха.
      -А  я  тебя  провожу, Аннушка, - поднялась  из-за  стола  следом  Варвара  Тимофеевна. – Ночь  тихая  и  светлая  и  хочется  пройтись.
      Перед  уходом  Нюрка  настояла,  упросила  хоть  глазом  взглянуть  в  колыхалку  на  новорожденного  казака. «Чудно, - подумалось  ей,  вдыхающей первозданный  запах  молока,  тонко  исходящий  от  ребенка. -  дядька  Серафим  на  войне, погибнуть может,  а  ему  продолжение  народилось. Как  люди  гутарют: казацкому  роду  нету  переводу. Отпишут  дядьке  на  фронт  и  ему  помирать  страшно  станет…Или  спроть  силы  врага  стойче  будет? Ему  помимо  земли,  потомство  защитить  надо.»
      И  будто  угадал  её  мысли,  выпроваживая  гостей  до  калитки, Кондрат  Иванович  уже  свободным,  голосовитым  басом  прогудел:
       -Серафимушко,  сынок  ить  тринадцать  аропланов  германских  сковырнул  с  небушка  отецкого. А?!  Это  как  понимать  надоть? Геройски  воюет  Серафим,  али  план  выполняет?
       Видно  застольный  разговор  под  наливку отложился  не  только  в  голове,   и  ноги  вялыми  оказались,  и  язык  слушался  не  с  первого  позыва. Но не поддержать  зятя  Дорофей  Кобец  не  мог. И  прихватив  свата  за  рукав,  с  гордостью  уведомил:
       -Твой  сын  и  Серафим,  мой  зять,  герой! Тут  надо  гутарить  прямо. Твой  сын  и  мой  зять  долбит  фашиста  со  знанием  дела  и  беспримерным  бесстрашием,  подобающим  нашему  роду,  дорогой  Кондратий! Будь  уверен!
      В  первом  же  проулке  их  дороги  разошлись:  председатель  сельсовета  Кобец  свернул  на  просёлок  к  своему  дому,  а  учительница  с  Анюткой  подались  к  берегу  Северского  Донца,  где  вдоль  по  крутому  берегу  бежала  тропинка,  потом  свёрнутая  к  куреню  Побутовых.
       Они  шли  молча,  возможно,  оттого  что  за  день  сильно  приморились  и  не  хотелось  говорить.  Одной  с  утра  пришлось учить  уму-разуму  с  нагрузкой  школярят,  ушли  мужчины  на  войну,  а  их  предметы  надо  дать, потом  проверка  тетрадей,  занятия  с  детьми,  которым  знания  даются  не  с  наскока. Доставалось  и  после,  с  учениками-подростками  копали  в  поле  картошку,  собирали  в  бурты,  посильно  помогая  обороне.  Анюткина  работа  вся  мужская:  собрать  и  нагрузить,  отвезти  и  сдать,  и  снова  нагрузить. Так  целый  день  в  поту  и  пропадала.
       Возле  своего  подворья  Анютка  придержала  шаг.
       -Прощевайте, Варвара  Тимофевна,  спасибочки  за  проводы, - сказала  Нюрка,  глядя  на  смутную  фигуру  учительницы, держащей  руки  крестом  на  груди  и  голову  чуток  закинутой  назад, верно,  от  груза  коронной  косы. – Мне  ить  скотине  задать  и  бечь  на  ток  надо. Сёдни  мне  первый  раз  ехать  с  обозом  на  элеватор. К  утру  надо  чтоб  лошадей  вернуть,  чтоб  попаслись  на  выгоне  чуток.
      -Извини, Аннушка,  не  знала,  потому  задержала. Но  ты  крепись,  сейчас  всем  трудно. Да  отдохнем  когда-либо,  придёт  конец,  одолеем  врага.
       По  голосу  её  Анютке  чудилось,  будто  учительница  говорит  с  участием  и  будто  улыбается  в  темноте  хоть  и  грустно,  да  с  поддержкой.
       -Ничего,  мы  привычные, -  тоже  бодро  отвечала  Аннушка,  имея  ввиду  и колхозных  подружек, с  какими  надрывалась  в  трудах. – Вы  как  станете  отписывать Пантелей  Кондратичу,  поклон  и  от  меня  отпишите. И  Серафиму  Кондратичу  и  Алексею  Кондратичу.  Всем  хутором  им  поклоны  кладём  за  геройство  в  боях.
       -Обязательно,  Анна  Акимовна,  - сказала  Варвара,  слегка  тронув  руку  Анютки. - И  у  меня  просьба  есть. Заходи  к  нам  почаще. Ко  мне  заходи. Ты книжки  читать  любишь? У  меня  есть  интересные  книжки. Зима  надвигается  и  иногда  трудно,  муторно  коротать  в  одиночестве  часы. А  так – скрасим  время.
       -Хорошо,  я  заходить  стану, - кивнула  Анютка, подумав,  что  навряд  ли  осмелится  переступить  порог  дома,  где  могут  встретить,  поджав  губы. Разве  что  увидит  где-либо  на  пути  учительницу  да  зайдут  вместе.   Так  и  говорить  о  чём  станут?  Мысли-то  разные  у  девчушки  с  семилеткой  за  плечами  и  в  голове  учительницы. Но  интереса  терять  нельзя. Еще,  может  статься, Алексей  Кондратич  больше  ей  не  напишет,  может  это  письмо  написал  ей  с  причуды, а  тогда  вестей  о  нём  ей  ниоткуда  взять,  кроме  как  через  Варвару  Тимофеевну. Нет,  надо заходить,  и  она  уже  увереннее  пообещала:
       -Верно,  стану  заходить.

_______     26    _______

       Они  расстались. Учительница  не  поворотила  назад  к  дому,  а  прошла  дальше  в  конец  переулка  и  спустилась,  по  пологому  здесь  берегу,  к  реке.
       Воды  Северского Донца  в  тёплой  сутеми  текли  медленно,  неслышно,  зеркально  отражая  золотую  россыпь  звезд  и  черноту,  с  той  стороны,  леса. Лес  молодой  и  нестрашный,  смешанный. По  вёснам  молодежь  переправлялась  на  тот  берег  и  углублялись  в  поисках  ландышей  иль  «ползунихи»,  мужики  отправлялись  за  хворостом  для  плетней  и  для  топки, за  бревном-валёжиной  или,  спросясь  лесника,  за  деревом  для  хозяйства. В  былые  годы  охотничали,  но  с  приходом  колхозной  жизни  такое  увлечение   почитать  стали  за  баловство,  пустопорожнее  угробление  времени. Основным  назначением  леса  для  хутора  была  красота,  украшение  их  земли. Река,  степь  вокруг  неоглядная  и  щедрая,  и  лес перед  глазами – ласка  глазу  и  отдохновение  душе.
       Варвара  любила  этот  кусочек  земли  безотчетно,  но  верно,  как  прирастает  всякий  человек  к  родному  месту,  а  вырвать  память  о  нём  можно  только  с  душой,  с  жизнью. Как  часто  забывает  иной  о  таком,  легко  расставаясь  с  отчизной,  а  оказавшись  на  чужбине,  заболевает  тоской  по  земле  родины,  да  уж  поздно.  Ты  готов  отдать  всё,  и  жизнь  даже,  лишь  бы  взглянуть  хоть  один  разъединственный  разик  на  тот  кусочек  родимой  природы,  но  ничто  не  берется  в  оплату,  ни  слёзы,  ни  алмазы, - искупить  предательства  нельзя.
      Варвара  редко  выходила  на  берег  к  воде. Чаще  смотрела  на  реку  и  лес  с  берега,  который  обрывался  в  хуторе  круто. Учительница  носила  к  воде  свои  мысли  и  тут  перебирала,  искала  верные  и  отбрасывала  шелуху. Сейчас,  переполненная  тоской  и  тревогой  за  мужа, слушая  едва  различимый  плеск  под  берегом  воды,  старалась  негожие  мысли  прогнать  и  успокоить  себя,  навеять  в  душу  это  величие  природы,  постоянство  и  вечность,  как  жизнь,  что  стремится  к  высокой,  прекрасной  завершенности.  Или  прекратиться  вдруг  и вовсе,  и  третьего  быть  не  может,  не  должно. 
       Успокоиться  удалось,  вода  помогла  утишить  боль  души  и  вселить  надежду  на  скончание  бед  и  на  радость  встреч,  на  счастье  в  грядущих  днях,  которые  должны  прийти.
       Обратно  к  дому  Варвара  шла  кружным  путём,  через  хуторскую  площадь,  вдруг  огласившуюся  скрипом  множества  подвод,  конским  хрипом  и  женским понуканием  животных.  От  колхозного  тока  втягивалась   на  майдан  гужевой  обоз, теперь  Варвара  его  хорошо  различила  на  фоне  ультрамаринового  неба,  вспомнив   распорядок  жизни  Анютки  Побутовой.  И  стала  выглядывать  её  фигурку. Подводы  доверху  гружены  мешками  с  пшеницей,  возницы,  придерживая  вожжи,  шагали  рядом. Учительница  сторонилась,  уступая  дорогу,  и  все  же  нашла  Анютку  и  посеменила  обок.
       -Счастливо,  Аннушка! – прокричала  Варвара  Тимофеевна,  дотрагиваясь  до  худого плеча  девчушки. – Как  же  так?  Целый  день  на  ногах  и  ночь  в  работе?!  Вам  бы  выспаться!
       -Обратно  едучи,  выспимся! – откликнулась  с  благодарной  улыбкой  Анютка,  поощряя  подергиванием  вожжей  к  ходу  на  сыпучей  дороге  свою  пару  лошадок. –Прощевайте!
       Десять  подвод  вытянулись  за  хутор  и  потащились  наизволок  в  степь. Бабы-возницы, закинув  вожжи  на  кнутовища,  пристроенные  в  чувалах, утратив  напущенную  на  себя  перед  тем  важность,  впрочем,  невидимую  в  темноте,  пошли  рядом  вольнее.
      В  былое  время  такое  мероприятие,  сдача  первого  хлеба  государству,  обставлялось  торжественно,  почти  ритуально. Телеги  украшались  кумачом  лозунгов, произносились  речи,  одни колхозники  хвастались  успешными  урожаями,  другие  обзаводились  завистью  за  невозможность  прилюдно  покрасоваться  или  попасть  хотя  бы  в  почетный  эскорт  до  элеватора. Теперь  необходимость  в  митингах  и  прочих  атрибутах,  как  элементе  пропаганды  новой  жизни,  хотя  и  не  пропала,  но  времени  на  то   выкроить  нельзя. Война  торопила  и  ставила  свои  условия. Над  телегами  не  было  растянутых  на  хворостинах  транспорантов, а  был  строгий  наказ  к  утру  обернуться,  чтобы  малость  отдохнуть  перед  работами  в  поле. А  еще  упредили  хлеб  довести  в  целости  и  на  весах  элеватора  присмотреть  за  приёмщиками:  народ  там,  слыхивали,  дошлый  и  на  всякие  фокусы  охотный.
       Этим  и  были  поначалу  озабочены  возницы  во  главе  с  бригадиршей  Глафирой  Корытиной,  бабой  дородной  и  разбитной,  головастой  в  делах. Но  когда  одолели  взгорок  и  дорога  легла  через  степь  вдоль  перелеска  прямо  к  станции,  женщины  расслабились  и  стали  сбиваться  в  кучки  по  три  по  четыре  товарки  и  затянули  песни,  затяжные  и  голосистые. Песни  те,  надо  думать,  в  степи  ночной  слыхать  было  во  все  стороны  далеко  и  аж  на  элеваторе,  до  которого  было   верст  восемь  с  гаком.
       Дорога  предстояла  долгая,  поклажа  тяжела  для  лошадей,  уставших  на  дневных  работах,  и   ни  одна  возница,  и  даже  Анютка  Побутова,  оставшаяся  в  хвосте  обоза,  не  залезла  на  воз,  стыдясь  затруднить  коняг.
       Бабы  выводили  то  казачьи,  то  иных  мест  песни,  вышибающие  слезу  и  хватающие  за  души,   а  то  и  вовсе  нового  времени,  что  из  репродукторов  слыхали, от  которых  иной  раз  хотелось  и  в  пляс  пуститься,  и  было  оттого  легко  коротать  время. И  Аннушка  попеременно  пережила  в  себе  те  чувства,  что  вызывали  песни,  и  она,  тихонько  бабам  подголашивая:  и  приплясывала   босыми  пятками «…загудели, заиграли  провода!»   и  лила  слёзы,  забывая  утереть  запястьем  иль  коротким  рукавом  кофтёнки,  и  слёзы  высыхали  сами,  оставляя  на  лице  следы,  прихваченные  пылью.
       Ночь  тащилась  по  земле  медленно,  взошла  луна  и  подсветила  плоские  и  желтые  поля  и  очернила  лес.
       За  долгий  день  и  полночи  ноги  притомились  вовсе  и  стала набегать  мыслишка  вскочить  на  дышло  да  припереться  спиной  к  мешочным  бокам  и  проехать  так  сколько-нибудь,  приберегая  гудящие  ступни. Такие  мысли  Анютка  с  позором  и  жалью  тут  же  отгоняла:  потерпеть,  полагать  надо,  оставалось  немного,  а  там  разгрузка,  просторная  телега  и, -  ложись  на  порожние  чувалы  и  дрыхни  до  самого  дома!.. Есть  не  хотелось  а  вот  попить  бы…
       Скрипучие  колеса,  конские  копыта  и  ноги  возниц  взбивали  пыль  и  в  безветренном  поле  она  долго  оставалась  в  воздухе  на  взвесях. И  семеня  рядом  с  телегой  Аннушка  облизывала  пересыхающие  губы,  иногда  порываясь  мыслью  пробежаться  к  бригадирше,  на  возу  которой  ехала  кадушечка  с  водой,  но  сдерживалась,  боясь  оставить  без  присмотра  драгоценную  поклажу  и  ругая  себя  за  оплошку, - не  взять  в  телегу  баклажку  воды! Оставалась  надежда,  что  скоро  станция,  а  там  и  остановка.
       И  верно,  скоро   горизонт  вдруг приступил и затемнился   чем-то  схожим  на  хуторские  левады  вишенника,  а  когда  повернулась  дорога,  Анютка  определила,  что  начались  слободские  садочки,  а  следом  должна  быть  железная  дорога.  Про  неё  подружка  Верка,  бывшая  на  годик-другой  старше  и  телесами  повыказистей,  еще  в  прошлом  году  допущенная  до  праздника   сдачи  почетного  хлеба,  жужжала  в  ухо  про  паравозы,  которые  гудят  страшенно  и  с  грохотом  бегут  по  рельсам,  как  их  бугай  Ерей,  задравши  хвост,  от  оводов  бзыкает.
       Бабы,  было  уставшие  песнями  заглушать  страх  и   приутихшие,  при  виде  серебряных  нитей  железной  дороги  и  от  избытка  чувств,  воспрянули  голосами  и  ударили  децибелами  с  такой  удалью,  что  почти  заглушили  рёв,  вдруг  разбуженного  вблизи  паровоза. Но  Анютка  паровоз  услыхала  и  испугалась  и  шарахнулась  вдоль  подвод  к  голове  обоза,  в  поисках  защиты  у  бригадирши,  тетки  Глаши  Корытиной. И  в  цепочке  возниц  вцепилась  в  чей-то  рукав,  опомнилась  и  застыдилась  и  чтобы  скрыть  подступившую  жуть,  запела,  тоже  веселясь  будто  беспечно,  однако  показно.
       Теперь  обоз  накрыла  темнота  деревьев,  приступивших  к  дороге,  и  рядом  пробегал  поезд, железом  и  гулом  колыхая  землю,  и  бабы  поневоле  утихли  и  стали  озираться,  в  поисках  просвета. Скоро  впереди  замигали  огни  жилых  иль  служебных  помещений,  вокруг  расступилось  теснина  и  обозначились  огороды  и  бабоньки  приструнились  и  разбежались:  с передних  пустились   догонять  подводы,  прочие  пристроились  к  своим  возам,  а  Нюрка  приотстала  и  поворотила  к  своим  лошадкам.  И  окинув  взглядом  поклажу,  ёкнула  сердцем: показалось,  будто  мешок,  самый  задний  и  поперечно  лежащий, стягивая  верхний  рядок,  на  глазах  скользнул  с  воза  и  сгинул,  пропал. Пораженная  мороком  девка  кинулась  взад  и  увидела,  как  мешок,  опрокинувшись  плашмя,  плывёт,  слегка  колыхаясь,  к  деревьям,  луна  освещает  бок  тугого  чувала,  телега  скрипит  себе  дальше,  а  ноги  Нюркины  приросли  к  земле  толи  от  страха,  толи  от  изумления. И  она  не  сразу  смекнула  закричать.  Но  закричала!
      И  закричала  звонко  и  оглашенно,  и  с  воем  бросилась  за  мешком  через  огород,  в  несколько  прыжков  догнала  и  лапнула  ручонкой колючий  бок  коноплянного  чувала!  Мешок  от  того  повернулся,  что-то  ударило  Анютку  с  большой  силой  под  дых  и,  хватаясь  руками  за  боль  в  животе  и  ловя,  теперь беззвучным  ртом   воздух,  она  полетела  навзничь  в  жухлое  картофельное  будылье. Но  еще  до  удара  девчушка  увидела  в  темени  злые  глаза  под  густыми  бровями,  звериный  оскал  редких  зубов  и  учуяла  запах  лука  и  сивушного  перегара:  и  всё  вместе – жуткое,  поросшее  волосами  и  тут  же  сгинувшее  за  утухающим  светом,  - наваждение.
      Пришла  в  себя  Аннушка  оттого,  что  кто-то  брызгал  в  лицо  ей  воду. Дышать  стало  легче,  она  хватила  воздуха  уже  вполдыха  и  боль,  сжимаясь  в  одну  точку  в  подбрюшине,  притупилась,  тогда  как  общая  слабость  осталась    и  гудела  звоном  голова. Но  обшарила  глазами  склоненные  лица  товарок,  увидела  на  них  радость  и  к  ней  вернулся  слух.
       -Отошла, слава  те!
       -Ты  ей  еще  водицы  на  грудь!
       -Ничё, Нюрка!  Чувал  отбила,  а  мужик  сбёг. Куды  ему  против  нашей  оравы,  хучь  и  бабы?!
       -Сейчас  я,  родненькие,  щас, - сказала  она  слабым  голоском,  пережидая  однако  вновь  приступившую  боль  и  слабость.
       -А  ну,  бабоньки,  подмогните,  девчушку  на  телегу  устроить. Пущай  доедет  до  станицы. На  её  возу  лошадок  двое,  а  сама  худущая,  больно  не  заважит, - распорядился  кто-то  и  многие  руки  подняли  её  легкое,  словно  пушинка,  тело  и  взгромоздили  на  верхние  мешки.
       Мешок,  отбитый  у  злодея,  тоже  вернули  на  подводу,  лошади  влегли  в  хомуты  и  тронули,  покатили  дальше.
       И  теперь  ехала  Анютка,  лежа  боком  и  придерживая  ладошкой  всё  еще  больное,  ушибленное  бандюгой  место,  и  чтоб  притишить  то  жжение  в  теле  и  подступающую  отчего-то  обиду,  смотрела  на  небо  со  звездами  и,  казалось,  близкой  луной,  огромной  и  с  пятнами  черноты  на  лике. Но,  странно,  думалось  не  о  бескрайностях  открытого  глазам  небесного  мира,  а  о  злодее,  посягнувшем  на  мешок  такого  нужного  фронту  хлеба. Толи  нужда  толкнула  мужика  на  воровство, то-  ли  привычка? Чтобы  нужда – не  верилось  Анютке. Война  была  далеко  и  неизбежный  ей  спутник -  голод,  не  докатился  еще  до  тутошних  городов,  хуторов  и  селений,  а  чтоб  по  привычке…Такое  тоже  не  укладывалось  в  неискушенной  голове  жительницы,  в  общем-то,  не  глухой  провинции. Не  видела  примеров  и  слыхать  не  привелось. Аннушка  непонятному  вздохнула  и  подивилась,  что  такой  большой  и  здоровый,  какой  чувал  взгромоздил  на  плечо,  зверитной  силы  мужик  не  на  фронте,  а  промышляет  дурным  делом  между  баб.  И  совесть  его  не  ест  и  бог  терпит,  а  люди  беды  в  нём  не  видят.
       И  она  бы  забыла  о  том,  понемногу  отходя  от  боли  и  посильно принимая  участие  в  разгрузке  пшеницы,  когда  наконец  добрались  до  элеватора.  Но  когда  ехали  порожняком  обратно,  пристраиваясь  на  пустых  мешках  в  телегах  отдохнуть,  на  переезде  через  железные  пути,  поверх  борта  воздевая  голову  и  держась  за  доску-боковуху,  Анютка  увидела  мужика  с  бородой,  в  свете  луны  блестящие  на  черной одежде  пуговицы.  И  закричала  истошно,  в  визг:
       -Вот  он,  бабоньки! Вон  тот  мужик,  который  крал  пшеничку! Держите  бабоньки,  зовите  власть!
       И  выпрыгнула,  забыв  прежнюю  боль  и  не  ведая  страха,  вцепилась  одной  руков  в  сукно  рукава,  а  другой  в  широкую  бороду,  и  тотчас  увидела  лютую  злость  и  оскал  крошеных  зубов. А  удар  в  голову  сверху  враз  погасил  картину  и  лишил  Анютку  сознания,  повергая  в  долгую  черноту.
       Привлеченные  шумом  товарки-возницы  побросали  подводы  и  кинулись  с  кнутами  и  гамом  на  помощь. Но  мужик,  с  глупа  ли  ума  иль  со  страха,  гупая  тяжестью  ног,  подался  тикать  вдоль  блеска  луны  на  железных  путях. И  женщины,  две  передние  бабы  не  осмелились  бечь  следом,  то  ли убоясь  участи  Нюрки,  толи  сомневаясь  в  способности  догнать. И  вернулись  к  Анютке  Побутовой.
      Но  теперь  ей  не  помогла  холодная  со  станции  водица,  в  сознание  Нюрка  не  приходила. Тогда  её  уложили  в  телегу  и  головой  на  колени  товарки,  и  вереница  подвод  побежала  искать  доктора  и  местную  власть, - гуртом  добывать  правду  легче. И  фельдшер  и  власть,  в  лице  военкома  станции  были  найдены,  и  пока  лекпом  колдовал  возле  девки,  возницы-колхозницы,  а  особенно  бригадир  и  колхозный  парторг Глафира Корытина,  расповедали  военному  со  шпалой  в  петлице  про  факт  наложения  вражеским  элементом  лапы  на  народное  добро,  то  бишь  попытку  ограбить  хлебный  обоз. Лекпом  за  то  время  привел  в  чувство  Анютку  и  заставил  держать  у  носа  вату  с  нашатырным  спиртом,  а  военком  вызвал  нужных  людей  и  они  явились. Солдат  с  винтовкой  и  лейтенант  с  кубырями  в  петилицах  и  с  наганом  в  кобуре.
       Человек  с  кубиками  на  петлицах  составил  протокол  опроса,  где  закрепил  свидетельством  возниц  факт  попытки  воровства   мешка  с  пшеницей,  а  также  опознание на  переезде гражданкой  Анной  Акимовной  Побутовой,  членом  колхоза  «Расцвет»  того  самого  мужика,  который  хотел  похитить  часть  урожая  для  фронта. Мужчина  тот  имел  черную  бороду,  одет  в  форму  железнодорожника  с  блестящими пуговицами  на  ней,  которые  привлекли  внимание  блеском. При  всем  при  том,  опознанный  мужчина  ударил  означенную  гражданку  Побутову  по  голове  и  скрылся  в  сторону  садов.
       Протокол  подписали  все  свидетели  и  ему  дали  законный  ход.
       А  хлеб  для  фронта  повезли  и  на  другую  ночь,  но  Нюрке  ехать  не  пришлось из-за  временной  болезни. И  на  обоз  у  станции  опять  напали,  но  теперь  трое  мужиков,  и  унесли  каждый  по  мешку,  пригрозив  колхозницам  расправой  железами. И  снова  составили  протокол  и  военком   капитан  гневался  на  поганое  отродье  бандитов  до  брызг  слюной  и  скрежета  зубов.  И  пообещал  им  разговор  с  товарищем  Наганом.
      Можно  подумать,  что  власти  спустя  рукава  отнеслись  к  тревогам  колхозных  масс  и  не  соблюли  нормы  охраны  порядка,  но  это  не  так.  Начальник  милиции  с  двумя  кубырями  в  петлицах  распорядился  выслать  секрет  и  проследить  злоумышленников,  если  снова  выйдут  на  разбой. И  приказ  был  исполнен.
       На   последущую  ночь  на  пути  следования  обоза  органы  власти  выставили  охрану  и  люди  оттуда  без  всяких  увещеваний  уложили  в  пыль мужика  в  форменой  одежде  железнодорожника  выстрелом  из  нагана,  при  попытке  взять  с  подводы  мешок  пшеницы. Мужик  возницами  опознан  не  был,  хотя  при  нём    имелась  борода  и  железный  штырь,  с  блеском  при  луне.
       Милицию  ставили  на  дежурство  и  в  другую  ночь,  но  больше  нападений  и  хищений  не  наблюдалось. А  хлеб  возили  на  элеватор  долго,  пока  не  сдали  последний  пуд  пшеницы  фронту.

______     27      _____

       Алексея  Быстрина  вызвали  в  штаб  части,  назначили  командиром  взвода  и  поставили  боевую  задачу. Но  он  не  побежал  исполнять  и  замялся,  и  командир  роты  капитан  Долгов  недовольно  осведомился:
       -Чего, броня,  стоишь  истуканом?  Неясно  что?
       -Всё  ясно,  товарищ  капитан,  но  заковыка  есть. В  моем  экипаже  нет  комплекта. Заряжающего  нет, -  явно  стесняясь  своего  положения, заявил  Алексей.    
       -Ушами  хлопал?  Ах,  да,  твоего  парня  вчера  в  санчасть  забрали,  аппендикс  прихватил. И  где  теперь  я  найду  тебе  радиста?
       -Мне  заряжающий  нужен,  стрелок  имеется.
       -Ну  вот  пускай  стрелок  покамест  совмещает, - прогудел  капитан  басом,  недовольно  хмурясь. – Негде  сейчас  человека  взять.
       -Так  радист  вовсе  хилый,  одному – упариться  можно. И  пацан. Подбирать-то  из  кого  было?  Видели  же  сами! – отбояривался  Быстрин  от  неудовольствия  командира  роты.
       -Ну, ну, пожалей. Раньше  жалеть  было  надо, - пропел  капитан,  выступая  из-под  дерева   на  опушке  леса,  где  стоял  до  поры танковый  полк.  Разглядывая степной  перед  ними  прозор  и  затем  переводя  взгляд  на  Быстрина, выпятив  твёрдый  подбородок,  добавил: – А  еще  мне  доложили,  механик  твой  пустил  слушок, будто  на  стрельбах  вчера  мы  были  молодцами,  а  что  мазали,  так  это  видимость.
       -Тут  я  согласен  с  ним,  товарищ  капитан! Не  может  быть,  чтобы  промазал  весь  батальон. Снаряды  пробивали  саман  насквозь,  а  мы  ждали  разрушения  стены! Ясно  же,  как  свечка  на  столе! – Алексей  Быстрин  позволил  себе  довольную  усмешку.
       Сумел  вовлечь  командира  в  спор  мнений,  которые  смягчают  души. Уж  очень  все  кислые  были  после  вчерашних  стрельб  и  ночного  перехода. Все  видели  на  марше  гнетущий  поток  киевских  беженцев  и  у  всех  кипел  возмущенный  разум.
      -Ладно,  сейчас  не  проверишь  вашу  версию, хотя  она  бы  подошла  всем.  Особенно  комбату. Да-а,  его  бы  порадовать  стоило. Гм. -  Он  качнул  русым  чубчиком  и,  прерывая  неплохие  мысли, буркнул: - Иди  в  хозвзвод,  подбери  в  экипаж  охотника.  Если  найдется  охотник  поменять  службу  возле  полевой  кухни  на  место  в  танке. У  зампотеха  спроси,  нет  лишнего  человека.  И помни:  брать  добровольца!  Другого  кадра  не  советую.
      -Есть,  подобрать  охотника  из  хозвзвода! – обрадовался  Алексей  и  поспешил  к  себе.
      -Вот  что, экипаж  боевой!  - обратился  он  к  водителю  и  стрелку, передавая  им  улыбкой  отличное  настроение  после  вызова  к  командиру  роты. – Пройдитесь  по  лесочку,  пошастайте  возле  кухни  и  палаток  штаба, переверните  хозвзвод  вверх  тормашками,  а  заряжающего  найдите. Мужика  толкового  и  крепкого. Но  аккуратно,  только  намекните,  что  в  танкисты  можно, а  чтоб  твердо -  решу  сам. Погляжу  и  решу. Марш,  ногами  вразнотык!
       Механик-водитель  и  стрелок,  соответственно  Николинко  и  Ковальчук,  отошли  на  несколько  шагов  от  танка  и  сбавили  темп. Быстрым  шагом  лесок  этот можно  пройти  насквозь  за   минут  несколько,  а  экипажу  «тридцатьчетвёрки»  под  номером  18  и  с  надписью  «Бей  врага!»  предстояло  работать  с  людьми,  и  из  многих,  выбирать  нужный  характер.
       Поход  по  расположению  части  предоставлял  некоторую  самостоятельность  и  танкисты  радовались  такому  обстоятельству,  вдыхали  полной  грудью  воздух  от  дубков,  ясеней  и  клёнов,  и  высматривали  по  сторонам. И  ноги  будто  сами  вывели  их  на  запах  походной  кухни  и  дальше  идти  не  пожелали. Из  котла  несло  вкусом  украинского  борща,  а  значит  тут  был  тот  пуп,  который  управлял  настроем  красноармейских  душ,  ведал  отделом  солдатского  телеграфа  и  многих  других  побочных  факторов,  какие  обязательно  учитывали  в  работе  военные  штабы  и  политотделы.
       Повар,  неожиданно  для  должности,  оказался  щупленький,  колпак  сидел  на  нём  несуразно  и  весь  он  гляделся  встопорщенным  петушком. Так  оценил  его  механик  Николинко,  пока стрелок  Ковальчук  приглядывался  к  помощнику  повара,   орудующего  колуном  поодаль.
       Экипаж  танка  18  уселись  в  виду  и  недалеко  и  достали  курительные  причиндалы:  Андрюшка  металлический  погребок  с  табаком  и  тонкими  листочками  бумаги  для  закруток,  а  механик  кисет. Задымили,  сняли  новенькие шлёмы  и  положили  рядом  на  баланы,  и  стали  ждать  момента,  подставляясь  приятному  ветерку  от  опушки.  Ковальчук  устремил  взгляд  на  повара, проворачивающего  большим  черпаком  варево  в  котле,  а  водитель  сказал: 
       -Не  пойму  я  тебя,  Андрюха. Чи  жрать  охота,  чи  на  плюгавого  заряжающего  загляделся?  Да  вин  от  снаряда,  як  вид  ветру  хитаться  станет! Ты  на  другого  глянь,  ото  дядька!
       -Сила  есть – ума  не  надо, - флегматично  отмахнулся  стрелок-радист,  закидывая  ногу  за  ногу  и  кладя  руку  с  самокруткой  поверх  колена. – Снаряд  и  я  запихаю  в  ствол, ничего  особого  в  том  не  заметил. Нам  бы  в  танк  человека  с  душой,  а  не  дуролома.
       -А  вот  харчевать  нас  станут,  тогда  поглядим,  кто   есть   каждый  при  котле. Если  зажилит  красноармейцу  добавки,  значит  не  наш  кадр  и  идти  нам  вербовать  из  штабных  крысинят, - рассудил  Николинко,  махая  ладошкой  обладателю  колуна. – Слышь, земляче! Погодь  трошки,  покури  с  нами.
       Работник  полевой  кухни  уронил  топор,  снял  рукавом  испарину  с  лица  и  неторопясь, разглядывая  их  усмешливыми  светлыми  глазами  из-под  пшеничных  бровей,  приблизился  и  стал.
       -Уже  проголодались? И  что  за  командир  у  вас,  если  кухню  разрешил  проведывать? – спросил  голосом  густоватым,  низким  и  насмешливым,  как  и  глаза.
       Механик  тон  оценил  и  не  обиделся,  душа  против  зубоскала  не  восстала. Таких  красноармейцев  кругом – тысячи. И  Николинко  хлопнул  по  валежине  под  собой.
       -Сидай,  земляк,  погутарить  треба. Сухарик  хочешь? – И  порывшись  коротко  в  кармане,  протянул  черный  и  малость  обгорелый  сухарь,  годный  к  съедению. Это  он  в  пику,  чтобы  словами  не  кидался  насчет  хозяйского  настроя  командира.
       Поварской  помощник  хмыкнул  себе  под  нос,  глянул  на  Ковальчука  и  ткнул  большим  пальцем.
       -Отдай  ему.
       -Потерпит.  Его  служба  лишних  харчей  не  принимает. А  ты  сидай, - снова  призвал  механик,  затягиваясь  во  всю  грудь  цыгаркой  и  предлагая  красноармейцу. – Затянуться  хочешь?
       -Давай,  вокруг  не  ходи,  а  выкладывай  дело, - потребовал  работник  военной  кухни,  игнорируя  предложение  дружбы. – Курево  есть  своё,  на  чужое  не  падки. Так  что  за  вопрос?
       -Давно  служишь  при  табори? – спросил Николинко,  в  свою  очередь  пропуская  мимо  ушей  колкости  служителя  котла. Механик  затянулся  охвостьем  цыгарки  теперь  обстоятельно,  глубоко,  неторопливо  выпустил  дым  через  ноздри, затем  воткнул  «бычка»  в  бок  бревна  и  покрутил,  тщательно  затушил  огонь. Бросил  наземь,  растёр  каблуком  сапога  и  подмигнул  солдату. – А  родом  откуда?
       -Так  вместе  ехали  с  Урала,  приметил  я  твои  пушистые  усы. А  интерес  у  вас  ко  мне,  как  я  понимаю,  особый,  насчет  места  в  экипаже  вербовать  хотите. Мимо  ваши  старания,  танкисты. Я  тут  прикомандированный  по  случаю  наряда  от  зампотеха  за  нарушение  устава. Порубаю  до  вечера  дровишки  и  до  своих.  А  до  вас  не  отпустят,  - объяснил  обстоятельства   новый  знакомец  и  технарь  по  службе. И  изгоняя  с  лица  усмешку,  невесело  посмотрел  на  свои  большие  руки, повернул  ладонями  к  себе  и  вздохнул. – Наряд  схлопотал.  Люди  перед  маршем  отдыхают,  а  я  как  дурак  после  припарки…
      -Когда  сам  не  желаешь,  об  чём  гутарить? – пожал  плечами  Николинко  и  глянул  тому  в  глаза  спокойно,  без  укора. – Ты  часом,  не  слыхал,  может,  кто  выражал  тайное  желание  поквитаться  с  вражиной? Шоб -  броня  крепка,  а  мысли  наши  грозны.
      -А  вон,  повар  матюками  кидается  от  сердца,  что  в  экипаж  по  недорослости  не  попал. - Кивнул  наказанный  красноармеец. – Предложите,  хотя  навряд. Готовит  хорошо  и  командир  роты  не  отдаст.
      -Про  повара  разговора  нет. У  нас  свой  вояка  имеется,  который  от  ветру  упадёт, - сказал,  криво  усмехаясь,  водитель Николинко,  намекая  на  своего  радиста. – А  при  службе  запмотеха  другого  нет  никого,  чтоб  такой  гладкий  был  как  ты  и  с  такой  головой? Сам  чего  воротишь  нос?
       -Боюсь  я  ваших  коробок. Гореть  станешь  и  как  картошка  испечешься, - неожиданно  признался  красноармеец,  кисло  усмехаясь  и  воротя  глаза,  признавая,  что  осуждает  такой  страх.
       -Так -  война,  товарищ! – удивился  Ковальчук,  враз  прощая  выпад  против  себя  от  механика  за  маломерность  роста. Тут  фрукт  почище,  душу  имеет  тощую!
       -А  ты  не  боишься,  чтоб,  как -  картоха  в  кожуре? -  спросил  его  механик.
       Стрелок-радист  Андрюха  всхохотнул.
       - Так  в  танке  беда,  когда  прямое  попадание  снаряда  или  бомбы! А  на  открытом  воздухе  всякая  пуля  и  осколок  тебе  враг. Человек  от  кухни  не  понимает  своей  выгоды! В  ином  месте  у  него  голова  варит  славно,  а  тут  маху  даёт,  затемнение  извилин. Я  бы  на  его  месте  на  коленках  у  командира  выпрашивал  разрешения,  а  в  экипаж  выпросился. Но  что  делать?  Темнота! Давай  у  того  вон  старшины  спросим,  может  кого  присоветует.
       -А  танк  у  вас  какой?  Если  командирский,  не  пойду, - вдруг  заявил  работник  топора  при  кухне. – Командир  всегда  на  рожон  прёт,  впереди.  И  первая  пуля  ему.
       -А  кто  тебя  берёт, дядя? Мы  поинтересовались  вашими  физическими  данными, заряжающий  нужон. А  у  вас  голова  с  дефектом, -  отрубил  стрелок-радист  Андрей  Ковальчук,  незаметно  оглядываясь  на  механика,  чтоб  проверить  насмешку.  Она,  как  известно,  имеет  обратную  силу. –Так  что  мы  лучше  втроем  пока  что  управляться  будем. И  танк  у  нас  командирский,  взводного. И  командир  лихой  казак. А  что  такое  казак  на  танке?!  Должон  бы  догадаться. А  если  трус,  так  тебе  наш  танк  надо  стороной  обегать  и  глаза  не  мозолить.
       -Ишь,  ты!  А  ты  занозистый!  А  если  на  кулак  нарвешься  за  обиду? Смел?
      Стрелок-радист  заносится  не  стал  и  на  рассудительный  довод  ввиде  кулака  ответил  просто.
       -Не  знаю,  в  бою  еще  не  был,  но,  думаю, не  струшу. И  кулака  не  боюсь,  увернусь,  коли  напрасно  запахнешься.
       -Ага, резонно. А  почему  остались  без  человека?  Командир -  тюха  или  не  досталось? Комплектовались  в  дальних  тылах, - поинтересовался  кандидат  в  заряжающие,  явно  интересуясь  перспективой. Он  даже  пошарился  в  карманах,  добыл  на  закрутку  табака  и  деловито  задымил  «козьей  ножкой».
       -А  бис  его  знае,  який  у  нас  командир,  в  бою  мы  не  бували,  тебе  говорено,  а  тильки  наш  заряжающий  попал  у  санбат. Операцию  ему  зробыли,  хворобу  вырезали  и  теперь  ему  покою  треба.  А  нам  заряжающий  нужон,  ить  завтра  в  бой, - в  сердцах  поведал  ему  Трофим  Фомич  Николинко,  верно,  готовый  плюнуть  и  продолжить  поиск  дальше. – И  ты,  ежели  намерился  к  нам,  так  говори  толком.
       -Да  не  пустят  меня  в  танкисты, - понуро  отозвался  рядовой  красноармеец  с  танками  в  петлицах.
       -Так  ты  денщик, дядя!  Слуга  начальству  и  тёмный  элемент! – выказал  догадку  и  подковырнул  стрелок  Ковальчук. – Ежели  начальству  спину  трёшь,  тогда  другое  дело!  Чем  немца  бить  из  танка,  в  баньке  поспокойней. Там  гниду  или  вошь  придется  прижимать  к  ногтю.
       -Ну  ты, халява! – взъерошился  красноармеец,  поднимая  загрёбистую  руку,  норовя  ухватить  радиста  за  ворот  гимнастерки  или  худую  шею. – Я  тебя  самого,  как  гниду  придавлю.
       -Ну, ну,  охолонь,  хлопче! – перехватил  руку  пониже  кисти  Николинко,  показывая,  что  сила  в  нём  немалая  есть  тоже. И спокойно  пояснил: - Хлопец  заводит  тебя  на  твою  же  пользу,  а  ты - дурить,  ударился  в  задор. Когда желание  есть  к  нам  идти,  тогда  кто  станет  от  доброго  дела  удерживать? Говори,  к  кому  идти,  а  наш  командир  утрясёт.
       -Согласен, -  мгновенно  остывая,  сказал  красноармеец. – Только  наряд  мой  вечером  истекёт.
       -Ты  давай  свою  фамилию,  а  мы  к  командиру,  а  тот  по  службе  дальше.
       -Поспелов  я. Иван  Григорич. В  команде  зампотеха.
       -Вот  и  ладно, договорились, - обрадовался  Андрюшка  Ковальчук,  отмечая  при  этом,  что  время  приспело  бежать  за  котелками:  пора  обедать. – Сейчас  доложим  командиру  и  все  дела!  Пошли,  Фомич,  к  лейтенанту. Приказ  исполнен.
       Стрелок  успел  в  первых  рядах  жаждущих  получить  на  экипаж  обед,  а  лейтенант  отлучился  в  штаб  и  пропадал  долго,  так  что  его  порция  наваристого  борща,  по  другому,  холодному  времени,  могла  бы  и  остыть. Но  командир  вернулся  весёлый,  принял  сохраненный  в  тепле  котелок  и  сказал:
       -Будет  вам  заряжающий  Поспелов,  хотя  вы  накуролесили. Мы  договаривались:  вы  подберёте,  а  я  решу. А  получилось? Нарушение  уставных  отношений,  прыгаете  выше  головы  командира. Ишь,  танкисты, ногами  вразнотык!
       -Так,  товарищ  командир! – воскликнул  в  оправданье  Ковальчук. – Других  объектов  вниманию  не  было  вокруг! Один  этот  кадр  на  глазах  торчал  бельмом.
       Быстрин  выслушал  оправдание,  уплетая  борщ, строго  оглядел  экипаж  и  помягчел  взглядом.
       -Упрашивать  пришлось  капитана,  а  я  такого  не  люблю. Помогло,  что  твоё  разъяснение, Фомич, насчёт  вчерашней  стрельбы,  пришлось  ему  по  сердцу. Отпустил  в  догадливый  экипаж  нужного  человека. А  вообще,  людей  нету. Чуть  не  попали  мы  перед  боем  впросак,  Андрюшка! Хоть  ты  и  сам  мало  знаешь,  но  обучи  заряжающего  втыкать  снаряд. Да  не  стрельните  с  учебной  целью  и  дуростью  в  башке. Не  натворите  сполоху. И  до  вечера  чтоб  заряжающий  вошел  дотошно  до  мастерства.  И  научите  быстро  покидать  машину  и  влезать  в  неё. И  человека  не  обижать! Дуй,  Андрейка,  за  заряжающим  до  кухни. Комбат  велел  его  отпустить  на  новую  службу. Вот, передашь  записку  командира  роты  старшине  хозвзвода. Вперёд,  ногами  вразнотык!
       Рядовой  красноармеец  и  танкист Иван  Григорьевич  Поспелов  оказался  учеником  прилежным,  и  нехитрую,  в  общем-то,  премудрость  заряжающего  освоил  с  трех  показов  Андрюшки  Ковальчука. Который,  впрочем,  и  сам  был  специалистом,  мало  того,  что  слабосильным,  но  и,  сказать  откровенно,  плохим.
       А  новичок  Поспелов,  усвоив  обязанности,  тут  же  внёс  коррективы  и  снаряд  в  ствол  пушки  стал  досаживать  не  руками,  а  плечом  с  разворота,  как  подсказал  ему  рост  и  смекалка,  намного  облегчив  физическую  нагрузку  на  руки. Он  совсем  не  знал,  что  именно  этим  приёмом  заряжают  пушки  все  бывалые  танкисты,  но  остался  доволен  догадкой,  которая  к  тому  же  высвобождала  несколько  секунд  в  бою  и  повышала  тем  скорострельность.
       И  отдыхая  в  перерывах  учебы, себе  поощрительно  улыбаясь  и  разглядывая  нутро  танка,  Поспелов  думал,  что  не  зря  позволил  уговорить  себя  в  танкисты. Работа  тут  не  очень  и  трудная,  а  на  голову  без  болячки,  так и  вовсе,  если  сравнивать  с  работой  пехотинца,  где  проходил  он  действительную  службу. И  еще  отметил  себе,  что  теперь  отписать  может  родителям,  жене  и  дочкам  без  опаски  показаться  неказистым  против  иных  мужиков. Как-никак,  при  добром  деле  и  сможет  нанести  урон  врагу  не  малый. Писать,  правда,  придётся  потом,  после  боя,  когда  уже  что-то  сделает  и  чем  можно  будет  отчитаться,  а  не  стать  пустобрехом.
      -Дядька  Ванька! – воззвал  стрелок-радист  Ковальчук  с  командирского  места,  откуда  наблюдал  за  стараниями  ученика  и  теперь  читал  довольство  на  лице  новичка. – А  что  ты  нам  валял  своего  тёзку?! Ты  пушкарь  прирожденный! И  гляди,  командир  таких  фокусов  не  любит. Вот  когда  лично похвалит,  тогда  из  шкуры  вылезай.  Всегда  ударником  будешь.
       Чего  не  уважал  лейтенант  Быстрин,  стрелок  Андрюшка  не  знал,  но  счел  нужным  упредить  заряжающего,  чтоб  не  выставлялся. Всех  учат, -  скромность  украшает,  и  делает  чище  портрет.
       -Никого  я  не  валял, товарищи  танкисты. Сам  я  заводской  слесарь  с  завода  «Красный  Аксай»,  имел  дело  с  железом,  а  тут  оно  везде. Как  же  было  не  приноровиться? – будто  оправдался  Иван  Поспелов.
       -Я  тоже  железу  учёный,  а  сообразить  толкать  плечом  снаряд  не  смог, -  уверил   стрелок  Андрюшка.
       -Так  росту  в  тебе  мало,  а  так  бы  допёр! Руками  много  не  напашешь,  парень,  голове  труд  тоже  нужон, - поучающим  тоном  отметил  заряжающий, заодно  авансируя  Ковальчука  похвалой.
       -Что-то  мудришь  ты,  хлопче, - вмешался  в  разговор  механик-водитель Николинко. – Знаешь  много,  а  танком  забрезгал.
       -Да  что  вы  прицепились?! Говорил  же:  забоялся,  с  недоверием  был. Когда  командиру   сказал  такое,  тот  не  кричал. Он  умный  оказался.  Сказал; «Подумайте,  потом  решите.  Время  побороть  страх  еще  есть. А  родину  защищать,  даже  боясь  смерти,  надо.»
       -Чудно, - проронил  Ковальчук,  с  долей  удивления  глядя  на  нового  члена  экипажа. – Война!  А  ты  выискиваешь  место,  где  защищать  страну.
       -Я  искал,  где  воевать?! Раз  повезло  мне  с  командиром  и  он  позволил  приложить  ума,  так  я  уже  не  такой?!  На  войне  большой  ум  нужен! Без  ума  воевать,  сразу  пропадать! Но  вот  потерпел  я  и  попал  к  вам.  И  теперь  мне  спокойней. Я  нутром  осмыслил  своё  место  на  войне. Здесь  я  буду  нужней  и  больше  послужу,  урону  врагу  нанесу  больше, - внушал,  защищая  своё  мнение,  новый  член  экипажа  танка  номер 18,  с  наказом: «Бей  врага!»
       -А  что,  может,  твоя  правда, - сторонясь  взглядом,  пожал  плечами  стрелок. –Пока  в  голове  кавардак  или  вавка, любое  дело  повалится  с  рук. По  себе  не  знаю,  но  жизнь,  она  всякая. Меня  куда  ставили,  туда  и  двигал,  а  уж  по  месту  соображал  пользу. Может,  потому  что  студент? Студенту  думать  надо,  чтоб  выучиться  делу.
       -Ха! Свинья  в  цирке  тоже  ученая  и  штучки-дрючки  вытворяет!  А  как  на  сковородку  попадёт,  так  шкварчит  за  милую  душу! – чуть  не  поперхнулся  брызгами  смеха,  изрекая  такое,  Поспелов.  И  стрелок-радист Андрюшка  не  понял:  толи  издевается  над  ним,  толи  утверждается  таким  манером  в  коллективе  новый  заряжающий. – Давай  отдохнем,  учитель  и  студент?!
       -После  победы  отдыхать  станем,  а  нынче -  пихай! -  вскричал  Ковальчук,  загораясь  лицом  и  взмахивая  рукой. – Заряжай!
       Они  едва  не  поссорились,  но  работа  вскорости  их  смирила. Погодя,  стрелок  поменялся  местами  с  заряжающим,  усадил  того  к  прицелу.
       -Гляди  сюда. Видишь  крестик?  Всякую  цель  сажай  посередине  и  лупи. В  бою  может  случиться,  за  командира  останешься,  у  орудия  один. Пока  снаряды  есть,  орудие  исправно  и  кто-то  жив -  танк  должен  врага  бить!  Понял?!
       Иван  Поспелов  посмотрел  на  радиста-стрелка  сверху  и  усмехнулся  уже  без  превосходства  и  всякого  зла:  парень  начинал  нравиться  уверенностью  в  деле  и  забывчивостью  на  обиды. «Ишь,  студент!  Телом  хилён,  а  душой  силён. А  имей  силу,  он  вообще  в  пацаны  пошел  бы!»
       -Уяснил,  командир! – отозвался  уже  ровно,  покоряя  в  себе  спесь.
       -Добро. Проделаем  с  десяток  упражнений,  чтобы  порядок  действий  улёгся  как  надо,  и -  на  выучку  к  механику. Сначала  Фомич  покажет  рычаги,  покажет  в  теории  управление,  а  потом,  когда  выдастся  время,  поездишь  сам. Водить  танк, Иван  Григорич,  надо  уметь  каждому  члену  экипажа! В  бою  случиться  может  всё! Давай,  повторим  упражнение.
       Они  занимались  долго  и,  надо  отметить,  даже  с  охотой,  правда,  устраивая  регулярные  перекуры.
       Курили  на  воздухе – под  бронёй  не  полагалось  по  безопасности  да  и  жара  выгоняла  вон. Солнце  выбралось  на  зенит,  приспособилось  греть  железо  их  гусеничной  домовины  со  всею  лаской,  на  какую  способно  было  в  полдень. Да  и  на  небе  ни  тучки  и  воздух  прогрет  не  по  сезону.
       Они  затягивались  махрой  и  лыбились,  отдыхая  телесами, довольные  трудами.
       -Пекёт, - сказал  Трофим  Фомич,  сидя  на  чурбанчике  у  танка, облокотясь  спиной  на  трак  и  вприщур  лаская    золото  деревьев. -  Пекёт,  но  в  самый  раз. Ты  как?  Притёрхиваешься,  обвыкаешь  к  новому  месту?
       -Притираюсь,  а  стрелок,  вон,  подсыпает  абразива. Чтоб,  как  к  бутыли  пробка. Только  вид  у  меня  какой? Я  как  будто  у  вас  на  посылках. Формой  на  вас  не  похож.
       -Не  боись, -  остудил  Николинко. – Старшина  выдаст  комбинезон  и  шлём,  и  сапоги  за  место  обмоток  к  ботинкам. Ишь,  вытянул  жердины  как  у  цапли. В  пехоте  тебе,  одначе,  пришлось  бы  вышагивать  впереди.
       Стрелок  Андрюшка  усмехнулся,  облизал  край  тонкой  бумаги,  склеил  новую  закрутку  и  одобрительно  сказал:
      -Шаг  у  него  циркульный,  это  точно. В  атаке  всех  обгонит  и  первым  вскочит  в  вражеский  окоп.

_____     28    _____

       Председатель ГКО Иосиф Виссарионович Сталин, теперь, когда стала  очевидной  вероятность  затяжной  войны,  а  секретари  ЦК  и  правительство  чётко  определили  задачи  и  назначили  ответственных  за  участки  обороны,  занялся  вопросами  стратегии.
       Конечно,  главных  задач  он  старался  не  упустить  и  в  повседневной  работе, но  возникали  некоторые  нюансы,  какие  не  давали  спать. Среди  них   беспокоила  возможность  остаться  в  скором  времени  без  оружия. Немецкие  оккупанты  занимали  территории, где  были  заводы,  производящие  продукцию  для  обороны,  но  Красная  Армия  отступала,  и  такие  территории  расширялись. А  если  враг  продвинется  и  дальше,  вплоть  до  Волги,  такая  угроза  не  могла  сняться  простым  хотением,  тогда  неминуема  катастрофа.
       Сталин  искал  выход  и  увидел  его  только  в  одном:  в  спешной  эвакуации  заводов  из  городов,  которые  могут  оказаться  под  фашистом  в  скором  или  обозримом  времени. Надо  вывозить  заводы  в  Сибирь, на  Урал  и  там  их  срочно   возводить  и  наладить  производство  вооружения. Не  теряя  ни  дня!  И  прежде  чем  назначить  большой  разговор  со  специалистами  по  этому  вопросу,  Сталин  вызвал  человека,  который  обязан  и мог  ликвидировать  проблему  перемещения  производств. Таким  человеком  был  министр  транспорта  Каганович.
      -Здравствуйте, Лазарь  Моисеевич. Подходите,  давайте  вместе  взглянем  на  схему  железных  дорог, -  жестом  трубки,  приветствовал  Сталин  вошедшего  наркома  путей  сообщения, стоя  у  длинного  стола,  покрытого  зелёным  сукном  с  лежащим  поверх  полотном  карты.
       Каганович  снял  пенсне,  по  ходу  протёр  платком  и,  водрузив  обратно  на  выразительный  нос,  вопрошающе  уставился  на  председателя  ГКО.
       -Война  идёт  второй  месяц  и  уже  понятно,  что  она  несёт  затяжной характер. Нас  застигли  врасплох,  когда  мы  перевооружались, а  потому  были  не  готовы  к  отпору  врага.  Да  и  надо  признать,  мы  не  умеем  организовано  от-ступать. Мы  ещё  займёмся  этим  вопросом  и  определим  круг  ответственных  лиц,  а  учиться  воевать,  отступать  и  наступать  станем  по  ходу  сражений. Но  отступая,  надо  определить  эти  возможные  места  и  организовать  эвакуацию  заводов,  фабрик  и  других  оборонных  предприятий на  восток. А  там  надо  немедля  заводы  восстановить  и  запустить. Фронту  нужно  оружие,  танки  и  самолёты. Этим  займутся  другие  товарищи,  а  ваша  задача,  наладить  бесперебойное  движение  поездов  с  оборудованием  заводов,  при  этом  нисколько  не  задерживая  доставку  войск  к  местам  боев  и  эвакуацию  раненных. Знаю,  задача  трудная,  но  выполнить  её  надо,  и  в  жёсткие  сроки. В  самые  жёсткие.
       Плавно взмахнув  трубкой, Сталин  остановил  ход  мыслей  и  пытливо  заглянул  в  лицо  наркома. Лазарь  Моисеевич  не  был  бы  Моисеевичем,  если  б  не  встретил  взгляд  с  несокрушимой  уверенностью. Он  ткнул  пальцем  в  дуж-ку  пенсне,  поджал  нижнюю  губу  и  коротко  кивнул.
       -Выполним,  товарищ  Сталин. Железнодорожники  понимают важность задачи  и  справятся. Понадобятся  команды  сапёров  и  строителей,  восстанавливать пути. Фашист разрушает  бомбёжками  дороги  и  особенно  станции.
       -Зная  ваше  усердие  и  знание  предмета,  принадлежность  к  определённой  нации,  очень  старательной  и  талантливой,  я  не  сомневаюсь,  товарищ  Каганович,  в  исполнении. После  войны  центральный  комитет  подумает,  как  помочь  этому  маленькому,  но  умному  народу,  который  до  сих  пор  не  имеет  своей  государственности. Но  пока  идёт  война,  а  ви  получите  всё  необходимое  для  решения  задачи. Давайте  посмотрим,  куда  и  как  направлять  встречные  потоки,  чтобы  не  создавать  заторов  и  помнить  об  обороте  вагонов  и  паровозов. Раненых,  пожалуй,  можно  ещё  направлять  в  Крым  и  на  Кавказ. Эшелоны  с  заводами  должны  миновать  Москву. Как  ви  думаете,  через  Донбасс  короче?  Да,  дальше  прямой  ветки  нет, однопутки,  но  и  встречных  потоков  нет. Можно  выиграть  время  в  пути  за  счёт  простоев. Но  тут  вам  карты  в  руки,  вы  министр  путей  сообщений.
       Каганович  окинул  взглядом  очень  удачную,  чёткую  схему  железных  дорог. Сталин,  вероятно,  заказал  её  специально  в  нужном  масштабе,  где  все  дороги  смотрелись  в  деталях  станций. Пожалуй,  у  него  в  кабинете  карта  была  похуже. На  этой  не  было  лишнего,  отвлекающего  глаз:  гор,  лесов  и  мостов  через  реки, - они  подразумевались. Правда,  и  карта  не  всех  дорог  страны,  а  только  за  Урал,  до  западной  Сибири.До  туда  простирал  мысли  свои  Председатель  Совета  Обороны  сегодня,  хотя  вчера  и  завтра...
      Сталин  обязан  и  хотел  знать  много,  потому  как  и  спрос  с  него  большой. Сам  себя  спрашивал  строго,  а  ещё  народ,  страна  многого  ждёт  от  него. Потому  информацию  он  ставил  во  главу  любого  затеваемого  дела. Общим  подбором  по  стране  занимался  секретарь  Поскрёбышев,  а  специальными  разделами  Берия,  Голик,  Власик  и  люди  при  каждом  наркоме. Впрочем,  больше  всех  осведомителей  при  наркоматах  имел  Берия,  но  на  то  он  и  нарком  внутренних, особых  дел.
       Для  чего  так  много  Навуходоносоров? Для  перепроверки  информации. Нужна  объективная  правда,  истинное  положение, а  не  подтасовка  фактов  перестраховщиками  в  карьере.
      Кадры  решают  всё,  это  верно. Но  кадры  надо  тщательно  подобрать  и,  значит,  знать  их дееспособность. И каждому  определить  направление  согласно  наклонностям  натуры.
       Что  делать,  ему  приходилось  быть  психологом. Ведь  кадры - это  люди,  а  они  разные  по  характерам,  зато  очень  единодушны  по  отношению  к  вышним,  в  желании  угодить. Иосиф  Виссарионович  с  годами  настроил  себя  против  подхалимов,  подспудно  обзывал  их  «жополизами»,  но  обходиться  без  них  почти  невозможно. Изучив  начальство,  они  скрывали  сущность,  но  были,  жили,  работали  и  дышали  рядом.
       Вот  и  нарком  путей  сообщения  Каганович  из  той  породы. Зная  неприятие  Сталина,  он  давил  в  себе  готовность  лизнуть  и  часто  добивался  нужного,  но  вытравить  полностью  раболепие  не  мог. Он  человек,  как  и  все,  но  человек  особого  народа,  который  веками  выковывал  в  себе  способность  много  знать  и  делать,  как  и - мимикрировать.
       Сталин  умел  подбирать  кадры  и,  зная  их  сущность,  умел  с  ними  работать. Как-то  он  просматривал  список  членов  Цека  партии  и  невольно  поразился  обилию  семитских  фамилий. Ай-яя!
       Но  все  умницы!  Утверждал  лично,  обдумывал  кандидатуры  подолгу  и  с  разных  углов. Наследие Троцкого.  Вернее, его  противники. Троцкий  хотел  весь  мир объять  революцией,  как  в  своё  время  Наполеон  захотел  осчастливить   своими,  впрочем,  неплохими  прожектами,  мир. Он  вытащил  из  истории  римское  право  и  внедрил  в  своей  Франции,  навёл  порядок  в  экономике  страны  и,  пожалуй,  для  своей  эпохи,  сотворил  благо… Но  мир  земли  большой  и  разный. Ты  построй  счастье  людям  у  себя,  а  соседи  посмотрят,  прикинут, их  возьмёт  зависть  и  они  переймут. Только  перенимать  надо  лучшее,  а  от  дурного  избавиться.
       Да,  на  людей  подавали  сигналы:  кто  сказал  кому  и  что,  и  при  каких  обстоятельствах. Такую  грязь  читать  было  почти  невыносимо  и  стыдно,  но  Сталин  углублялся. Не  выводы  аналитиков,  а  именно  плевела  рассказывали  о  настроениях,  показывали  жизнь  с  изнанки,  то  есть  истину,  а  её  больше  всего  желал  знать  Сталин. Бельё,  при  рассмотрении,  в  большинстве  оказывалось  грязным  и  вождь  народов  морщился,  осуждая  супружеские  измены. Конечно,  от  природы  деваться  некуда,  но  уж  когда  женился,  хранить  верность  обязан. Сам  выбирал,  держи  слово  и  храни  честь. Иной  скажет, -  семейное  дело  и  копаться  в  белье...Вождь  невольно  усмехался  в  усы. Семья - здоровое  зерно  государства!  В  случае  нападения  на  страну,  что  в  первую  очередь  защищает  человек? Да,  сначала  он  думает  о  близких,  о  потомстве,  а  уж  потом...Род, семья,  множество  крепких,  нормальных  семей  и  есть  государство. А  если  род  большой  и крепкий  и  всякий  в  нём  подставит  плечо,  так  и  государство  будет  несокрушимым.
      Читая  анонимки, Сталин  чаще  всего  среди  жён  номенклатуры  находил  ту  самую  червоточину,  которая  разъедала  так  трудно  возводимое  здание  государства  Справедливости.
       Доносы,  где  он  находил  сплошь в  черных  тонах  жёнушку  специалиста,  Сталин  откладывал  для  размышлений, повелевал  перепроверить, взвешивал  последствия,  и, нередко,  отбросив  милосердие,  приказывал  отправить  пресыщенную  особу поработать  физически  на  зоне  и  шкурой  познать  цену  даже  самых  незначительных  благ. Труд,  говорят,  сделал  из  обезьяны  человека,  так  вот  пусть  сделает и  из  этих  человеческих заготовок  настоящих  носителей  идей  социального  равенства.
       Вообще-то, их  надо  воспитывать  с  детства,  но  время,  очень  поджимает  время,  когда  живёшь  в  кругу  идейных  врагов. 
       Мир  состоит  из  зарядов  мудрости  и  невежества,  так  и  капитализм  имеет  свой  знак  в  противовес  социализму. Говорят,  минус  на  минус  дают  плюс,  а  плюс  на  минус - всегда  минус. Выходит,  законы науки  непреложны  и  для  общественных  укладов? Борьба  противоположностей  вечна,  но  победа  одной  из  них  означает  разруху  сущего  на  Земле?
       Такие  мысли  гуляли  в  голове  Сталина,  пока  он  мельком  разглядывал  Кагановича.
       Жена  наркома  тоже  строила  из  себя  патронессу  в  своём  кругу  и  подавала  дурной  примёр  домашним,  но  пример  покуда  оставался  на  их  кухне  и,  пожалуй,  мог  оставаться  там  до  конца  дней. Женщина  тем  отличается  от  мужчины,  что  всегда  хочет  чего-нибудь  приятного  душе. Душа  её  не  отдыхает.  Впрочем,  такой  вывод  Сталин  достал  из  книг. Кстати,  надо  выкроить  пару  часов  и  просмотреть  записки  Кутузова. Вот  был  умница  и  имел  характер. 
Характер, книги…Хозяин  кабинета  усмехнулся  в  усы. Давно  было,  до  войны.  Как-то,  читая  пьесу…Николая  Вирты, да,  Вирты,  он  заинтересовался  и  самим  автором,  попросил  на  него  данные. Скоро  принесли  справку  и  доложили,  что  занемог,  но  весь  в  работе  и  потому  отшельник.
       - А чем  болен?
       - По  душам  поговорить  не  удалось,  отбрыкивается,  от  услуг  докторов  отказался, - с  огорчением  довёл  порученец.
       - А  ви  его  тихонько  арестуйте, обследуйте  и  доложите. Не  надо  лезть  в  душу  творческой  натуры,  нам  хватит  заключения  профессора  медицины.
       На  короткое  время  автора  арестовали,  обследовали,  извинились  и  доложили. Оказалось,  простудился  курилка,  но  работа  захватила  и  он  не  смог  принести  её  в  жертву  времени. Тоже характер.
       Иосиф  Виссарионович  расправил  и  слегка  откинул плечи,  снова  зацепил  взглядом  портрет  Кутузова,  но  поинтересовался  другим.
       -И  ещё, Лазарь  Моисеевич. Ви  когда-нибудь  рассма-тривали  успехи  Михаила  Дмитриевича  Скобелева  в  Средней  Азии,  так  сказать,  с  высоты  своей  колокольни? Нет?  Посмотрите. Ему  приходилось  заниматься  и  прокладкой  железной  дороги. Война,  навязанная  нам  Гитлером,  может  оказаться  затяжной  и  если  вам  придут  в  голову  умные  мысли  касательно  вашей  деятельности  вблизи   театра  военных  действий,  найдите  возможность  поделиться  ими  со  мной. Хорошо? Тогда,  если  ви  поняли  на  этот  период  конкретную  задачу,  я  не  стану  вас  больше  задерживать.  Надо  работать  и  вам  и  мне.
       И  повёл  чубук  трубки  встреч  вошедшему  в  проём  двери  Поскрёбышеву.
       - Я  ожидаю  наркома  оборонной  промышленности.  Он  пришёл?
       - Да,  товарищ  Устинов  всегда  точен.
       - Пригласите  Дмитрия  Фёдоровича.


______     29     ______

       И  тут  по  лесу  разнёсся  вой  сирены. Тревога!
       Откуда-то  прибежал  лейтенант  Быстрин,  сквозь  суматошный  вой  и  грохот  дизелей  в  танках  рядом,  крикнул:
       -По  машинам! К  бою  готовсь!
       И  вскочив  на  броню,  призывно  махнув  рукой, стал  смотреть  на  иные  машины  своего  взвода.  Моторы  ревели,  люки  закрыты. Ящерицами  скользнули  по  местам  водитель,  заряжающий  и  стрелок, натянув  шлём,   запрыгнул  лейтенант. Подключился  к  рации  и  услышал  приказ.
       -Внимание! Ставлю  задачу!  Ударом  сходу  уничтожить  прорвавшуюся  колонну  танков  противника! Бригада,  вперёд!
       -Батальон,  вперёд! – тут  же  врезался  голос  комбата.
       -Рота,  вперёд!
       -Взвод, за  мной,  ногами  знай  куда! – выдал  от  себя  и  Быстрин,  вглядываясь  в  триплекс  перископа  и  ничего  там  не  замечая,  кроме  желтизны  листвы  деревьев  да  жухлой  пажити,  уходящей  в  бесконечность. 
       Танки  выкатывались  из  леса  и  построившись  в  шеренгу,  рванули  куда-то  в  степь,  тоже,  вероятно,  в  даль  далёкую,  без  края,  но  в  квадрат  11-23,  куда  по  некоторым  сведениям,  устремились  в  прорыв  фашисты.
       Быстрин  не  мог  знать  детальной  задачи  бригады,  как,  впрочем,  и  все  командиры  имели  только  общую:  встретить  противника  и  опрокинуть.   
       Лейтенанту  приказано  оторваться  от  полка  и  идти  курсом  на  юг,  найти  вражескую  колонну  танков и  доложить,  по  возможности  не  вступая  в  бой,  в  ожидании  основных  частей. И  четыре  танка  прибавили  ходу  и  оторвались  от  массы  полка,  шеренгой  устремляясь  на  перехват. И  скоро  степь  их  поглотила  и  окружила,  оставила  одних  в  просторе.
       Алексей  Быстрин  долго  не  выдержал  духоты  и  неосведомлённости  и  высунулся  из  люка  в  рост. Они  катили  красиво,  сказать  против  нельзя. Лейтенант  подумал  так  и  одобрительно  улыбнулся. Как  на  параде!
       И  тут  же  подумал,  что  не  дай  сила  нечистая  налететь  вдруг  авиации  врага. Конечно, танки  в  боевой  развернутой  цепи,  но  пощелкать  их   можно  с  успехом,   окажись  на  должной  высоте  фашистские  бомбовозы. И  Алексей  в  поисках  черных  коршунов  стал  нервно  осматривать  небо  и  с  облегчением  вздохнул. Самолётов  не  было  в  виду.
       Ни  он,  ни  прочие  танкисты,  еще  не  встречались  в  бою  с  фашистами,  не  случалось  им  попасть  под  бомбы,  а  потому  пугали  себя  предположениями, нагоняя  ненужную  нервозность. Налети  сейчас  авиация – уклониться  можно  только  маневром,  а  схорониться  в  земле,  и  скорее,  навечно.
       Танки  противника  вывалились  из-за  малозаметного  глазу  пригорка,  неожиданно  и  нахально,  постепенно  вырастая  в  походную  колонну,  а  обнаружив  развернутую  шеренгу  «тридцатьчетвёрок»,  опешили  настолько,  что  остановились.
       Командир  головного  танка  и  командир  полка  подполковник  Густав  Клейгельс,  еще  недавно  побивший  французов  и  имевший  француженок,  разглядев  в  бинокль  четыре  русских  танка,  в  размышлении  почесал  бровь.
       «Черт  возьми!  Как  красиво  они  стоят,  и  как  нехорошо  выстроились  мы. Если  они  откроют  огонь  раньше…»
       Да,  фашистские  танки  подставились  боками  и  грех  было  не  использовать  момент.
       И  Быстрин  крикнул:  «Огонь,  ногами  вразнотык!»
       Болваны!  Вся  четвёрка  выстрелила  по  переднему  танку! 
       Он  загорелся  сразу.  В  другой  Быстрин  успел  ввалить  подкалиберный  и  поджечь, другие  танкисты  в  торопливости,  верно,  промазали  и  подняли  вокруг  пыль.  И  немцы  в  этой  завесе  отползли  за  бугор.
       Так  начался  первый  для  них  бой  с  тёмной  силой  фашизма.
       Быстрин  сообщил  по  рации  командиру  роты  о  противнике  в  количестве  полка,  а  то  и  больше.
       -Имел  в  виду  голову  компактной  колонны  танков,  идущих  свиньёй  по  три  в  ряд. Они  подставились  боком,  не  смог  удержаться  и  открыл  огонь.  Два  танка  подбиты. Не  открывать  огня  смысла  не  имело. Теперь,  думаю,  за  пригорком  они  перестоятся  на  лобовую  атаку. Мой  совет,  нашей  колонне  раздвоиться  и  идти  навстречу  охватом,  брать  в  клещи. При  параллельных  курсах  возможен  заход  с  флангов.  Мы  находимся  примерно  по  центру  квадрата  11-23.
       «Тридцатьчетверки»  бригады  набрали  ход  и  разделились  на  две  группы,  имея  направление  на  юг. Центр  оказался  прикрытым  только  танками  Быстрина  и  немецкая  «свинья»  выползла  прямо  на  них  лоб  в  лоб. И  град  снарядов  обрушился  на  взвод  и  четверка  отвечала  огнём.  Немецкие  снаряды  броню  «тридцатьчетверок»  издали  не  брали,  а  оборотку  принимали!  И  ихние Т-4  загорались и  выходили  из  строя!  Здесь  стрельбы  не  по  саманным  хаткам,  тут  появляется  дым  и  в  экипажи   немцев  закрадывается  мистический  страх. Вот  же - французиков  били, поляков  колотили,  тузили  всяких  голландцев  и  иностранцев,  а  тут  бьют  их!
       Наши  Т-34  набирали  ход  и  охватывали  немецкую  колонну,  в  замыкающем  эшелоне  из  люка  командирского  танка  торчала  голова  комбрига  Полищука. Полковник  оглядывал  поле  боя  и  увидел  у  горизонта  немецких  "юнкерсов".  Их  немного,  девять  штук,  но  могли  наделать  шкоды.  И  комбриг  распорядился:
       -Нас  атакует  авиация.  Прибавить  ходу,  сблизиться  с  противником  до  лобовой  атаки! Фланги  смыкать,  прижиматься  к  колонне  фашистов  на  ближний  бой!
       И  больше  всего  теперь   комбриг  опасался,  что  немецких  танков  будет  мало. Тогда  летчики  фашистов  не  преминут  воспользоваться  возможностью  поохотиться  на   «утюги»  его  бригады.
       Танков  фюрера  оказалось  достаточно  для  многих  поединков. Даже  с  лихвой:  иные  могли  страховать  и  исподтишка  стрелять,  либо  остаться  в  статистах-секундантах. Впрочем,  аллегории  можно  исключить,  ибо  фашисты  не  собирались  устраивать  рыцарские  турниры,  тевтоны  даже  во  времена  оные  их  чурались,  предпочитая  превосходство  в  силах.
       Колонна  рейха  успела  перестроиться  в  боевой  порядок  «клином»  и  наступающие  порядки  «тридцатьчетвёрок»  встретила  стоя. Каждый  немецкий  канонир  ловил  в  прицел  приглянувшегося  русского  и  тут  же  стрелял. И,  ему  казалось,  мазал! Русские  не  загорались,  не  останавливались  и  не  бежали,  а  рвались  в  ближний  бой.
       И  солнце мешало  смотреть. Огромное  красное  светило  склонилось  к  закату,  предвещало  на  завтра  такой  же  ядреный  и  с  легким  ветерком  день,  но  мешало  прицельно  стрелять.  Выступало  союзником  русских!
       Конечно,  силам  природы  не  было  дела  до  сближающихся  на  смертельную  схватку противоположностей,  враждующих  по  извечным  причинам:  один  желал  быть  хозяином  всех  и  всего,  а  другой  тому  противился.  Но  мысли  закрадывались  в  сознания  солдат  фюрера,  когда  снаряды  с  брони  противника,  казалось,  отскакивали,  как  мячи. Мистика  в  жизни  людей  занимала  всегда,  и  будет  иметь  много  места.
      И  самолеты  с  крестами,  бомбёры  многих  стран, славные  Ю-87  появились  над  полем  боя  поздновато. Танки  с  обеих  сторон  почти  сблизились  и  бомбить  нужных,  отрезать  пути  подхода   не  получалось.  Могли  попутать,  вернее,  смешать  цели. Впрочем,  приказ  есть  приказ,  и  самые  рьяные  летчики  сбросили  груз  почти  бесприцельно,  лишь  бы  не  попасть  в  своих,  но  угодить  в  хвосты  русских. И  промазали  и  ушли  на  разворот,  а  когда  снова  оказались  над  полем  схватки,  уже  поздно  было  разобрать  где  что  и  кому  возможно  помочь.
       Танковый  бой  начался  с  залпа  немецкой  «свиньи». И  ни  один  снаряд  не  принёс  русским  смерти,  разве  что  в  гусеницы  парочке  танков попали,  а  Т-34  тотчас  ответили. И  сразу  вышибли  несколько  немецких  машин. Остальные  двинулись  прежним  клином,  собираясь  рассечь  порядки  «тридцатьчетвёрок»,  но  оказалось,  сотворили  глупость.  Им  надо  уворачиваться  и  идти  лбом,  но,  не  тотчас  разобравшись,  подставили  борта. И  танкисты  комбрига  Полищука  занялись  делом,  забыв  про  всё,  стреляли  и  стреляли. И  сближались,  стараясь  зайти  с  боку. И  запоздало  предпринятый  немцами  отход  уже  на  мог  дать  передышки – русские  танки  держали  «свинью»  в  клещах.
       Всё  смешалось:  огонь  и  дым,  фонтаны  земли  и  удары  в  броню,  скрежет  железа, запах  тротила, копоть  бензиновых  и  газойлевых  дымов,  яростные  крики  в  наушниках,  надсадный  вой  самолётов,  носящихся  на  бреющем  над  полем  брани,  предсмертные  стоны,  никем  неслышимые,  кроме  иных  сил,  смерти  мгновенные  и  страшные  в  своей  неотвратимости,  а  оттого  и извращенные.  И  было  еще  многое  и  нельзя  нарисовать  картину  танкового  боя  ни  общую,  ни  взглядом  участника,  ибо  в  обоих  случаях,  она  неполная,  а  настоящая  страшнее.
       Этот  яростный  бой  закончился  полной  победой  бойцов  комбрига  Полищука. Лишь  нескольким  танкам  удалось  дать  ходу  задом  и  скрыться  за  завесой  пыли  и  гари  в  красном  зареве  светила  за  горизонтом.
       Алексей  Быстрин  этот  бой  запомнил  плохо,  хотя  в  азарте  не  терял  разумной  нити  мыслей. Его  танк  бежал  в  передней  цепи,  справа  в  левофланговом  крыле  охвата  и  оказался  ближним  к  немецким  панцерям.  К  тому,  удачно  выскочил  из  мрака,  лбом  к  бортам!  И  вовремя  заорал  лейтенант,  отдавая  команду,  и  Николинко  тормознул  как  надо  и  они  успели  выдать  два  снаряда,  чтоб  крестоносца  угостить. Но  тут  же  в  их  башню  шарахнуло  так,  что  танк  вздрогнул  и  будто  присел,  а  затем  взнялся  на  дыбки. Но  тем  и  кончилось  и  надо  было  искать  продолжение.
       А  вокруг  пыль  и  полная  зга,  грохот  мотора  и  взрывов  за  броней.
      -Скакай  вперёд,  Фомич! Не  видно,  куда  пулять! Давай,  чтоб  ноги  гнули  барабан!
       Из  мглы  выскочили  и  снова  подставились  и  опять  удачно  приняли  снаряд. Он  долбанул  и  отлетел. Но  зато  сам  Быстрин  увидел  наведенный  ствол  немца,  поймал  в  перекрестье  подбашенный  разъём   и  послал  туда  снаряд. Успел  и  попал!  Алексей  ловил  на  ходу  новую  цель,  успевая  отметить,  что  из  прежнего  крестника  выбирается  механик. А  еще  заметил,  что  немецкие  машины  тяжелы  в  манёвре  и  работают  в  основном  башнями,  не  успевают  отворотить  борта    и  корму  ходом  гусениц  и  представляют  собой  хорошие  мишени,  надо  только  приспособиться  и  шустрить. И  лейтенант  прокричал  всем,  кто  мог  услышать:
      -Братва  соленая!   Руки  в  ноги  и  вперёд,  торопитесь  в  разворотах!  Они  подставляют  борта!  Бей  проворно,  уворачивай  задорно!
       На  это  тут  же  вскричал  Андрюшка  Ковальчук.
       -Командир! Мы  не  горим?  Пот  текёт  как  с  лапчатого  гуся!  Нас  не  жарят?!
       Но  откликнулся  механик  Фомич.
       -С  гузна  если  не  текёт,  значит  от  работы  парко! Ты  не  видишь,  сколько  мы  успели  навалить! И  еще  работы  предстоит! Ты  снаряды  поставляй! А  вон  справа,  командир!  Нахально  борт  подставил! Всыпь  ему! А  нет,  уже  горит,  кто-то  постарался!
       Трофим  Николинко  справлялся  с  рычагами,  морщился  и  кашлял,  но  старался  танком  не  стоять,  не  сделаться  мишенью. И  он  выкручивал  между  своими  и  чужими,  мало  различая,  где  подбитый,  где  способный  сам  пришибить  врага,  и  разве  что  случаем  не  попадал  в  той  немыслимой  карусели  под  снарядный  в  упор  бой. Уже  почти  ничего  невозможно  увидеть,  так  густо  держались  в  воздухе  пыль  и  смрад,  земля  рвалась  вверх,  а  сверху  падали  бомбы,  уже  не  раз  налетала  их  восемнадцатка  на  каток  немецкого Т-4  и  тараном  сшибала  гусеницы,  они  почти  оглохли  и  плохо  соображали,  их  ярости  не  было  предела, -  они  воевали,  вошли  в  азарт  и  били  врага.
       Танк  сотрясался  от  ударов,  дыбился,  кренился, Быстрин  ощерялся  в  криках,  поощряя  и  направляя  бой.
       -Андрюха,  не  забывай  про  пулемёт! Бежит  немчура  вонючая!  Круши,  ложи  в  землю-матушку  экипажи! Ногами  их  вперед!
       Но  тут  им  перебило  гусеницу, танк  закрутило  и  Николинко  заглушил  мотор. Стало  почти  тихо  и  водитель  устало  проронил:
       -Отвоевались.  Кругом  горят.  А  ихних  больше.  И  бой  уходит  на  сторону.  И  мы,  кажись,  горим.  Точно  полыхаем! Тикать  с  машины надо,  командир!  -  И  первым  покинул  машину,  ему  легче  и  удобней.  Но  огляделся  и  крикнул  отбой: - Ошибка,  ребятки! То  сосед  горит,  а  на  нас  дым  крутит.  А  гусеницу  перешибло.
       Быстрин  поворотом  башни  осмотрел  в  перископ  окрестность. Поодаль, метрах  в  ста  продолжался  бой.  Отбиваясь, фашисты  пятились,  но  их  оставалось  немного,  остальные  занимали  поле  мертвым  железом.  Танки  горели,  вытянув  вверх  черные  столбы  копоти.
       -Вылазь,  утюги!  Андрюшка,  держать  связь! -  распорядился  лейтенант  Быстрин. – Глянуть  надо,  может  можно  починиться.  Да  осторожно,  осколки  летают  и  пули.
       Но  обошлось,  бой  удалялся  и  доносился  только  звук  из  пушек.  А  траки  расшибло  и  можно  заменить,  но  надо  три.  Своих  в  запасе  было  два,  пришлось  курочить  по  соседству  подбитую  крепко  «тридцатьчетвёрку». Управились  довольно  скоро,  хотя  и  бой  первым  был  и  ремонт. Но  умение  приходит,  когда  руки  и  голова  в  трудах.
       И  только  сладили  и  покурили,  из  люка  появилась  голова  Ковальчука.
       -Товарищ  лейтенант!  Приказано  собираться  юго-западнее  полянки! Бой  закончен,  немцы  дали  тягиля.
       -Приказ  выполнять  надо.  Заводи,  Фомич,  выбираться  будем  из  этого  чада.
       И  Николинке  пришлось  много  петлять  по  полю  меж  битых  танков,   пока  на  сравнительно  светлом  еще  горизонте  смог  различить  цепь,  сбивающихся  в  колонну  своих  «тридцатьчетвёрок». Прикатили  к  ним, пристроились  в  хвост. Доложились  комбату,  тот  поздравил  с  первым  боем  и  победой.  Впрочем,  немного  дёгтя   в  мёд   накапал:
       -Молодцы,  но  цыплят  считать  рано. Осень  только  началась,  а  их  считают  попоздней.


______     30     _______

       Колонна  направлялась…Впрочем,  куда  двигались танки,  знал  только  комбриг,  полковник  Полищук. Остальные  выполняли  задание,  а  задание – бить  врага.
       И   высунувшись  из  люка  и  стоя  в  рост,  Алексей  Быстрин  в  полную  грудь  перекачивал  через  себя  сладкий  воздух  надвечерней  земли  и  вспоминал,  перебирая  память,  недавний бой. Но  ничего  не  приходило,  в  картине  только  дым  и  грохот,  и  страсть  одолеть,  убить  врага. И  как-то  исподволь  и  робко  приходило  ощущение  себя  живым.  Он  слышал  в  голове  гул  и  в  руках  и  ногах  гуд,  чувствовал  как  липнут  волосы  к  лицу  и  пот  стекает  струйкой  по  хребту  и  там  щекотно,  лицо  горит  огнём.  И  пересыхает  горло,  шерхнут,  лопаются   губы,  хочется  пить. И  жажду  не  снимает  ни  вольный  ветер  приднепровской  степи,  ни запах  давешней  пажити,  с  едва  внятной  прогорклостью  сгоревших   хлебных  скирд,  смешанных  с  полынным  духом  и  ароматом  чебреца.
       Степь  темнела  и  прижималась  к  дороге,  вокруг  светились  прямоугольными  огнями  горящие  скирды  пшеницы. Их  подожгли  уходящие  от  врага  люди,  не  хотели  оставлять  фашистам  харчи. И мысль  о  погибших  в  войне  хлебах  переходила  в  острую  боль  души  хлебороба,  не  могла  примирить  с  безрассудной,  пустой  пропажей  дел  человеческих  рук.
       Между  тем  незаметно  ночь  придвинулась  к  колонне  вплотную,  охватила  всё  вокруг  тьмою  тучи  и  пролила  дождик:  тихий,  спокойный,  грибной.  И  сеяная  водичка  потихоньку  прогнала  усталость  и  приглушил  жажду,  оросив  лицо  и  губы  лейтенанта.
       Думал,  само  собой,  и  Полищук. Он  передал  благодарность  личному  составу  за  исход  боя  и  был  доволен  итогом  крупного  сражения  вверенной  ему  части. Сам,  бивший  японцев  на  Халхин-Голе,  вкусивший  радость  победы  на  танках  менее  совершенных,  теперь  уверовав  в  несокрушимость Т-34,  думал  с  прибытием  на  основной  фронт  переломить  ход  боёв  в  свою  пользу  бесповоротно  и  погнать  фашистов  домой. Во  всяком  случае  тех,  кто  встретится  на  его  пути.
       И  он  тоже  с  удовольствием  вкушал  волглые  запахи  степи,  внимал  солоноватый  дух  далекого  моря,  понимая  необъятность  просторов  страны,  но  ассоциации   складывались  иные. Дух  победы  преобладал.
       К  утру  колонна  оставалась  в  степи,  до   укрытия  не  дотянули,  пожалуй,  с  километр,  когда  налетели  три  звена  «юнкерсов». 
       Рёв  низколетащих  бомбовозов  ворвался  в  люки  «тридцатьчетвёрток»  и, в  состоянии  беззащитности,  на  короткое  время  парализовал  способность  танкистов  принять  верное  решение.
       Растерялся  и  комбриг,  впервые  оказавшись  в  положении  мишени,  а  потому  и  команду  выдал  противную  здравомыслию: «Вперед!»  Вместо – «Рассыпаться!»
       Взревели  дизели  и  гул  танковых  и  моторов  бомбовозов  слились  в  несовместимый  вулкан  звуков,  раскалывающих  степь  сил:  полную  злорадства  нападающую,  и  другую,  сжатую  до  сгустка  нервов  и  страха,  немогущую  найти  спасения  от  неминучей  беды.
       Ю-87  перестроились  в  цепь, набрали  высоты  и  ринулись  в  атаку.
       Алексей  Быстрин  еще  не  убрался  в  люк, удивляясь  визгу  пикирующих  самолётов  и  едва  не  зажимая  уши,  определялся  с  положением,  и,  увидев  манёвр   бомбовозов,  понял  ошибку  комбрига. Нырнул  на  место  и  заорал  в  рацию:
       «Всем  танкам  покинуть  колонну, разбежаться  на  стороны!  Первый  влево,  второй  вправо!  Штурмовики  выходят  на  цель!»
       И  тут  же  крикнул  своему  механику.
       -Рви  налево,  Фомич!  Им  за  каждым  гоняться  придётся!
       Пожалуй,  кто  успел  осмыслить  ор  лейтенанта  и  покинуть  колонну,  выйти  на   сторону,  тем  экипажам повезло.  Перестроиться  на  уходящую  цель  летчикам  в  пикировании  не  просто,  а  попасть  еще  труднее.  И  большинство  промазали.
       А  вот  танк  комдива  оказался  идеальной   целью и в него положили  груз  несколько «юнкерсов». Досталось  еще  двум,  не  успевшим  уклониться,  остальным  помог  включить  в  работу  здравый  смысл  крик  Быстрина.
       Самолёты  фашистов  понимали  свою  безнаказанность  и  стали  охотиться  за  танками  вне  строя.  Правда,  теперь  они  не  могли  навалиться  цепью  и  даже  мешали  друг  другу,  но  азарт  брал  своё.
       Лейтенант  Быстрин  уходил  в  сторону  первым  и  оторвался  прилично,  но,  тем  более,  оказался  заманчивой,  одиночной  целью. Тройка  «юнкерсов»  с  разворотом  вышла  на  танк  встречным  курсом.  И  заходила  низко,  чтоб  положить  бомбы  наверняка.
       И  командир  это  увидел  и  зарычал  в  наушники:
       -Фомич,  зигзугами  иди!  Бросай  танк  в  стороны!  Андрюшка,  к  пулемёту!  Иван,  ногами  в  раскорячку! Заряжай  пушку!
       Одна  бомба  упала  с  недолётом  сбоку,  остальные  взрыли  землю  позади.
       -Готовить  пушку! -  заорал  Алексей  Быстрин,  когда  механик  выровнял  машину  и  пустил  бежать  быстрей. – И  держи  носом,  куда  шли! Исполнять  команду  комбрига! Нас  ждут!
       Конечно,  фашисты  не  успокоились  и  вышли  на  очередной  заход. И  снова  на  нагло  низкой  высоте.  А  угол  турели  пулемёта  позволял  стрелять  по  ним  в  упор.  И  Андрей  Ковальчук  встретил  переднего  длинной  очередью!  А  командир  ловил  его  в  прицел  пушки  и, маленького  и  тёмного,  поймал  под "муху".
       -Стоп, Фомич!
       И  выстрелил. 
       И  хорошо,  Николинко  рванул  с  места  в  сторону  и  их  дороги  разошлись. Ю-87  врезался,  наверное,  туда,  где  были  только  что  они. А  которые  шли  следом,  увидя  картину,  отвернули  и  бомбы  сбросили  не  на  восемнадцатый  номер  с  приказам  на  борту: «Бей  врага!» 
       На  третий  круг  «юнкерсы»  не  вышли  и  Быстрину,  чтоб  определиться  для  дальнейших  действий,  пришлось  выбраться  из  люка.
       Самолёты  отбомбились  и  ушли:  толи  кончили  работу,  вывалив  боезапас,  толи  горючки  осталось  с  гулькин  нос.  Алексей  оглядел  простор  и  покачал  шлемом.  Вышло,  в  парах  животного  страха  они  дали  такого  тягиля,  что  потеряли  из  виду  прочих  из  бригады  «тридцатьчетвёрок»,  которые  тоже разбегались  от "юнкерсов"  и,  вышло,  драпанули  далеко. Впрочем,  из-за  пригорка  поднимались  и  тянулись  за  ветром   дымы.
       Лейтенант  опустился  на  командирское  место  и  стал  взывать  по  рации,  надеясь  получить  отзыв  и  узнать,  куда  править  танк,  но  из  наушников  -  молчок. Видно,  потерялась  связь,  превысив  дальность,  или  командиры  в  минуту  эту  занимались  иными  делами.
       На  всякий  случай  он  покричал  еще: «Комбат  два,  я  восемнадцатый! Комбат  два!  Восемнадцатый  вышел  из  боя,  нахожусь  на  стыке  квадрата  11-23  и  24!  Куда  направлять  утюг?»
       Ответа  не  было  и  Быстрин  указал  Николинке  править  на  дымы.
       -Глянем,  может  там  найдём  живых?
       За  холмом  действительно  догорали  свои,  пяток  танков,   развороченных  прямыми  попаданиями  так  искусно,  что  надеяться  обнаружить  живых  не  стоило.  Но  объехали  и  посмотрели,  и  никого  не  нашли. Алексей  Быстрин,  зажимая  в  руке  шлём,  в  бессильной  ярости  скрипел  зубами,  морщился  и  растирал  щеку.
       «Заразы! Скольких  ребят  пожгли,  промежду  ног  бы  вам  оглоблей!»
       Собираясь  отдать  Фомичу  приказ  двигать  дальше  на  запад,  лейтенант вдруг  спохватился  и  распорядился  осмотреть  подбитые  танки,  экипажи  похоронить,  а  в  баках  поглядеть  газойль  и,  если  обнаружится,  слить  в  свой  бак.  На  этом  потеряли  часа  три,  но  долг  исполнили  и  горючкой  залились. Одну  «тридцатьчетверку»  опрокинуло  взрывом  и  сорвало  башню,  но  бак  сохранил  солярку. Заодно  разжились  снарядами,  и  в  запас  пулемётом  и  парочкой  траков.
       В  одиночку  покатили  в  ту  сторону,  куда  направлялись  после  боя  колонной. Иногда  лейтенант  покрикивал  в  микрофон,  надеясь  услышать  своих  командиров,  но  пока  впустую.
       Вскоре  они  увидели  движение  людей  и  пересеклись  с  дорогой:  беженцы  покидали  родные  места,  стремились  уйти,  унести  детей  и  скарб,  увести  скотину  и  домашнюю  утварь, - только  бы  не  остаться  под  новым  порядком  грабителей.
       -Стоп,  Фомич.  Погодим,  оглядимся, - скомандовал  механику  Быстрин.
       И  первым  выбрался  на  броню,  сел, прислонился  спиной,  закурил. Экипаж  расположился  вокруг  и  тоже  с  табаком. Хмуро  смотрели  на  замученный  дорогой  людской  поток.
       Рассудить  если,  они  на  своей  «восемнадцатке»  тоже непременно  где-то  встретят  танковые  единицы  или  части,  но  суть  вопроса: где? Не  их  вина,  что  попали  впросак. По  приказу   разведвзвод  вышел  в  поле,  нашел  противника,  указал  бригаде  путь  и  вступил  в  бой. И  вместе поколотили  фашистов,  оставшись  живыми  и  при  матчасти. Задачу  выполнили  и  катили  бригадой  в  указанный  пункт  помогать  обороне. Но  на  беду,  попали  под  бомбежку  и,  спасаясь,  спаслись  не  все,  и  незаметно  потерялись,  разбежась  на  четыре  ветра. И  вот  в  виду  людей,  несущих  цугом  скорби,  скорбели  сами.
       При  таких  мыслях  Иван  Поспелов  приподнял  руку  с  дымом  от  «козьей  ножки»  и  проронил:
       - На  восток  если  чесать, до  самого  Великого  океана  можно  прибечь. А  нам  в  другую  сторону,  и  там  обязательно  повстречать  можно  новых  тевтонов,  чтоб  сусала  отрихтовать. Ить  если  честно,  у  нас  счёт  один-один. Раз  мы  их  причесали,  потом  нас  ихние  юнкера  побрили. А  ничьей  на  войне  не  бывает:  кто-то  имеет,  кто-то  теряет. А?
       -Так  куда  верней? – с  кислой  физией  согласился  стрелок-радист  Ковальчук. – Только  у  нас,  как  понимаю,  горючки  всего  бак,  и  снарядов  наплакал  кот.
       Николинко  высморкался  и  тоже  мнение  изложил:
       -Картина  вокруг  негожая. Ни  жодного  танка  в  степу. Чернота  дымная  да  сполохи. Куды  итить?
       -Пойдем  искать  своих  ребят. Чеши,  Фомич,  наперекор  движению  людей,  но  обочь,  не  мешай  народу. Им  горе  топтать,  а  нам  поискать   и  посчитаться. В  машину,  и,  сверкая  пятками,  вперёд! 
       Запрыгнули  по  местам,  молодые  подключили  шлемофоны  почесать  языки. Андрюшка  ухватил  мысль  насчет  пяток  и  стал  обнажать  суть.
        -Вообще,  тикали  наши  от  бомб  сильно  энергично  и  пятки  сверкали,  тут  сказать  против  правды  нечего. Но  мы-то  сначала  от  страха  обделались,  а  потом  устыдились!  И  дали  немцам  встречного  огня! Мы  сбили  бомбовоза! Командир  жахнул  из  пушки  и  тот  распался  на  запчасти!  Сам  видал  и  лично  проверял!  Хотя,  сказать  для  самокритики,  душа  тоже  в  пятках  сидела,  когда  слышала  над  собой  юнкеров.  Каждый  волосок  на  теле  поднимался  дыбом!
       -Дура  у  тебя,  Ондрий,  душа! – откликнулся  в  шлемофоне  Трофим  Фомич. – Нашла  мисто,  куды  ховаться! Ей  бы  пристроиться  под  днище  танка. Туды  мудрено  достать  даже  осколком. Хучь,  когда  правду  балакать,  так  у  всих  души  мотались  от  переляку. Без  страха  людины  не  бувае.

__________     31      _________

       Скоро  просёлок   вышел  на  большак,  где  поток  беженцев  стал  шире  и  гуще,  на  людей  смотреть  без  душевной  боли  невтерпёж,  а  помочь  им  тоже  нечем.
       Теперь  попадались  и  фуры  с  раненными,  и  Алексей  Быстрин  задавался  вопросом:  зачем?  Почему  отправлялись  раненные  в  неведомое,  где  на  дорогах  эвакуации  заведомо  могут  погибнуть?  Нет  другого  пути?  Немцы  жмут  и  остаётся  только  родимое «авось»?
       Иногда  Быстрин  приказывал  остановиться  и  поспрашивать  о  делах  в  тех  местах,  откуда  валят  беженцы,  но  те  скудные  сведения  ничего  не  могли  прояснить  без  хорошей  карты,  а  его,  командирская,  не  годилась.
       Насколько  наслышаны  санитары,  бои  идут  вокруг  и  даже  восточнее,  немцы  обошли  столицу  Украины  и  прут  дальше,  а  фронта  непрерывного  нет. Чтоб  правду  знать,  богом  надо  стать  или  птичкой,  и  посмотреть  сверху.
       -А  где  встречали  военные  части?  -  спрашивал  лейтенант,  но  ему  указывали  в  разные  стороны  и  объяснить  толком  не  умели.
       Но  все  же   им  вдруг  повезло,  в  полуторке  оказался  попавший  под  бомбежку капитан-связист  из  штаба   округа  и  он  по  памяти  на  карте  Быстрина  отметил  и  растолковал  положение  на  прошедший  день.
       И  вышло:  Киев  уже  позади,  намного  севернее  и  к  западу,  и  если  держать  туда  курсом,  то  скоро  нарвешься  на  передний  край  обороны. И  вообще,  тут  выступ  и  вокруг  немец  обтекает  город,  а  тут  другая  дуга  и  немец  тоже  обходит  и  зажимает  в  кольцо. Но  приказа  оставить  город  нет  и  быть  не  может  и   все  держатся  и  поклялись  стоять.
       И  капитан,  перевязанный  поперек  и  в  ногах  пыльными  бинтами,  затягивается  предложенным  в  обмен  на  сведения  ядовитым  самосадом  Фомича,  зло  смотрит  перед  собой  и  дергает  заросшим   черным  подбородком.
       -Хоть  и  отжимает  фашист  нас  от  города, а  только  Киева  фрицу  не  взять, лейтенант!  Я  в  том  смысле,  что  навсегда. Вернемся  и  турнем. Я  почему  так  сужу,  танкист. По  их  самолётам. Уж  очень  нахальны  против  беженцев,  а  как  только  встретят  отпор,  пропадает  самонадеянность,  дёру  дают. Много  таких  в  истории  на  Русь  ходили  и  все  в  Лету  ушли.  А  Русь  стоит  и  будет. Верю  в  то,  на  ваш  танк  глядя.  Будет  оружие,  наклепает  народ  таких  боевых  красавцев,  вот  тогда  разговор  с  фашистом  иной  будет…Спасибо,  танкист,  табачком  утешил. И  помни:  сплошной  лини  фронта  нет.  Фашист  обошел  Киев  и  двигает  дальше,  готовит  котёл,  надеясь  на  панику  окруженцев. Так  что,  держите  ушки  на  макушке.
       Полуторка  покатила  дальше,  свернув  с  большака  на  обочину,  чтобы  беженцам  не  мешать  и  поспешать  до  медицинской  помощи,  а  Быстрин  вернулся  к  экипажу.
      -Не  вешай  нос,  товарищи  танкисты! Мы  в  таком  положении,  что  кругом  нарвемся  на  фашистов. Они  город  обтекли  и  устремились  на  просторы. Но  их  и  там  встретят  и  приголубят,  а  нам  их  тут  можно  в  любую  минуту  повстречать. Потому:  вперёд,  со  звоном  гусениц  и  с  блеском  стали!
      И  одиночный  их  танк  подался  навстречу  густому  потоку  измученных  людей,  шедших  понуро  и  мало  внимания  обращающих  на  коробок  танка.  Надежды  на  ту  броню  беженцы  не  имели,  как,  впрочем,  и  укоряли  взглядом  единицы. В  такой  дороге  обретает  силу  равнодушие  и  монотонность.
      Фомич  старался  не  смотреть  на  изнуренных  пешеходов  и  воротил  глаза,  как  стыдился  народа  и  командир,  торча  попкой  в  люке  башни.
      Что  же,  судьбу  военную  можно  взять  в  руки, это  Алексей  понимал,  и  обстоятельствам,  что  временно  остались  без  работы,  огорчался  не  очень. Главное – враг  впереди,  а,  значит,  найдется,  куда  приложить  умения  и  силу,  и  вверить  случаю  судьбу  и  боевую  колесницу.
      Но  прежде,  чем  наступил  перелом  дня  им  снова  повезло. Уже  минуя  лощину,  прикрытую  от  дороги   яблоневым  садочком,  Быстрин  увидел  танкиста,  сидящего  на  башне  «тридцатьчетвёрки»,  еле  различимой  под  ветками  маскировки.
      - Стоп,  Фимич! Кажись,  нашли  мы  бегунов, - прогудел  в  переговорный  микрофончик  в  шлёме  Алексей. Удивляясь  про  себя,  что  те  танкисты  не  всполошились,  услышав  шум  мотора  «восемнадцатки»,  не  показали  интерес.
      Или  не  ждут  потерянных,  или  играют  в  дурака. И  то:  танкист  углубился  в  работу,  чего-то  доставал  из  котелка.
       Лейтенант  выпрыгнул  на  дорогу  и,  скрываясь  за  деревцами,  пробрался  ближе, остановился  и  оглядел  бивак,  где  столпились,  судя  по  номерам,  пять  танков  его  родной  бригады.  Танки  спрятаны  от  дурного  глаза  по  всем  правилам   военного  времени,  а  экипажи  сгрудились  у  костерка  и  каждый  тетешкал  банку  консервов,  извлекал  калории  и  что-то  говорил.  У  них  обед. И  будет  чаёк,  а   над  костром  пристроен  казанок  и  уже  пар  валит.
       Быстрин,  окинув  это  взглядом,  проглотил  слюну,  обнаружив,  что  проголодался,  и  спустился  к  танкистам.
       Те  черные,  запылённые,  слегка  хмельные  от  сытной  еды,  смотрели  недоумённо,  а  Алексей  искал  по  петлицам  старшего  офицера и  не  находил. Наконец   вскинул  руку  со  шлемом  и  доложился:
       -Командир  разведроты  второго  батальона  лейтенант  Быстрин! Есть  старше  по  званию? Командиры  кто?
       -Лейтенант  Ломовой, - отозвался  один  из  трапезников,  с  интересом  оглядывая  Быстрина. – Чем  могу,  так  сказать,  ответствовать?
      Он  весело  ухмыльнулся  и  покосился  на  других,  явно  рассчитывая  на  поддержку   своей  независимости.  Алексей  сморщился,  понимая,  что  перед  ним,  сказать  проще,  духарь,  и  с  ним  будет  непросто  сговориться. Ломовому  нравится  верховодить,  а  если  без  ума,  то  на  войне  такое – последнее  дело,  труба.  Или  ему,  или  подчиненным.
       -Смотрю,  будто  наши  экипажи,  полковника  Полищука, - радостно  улыбаясь, проронил  Быстрин. – А  мы  гнались  и  еле  догнали.
       -Был  полковник  да  весь  вышел. С  началом  налета  вражеской  авиации  на  связь  не  выходил. Убегал  от  бомбежки,  но  не  смог.  И  многие  попали. Как  зайцы  бежали, и  вот  остались, - сказал  лейтенант,  показывая  на  танки  и  людей. – Остальные  рыщут  по  степи,  какие  спасались  в  одиночку.  И  вы,  выходит,  спаслись.
       Такое  толкование  вчерашнего  боя  бригады  и  сегодняшнего  драпа  остатками   от  боевой  единицы,  можно  было  принять  за  приглашение  к  размышлению  над  дальнейшими  планами,  и  Быстрин  принял  и  спустился  ниже,  чтоб  не  демаскировать  любопытством  посторонних,  схороненных  машин. Он  понадеялся  на  доверительность, хлебнувших  угара  войны  людей,  надеялся  найти  продолжение  тутошней  жизни,  и  не  хотел  верить,  что  все  остальные  экипажи  бригады  пропали,  потому  что  в  противном  случае,  они – ничто. Пять,  нет,  шесть  танков  из   сорока  машин  бригады – действительно  ошмётки. 
      Алексей  приблизился  к  танкистам,  оглядел  грязных,  замызганных  и  усталых,  но  в  общем,  довольных  людей  и,  минуя   взглядом  на  их  коленях  харчишки,  продолжил  изъясняться:
      -Я  сколько  раз  кричал  в  рацию,  но  видать,  далеко  ушли,  не  достала  рация  ни  своего  комбата,  ни  других. Или  выбило  всех?  А  как  воевать? Я  тут  встретил  раненого  капитана  из  штаба  округа,  он  говорил,  что  немца  тут  можно  встретить  кругом. Выходит,  передовая  за  десяток  километров!
       -И  что  собираешься  делать,  когда  оккупантов  встретишь,  лейтенант?  Попужаешь  немца  своим  видом?  - Лейтенант  Ломовой  снова  стрельнул  глазами  вокруг,  передавая  иронию  по  кругу. И  нашел  сообщников – поддержали  ржанием. – Только  немца  видом  не  испугаешь. Он  сам  пужнёт.
      -Твоим  видом  не  испугаешь,  верно, - Алексей  Быстрин  перехватил  взгляд  нахала,  прищурился  и  продолжил: -  Немец  еще  где-то,  а  ты  из  гузна  пар  пустил. А  мы  немцев  другим  инструментом  привечали. Вчера  четырёх  панцырей  подожгли,  да  сегодня  утром  при  виде  юнкерсов  пятки  смазать  не  догадались,  а  сообразили  встретить  огоньком  из  пулемёта  да  пушки.  И  встретили,  пустили  юнкерса  в  распыл. Вот  так,  экипажи  боевых  машин. Вы,  как  вижу,  до  конца  войны  настроились  прятаться  по  лощинам? Я  спрашиваю  вас,  товарищи  танкисты! Что  командир  у  вас  охотник  отсидеться,  то  ясно.  Но  вы!  Вы  собираетесь  бить  захватчика?!
       -Ты,  лейтенант,  полегче.  Мы  вот  дозаправимся  и  пойдём  дальше  искать  командиров, - неожиданно  стушевался  Ломовой. И  предложил:  -  Ты  приобщайся,  перехвати  с  нами.
      -За  ласку  спасибо,  у  нас  свой  энзэ  нетронутый. Некогда  было  и  негде.  В  степи  торчать  на  виду  у  богов, неудобно. Щас  вернусь  к  ребятам  и  перекусим. А  насчёт  плана  начальство  рыпаться  встречать,  тут  бы  покумекать. Горючки  у  вас  кот  наклал  или  больше? И  где  начальство,  куда  нам  бегать,  чтоб  найти? Но  по  рации  надо  покричать,  может, сыщутся  и  отдадут  приказ.  А  пока  предлагаю  такой  план.  Нас  шесть  экипажей,  полдюжины  могучих  машин,  как  мы  поняли,  в  бою. Найдутся  командиры,  они  нас  в  тыл  пошлют? Во-от! Армии  мы  помощь  небольшая,  дивизии  тоже,  а  полку – большое  подспорье,  не  говоря  о  пехотном  батальоне. Вот,  если  что,  прибьемся   к  пехоте  и  вместе  станем  держать  оборону,  а  то  и  бить  немца  в  атаке. Мой  план -  идти  на  юго- запад  и  на  пути  встретить  или  своих  или  врага. Как  смотрите,  товарищи  бойцы? – спросил  Быстрин,  закончив  изливать,  отложенную  в  душу  боль.
      Танкисты  стали  переглядываться,  осмысливать  предложение  и  оглядываться  на  своего  лейтенанта.  Ломовой  полез  в  загривок,  в  растерянности  искал  где-то  за  ухом  верный  ход  и  нашел.
       -Мы  от  боя  уклоняться  не  собираемся,  лейтенант.  Твой  план  подходит,  только  горючки  у  нас,  точно,  на  малый  переход. И  снарядов  штук  по  пяти. Так  что,  дуриком  переть,  сам  понимаешь. Нарвешься  не  на  тех,  так  сразу  заказывать  гроб?   
      Лейтенант  принял  из  рук  ближнего  танкиста  кружку  с  чаем  и  с  виною  в  глазах  посмотрел  на  Быстрина.
      -Воля  ваша,  товарищи  танкисты. Только  блаженному  в  рай,  как  гутарют  в  соседней  деревне  возле  церквушки,  а  грешникам  к  огоньку  поближе  надо. Я  на  фронт  рвался  врага  бить,  а  не  искать  указаний  на  каждый  шаг. – Теперь  уже  Алексей  Быстрин  смотрел  на  танкистов  с  ядовитой  усмешкой  и  голосом  не  скрывал  подтрунки. – Так  что,  счастливо  оставаться,  отдыхающие  това…  граждане! Какие  вы  товарищи,  когда  ищите  выгоду?
       С  тем  повернулся  и  подался  в  гору,  направляясь  к  своему  танку  на  обочине  большака.
       -Стойте,  товарищ  командир! Мой  экипаж  с  вами! – остановил  Алексея  чей-то  голос. – Я  отбился  от  своих,  а  тут  лейтенант  подвернулся. И  раз  вы  в  бой,  мы  с  вами!
       -Ясно, - оглянулся   и  не  сдерживал  радости  Быстрин. – Выбирайтесь  танком  к  дороге. Если  еще  кто  готов  с  нами,  стройтесь  в  колонну. Через  пять  минут  выступаем.
      И  забравшись  к  себе  в  танк  и  на  запрос  про  обед  получив  негожий  ответ,  распорядился:
       -Время  упустили, нехорошо.  Четыре  минуты  на  перекус  и -  ноги  в  руки! А  то  некоторые  тут  отдыхают,  хоронятся  от  врага,  так  нам  с  ними  неохота.
      И  когда  высунувшись из  башни  увидел,  что  из  лощины  выбираются  один  за  другим  танки  и  пристраиваются  за  ними,  расплылся  в  довольной  улыбке.  И  нырнул  в  люк,  у  стрелка-радиста  стребовал  связь.
       -Дай-ка! -  и  по  рации  вскричал: - Через  четыре  минуты  выступаем! На  случай  утраты  связи  всем  экипажам:  делай  как  я! Помните,  в  лоб  им  нас  взять  непросто! Поэтому  не  подставлять  бока! Только  вперед,  в  бога  отца  и  сына!

______     32     _______

       Пока  танки  и  густая  цепь  немецкой  пехоты  выдвигались  с  другого  края  степи, Пантелей  с  Ненаховым  лопатками  улучшали  исходную  позицию,  срезали  землицу  под  ложе  оружия,  закрывались  с  боков  от  шалых  пуль.
       Затем  Ненахов  оглядел  работу  и,  найдя  изъяны,  подчистил  дно,  убрал  глину  и  подровнял  брустверок. Приладив  пулемёт  и  прикинув  глазом  обзор  по  мушке,  откинулся  спиной  на  стенку  и  засмалил  закрутку  махры. За  такой  работой  мысли  про  предстоящий  бой  уходили  под  спуд  и  придавливали  страх.  И  он  сказал,  пуская  через  ноздри  дым.
      -В  тот  раз  дело  до  лимонок  не  дошло,  а  теперь,  гляжу,  покидаемся. Патронов  не  густо, бутылок  кээс – кот  наплакал, а  пушек  позади  нету. Как  судите,  товарищ   политрук?
       Почти  на  голову  ниже,  он  глянул  на  Быстрина,  морща  лоб  и  щурясь  от  солнца. Серые  глаза  смотрели  спокойно,  умудрено,  что  ли,  как  может  смотреть  бывалый  в  огнях  солдат  на  новичка. И  хотя  Пантелей  не  праздновал  труса  и,  казалось  бы,  красноармеец  Ненахов  не  имел  оснований  нисходить  к офицеру  с  таким  намёком,  Быстрин  все  же  поёжился  нутром  и  мысленно  ответил: «Будет  страшновато,  ты  прав,  но  зад  постараюсь  не  подставлять. За  нами  люди  собираются  и  подойдут,  дадут  отпор.  А  покуда  мы…»
       Но  вопрос  задан  другой  и  вслух,  и  отвечать  надо,  на  то  и  политрук. Пантелей  бросил  взгляд  на   далёкую  еще  цепь  немецких  танков  и  пехоты,  идущих  неторопливо  и  несокрушимо-уверенно  на  обескровленный  редут, накинул  на  голову  каску.
      -Сужу  я,  что  будет  пожарче. Но  что  делать? Придется  обходится  подручными  средствами. Кстати,  вы  коммунист?
       -Не  довелось  вступить,  товарищ   политрук.
       -И  ничего,  это  дело  личное.  Душа  принимает  заботу  партии  о  народах,  можно  вступить  и  помочь,  а  нет,  со  стороны  посмотреть  можно. А  в  бою,  вот,  на  равных  будем,  что  партийный,  что  смотрящий  сбоку, - говорил Пантелей  Быстрин,  удерживая  взгляд  на  щупленькой,  но  ладненькой  фигуре  рядового  красноармейца. – Вы  из  рабочих?
       -Так  точно,  пролетарского  происхождения. Каменщик  я,  дома  строил  и  стены  завода.
       -Семья?
       -Жена  и  дети. Два  хлопчика  у  нас, Петро  и  Ваня. Иван  Иваныч,  стало  быть. Как  по  отвесу – в  отца. В  меня,  стало  быть, - щурился  блаженненько  красноармеец  Ненахов.
      -А  родом  из  каких  мест? – Пантелей  продолжал  скрашивать  беседой  ожидание   боя,  не  забывая  мельком  поглядывать  на  пыльную  мглу,  почти  скрывающую  поступь  врага.
       -Так  я  тутошний,  киевский  кацап. В  гражданскую  по  ранению  в  Крыму  в  здешнем  госпитале  повстречался  с  хохлушкой,  да  и  пристепенился  тут. А  дальний  корень  мой  от  Москвы  идёт. Мостовые  отец  мой  батюшка  мостил,  а  я  уж  продолжил  его  ремесло  и  на  кирпичное  дело  перекинулся,  по  отвесу  стены  клал, - охотно  распространялся  боец,  тоже  чутко,  с  едва  уловимой  тревогой,  прислушиваясь  к  степным  звукам  и  стараясь  поймать  гусеничный лязг  орды.
       Танки  еще  не  стреляли,  а  гусеницы  уже  слышны,  ветерок  доносит  их  въедливый  лязг,  загоняя  в  сознание  необоримость  железа,  отчего  подленькое  стыдное  чувство  страха  потихоньку  заселялось  в  клетки  мозга,  позывало  тошноту   и  в  горле  сухость.
       И Быстрин  и  Ненахов  оборотились  туда  и  смотрели  на  пыльный  мрак  и  сквозь  него  невнятно  различимые  коробки  танков. Солдат фюрера без  бинокля  в  пыли  отчетливо  не  видно,  но  они  угадывались,  без  них  в  бою  не  обойтись.
       Поймав  себя  на  том,  что  невольно  поддается  гипнозу  кажущейся  несокрушимости  подступающей  силы  врага, Пантелей  неожиданно  фамильярно  хлопнул  красноармейца  по  плечу. Тот  вздрогнул  недоуменно,  затем  радостно  улыбнулся.
       -Я  слушаю,  товарищ   политрук!
       -А  мы  его  били,  немца,  товарищ  Ненахов!  И  всякого  врага  били. И  сейчас  побьем! Нам  бы  побольше  выдержки  и  дисциплины  в  бою.  И  учиться  у  врага  в  бою  дисциплине. Вот  тогда  побьём  при  нашей  злости  и  ненавести  к  захватчику.
       -Побьём,  товарищ  политрук! – еще  шире  распахнул  улыбку,  показал  литые  и  ровные  белые  зубы,  рядовой  Иван,  отец  Ивана  и  Петра.
      И  глядя  на  него,  Пантелею   подкатило  необъяснимое  чувство  благодарности,   захотелось  поделиться  с  Ненаховым  чем-то  заветным, дорогим  для  себя.  И  он  стал  шарить  в  карманах  бридж,  не  отпуская  светлых  и  чуточку  растерянных  глаз  товарища  по  оружию  и  окопчику,  с  которым,  как  знать,  может  последним  довелось  ему  поговорить  в  жизни. Но  нашарить  в  карманах  ничего  не  смог:  платок  носовой  да  коробок  папирос  подвернулись,  и  спички.  Но  папиросам  Быстрин  несказанно  обрадовался,  достал и  распахнул  пачку  «Казбека».
       -Закурим,  товарищ  Иван  Ненахов. По  отечеству,  извиняюсь,  не  успел  дознаться.
       -А  тоже  Иван. В  честь  отца  и  сына  повеличали,  а  я  уж  добавил  внука.
       -Давай  подымим,  Иван  Иваныч,  покуда  выпала  минута. Фашист  скоро  не  даст  дыхнуть  табачка. Повалит,  чертяка.
      -Эк,  да  ладно!  Махра,  конечно,  позабористей,  но  если  выйдет  час,  потом  и  махрой  затянемся, - красноармеец  принял  папиросу,  зажег  от  спички  Пантелея  и,  сделав  затяжку, обронил: - Хорошо!
      -Вот  и ладненько, - заулыбался  в  ответ  Быстрин,  довольный,  что  смог  оказать  любезность  товарищу,  отвлёк  ненадолго  от  вредных  мыслей  и  даже  настроил  его  и  себя  на  волну  оптимизма. И  тоже  зажег  папиросу,  перекусив  мундштук  крест  на  крест,  торопливо  задвигал  из  угла  в  угол  рта,  стрельнул  глазами  в  степь,  приступив  к  брустверу  и  чуток  пригнувшись. И  определил: - Ну  вот,  сами  покурим  и  тем  дадим  прикурить.
      И  в  это  время  ударили  танковые  пушки. Открыли  стрельбу  наобум,  больше  пугая  сидящих  в  окопах,   стараясь  прощупать  оборону  и  вызвать  ответный  огонь  на  безопасном  для  себя  расстоянии.
      Ненахов  вскочил  на  ящик  у  ног,  пригнулся  у  бруствера,  вжимая  голову  в  плечи,  стал  оглядывать  панораму. Затем  спрыгнул  с  ящика  и  сказал:
      -Опять  двенадцать  танков,  товарищ  политрук! Чи  они  их  там  кують,  на  другом  конце  степи?
      -Двенадцать  для  нас  многовато, Иван  Иваныч. Одиннадцать – куда  ни  шло,  а  чтобы  дюжиной  наваливаться…Нахалы! – усмехнулся  Пантелей,  бледнея  лицом,  хотя  чувствовал,  что  лицо  горит  от  приступившей  тревоги  и  нетерпения  скорее  вступить  в  бой  и  его  закончить. – А  вообще,  как  зубоскалил  товарищ  Климов,  они  всегда  были  нахалы,  но  горят  не  хуже  первачка. И  как  говорит  мой  батя,  разрази  их  грохотало!
      -Так  нету  наших  грохотал!  Повыбили  фашисты, -  надсадно  проронил  Ненахов,  торопливо  дотягивая  дым  из  папиросы. – А  жаль!  Ну,  если  что,  товарищ   политрук,  пишите  письма!
      -Без  команды  не  стрелять! -  пронеслось  над  траншеей. – Подпустить  ближе  и  беречь  патроны!
      И  чуть  погодя,  новый  приказ  командира  роты  Славина.
      -Танки  не  пропускать!  Стоять  насмерть!



_____     33     _____

       Пантелей  припал  к  брустверу,  разглядывал  наступающих  немцев. Они  уже  близко,  метров  за  четыреста,  а  то  и  ближе.  Танки  и  пехота  шли  в  одну  цепь:  пушки  изредка  и,  верно,  высматривая  пулемёты, стреляли,  автоматчики  пока  что  припасы  берегли  и  окопы  свинцом  не  поливали. Впрочем, за  пулемётами  в  танках  не  дураки  сидели,  увидели  над  брустверком  макушку  каски младшего  политрука   Быстрина  и  тут  же  вспахали перед  ним  стерню. Он  отпрянул,  нагнулся,  взял  из  ниши  пару  бутылок  с  зажигательной  смесью.
      -Возьму  на  всякий  случай,  мне  понравились  в  бою  кээски. Команду  слышали, товарищ  Ненахов? Патроны  экономить,  танки  не  пропускать. Я  за  вас  спокоен, выстоите. А  я  пройдусь,  познакомлюсь  с  красноармейцами  ближе.
      Признаться,  он  не  знал,  отчего  вдруг  пришла  перед  боем  мысль  поменять  место,  пройти  по  траншее,  населённой  не  густо  бойцами  в  обнимку  с  трехлинейками  да  лимонками  и  бутылками  КС  в  нишах. К  винтовкам-то  и  патронов  наплакал  кот,  да  и  с  бутылками  против  танков надо  уметь  обращаться  и  хладнокровие  иметь. И  бить  ими  в  ближнем  бою. Только  в  ближнем.
       Продвигаясь  по  траншее  и  видя,  что  у  защитников  на  его  левом  фланге  всего-то  два  пулемёта  и  десятка  три  красноармейца,  Пантелей  всё  больше  наливался  тревогой  за  исход  боя. Нет,  он  не  трепетал  от  страха,  его  он  просто  не  чувствовал.  Но  теперь  знал,  что  живущая  в  нём  уверенность  осталась  от  прежнего  боя,  в  котором  они  довольно  легко  поколотили  немцев,  если  понимать  под  легкостью  забвение  времени  и  несколько  подбитых  танков  врага,  изрядное  количество  уничтоженной  пехоты,  и  свои  «сорокопятки»  и  десяток   красноармейцев,  что полегли,  но  врага  отбросили,  через  себя  не  пустили.
      Политрук  Быстрин  медленно  брёл  по  глубокой  щели  в  земле,  спасающей  защитников  этой  земли  от  гибели,  легонько  касался, обходя,   красноармейцев  и  что-то  говорил,  мельком  всматриваясь  в  запыленные  и  усталые  лица. Кто  флегматично  жевал  сухарик  или  кусочек  твердокопченой  солдатской  колбасы,  уже  обвыкшийся  с  окопной  жизнью,  кто  держал  в  глазах  страх  и  даже  не  пытался  его  спрятать. Таких  Пантелей  одобрял  улыбкой  и  хлопал  ладошкой  по  плечу  или  в  грудь  крепче,  говоря: «Держись,  браток!»
       Иные  вовсе  были  в  трансе,  рассудок  ими  не  владел,  и  в  чувство  их  приведёт  первый  выстрел  боя.  Тогда  такой  защитник  или  бросится  на  врага  и  встретит  его  грудью,  или  кинется  наутёк,  подставит  смерти  спину.
       Быстрин  шел  дальше  и  всех  подбадривал:
       -Без  паники,  товарищи! Берите  гранат  больше,  на  танки  бутылки  бросайте. Они  хорошо  показали  себя  против  немца. Только  терпения  наберитесь,  подпускайте  ближе! В  ближнем  бою,  знаете,  глаза  вражины  видней.
       Он  прошелся  до  середины,  командира  роты  Славина  не  встретил  и  вернулся  обратно  к  Ненахову,  на  край  фланга.  Здесь  степь  задиралась  на  взгорок  и  немец  мог  обойти  только  поверху,  но  это  уже  другой  расклад.
       - Сейчас  начнут,  товарищ  политрук, - сказал  красноаомеец,  николько  не  удивляясь  возвращению  Быстрина  и  выставляя  пулемёт  на  бруствер. – Танки  идут  центром,  а  нам  пехтура  достается. Но  валят  густо.
       Пантелей  тоже  захотел  знать  состояние  за  траншеей  и осторожно  выставил  голову  над  бруствером,  чтобы  увидеть  окоём. Пули  шмелями  свистанули  мимо  ушей,  перед  глазами  вздымливалась  земля,  бия  фонтанами  пыли  и  пугая  близостью. Быстрин  пересилил  страх,  присмотрелся  и  удивился.  И  было  чему.
      Дети  зигфридов  придумали  в этой  атаке  новинку. Танки,  которым  следовало  навалиться  железом  и  запечатать  защитников  в  окопе,  обеспечив  для  пехоты  свободу  манёвра, остановились  неподалёку  и  стали  поливать  из  пулемётов  и  обстреливать  из  пушек  всё,  что  могли  увидеть,  решая  задачу  без  риска  для  себя. Автоматчики  же  между  тем,  поливая  с  пуза  свинцом  оборону,  спокойно  и  невредимо  приближались  и  даже  перешли  на  лёгкую  трусцу,    решительным  видом  обещая  пуститься  на  последних  метрах  в  бег.
      «А  ты  думал,  немец  дурак  конченый? – укорил  себя  Пантелей,  лихорадочно  обдумывая  положение. – Танки  им  дороже  пехоты  своей  и  нашей,  а  нашу  пехоту  они  прижали  как  дундуков. Но  прут  по  центру  и  мы  можем  их  подрезать  сбоку.» 
       -Ненахов!  Ваня! – вскричал  Быстрин  сквозь  грохот  танковых  орудий  и  шум  огневых  средств, указывая  рукой. – Из  пулемёта  приложись  вправо,  помоги  фланговым  огнём! По  цепи  огонь!  Огонь  по  врагу!
       Он  понимал,  что  капитану  Славину  и  его  людям  не  поднять  головы,  чтобы  осмотреться,  и  огонь  «дегтяря»  отсюда  даст  им  короткий  миг  оценить  ситуацию  и,  возможно,  отбиться  гранатами. 
       «Гранаты!  Надо  подать  пример!»
      Пантелей  прикинул  на  взгляд  и  тотчас  бросил  одну  за  другой  пару  лимонок  в  дальнюю  цепь. Не  добросил,  но  поднял  шум,  а   пехота  залегла.
       А  Ненахов  в  это  время  приложился  к  своему  пулемёту  и  длинной  очередью  заставил  припасть  к  земле  немало  разгоряченных  тевтонов.
      За  то  короткое  время  из  окопов,  верно,  успели  посмотреть,  но  и  на  немцев  посыпались  приказы  командиров  «шнеллер»!  И  они  снова  поднялись  в  цепь. Впрочем,  шустро  не  побежишь,  когда  в  голове  мысль  сидит: «Не  поворотить  ли  или  прижаться   пузом  к  земле?»
       Да  и  мешать  стали  танкистам  видеть  и  подавлять  очаги  сопротивления,  не  стало  видно  за  пехотой  экипажам  куда  стрелять. Они,  правда,  перенесли  огонь  на  фланг  и  принудили  Ненахова  спрятаться,  но  зато  в  центре  из  окопов  полетели  гранаты. Передние  цепи  фашистов  стали  укладываться  и  лежали,  кто  мертвым,  а  кто  переждать,  и  в  общем,  атака  захлебнулась.
      Когда  пехота  улеглась  и  открыла  вид  на  траншеи,  танкисты  снова  открыли  пальбу,  но  толку…Единственный  «Максим»  на  другом  фланге  убрали,  а  в  остальном   стрелять   куда?  Ну,  прошлись  из  пулемётов  вдоль,  так  красноармейцы  пересидели  на  дне  окопа  такую  докуку,  а  время  шло. А  время  на  войне -  аргумент  не  последний. Иногда – решающий.
       Скоро  танкисты  унялись  и  стало  тихо.
       Немецкая  пехота,  залегшая  метрах  в  тридцати  от  переднего  края,  по  идее  должна  была  подняться  для  последнего  броска  или  забросать  гранатами  траншею. Правда, было  бросалась,  но  получилось  себе  в  убыток.  Немецкая  колотушка,  как  её  называли  за  длинную  рукоять,  взрывалась  не  сразу,  имела  в  запасе  секунд  за  десять,  и  её  красноармейцы  приловчились  швырять  обратно.  И  та,  возвращаясь, взрывалась  вверху,  раздавая  осколки  хозяевам. Находились,  правда,  смекалистые  фрицы,  которые  придерживались  с  броском,  но  такой  выпендрон  мог  выйти  боком. Колотушка могла  взорваться  в  руке,  случались  накладки.
       Так  что,  можно  забросать  и  ворваться  в  траншею,  расстрелять  защитников  или  пленить, но  не  хватало  духу. И  прошла  минута  и  другая,  и  продолжалась  тишина. Необычно  и  страшно  было  её  слушать  и  перебирать  мысли,  и  незаметно  седеть,  обретая  цвет  старости. Кто  в  это  время  желал  покушать,  кто-то  едва  сдержал  в  себе  дерьмо,  а  Ненахову  Ивану  захотелось  вдруг  в  баньку.  Как  бы  обмыться  сейчас   да  одеть  чистое  и  тогда  уж... Хотя,  если  тело  омыл  и  причастил  к  доброй  мысли  душу,  чего  ж  пятиться?
       Или  немцы  или  русские,  но  должны  не  выдержать  и  рвануть  в  тишину,  вспороть  её  криком,  исходящим  от  нутряного  закутка,  где  прятался  страх  или  смертный  кураж.
       Но  время  двигалось  в  вечность  при  жуткой  тишине. И  будто  нет  войны  и  непонятно,  зачем  здесь  все  они,  кто  стучит  зубами,  кто  зажмурившись  лежит,  а  кто  поверх  бруствера  смотрит  на  пыльно-зеленые  коробки  танков,  беспечно  подставивших  бока  под  бутылки  КС.  И  в  виду  лежат  покойники  гренадёры,  среди  них  вжались  в  колкую  стерню  с  серыми  лицами  живые  охотники  фюрера  до  чужого  барахла. И  в  глазах  их  толи  страх  животный,  толи  ненависть  к  жизни.
       Пантелей  Быстрин  думал,  как  использовать  такую  передышку,  но  ни  разглядывание  залегшей  немецкой  цепи,  ни  облик  недвижных  танков,  ни  черное  око  солнца  счастливой  мысли  не  подсказали. И  думки  повернул  на  причины  войны,  вернее,  отчего  фашисты  нахрапом  пёрли,  а  они,  Красная  Армия,  которая  всех  сильней,  пятилась  и  отступала?  Правда,  тут  они  стояли,  в  окопы  в  полный  профиль  зарылись  и  отпор  давали,  но  как  кругом? За  сутки  никаких  известий  ниоткуда.  Может,  немцы  давно  окружили  и  ждут  часа,  когда  красноармейцы  поднимут  грабки,  но  может  статься,  только  тут  фашисты  имеют  успех,  а  в  иных  местах  красноармейцы  дали  такой  сдачи  немцам,  что  повернули  вспять  и  пинают  их  где-то  в  зад,  изгоняя  за  границу. 
       Политрук  снова  кинул  взгляд  на  поле.
       Увидел,  из  люка  танка  выглянула  голова.  Пантелей прикинул  к  плечу  подарок  Славина  «шмайсер»,  прицелился  и  плавно  надавил  крючок. Попал  или  нет,  но  голова  пропала. Вот  еще  автомат,  патронов  к  нему  нет  в  запасе. И   в  ТТ  обойму  не  проверил  на  тот  крайний  случай,  если  придется  думать,  куда  послать  последний  патрон. Хорошо,  ласкает  глаз  горка  «лимонок»  в  кармашке  окопа,  да  рядок  бутылок  с  кислотной  смесью.  И  греют  душу  мыслью  про  бескомпромиссный  бой.
        «Эх,  сейчас  бы  хоть  парочку  дегтярей,  подмазать  фрицам  пятки!»
       На  другом  фланге командир  роты  Славин  тоже  выглядывал  в  ямку-углубление  на  бруствере  и  соображал  насчет  боя.  Отобьёт  его  рота  натиск  немчуры  или  ляжет  костьми  и  только  через  их  тела  потопают  завоеватели  дальше?
       Немецкие  танки,  вот  что  беспокоило  сильно, необычное  их  поведение. Не  пошли  через  траншеи,  пошли  на  хитрость,  что-то  придумав. Блокируют  огонь  защитников,  берегут  танки,  но  время-то  идёт!
       «Или  снова  ждут  юнкерсов? Игра  в  кошки-мышки, -  со  злом  подумалось  капитану. – Кроют  нас  покуда  они,  по-пластунски  сближаются  с  траншеей, А  вот  бы  опрокинуть  и  погнать  назад!  И  на  плечах  ихних  сблизиться  с  танками  и  забросать  кээсами…А  они  скоро  опомнятся  и  поймут,  что  можно  нас  гранатами  взять. Нашелся  же  у  них  толковый  танкист,  сообразил  сберечь  танки…Да,  врукопашную  надо!.. И  на  ихних  плечах!.. Авантюра?  А  что  другое  можно  применить? Гибель,  если  с  танками  в  чистом  поле  оказаться.  Так  и  помрём!.. Но  если  гансики  поднимутся.  Когда  они  кинутся  к  траншее,  уловить  момент! Только  бы  они  поднялись!»
       И  капитан  нарушил  тишину,  четко  излагая  команду:
       -Слушать  всем! Передать  дальше,  приготовиться  к  атаке!  Гранаты  к  бою!  Каждому прихватить  по  бутылке  кээс! Как  только  фрицы  вскинутся  в  рост  для  атаки,  подняться  в  рукопашную,  опрокинуть  противника,  на  плечах  бандитов  сблизиться  с  танками  и  пожечь!  Слушай  команду,  лебеди-казарлюги,  и  передай  по  цепи! На  плечах  противника  сблизиться  и  пожечь  танки!
       Зычные  голоса  подхватили,  порхнули  внятные  слова  команды  вдоль  траншеи  и  снова  опустили  тишину.
       «Только  бы  они  поднялись  для  броска!..Только  бы  не  задержались. А  обратно  они  побегут.  Бандиты  жизнью  дорожат,  а  то  зачем  добыча?»  Думал  Славин,  отлично  понимая,  что  у  немцев  нет  выбора.  Дело  во  времени:  когда?
       Впрочем,  выбора  не  было  и  у  защитников. Бросок  раньше  времени  означал  гибель,  пушки  танков  и  пулемётов  вмиг  присмирят  прыть. И  оставалось – напряженно  ждать.
      И  вот:  «Ахтунг,  ауфштен! Файер!»  Лающе-отрывист,  резок  крик  немецкого  офицера.
      Немцы  вскочили  как  на  пружинах,  им  тоже  напряжение  осточертело. Они  побежали  и  открыли  стрельбу  из  шмайсеров  от  пуза.
      Но  навстречу  команда:
       - Гранатами!  Вперёд,  казарлюги! За  Родину,  за  Сталина!
       Да, за  Родину  и  Сталина. Кричали  же  всегда  на  Руси  офицеры  и  генералы,  звали  солдат  за  царя,  Отечество  и  Веру.  А  Сталин  тоже  олицетворял  Веру  и  Отчизну,  Родину.
       Дружный  взрыв  лимонок  уложил  передних  фрицев  и  обратил  в  истуканов  других.  А  из  земли  выросли  красноармейцы! Без  касок,  черномазые,  наперевес  винтовки  со  штыками! Как варвары, с оскалами зверей! На солдатах  фюрера  сказалось  прежнее  напряжение  нервов.  Носителей  орднунга  не  боялись,  на  них  поднимали  руку! 
       И  немцы  вспомнили  про  страх  и  побежали  вспять.  Организовано,  толпой,  сквозь  пыль,  поднятую  разрывами  гранат,  и  тем  скрывающие  обзор  танкистам.
       Красноармейцы  трусили  за  ними,  прекратив  кидаться  гранатами,  и  работали   штыками,  потому  как  капитан  Славин  покрикивал  и  направлял:
       - Штрыкать  тех  только,  кто  не  хочет  бежать! От  противника  не  отставать,  приближаться  к  танкам  вместе! Помнить  задачу,  танки  сжечь!
       Командир  роты  боялся  умного  фрица  у  танкистов:  тот  мог  разгадать  исход  толчеи  нападающих  и  обороны,  и  избавиться  от  опасности  огнём  пушек  и  пулемётов,  а  то  и  просто  увести  панцыри  подальше…Но  открывать  огонь, значит  стрелять  по  своим.  А  бежать  танками…Нет,  они  не  догадывались  покинуть  поле  боя. И  нельзя, фанаберия  не  позволяла.
      И  верно,  командир  батальона  майор  Фридрих  Муль приказы  выполнял,  но  думал  неординарно. Конечно,  он  привык  побеждать  и  побеждал  в  Европе,  и  всегда  с  минимальными  потерями. И  тут,  в  стране  Советов,  сначала  воевалось  складно,  покуда  не  прикатили  сюда,  чтоб  опрокинуть  группу,  засевших  в  траншее,  устроивших  заслон  у  города.  А  здесь  только  за  вчерашний  день  потеряли  сразу  десять  машин. И  сегодня  еще  не  исход  дня…
       Майор  Муль,  накануне  проведя  анализ,  и  утром,  получив  приказ, на этот  раз  не  попёр  буром,  а  применил  многоходовку,  сберегая  танки.  Оценив  обстановку,  он  понял,  что  траншею  можно  обойти  и  проутюжить с  флангов. Но  изучив  карту,  он  решил  не  рисковать  вообще. Русские  могут  подложить  свинью  и  тогда…А  торопиться  не  стоило. Танковые  клинья  уже  с  обеих  сторон  города  забиты,  скоро  клещи  сомкнутся  и Советы  или  кинутся  в  побег  или  поднимут  лапки. И  Фридрих  Муль  выжидал.
       А  русские…
       «Еще  чуток,  десяток  метров!» Молил  капитан  Славин  у  случая,  молили  и  те  солдаты,  кто  понимал  замысел  командира.
       Страх  и  паника  держались  вместе  и  добавляли  прыти,   пехота  рейха  уже  добегала  до  танков,  мысля  найти  там  защиту. Всякий  мог  обернуться,  вспомнить  про  автомат  на  животе  и  в  упор  срезать  догоняющего, -  красноармейцы  попустили  их  на  пяток  метров  вперед. Для  свободы  манёвра  возле  танков.
       Но  чтоб  обернуться,  надо  соображать,  а  этого  делать  некогда.
      А  красноармейцы  уже  возле  танков!  И  кто  схватил  и  бежал  с  бутылкой,  тот  бросил  на  броню:  удобнее  разбивать  позади  башни,  там  просторнее  огню. И  пламя  распластывалось,  лениво  хваталось  за  железо  и  неохотно  поднимало  дым.
       Танкисты  опомнились,  шарахнулись  назад,  но  многим  панцерям  было  уже  поздно. Четыре  машины  заполыхали,  поднимая  черный  дым. Запоздало  открылась  стрельба,  солдаты  фюрера  вспомнили  про  шмайсеры,  но  в  ответ  полетели  «лимонки». Капитан  Славин  приказал  отступление  и,  пригибаясь  и прикрываясь  завесой  дымов  и  пыли,  рота  вернулась  к  себе.
      Бой  кончился,  они  подбили  четыре  танка. Возможно,  могли  больше,  а  могли  и  этих  не  сжечь  и  сами  лечь  костьми  с  позором.  Планида  войны.

______     34     ______

       -Оплошали  гансы, - счастливо  лыбясь,  поделился  Славин  с  Пантелеем  Быстриным,  когда,  спрыгнув  в  траншею,  увидел  рядом  потное  и  грязное  лицо  политрука. – Правда,  у  меня  тоже  поджилки  тряслись. Поднимись  мы  чуток  раньше  или  припоздай  с  гранатами…Хана! Да,  старшина! Прибытков! Чуток  стемнеет,  займись  трофейным  оружием  на  поле. Собрать! Нам  без  него – труба! Взводные! Гуси-лебеди казарлюги! Подбить  бабки,  о  потерях,  про боесостояние  личного  состава  доложить. Пойдем,  политрук,  в  тенёчек  блин-дажа. Остудимся  маленько. 
       Но  прежде  воздел  лицо,  глянул  на  небо,  щурясь,  определял,  сколько  стоять  теплу  и  когда  зарядят  долгожданные  осенние  дожди -  спасение  от  духоты,  от  тяжелой  работы  на  сухой  земле, и  наказание  за  жизнь  в  окопах.
       Блиндажик  крыт  железами  от  разбитых  машин,  капотами  и  бортами,  присыпан  землей,  но  тепла  светлой  осени  поднабрал  и  оттого  тут  не  почувствовалось  отрады,  разве  что  дух  смолы  сосновых  опор,  невесть  где  взятых  в  степи,  чуток  притуплял  жар.
       Славин  сел  на  лежак,  политрук  опустился  на  патронный  ящик,  потянулся  руками  отлепить  гимнастёрку  со  спины  и  плеч,  примирительно  прогудел:
       -Это  после  боя  нас  так  жаром  проняло. От  страха  пот  бежал  во  всякие  места. И  осень…Да  какая  осень?  Первая  декада  сентября!  Лето  не  отошло  и  своё  слово  сказало. Одно  к  одному,  вот  и  пропарило.
      -Птицу  видно  по  облицу,  а  колхозник  сразу  про  погоду, - усмехнулся  капитан,  роясь  в  карманах  галифе  в  поисках  курева. – Курить  имеешь? Мои  черт  знает, где  запропастились.
       Быстрин  выложил  папиросы,  но  сам  закуривать  не  стал. Придвинулся  яшиком  к  стене  и  прислонился  спиной,  но  особой прохлады  не  почувствовал. Смежил  веки,  откинул  голову  затылком  на  глину,  отозвался  на  словесный  пошук  командира:
      -Крестьянину,  верно,  погода  всегда  на  уме,  хошь  на  первый  взгляд  кажется  несуразным. От  погоды  урожай  зависит,  вот  и  привыкли  на  погоду  озираться. А  к  войне,  вот,  привыкнуть  нельзя. Она  нам  против  характера  землепашца,  строителя  чего-то.
      -Подшамать  бы. Я  после  боя  всегда  есть  хочу. Чего  там  ординарец  чухается? Нахапетов  мой  запропастился. Это  он,  душа  угодника,  подался  на  поле  искать  трофеи! Вот,  вишь,  привык  разживаться  трофеем! Без  подспорья  на  поле  боя  нам  в  этом  пиковом  положении  положительно  худо. А  в  общем,  перебиваемся. Кому  сейчас  хорошо? – философски  заключил  капитан  Славин,  косясь  на  вход,  прикрытый  плащ-накидкой.
      Пантелей  достал  из  кармашка   галифе  луковичку  часов. Ого!  Три  часа  с  четвертью. То-то  захотелось  червячка  приморить: позавтракали  кое-как  и  сразу  повалили  в  атаку  немцы.  Отбились,  а  на  то  уходили  калории. Усмехнулся, часы  вернул  на  место  и  пошлёпав  по  карманам, с  виною  проронил:
      -Ни  сухарика. Между  боями,  верно,  сгрыз. Когда  по  нервишкам  дергают  мыслишки,  пожевать,  понимаешь,  приходит  охота. Вот  и  нету.
      -Нахапетов!  Тёзка! Куда  тебя  черти  унесли?!  – вскричал  капитан  во  всю  глотку,  взывая  к  ординарцу. И  пояснил: – Парень,  что  надо,  службу  знает  и  жалко  станет,  если  загубит  случай. Его  Махмудом  зовут,  а  я  его  переделал  в  Мишку. Ничего,  отзывается,  не  держит  обиды.  Я  спрашивал.
      И  тут  ввалился  ординарец. Запыхался,  но  лицо  счастливое.
      -Я  здес,  товарыш  командыр! Автомат  мало-мало  доставал,  консерва  открывал. Кушат  ест! Вот!
      И  выставил  из-под  руки,  на  ящик  посередине  поставил  открытую  банку  тушенки,  пару  ложек  и  нарезанный  черный  хлеб.
      -Автоматы  покаж.
      -А  вот! -  Нахапетов   пошарил  за  собой у  входа  в  землянку  и  ремнями  на  руке  выставил  на обозрение  немецкие  автоматы. -  Специално  дла  командыров.  Два!
       Капитан  Славин  довольно  защурился,  взял  один  шмайсер  и  стал  разглядывать,  прищелкивать  языком.  Оружие  он  любил  и  не  скрывал,   и  ординарец  тем  пользовался,  зная  слабость,  поставлял  при  случае   радость.
        -А  рожки  в  запас  есть? Без  запасных  рожков,  сам  понимаешь,  Миша,  им  место  в  отхожем  месте, -  заявил  комбат,  теряя  интерес  к  консервам.
        -Как  ни  ест?  Ест,  товарыш  командыр!  Целый  два! – продолжал  улыбаться  во  все  зубы  красноармеец  Нахапетов,  опуская  другой  автомат  подле  Быстрина  и  доставая  из  голенищ  обоймы.
      Затем  отступил,  стал  спиной  к  выходу,  скрестив  на  груди  руки,  застыл,  охраняя  покой  Славина  и  Быстрина.
       -Ты  разве  успел  поесть? – занимаясь  оружием,  спросил  капитан. – Давай-ка,  выкладывай  мясо  в  миску,  бери  ложку  и  садись.
       И  тут  же  сам  отложил  оружие  и,  придвинув  ящик  к  себе,  повел  бровью,  приглашая  прочих.
       Они  всегда,  до  прихода  Пантелея,  питались  вместе,  но  теперь  Нахапетов  медлил.  Толи  стеснялся  политрука,  то-  ли  полагал,  что  с  его  приходом   вступили  в  норму  правила  субординации:  командир  и  подчиненные  питались  отдельно. 
       Но  Быстрин  указал  ему  место  подле  и  сам  примостился  только  потом,  когда  красноармеец  спроворил  перекусить  по  указке  Славина  и,  обзаведясь  ложкой  из  сапога,  сел  на  другой  ящик.
       С  едой  управились  быстро,  ординарец  убрал  посуду,  Славин  поднялся  на  ноги.
      -Пойдем, комиссар,  к  ребятам. Надо  готовиться  к  новому  делу. Фашист  не  отстанет,  минут  через  сорок  полезет  снова.  Если  не  обойдет,  не  оставит  за  спиной.  Но  тогда  нам  будет  неудобно  думать. Враг  ушел,  а  где  его  искать?
       Они  вышли  в  траншею,  почти  тут  же,  едва  успели  закурить,  подступили  взводные  лейтенанты. Перед  первым  боем  комбат  политрука  представить  защитникам  не  успел,  представил  теперь:
       -Товарищи  красноармейцы  и  командиры!  Знакомьтесь  с  младшим политруком   роты  товарищем  Быстриным. Сегодня  прибыл  к  нам,  сегодня  получил  боевое  крещение.
       Взводные  протискивались  по  одному,  прикладывали  ладони  к  фуражками,  представлялись:
       -Лейтенант  Аристов,  командир  первого  взвода!
       -Брыль. Второй  взвод.
       -Каганец,  мой  третий  взвод.
       -Докладывайте  итоги,  лейтенанты.
       -Убитых  нет,  легко  раненных  четверо. Перевязаны,  остались  в  строю. Немного  пополнились  трофеями. Хорошего  мало  и  хренового  много  нет. Четыре  гранаты  и  три  бутылки  на  брата. Настроение…- Лейтенант  Аристов  потёр  кулаком  высокий  лоб,  повел  плечом. – Настроены  восемнадцать  бойцов.
       -Второй  взвод  атаки  отбил,  как  утром  потерял  убитыми  трех  и  раненных  четырех, больше  потерь  не  допустил. Имеем  по  пяти  кээсак  да  по  столько  же  гранат. Патронов  кот  наплакал.  Трофеев  немного  собрали. – Лейтенант  Брыль,  на  вид  добродушный  увалень  с  большими  карими  глазами,  пригладил  перевязанную  руку  и  добавил: -  В  строю  двадцать  три  красноармейца.
       -Третий  взвод!  Состав  - двадцать  шесть  человек.  Убитых  один,  раненных  шесть. В  строю  осталось  девятнадцать. Патронов  почти  нет.  Кое-что  подобрали  на  поле  с  убитых  фашистов,  да  что  об  них  говорить…Что  ж  они  патронов  не  подвезут,  товарищ  капитан?!
       Каганец  обликом  не  светился,  глаза  уводил  на  сторону.  Настроение  налицо.  Правда,  отчего  ему  быть  хорошим?
       Но  вздорные  мысли  перебил  связной.  С  криком «Где  командир?!» протолкнулся,  протиснулся  красноармеец,  определив  по  петлицам  старшего  офицера,  протянул  Славину  записку.
       -Товарищ  капитан,  вам  донесение  от  полковника  Гвоздёва.
      Комроты  развернул  листок,  прочел  и  удержал  взгляд  долу. Командиром  полка  сообщалось,  что  комбат  Дмитриев  и  начальник  штаба  Листовский  убиты  и  ему,  капитану  Славину  вменяется  под  команду  батальон. Оставив  на  свое  усмотрение  вместо  себя  офицера  в  роте,  удерживать  позиции  и  назад  без  приказа  не  сметь.  В  противном  случае…
       «А  мы  разве  отступили  хоть  на  шаг? – с  обидой  подумал  Славин,  поднимая  глаза  на  товарищей,  их  оценивая  и  прикидывая,  кто  лучше  потянет  роту. Заместителя  и  начальника  штаба,  старшего  лейтенанта  Бережного  два  часа  тому  убило,  а  Брыль  не  годился. В  решениях  быстр,  но слишком  добродушен  и  даже  прост. Лейтенант Каганец  хитер,  всегда  плачется  и  бережет  людей.  Беречь  их  надо,  но  по  уму. Не  за  счет  же  соседей. Правда,  с  поля  боя  не  бегал,  однако  поднимался  в  цепь  всегда  последним. Ванька Аристов  бы  потянул:  исполнительный,  приказ  ему – закон,  но  инициативы  мало. Ему  подсказчик  нужен. Так  больше  некого…Политрука?  Быстрина?! Он  же  без  году  неделя,  сегодня  с  пополнением  в  двадцать  штыков  заявился!  Боеприпасы,  сказали,  по  дороге  разбомбили  и  ждать  нам  еще… Я  его  знаю  несколько  часов!.. Но  пока,  сгодился  бы. Верно. Зачем  отрывать  взводных  от  людей?  Они  притёрлись,  а  новому  всё  сначала.  И  роптать  особо  против  Быстрина  не  станут. Им  всё  одно  воевать,  а  война  только  началась. И  она  рассудит. Если  что,  заменю».
       Рассудил  и  сказал,  жестко  сжимая  сухие,  тресканные   губы.
       -Погибли   майор  Дмитриев  и  начштаба,  я  назначен  комбатом. Роту  принять  политруку  Быстрину. Приказ  не  обсуждать,  а  постараться  понять! -  Нажал  голосом  Славин,  увидев,  как  Брыль  и Каганец  с  обидой переглянулись. –Что  хорошего  будет,  лейтенант  Брыль,  если  назначу  вас  ротным? Вам  радость  для  самолюбия,  а  вашему  взводу  что? Политрук  их  не  знает  и  пока  суть  да  дело,  они  без  командира.  А  вас,  лейтенантов  он  знает,  и  вы  с  ним  знакомы. И  в  бою  оботретесь.  А  под  руководством  политрука  рота  останется  как  есть. А  если,  к  тому,  подвезут  боеприпасы  или,  того  лучше,  батарейку  орудий  подкинут  против  танков…
      Капитан  даже  оглянулся  на  тылы,  размечтавшись,  но  там  только  степь  да  степь…Тогда  он  провел  ладошкой  по  скуле, безнадежно  махнул  рукой  и  крикнул:
       -Нахапетов!  Миша!  Срочно  приготовь  побриться!  Помазок  найди! А  то  идти  принимать  батальон,  а  я  зарос  по  самые  ноздри! И  вообще,  всем  побриться!  Дело  к  вечеру,  а  фрицам  план  выполнять!  Делай!
      И  тут  Славин,  оглядываясь  и  дотягивая  взгляд  к  правому  флангу,  где  стыковался   теперь  его  батальон  с  соседней  частью, увидел  бегущую  вдоль  траншеи  полуторку,  правящую  к  ним. И  в  кузове  красноармеец  торчал  в  рост,  держась  одной  рукой  в  тряске,  другой  приманивал  к  себе. Полуторка  подкатила  ближе  и  тогда  красноармеец  закричал:.
       -Братцы!  Товарищи! Ежели  есть  потреба  в  патронах,  так  налетайте! Наш  командир  прислал  поделиться  находкой!  К  вам  бежала  машина,  а  её  разбило  снарядом,  так  мы  того! Но  вам  осталось!
       Да,  в  полукилометре  занимала  участок  обороны  часть  соседнего  полка  и  их  командир  поделился  чужим  добром.  Видать,  не  дурак,  понимал,  что  патроны  соседу  нужны  не  меньше.  Иначе  противник  там  пройдет,  а  сюда  придет  с  тыла.
       Славин  не  успел  распорядиться,  как  объявились  доброхоты,  окружили  машину,  попрыгали  в  кузов,  и  стали  подавать  патроны  для  винтовок  и  «цинки»  для  пулемётов. И  ящик  «лимонок»  выделили  соседи.
      Славин  и  Пантелей  тоже  подались  к  машине,  капитан  ступил  на  подножку,  сунул  голову  в  кабину.
      -Я  комбат  в  этой  траншее. Подбрось  в  сторону  своих.  – И  тут  же  обернулся  на  Быстрина. – Политрук!  Я  подался  теперь  подальше  на  тот  край,  а  ты  тут  управляйся,  не  подкачай. Главное,  казарлюга,  не  дрейфь! Теперь  будет  полегче,  патроны  можно  тратить  без  большой  оглядки. Эх,  еще  бы  нам  батарейку  сорокопяток,  танки  отшибать! Вот  тогда  бы  мы  с  ними  потолковали  почти  на равных.
       Капитан  улыбнулся  и  вздохнул  как  о  чем-то  несбыточном,  и  застеснялся  и  улыбку  спрятал. Но  уронил  Пантелею  на  плечо  руку.
      -Давай,  комиссар,  хозяйствуй! Командир  роты,  лебедь-казарлюга! Если  что,  я  тут  рядом,  подмогну. Обещаю  твердо,  можешь  положиться.
      Машина  покатилась  по  ухабистой  стерне,  Быстрин  остался  с  поднятой  рукой  и  махал  вдогонку  полуторке  и  капитану  на  подножке.


_____     35     ______

       Взводные,  столпившись  у  землянки,  курили,  ожидая,  верно,  нового  командира. Пантелей  чувствовал  себя  неловко,  понимая,  что  каждый,  из  этих  лейтенантов  имел  полное  право  командовать  ротой,  но  Славин  распорядился  иначе. Поступил,  возможно,  верно,  но  поставил  в  сложное  положение  Быстрина,  и  теперь  ему  уклонять  глаза  и  оправдываться  в  душе,  что  было  для  Пантелея  состоянием  стыдным.
       Он  легко  спрыгнул  в  траншею,  поправил  гимнастерку  под  ремнями портупеи,  оглядел  насупленных  лейтенантов  и  сказал: 
      -Особого  приказа  от  меня  не  ждите. Обстановку  знаете,  так  что  идите  по  местам  и  готовьтесь  к  возможной  атаке. – Быстрин  прижался  к  брустверу,   посмотрел  в  сторону  врага. - Фашисты  откатились  на  исходную,  а  у  нас  приказ  прежний:  врага  остановить  и  дальше  не  пускать.
      Командиры  взводов,  козырнув,  разошлись,  остались  политрук  и  Нахапетов,  ординарец  Славина. Тот  мялся,  наверное,  имел  сказать,  но  не  решался.
      Пантелей  стянул  пилотку,  сунул  под  ремень,  подставил  голову  едва  слышному  ветерку,  дующему  в  спину. Легкое  дуновение  калмыка  слегка  охладило  затылок,  приятно  ворохнуло  волглые  от  пота  волоса. Бывший  хлебороб  запрокинулся,  глянул  на  небо:  нигде  ни  облачка,  да  и  ветер  ничего  не  обещал. Тучку  не  пригонишь,  если  её  там  нет.
       «А  нам  дождя  и  не  надо, - подумалось  Быстрину. – Нам  не  сеять,  а  пахать».
       И  обернулся  к  ординарцу,  манием  руки  пригласил  подойти.
       -Как  вы  думаете,  товарищ  Нахапетов, воевать  легче,  когда  сухо  или  когда  дождь?
       -Зачем  дожд,  товарыш  командыр?! – Возмущенно  вскидывая  ресницы  над  черными  глазами,  спросил  ординарец. – В  окоп  лежат  низя,  граз  мишаит. И  где  отдыхат? Я  прошу  отпустит  миня. Капитана  искат,  смотрет  за  ним. Ординар  я  командыр  Славин!
       -Не  волнуйтесь,  вы  найдете  капитана.  Махмуд  Нахапетов  найдет  командира  и  присмотрит  за  ним. Верность  товарищу  на  фронте,  штука  необходимая, это  отлично,  - сказал  раздумчиво  и  с  явной  завистью  Славину,  политрук. Вот  ведь  за  столь  короткое  время  привязался  к  нему  душой  хороший  человек  и,  потерявшись,  спешит  разыскать,  чтоб  воевать  о  бок  и,  если  что,  помочь,  выручить. – Я  не  стану  вас  удерживать. Капитану  вы  нужнее.  И  я  прошу  вас,  Махмуд,  Миша,.. присмотрите  за  ним. Его  поберечь  надо.
       -Ест,  побереч  командыр! – радостно  отозвался  ординарец  и  было  бросился  вон,  но  Быстрин  удержал.
       -Возьмите  автоматы:  Славину  и  себе. В  бою  пригодятся,  и  потом,  это  ведь  вы  их  добыли. Идите.
       Нахапетов  бросился  в  землянку,  собрал  в  «сидорок» пожитки,  оружие  на  плечо,  махнул  на  прощанье  рукой  и  подался  по  траншее,  коротко  пожелав:
       -Частлыво  воеват,  товарыш  командыр!
       Теперь  Пантелей  остался  один,  вблизи  никого,  и  он  тут  же  почувствовал    на  душе  пустоту  и  неясную  тревогу. Будто  и  сделано  всё,  а  на  грядущий  отрезок  времени  предопределено,  и  всё  же  что-то  упущено  или  не  продумано  до  конца,  и  это  вызывает  непокой.
       Он  стал  доискиваться  до  причины,  хорошо  зная  по  опыту,  что  заковыку  найдёт.  Но  искать-то  надо  быстро – война!
       Быстрин  спустился  в  землянку,  присел  на  лежак  и  огляделся. Непривычно  и  неуютно,  не  прибрано. Славин  толи  забыл,  толи  оставил  ему  бинокль. Пантелей  взял  бинокль  и  вернулся  к  брустверу,  взглянув  на  часы, стал  разглядывать  горизонт.  После  боя  минуло  сорок  пять  минут  и  немцы,  верно,  успели  основательно  подкрепиться. Говорят,  у  них  даже  на  войне – большой  орднунг.
       Горизонт  был  не  то  чтобы  чист,  дым  и  всякий  мираж  теперь  не  сходили  с  его  далей,  но – ничего  путного,  привлекающего  внимание  не  видно. В  окуляры  влезали  битые  накануне  танки,  неприбранные  трупы,  а  по  обрезу  степи -  ничего  не  выпирало. Ни  кустарника,  ни  строений,  откуда  могли  появиться  танки  и  пехота.  Стерня,  уже  жухлая,  нестойкая  солнцу  и  ветрам,  пустое  небо,  замутненное  на  слиянии  земли  со  сводом. Быстрин  еще  поглядел  и  вдруг  прикинул,  что  степь  за  битыми  танками  уходит  вниз,  а  там,  возможно,  совсем  недалеко,  в  километре  лежит  балочка  и  в  ней  фашисты  накапливаются  и  оттуда  начинают  разбойный  набег.
       И  тут  его  сердце  ёкнуло  и  он  понял,  откуда  на  душе  тревога.
       Танки! Невозможность  им  противостоять  на  этом  участке! Перед  танками  они  беззащитны  и  то,  что  перед  этим  отбились,  скорее  случайность,  перст  судьбы,  ошибка  немцев.
       «Ну  уж,  невозможность, -  усмехнулся  в  себе  Пантелей,  заставляя  себя  думать  и  для  того  потирая  лоб. – Две  атаки  отбили  при  тебе  уже.  Две  танковые…Первую,  положим,  пушки  отбили,  но  вторая  целиком  на  совести  и  мужестве  пехоты. И  от  находчивости  Славина. Находить  и  тебе  надо.»
       Тут  ему  показалось,  что  у  горизонта  что-то  нарисовалось  неясное  простому  глазу.  Он  поднес  к  глазам  бинокль  и  ужаснулся!  На  край  неба  наползала  армада  самолётов!  Штук  двадцать!
       «Вот  тебе,  Пантюша,  да  пехоте-матушке  настоящее  крещение  в  купели  земли  предстоит. То  цветочки  были,  утром,  а  это,  если  сюда  плывут,  уже  не  малые ягодки,  а  целые  гарбузы.»
       И  он,  опустив  бинокль,  посмотрел  по  сторонам,  оглядывая  почти  прямую  стежку  траншеи  поперёк  степи,  ничем  сверху  незащищенную,  неприкрытую  и,  разве  что  вырытую  в  полный  профиль. И  тем  опасную,  что  прямая,  прострельная  для  осколков. Впрочем,  все  равно -  надежда.  Когда  лежишь  на  дне,  то  кажется  всякая  бомба  твоя,  и  кроме  ужаса,  нежелания  смерти  нет  ничего  в  голове,  и  ты  седеешь  или  сходишь  с  ума. А  когда  посадишь  мысль,  что  бомба  большая,  а  ты  маленький  и  земля  прикроет…Тогда  можно  жить  и  надо  воевать.
       «Мы  подождем,  Пантюша.  От  судьбы  не  уйдешь,  но  если  можно  подправить  ей  поворот  зигзугом  окопа,  надо  будет  на  потом  учесть.»
       Он  подумал  перебыть  налёт  в  землянке,  но  сообразил,  что  там  просторнее  осколкам,  в  узкой  щели  окопа  легче  перележать. Еще  он  собрался  крикнуть  по  траншее  про  вероятность  воздушного  налёта,  но  тут  же  передумал.  Красноармейцы  могли  удариться  в  панику  и  побежать,  а  это  худо,  приманка  фашистам. Пусть  будет,  как  есть.  Он,  командир,  знает  про  самолёты,  а  остальным  не  надо  ведать,  чтоб  не  было  беготни. Удержать  людей  надо,  чтоб  не  побежали  в  степь. Там  им  смерть  твердая.
       И  тут  Быстрин  вспомнил  про  Ненахова.
       -Ненахов!  Красноармеец  Ненахов! Ко  мне! -  призвал  громко,  безотчетно  еще  прикидывая,  что  этот  человек  единственно  знакомый  здесь  более  или  менее  близко  и  хочется  его  видеть  рядом.
       Еще  самолётный  гул  различим  не  был  и  команду  прокричали  по  траншее  и  скоро  Ненахов  предстал  перед  новым  командиром  роты. С  почтительным  ожиданием  в  серых,  расширенных  глазах  и  с  прижатым  к  груди  «дегтярём».
       «Пулемёт  не  бросил,  молодец!» Удовлетворённо  отметил  Быстрин  и,  стараясь  быть  задушевней,  спросил:
       -Запасные  диски  к  пулемёту  имеются?
       -Так  точно,  подбросили  малость  полуторкой  соседи, -  отвечал  Ненахов,  зажигаясь  рвнием. – Теперь  есть  чем  встретить  немца!
       -Мыслишь,  отобьемся?
       -С  боевым  припасом  как  не  отбиться,  товарищ  политрук!? Танку,  жаль,  не  берет  эта  штука.  А  то  бы  мы  их  проводили  до  самых  до  окраин, - продолжил  ход  бодрых  мыслей   маленький  красноармеец,  с  обожанием  приглаживая  ложе  пулемёта.
       -Против  танков  покуда  мы  слабые, - сокрушился  и  Пантелей. И  вспомнил: - Иван  Иваныч?
       -Так  точно!  И  сына  Ванькой  назвали,  чтобы  Иваны  не  перевелись! – радостно  подтвердил  Ненахов,  в  душе  дивясь  причуде  политрука  называть  его полным  именем.
       Быстрин  покивал  ответу,  заглянул  в  добродушные  глаза  солдата,  одобрил  и  разъяснил  взглялом:  «Удивляться  не  стоит,  товарищ  Ненахов. По  навыку  партийного  работника  так  обращаюсь.  Хотя,  и  без  привычки  так  лучше. В  боевой  обстановке  - с  душой  надо  сначала,  а  потом  с  приказом. Отказать  не  сумеешь,  если  с  открытым  сердцем  к  тебе,  дорогой  товарищ.»
       И  затем  сказал:
       - На  танки  нету  управы,  а  на  самолёты  и  вовсе.  Но  надо  привыкнуть  и  перетерпеть,  покуда   в  тылу  изготовят  защиту. - И  с  кислой  улыбкой,  сквозь  которую  пробивался  мандраж, кивнул  на  небо  и  потянулся  к  нише  за  каской. Самолетного  гула  еще  не  доносило,  ветер  дул  супротив,  но  юнкерсы виднелись  уже  ясно. – А  пока  вон  от  тех  надо  спастись,  пересидеть  в  окопе.
       Иван  Ненахов  разом  сменился  лицом.
       -Неуж  на  нас  погибель?! Господи,  спаси! – И  показал  такой  страх,  что  Быстрину  стало  не  по  себе  от  стыда,  так  неприятно  выявился  русский  Иван. И  лицо  стало  бабьим  и  рыхлым,  полным  отчаяния  и  растерянности,  и  застучали  зубы,  и  от  животного  ужаса  полезли  на  лоб  рыбьи  глаза.
       -Успокойтесь,  Ненахов! – крикнул  и  удержал  за  рукав  гимнастерки  красноармейц  политрук. – Им  еще  пару  минут  лететь! У  вас  есть  время  обосраться!
       Но   Иван  вырвался,  выпрыгнул  из  траншеи  и  понесся,  дергая   головой, словно  оглядываясь,  но  навстречу  стае  немецких  юнкерсов.
       -Стоять, Ненахов! Ложись! – заорал  Быстрин,  багровея  лицом  от  натуги,  и  красноармеец  тут  же  послушно  шмякнулся  на  стерню,  загребая  конечностями,  явно  стараясь  войти  и  слиться  с  землей. – Назад, Иван  Иваныч!  Назад  в  траншею!
       Но  тщетно.  Голос  разума  не  добирался  до  мозга  да  и  гул  самолётный  уже  накрывал  поле.
       На  картину  повсеместно  выставились  из  траншеи  красноармейцы.  Они  тоже  еще  не  понимали  опасности  и,  хорошо,  отвлеклись  и  не  ударились  в  панику,  подобно  Ненахову,  потому  их  спасёт  земля. 
       А   Ю-87  заходили  на  цель.  Не  все,  а  три-четыре  звена.
       Армада  шла  по  плановым  делам  бомбить  объекты  и  уже  в  воздухе  командира  группы  попросили  помочь,  уделить  внимание  нахалам,  засевшим  в  траншее  и  не  желающим  пускать  солдат  фюрера  по  прямой  в  крупный  промышленный  город,  каковым  был  Киев.  Войска  армии  Центр  давно  вышли  на  оперативный  простор, но  как  оставить  в  тылу  группировку  противника?
       И  верно,  многие  части  с  задачами  не  справлялись. Эта  дивизия,  впрочем,  дивизия   ушла  далеко  вперёд,  расчленила оборону  Советов  и  пошла  крушить, оставив  пару  батальонов  довершить  дело  и  проучить  медведя-лежебоку:  пустить  на  их  сибирские  пельмени. 
       Но  случился  казус,  медведь  не  захотел  расставаться  со  шкурой. Мало  того,  он  крепко  покусал  охотников  до  халявы! И  когда  командиру  дивизии  генералу  фон,  впрочем,  генералов  было  много,  можно  и  ошибиться,  но  он  попросил  штаб  армии  исправить  недоразумение.  Ему  вломили  неудовольствие,  однако,  ввиду  очевидной  сложности  обстоятельств,  пообещали  и,  вот,  прислали  аргумент.
       И  несколько  самолётов  отделилась  от  массы  и  взяли  на  прицел  черную  линию  траншеи,  цель  ясную  и,  до  ломоты  в  зубах,  простую.
      А  Ненахов  лежал,  вцепившись  в  корни  пшеницы  и,  верно, от  страха  лишился  рассудка.
       «Да  жив  ли  он?!  Осатанел! – растревожился  Быстрин  и  не  находя  другого  объяснения,  вскочил  и  побежал  к  красноармейцу. Добежал,  склонился,  разбираясь:  умер  с  перепугу,  или  того  хуже,  испражнился…И  точно,  дух  от  Ненахова  исходил  негожий,  медвежьей  болезни  запах. И  глаза  мятутся  тупо  по  небу,  и  прикушен  язык. – Живой, стервец,  тащить  придётся!»
       И  тотчас  отмел  мысль  взваливать  на  плечи,  с  чувством  гадливого  сострадания  схватил  за  руки  и,  упираясь  пятками,  поволок  к  траншее. И  тащил,  со  злым  отчаянием  поглядывал  на  небо,  рассматривал  юнкерсы  и  уводил  глаза  на  короткие  ноги  Ненахова. Ботинки  поднимали  пыль, с  одной  ноги  разматывалась  обмотка  и  тащилась  серой  скукоженой   змеей,  толи  сопротивляясь  доле-планиде,  толи  собираясь  жалить. И  видел,  как  с  первым,  раздирающим  душу  и  слух  свистом  бомбы,  гада  та  осталась  вместе  с  соскочившим  со  ступни  ботинком,  который,  как  скоро  подумалось  Пантелею,  красноармейцу  Ненахову  больше  без  надобности.  И  падая  ногами  в  траншею,  он  не  выпустил  рук  Ивана  Ивановича  и  стащил  на  дно,  а,  ощущая  первый  взрыв   и  колыхание  рядом  почвы,  накрыл  собой  распростертое  малое  тело.

_______     36     _______

       -Товарищ  командир,  товарищ  политрук!  Вставайте! Очнитесь! – тормошил  и  взывал,  бия  к  тому  и  по  щекам  Быстрина, перепугано-озабоченный  красноармеец  Ненахов.
      И  Пантелей  стал  возвращаться  к  жизни,  плохо  соображая,  не  понимая  отчего  тяжело  дышать,  а  в  ушах  свистящий  шум  и  что-то  давит  на  грудь  большим  весом. Лишь  постепенно  он  стал  лучше  видеть  и  легче  дышать,  а  вот  слышать  еле-еле, - свист  сквозной  из  уха  в  ухо.
       -Это  я,  товарищ  политрук!  Ненахов! Вас  засыпало,  так  я  испугался  за  вас  и,  извиняйте,  малость  наложил в штаны. Но  мы  живые,  а  то  главное,  хучь  и  бомбили  сильно. Хорошо, -  радовался  Ненахов,  с  восторгом  глядя  на  Пантелея, - одна  бонба  рванула  неподалечку  и  нас  присыпала,  а  другая  разорвалась  близко,  но  земелька  спасла  и  осколки  себе  забрала. А  возьми  она  малость  правее  и  нам,  прости  господи,  пришлось  бы  покоиться  на  небесах. А  вот  землянку  аж  на  воздух  подняло  и  опустило  по  частям,  а меня  оттого  срамной  болезнью  схватило  и  поделать  ничего  не  можно.  Только  пронесёт,  так  тут  же  схватит  и  заставляет  торчать  на  виду  попкой. И  поделать  ничего  не  могу,  сверх  всяких  сил! Вы  бы  только  поторопились  малость,  а  то  немец  скоро  снова  заявится  искать  победы. Вам  бы  какую  команду  кликнуть.
       Всё  прежнее  Пантелей  Быстрин  слышал  бессвязно,  а  слова  про  немцев  зацепило  сознание,  взбудоражило. Он  встрепенулся  и  словно  в  бреду, спросил:
       -Немец?  Где  немец?  Какими  силами?  Немца  не  пускать!
      И  тогда  к  нему  вернулось  понимание  обстановки  и  Быстрин  осмотрелся  осмысленно,  и  увидел,  что  лежит  на  дне  траншеи  присыпанный  землей,  но  шевелится  может. У  него  ничего  не  болело,  ноги  и  руки  слушались,  и  в  порядке  голова! Ни  царапины  на  теле! 
      Пантелей  расшевелился,  выбрался  из  завала  и  подня-лся  на  ноги. Оказалось, - все  ничего,  а  вот  слабость  прохватила  сильно  и  еле  держали  ноги. Он  ухватился  за  край  траншеи  и  немного  постоял,  прикрыв  глаза  и  слушая  мысли. И  вспомнил,  что  в  кармане  гимнастерки  у  него  лежит  махонький  пузырек  с  нашатырным  спиртом,  как  раз  на  такой  случай  ему  вручила  половинка.  Варварушка  как  знала,  что  положить.  Всё  другое  может  напомнить  о  ней,  а  это   еще  и  помочь.
      «Спасибо,  Варварушка,  милушка  моя!»  Сказал  в  себе  и  торопливо  нащупал,  достал  пузырёк  и  воспользовался. И  как  прошибло,  прочистило  черепок,  прояснило! И  даже  звон  в  ушах  будто  потишел.
        «И  что  я  хотел  сказать  или  о  чем  подумать?  Автомат  где-то  славинский  затерялся,  надо  найти,  обидеться  может  казарлюга.»
       Впрочем,  эту  мысль  он  задвинул  и  стал  присма-триваться  к  обстановке.  Оказалось,  теперь  он  в  разворо-ченной  командирской  землянке  и  вокруг  люди,  взводные  лейтенанты.  И  автомат  рядом  и  бинокль,  а  подле  Ненахов  в  роли  ординарца.  И  от  него  несет  одеколоном  и  он  оттого  воротит  глаза  и  винится  позой.  А  когда  Быстрин  прояс-ненным  взглядом  обратился  к  взводному  Брылю,  тот  отдал  честь  и  доложил:
       -Бомбежку  пережили  заупокойно. Шестеро  погибших,  трое  ранито, осталось  с  гулькин  хрен… Тринадцать,  как  перст,  гавриков. – И  снова  взял  в обнимку  перевязанную  руку.
       -У  вас  как  дела? – Пантелей  воззрился  на  Аристова.
       - Потерь  нет,  обошлось, -  хмуро  довел  лейтенант. – Гансы  сегодня  филонили.  Бомбили  степь,  до  наших  рядов  не  дотянули.
       -Нам  тоже  повезло,  фрицы  покидали  бомбы  на  сторону.  Видно,  торопились, -  воротя  взгляд,  отчитался  лейтенант Каганец. – Только  чую,  дадут  нам  жару  танкисты  фюрера. Им  скажут,  дорогу  проложили,  они  попрут,  а  нам  встречать  нечем.  Только  кээски.  И  на  хитрую  нашу  дырку  они  сегодня  найдут  ба-альшой  балык. 
       -Значит,  досталось  в  основном  взводу  лейтенанта  Брыля,  на  них  удар  пришелся. А самокритика  нам  сгодится,  товарищи, -  подержась  за  затылок,  согласился  Быстрин. – Вот  на  этом  пункте  повестки  мы  разойдемся. Оружия  нам  не  прибавят,  обходится  станем  тем,  в  наличии  которое  имеем. Танки  пропускайте  над  собой  и  кээсками  их  в  гриву. Ступайте  по  местам,  а  сюда  пришлите  парторгов  и  комсоргов.  Мы  с  ними  чуток  помозгуем  перед  встречей  с  фрицаками.
       Оставшись  наедине  с  Ненаховым  Быстрин  пошарился  взглядом,  достал  из  верхнего  кармана  гимнастёрки  и  закурил  «Норд»  и  тут  же,  сморщившись,  вдавил  папиросу  в  землю,  недовольно  пробормотал:
      -Воняет  тухлятиной,  что  ли?
      -Та  нет,  товарищ  командир!  Вы  не  сумлевайтесь,  кальсоны  я  постирал. Запах  не  оттуда,  то  вам  блазнится! То  тротил  так  отдает,  смрад  от  бомбов,  что  рядом  рвались. С  землей  перемешалось!
       И  точно,  потянув  ноздрей,  Пантелей  учуял  смердящий  и  кислый,  тошнотворный  запах  и  заторопился  перейти  на  иное  место.
       Как  раз  подошли  партийцы  и  комсомольцы  и  Быстрин  настроился  поговорить,  но  перед  тем  у  выямки,  протерев  линзы  подолом  гимнастерки,  посмотрел  в  бинокль  за  бруствер.
       Да  нет,  некогда  проводить  политбеседы, немецкие  танки  выползли  из  оврага  и  застыли,  ожидая,  видно,  поддержку  людьми. На  черте  горизонта  видны  ясно.
       «Танков  теперь  только  восемь,  но  отбиваться  нечем.»  Подумал  командир  роты  Быстрин  и  крикнул:
       -Взводных  ко  мне!
       Прибежали  взводные:  на  площадке  возле  штабной  землянки  просторнее,  сгрудились,  уставились  на  нового  ротного.  Чудит  или  растерялся? Только  разогнал,  уже  потребовал  обратно.
       Пантелей  глянул  на  подвязанную  свежим  бинтом  руку  Брыля,  на  болезненное  лицо,  поморщился,  спросил  скорее  для  проформы.
       -Вы  можете  командовать  или  в  тыл?
       -Пальцы  больше  болят.  Осушило  чем-то. А  там  в  мякоть  попало  у  локтя.  Командовать  не  рука  нужна,  - глотка.
       -Немцы  выставили  танки,  восемь  штук. Сейчас  пойдут.  Что  можем  противопоставить? – Теперь  Быстрин  обвёл  взглядом  всех  трёх  лейтенантов. – Пехоту  чем  встретить  имеется?  Пехоту  пропускать  нельзя.  Танки  без  них – железо.
       -Встретим, -  хмурясь, отозвался  Брыль,  двое  других  покивали. Патроны  имелись,  по  пулемёту  у  каждого  во  взводе  тоже. – А  бутылок  мало,  пара  штук  осталось.  Бомба  угодила  в  нишу,  угробила  запас. Разгорелось,  землей  еле  затушили.
       -Наставлять  перед  боем  я  не  умею,  товарищи, -  сказал  Пантелей,  стесняясь  своего  положения  командира и потому  разглядывая,  протирая  подвешенный  на  шею  бинокль. -  Вы  тут  против  меня  старожилы. А  бутылками  поделитесь. И  думаю,  надо  подобрать  самих  ловких  красноармейцев,  умеющих  опыт  обращаться  с  бутылками  кээс,  и  их  в  бою  с  пехотой  не  использовать,  а  направить  против  танков.
       -Бутылок  почти  нету,  товарищ  политрук, - упирая  на  звание,  заявил  Аристов. -  Нечем  делиться.  Могу  выделить  пару  штук. У  самих  шесть  штук  останется.
       -И  я  могу  дать  только  три  штуки. Чтобы  по-братски  всем  вышло, - оскалил  зубы  Каганец  и  виновато  потупился. – Честно,  восемь  кээсак  осталось!
       -Значит,  на  танк  по  паре  с  гаком  бутылок  приходится. Вот  и  предлагаю  подумать,  кому  их  доверить.  Чтобы  напрасно  не  кидали. Тут  выдержку  проявлять  надо,  хладнокровие. - Быстрин  снова  сунулся  с  биноклем  на  бруствер  и  тут  же  отвалился. – По  местам!  Быстренько  послать  людей  за  бутылками  и  изготовиться  к  бою! Идут  фашисты!  И  помните,  они  не  дураки,  с  ними  хитро  воевать  надо!
       И  теперь  уже  надолго  приник  к  окулярам  бинокля,  разглядывая  неторопливый  ход  военной  машины  рейха. Думал,  как  обернется  бой,  где  в  обороне  слабые  места.
       Вспомнил  мимолётную  характеристику  Славиным  своих  взводных.
       -Каганец  Дима…Этот  шарик, -  он  имел  ввиду  сложение  и  рост  лейтенанта, - крепкий,  как  здоровый  орех. Воюет  хорошо,  можешь  мне,  кадровому  вояке,  доверять,  толк  знаю. Но  не  рисковый,  людей  бережет. На  него  можно  полагаться  до  определенного  момента.
       -Это  как  понимать? – насторожился  тогда  Быстрин.
       -Видишь  ли,  может  сложиться  обстановка,  когда  надо  костьми  лечь  всем. Война,  а  на  ней  родину  защищают. А Дима  может  отступить,  чтобы  сберечь  людей. Своих  сбережет,  а  там  где-то  рядом…Ну,  ты  понимаешь,  могут  погибнуть  сотни,  под  началом  другого…
       -Понял.  Война.  Не  желая,  отступит  и  предаст  общее  дело. А  другие?  - Он  имел  ввиду  Брыля  и  Аристова.
       -Командиры  все  толковые. Брыль  добрый,  тоже  жалеет  красноармейцев,  но  по-другому. Вернее,  не  жалеет,  а  любит  и  жизнь  покладёт  и  всегда  за  другого  потянет  лямку. Тут  и  беда  его  и  счастье  в  том. Уважение  обоюдное  во  взводе! Но  хамлюги,  не  без  того,  садятся  ему  на  шею  без  зазрения  совести,  а  он  возит! – Славин  похохотал  и  покачал  головой,  не  убирая  улыбки. – Пожалуй,  самый  командирский  из  них  Аристов. Холодная  голова  и  чистая  душа.  Этот  вскорости  до  командира  полка  дорастёт. А  вот  дальше…Приказ  выполнит,  тут  слов  нету. Умрёт. Но  за  границу  приказа  заглянуть  еще  не  умеет.  Значит,  генерал  из  него  если  и  выйдет,  то  вопреки  заслугам.
       Характеристики,  конечно,  неполные,  но  вывод  напра-шивался  и  Быстрин  его  сделал.  Полагаться  полностью  можно  только  на  себя. Умрёт,  а  не  пропустит  врага.
       В  такие  короткие  минуты  мысли  всякие  приходят,  когда  скоро  бой,  а  потом  -  не  знаешь:  смерть  ли  геройская  или  жизнь  позорная.
      Фашисты  в  этот  раз  шли  без  уверенности,  ожидая  подвоха,  так  думал  Пантелей,  глядя  как  катят  с  умеренной  скоростью  танки,  чтобы  автоматчики  не  отставали,  а  даже  чуток  впереди  выступали.
      Они  припустят,  когда  расстояние  сойдет  на  прямой  выстрел  и  надо  будет  скорей  сблизиться  до  кинжального  огня,  где  победу  одержит  проворный.
      И  править  станут  сюда:  на  левый  фланг  им  заворачивать  далеко,  да  и  не  знают  фрицы,  чем  там  пахнет,  а  тут  и  сами  пробовали  и  авиация  пропахала  оборону,  так  что  шансы  могут  дать  высокий  процент,  но  на  короткой  прямой.
       Немцы  знали,  что  пушек  тут  нет,  побили  их  сами,  также  ведало  отродье,  что  русская  пехтура  преградила  дорогу,  а  все  же  не  авантажно  шли,  без  форса. Впрочем,  потому  и  стереглись,  что  на  простом  обожглись.
       Да  и  задачи  особой  не  ставили. Пантелей  не  ведал,  что  гитлеровцы  уже  захватили  Прибалтику  и  Белоруссию,  подошли  вплотную  к  Ленинграду  и  рвутся  к  Москве,  где  на  пути  люто  сражался  Смоленск. Но  по  приказу  фюрера  войска  частью  завернули  к  югу,  имея  намерение  обойти  Киев,  окружить  и  уничтожить  защиту,  обретя  уверенность  для  Ставки  в  отсутствии  помехи  для  похода  на  Москву.
       А  тут,  в  степушке,  бои  носили  местный  характер,  даже  не  отвлекающий. Малые  силы  фашистов  наткну лись  на  обескровленную  роту  красноармейцев -  всего-то  делов.
       Быстрин  на  время  оторвался  от  созерцания  гренадёров  Германии  и  удивился:  Ненахов  стоял  рядом  и  держал  подмышкой  «Дегтяря».
       -Вы  почему  здесь,  товарищ  Ненахов?!  На  исходную  - мигом! – Указал  он  на  фланг,  мгновенно  загораясь  гневом  на  лейтенанта  Брыля,  в  распоряжении  которого  был  пулемёт. – На  фланг,  в  ячейку!
       -А  вы?!.. Я  же  без  вас  не  можу.  За  вами  надо  приглядать,  -  начал  причитать  пулемётчик,  умоляюще  заглядывая  в  лицо  политрука.
       -Исполнять!  - рявкнул  Пантелей. До  первого  выстрела  оставалась  какая-то  пара  минут,  а  тут -  заноза,  с  любовью прижимает  к  пузу  орудие  ратного  труда! – Пулемёт  к  бою!
       Ненахов  исчез,  но  тут  же  пристроился  рядом   лейтенант  Брыль, который  отвечал  за  этот  кусок  земли.
       -Вы  бы,  товарищ  младший,  … извиняюсь,  товарищ  командир  роты,  к  пулемёту  отошли. Там  немцев  шибче  отбивать. И  в  рукопашную  нейти!
       И  умоляюще  глядел,  чтоб  командир  послушался  совета.
       Но  Пантелей  посмотрел  с  высоты  положения  и  чуть  не  сплюнул  под  ноги.
       -Я  что,  не  могу  немчуру  послать  или  врезать,  слаб  здоровьем,  что  ли?! Голыми  руками  нас  взять  можно?!  То-то!  А  вот  вам  с  раной  нужно  бы  постоять  где-либо  в  закутке. Закурить  есть?
       -Есть, - распахнул  пасть  лейтенант,  сунул  за  ремень  тэтэшку  и  полез  в  карман  за  куревом,  достал  кисет. – Крутить  надо.
       -Скрутим,  время  еще  есть, - уронил  Быстрин  и  глянул  на  поле,  где  немцы  уже  приближались  к  подбитым  ранее  танкам  и  могли  форсировать  обстоятельства.
       Он  опустил  с  плеча  дулом  вниз  подарок  Славина  «шмайсер»,  принял  из  рук  лейтенанта  бумажку  и  махру,  стал  медлительно  вертеть  цигарку. Так  же  неторопясь  искал  по  карманам  спички,  делая  так  намеренно, - привлекая  одни  мысли,  он  отвлекал  дурные.
      Спички  достал,  тряхнул  возле  уха  и,  скорее  догадываясь,  что  есть,  как-никак,  а  после  контузии  почти  не  слышал,  передал  коробок  взводному,  а  затем  прикурил  сам  и  вкусно  затянулся.
      И  толи  на  дымок  самокрутки,  толи  время  приспичило,  но  немецкие  танки  открыли  огонь,  а  следом  затрещали  автоматы. За  траншеей  взрывы  стали  вспахивать  поле  и  пули  засвистели  над  головами  хоть  и  вразнобой,  но  часто.  Иной  раз  срывали  с  верха  бруствера  сухую  глину,  и  офицерам  пришлось  стать  впригибку,  чтобы  не  получить  царапины  на  скальпах  или  позволить  сделать  в  черепе  дырку.
       -Ну  вот,  фашисты  начали  нам  нервы  щекотать,  станем  и  мы  их  почесывать,  -  сказал   Быстрин,  торопливо  глотая  табак  и  поправляя  каску,  чтобы  глянуть  наружу.
       И  быстренько  вскинулся,  посмотрел,  и  поделился  увиденным.
       - Еще  далеконько,  но  поглядывать  надо,  а  то  просидеть  можно  не  только  манну  небесную,  а  и  колотушки  немчуры.
       Почти  показная  лихость   младшего  политрука,  перед  самым  боем  назначенного  командиром  роты, лейтенанта  Брыля  зацепила  за шарики  на  извилинах,  и  он  подумал: «Ишь,  хлопочет  о  своей  особе,  чтоб  не  глянули  на  его  коленки,  трясутся  или  нет. Трясутся,  а  то  как? Ко  всем  перед  боем  Кандрашка  является  заглянуть  в  душу,  а  то  и  в  штаны. Так  что,  не  надо  строить  нам  политез.»
       В  наступающих  рядах  солдат  фюрера  и рейха  преобладали  почти  идентичные  настроения,  если  не  подчеркнуть,  что  танкисты  даже  паниковали.  В  отбитой  два  часа  тому  атаке  они   потеряли  четыре  машины,  причем  потерять  остерегались  и  не  подходили  близко. И  вот  эти  варвары  сожгли  треть  танков  и  в  том  числе  командирский  майора  Муля. Мало  того,  Фридрих  Муль  выбрался  из  горящей  машины  и  кинулся  наутёк,  так  они  бросили  в  него  «лимонку»!  И  теперь  имелся  приказ  траншею  взять,  а  защитников  размесить  с  землей,  позор  похоронить  даже  с  солдатами  фюрера.
       А  Пантелей  Быстрин,  пока  оставалось  время  до  схватки,  тоже  имел  быстрые  мысли  про  жизнь. Память  показала  дом  и  родителей,  жену,  работу  и  всякие  заботы,  утренний  бой  с  бомбежкой  и  налёт  авиации  после  обеда, когда  случилось  получить  контузию. И  он  благодарил  судьбу  за  милость:  оглушило,  ладно,  но  ни  царапины  на  теле!  И  пересилил  страх. Трусость  в  себе  он  сумел  обуздать  сразу,  с  первых  минут  появления  посадил  мысль,  никогда  не  участвовать  в  лотерее  войны,  если  есть  кто-то  рядом  живой. Не  подставить  другого.
       Про  мысли  Брыля  он  догадался  тоже. На  войне  обостряются  чувства,  просыпается  интуиция  и  хочется  жить. И  про  себя  узнаешь  сразу  в  глазах  товарища  или  друга.  Переубеждать  лейтенанта  Быстрин  не  стал. Зачем,  если  быть  может,  через  минуту  тебя  не  будет?  Или  его.  И  вообще,  жизнь  состоит  из  действий,  а  работа  мозга,  его  уверенность  или  ошибка,  материального  даёт  не  тотчас.
       Он  сдвинул  на  спину  автомат  и  теперь  потихоньку  и  осторожно  выглянул  поверх  окопа. Танки  уже  миновали  сожженные  накануне  машины  и  едва  Пантелей  успел  оценить  положение  и  крикнуть:  «К  бою!  Танки  пропускать  и  бить  сзади!»  как  они  рванули  на  полной  скорости,  торопясь  накрыть  защиту.
       Оторвались  от  пехоты  и, поливая  из  пулемётов,  не  давая  высунуть  красноармейцам  головы, навалились  на  траншею  и,  развернувшись,  стали  утюжить,  равняя  с  землей,  засыпая  защитников.


______     37     ______

      В  свои  права  вступила  стихия  боя:  азарт,  кураж,  страх,  мужество  и  воля,  как  хотите  называйте  это  состояние  железа,  оружия  и  людей,  но красноармейцы  теперь  сами  знали  что  кричать  и  как  кидать.
      И  один  танк  был  тут  же  подожжен,  но  надо  отдать  должное  горящему  экипажу,  он не  тотчас  покинул  машину,  а  в  остервенении  катал  гусеницы  по  траншее  сколько  мог.  И  погиб,  сраженный  красноармейцами,  тоже  в  азарте  презревшие  смерть.  В  кураже  забывается  страх,  выискивается  промашка  врага  и  тут  же  ему  воздается.
      Всё  смешалось. Защитники  не  могли  подняться,  чтобы  не  быть  раздавленными  гусеницами,  их  звон  был  единственным  звуком,  который  ясно  разливался,  и  им  определялось  расстояние  до  смерти.
       Автоматчики  рейха  остановились  в  вольных  позах  поодаль  и  наблюдали,  ожидая  окончания  пиршества  танковой  мести,  чтобы  затем  зачистить  поле  боя  от  раненых  или  живых. Довольные, покуривали,  перебрасывались  игривыми  словами,  и  стреляли,  когда  находили  цель  в  виде  головы  красноармейца  над  бруствером,  в  попытке  спастись.
       Быстрин  лежал  на  спине,  прикрывал  глаза  рукой  и  следил  за  обстановкой. Когда  засыпало,  он  передвигался  и  прижимал  к  груди  бутылку. Над  головой  крутились  гусеницы,  обрушивая  землю  крутыми  поворотами  танка,  ревел  мотор.  Пантелей  уже  слышал  те  звуки,  и  цепко  держал  взглядом  днище  машины,  собираясь  тут  же  бросить  кээску,  как  только  танк  подвернёт  корму. Когда  ему  казалось,  что  его  вот-вот  достанет  блестящим  когтем  трака,  он  отползал  и  снова  вприщур  смотрел. Еще  он  ожидал  конца  беснованию  железа  и  успел  замечать,  что  поодаль  в  траншее,  подобно  ему,  действуют  и  другие  люди, передвигаются  и  ждут  удобного  момента. А  еще  прикинул,  что  танкам  не  засыпать  траншеи,  пахотный  слой  невелик,  а  испод  сухой  и  твёрдый,  и  насыпается  мягкий  вершок.
       Постепенно  он  осмелел  мыслью,  ему  надоело  смешное  его  положение,  и  он,  когда  танки  сдвинулись  в  траншеи,  выглянул  накоротко  и  ошалел  от  наглости  фашистов. Немцы,  сдвинув  автоматы  на  сторону,  почти  поголовно  курили,  стоя  в  метрах  двадцати,  и  по-жеребячьи  реготали,  а  один  стервец  даже  мочился,  поливая  струй  сапоги  соседа.
      Не  раздумывая  долго,  Быстрин  опустил  бутылку,  приготовил  пару  лимонок  и,  по  памяти,  поднявшись  и  не  разглядывая, швырнул  гранаты.
      А  бой  в  это  время  обострился.  Кто-то  выцелил  корму  еще  одного  панцеря  и  тот  загорелся  и  подался  в  сторону,  потянув  за  собой  дым.  Другой  танк  разбежался  по  траншее  вблизи,  верно  усёк  броски  гранат,  но  проскочил  над  Быстриным,  и  Пантелей,  как  раз  прихватив  в  руку  кээску,  размахнулся  и  влепил  её  тому  в  корму. И  вовремя  упал,  потому  что  автоматчики  открыли  ураганный  огонь.
       Другие  танки  остервенели  и  снова  закрутились  на  траншее,  и  грохот  и  пыль  возобновились. А  вот  в  пыли  мало  заметно  и  защитников,  а  к  тому  они  тоже  уже  давненько  пережили  испуг  и  уже  думали  о  другом. О  возмездии  думали:  ведь  злость  и  ярость  возрастает,  когда  знаешь,  что  надо  экономить  боеприпас. И  приступает  смекалка  и  расчёт.
      Ах,  как  жалел  Быстрин  и,  пожалуй,  иные  защитники,  что  мало  у  них  бутылок! Теперь,  обретя  хладнокровие  и  прикрытые  пылью,  они  могли  бы потешить  души  сожжением  железных  чудищ.
      Но  Пантелей  все  же  с  опаской  думал  о  той  минуте,  когда  танкистам  надоест  валандаться  и  они  съедут  на  сторону,  оставив  пехоте  разбираться  с  траншеей. А  те  были  на  расстоянии  броска  и  могли  закидать  «колотушками»  защиту  земли  русской.
       И  тут  политрук,  теперь  комроты,  увидел  тень  и  подумал,  что  Брыль  пробрался  с  пистолетом  оказать  моральную  поддержку,  а  заодно  взглянуть  на  его  последний  миг,  но  обернулся  и  с  изумлением  увидел  капитана  Славина.
       -Ты  зачем  тут?! -  вскричал  Пантелей  сквозь  лязг  и  грохот. – Как?!
       -Ползком! Там  тихо,  а  у  тебя  жарища! -  проорал  комбат  в  самое  ухо,  утирая  с  лица  пот.
       На  плече  капитана  автомат,  в  руке  пара  кээсок,  на  голове  каска,  а  за  головой  голова  ординарца  Махмуда,  скалящего  зубы.
       -Две  бутылки? – разочаровано  определил  Быстрин.
       -Было  четыре,  да  один  танк  мешал  пробраться  к  вам.
       -Они  ошалели  от  злости, - прокричал  Пантелей,  имея  ввиду  фашистов. – Хотят  пройти  через  нас  досрочно?! Пройти  им  хрена,  но  колотушками  могут  нам  навредить. Опаска  есть.
       -Я  приказал  придвинуть  парочку  пулемётов  и   поливать  из  пулемётов  с  флангов.  Пока  фрицы  лежат  носами  в  пыль!  А  вот  танки – задачка!  Осталось  пяток  штук,  - поведал  расклад  капитан  Славин.
      -Ладно,  поделись  бутылкой. Слышу,  снова  катят  сюда.  Если  что,  твой  справа,  а  мой  оттуда. Надо  приглядывать  за  пехотой!  Их  лимонками  можно  остановить!  - И  Быстрин  протянул  руку  за  бутылкой. – Делись!
       И  в  это  время  танки  вдруг  перестали  интересоваться  траншеей,  а  повернув  стволы,  плюнули   огнём  пушек  куда-то  в  степь  позади  траншеи.
       Пантелей  выглянул  поверх  бруствера,  определяя  обстановку:  один  танк  стоял  метрах  в  десяти  и  целился  куда-то  в  поле,  позади  защиты. Автоматчиков  не  видно. Быстрин  мигом  вскинулся,  пригнувшись, пробежался,  швырнул  бутылку  на  броню  танка  и  тут  же  упал,  вжимаясь  в  землю. Боковым  зрением  заметил,  что  автоматчики  вскинулись,  но  с  испугом,  и  будто  настроились  давать  тигиля.
       Подождав  немного  и  чуток  освоившись  с  таким  положением,  он  стал  осматриваться  и  увидел,  что  и  танки  завоевателей,  три  оставшихся  на  ходу,  включили  задний  ход  и  без  смущения  тикают!
       Тогда  Быстрин  оборотился,  посмотрел  назад.  Там,  стреляя  из  орудий,  бежали  на  выручку  наши  танки!  Наши  советские  танки,  со  звездами  на  башнях!

______     38     ______

       Пантелей  смотрел  туда  заворожено,  и,  хорошо,  фашисты  заняты  своим  и  не  стреляли. Он  еще  не  видел  воочию  танков,  разве  что  в  кино,  но  эти  были  не  такие.  Эти  выражали  уверенную  силу  и  красоту,  благородство,  стремительность  мягких  линий  и  вместе  с  тем  были  свои,  родные,  советские. Быстрина  обуяла  радость,  он  забылся  и  вскочил  в  полный  рост.
       -Ура-а-а!
       Его  зов  подхватили  многие  глотки,  но  когда  Пантелей  обернулся,  то увидел,  что  он  торчит  попкой,  а  его  рота  отмахивает  вслед  за  бегущими  фрицами. Их  панцери  уже  разуты  и  подбиты,  и  ничто  не  сдерживает  ярости  красноармейцев. Быстрин  было  хватился  и  побежал  следом,  но  тут  же  понял  свою  там  ненадобность – справятся  уже  сами.
       Тогда  он  оборотился  снова  к  своим  танкам  и  стыдясь  глупого  поведения  и  заливаясь  краской,  побрел  к  траншее.
       Танки  не  добежали  метров  двадцать  до  окопов,  все  шесть  красавцев    развернулись  в  цепь  и  застыли.  Открылись  люки,  танкисты  повысовывались, с  замурзанных  физиономий  показывали  зубы.  А  иные  скинули  шлемы  и,  ими  махая, слали  привет.
       Пантелей  же  из  стыда,  что  танкисты  видели  его  глупое  положение,  неположенное  командиру,  упал  духом  и  поселил  на  себя  обиду:  и  она  украла  легкость  радости  и  он  не  побежал  общаться.  Зато  поторопился  к  танкам  Славин  и  вернувшиеся  красноармейцы,  возбужденные  и  довольные  исходом  боя  и  тем,  что  живы  и  тем,  что  подоспела  помощь.
       Быстрин  вернулся  к  командирской  землянке,  перехватил  лейтенанта  Брыля  и  наказал  организовать  работы  по  восстановлению  линии  обороны  и  ремонту  блиндажика.  А  также  подобрать  человека  для  обязанностей  вестового.
       -Отдохнуть  бы  людям, -  обижено  проронил  Брыль,  недовольный,  что  не  пришлось  пробежаться  к  танкистам  и  поменяться  радостью, да  и,  в  общем-то,  был  прав. После  такого  боя  надо  пересопнуть.
       Но  и  командир  роты  прав,  и  он,  бросив  взгляд  вдоль  траншеи,  решил:
       -Где  дюже  осыпали  бруствера,  зачистить,  привести  в  вид.  Потом  отдыхать. Немцы  могут  повторить  атаку.
       -Так  к  нам  вон,  помощь!  Танки!
       -И  к  ним  могут  прислать  добавку. Ты  знаешь,  что  не  так? Исполнить!
       - Есть,  исполнить! Ординарцем,  разрешите  к  вам  приставить  Ненахова?  Он  старается  возле  вас. – Брыль  попытался  вскинуть  к  виску  руку,  но  поморщился  и  с  полпути  опустил.
       -У  вас  что,  много  толковых  пулемётчиков? – игнорируя  обиду  в  глазах  лейтенанта  и  не  снимая  непривычной  ему  строгости,  спросил  Пантелей.
       Правда,  он  тут  же  себя  осудил:
       «И  что  ты  взбесился? Злость  на  себе  срывать  надо. Эх, Пантюша! Кабы  власть  тебе  большую  над  народом,  что  будет? В  мирной  жизни  было  по-всякому,  а  людей  в  обиду  не  давал.  А  на  войне  таких  дровишек  наломать  можно,  что  нечем  искупать  вины  станет».
       -Разрешите  выполнять?
       -Вам  больно? Степан  Порфирьевич! Может,  в  санбат? Отдайте  распоряжение  и  прикажите  перевязать  руку, - с  виной  в  голосе,  ломая  отрешенность  лейтенанта,  сказал  Быстрин,  понимая,  что  с  передовой  тот  не  уйдет.
       И  тут  кто-то  налетел  на  него  сбоку,  облапил,  смял  и  придавил,  ткнулся  колкой  щетиной  щеки,  и  Пантелей,  на  миг  воспротивясь  напору,  узнал  родного  брата  Алёшку  в  танкистском  комбинезоне,  с  замурзанной  и  счастливой  физиономией.
       -Алёшка! Брательник! – обрадовался  пехотинец,  принимаясь  в  ответ  тискать  крепкие  бока  родной  кровинушки.
       -Пантюха!  Какие  пироги! Я  капитану  докладываю  фамилию,  а  он  в  ответ говорит,  однофамилец  есть!  Какой  однофамилец?!  Брательник  родной! Здравствуй,  дорогой  и  милый! – орал  благостно  богатырь  Алёшка,  снова  ёрзаясь  щекой  и  прихлопывая  следом  по  груди  черной  ладошкой,  разглядывая  и  счастливо  оглядываясь,  прикидывая  между  тем,  с  кем  поделиться  радостью.
       Сверху  спрыгнул  капитан  Славин,  сходу  оценил  положение  и  обрадовался,  похлопал  по  плечам.
       -С  тебя,  комиссар,  причитается! Знакомлюсь  с  радости  с  танкистом,  а  он  тебе  даже  не  однофамилец! Родной  брат!  Тут  не  выпить  нельзя, товарищи  казарлюги! Жара  не  жара,  а  наркомовских  надо  принять! Махмуд!  Миша! Фляжку  сюда!
       Нахапетов  тут  же  оказался  рядом.
       -Иест,  товарищ  командыр! Чичас  консерва  будыт,  хлэб!
       -Ты  как  здесь? Давно  воюешь? Как  вовремя  поспел! Выручил  нас! – зачастил  Пантелей  словами,  смеясь  глазами  и прижимая  младшего брата  за  плечо.
       -Скоро  сутки  как  в  бою. С  марша  вчера  вечером  нас  бросили  наперехват   немцкой  колонны.  Мы  их  раздолбали,  потом  ихние  самолёты  гонялись  за  нами. Степь  кругом,  мы  как  на  ладони.  От  бригады  остались,  пожалуй,  только  мы…Блукали,  на  вас  случайно  вышли,  -  рассказывал  Алексей  Быстрин,  светясь  радостью  и  осматриваясь.
       -Я  тоже  только  сутки  воюю. Сегодня  настоящее  крещение  прошел. Туго  было,  немцы  нас  прижали  и,  если  б  не  вы  на  танках,  бабушка  надвое  бы  сказала.
      -Не  прибедняйтесь,  мы  только  трех  к  ногтю  прижали. Картина  поля  боя -  приятно  посмотреть. Эвон,  сколько  железа  наворочали! – кивнул  Алексей  на  поле,  усеянное  коробками  танков.
       -Бои  местного  значения, -  сказал  капитан  Славин,  нетерпеливо  оглядываясь  на  землянку  в  ожидании  ординарца. – Эти,  видать,  у  них  тут  остались  в  наказание. Дивизия  еще  в  обед  прошибла  оборону  справа  и  ушла  в  обход. Пехтура  по  овражкам  тоже  побежала  нас  обтекать. Не  стали  ломиться  в  лоб  фрицы,  как  бараны  в  новые  ворота. Решили  нас  потом  прижать. И  ладно,  мы  пока  передохнём! Теперь  удивляюсь,  вроде  как  мало  мы  сделали,  а  на  самом  деле  на  нас  пёрло  пара  батальонов  при  роте  танков. Они  если  б  тараном  шли  сразу  в  одну  точку.  А  в  распыл -  распыл  и  получилось. Миша!  Ты  чё  замешкался?!
       И  тоже  посмотрел  на  степь  и  удоволено  кивнул.
       -Ты  когда  из  дому? – спросил  Алексей. – Следом  за  мной  призвали?
       -Да  нет,  с  десяток  дней  прошло. Пока  определили  в  часть,  пока  добрались  в  эшелоне…Дома  покуда  всё  нормально. – Подчеркнул  Пантелей и остановил  рассказ, намекая,  что  времени  прошло  не  мало  по  военным  меркам  и  как  там  теперь,  бог  ведает. Но,  подумав,  прибавил: – На  случай  встречи,  родня  и  сельчане  привет  передавали,  а  Алевтина  скоро  должна  разродиться,  обещалась  казака  произвести  в  продолжение  нашего  роду.  А  еще  встренулась  как-то  Анютка,  Акима  Побутова  дочка,  велела  кланяться  при  случае.  Аким  тоже  подался  на  фронт.
       Тут  они  как  бы  по  сговору  подоставали  курево  и  задымили,  успокаиваясь  мыслями,  и  стали  оглядываться  и  оценивать  вид. Только  что  из  боя  и  грязнули,  куда  от  того?  И  поджарые,  с  напряжением  в  лицах – так  это  война,  трудов  при  ней  много,  а  потому  в  глазах  печаль  и  злость  высвечивает.  А  как  человек  может  вести  себя  в  лихое  время? И  задымить  братьям  в  самый  раз,  и  капитан  Славин,  стоя  рядом,  лишним  не  был.  И  невольно  слушал,  и  курил,  насупив  брови.
       И  все  трое  дышали  в  задумчивости  табаком  и  капитан  Славин,  оглянувшись  тишком  в  ожидании  ординарца,  негодуя  за  затяжку  возможности  отблагодарить  танкиста,  с  улыбкой  выложил  такую  мысль  наружу.
       -А  здорово  вы  подмогнули  нам,  танкист!  Угодили  в  нужную  минуту.  Чуть  раньше,  не  знаю  как  всё  обернулось  бы,  а  вот  чуток  позже…- И  покрутил  простоволосой  головой. - Казарлюги! Ну  где…
      И  тут  Махмут-Миша  Нахапетов  выскочил  из  глубокой  землянки,  двумя  руками  указал:
       -Товарыш  командыр! Изделал  всо!  Готова  кушить!
       -Приглашай,  командир  роты,  к  столу. Угощай  брата.  Да  и  мне  давненько  жрать  охота,  если  правду  говорить, - обрадовался  Славин  и прокричал: -  Взводные,  лейтенанты! Организуйте  танкистам  шамовку! И наркомовских  не  зажать!
      Они  перешли  в  землянку,  подправленную  после  разрухи  прошедших  боев, но  уже  со  столиком  при  скромной  сервировке. На  чистой  фланельке  в  миске -   тушенка,  нарезан  хлеб  и  чарки  окружали   зачехлённую  в  брезент  манерку.
       Полог-палатка  откинут  наверх  и  свет  яркого,  на  развороте,  дня  делал  уютным  штабное  место.
       Пантелей  Быстрин  на  правах  хозяина  ступил  первым,  посторонился,  прижавшись  в  уголок  и,  вопрошая  глазами,  предложил:
       -Лейтенанта Брыля  пригласить  бы,  командира  взвода.  Мы  с  ним  тут  обок…
       -И  рад  бы,  комиссар,  да,  как  видишь,  нету  места. Перекусит  взводный  на  просторе  с  танкистами. Да  и  вообще,  не  званый  тут  обед,  а  простой перекус. У  тебя  гость  и  брат, - отверг  околичности  Славин,  первым  устраиваясь  на  топчан. – Ты  разливай,  время  не  тяни,  а  то,  почем  знать,  где  ждет  нас  вскорости  планида!
       Но  разливать  капитан  стал  сам. С  улыбкой,  устремлённой  в  прошлое,  взял  фляжку,  поколыхал  возле  уха,  отвинтил  пробку  и  налил  в  оловянные стаканчики  чистой  жидкости.  С  такой  же  чистой  улыбкой  спросил  Нахапетова.
       -Откуда  стаканчики, Махмуд? Старой  закалки  посуда! – Завернул  крышечку  манерки,  отложил  и  уточнил: - И  полная  фляжка  водки.  А  фляжка  литровая!
       Нахапетов,  изваянием  стоящий  у  входа  со  скрещенными  руками  на  груди,  руки  опустил,  повёл  плечами  и  доложил:
      -В  армию  провожали,  мешок  дали. В  мешок  всо  лежал.
      -Ясно,  иди  отдохни  покуда.  Перекуси  в  ячейке,  отдохни, -  удоволился  Славин  и  взял  стаканчик. – За  встречу,  братья! За  военную  случайность  и  нужную  встречу! Нам  бы  без  вас  хана,  танкист! За  удачу  в  боях!
       -Твоё  здоровье,  братка!  Твое  здоровье,  капитан! – возгласил  в  ответ  Алексей  Быстрин.
       -За  нас  и  за  победу! Даже  без  нас! -  сказал  своё  и  Пантелей.
       Они  выпили  теплую  водку,  поморщились  и  бросились  сначала  занюхать  черным  хлебом,  а  следом  закусить.
       И  вдруг  Славин  гаркнул:
       -Махмуд! -  И  немедля  появившемуся  ординарцу  повелел: -  Сбегай,  узнай,  как  там  танкисты!  Впрочем,  отставить.  Танкист!  Как  там  твои  казарлюги,  есть  чем  харчиться?
      - Покуда  малость  есть,  но  если  из  твоих  запасов  можно  поделиться,  грех  отказываться. Пополниться  нам  больше  неоткуда. Бригаду  юнкерсы  так  расчесали,  что  если  кто  где  и  остался,  найти  трудно,  -  ответил  Алексей  Быстрин,  накладывая  на  хлеб  тушонку. – А  когда  к  тому  еще  и  горючки…
       Алексей  с  усмешкой  показал  глазами  на  водку.
       - Махмуд! -  Ординарец  тут  же  вырос  у  входа. -  В  твоём  мешке  не  знаю,  а  в  моём  Сидорке  пара  московской  белоголовки  имелась.  Распорядись,  чтоб  одну  отнесли  танкистам.  И  подшамать  им,  тушенки  сопроводить  в  дорогу!
       И  почти  тут  же  загупали  сапогами,  по  очереди  явились  взводные. Каганец  кинул  руку  к  фуражке.
       -Товарищ  комбат,  ваше  приказание  исполнено! Танкисты  кушают,  а  мы,  чтоб  не  мешать…
       -Отставить,  лейтенанты! Проходи,  прижимайся  к  стенкам.  Махмуд!  Три  кружки  на  стол!
       Взводные  прошли,  вжимаясь  и  снижаясь,  особенно  Аристов,  при  своих  двух  почти  метрах,  сделался  знаком  вопроса. Лейтенанты  вглядывались,  осматривали  фигуру  незнакомого  и  большого  телом  танкиста,  еду  на  столе  и  стакашки  у  фляжки,  и  поняли  зачем  сюда  званы.
       Махмуд  подтвердил,  разъясняя  Славину:
       -Кружка  на  полка  за  головом,  запасной  водка  под  кушетка,  кансерва  тоже  там!
       -Спасибо,  Махмуд!  Век  тебя  не  забуду! – Повел  взглядом  на  командиров. – Цены  нет  человеку! Ну-ка,  что  там  на  полке,  а  я  пошарю  под  нарой. По случаю  появления  танкистов  и  победы  нам  фашистом  в  здешнем  бою  не  грех  помалу  разрядиться. – И  кинул  рукой,  объясняя  особенность: - Танкист - брат  родной  комиссару  и  командиру  роты! Выпьем,  товарищи  командиры,  за  то  что  живы!  Соединим  кубки  за  победу! Ить  победим  же  захватчика  когда-то!
      -Иной  доли  нам  не  треба, - сдвигая  брови,  заявил  Казанец,  заглядывая  в  кружку  и  понимая,  в  общем-то,  что  все  трудности  им  предстоящие,  находятся  не  на  дне  посуды. – Побьем  ирода,  куды  ему  деваться,  когда  на  русскую  землю  полез?
       Все  выпили  и  стали  есть,  капитан  Славин  обратил  внимание  на  перевязь  руки  Брыля  и  спросил:
       -Серьезно  зацепило  или  геройский  вид  строишь?
       -Зацепило  несерьезно,  товарищ  комбат. По  мякоти. Но,  стерва  болючая. Бывает,  слёзы  выжимает,  особенно,  когда  кружку  с  наркомовскими  держать  надо, -  блестя   задорными  глазами,  объяснил  лейтенант.
      -Ишь  ты!  Руку   приберечь  надо.  Сдвигайся  ты  сюда,  садись  на  нару,  здесь  руку  не  зацепит.
      -Спасибо  за  заботу,  товарищ  капитан. Не  дитё  я. Так  и  других  сдвигать  надо,  а  им  неудобно, -  отбоярился  Брыль,  принимая  положение  за  легкую игру  жизни.
      И  Славин  также  понял  и  спросил  всех.
      -Как  воевалось,  лебеди-казарлюги?  Страхота   за  пятки  хватала  сильно?
      -Так  в  бою  без  этого  никак!  Сначала  она  нас,  потом  мы  фрицев! -  Лейтенант  Казанец  в  подтверждение  ухмыльнулся,  затем  пригладил  худую  щеку,  и  ухмылку  смял.
      -Один  казус  случился,  но  не  от  страха. От  незнакомой  обстановки  красноармеец  обделал  кальсоны, -  для  большего  оптимизма  вклинился  взводный  Бриль. -  А  в  бою  накрыл  собой  товарища  политрука  и,  оглушив  запахом, ослабил  действо  контузии.
       Когда  отхохотались  над  нехитрой  шуткой,  Пантелей  почел  нужным  сказать  и  о  себе.
       - Со  мной  грех  тоже  случился,  капитан. Так  ударило  по-за  ушами,  что  если  бы  не  ты…
       -А  что  я?!  Тоже  едва  сообразил. У  носа  вертится  колотушка,  смертушка  смотрит  в  глаза…Хорошо,  сработал  страх  переселиться  в  небо,  успел  швырнуть  гранату  обратно. А  то  бы  гроб  без  музыки  и  без  почёта. А  нам  зачем  в  молодые  годы?!
       Но  продолжить  вольный  разговор  им  не  пришлось,  в  дверях  появился  Махмуд-Миша  и  расслабленность  снял.
      -Товарыш  командыр! Срочно  трэбует  танкиста  до  танкиста!
       Алексей  с  недоумением  вскинулся,  поправил  планшет,  соображая,  кто  и  зачем  отрывает  от  доброго  дела. Время  будто  бы  терпело.
       -Я  сейчас,  -  проронил,  выбираясь  на  выход.
       Но,  оказалось,  время  не  терпело.  Где-то  вблизи  толи  появились  танки  их бригады,  толи  сильный  армейский  передатчик,  но  по  радио  приказали  всем  экипажам   комбрига  Полищука  двигать  в  квадрат  11-25  до  Ивановки.
       Алексей  Быстрин  возникшей  связи,  хоть  и  односторонней,  но  обрадовался,  как  возликовал  и  по  поводу  приказа  соединиться  с  основными  силами,  а  вот  расставание  с  братом  пыл  охладило.  Да  и  воевать притулились  вроде  удачно,  вспомогательной  частью  пехоты  стали.
       Но  в  землянку  возвратился  бегом  и  с  порога  оповестил:
       -Всё,  хлопцы,  спасибо  за  привет!  Приказ  получен  подаваться  в  свою бригаду.  Нашлась  и  нас  шукает!
       Пантелей  тут  же  выбрался  наружу,  следом  вышли  остальные. Война  диктовала  свои  порядки. Алексей  по  очереди  пожимал  руки,  скупо  и  виновато лыбился,  особо  прижал  ладошку  комбата  Славина.
       -Удачи  вам,  капитан! Вы  тут  приглядите  за  братухой.  Он  у  нас  по  политической  части  и  в  эмтээсе  был,  как  тут,  комиссар,  в  военных  делах  валух,  но  прямой  как  палка  и  душу  отдаст  за  правду.
       -Будь  здоров,  танковый  лейтенант!
       Алексей  оборотился  к  брату,  не  сдержался,  облапил,  прижал  к  груди  и  зашептал  сокровенное:
       -Пантюша!  Братка! Извиняй,  что  прошу  за  тебя  капитана,  только  ты  невоенный,  пока  обвыкнешься,  за  тобой  приглядеть  надо. Прости,  братка,  живым  хотелось  свидеться  после  войны.
       Пантелей  прижал  брата  в  ответ, передал  руками  любовь  и,  отстранившись,  не  отводя  глаз,  перенял  боль  кровной  души.
       -Военные  дороги  с  причудой,  Алёша. Планидой  если  положено,  встретимся,  куда  нам  деваться?  Адресов  мы  не  знаем  покуда,  так  что  спишемся  через  батю  с  маманей. Ах,  братка!  Нам  бы  сейчас  сюда  на  минуту  Серафимушку!  Кто  знает,  живой  ли  и  где  немца  бьёт?
       -Должон  быть  живым  летун  наш. Он  с  опытом  и  злой  на  фашистов,  и  не  дурак. И  значит  воевать  должон  с  умом. Ему  больше  нашего  повезло,  он  в  небе  воюет,  не  то  что  мы  от  самолётов  немецких  зарываемся  мордой,  а  гузна  сверху  держим  напоказ.  Держись,  Пантюша! Через  дом  спишемся, - заглянул  в  глаза  ему  Алексей. – Прощай,  братка.
       Они  снова  обнялись,  припали  колкими  скулами,  похлопали  друг  друга  по  спине,  затем  зажали  ребра,  будто  хотели  перелить  брат  брату  нежность  и  любовь,  и  оторвались,  еще  раз  глянули  глаза  в  глаза – карие,  отцовские  и  синие,  материнские  и  добрые  до  болючести.
       И  вскочил  на  бруствер  и побежал  Алексей  Быстрин,  вытягивая  над  собой  руку  и  иной  раз  оглядываясь  и  ощеряясь  улыбкой. Добежал  и  забрался  на  танк  и  прыгнул  в  люк  и  из  него  взметнул  обе  руки  над  головой.  Танк  взревел,  как  задымили  черным  и  другие,  развернулись  и  покатили,  лязгая  железом  вдоль  траншеи.  Голова  лейтенанта  Быстрина  торчала  поверх  башни   и  ладонь  касалась  шлема, – отдавал  защитникам  честь.

______     39     ______

       Приказ  о  передислокации  поступил  вечером.
       Полковой  комиссар Болинский,  которого  недавно  комдив  Быканов  вернул  в  полк, ещё  где-то  пребывал  по  делам  политического  просвещения  и  поднятия  духа,  а  старлей  Сотников  уже  сладко посапывал,  по-детски  подобрав  ноги  и  чему-то  счастливо  лыбясь  во  сне. Впрочем,  каждые   четверть  часа  он  накоротко  открывал  блекло-серые  глаза  и  к  чему-то  прислушивался,  а  затем  дрыхнул  дальше. Научился-таки  дремать  с  оглядкой  на  войну  и  должность  начальника  связи.
       Начальник  штаба  капитан  Гаврилов  копался  в  бумагах,  украдкой  позевывая  и  прикрывая  пятерней  набитый  железным  зубами  рот, последок  давней  аварии  еще  учлётом,  и,  прижимаясь  к  коптилке,  из  сплющенного  в  шейке  патрона, напевал  тихим  баском  песню  про  волжский  утёс.
       Серафим  Быстрин  уже  надумал  приложить  голову  на  парашют  и  сидел  на  топчане,  задрав  ногу  и  собираясь  избавиться  от  сапог,  как  вдруг  зазуммерил  телефон.
       -Майор  Быстрин, - прогудел  Серафим  в  трубку.
       -Вот  что,  майор, -  ударила  в  ухо  железным  басом  Быканова  мембрама. – Возьми  карту…Взял? Найди  двенадцатый  квадрат,  отметку  две  восьмёрки. Южнее  три  километра  у  хутора  Хвыля  будет  твоё  новое  капэ. К  четырём  тридцати  утра  быть  готовым  к  боевым  действиям. Уяснил?
       -Когда  мы  были  неготовы  к  драпу? – мрачно  проронил  Быстрин.
       -Отставить  черный  юмор! С  нового  места  жду  доклада. Машины  перебросить  целёхонькими,  за  каждую  потерю  ответишь  лично. Не  расшибить  в  темноте  лбов!  -  прибавил  жесткий  совет  комдив  и  прервал  связь.
       -Есть,  доложить  и  не  расшибить! -  ответил  Серафим,  бросая  трубку  и  тяжело  вздыхая.
       -Что  нового? -  спросил  начальник  штаба  Гаврилов,  отпуская  глазами  бумаги  и, за  появлением  у  Быстрина  раздражения,  понимая  перемены.
      Старлей  Сотников,  распахнув  глаза,  тоже  взирал  с  интересом.
      -Переезжаем, -  коротко  сообщил  Серафим,  притоптывая  ногу  в  сапог. – Квадрат  двенадцать  на  восток.
      -Понятно, - проронил,  морщась  и  с  тоской,  Сотников. – Скоро  сдадим  столицу  щирого  народу.
      -Другая  задачка,  думаю. Конотопская  группировка  может  подложить  свинью  и  однажды  нас  прилетят  побомбить, - покачал  кудлатой  головой  начштаба,  разглядывая  у  коптилки  карту. -  И  чтобы  нас  сберечь  и  дать  простор  для  наших  ястребков  за  линией  охвата…Мысль  понятная  и  надо  собираться. Подрыхнуть  можно  и  на  новом  месте.
       -Сколько  там  натикало? – спросил  Серафим,  впрочем,  тут  же  доставая  свои  часы  из  нагрудного  кармана. – Ага,  скоро  одиннадцать. Играть  сбор! Связь  снимать  в  последнюю  очередь! Вдруг  поступит  команда  править  не  туда! Капитан,  построить  личный  состав! Послать  за  комиссаром.
       Приказал  и  стал  шарить  взглядом  по  землянке,  словно  искал  что-то  важное  утраченное,  но  мысли  разбегались  и  Серафим  решительно  вышел  наверх.
       Полк  построился  у  КП,  стоял  в  три  шеренги  тёмной  массой. В  последние  дни,  когда  в  полку  едва-едва  набиралось  две  эскадрильи  и  пара  звеньев,  Быстрин  выстраивал  всех  летчиков  и  ставил  задачу  всему  коллективу,  минуя  сборы  комэсков.  Экономилось  время.  Но  теперь  и  впрямь  задача  ставилась  всему  полку  вместе  с  технической  и  хозкомандой.
      Люди  стояли  вольно,  но  не  курили,   светомаскировка  соблюдалась  свято.  Майор  Быстрин  хорошо  учился  на  уроках  войны  и  уже  был  отправлен  в  штрафбат  лётчик,  осмелившийся  игнорировать  необходимость.
       Командир  полка  вглядывался  в  силуэты,  помня,  где  и  кто  из  лётчиков обычно  стоит,  и  думал  как  определить  душевный  настрой,  которому  всякий  командир  обязан  придавать  значение. Он   ожидал  комиссара  и  начальника  штаба,  которые  где-то  замешкались,  хотя  мог  начинать  переезд  и  без  них. Сейчас  не  о  чем    особо  распространяться:  отдать  приказ - и  всё.  И  уж  дело  начальника  штаба  уточнять  детали,  а  комиссару  вливать  в  коллектив  уверенность,  но  Быстрин  строго  спрашивал  за  дисциплину  и  не  мог  её  нарушить  сам.
       Наконец  прибежали  комиссар  с  начштабом,  винясь  глазами  пристроились  рядом. Впрочем,  политрук  ступил  пару  шагов  в  сторону,  будто  ближе  к  коллективу  полка.  Толи  старался  быть  ближе  к  народу,  толи  стесняясь  опоздания,  и,  чтоб  не  мозолить  глаза  командиру.
       Серафим  откашлялся  и  тут  только  понял,  чего  искал  в  землянке  и  не  мог  найти. Каждый  раз  они,  переди-слоцируясь, отступали  на  восток,  оставляли  фашизму  свою  землю. Летчики,  народ  военный  и  грамотный,  а  иной  раз  дотошный,  всё  понимали,  но  часто  не  ставили  знака  различия  между  выравниванием  фронта  и  банальным  драпом,  и  задавали  вопросы.  И  хорошо,  Быстрин  с  комиссаром  сами  старались  ответить  и  разъяснить,  если  находилось  время.  А  если  бы  на  вопросы  стали  отвечать  работники  особого  отдела? Но  пока  бог  миловал,  в  полку  таких  работников  не  было,  здесь  небезопасно,  да  и  не  место  старателям  от  власти.  А  которые  поумней,  те  «шили  дела»  при  крупных  частях,  при  штабах,  а  совсем  нормальные -  воевали. Каждый  на  своём  посту,  но  находил  возможность  чем  насолить  полубогам  арийцам.
       И  теперь  Серафим  Быстрин  боялся  вопросов,  на  которые  нет  ответов.  И  он  объявил  приказ  о  передислокации,  повелев  комэскам  подойти  к  нач-штабу  и  уточнить  детали  по  карте.  И  спросил,  имеют  ли  летчики  вопросы.
       Вопросов  не  нашлось,  а  вот  вслух  и  громко  кто-то  выразил  неудовольствие,  пробурчав:
       -Опять,  значит,  нам  где-то  мажут  пятки,  а  мы  выравниваем  фронт.
       Серафим  ожидал  подобного  вопроса  от  какого-либо  тихони  или  нытика,  но  чтобы  комэск  Нестеренко! Правда,  тот  имел  право  на  внимание  к  своей  особе:  дрался  здорово,  был  сбит  и  вернулся,  нашел  родную  часть  в  колобродии  беженских  потоков,  а  без  документов  сотворить  такой  финт  равносильно  подвигу. В  любой  кювет  могли  свалить  выстрелом  работники  особых  органов, принимая  за  шпиона. Но  повезло,  судьба  устроила   безвредный  расклад,  и  вот  теперь  он  возмущался.  И  на  то  майор  Быстрин  возмутился  тоже. Он  спросил:
       -Ты  в  деревне  родился  или  в  городе  привелось  вылупиться?  Нестеренко!
       -Ну,  в  деревне, -  угрюмо  и  недовольно  отозвался  комэск. – Какая  разница?
       -Да  почти  никакой. Пацаном  приходилось  драться?
       -А  то  как?!
       -И  один  против  трёх,  скажем,  выступал?
       -Было  и  такое.
       -И  что, ты  позволял  себя  окружить,  чтоб  стебали  со  всех  сторон?  Или  отступал  к  забору  да  искал  где  выдернуть  кол,  чтоб  сподручней  обороняться? – Серафим  почти  откровенно  язвил  и  говорил  громко,  чтобы  слышали  все. Они  же  тоже  были  пацанами  да  и  сейчас  некоторые  ушли  недалеко. Быстрин  выдержал  паузу  и  нажал: - Так  отступал  ты  или  драпал? 
       -Отступал,  товарищ  командир,  драпать  не  приходилось. Принцип  не  подставлять  зад  для  порки  не  позволял! – отозвался  уже  довольно  уверенно  старлей  Нестеренко,  уяснив,  зачем  потешается  командир  полка.
       И  майор  подтвердил:
       -А  раз  отступал,  так  какого  хрена  не  поделился  выводами  с  товарищами? Отступал  же  для  победы! И  мы  победим,  только  не  скоро  и  придется  потерпеть. Вот  потому  отсюда  и  тикаем! Разойдись!

______     40     ______

       На  новом  месте  им  даже  удалось  поспать  часика  по  четыре. Не  всем,  конечно,  технарям  и  работникам  хозвзвода  вовсе  не  повезло,  но  к  бою  изготовились  и  ждали  приказа. А  его  не  было. В  возникшей  катавасии,  подкреплённой  наступлением  фашистов,  где-то  кто-то  потерял  не  только  авиаполк  Быстрина,  а  и  дивизию  Быканова  целиком.  Но  сколько  ни  кричали  по  радио  связисты,  выискивая  позывные,  на  своё  начальство  не  нарвались.
       Так  почти  два  дня  они  в  нервности  отдыхали.  Хорошо,  посеялся  дождик,  нудный,  осенний  и  обложной,  враз  затянул  мглистой  наволочью  горизонты,  организовал  нелётную  погоду. Чтобы  мысли  дурные  не  одолевали,  Быстрин  приказал  наравне  с  хозкомандой  и  технарями  рыть  землянки  и  летчикам. Обустраивались  со  злостью  и  с  какой-то  старательностью,  будто  на  этот  раз  намерялись  утвердиться  здесь  прочно  и  даже  с  зимовкой.  Даже  трубы  буржуек  выводили  наверх  и  в  два  наката  укрывались  от  дождя  и  возможных   бомбежек.
      Комиссар  Болинский  толи  почуял  к  себе  скрытую  неприязнь,  толь  от  характера,  но  отселился,  приказал  вырыть  отдельную  землянку  и  стал  там  жить  с  комсоргом.
      -Чего  это  он? – спросил  Быстрина  начштаба,  когда  старший  политрук,  будто  извиняясь,  объяснил,  что  жить  станет  отдельно,  работа  его  хлопотная,  связана  с  людьми,  и  ему  не  хотелось  бы  их  беспокоить  спецификой  службы.
       Он  так  и  сказал: «спецификой»,  и  Серафим  фыркнул  под  нос  себе,  замечаний  не  сделал  и  кивком  отпустил  в  отшельники. А  капитану  Гаврилову  недоумение  пояснил:
      -Не  пойму  я  себя, Федот  Иванович, а  только  душа  моя  не  принимает  некоторых  ходов  политрука. Или  надстройку  к  базису  делает  или  определяется  в  стратеги. Его  еще  мой  друг  и  командир  Муравьев  не  терпел  душой  и  спровадил  в  дивизию,  а  вот  Быканов  отпихнул  обратно,  чтобы  в  среде  боевых  летунов  обходился. С  народом  надо  быть  самим  собой,  а  не  строить  из  себя  пончика. И  вообще,  моя  думка:  нельзя  ему  в  комиссарах  быть,  не  по  нём  служба. А  так,  он  подрывает  доверие. Ить  вижу,  как  летуны  над  ним  смеются,  а  над  партией  смеяться  вредно. Она  организует  работу  наших  умов. Хотя,  летуны  видимость  приличия  при  нём  соблюдают,  а  вот  смеются  над  ним  правильно,  замечая  его  чванство.  Ученого  в  себе  показывает,  глядит  свысока,  а  перед  начальством  угодлив. Ни  разу  не  видел,  чтобы  критику  навёл,  а  о  самокритике  вообще  молчу.
       -Обстругается  на  войне.  Молодой  еще, - с  неохотой,  занимаясь  своими  мыслями,  обнадежил  Гаврилов. 
       -Нет,  война  его  не  касается, - убежденно  сказал  Серафим  Быстрин. – Безлошадный  он. Самолёт  его  на  ремонте  был,  он  в  небо  особо  не  глядел,  и  потом  с  ремонта  не  сам,  а  послал  молодого  летуна  перегнать.  А  того  мессер  на  перелёте  срубил. Его - в  бой,  там,  могёт,   чего  поймёт. Вдруг  станем  пополняться  техникой,  обязательно  в  бой  пошлю. Возьму  к  себе  ведомым. А  то  бюрократом  заделается,  казенщина  на  такой  работе  загубит  в  нём  душу. Ты-то  потиху,  слыхал,  осваиваешь  Яшку.  Охота  воевать?
      -Охота, Серафим  Кондратьич. Тоже  ожидаю  пополнение  техникой  и  тогда  не  слезу  с  тебя,  пока  в  бой  не  возьмешь. Штабная  работа  не  по  мне. Опостылила.
       -Ну,  это  дудки,  капитан! Штабист  из  тебя  получается  добрый,  бумаги  в  порядке  держишь. А  воевать  в  небе  возьму. По  себе  знаю,  как  летчику  трудно  без  неба, -  сказал  Серафим,  лёжа  на  кушетке  с  руками  под  головой  и  обозревая  потолок  в  землянке. – Хладнокровия  тебе  хватит,  чтоб  не  зарваться  в  бою?  Ить  истребитель  -  не  бомбовоз. Истребителю  и  хитрость  потребна. И  знай,  в  воздухе  я  строг.
       -Так  на  то  и  командир! Что  за  дело  в  части,  когда  дисциплину  не  держит? -  отозвался  Гаврилов. – А  когда  так  рассуждать, так  начальнику  штаба  обязательно  надо  с  фрицами  биться. Сверху  больше  видно,  не  как  на  карте!
       На  верху  продолжал  свою  работу  обложняк, они  сидели  за  столом  в  блиндаже,  прихлебывали  из  кружек  чаёк,  шороха  дождя  под  крышей  не  слышали  и  беседовали,  глядя  поверх  желтого  прямого  пламени  коптилки друг  на  дружку  и  угадывая  лишь  лица,   убивали  время  во  взаимном  постижении  натур.
      - С  тобой  я  согласен,  капитан. Об  летунах  приступает  жаль. Вот  кабы  хладнокровия  больше  в  бою  нашим  ребятам,  сколько  бы  в  живых  сохранилось!  -  Вздохнул  Серафим  Быстрин  и  поднявшись  с  кушетки,  уселся,  уставил  руки  локтями  на  столешницу  и  в  задумчивости  подщечился. – Да  ещё  бы  и  технику  им  получше,  побольше  Яшек! Вот  тогда  бы  мы  швабам  вломили.  Я  их  по  Испании  помню. Они  против  слабого  мастаки,  а  когда  приходиться  подставлять  зад, многие без  стыда тикают.
      -Как  ты  думаешь,  майор,  зачем  нас  перевели  сюда?  Город  сдавать  вроде  не  собирались,  а  выходит,  драпаем.  Или  догадка  моя  неверная? – поделился  тревогой  капитан  Гаврилов,  когда   затянулось  молчание  после  слов  командира  полка.
      Начштаба  тоже  сидел  расслабленный,  худой  и  длинный, угнув  шею,  исподлобья  и  с  симпатией  разглядывал  силуэт  майора  Быстрина.  Командир  полка  лет  на  десять  моложе,  но  богат  опытом,  дерзок  умом  и  немцев  бил  без  пощады,  чего  Гаврилов  был  начисто  лишен. Впрочем,  насчёт  дерзости  капитан  сомневался,  не  исключал,  что  и  сам  в  бою  бараном  не  будет  и  фрица  сможет  взять  в  оборот.
       -Драпать  нам, Федот  Иванович,  на  мою  думку, придется  ещё  часто. Силён  бывший  друг  и  халявщик. Не  стратег  я,  но  всякому  видно,  что  трудно  нам  будет  еще  долго. Работы  будет -  упаришься! -  из  темноты  отозвался  Быстрин. – Одно  знаю,  наступать  тоже  будем.
       - Мы  не  пехота,  и  то  надоело  пятиться,  чувствовать  себя  битым  дураком. Так  что  наступление -  это  отрадно, -  блестя  зубами  в  свете  плошки  сменил  тональность  капитан  Гаврилов. – На  такое  дело  подкрепления  бы  не  только  шамовкой.
       -На  всех  не  настачится  скоро  Урал,  а  за  годик  расстарается. Вот  через  годик -  да!  Станем  шваба  пихать  под  гузно. Так  что  годик  еще  пятиться  придется.  Такая  мысля  вступает.
       -Мы  с  образованием  и  многие  коммунисты,  можем  читать  карты.  А  как  же  простому  народу  и  солдату? Тяжко  ему  видеть,  слышать  и  отступать, - уже  с  большим  интересом  к  предмету   рассуждал  Гаврилов. – Ему  бы  понятие  о  наших  подспудных  силах,  чтобы  надежду  имел  крепкую. Надежда  ить  крепит  дух. Когда  народ  темный,  ему  терпеть  горше.
       - Ничего,  большинство  понимают  про  политический  момент,  недаром  учреждали  по  стране  курсы  ликвидации  неграмотности  и  открывали  школы. Товарищ  Сталин  указывал,  и  политработники,  газеты, радио  доведут  про  промышленный  потенциал  страны. А  главное  в  нас  заложено  революцией. Мы  свободны  и  едины! -  заявил  Серафим  Быстрин,  как  бы  ставя  точку  в  возникшей  толи  дискуссии,  толи  политбеседе. – Я  бил  фашистов  в  Испании  и  могу  говорить  по  опыту  тамошних  боёв. В  Испании  не  было  единства  в  народе,  разные  взгляды  на  жизнь  преобладали  и  социализма  многие  опасались. Вот  в  результате  разлада  фашисты  возобладали. А  мы  победим,  нельзя  в  том  сомневаться!

______     41      ______

       Под  утро  третьего  дня  дождик  унялся  и  тут  же  позвонил  комдив  Быканов  и  обрушился  баском.
       -Засиделся  без  работы,  майор,  на  заднице  мозоли  не  натер? Знаю,  знаю,  скучно  без  работы.  А  коли  скучаешь – получи. Возьми  карту. Надо  разведать  квадрат  тринадцать  и  четырнадцать. Скоренько  пробежаться  и  поглядеть,  что  и  как,  и  кто. Кого  пошлешь?
      -Сам  пойду.  Кого  еще  посылать  в  незнакомую  обстановку?
      -Тебе  запрещаю,  такими  летунами  мне  бросаться  не  с  руки. Погибнешь,  люди  в  полку  сиротами  будут. Воевать  стараться  будут,  но  как?  А  ты  им  отец,  я  слыхал, - в  металле  голоса  комдива  Серафим  расслышал   просливость. – Или  напраслину  возвели  на  тебя,  нет  в  полку  толковых  летунов?  Очки  втираешь,  воспитатель!
       -Потому  и  хочу  сам  лететь,  что  воспитатель. Жалко  ребят.
       -На  войне!  Жалость!  Не  к  месту! -  отрезал  Быканов. – Ты  еще  швабов  прижалей!
       -Хорошо,  полетит  Нестеренко. В  паре  полетит.
       -Готовь  экипажи  к  полёту,  мы  с  начальником  разведки  заявимся  через  минуток  тридцать,  разведчик  поставит  задачку  конкретную,  а  общую  пока  поставь  сам. Давай!  -  сказал  комдив  и  отключился.
       Серафим  тут  же  приказал  вестовому  вызвать  Нестеренко  с  ведомым.  Когда  те  явились,  усадил  за  стол,  развернул  карту  и  наказал  соорудить  покрепче  чайку.
       -Вот  что,  товарищи  пилоты. Надо  посмотреть  на  эти  квадраты,  поискать  там  фашистов. Может,  копят  силы  в  балочках,  прячутся  в  хуторах?  Если  нету  швабов  в  квадратах,  поглядите  восточнее  или  по  сторонам.  Они  где-то  ошиваются  в  больших  силах. Найдёте,  намотайте  на  ус  расположение  и  состав  частей. – Быстрин  оглядел  летчиков,  изучающих  карту. Нестеренко  насупил  брови,  играл  губами  в  уголках -  мыслил.  Ведомый,  молоденький  младший  лейтенант,  смотрел  просто,  запоминал  и  вникал,  на  гладкой  щеке  не  дрогнул  ни  один  мускул. «Парнишка  еще  не  казак», подумал  Серафим.  И  продолжил: - Техники  у  нас  для  разведки  никакой,  сами  понимаете. Значит,  надо  быстренько  запоминать  и  для  верности  наносить  на  карту. Вдруг  свалятся  мессеры,  придется  тикать.  Ну,  не  так  чтобы  очень,  мы  все  ж  на  своей  земле,  но  данные  разведки  надо  доставить  в  штаб  дивизии.  Выходит,  один  берет  на  себя  швабов  и  уводит  в  сторону,  а  другой  поспешает  доставить  сведения. Но  фрицев  сюда  наводить  не  надо. Это  приказ. Пускай  не  знают  про  нас  хотя  несколько  дней. Так  что  пока  еще  раненько,  подавайтесь  с  богом,  фашисты  еще  не  позавтракали. Пока  они  воюют  по  орднунгу  и  вам  не  помешают. Они  нас  покуда  за  стоящего  противника  не  почитают.
       Это  Быстрин  сказал  скорее  для  младшего  лейтенанта,  подбодрить,  придать  уверенности  молодому. Сообщил  и  посмотрел  на  него  с  веселыми  бесенятами  в  глазах,  и  дождался,  когда  лётчик  тех  чертенят  заметил  и  отметил,  едва  заметно  усмехнувшись.
      Серафим  перевел  глаза  на  Нестеренко  и   тот  поднялся  над  столом,  тоже  со  смешком  в  голосе  отозвался:
       -Есть,  при  случае,  причесать  фрицев!
       -Ты  откуда,  лейтенант? – спросил  Быстрин, опуская  для  краткости «младшего»  и  манием  руки  усаживая  Нестеренко  на  место, -  еще  ждать  комдива  и  начальника  разведки. – Что-то  лицо  твоё  мне  в  новинку. Из  случайного  пополнения?
       И  посмотрел  на  комэска,  будто  спрашивал  разъяснений.
       Но  младший  лейтенант  пояснил  сам.
       -Так  точно,  из  случайного. Я  из  полка  Загладина.  В  первый  раз,  при  подходе  к  фронту,  бензин  закончился  рано  и  вынужден  был  идти  на  вынужденную,  потом  аэродром  распахивали  немцы  и  мы  едва  успели  взлететь,  а  в  панике  разбежались. От  полка  остались  рожки,  а  я…сохранился. Вот, прикомандирован  в  ваш  полк.
       Закончив,  летчик  так  громко  и  горько  вздохнул,  что  Серафим  вместо  сострадания,  едко  заметил:
       -Вот  именно,  что  сохранился. – Но  взглянул  на  офицера  и дернул  плечом. –Ладно. На  войне  всё  бывает. И  еще  будет. Так  что  учись  не  только  удирать,  но  и  бить  врага. Сбитых  имеешь?
       -Нет, - пожух  глазами  младший  лейтенант.
       -Будут!  Зовут  как,  откуда  родом,  почему  не  представился?
       -Младший  лейтенант  Клёнов! Родом  из  Курска,  -  и  как  бы  предвосхищая  вопросы,  добавил: - Девятнадцать  лет,  холост,  член  вэлэкасээм. Закончил  Качинское  училище  вместе  с  вашим  ведомым  Степаном  Гладышевым. Младшего  лейтенант  получил  за  беспримерное  поведение.
       -Это  какое  такое,  что  беспримерное? Выдай  тайну, - поощрительно улыбнулся  Серафим,  услышав  в  голосе  летуна  подспудную  самоиронию.
      -Хотелось  на  фронт,  в  учебном  бою  не  увернул  с  лобового  курса, - объяснил  летчик,  уводя  тоскливый  взгляд. – Указали  на  несоответствие  обстановки.  Мог  сам  погибнуть  и  погубить  товарища.
       -Указали  правильно. Надеюсь,  при  встрече  в  лобовую  с  фашистом  нажмешь  на  гашетку  когда  надо..И  когда?
       -Когда  противник,  уклоняясь  от  столкновения,  подставит  брюхо.
       -А  если  он  уйдет  вниз? – глаза  Серафима  сделались  веселыми.
       -Все  уходят  вверх.  Инстинкт  застявляет  летчика.  Внизу  земля.
       -Правильно  соображаешь. Толк  должен  выйти. Лейтенанта  Гладышева хорошо  знал?
       -Друзьями  были.
       -Да-а,  были.  Война. А  на  ней  дружбу  надо  ценить  особо…А  беспримерное  поведение,  как  ты  внушаешь…- Серафим  смотрел  куда-то  в  сторону  и  кривился,  растирая  пальцами  щеку. Но  опустил  руку  на  столешницу  и  продолжил  размышления. – Простое  дело. Сужу  по  опыту. Когда  разрешили  лететь  одному,   взлетел  бесшабашно,  заложил бочку  и  имельман,  решил  показать  сразу,  что  умелец  и  хват,  а  на  посадке  задрал  козлика,  капотировал  и  изувечил  самолёт. В  том  вся  беспримерность.  Но  пожалели,  а  на  выпуске  учли  и  урезали  звание. Так  примерно  было  дело?
       -Гладышев  сболтнул? – невольно  вздрогнул  и  недовольно  буркнул  Клёнов.
       -Думаешь,  у  меня  много  времени  слушать  болтовню. А  еще  другом  считал  лейтенанта. Друг  не  болтает. Он  или  прикроет  или  правду-матку  выложит  в  лицо. Нет,  казачок,  времени  у  меня  в  обрез. Конечно,  иной  раз  поговорить  по-человечески  охота…Хоть  бы  даже  о  рыбалке,  хотя  такой  забавой  не  увлекаюсь. Братка  мой  любил  посидеть  в  лодке…Да  где  он  теперь? – Серафим,  убравшись  мысленно  в  довоенные  дали,  расслабился  и  пустил  на  лицо  улыбку. Взгляд  залучился   светом  мечты,  но  короткое  воспоминание  он  тут  же  прогнал,  смутился  и  нахмурился,  но  повинился,  опять  с  усмешкой: - Ишь,  вспомнил  и  так  тёплышком  по  душе  махнуло. Эх,  Клёнов,  Клёнов!  Готовься  к  серьёзному  делу.  К  примерному  и  бесстрашному,  младший  лейтенант. Война,  брат.
       -Да  я,  товарищ  командир  полка!…
      Но  тут  распахнулся  притвор  в  блиндаж,  трепыхнулось  пламя  в  плошке и,  сгибаясь  в  проёме,  ввалились  офицеры  дивизии,  полковник  Быканов  и  обещанный  начальник  разведки.
       -Вольно,  вольно,  молодцы-огольцы, - жестом  и  голосом  осадил  их  рвение  комдив. – К  делу.  Доставай  свою  карту,  разведка.
       Офицеры склонились  над  картой,  Быканов,  заложив  руки  за  сипну,  стоял  напротив,  смотрел  сверху. Выхваченные  из  темени  светом  коптилок  лица  строго  насуплены,  враз  отрешились  от  вольной  доверительности,  что  только  что  была  здесь. Капитан  из  разведки  ничего,  в  общем-то,  не  добавил  к  задаче,  разве  что  уточнил   детали  и  наказал  тут  же  по  радио  докладывать  результаты,  вскоре  сложил  карту  и  уложил  в  планшет.  Комдив,  когда  все  поднялись  над  столом  и  излучили  готовность,  в  напутствие  проронил:
       -Одна  просьба,   старший  лейтенант Нестеренко. Задание  выполнить  и  не  угробиться.
       Вышли  наверх,  направились  на  поле  к  самолётам,  уже  освобожденным  от  маскировки   и  готовым  к  взлёту.
       Зарождался  день. На  востоке  занималась  заря,  прикрашивая  край  неба  розовым  светом,  далее  разливалась   голубая  с  сузеленью  нежность  и  ласкал  лица  зефир.  До  неприятного  звона  в  ушах  вокруг  тихо,  курился  туман,  выползая  из  рощицы,  щемило  сердце  и  наполняло  души  непонятной  грустью.
       Невольно,  группой,  летчики  задержались  на  опушке,  втайне  восхищаясь  и  любуясь  красотой  родной  земли,  не  смея  голосом  нарушить  непривычный  покой  природы.
       Впрочем,  война  и  порушить  пришлось.  И  Быканов  сказал  на  то  с  печалью.
       -Да,  грусть  берет  за  сердце,  когда  над  такой  прелестью  раскинуты  черные  крылья  зла. Этой  земле  бы  давать  урожаи,  а  её  -  в  куски. И  человеков  на  ней.
       И  поворотился,  оглядываясь  и  оглядывая,  и  офицеры  отворотили  с  виною глаза. Тогда  полковник  сжал  кулаки,  вгрызаясь  ногтями  в  подушки  ладоней,  кивнул  Серафиму  Быстрину.
       -Пора.
      Нестеренко  и  Клёнов  кинули  руки  к  шлемофонам  и  бросились  к  самолётам:  те  взревели  и  улетели.
       -Пойдем  на  связь? – спросил  Быстрин,  проводив  взглядом  парочку  ястребков.
       -Погоди,  постоим  малость. Может  статься,  последний  раз  на  красоту  глядим.  Если  правду  баить,  я  ведь  рассветы  и  не  помню,  когда  наблюдал, - отозвался  Быканов. Но,  сняв  фуражку,  кинул  руки  за  спину,  круто  развернулся  и  пошел  в  рощицу. – Веди  на  связь,  что  ли.  Не  хочу  надрывать  душу.
       В  блиндаже  начальника  связи  просторно  и даже  уютно. Сам  старший  лейтенант  Сотников  сидел  у  стола  с  наушниками  и  слушал. Над  столом  висела  довольно  яркая  лампочка,  где-то  за  стеной,  скорее,  в  землянке  рядом,  глухо  стучал  движок,  дающий  энергию  для  узла  связи.
       -Включи  громкую  связь, - приказал  Быканов. -  Одному  негоже  знать  немецкие  тайны. -  И  обернулся  к  Серафиму. – А  ты  что, казак,  не  выбежал  встречать  начальство?  Ведь  знал  о  прибытии,  а  мы  заблудиться  могли.
       -Извините,  товарищ  полковник.  Не  имею  привычки  наперед  батьки  забегать, - почти  с  усмешкой  ответил  Быстрин,  скорее  догадываясь,  что  полковник  городит  негожее  или  от  скуки,  или  для  проверки  на  вшивость. – Занят  был,  ставил  боевую  задачу. Так  и  про  вас  знал:  язык  до  Киева  дорогу  находит.
       -Слыхал  я,  как  ты  ставил  задачку. – Быканов  бросил  на  стол  фуражку,  уселся  за  стол,  откинулся  спиной  на  стену  и  поинтересовался: - Как  мыслишь,  твои  парни  справятся  с  заданием?
       -Должны  справиться,  на  то  и  летуны. – Серафим  недовольно  взглянул  на  комдива,  поджал  с  обидой  губы. – Конечно,  кабы  сам  полетел,  так  душа  на  месте  оставалась.
       Между  тем  все  уселись  за  стол  и  представитель  разведчиков,  оказавшись  рядом  с  Быстриным,  протянул  руку  для  пожатия.
       -Капитан  Ветлин. – Представился  и,  вопросив,  усмехнулся. – А  кто  не  велел  лететь  самому?
       -А  вон  комдив  и  не  велел. Да  и  сам  понимаю,  нельзя  оставить  полк  без  командира  ради  незначительной  задачи.
       -Задача  очень  значительная,  товарищ  майор!  Выяснить  границы  угрозы  для  фронта,  это  не  бирюльки  перебирать. С  нас  потребовали  уточнений  для  доклада  на  самый  верх! -  Нажимал  голосом  и  вызверивался  взглядом  капитан  Ветлин.
       В  волнении  разведчик  набирал  ненужного  и  Быканов  вмешался,  уводя  на  сторону  угрозу  вспышки  нервов.
       -Что-то  не  слыхать  твоих  казачков,  майор.  Пора  бы.
       И  тут  же  голосом  Нестеренко  отозвался  динамик:
       - Вышли  в  квадрат  тринадцать. Видимость  нормальная,  фрицев  не  видно. Следуем  дальше.
       Серафим  протянул  руку,  принял  от  связиста  микрофон,  отозвался:
       - Вас  слышу! Докладывайте  обстановку  по  курсу.
       И  опустил  микрофон,  прижимая  в  кулаке  к  столешнице.
       - В  хуторах фрицев  не  видать,  на  полях  движения  нету…Выходим  к  станции  Гребенка…Наблюдается  много  техники.  Немецкая!  Фрицев  не  видать.  Видать,  сном  занимаются…Нет,  начали  стрелять! Проснулись!  -  веселым  голосом  озаботился  Нестеренко.
       -Не  наглей,  старлей! Увидел  и  тикай,  надо  еще  пройтись  и  посмотреть  дальше,  в  других  местах! -  вскричал, наставляя,  комдив  Быканов,  выхватив  у  Быстрина  микрофон. -  Где  кончается  острие  охвата  швабов,  надо  узнать. Насколько  далеко  углубились  и  сколько  от  них  до  нас. Пройдись,  касатик,  прощупай  хорошенько.
       -Идём  дальше  вдоль  железной  дороги, - построжал  голосом  Нестеренко,  узнав  комдива.  И  надолго  умолк.
       Быканов  вернул  микрофон  Серафиму,  достал  из  галифе  портсигар  и  брякнул  на  стол.  Но  ни  открывать,  ни  предлагать  закуривать  не  стал. Забарабанил  пальцами  по  серебру.
       -Заходим  в  квадрат  четырнадцать!  Отметка  девяносто  два  забита  танками  немцев!  Много  танков,  машин  и  пушек. Открыли  стрельбу  по  нас  и  мы  идём  дальше, - снова  прорвался  в  эфир  почти  спокойный  голос  Нестеренко. – Еще  рано,  самолётов  не  видать…На  хуторе  с  отметкой  девяносто  три  много танков  с  крестами. Посчитать?
       -Потом  считать  будем,  Ваня.  Ты  ищи  ихний  конец,  где  с  нашими  войсками  стыкуются!  Не  могём  же  мы  постоянно  тикать!  Где-то  ж  и  морда  к  морде!.. – жестко  осадил  Серафим  Быстрин,  представляя,  как  несутся  Нестеренко  и  ведомый  почти  на  бреющем  над  нескончаемым  скопищем  фашизма,  а  своих  войск  нету.  И  такая  картина  палила  огнём  возмущения  и  досады. -  Иди  дальше,  ищи  им  конец!
       - Идем,  командир,  и  видим. Снова  колонна  танков  сквозь  хутор  растянулась. Голова  в  сторону  Ромнов  целится. Танков  до  черта,  идут  как  бы  в  обхват  по  грейдеру!
       -Пройдитесь,  гляньте,  как  далеко  противник  вклинился  в  квадрат.  И  считайте  танки!  Раз  много,  надо  знать  сколько! – Это  уже  прокричал  капитан  из  разведки,  выхватив  у  Быстрина  микрофон. -  Докладывайте,  на  связи  капитан  Ветлин!
       - Машины  с  пехотой  и  с  пушками.  Колонна  на  марше…Штабные  машины,  броневики  замыкают. Теперь  танки… Два,  три,  четыре… десятка! Всего  танков…полста,  а  то  и  больше  в  округлении.  Поштучно  не  получается,  летим  низко.  Обратно  станем  иди  выше  и  посчитаем  только  танки…Видим  горящие  машины  и  танки…Немецкие.  Недавно  был  бой.  Всё,  дальше  никого  нет.  Отметка  97  в  квадрате  14.
       -Пройдитесь  дальше,  Нестеренко! Где  свои?
       -Идем  дальше,  никого  нет  или  маскируются.  Траншей  сверху  не  видать.  Иди  дальше?  Выходим  в  соседний  квадрат.
       -Возвращайтесь! Считайте  танки, -  приказал  Ветлин.
       -Поворачиваем,  идём  домой, -  откликнулся  Нестеренко  довольным  голосом. – Считаем  фрицев.  Так,  танков…до  черта…56  штук!  Впереди  автоколонна,  заправщики  и  пушки. Эх,  причесать  бы!..
       И  тут  же  наступила  тишина. Толи  случилось  что-то  с  рацией,  толи  иная  оказия…Быстрин  предположил,  что  «казачки»  снизились  «причесать»  и  теперь,  зажимая  зубы,  стараются  отвести  душу,  работая  пулемётами.
       А  может,  подкрались  мессеры  да  и  лишили  голоса командира  звена? Но  тогда  бы  ведомый,  кровь  из  носа,  а  должен  кричать  про  опасность!  Так  и  младший  лейтенант  Клёнов  не  подавал  голоса…И  тогда  Серефим  закричал,  дотягиваясь  головой  к  микрофону  у  Ветлина.
       -Что-то  темните  вы  там,  летуны! Нарушаете  ход  порядка  на  разведке!
       -И  ничего  не  темним,  товарищ  майор! – вдруг  обиженно  отозвался  Клёнов. – Товарищ  старший  лейтенант  спустился  ниже  и  считает  пехоту  из  пулемёта.
       -А  что  же  ты  огоньку  не  добавил? -  спокойно,  вкрадчиво  и  ехидно  спросил  Быстрин,  на  правах  непосредственного  командира  забирая  микрофон. – Пулемёт  заклинило  или  снаряды  на  земле  забыл?
       -Никак  нет!  Мне  нельзя  прикладывать  руку,  мне  следить  надо  за  худыми. Вот,  если  бы  приказ -  домой…
       Серафим  тут  же  взглянул  с  вопрошением  на  комдива  и  разведчика. И  тот  и  другой  угнули  в  согласии  головы,  а  полковник  подпустил  усмешку.
       -Вали  домой,  разведка! Да  не  забудьте  рассчитаться  с  пехтурой!  И  заодно  танки  считать,  когда  попадутся  на  глаз!  И  заправщиков  сжечь! Вы  поняли?!  Заправщиков  размочалить!  Там  горючка  для  танков!
       И  бросил  на  столешницу  микрофон  и  тылом  ладони  смахнул  со  лба  вдруг  подступивший  пот. Жарко  вдруг  стало  от  волнения  или  топлено  в  землянке?  Серафим  оборотился,  с  удивлением  выискивая  «буржуйку».  Но  тепло  еще…Потянулся  к  портсигару  полковника  Быканова,  следом  закурили  все.
       -Порядок,  идем  домой! -  Снова  вошел  в  землянку  голос  Нестеренко. – Заправщики  полыхают,  с  пехотой  считаемся  по  ходу…
       -Туда  бы  щас  бомбовозов  пару  эскадрилей, -  мечтательно  отозвался  начальник  связи  Сотников.
       Быканов  взглянул  на  связиста,  но  спросил  Быстрина.
       -А  где  твой  начальник  штаба? Дрыхнет?
       -Никак  нет,  товарищ  полковник. Капитан  Гаврилов  занимается  своими  делами,  а  заодно  проверяет  готовность  полка  к  боевым  задачам. И  в  эту  минуту  наверняка  стоит  снаружи  землянки  и  покуривает,  в  ожидании  ваших  приказов, -  бодро  доложил  Серафим  Быстрин  и,  мотнув  головой  на  дверь, воскликнул: - Гаврилов!
       И  тотчас  в  землянку  ступил  капитан  Гаврилов  и,  бросив  к  виску  ладошку,  произнес:
       -Я  слушаю!


______     42    _____

       -А  вот  и  мессеры -  крылья  черные  сатаны! Снарядов  где  на  всех  достать?! – вдруг  взбодрено-весело  отозвался  динамик  голосом Ивана Нестеренко. – Шесть  штук,  а  снарядов – тю-тю!  Не  поминайте  лихом,  если  что, товарищ  майор!
       -Спокойно,  ребята! Посопи  в  две  дырки  и  прикинь  макитрой. Пропасть  всегда  можно,  ты  сначала  помаракуй! И  удирать  с  умом  надо.  Заяц  жить  хочет,  потому  петляет.  А  нам  не  только  жить,  нам  их  бить  треба,  ребятки.  Прижмитесь  к  земле,  если  в  небо  забраться  нельзя. Прижимайтесь,  по  балочкам  уходите,  я  разрешаю!  Тяните  домой, а  мы  щас  прискочим! Продержитесь  чуток,  ребятки!
       И  кинулся,  валяя  лавку,  вон  из  землянки.
       Взлетели  эскадрильей. Погодя,  минут  через  пяток  Серафим   вызвал  Нестеренко.
       -Ванюша,  мы  идём!  Как  вы  стараетесь? Живые?!
       -Тикаем  во  все  лопатки  на  бреющем! Свалились  охотнички-мессеры  по  наши  души. Отбиваемся  потиху!
       -Держитесь,  мы  на  подходе!.. Уже  видим  фрицев!  Мужики,  тянём  на  верх!  Надо  строить  колесо  и  причесать  швабов!
       И  потянул  ручку  управления.
       Через  время  пара  Яшек  пронеслась  навстречу,  следом,  сверху  старались  нагнать  их  «мессеры»,  но  увидев  эскадрилью  Быстрина  «затормозили»,  кинулись  на  стороны  с  набором  высоты. Растерялись  немцы,  неожиданно  встретив  внушительную  силу.
       Серафим  невольно  усмехнулся  сравнению  «затормозили».  Опоздал  командир  немецкой  группы  с  командой,  поздно  увидев  «Яшек»,  да  и  с  высотой  теперь  имели  задачку.
       -Ребятки!  Разбирай  и  бей  фрицев! – подал   команду  Быстрин,  устремляя  самолёт  на   мессера. – Я -  направо,  Зорин  налево! Ведомый,  не  отставать!
       «Мессеры»  поддали  форсажу,  изворачиваясь  на  встречный  бой,  но  с  маневром  опоздали.
       «Не  бойтесь,  держите  форс, - процедил  Серафим,  уцеливаясь  в  фонарь  ближнего  истребителя  с  крестами. – Мы  с  вас  теперь  немного  его  скинем! Думали,  нас  нету,  а  которые  есть -  тикают!  У  них  снарядов  нету».
       И  поймав  в  прицел  фашиста,  накоротко  придавил  гашетку,  послав  пяток  снарядов. Сбитые  им  самолеты  никогда  не  разваливались  на  куски,  обычно    шли  в  пике  или  планировали,  таща  за  собой  дымный  хвост. И  никогда  не  уходили  в  подранках,  такие  попытки  Серафим  пресекал.
       Этот  «мессер»  тоже  клюнул  носом  и  пошел  в  пике:  земля  оказалась  близко  и  он  встрял  в  неё  с  треском.
       Бой  протекал  в  обычной  фазе,  когда  одни  уклонялись  от  огня  и  искали  возможность  поменяться  ролями,  а  другие  старались  противника  достать. Но  теперь  бои  пошли  на  встречных  курсах,  где  фрицы  были  слабаки.  Они  отваливали,  Яшки  бросались  через  себя  и  цеплялись  за  хвосты  с  крестами.
       -Это  вам  не  беженцев  стрелять  из  пулемётов! -  кричал  кто-то  в  порыве  злости,  запуская  в  «мессера»  заряды.
       -Ребятки!  У  нас  бензинчку  вдосталь,  а  швабам  скоро  тикать!  Воспользуемся! -  напомнил  Серафим  Быстрин,  ведя  охоту. -  И  сколько  вас  учить?! Не  стреляйте  очередями  вдогонку! Чем  сшибешь,  если  догонишь?!
      Это  он  укорял  кого-то  из  торопыг.
       Минут  через   десяток  боя,  когда  два  «мессера»  горели  на  земле,  а  остальные  торопились  к  себе,  Быстрин  приказал:
        -Вертаемся,  летчики-пилоты!  Пошли  домой. Стремиться  надо,  но  сегодня  всех  не  перебьешь. Они  не  привыкли  биться  раз  на  раз.  Вот  когда  кагалой…  - Самолёты  собрались  в  группу  и  потянули  строй  к  себе. Серафим  спросил: – Как  с  припасами? Чтоб  на  всякий  встречный  случай…
       И  точно,  параллельным  курсом,  но  на  приличной  высоте  тянулся  черный   прямоугольник  «юнкерсов».  Штук  двадцать.
       Быстрин  вызвал  Гаврилова,  приказал  выслать  в  квадрат  две  эскадрильи.
      -Бомбовозы!  Идут  нахалы  без  прикрытия. Мы  начнём,  а  те  чтоб  приложились!  У  нас  снарядов  недостаток! Поднимай  полк,  шустри,  капитан!
      «Юнкерсы»  заметили  истребителей  со  звездами  и  обеспокоились,  порядок  в  группе  самолётов  стал  рушиться:  если  передние  продолжили  полёт  плотным  строем,  то  задние,  без  пригляда  командира  группы  и  норовя  уйти  из-под  атаки,  стали  облегчаться  и  сыпать  бомбы  на  голую  степь.
       «Ишь,  шалапутные  какие  попались, -  осудил  нервозность  некоторых  фрицев  Серафим,  понимая,  что  не  от  хорошего  расклада  обстановки  те  устроили  непотребное. – А  вы  думали  боговать  вечно?»
       И  со  злорадством  вогнал  порцию  снарядов  в  фонарь кабины  ведущего  группы,  который,  перед  тем  шел  прежним  курсом  неколебимо,  бомб  напрасно не  сбросил  и  от  атаки  уклониться  не  мог.
       Зигфридский  баран!  Что  же,  пришлось  ему  влепиться  в  земную  твердь  и  обратиться  в  мелкие  фракции  материи,  полыхнув  адским  пламенем.
       Быстрин  проводил  взглядом  бомбёра  и  снова  потянул  наверх,  чтобы   выбрать   другого  «горбача». 
       На  место  сбитого  командира  группы  никто  не  выдвинулся,  но  строй  передние  бомбовозы  не  нарушили  и  шли  прежним  курсом,  выполняя  боевую  задачу.  Зигфриды  на  войне  всегда  держат  орднунг!
       Серафим  с  разворота  стал  выцеливать  следующую  жертву,  поймал  в  прицел  и  надавил  гашетку,  но  выстрелов  не  последовало:  толи  кончились  снаряды,  толи  заклинило  пушку. Таранить -  не  тот  случай,  бомбёра  бы  снял,  но  и  сам  загремел  бы  к  черту  в  котёл. А  надо  остаться  живым  и  Яшку  жалко.  Пришлось  увернуться  и  снова  лезть  на  верхний  этаж.
       Между  тем  бомбовоз  высыпал  под  себя  груз  и  стал  подаваться  на  отшиб. Быстрин  же  ругался  про  себя  и  вслух,  зажимал  губы  и  представлял  себе,  как  фашист  смахнул  со  лба  пот,  поёрзал  задом,  распрямился  в  кресле.  Потому  как  минуту  назад  ужимался, желая  быть  маленьким,  чтоб  увернуться  от  прорухи. А  еще,  верно,  обернулся  и  усмехнулся,  уверенный  в  благоволении  планиды. Да  еще, стервец,  приложил  к  носу  палец,  посылая  Серафиму  «бяку».
       Такого  Быстрин  простить  не  мог  и  погнался  за  фрицем  и  пристроился  снизу  в  хвост,  поймал  на  «мушку»  прицела, и,  проверяя  пушку,  придавил  гашетку. Но  выстрелов  не  было  опять.
       А  время  шло  и  немец  приближался.
       «Прошлый  раз  я  снял  такого  пропеллером  и  обошлось…А  как  теперь?  И  кто  под  нами?»
       Но  пришлось  увернуться,  не  приняв  решения,  и  оглядеться.  Немцы  рассыпали  строй  и  разбегались,  ястребки  сновали  по  небу,  гоняя  фрицев,  а  парочка  их  чертила  черным  дымом  божий  свод.
       - Ребятки!  -  Воззвал  Серафим. – Комэски  два  и  три!  На  работу  пришли?
       - Так  точно! Уже  гоняем  гансов! -  отозвался  комэск  два  Колосков, ветеран  тутошних  дел.
       -Давай,  прикладывай  швабам  ума! У  кого  есть  чем  стукать  немца,  продолжайте,  а  кто  остался  без  припаса,  все  ко  мне.  Пойдем  домой.
       Но  кто-то  крикнул:
       - Справа  ещё  горбатые!
       И  верно,  от  горизонта  вытягивалась тёмная  тучка,  оформленная  в  прямоугольник. День  только  начался  и  фашисты  продолжили  орднунг  войны:  вперёд  нах  остен,  хапнуть  чужой  земли!
       -Отставить,  домой! –  Крикнул  Серафим,  меняя  намерение. - У  кого  пушки  заряжоны,  навались  на  ведущих! Кто  без  снарядов  как  я,  заходи  в  задок  колонне!  Пужнём  их  внешним  видом,  и  если  что,  руби  им  хвост!
       Эти  бомбёры  на  отличных   машинах  Ю-88  тоже  шли  без  прикрытия,  уверенные  в  безнаказанности  при  огромном  преимуществе  и  отсутствии  авиации  у  Красной  Армии,  а  оттого  их  истребление  было  делом  не  простым  и  долгим. Яшки,  которые  имели  чем  стрелять,  клевали  передних  и  кто  подвернётся,  а  остальные  подались  на  верх  и  оттуда  имитировали  атаку  на  бомбовозов.  Быстрин  тоже  поднялся  на  верхний  этаж  и  тоже  пикировал,  пугая.
       Но  эти  фрицы  или  плохо  выспались  и  ничего  не  понимали,  или  свою  задачу  понимали  слишком  хорошо, - они  шли  неколебимым  строем,  крутя  винтами,  пугая  крестами  и  устремляя  глаза  арийцев  вперёд. Во  всяком  случае,  экипаж  в  кабине  «юнкерса»,  на  который  спикировал,  а  затем  отвернул  Серафим, бровями  не  повел,  а  пулемётами  ответил.
       Серафим  Быстрин  снова   взлетел  над  колонной  и  сверху  чуток  огляделся  и  понаблюдал  картину. Передних  фрицев  наши  клевали  и  даже  снимали  с  неба,  несмотря  на  приличную  защиту  их  турелей, штуки  три  «юнкесра»  уже  полыхали  на  желтых  пажитях,  место  сбитых  занимали  другие,  сдвигаясь  плотней  и  закрывая  проёмы,  а  задние  вообще  мнили  себя  прикрытыми  дланью  бога.
       «А  хрен  в  цветочках  мака!» -  подумал  Серафим  и  крикнул:
       - Товарищи  пилоты,  у  кого  нету  снарядов!  Слушай  команду! Мигом  домой  на  заправку  боезапасом  и  снова  сюда! Сегодня  многотрудный  день!
       А  сам  выбрал  цель  и  подобрался  крайнему  к  хвосту.  И  осторожно,  уже  с  учётом  заднего  обстрела  из  турели,  держась  в  мёртвой  зоне,   чиркнул  винтом  оперение  элерона.
       «Ну  вот,  порядок  в  небе,..фриц  пошел  на  твёрдую  посадку…Только  и  мой  мотор  забарахлил.»
       И  верно,  самолёт  так  сильно  затрясло,  что  казалось,  он  хочет  развалиться. Серафим  Быстрин  резко  отвернул  на  сторону  и  объявил  по  радио:
       - Мужики!  Примеру  командира  не  следовать, свои  самолёты  не  портить,  хвосты  не  рубить! Один  на  один  счет  нам  не  нужный!  Идите  домой,  в  другой  раз  отметите  фашистов!  А  я,  кажись,  подпортил  винта. Гладышев! Подмогни,  когда  сможешь,  я  на  вынужденную  пошел! Под  нами  наши,  если  не  ошибаюсь. Мы  забрались  далеко.
       И  выключил  мотор  и  стал  выбирать  внизу  поле,  чтоб  спланировать  на  ровное.
       Серафим  сел  на  степушку,  отдвинул  фонарь  кабины  и  тут  же  услышал  и  увидел  самолёт  ведомого. «Як-1»  приземлился  почти  рядом,  лётчик  махал  рукой  и  что-то  орал,  верно  приглашая  поторопиться.
       Быстрин  сдвинул  на  лоб  очки,  отстегнул  парашют,  понимая,  что  больше  не  пригодиться  и  с  ним  в  кабину  не  втиснешься,  вытащил  из  кобуры  пистолет  и  сунул  в  сапог, выбрался  из  кабины,  спрыгнул  наземь. Степан  Гладышев  продолжал  к  чему-то  призывать,  но  Серафим  оставался  в  прострации. Он  ругал  себя  за  бахвальство, жалел  своего  «Яшку». И  вдвойне  жаль,  что  тот  был  целёхонёк,  ему  бы  поменять  винт  и  -  снова  в  жаркий  бой.
       Но  немцам  оставлять  нельзя  и  надо  уничтожить.  Но  как?  Гранаты  нет,  чтобы  взорвать.
       «Бензином  запалить?»
       Он  взобрался  на  крыло  к  ведомому  и  закричал  почти  в  ухо.
       -Стёпа!  Поднимись  и  расстреляй  моего  Яшку! Нельзя  его  бросить!
       -А  чё  нельзя,  товарищ  командир?  Надо!  Я  глядел,  кругом  наши,  мы  далеко  в  тылу. Полетели  домой,  пришлём  механиков,  к  утру  поставят  Яшку  на  крыло!
       -А - дело!  -  обрадовался  Серафим.
       -Садитесь  сзади,  товарищ  майор,  опирайтесь  мне  на  спину.
       -На  плечи  и  на  спину…На  такой  случай  кабину  бы  поширше.
       -Ничего,  поехали,  товарищ  командир!
       И  самолёт  снялся  и  полетел.  Было  тесно  и  неудобно  вдвоём,  ведомый  крепился,  но  давал  советы.
       -Вы  бы,  товарищ  майор,  за  сиделку  сзади  держались,  чтоб  не  толкать  меня  на  ручку. Не  загробиться  бы  на  посадке!
       Серафим,  упустивший  при  прочих  заботах  опустить  очки,  теперь  жмурился  под  секшим  лицо  ветром,  упирался  одной  рукой  в  плексиглаз  фонаря,  а  другой  держался  за  спинку  кресла,  держал  себя  на  распор. Но  сели,  не  скапотировали. Сбежались  встречать  летчики,  подхватили  Серафима  и  бросились  кидать  на  воздух.
       -Отставить! -  Кричал  Быстрин  и  докричался  не  сразу.
       Подкатила,  невесть  откуда  взятая,  «эмка»,  забрала  командира  полка  и  повезла  к  комдиву  в  штаб  полка.
       В  землянке  сидел  Быканов,  Серафим  поискал  глазами  капитана  из разведки,  но  нашел  только  Гаврилова.
       Полковник  Быканов  усмехнулся  и  мотнул  русым  чубчиком.
       -Капитан  Ветлин  улетел,  а  я  решил  погостить, посмотреть  как  устроились,  чем  дышит  полк. Что,  допрыгался,  самолёт  потерял?  Увлекся,  полез  в  герои?  А  нам  нужны  истребители!  Понял?!  Героев  после  победы  определять  станем!  Кто  и  что,  и  как!  Тут  каждый  самолёт  на  счету,  а  ты…Ладно,  знаю,  рассказали. Молодец  твой  ведомый.  Вот  его  бы – к  награде!
       Голос  комдива  въедливо  влезал  в  серую  массу  сознания,  отзывался  болью  в  душе.
       -Виноват, - только  и  сказал  Быстрин,  тяжело  опускаясь  на  лавку. Кивнул  Нестеренке,  чтобы  садился. Разнос  разносом,  а  в  ногах  нет  правды. Да  и  разносит  полковник  скорее  для  формы  и  в  надлежащей  обстановке. Начальнику  штаба  тоже  стоит  такое  послушать.
       И  опять  Быканов  будто  прочел  его  мысли,  но  заговорил  спокойно.
       -Понимаю,  что  война  и  месть  бурлит,  а  злость  вылазит.  Но  сдерживаться  надо,  чтоб  воевать  умом  и  на  победу. И  не  грех  у  швабов  поучиться,  многие  предки  наши  у  супостатов  учились  умению,  а  затем  давали  такого  пинка…В  общем,  ты  офицер  грамотный. К  тому,  мы  коммунисты. Примером  должны  быть. И  мыслить  обязаны  мудро,  согласно  реалиям  обстановки.  Каковы  потери  полка?
      Серафим  оборотился  на  Гаврилова,  тот  по  обязанности  должен  знать  самые  последние  данные. И  тот  доложил:
       -Кроме  вашего,  товарищ  майор,  сегодня  все  самолёты  в  наличии. И  ваш  к  утру  должны  починить  и  пригнать. Если  враг  не  помешает.
       -Ага,  быть  тебе  безлошадным, - пробурчал  Быканов.
       -Так  мне  летать  положено  редко. В  исключительных  случаях, как  командиру  полка. Мне,  на  лихом  коне  и  сзади  с  горшка,  чтоб  видеть  и  повелевать, - угрюмо,  будто  огрызаясь,  сказал  Быстрин.
       - Ты  иронию  оставь! – Посуровел  комдив  Быканов.
       - Да  какая  ирония?! Самолет  мой  на  нашей  территории,  к  вечеру  пошлём  на  Аннушке  технарей,  они  заменят  чего  надо  и  пригонят  Яшку  домой.
       - Ишь,  дока!  Продумал  и  оправдался!  Раз  продумал,  самолёт  верни  в  строй! А  за  второй  удачный  таран  тебе,  майор,  личная  благодарнасть.  Удачный,  потому  как  сам  живой,  а  фрица  угробил. Передай  своему  ведомому  тоже  моё  спасибо. Пример  самопожертвования  на  войне – вещь  небесполезная. Орденов  не  ждите,  их  давать  при  драпе  вредно  для  души,  но  когда  праздник  придет  и  к  нам,  учту. Проводи,  майор, за  мной  уже  должны  прислать  карету. Постоим  на  ветру. И  тебе,  капитан,  спасибо  за  службу. Я  тут  посмотрел,  поговорил  с  людьми.
       Едва  вышли  из  землянки,  как  из-за  лесочка  вымахнул  и  тут  же  опустился  на  поле  У-2,  круто  подвернул  под  высокий  раскидистый  клён,  стараясь  хоть  краешек  крыла  упрятать  под  листву  для  маскировки. Вокруг  шастали  «мессеры»  и  попасть  под  их  наглость  лётчику  не  хотелось.  Он  и  мотора  не  глушил. Впрочем,  после  дислокации  прошло слишком  мало  времени,  а  аэродромчик  выбрали  вдали  от  шессейных  дорог,  стоянки  ястребков  замаскированы  с  толком,  Серафим  Быстрин  проверял  сверху  лично, и  Ме-109,  не  говоря  о  бомбовозах,  еще  не  проторили  сюда  стёжек.
       Быканов  оглядел  небо,  по  далям  в  мареве,  где  вполне  возможно,  на  ободьях  горизонта,  могли  рыскать  «мессера»,  с  сожалением  проронил:
       -Надо  лететь. Пилот  побаивается  да  и  самому  страшновато  на  тихоходе,  да  еще  пассажиром,  попкой  торчать. Дак,  если  б  один  мессер  навалился,  куда  ни  шло,  они  на  скорости  и  проскочить  могут,  но  не  ходят  они  в  одиночку!  Сворой  стараются  навалиться. Ну  да  ладно,  увидим - посмотрим. С  самолётом  поторопись,  может  что  и  вытанцуется,  когда  от  печки  начнете.  Вечерком  то  исть,  сразу. А  нет,  загорать  тебе,  как  я  загораю  в  завистниках. Другие  швабов   побить  стараются,  а  я  злой  слезой  обливаюсь. Обидно,  майор,  что  долго  ждать  пополнения  матчастью  придётся. А  теперь,  чую,  скорачивать  фронт  наш  будут.  В  окружение  попадают  многие.  Мы  на  внешнем  обводе,  нам  остается  манёвр,  а  вот  тем… О  чем  речь,  смекаешь?
       -Понимаю,  -  понуро  вздохнул  Серафим  Быстрин. -  Киев  сдавать  придется.
       -Припозднились,  думаю,  чтоб  отойти  с  ладом,  но  что  могли,  сделали.  Не  драпали,  и  морды  в  юшку  фрицам  красили  солдатушки  наши, а  время  шло.  Блицкрига  не  получается  у  фашиста. Да,  а  что  это  ты,  майор,  часто  ведомых  теряешь?  Я  тут  послушал,  который  на  плечах  своих  спасал  командира  полка,  уже  третий  у  тебя. – Полковник  взглянул  в  лицо,  но  тут  же  потупился,  будто  понял  глупость  вопроса.
       -Так  он  за  мой  хвост  держится,  а  не  я  за  его.  Но  мы  тут  придумали  каруселишку,  рулетку  воздушную,  и  теперь  со  швабами  у  нас  получается  помахаться   по  нашим  правилам.
       -Интересно.  Поделишься  опытом?
       -Обязательно,  хошь  сейчас. Времени  теперь  у  меня…- И  Серафим  посмотрел  на  лицо  полковника,  серое  и  усталое,  с  мешками  под  глазницами,  набрякшими  до  страхолюдности,  на  глубокие  борозды  морщин  у  носа  и  ниже  углов  рта. Даже  квадратная,  модная  повсюду  щетка  седеющих  усов,  торчала  как  что-то  ненужное,  только  добавляющее  унылость.
       Комдив  перехватил  его  взгляд  и,  верно,  понял  ход  мыслей  и  хмыкнул:
       -Хорошо,  я  тоже  постараюсь  найти  время  для  перенайма  опыта.  А  ты  пока  летчиков  обучай,  как  с  толком  бить  врага.  Да,  безлошадный,  побереги  себя  на  земле!  А  самолёты  будут,  поверь... Да!  А  что  ты  фрицев  по  старинке  швабами  погоняешь?
       -Привычка.  Мы  их  в  Испании  так  обзывали.


______     43     _____

       -Что-то  непонятное  мы  лупим:  сюда  шли  по  солнышку,  а  теперь  вроде  спроть, - выдал  свои  сомнения  Николинко,  когда  танк,  пробегшись  вдоль  задней  линии  окопа,  стал  заворачивать,  копируя  проход  траншеи,  а  затем  Алексей  Быстрин  и  вовсе  приказал  отвернуть  на  восток,  лишь  малость  держа  к  полудённому  краю. – Фрицу  показуем  мягкие  места?
       -Выполняем  приказ, Трофим  Фомич, - неохотно,  но  по  привычке  уважать  старших,   проронил  Алексей  Быстрин.
       Голова  занята  иным:  еще  не  сошла  радость  от  встречи  с  братом,  гуляла  хмель  праздника,  который  испортил  приказ. Но  приказ – святое  дело, вынужденная  данность,  без  которой  на  войне  нельзя.
       И  все  же  он  серчал  на  обстоятельства,  на  несуразности  приказов  начальства,  проворонившие  ихний  корпус,  отчего  теперь  по  степи  тыкаются  одинокие  танки,  как  молодые  телята,  ищущие  титьку  у  матки,  бегают  в  бесполезности,  когда  могли  бы  в  ином  месте  исправно  колотить  фашистского  оккупанта.
       -А  это,  пехота  им  насыпала  неплохо! –  Выдал  восторг  стрелок Андрюха  Ковальчук,  не  умея  сдержать  охоту  пообщаться. -  Сначала  пушкари,  а  после  и  они  прикончили  десять  танков! Говорят,  бутылками  закидали. Горят  от  них  танки! А?!  Без  пушек  танки  бить!
       -Без  пушек  пехоте  ни  в  жилу  наворотить  столько.  Пехтура  малость  бре-бре  на  радостях, - вступил  в  обсуждение  и  заряжающий  Поспелов,  до  того  в  одиночестве  и  про  себя  осмысливающий  пережитое. – Голым  задом  танк  не  возьмешь,  а  бутылки…Бензин  еще  зажигать  бегать  надо!  Врут!
       -А  ведь  побили, -  тихонько  откликнулся  Алексей,  вовсе  не  собираясь  влезать  в  спор. – Мы  тоже  трех  панцеров  развалили,  а  остальное -  они  отличились.  А  бутылки  загораются  сами,  такой  в  них  химический  состав.
       -Не  верю  я,  товарищ  командир!  Они  ж  не  чудо -  фашисты,  а  в  них  бросаться  заговоренной  бутылкой!  Ну  водкой -  понимаю!  Когда  самогон  крепкий,  он  и  внутрях  горит  и  через  рот  выходит  пламем.  Видал  такое,  рассолом  заливали.  Но  чтобы  танк! Не-е,  братцы,  такое  невозможно! – зафыркал  и  заржал  жеребцом  заряжающий.
       - Нету  у  фашистов  рассолу,  Поспелов, -  буркнул  Алексей  Быстрин. – И  веришь  или  нет,  а  гореть  им,  как  подсвинкам  на  соломе,  пришлось.  Исходить  черным  дымом,  анчуткам.
       -Это  уже  и  вы,  товарищ  лейтенант,  загибаете, -  не  унимался  заряжающий,  не  могший  осмыслить,  что  в  мире  существуют  тонкие  науки. – Снарядом  и  бомбой  -  да!  Видел  как  башни  срывает. А  чтобы  стекляшкой  запалить  железяку!..
       -Чёрт  те  что! -  сказал  с  ухмылкой  в  голосе  стрелок  Ковальчук. – Взрослый  мужик, снаряды  в  пушку  совает,  грамотный  политически,  а  тупой,  как  валенок! Ты  с  железом  дело  имел,  Григорич?  Краска  горит  на  нём?!
       -Придуривается  он  от  скуки, -  глухо  и  с  недовольством  ввернул  в  шлемофон Николинко,  покусывая  ус  и  приглядывая  за  небом. Катили  они  по  пустой  степи  и,  если  налет,  спрятаться  негде. – Настырность  проявляет  казак  с  выселок. На  войне  всё  горит!  И  даже  душа.
       Впереди  показалась  черная  дорога. Грейдер  чернел  от  людского  потока  беженцев,  неизбывно  плетущего  в  глубь  страны  нить  спасения  от  напасти  фашизма.
       Танкам  дорогу  пересекать,  и  механик,  не  доезжая  метров  десять,  остановился.
       -Не  переждать,  товарищ  лейтенант.
       Алексей,  взобрался  на  укладку  снарядов  и  выставил  голову  наружу.
       Удрученно,  стишивая  в  себе  бессильную  ярость  при  виде  людского  горя,  смотрел  Быстрин  на  реку  беженцев. Уж  сколько  дней  прошло,  а  они  не  редели  и  только  прибавлялись  на  лицах  страдания  и  безысходность,  и  даже  равнодушие.  А  равнодушие -  это  плохо! При  ней -  хата  с  краю  и  прочее  разобщение. Разобщенных  легче  бить  и  делать  рабами.
       Но  неволи  они  стереглись  и  не  поворачивали,  а  шли  и  шли  на  восток  в  надежде  на  исход  мук.
       А  они,  спасители  и  защитники,  вот  глазеют  на  горюшко  и,  разве  что,  бессильной  слезой  омываются.
       Катилась  тачка,  вихляя  колесами,  прыгая  и  отдаваясь  железным  стуком  на  неровном, влекомая  старухой  да  девчушкой,  пихающей  ручонками  возок  сзади  в  немудрящий  скарб,  поверх  которого  сидел  в  обнимку  с  малятами  немощный  в  седой  распатле,  верно,  на  сто  лет  старик. Не  мигая  смотрел  он  блеклыми, оправленными  в  красные  веки  глазами,  и  лишь  борода, редкая  и длинная,  шевелилась  на  слабом  ветру.
       -Сержант! – Рявкнул  Быстрин,  угибаясь  в  башню. -  Потиху  вперёд!
       Танк  медленно  въехал  на  грейдер,  заскрипел  железом  на  камнях,  рассекая  людской  поток. Люди  смотрели  бесстрастно,  будто  не  понимали,  что  за  громадины  их  задерживают,  но  знали, - надо  переждать. И  потянулись  потом  дальше. Даже  дети  не  возрадовались  их  виду,  догадываясь  о  бесполезности  здесь  военного  железа.
       -Ходу, Николинко!  Ходу.
       И  когда  перевалили  тракт  и  покатили  в  степь,  Алексей  снова  выставился  из  башни. Надо  оглядеться  насчет  самолётов. «Мессеры» -  ладно,  но  они  могли  вызвать  бомбовозов,  а  танки  -  как  на  блюдечке  рафинад.
       И  самолёты  тут  же  объявились  на  горизонте,  пара  шустрых  истребителей.  Для  танков  они  небольшая  досада,  но,  от  безнаказанности  - наглецы,  а  потому  направились  к  колонне  «тридцатьчетвёрок»,  силе  хоть  и  боеспособной,  но  от  нахалов  незащищенной.  Асы  халявы  так  полагали.
       Алексей  же  Быстрин  был  иного  мнения. У  них  имелся  в  запасе  пулемёт, «дегтярь». Запасливый  Николинко,  после  разгрома  их  колонны  «юнкерами»,  добывая  в  запас  из  разбитых  танков  топливо  и  снаряды,  прихватил  и  пулемёт  с  запасом  патронов. И  Алексей  тут  же  о  нём  вспомнил  и  крикнул:
       -Мессеры!  Дегтяря  сюда! Я  их  маленько  попужаю!
       Он  выставил  пулемёт  на  башню  и  приладил  на  руку,  для  удобства  стрельбы  опустившись  на  полусогных  ногах  в  машину. Получалось  будто  ничего,  можно  стрельнуть. С  «мессера»  тоже  полосанёт,  а  может,  и  бомбочки  кинет. Правда,  Алексей  Быстрин  не  знал,  возили  такие  подарки  с  собой  «мессеры»  или  нет. Но  волков  бояться – в  лес  не  ходить.
       Передний  самолёт  заходил  с  небольшой  высоты,  с  разворота,  прикидывая  прострочить  колонну  пулемётом  по  ходу  и  огня  издали  не  открывал.
       «Способный,  анчутка! – Прихвалил  Алексей, прицеливаясь  с  упреждением  как  в  птицу,  и  послал  длинную  очередь,  которая  должна  «мессера» прошить. – Да  я  то  ж  не  дурень!»
       Немец  огнём  не  ударил,  пронёсся  с  гулом  над  головой,  тут  же  резко  взмыл,  будто  делая  петлю,  на  короткое  время  завис,  и  хвостом  вниз  подался  к  земле. Шмякнулся  пыльно  и  даже  мягко,  без  большого  грома  метрах  в  трехстах.  Второй  самолёт,  увидев  картину,  кинулся  на  сторону,  увернул  и  пропал  из  вида.
       Николинко  остановил  танк, выпрыгнул  наземь, кинул   взгляд  на  сбитый  «мессер»  и  радостно  закричал:
       - Сбили  гадюку! Сверзили,  товарищ  лейтенант!
       Другие  танки  тоже  остановились,  из  всех  башен  торчали  шлёмы  и  дула  автоматов,  а  иные  командиры  тоже  спрыгнули  и  любовались  сбитым  фрицем.
       Было  тихо,  механики  догадались  заглушить  дизеля  и  Алексей,  обводя  танкистов   строгим  взглядом  и  уже  будучи  уверенным,  что  «мессера»  свалил  кто-то  другой,  спросил:
       -Кто  самолёт  сбил?
       -Все  стреляли,  товарищ  командир! –  весело  зашумели  командиры  танков. – Общая  добыча!
       -И  ладно.  Гуртом  и  батька  бить  способно,  как  гутарют  казаки, -  враз  согласился  Алексей,  оставаясь,  впрочем,  недовольным  собой.
       Он  обернулся  на  сбитый  самолёт,  который  отчего-то  не  взорвался и  только  пыль  слегка  еще  курилась  над  обломками  крестоносной  птицы,  будто  тлен  над  падалью.
       Защемило  душу  от  мысли,  что,  возможно,  промазал.  Но  тут  же  вспыхнул  сердцем  и  шуганул  из  головы  негожее,  хваля  танкистов.  Они  палили  из  автоматов,  а  он  из  «дегтяря»  и  танкисты,  чтоб  не  выперлась  его  нескромность,  дружно  подали  мысль  про  общую  победу. Не  стали  хвалить,  останавливать  внимание  на  его  персоне,  возносить  почестями  и  отгородили  от  стыдной  неуютности,  когда  бы  стал  Алексей  искать,  куда  себя  спрятать.
       И  правильно,  так  воспитали. Всё  у  них  общее,  и  беда,  и  редкая  теперь радость.
       Лейтенант  Быстрин  уже  облегченно  смазал  ладонью  с  лица  остатки подспудной  досады  и  отдал  команду:
       -Заводи  и  вперёд,  едрит  болванку  им  под  гузно!
       Распахнув  планшет,  взглянул  на  карту,  прикинул  сколько  еще  лязгать  гусеницами  до  хутора  и  выходила  малость.
       «В  часа  два  хода  уложимся». - Заверил  себя,  хотя  ограничения  временем  не  имел.  Когда  придут,  тогда  и  ладно,  а  чтоб  не  услышать  подстёгивания,  рацию  не  включал.

______     44     ______

       И  уложились  в  два  часа  и  остаток  пути  прошли  без  приключений. И  первым,  кого  увидел  Алексей  Быстрин,  оказался  его  командир  роты  капитан  Долгов.
       Капитан,  (верно, заждавшись,  издали  услышал  звон  гусениц  или  иной  шум),  вышел  перехватить  танки,  дабы  не  втягивать  в  хуторские  улочки,  а  схоронить  от  сглаза  в  ближней  рощице,  в  кустарники  вдоль  речушки. Где  уже  прятались,  прикрываясь  ветками,  остатки  роты.
       -Куда  тебя  занесло, взводная  броня?! От  страха  света  белого  не  видел, не  мог  остановиться  опростаться?! – Стараясь  быть  строгим,  но  пропуская  все  же  улыбку  на  кончики  усов, выговаривал  командир  роты,  когда  танки,  пятясь,    съехали  к  речушке  под  ракиты,  а  экипажи  молча  и  торопливо  принялись  укрывать  машины  ветками.
       -Так  это,  фрицы бомбили  сильно,  пришлось  тикать. Много  наших  сохранилось?
      Объяснил,  спросил  и  устало  стянул  с  головы  шлём  Алексей  Быстрин. И  потянулся  в  карман,  под  комбинезоном  в  галифе,  искать  платок. И  вытер  лоб.
      - Трех  еще  нету,  да,  видать, не  вернутся. Попали  под  бомбы  не  только   из  нашей  роты. – Капитан  уже  знал,  успели  ему  донести,  оправдываясь,  другие,  и  положили  побитые  немецкие  танки  на  отчет. – А  где  вас  носило   и  что  с  обстановкой? Где  с фрицами  соприкасались? Жарко  было?
       -Практически  не  успели  разглядеть. Случайно  вышли  на  поле  боя. Прибежали  вовремя,  помогли  управиться  с  какой-то  танковой  группой,  отбили  и  разбили,  а  тут  и  ваш  вызов  по  рации.  Вышли  в  зону  приёма  связи. Ну  и  подались  исполнять  приказ, - доложил  Быстрин,  глядя  капитану  Долгову  в  серые  глаза. – Но,  если  по  первому  впечатлению,  то  жарко. Прёт  немец  во  все  лопатки  и,  слух  идет,  обошел  по  краям.
       -Ну  ты,  броня! – Сменил  милость  на  гнев  командир  роты,  ухватив  Быстрина  колючим  взглядом. – Фашист  прёт,  где  от  него  тикают,  как  ты  выразился. А  где  надо,  там  отходят  по  приказу  сверху. И  не  иначе. И  знают,  какую.  держать  оборону,  жидкую  или  густую.
       -Так  точно,  товарищ  капитан!  Вот  и  в  мешке  оказались, - едва  не  со  злобой  согласился  Алексей Быстрин, уводя  на  сторону  и  даже  под  ноги  глаза,  и  сжимая  пальцы  в  кулаки.
       Но  расслабился  и  махнул  ладошкой  себе  по  скулам,  будто  щетину  испробовал.
       -Лейтенант! – С  еще  большей  угрозой  пропел  Долгов,  едва  сдерживаясь  от  бешенства.  Он  терпеть  не  мог  пораженческих  настроений  и  оттого  свирепел  быстро. – Под  трибунал  хочешь,  броня?! Оставить  мнение  при  себе!
       -Есть,  оставить  при  себе! Какие  будут  указания?
      -Ладно,  лейтенант,  не  сердись. На  душе  хреново. Разве  я  не  понимаю? Но  война,  и  селить  в  себе  дурные  мысли…Мы  тут  и  без  того  припухаем…Но  всё  равно  побьём  их!  И  зло  берёт! – Уже  мягче  и  даже  с  виной  пробурчал  капитан  Долгов.
       -Конечно,  побьем,  кто  сомневается?  Пройдет  фактор  внезапности,  маленько  оклемаемся  и  того…Бьют  фрицев  и  сейчас.  И  мы  недавно  били. И  ничего,  пятки  показывали  фрицы. И обидно,  верно,  и  на  карту  глядеть  противно. –Опять  потянулся  Алексей  ладошкой  к  щеке. – Побриться  выгадаю  время? И  вздремнуть  экипажам  пару  хоть  часиков?
       -Сейчас  боеприпасы  подвезут,  а  пока  приводите  матчасть  и себя  в  порядок. К  ночи  надо  быть  готовым. Марш-бросок  предстоит. И  не  держи  обиды, лейтенант! – Капитан  улыбнулся  и  слегка  толкнул  Быстрина  в  грудь. – В  бой  надо  идти  с  хорошим  настроением. Со  злом  на  врага.
       -И  опять  втемную,  не  зная  где  фрицы. Или  нас  нашли?
       Алексей  Быстрин    недовольно  поморщился. Он  успел  оглядеться  и  по  количеству  танков  и  отсутствию  иных  воинских   частей  уяснил  прежнюю  неопределённость:  основные  силы  и  командование  обороной  были  в  ином  месте  и  их  придётся  искать.
       -Война,  лейтенант. Конечно,  мы  опростоволосились,  потеряли  много,  но  не  в  бою,  а  от  авиации,  и  тут  нашей  вины  немного. Но  чему-то  научились  и постараемся   теперь  держать  ушки  на  макушке. Закон  жизни, - хмыкнул  капитан  Долгов  и  увидев,  что  к  танкам  трясутся  подводы  с  беприпасами  и  прочим  снаряжением  для  боя,  повел  подбородком. – Занимайся,  лейтенант,  делом. Задачу  нам  поставят  позже. Комбриг  у  нас  теперь  другой,  Полищук  погиб.
       Алексей  метнулся  к  танку, свистнул,  но  осовелый  экипаж поднял  не  сразу. Танкисты  с  дороги  разморились,  кимарили  кто  где,  привалившись  головами  к  каткам,  и  свист  и  зычный  голос  командира  отрешил  мужиков  от  сна  не  сразу. А  стрелок-радист Ковальчук  Андрей  так  вообще  не  хотел  пробуждаться  и  покидать  покой  прохлады  и  духовитый  настой  побурелых  трав,  и  пришлось  его  волочить  из-под  днища  «тридцатьчетвёрки»  за  ногу.
       -Работать,  экипаж! Принять,  дополнить  укладку, заправиться  газойлей,  а  тогда  продолжить  дрыхнуть! Вечером -  тю-тю! 
       Сказал  Быстрин  и  кинул  куда-то  в  сторону  за  речушку  руку  и  посмотрел  на  солнце.  Оно  клонилось  к  закату  непривычно  окрашенное,  будто  прибрызнутое  кровью. Алексей  отметил  себе  примету,  что  назавтра  с  утра  погода  будет  сухая,  но  дунет  с  запада  ветер  и  к  вечеру  принесёт  дождей.
       Он  и  сам  включился  в  работу,  встал  в  череду,  подающих  из  подводы  ящиков,  отмечая  остутствие  снарядов  в  запасе  танка.  И  Алексей  пробурчал  относительно  такой  раскладки  скорее  под  нос  себе,  но  стрелок  Ковальчук  немедленно  откликнулся  заметкой.
      - Так,  товарищ  лейтенант!  Пришлось  фашистов  приструнить,  а  Иван  Григорич  боялся  уснуть  в  бою  и  подавал  лихо! И  выстрелили  все! Оставили  на  всякий  случай  пару.  Да  и  пуляли  почти  мимо!  Ить  торопливость  где  нужна?! Сразили  только  двух  германцев!
       Но  сообразив,  что  наводил  и  стрелял  командир,  прикусил  язык.
       Николинко  на  такую  подачу  обстановки  боя  сдувал  с  кончиков  усов  капли  пота  и  таращил  глаза  на  несносного  огольца,  а  заряжающий  стал  отбиваться,  с  трудом  находя  аргументы.
       -Вы  гляньте,  товарищ  командир,  на  фармазона! Мы  плевались из  пушки  и  защищали  его  зад,  и  мы  же  виноваты! А  чтоб  ты  смог  против  крестовых  из  своей  дрысталки-пулемёта? Кабы  не  мы, горел  бы  черным  дымом!
       - Отставить  разговоры!  Обид  не  держать,  работать  шустрей! – Пресёк  зубоскальную  перепалку  Алексей  Быстрин. – И  гореть  нам,  если  что,  всем  гуртом.  Оно  нам  надо?
С  делом  управились  скоро  и  Быстрин,  прежде  чем  разрешить  отдых,  приказал  привести  себя  в  порядок.
-И  то, -  сказал  Николинко, -  в  бой  идти  с  разбойными  рожами  негоже. Бо  хрицы  при  виде  нас  кинуться  тикать,  а  нам  треба  их  знищивать.
Тут  они  переглянулись,  оценивая  вид,  расхохотались,  и,  прихватив  мыло  и  полотенца,  бросились  к  речушке  смывать  пороховую  гарь  и  пыль  дорог.
Меж  тем  привезли  газойль  и  им  снова  пришлось  потеть. Заправка  из  бочек  совсем  не  то,  что  заливать  бак  насосом.
Затем  решили  перекусить:  на  голодный  живот  и  сон  придет  негожий  и  сны  могут  явиться  дурные. Закололи  пару  банок  с  говядиной,  нарезали  хлеба  и  стали  мазать  тушенку  на  хлеб,  и  насытились  плотно  и  скоро,  с  охотой  вдыхая  запах  перетопленного  жира  с  лаврушкой,  который  долго  держался  в  усах  и  на  пальцах  и  не  забивался  даже  крепким  грузинским  чаем.
Впрочем,  сначала  хозяйственный Николинко  изготовил  к  приёму  флягу  с  водой,  каковой  запили  они  из  командирской  манерки  глоток-другой  спирта,  с  подмигом  протянутой  механику  под  первый  укус  говядинки.
-Вот  теперь,  экипаж,  спать!  Хотя б  пару  часиков  отдыха  ухватить, – тоном  приказа  подвел  базу  под  действо  Алексей  Быстрин.
Спали  они  за  последние  сутки  мало,  так,  прикимаривали  иной  раз  ухваткой.
-А  вы  как,  товарищ  командир? – обеспокоенно  спросил  Николинко,  примечая,  что  лейтенант  не  собирается  давить  ухо  с  коллективом.
-Мне  до  ротного  заглянуть  еще  надо. Уточнить  обстановку.
И  окинув  хозяйским  взглядом  танк,  нашел  упущение,  вскочил  и  опустил  крышку  люка,  поискал  еще  каких  казусов  и,  не  найдя,  оглядел  и  ощупал  себя,  пробежавшись  пальцами  по  карманам,  по  вороту  гимнастерки,  остался  доволен  и  побрёл  искать  танк  командира  роты.
Машину  командира  нашел,  и  вовремя,  Долгов  собирался  посылать  за  ним  и  многие  взводные  были  уже  тут.  Капитан  представил  Быстрина  офицерам  и  Алексей  с  удоволствием  пожимал  крепкие  руки  тоже  приморенных  работой  войны  лейтенантов.
Те  с  интересом  оглядывали  бритое  лицо  представленного  комвзвода,  иные  тут  же  отводили  глаза,  а  некоторые  по  глупости  улыбались,  принимая  в  душе  Быстрина  за  служаку-угодника,  что  отсиживался  где-то   в  райских кущах  и  теперь  предстал  огурчиком  в  пупырышках.
Но  понимая  именно  так  насмешливые  взгляды,  Алексей  не  стал  брать  на  душу  обиду,  а  привалившись  на  траву  и  облокотившись,  устроив  голову  на  ладонь,  тут  же  стал  отгонять  вдруг  привалившую  дрёму  мыслями. И  сдержал  сон  и  глаз  не  закрыл.  А  мысли  явились  вдруг  не  военные,  а  мирские,  о  доме  и  тех,  кто  там,  о  ком  ему  не  пришлось  думать  в  последние  сутки  за  имением  иных  забот. И  теперь  тревоги  приступили.
Он  предлставил  себе  отца, внедапвне  ещё  крепкого  и  телом  и  духом,  и  теперь,  через  уход  на  войну  всех  сыновей,  духом  упавшего. Быстрин  увидел  отца  в  работе  на  ферме  скотником,  куда  тот  вернулся  уже  на  третий  день  войны.  Как  батяня  управляется  вилами,  накидывая  скотине  в  ясли  духмяного  сенца,  как  отставляет  иной  раз  инструмент  и,  облокотившись  о  навильник,  тупо  смотрит  в  бездаль  оплавленными  старческой  слезой  глазами,  как  затем  вспопашивается,  и, встряхивая  головой  и  пряча  в  бороду  осудную  усмешку,  вновь  берется  за  вилы.
«Эка,  старый  пень,  задумался,  разрази  их  громыхало! Придут  сыны.  Прогонют  германца  и  возвернутся. А  ты  шо  подумал?  Чертяка  волосатый!»
И,  утерев  исподом   старого  пиджака  вспотевший  и  высокий  лоб,  надвинув  снова   капелюху,  примется  с  яростью  грести  с  настила   охвостья  сена  и  соломы,  вскрывая  коровьей  мочи  и  лепёх  запахи.
Потом  Алексей  увидел  мать. Прасковья  Ниловна  вовсе  затяжелела  думами,  огрузилась  хворями  души,  которые  не  сразу  научилась  гнать  заботами  по  дому. Впрочем,  заботы  будто  и  заслоняли прочее,  да  мысли  про  сынов  донимали  всё  больше.  В  доме  жданное  прибавление,  на  свет  появился  племянник  Алексею,  и  Алевтина  норовит  покинуть  курень  с  казачонком  и  уйти  в  родительский  дом.  Там  вольнее  ей,  да  должного  пригляда  за  дитём  не  будет:  родители  её  в  работе,  а  сама  неумёха  полная,  о  том  и  думать  тошно. Но  казачка  с  норовом,  кнутом  в  детстве  нестёганная  и  не  понимает,  что если  уйдет,  сколько  обиды  нанесёт  мужниному  дому!
Алексей  улыбнулся,  перебежав  мыслями  к  крохотному  мальчонке,  ибо  не  было  ни  у  кого  из  Быстриных  думки,  что  может  родиться  что-то  противное  уму.  Казачонка  ждали.  И  дядька  мысленно  оглядел  розовое  созданьице,  лупающее  рыжими,  как  у  мамки,  глазёнками  на  божий  свет,  пускающее  в  детской  непосредственности  ртом  пузыри  и  сучащее  ножками-ручками,  выражая  радость  бытия,  потому  как  даже  самый  малый  человек  без  движения  не  может. Алексей  представил,  как  подхватил  малёнка  на  руку  под  спинку,  а  другой  рукой  под  попку,  разок-другой  подкинул  и  тот  залился  радостью  смеха,  и  бабка  казачонку  и  мать  Алексею  ревниво  и  решительно,  как  горлинка,  выхватила  дитя,  недовольно  засварилась  и  засветилась  тут  же любовью,  прижимая  к  груди,  под  защиту  подарок  природы.
Мельком  и  с  теплом  души  Алексей  вспомнил  свояченицу  Варвару,  жену  Пантелея.  Она  уважалась  им  за  кроткий  нрав,  за  готовность  объяснить  и  подсказать,а  то  и  выручить,  за  ласковую  улыбку  на  припухлых  губах,  за  малый  росток  и  приятность  в  лице  и  фигурке.
Затем  мысль  метнулась,  ворохнулось  в  нём  непонятная  сладость,  какую  он  вообразил  в  себе  словно  бы  борясь  с  наваждением, -  он  увидел  Нюрку. Улыбка  тут  же  разлилась  по  лицу  Алексея  от  уха  до  уха,  плеснула  на  губы  и  распахнула  их,  разлилась  в  глазах.
«Завтра,  ежели  благополучно  закончится  бой, напишу  ей  ещё  письмецо. С  дороги  поклон  отсылал,  а  с  фронта  всё  недосуг. Надо.  Всё  ж  там  труднее  перемогаться,  незнавши  про  нашу  жизнь,  болеть  об  нас  душой, -  сказал  себе  Алексей  укорно,  утишивая  сердце  и  чуток  сдвигая  брови. – Родителям  тоже  написать  с  фронта  потребно  лишний  разок  да  и  Пантюшка  должон  отписать. Ить  побывал  в  бою…Вот  еще,  не  привелось  поговорить  толком.  Встретились,  как  ветры  у  овражья,  и  разогнала  буря».
И  опять  явилась  перед  глаза  Нюрка, теперь,  запахнутая  в  тёртую  временем  отцовскую  стёганку, непомерно  большую,  чужеродно,  как  на  корове  седло,  сидящую  на  худеньком  тельце.  Вместе  с  бабами Нюрка  копала  колхозный  картофель. Упорная  в  деле  и  молчаливая  по  натуре,  она  орудовала  лопатой  поперед  иных,  даже  дородных  работниц  обставляла,  сердито  шмыгая  носом,  утирая  его  иногда  замызганым  рукавом  фуфайки,  наддавала,  боясь,  что  могут  догнать  и  забрать,  перехватить  славу  передовицы. Платок  на  ней  осенний  уже,  клетчатый,  тоже  старый,  но  чистый  и  со  старанием  штопанный,  низко  повязанный  на  лоб,  старивший,  уравнивающший  с  другими  артельщицами,  обремененными  детьми  и  большими  заботами,  тогда  как  у  неё  на  совести,  разве  что,  печаль  за  худобу,  за  живность  в  дворе,  какую следовало  придержать,  да  приходилось  истреблять  на  харчи. Одна,  как  перст  холодный.
И  теперь  Алексей  видел  Нюрку  такой  настырной  и  углублённой  в  работу,  что  невольно  вспомнил  себя   на  колхозных  трудах. Не  любил  и  он  ходить  на  поле  в  серёдке  или  задах,  а  норовил  быть  бельмом  у  всех,  чтобы  за  ним  тянулись,  на  него  равнялись  и  о  нём  бы  говорили,  тая  иль  не  скрывая   злого  уважения.
И  вообразив  Нюрку  на  поле,  заставил  взглянуть  на  себя. И  она  распахнула  голубые  очи,  опушенные  удивительно  длинными  и  загнутыми  ресницами,  растерянность,  страх  и  радость  набежали  на  её  лицо  в  узком  треугольнике  платка. Нюрка  остановилась  в  работе,  облокотилась  на  лопату  грудью  и  придержала  ладошкой  то  место  под  стёганкой,  где  испуганной  пичужкой  билось  сердце.  Оно  больно  кольнуло,  но  девчушка  перемоглась,  вздохнула  глубоко  и  снова  устремилась  в  работу,  отгоняя  душевную  смуту  и  помня  завет  батяни  трудом  оборонять  себя  от  всякой  напасти  и  сердечной  тоже.
И  видение  пропало,  и  сколько  ни  мнил  себя  Быстрин  способным  вернуть  его,  не  возвратилось.
Тут  же  ворвался  голос  капитана  Долгова  и  вернул  на  землю.
- Ставлю  задачу,  товарищи  танкисты! - Командир  роты   присел  и  затем  лёг,  пристроился  животом  на  траву,  раскинул  карту  и  ткнул  в  неё  палец,  оглядывая  взводных  лейтенантов. – Вот  мы,  а  где  немец  не  знаем.  А  надо  знать. Предположительно  он  двигается  колоннами  вот  тут,  паралельно  километрах  в  десяти,  устремляясь  организовать  клещи. Имея  целью  ударом  с  севера,  а  затем  и  с  юга  охватить  нас  позади  и  завязать  мешок.  Но  это - предположительно! – Долгов обвел хмурым  взглядом  слушателей,  разглядующих  карту. – Потому,  броня,  наша  задача  сначала  разведать  и  уточнить  положение,  а  затем  броском  достичь  отметки  пятнадцать  тридцать  один  на  карте  и  с  ходу  ударить,  опрокинуть  противника  и  развеять  по  степи.
-Как  прошлый  раз, - показал  в  ухмылке  зубы  один  взводный,  видимо  вспоминая,  как  хорошо  они  потрепали  немцев  на  марше.
Но  капитан  вспомнил  последующую  бомбёжку,  когда  они  тикали  от  вражеской  авиации  и  их  свежую  бригаду  раздолбали  с  воздуха  фашисты  и  танков  теперь  набиралось  едва  с  треть  от  бывшего  состава.  И  потому  Долгов  враз  закипел  гневом  и  гаркнул:
- Отставить  ухмылку,  лейтенант! Не  к  месту!  И  теперь  задача  общая. Быть  готовым  к  маршу  в  любую  минуту. Всем  отбыть  к  экипажам  и  проделать  работу,  проследить  за  порядком. В  двадцать  два  поступит  команда. Лейтенант  Быстрин!  Ты  один  комвзвода  без  взвода, - капитан  Долгов  невольно  улыбнулся  каламбуру, - потому  тебя  оставим  в  разведке,  будешь  иди  впереди  колонны. Пороха  ты  нюхнул  хорошо,  потому  справишься.
-Есть!
-Разойдись!
Алексей  Быстрин  вернулся  к  танку,  места  под  днищем  ему  не  нашлось,  чтобы,  укладываясь, не  тревожить  других,  и  он  пристроился  снаружи,  соорудил  из  бурьяна  ложе  и,  едва  уложил  голову  в  шлемофоне  на   ладони,  тут  же  уснул.

__________     45     _________

Проснулся  Быстрин  вечером,  в  сумерках. И  тут  же  его  поглотила  мысль,  пожалуй,  он  и  проснулся  от  тревоги,  что  чего-то  сделал  не  так  или  вовсе  упустил  из  вида. И  он  пролежал  несколько  времени,  и  глядя  в  тёмное  небо,  затянутое  толи  мглой,  толи  облаками,  бередя  сознание  и  выискивая  в  себе  болячку  души. Охрану  выставлять  не  надо  было,  часовых  выставил  ротный,  будить  ребят  не  стоило  ни  для  каких  работ  и  отдохнуть  им  лишний  часок  не  помешает.
Да,  его  танк  остался  один  из  взвода,  три  других  погибли  в  бою  и  под  бомбами  "юнкерсов"  и  им,  экипажу  танка  номер  18  с  девизом «Бей  врага!»   теперь  и  за  тех  парней  мстить  фашистам,  изводить  их  позорное  племя. Бить  бандитов  фашистской  нации,  сцепив  зубы  от  боли  и  гнева,  от  непосильной  ноши  страданий,  бить  без  пощады  и  до  смерти  повсюду,  где  попадутся  на  глаза.
Эти  мысли  затушевали  собой  все  иные,  сонливость  изчезла  и  он,  припав  спиной  к  катку,  с  тоской  глядел  на  тёмно-багровый  свет  заката,  предвещающий  будто  цветом  своим  на  завтра  великую  сечу  и  многие  смерти. Но  к  мистике  и  сувериям  Алексей  относился  с  пренебрежением,  как  всякий,  он  всегда  надеялся  на  что-то  и,  значит,  верил,  но  оставался  материалистом.  А  это  требовало  отношения  к  жизни  не  отвлеченной  мысли,  а  необходимых  действий. И  Быстрин  хлопнул  по  коленям,  вскинулся  на  ноги  и  полез  на  танк,  а  откинув  люк,  забрался  внутрь. И  включив  освещение,  тщательно  проверил  укладку  боевого  и  всякого  снаряжения,  пошарил  кругом,  ища  непорядка,  но  экипаж  еще  не  обжился  настолько,  чтобы  натащить  ненужного  и  захламить  машину  и  даже  их  «Сидоры»,  вещевые  мешки  были  непристойно  худы  за  бедностью  пожиток.
Минут  за  десять  до  назначенного  часа  Алексей Быстрин  устроил  побудку,  а   Андрюшку  Ковальчука  снова  выволок  за  ногу,  так  крепко  спал  молодой  стрелок,  никак  не  привыкший  к  войне. Впрочем,  к  ней  привыкнуть  нельзя,  входят  в  обыденность  обстоятельства.
-Экипаж!  Быстро  к  реке,  спрыснуть  буркалы  и  в  машину! Минута  времени! -  Почти  шопотом  и  с  напускной  строгостью  распорядился  Быстрин,  оглядывая  в  сумерках  неясные  фигуры  танкистов. – Через  пять  минут  в  поход!
Все  другие  экипажи  уже  сидели  в  машинах, моторы  танков  работали,  сизый  чад  от  дизелей  стекался  полстью  в  ложбину  реки  и  там  уже  трудно  было  оставаться  человеку,  дышать  нечем. Потому  и глядел  туда с  тревогой  Алексей,  покамест  умыли  лица,  угнали  водой  сон  его  танкисты,  а  когда  вернулись  и  нырнули  в  люки,  убрался  и  сам,  закрылся,  надел  шлём  и  подключился  к  наружной  и  внутренней  связи.
А  когда  минутная  стрелка  его  часов  коснулась  контрольной  цифры  и  побежала  дальше,  услышал  Быстрин  команду  командира  роты: «Первый,  вперёд!»
Первым  был  его  танк,  первой  роты  и  первого  взвода,  единственный.
И  тогда  Алексей  всполошился,  вскинулся,  открыл  люк  и  выставился  наружу,  чтобы  видеть  дорогу  и  направлять  движение,  и  отдал  команду:
-Фомич,  вперёд!
И  далее  стал  направлять  его,  выводя  на  дорогу  к  мостику,  за  которым  открывалась  степь.
Почти  всю  ночь  проехали  они  ничем  не  тревоженные,  под  темным  небом  по  черной  грунтовой  дороге,  ясно  видимой  среди  пажитей. В  пять  утра  капитан  Долгов  остановил  колонну  из  шестнадцати  танков. На  карте  значился  населенный  пункт,  который  должен  вскорости  открыться.
Алексей  перебежал  на  танк  командира  роты,  тот  подсвечивал  фонариком  планшет.
-Двигай,  лейтенант,  вперёд.  Скоро  должон  быть  хутор,  а  там,  возможно,  ночуют  фрицы.  Надо  разузнать. Если  что,  действуй  по  обстановке,  когда  надо,  тикай  сюда. Давай, броня, ни  пуха! – Напутствовал  капитан  Долгов,  склонясь  Алексею  к  уху  и  обнимая  взглядом. – Да,  и  постарайся  не  выходить  без  дела  на  связь. Фрицы  должны  спать,  но  вдруг  какой  старатель…Ну,  ты  допетрил.
Быстрин  понял,  и  когда  двинулись  они  в  разведку,  наказал  стрелку-радисту.
- От  рации  отключись. Чтобы  вдруг  с  испуга  не  закричать.  Сообразил?
-Чего  не  понять? – Словно  отмахнулся  Андрюшка  Ковальчук. – Только  какая  польза  с  нашей  разведки,  если  без  рации.  А  вдруг  придется  погибать? Да  и  вообще! Нас  за  версту  слыхать,  а  часовой  услышит  и  поднимет  вой.
- Умён, - проворчал  Алексей,  в  душе  вовсе  не  отвергая  тревогу  радиста. – Да  выхода  другого  нету. Часовой  пускай  орёт,  а  в  эфир  нам  нельзя  подавать  голоса.  Фашист  пока  ночью  не  воюет,  но  дежурного  может  держать. И  отставить  разговоры!
Скоро  подъехали  к  селению,  на  окраине  остановились  и  заглушили  мотор. И  тут  же  услышали  собачий  брёх  и  петушиные  крики:  одни  тревожились  шумом  гостей,  другие  кричали  раннюю  побудку. Впрочем,  перебрех  собачий  и  кочетинный  крик  пробежались  и  унялись,  снова  напустив  на  селище  тишину.
Алексей  Быстрин,  выставляясь  наружу,  вглядываясь  и  внимая  тревогам,  понимал,  что  их  танк  услышали  и  теперь  выглядывают  в  окна  и  сторожатся,  гадая,  кто  припёрся  и  чего  ждать. И  боятся  показаться.
-Фрицев  не  видать  с  этого  краю,  пойду  гляну  дальше, - сказал  Быстрин,  сбрасывая   шлем  и  открывая  уши. – Если  что,  старшой  Фомич. И  тогда  тикать  обратно  и  сообщить  нашим. Даже  по  рации  разрешаю.
И  тяжело  спрыгнул  и  подался  к  ближней  хате,  крытой  соломой  с  подслеповатыми  оконцами  и  тревогой  внутри.  И  постучал  в  стекло  окна  возле  двери  осторожно,  костяшкой  пальца.
Сначала  была  тишина,  но погодя  отозвался  приглушенный  голос  женщины.
-Який  бис  грюкотить?  Нимае  никого.
- Открой,  тетка,  погутарить  надо, - сказал  Алексей  Быстрин,  воротя  ухо  к  щелястой  двери. – Немцы  в  хуторе  е?
-Немае  германаца,  в  Брюхановке,  чуяла,  появились, - так  же  надсадно  и  с  боязнью,  в  распев  отозвалась  тетка  из-за  двери.
-А  далеко  до  Брюхановки?
-Та  ни!  Поняйте  тропкой  через  гору,  а  за  нею  ричка,  а  за  ричкой  вона.  Три  чи  бильш  версты.
-Коня  у  вас  можно  разжиться?  Чтоб  сбегать  и  поглядеть  на  германца!
-Так  ни,  яки  тут  кони!  За  коньми  треба  до  головы  колгоспу. Он  усим  ведае.  Так  и  коняка  один  зустался. А  хата  его  на  майдане  рядком  з  домом  управы. Ходить! -  скороговоркой  отвечала  за  дверью  тетка.
На  танке  Быстрин по  хутору  не  стал  гайдачить, пошастал  пробежкой и  нашел  председателей  колхоза  и  сельсовета,  и  добыл  коня. А  на  нём  вернулся  к  экипажу.
-Сержант  Ковальчук!  - Почти  торжественно  воззвал  Быстрин,  соскакивая  с  мерина. - Останешься   за  командира,  пока  я  проскачу  на  разведку  в  соседнее  село  Брюхановку. Говорят,  там  заночевали  фрицы,  надо  уточнить. Если  через  полчаса  не  вернусь,  доложить  капитану  Долгову. – Впрочем,  встретив  недоумение  и  на  лицах  прочих  танкистов, снизошел  вопросоом. – На  коняке  ты  же  не  мастак?
-Никак  нет,  ни  разу  не  залазил, - почти  радостно  доложил  стрелок-радист,  враз  оценивая  обстановку,  когда  сможет  показать  остальным  в  экипаже  своё  радение  и  ум.
- Ну  вот, а  я  могу  и  без  седла,  охлюпкой.  Но  председатель  коня  держит  под  рукой  и  седло  тоже. Так  что  надо  пробежаться  не  на  танке,  чтобы  шумом  фрицев  не  разбудить. Поглядеть,  сколько  их  и  что  у  них.
Между  тем  стали  появляться  хуторяне. Нет,  они  не  гнали  из  дворов   скотину,  стереглись  возможного  и  близкого  врага,  и  покуда  держались  поодаль,  сходясь  торопкими  тихими  шашками  до  низинки  у  мостика,  где  стоял  неясной  громадой  танк.  Иные  узнавали  в  нём  своё,  советское  и  родное,  и  безбоязненно  приблизились  и  смотрели,  оставаясь  шагах  в  десяти.  Смалили  махру,  ширкая  в  темени  огнями  закруток  и  забирая  в  круг  железную  махину.
Алексей  Быстрин  снял  с  руки  часы  и  передал  стрелку-радисту.
-Давай,  сержант,  держи  службу,  не  посрами  командирскую  должность.
-Так  это!  Зачем  часы?!  Мы  будем  ждать  до  света,  а  если  что,  у  нас  снаряды! -  Почти  возмутился  сержант  Ковальчук,  приняв  часы  и  держа  их  наотмашь.
-Во  мне  военного  видно?  Когда  в  комбинезоне.  Ничто  не  блестит  в  темноте?
- Черный  как  чертяка,  товарищ  командир! В  таком  комбинезоне  блестит  только  Фомич!
- Ну  что, едрит  болванку  мне  под  копчик  для  скорости  езды!  Поскакал  я,  а  вы  пождите.
И  он  легко  взлетел  в  скрипучее  седло,  ладонью  мягко  пригладил  холку  коняки тележного  ходу,  улыбнулся  неохочим  оскалом,  приободряя  себя  на  не  столько  трудное,  сколько  рисковое  дело  перед  лицом  товарищей  и  своей  совестью. Вытащил  из  кобуры  и  сунул  в  голенище  пистолет. И  выдал  последнюю  команду:
- Через  полчаса  не  буду,  катите  навстречу,  своми  глазами  разузнайте,  что  там  и  как. И  тут  же  назад! Обстановку  надо  своим,  капитану  Долгову  передать!
Чмокнул,  придавил  сапогами  справные  бока  лошадки,  подбавил  усердия  уздечкой  и  направил  наизволок  по  серой,  уже  различимой  дороге,  выдавленной  многими  сотнями  крестьянских  колёс.
Пока  выбирался  из  ложбины,  где  скрывался  трусоватый  хуторок,  стало  виднее:  и  небо  с  нежной  лазурью  поверху  и  понизу  брызнувшей   розовинкой,  и  степь  на  покатом  боку  лощинки,  не  паханная  здесь,  оставленная,  видать,  под  пастбища,  пожухлая,  не  радующая  глаз.
Скоро  остался  позади  разъятый  провал  степи  с  хутором  и  впереди  открылась  плоская  ширь  до  обреза  горизонта  и  ничего  нигде  не  было.  И  Алексей  ехал  так  долго  и  теперь  жалел  об  оставленных  часах,  не  ведая  о  времени  и  имея  только  направление  дороги. Коняга  не  поспешала,  как  ни  поторапливал  тупыми  носками  и  каблуками  сапог  Быстрин,  бежала,  толи  от  голодухи,  толь  понимая   забытую  умелость  седока,  переходя  с  рыси  на  иноходь. Тогда  Быстрин  вспомнил  про  ремень  и  снял  и  потянул  по  крупу  с  оттяжкой,  и  мерин  взял  в  карьер  и  холодный  воздух  сразу  пахнул  встречь.
И  скоро  открылась  картина  другой  ложбины,  широкой  и  не  глубокой. С  большим  селом  на  дне,  укрытом  садами. Алексей  Быстрин  остановил  коня  и  приложился  к  биноклю,  выискивая  потребное,  и  сразу  обнаружил  технику,  вовсе  не  маскированную  и  запрудившую  главную  улицу. А  на  технике  той  кресты  воинства  истинных  арийцев. Грузовики,  оглобли  пушечных  дул,  танки,  вытянутые  в  походную  колонну,  по  чему  можно  предположить,  что  фашисты  не  собирались  здесь  задерживаться,  думу  имели  переть  дальше,  не  ожидая  на  смену  себе  новых  стай  адольфовой  саранчи.
Алексей  определил  голову  танковой  колонны,  почти  на  выходе  из  селища,  и  что  не  видно  еще  живого  движения  на  улице, - спят  фрицы  отдохновительным  сном  после  трудов  разбойных.
Хорошо,  красиво  стоят  бандюги,  только  нельзя  их  тут  бить,  много  мирных  поселян  пострадать  может.  Надо  бы  их  на  марше  подстеречь  подальше  в  степи.
С  тем  Быстрин  завернул  коня  и,  обратно  направляясь,  осмотрел  дорогу,  по  которой  фашисты  должны  править  дальше.  И  прикинул,  что  пока  фрицы  зорюют,  можно  успеть  приготовить  сюрприз.
Арийцам  еще  позавтракать  время  истратить  надо!

_______     46     ______

Надвечер,  в  подсвеченной  луной  темноте,  когда  уже  и  не  чаялось,  в  траншею,  хэкая,  охая  и  матерясь,  неуклюже  и  неумело  стали  прыгать  солдаты.  Толи  на  смену,  толь  в  пополнение.
Оказалось -  смена.  Фронт  тут  определился  как  тихий,  на  запасной  линии,  и  прежних  защитников  кидали  на  другие  задачи,  а  сюда  определили  новобранцев  из  ополчения,  чтоб  хоть  чуток  пообвыклись  к  окопам.
И  бойцы  быстринской  роты,  каких  осталось  кучка,  и  весь  батальон -  одно  название  осталось,  уходя  в  степь  нестроевым  шагом,  прижаливали  новичков. Случись  им  встретиться  с  врагом  и  отбиваться,  так  многие тут  же и  складут  головы. При  бестолковости  и  неимении  добротного  оружии  и  недостатке  патронов,  да  еще  как  повезёт  с  командирами.  Коли  сыщутся  башковитые  да  смекалистые,  так  и  пронесет  большая  беда,  а  когда  уставные  дурни  возьмутся  страхом,  тогда  хана. Но  фашиста,  по  слухам,  вблизи  выбили,  а  дальних  искать  надо.
По  степи  остатки  от  батальна,  человек  полтораста,  шли  не  таясь,  курили  и  веселились,  как  всякая  мужская  масса  без  груза  страха,  радуясь  исходу  боёв  и,  пожалуй,  не  беспокоясь  всерьёз  о  дне  завтрашнем  и  не  задавая  загадок  насчёт  направления  в  тыл.
Офицеры,  помимо  взводных,  тоже  шли  кучно  во  главе  батальона,  окружали  капитана  Славина  и  вели  себя  беззаботно  и  вольно. Впрочем,  впереди  двигалась  группа  разведки,  вызнавая  новости  и  дорогу.
Не  скоро,  но  вышли  к  какому-то  хутору,  его  угадали  по  собачему  брёху -  вокруг  ни  огня,  луна  закатилась  за  край  земли,  и  к  тому, дождик  наладился  меленько  сеять.
Оказалось,  здесь  их  ждали  и  приготовили  хаты  для  отдыха. Красноармейцев  повели  на  постой  по  окраинам,  офицеров  же  пригласили  снять  усталость  в  контору.
-Лейтенант Шевкун. -представился  офицер,  оставленный  за  квартирьера  на  развилке  военных  дорог. - Тут  в  конторе  посуше,  можно  и  поспать. Мы  диван приспособили  для  командного  состава  и  чтоб  возле  связи.  Как-никак,  а  телефон.
Славин  на  это  подумал,  пощипал  ус  и,  беря  за  плечо Пантелея  Быстрина,  сказал  своим  взводным  и местному  коменданту  с  кубиками  на  петлицах,
-Вы,  казарлюги,  ступайте  и  отдыхайте. А  мы  с  комиссаром  должны  ситуацию  обтолковать. Устроимся  неподалёку  в  хатке,   да  там  и  косточки  разгладим. А  председателей  от  забот  не  отвлекать,  пускай  работают,  у  них  делов  много  и  без  нас. Ротным  выставить  караулы  и  сильно  не  рассл