Вылупок

                ВЫЛУПОК

                Когда б ответ держать пришлось,
                Ничто бы не было забыто…
                Должно быть, мудрость в смерти скрыта,
                И мёртвым мы видны насквозь.
                А. Теннисон.               

                0.


Лесное озеро. Пологий спуск к воде. Две лиственницы. Старик сидит. Молча. Без движения. Уставился на воду. Лицо старика изборождено морщинами, похожими на шрамы. Лицо, скорее, походит на клумбу, в которой рылись куры. Егор сел с ним рядом. Старик не шелохнулся. Ветер. Волна.
    - Говорят, вы всё можете. Ветер надоел.
Встал старик. Пошептал, развёл руки. Сложил их вместе.
Ветер стих.
               
                1.

По пустякам Егора Ожгибцева не беспокоят. Он бывает несносно желчен в полемике. Это такая форма  существования его личности. Вслушался в звучание имени-фамилии, как тут же представил и выражение его лица, и его чёрные волосы, и чёрные, без блеска глаза, и кривящийся, от чувства неловкости, рот. Представил невысокого роста, коренастую его фигуру.
Егор Ожгибцев рождает какое-то смутное беспокойство. Побыв секундочку возле него, чувствуешь, как разыгрывается воображение, начинаешь улавливать сигнал тревоги, который не несёт ничего конкретного, но напрягает.
Жизнь, конечно, реальна во всём. Спорить об этом не стоит, протестовать бессмысленно. Игра, которую человек ведёт, конечно же, ставит человека в дурацкое положение. Можно принимать, можно не принимать.
Так и сам я, бывало, выпрямлюсь, оглянусь по сторонам с взыскующим  и неуверенным взглядом, отчасти ведь признаю свою правоту и неправоту. Да и как не признавать, если за всеми наблюдают, если каждое слово подслушивается. Тот, кто водит по жизни, он всегда где-то рядом. И быть найденным, значит, выйти из игры. Найденному нет никакого толку отговариваться и вступать в спор. Не резон ему снова прятаться.
Зыбкость, во всём зыбкость. Марево в ощущениях. Что-то умирает, что-то, не связанное с прошлым, рождается. Всё наособицу, всё само по себе. Ничто ни за что не отвечает. Не с кого спросить.
Нет никакого толку раз за разом напускать на себя оскорблённый вид. Желание перемен отмечается не обретениями, человек ненасытен, а потерями.
Мало кто удосужится рассказать, что происходит на самом деле. Чего ради позволять копаться в личной жизни.
Разговор начал за здравие, о Егоре Ожгибцеве, а перешёл на какие-то общие размышления.
Часто наблюдал за стаей уличных кошек, изготовившихся к драке. Стоит им тебя увидеть, как все разом повернутся, шерсть вздыблена. Уставятся на тебя щёлочками враждебных глаз. В глазах ненависть и страх. И ожидание. Минуту оценивают. А кончики хвостов туда сюда метаются.
Не только кошки, но и любой человек, будь то сосед, попутчик или первый попавшийся, он будет оценщиком минуты, она у него получит свою цену.
У иного такая минута измеряется покорёнными женщинами, мерка другого – деньги, третий - завоёванной славой похвастается. А вот честный человек обходится дешевле всего – его покупать не надо. На открытой ладони бумажный рубль не держится.
В движениях Егора Ожгибцева иной раз чувствуется неподдельное, не предусмотренное сценарием жизни смущение, что ли, и какая-то подозрительность, точно он хочет поверить всему происходящему и не может.
Егор Ожгибцев выглядит добряком, но он не таков. Человеческое тело – особого рода машина, сама себя питает, залечивает раны, стареет, кипит страстями.
Егор Ожгибцев не трус. Если б он боялся, то не мотался бы по белому свету. Боязнь его, если приглядеться, проявлялась в биении голубой жилки на лбу, да в усмешке, вечно таившейся в кончиках губ.
Егор Ожгибцев – мужчина.
Мужчина, по понятию женщин – животное, довольно примитивное животное, из разряда простейших амёбоподобных существ. Любящее похвальбу, не чуждое отведать из подсунутой тарелки вкусненького. Любой шорох, и мужик готов, он в охотничьей стойке.
Есть у него душа, есть личностное различие, есть какие-то иные чувства, кроме желания обладать, - эти вопросы не с Егором, во всяком случае, разбирать нужно.
Егору удовольствие составляет спровоцировать, и быть одному против нескольких собеседников. Но ходить петухом, кругами, волоча крыло, кося глазом, квохча, возле одного единственного зёрнышка, подзывая кур, чтобы подловить и оседлать, ему не дано. Не дано.
На лице Егора подчас замечается насмешливое и заговорщицкое выражение. Верхняя губа начинает ползти вверх, открывая мелкие зубы: бросишь взгляд, и оторопь – что-то схожее от вставшей на задние лапы крысы-переростка.
Егор не крыса. Он, скорее, – волк одиночка. Он – сам по себе. Волк одиночка ничего не забывает. Помнить или забыть, не от волка зависит, это выходит само собой.
Егор не корыстный и не беспринципный. Он и не из тех, кто локтями будет расталкивать. Локтями расталкивают те, у кого нет высоких устремлений. Хотя, если локтями не поработаешь, ничего не добьёшься.
Настоящий мужчина шкварчать должен от волнения, всего лишь, нахождения рядом с избранницей. Ему приплести и поставить в укор вину, не грех. Изъян, если покопаться, у каждого  может найтись, а то и гниль.
Мужчину порой сравнивают с поленом дров. Полено, особенно сухое, готово к последней и яркой песне. Сжечь себя. 
Берёзовое полено – даёт много жару, сплошной жар, руку не поднесёшь. Смотришь в огонь - лицу больно, глазам – сухо. Таков и мужик – альфа-самец.
Берёзовое полено быстро греет, но не успокоит мысли, не отгородит от тревожных дум. Пламя костра берёзовых поленьев завораживает, и как-то не замечается, что из темени тянутся кривые и хищные когти теней страшилищ.
«У- у – у»,- сквозняк завихрит пламя, чужой голос, выдохом, нагонит неуют. Берёзовое полено один раз готово к последней, так всегда кажется, жертвенности. А потом шёпот углей, шёлковый язычок пляски огня. Потом – зола.
Егор Ожгибцев, скорее всего, не берёзовое полено, он – смолистая, жилистая еловая дровеняка.
Ель – угрюмое дерево, наособицу, неразговорчивое, прожившее нелёгкую жизнь. Ель хранит лес от пурги, ель всегда на окрайке болота ли, озера, лесной жизни. В еловом лесу шквальный ветер не живёт. Он где-то рядом, вверху ли, сбоку.
Еловое полено трещит и вспыхивает, оно может раскоптиться и быстро остыть. Ель никогда не одевается настоящим цветом, и красноватые лапы бывают, бывает хвоя с голубизной, с рыжинкой, ель топорщится, она не встречала счастье, она  всегда как бы сердится, поэтому еловые поленья, потрескивают, как бы в сердцах выбрасывают искорки-угольки, словно вспоминают прожитое или пережитое.
Заявлять, что Егор – дровеняка, неумно. Во-первых, он не дровеняка, и жизнь он не прожил, а живёт. Да, говорит резко, порой грубо, но не переходит грань, каким бы ни был азартным спор. Выражений не выбирает, вроде бы, взвешивает слова, достаточно грамотно отражает выпады в свой адрес.
Егор весь как бы в ожидании. В ожидании своей поры-осени. Чем отличается или, наоборот, схож процесс ожидания осени деревом и человеком? У дерева, в ожидании осени, гуще идёт жёлтый цвет, ниже опускаются ветви, дерево приготовляется встретить худшее – зиму с её холодом. Человек в ожидании – насторожен, также сидит, курит, плечи опущены. И волосы могут поседеть.
Дерево отличается тем, что весной листья его опять зазеленеют. Седые волосы человека никогда первоначальный цвет не возродят.
Ожидание,- это предчувствие перемен. Погадал бы кто по руке. Сам ведь протянешь ладонь. Сожмут запястье, указательный палец невинно-многозначительно заскользит по линиям ладони,- только бы хорошее услышать.
Нет, Егор никак не полено. Два полена абсолютно схожих не найти. Хотя и бытует мнение, что две капли воды подобны друг другу, это не так, а уж, что - что, но на дереве нет двух, абсолютно одинаковых  листьев.
Кажется, не рассуждает Егор, не задумывается, не сомневается. Прожил с первого мгновения появления на свет до того непредвиденного случайного мгновения, которое погнало его по жизни, без затруднений.
Мгновение погнало? Бред. Случайное мгновение-открытие, - всего лишь последняя капля, а до того была высказанная в запале фраза, и кем высказанная – женой.
Произнесённое слово можно забыть, но до конца дней нельзя забыть взгляд вдруг очужевшего тебе человека, если в том взгляде сквозит чуть ли не ненависть.
- Дочь вовсе не твоя.
После этих слов жена не принялась истерически кричать, плакать, она не утратила самообладание, она, как хорошая актриса скрыла свои подспудные чувства.
После её слов не было повода для жалоб. Полная тишина. Замёрз Ниагарский водопад. Егор провалился в плохо замаскированную ловушку.
Слова придали силы для дальнейшего обмана. Истина стала безжалостной. Он умер. Правда ведь говорят, что мёртвый храбрым не бывает.
Они враз стали сами по себе. Их разобщила не беда, а непонимание. Захотелось Егору себя пожалеть и похвалить, но...
Мирно где-то плещутся океанские волны о берег, перекатывают гальку. Таинственно мерцают звёзды. С сухим шорохом укладывается спать ветер в кронах деревьев на опушках.
Повторюсь, Егор Ожгибцев как все. Но стоит копнуть его чуть поглубже, заглянуть в его душу попристальней, понаблюдать со стороны, как тягость выявляется. Тягость пробивается сквозь усреднённый трафарет. Тягость – как облако.
У облака состав один и тот же – водяной пар. А какое многообразие форм. Облако может превратиться в тучу, будет утюжить крыши домов, может стать «серебряными облаками», чуть ли не космическими, перистыми, ещё какими-то. Состав не поменялся, самосознание облака не исчезло, но подход к существованию другим с каждым разом делается.
В жизни тоже иной раз наступает миг поворота. Оказываешься наедине с собой. Входишь в зависимость от времени. Текучего, складывающегося из бесконечно длинных минут, но и одновременно мгновенно передающего мозгу информацию.
Миг прочувствовать нельзя. В перескоке мига прошлые проблемы почему-то не особо волнуют, они кажутся никчемными, мелкими, смешными. Если и помнится какая, то без переживаний.
Любая проблема – всё равно, что плавающий у кромки воды катышёк берестяной коры: нагонит волну, его обязательно унесёт, так и с проблемой..
Время- такая штука, оно только разность восприятия подчёркивает. Теперешний и вчерашний – это два совершенно разных человека.
Разные интересы, разные цели, разные ощущения. Телесная оболочка не поменялась, а прошлое наполнение куда-то пропало, ссохлось и сжалось, как ссыхается клоп меж страниц книги, оставаясь всего лишь плёнкой.
В сущности, нет ничего проще: жить, пока жива тяга к жизни, пока есть ирония, пока можешь соблюдать условности.
Конечно, есть проблема выбора. Смерть в природе вещей – это смерть самой природы. Жизнь нельзя умилостивить. Бред, что из человека можно вылепить что угодно.
Если жизнь погружена в одиночество, обречена на одиночество, то, что предопределено судьбой, оно отнюдь не исключение. Хорошо бы при этом не смотреть на мир с подозрением. Можно как-нибудь смириться, что не принадлежишь самому себе.
У Егора порой возникало чувство, что шёл-шёл он по дороге, вроде, равнина окружала, и ни с чего вдруг оказался на краю пропасти. Что завлекло его сюда, как отыскал обрыв, что за соблазн приблазнился,- нет ответа ни на один вопрос. А в голове всё новые и новые глупости рождались.
Если и счастлив был Егор, то только во сне. Пробуждение для него – кошмар. Он тогда осознавал себя на необитаемом острове. В короткую минуту пробуждения доходило, что в обыденной жизни у него копилась усталость от якобы святости, от ощущения зловонного дыхания, от испарения, от слов… И ещё много чего.
Все слова утратили власть над добром и злом, они всё больше напускали тумана.
Егору придавал диковатый вид растрёпанные не по его хотению волосы и неподвижный взгляд, дикости, что ли.
Ему всегда казалось, что его будущее – это неисчерпаемые возможности, поездки в неизвестную местность. Неизвестную кому-то, но ему знакомую. В том месте всё: тарелочка с золотым ободком, райское яблочко, воздух… И она - женщина.
Стоит переехать в другое место, как другим станет набор жизненных правил. Система жизненных ценностей поменяется. Человеческая жизнь ведь не может остановиться из-за каких-то воспоминаний.
Боль не исчезла от выкрика жены, тот выкрик не укладывался в сознание. Как Егор ни пытался забыть три слова «дочь не твоя»,- не получалось.
Не раз и не два раза Егору думалось, что если бы кто-то подошёл, схватил сзади за плечи и как следует тряхнул, то, что он считал трагедией, пропало бы.

                2

Уж, что-что, но отражённым в глазах Егора редко кто был. Он ни с кем не старался пересекаться взглядом. Отношение к нему такое же, как и отношение к воде, которая заливает потоком,- в потоке лишь бы устоять, лишь бы с ног не сбило,- вот и общение с Егором напрягало.
Зануда он? По первому впечатлению не сказал бы. Так себе мужик. Он именно таков, каким казался. Но не такой Егор уж несчастный, каким хотел бы выставиться.
Относительно Егора, все предположения, которые могли прийти в голову, даже самые невероятные и невозможные, можно свести к нескольким строчкам.
« Меня лично это не касается, но  хотел бы предупредить. Ничего в своём таланте не понимаю, значит, недостоин его иметь. Что разрешено богу, то запрещено простому смертному. Первый шаг на пути к вере – это сомнение. Чтобы не шизануться окончательно, надо отвлекаться на несерьёзное».
В сущности, нет ничего проще; жить одними чувствами. Хочется смеяться – смейся, хочется плакать – плачь. Только не стой с видом побитой собаки, не проси, чтобы погладили.
Егор заблуждался относительно времени, будто время – это дорога, по которой ему надо пройти, будто поворачивать при этом можно и налево и направо и пятиться назад. Думал так, а выходило: время – замкнутый круг, и пространство внутри него замкнутое, очерчено сиюминутностью.
Ну, не могло так быть, чтобы одна единственная фраза переворот сделала, приблизила к запёртой двери. Дверь – то же зеркало. С одной стороны – всё знакомо, стоит открыть дверь,- как полная неизвестность впереди.
Плечом двинуть в филёнку у Егора не получилось. Он только торкнулся об косяк, как вдруг, по волшебному мановению, древесина обернулась зеркалом, и Егор увидел себя, деревню, заросший зев оврага, огромный валун, гладь озера, кулеподобную фигуру старика. Незаселённая территория, но до боли знакомая.
И тут же пришло в голову, что только отправившись туда, он сможет раздвинуть рамки собственной жизни.
Рядом с Егором почему-то свои проблемы делаются отчётливей. Почему? Кто его знает. Вроде Егор как все, ни ростом, ни фигурой, ни голосом не выделяется, и, тем не менее, он доминирует, создаёт наэлектризованное поле, попадая в которое, всякий оказывался под влиянием притягательного непонимания.
Это бесит. Это связывает руки. И ты, и те, кто возле тебя, и те, кого хотел бы видеть, и те, кто ушёл, все и всё создают неуют.
Егор Ожгибцев и громоздок для понимания, и поперечен. Скользок – это одно, но и колючки его растут не в ту сторону, как у всех, могут раскрыться неожиданно.
Ирония Егора втыкается как иголка, болюче, неожиданно, хотя за секунду до истинного понимания, вызывала смех совсем иного качества.
Кажется, Егор всё понимает. Понимать и делать вид, что понимаешь,- вещи не одинаковые. Жизнь переполнена разными традициями, приятными и не очень. От половины их давно пора бы избавиться. Что толку, перед тем как уйти, садиться и отрывать ноги от пола? Не помогает.
На какой-то миг Егор стёр капли пота со лба; ему показалось, что пот сочится из всех пор тела. Злость не к кому-то конкретному, а ярость и злость к своему телу заставили сплюнуть. Сплюнул – освободился от презрения к самому себе.
Всё началось где-то с год назад.
Егор Ожгибцев в Козульке – пришелец. Не с Марса, не с Сириуса. Он не инопланетянин, не НЛО его высадило. В паспорт его заглядывал участковый. Он не лицо кавказской национальности.
До сворота дороги в Козульку Егора довёз рейсовый автобус. Метров пятьдесят до бывшей когда-то столовки он преодолел пешочком. Стопы свои Егор направил к сохранившейся скамейке возле свежевыкрашенного ларька «У Маши».
Во рту было сухо и противно. Не настолько, конечно, чтобы улечься на скамейку, и сложить руки на груди, ожидать смертного часа.
Холодного пивка бы ему горло промочить, но от столовки осталось жестяная вывеска, крыльцо, забитая доской дверь. Да въевшийся запах прогорклого масла.
Если бы кто спросил Егора относительно будущего, то будущее представлялось в тот момент разновидностью пустоты. Ему нужно было переждать, осмотреться и двигаться дальше. Одно Егор знал, что у него хватит сил достойно встретить своё будущее.
На плече Егора висела чёрная дорожная сумка. Вещичек с собой немного. Раз никаких пакетов, дополнительных свёртков в руках не было, то, выглянувшая в окошко Мария Сиродей, продавщица ларька, решила, что мужчина «ни к кому приехал».
Ни к кому, равносильно – ничей. Бери за руку и веди к себе.
Покупателей не было, вот Мария и высунулась чуть ли не на половину из окошка, проводила пришельца взглядом. Тот, бросив сумку на скамейке, посетил уборную, скворечник с полу оторванной дверью. Не рыбак, не охотник. Не жлоб. Жлоб потащил бы сумку с собой. Потом мужчина посидел несколько минут на лавочке, выкурил сигарету. Щелчком отбросил окурок в чертополох пустыря.
Мгновения наблюдений,- и маски сброшены: перед Марией видением прошёлся человек, не расположенный ни шутить, ни поддакивать. Приезжий был не в той форме, чтобы наслаждаться жизнью. Даже кислой улыбки не бросил в сторону ларька. Мог бы и подойти.
Мария всего на чуток отвлеклась, как увидела спину приехавшего, его уводила к себе на постой Кривая Агафья.
Агафья, та, что увела Егора, вовсе не кривая, с глазами у неё всё нормально. Она просто износилась раньше срока, гляделась глубокой старухой. С вислыми щеками, с беззубым ртом. Небольшого росточка, она была доброжелательна и сердобольна.
Фамилия по мужу у неё – Кривая. Больно звучно получается, если произнести Кривая Агафья! Впрочем, у Агафьи есть ещё одно добавление.
Агафью не волновало, что за мужчина, зачем приехал.. Лишняя копейка одинокой женщине не помеха. Постоялец – живая душа в доме, кое-чем мог пособить.
Душа же Егора жаждала встречи. С кем – непонятно. Предощущение его полнило. Наитие.
Перемены предстояли. Холодная, недвижная ладонь времени, призрак вечности, уже простёрлась над Егором. И он отчасти заглянул в глаза вечности, и, вроде как, в глубине их, что-то дрогнуло.
Конечно, ему не нужна вечность, обликом похожая на старуху.
Егор не подозревал, что с первой минуты нахождения его на деревенской улице, ещё одни глаза по-настоящему вперились в него,- глаза мужчины, наблюдавшего за Егором сквозь заросли сирени. 
Пронзительный взгляд того, вроде бы как совершенно безразличный, должен был что-то донести, но Егор никак не отреагировал. Не заметил.
Вот из-за этого мужчина, скрытый кустом сирени, несколько секунд сидел,  сжав руками виски, словно уличённый в ошибке. Ему кровь шибанула в голову, он даже покраснел.
Он даже привстал, воззрился в спину уходящего Егора, потом посмотрел вбок, на пробитую пластмассовую детскую ванночку.
Дом наблюдателя находился через дорогу, как раз наискось от дома Кривой Агафьи. По соседству. Наблюдать происходящее можно было сквозь выщипленное  среди листьев и веток окошечко в зарослях сирени. Своего рода форточку, похожую на махонький глаз.
Сосед уже третий день караулил пространство. Третий день он занимал стратегическое для наблюдения место – закуток в зарослях сирени. Он пил и просматривал улицу.
Приезд любого транспорта, будь то рейсовый автобус, или какая легковушка, им контролировался. Сосед не забывал посматривать на небо, и оттуда вертолёт мог прилететь. Глупо, конечно, но сосед целенаправленно ждал пришельцев, ждал ареста. Временами он чувствовал себя обиженным.
Появление Егора,- предпосыл к изменению.  За пять секунд в человека не влюбишься. Возненавидеть можно.
Сосед бросил в спину Егора взыскующий, неуверенный взгляд.
Тишина. Писк вроде как сверчков. Гнилостный запах листвы.
День странно начался. Странен он был тем, что приехал новый человек, что запас спиртного кончился, что внятно говорить не хотелось. Эти бу – бу – бу лишь ехидство добавляли.
Соседа напрягло, что приехавший даже ни разу не посмотрел в сторону зарослей сирени. А должен был. Приехал – чуйка должна работать.
Мир ни с чего не изменится ни за минуту, ни за месяц. Что-то останется неизменным, куда бы ни переместился, куда бы ни занесла судьба, какими бы фантазиями ни наполнился.
Настроение портилось. Много всего лезло в голову. Бездна, нескончаем поток мыслей. Уходящий день был отвратительнейшим. Количество пустых бутылок росло, тару на обмен никто не забирал. А всё вокруг тускнело, делалось неотличимым от сотен прожитых дней до этого.
Вот и был сосед из-за этого похож на общипанную галку. Голова даже утонула в плечах, съёженным он весь казался. И волосы, освещённые солнцем, были точно цветом бурой соломы.
День пятился. Не с кем обговорить утекающее время. Хоть кто-нибудь спросил бы, как накануне провала в тартарары, чувствует себя человек.
Сосед нахмурил брови, оскалил зубы. Теперь вроде бы и жалел, что написал жалобу-письмо президенту. Пожаловался на дороговизну, на судьбу. Увлёкся, когда писал. Дурь, конечно, писать письма президенту. А дурь вышибается московским окриком. Седьмой круг ада в Москве находится.
Сумку сосед давно собрал, прорепетировано заявление, которое он произнесёт перед тем, как его затолкают в машину. Три дня запоя многого стоят. На разрытом курами гнездовье, десяток пустых бутылок валяется. Наговорено и обговорено много чего.
Что ни говори, но он чувствовал себя не тем человеком, проживающем не в том месте. Мысли из-за этого и витали, бог знает где. Мысли казались докучными, мысли надоедали.
Событие как бы окукливалось, блекло, делалось точно увиденным во сне, и становилось мифом, не то где-то вычитанным, не то – услышанным.
Егор, «никто», «ничей», свалившийся как бы с неба, вызвал у соседа подозрение своей неторопливостью, показушным равнодушием и тем, что поселился в доме напротив.
Сосед, глядя на стоявшую на столе бутылку, сквозь стекло представил как бы перед собой приехавшего:
- Что, не по душе наша Козулька? Чего тогда припёрся? У меня ни в одном глазу… если за мной явился, так не журись. Бери. Я морковки много ем. От неё цвет лица приятный. Я, брат, сразу ставлю на место: грубая лесть и плоские остроты мне отвратительны. Моё положение обязывает отгораживаться от мира городьбой условностей. Условности душат.
Сосед от своей околесицы, уловив окончание фразы, стал злобными глазами смотреть в темноту амбразуры, при этом упирался десятком пальцев себе в лоб, точно собираясь выдавить оттуда что-то необыкновенное. Он внезапно почувствовал себя второсортным товаром. Он хотел, было, укрыться за ширмой холодной сдержанности, но в голосе проявлялась особая настойчивость.
- Предлагаю партнёрство. Понимаю, за «так» ты ничего не делаешь. Без рубля и шагу не ступишь. Я тоже, если платят – работаю, если не платят – не работаю. Никто не успокоит мою душу, никто не приголубит…
Бутылочно-зелёные глаза пристально смотрели сквозь амбразуру. Они были блестящими и переливающимися.
- Я живу с оглядкой. Позволь заметить, глаз у меня намётан. Приехал за мной, ну и нечего прикидываться. Недооцениваешь меня. Я, как всякий разумный человек, понимаю необходимость перемен. Рано или поздно ты оценишь сказанное. Верь. До тебя тоже два гостя были… Пропали. Всем вам, приехавшим, одна дорога – в Затопы.
Туманные мысли не переставая бродили в голове, мысли недовольства собой, своей жизнью. Они рождали тоскливое чувство.
Тот, к кому обращался сосед, фантом из воздуха, он и десяток слов не сказал, хотя ему проницательно намекнули на недооценку, обвинили в шаблонности фраз. Фантому был отведён какой-то срок на раздумье, в течение которого он  получал отсрочку. Христу тоже дали отсрочку в сорок дней, чтобы сатана сумел соблазнить его.
Ну, выпил двести грамм, поговорил… Ведь не расслюнявился, не вылупил глаза, не дурак дураком… После выпитого и слова откуда-то берутся. Сосед уже почти смирился с мыслью о тюрьме, почти принял её неизбежность, и уже, кажется, не боялся её. Люди везде живут.
Тем не менее он пожалел себя, вздохнул над своей несчастной жизнью. Он приказывал себе не думать и не отвлекаться, но неодолимо хотелось проследить за приехавшим.
Поведением приехавшего он был сбит с толку. Он чувствовал себя третьесортным товаром. Он что-то должен отработать. Не бежать же с рюкзаком и не просить, чтобы забирали быстрее.
Требовались переживания реальности. Переживания реальности – как земное притяжение. С ним не поспоришь. Оно есть.
- На завтра отложил встречу? Я согласен. Подышу воздухом свободы. Мне бы с тобой пять минут посидеть, и мы друзья. Пять рюмок водки, выпитых у меня в трюме, сближают как ни что. Прошу не стричь меня глазами, и не шпынять. Перекантуйся у Кривой Агафьи. Муштруют вас, сучков драных. Ни единого признака чекиста. Под дачника канаешь. Ничего, раскусили, какой ты дачник.
Глаза соседа как две раскалённые лампочки, постоянно в них мерцание, чёрная точка завихрения, вот-вот засосёт, вот-вот выбросит в сторону.

                3

Егор проспал первых петухов. Поднялся, солнце светило вовсю. Он даже не слышал, что ночью дождь шелестел.
Агафья накормила жареной картошкой, напоила молоком. Егор отправился покупать в ларьке сигареты.
Из калитки вышел, всё внове, от вчерашнего никаких впечатлений. На обочине паслись две коровы с огромными рогами. Егора в детстве корова подняла его на рога, от греха подальше, минул коров и лужу на проезжей части, перешёл на другую сторону дороги, старательно обходя коровьи лепёхи.
Огромный куст сирени в палисаднике  дома напротив свешивал через забор ветки.  Тропка резко сворачивала в сторону. Куст скрывал фасад дома почти полностью. Что-то вроде ниши выделялось среди зелени. Егор машинально протянул руку, чтобы обломить ветку.
- Стоять! Фортка закрыта. Фамилия? Документики ваши?- послышалось из-за куста.
- Может, ключи от сейфа, где деньги лежат,- проговорил Егор первую пришедшую в голову фразу.- Кстати, я родом из кривичей, было такое славянское племя, княжеская кровь есть во мне. Ордер на обыск имеется? – нашёлся с ответом Егор, подыгрывая незнакомцу.
- Отставить разговорчики. Спросили – отвечай. По чью душу, кто послал? С какими полномочиями?
Голос не определял ничего, но интонация, какая-то его равномерность, вовсе не обречённость, а, скорее, источающая энергия, гипнотизировали. И ещё, так чувствовалось, улыбка, трагическая улыбка иронии, улыбка обладателя особых знаний за голосом предполагалась.
Зелень. Прохлада. Мокрая земля.
- Полномочий никаких, иду за сигаретами. Человек законопослушный. Приехал, чтобы вину искупить. Есть возможность, дай закурить? Не привередничаю. Довольствуюсь тем, что есть. Себя найти хочу…Я везде не там. Мне всё кажется, что есть Эльдорадо, передвигаясь с уровня на уровень, можно достичь удовлетворения. Но везде одно и то же…Может, здесь всё по-другому. Понравится – останусь. Истина безжалостна, но не в ней суть, она лишь форма.
Егор не понял, почему так закрутил ответ, захотелось пооткровенничать.
- Так,- многозначительно послышалось из-за кустов.- Подозрения оправдываются, заплетает словами. Чей? Ишь, ты, с уровня на уровень перескочить хочет. Не делай глаза квадратными. Я прощупал твою подноготную. Интересы он поменять решил. А цели, какие? А багаж прошлого куда дел? С сумочкой приехал. Шпион? На чью разведку работаешь? Выставить приездные должен.
- Приездные, само собой. В литрах?
«Шизик,- подумал Егор.- Наверняка умеет шевелить ушами. Шизик с оловянными глазами».
В квадрат отверстия среди листвы высунулась лицо, с виду похожее на крысу. А глаза так и шарили по сторонам. Что-то стихийное и необузданное в облике.
«Крыс-убийца. Деревня – Крысовка».
Егор на секунду замер, потрясённый ощущением. На ум приходили короткие фразы, фразы – выстрел, типа: надежда – колыбель дураков.
Каждая мысль возвещала гораздо более глубокую и странную истину, не разрушающую, не ту, где смерть превалировала над жизнью. За каждой мыслью хаос всеобщий чувствовался
Егор словно оглох. Отключился от реальности. Он здесь и везде, и нигде. Дурацкое предощущение: что-то будет. Разговор – ни о чём, кислая болтовня, сжигание времени.
Получалось, каждый замкнут на каждом, каждый зациклен на своих привычках, половинчатость событийности вполне устраивала. И плевать, что проблемы лезут из той, недопонятой половинчатости, которую невозможно соизмерить. Егор не собирается хоронить себя, не пожив.
Ощущение нелепости происходящего овладело Егором.
День ничем он не осквернил. Утреннее солнце, кажется, даже пахло особо,  струилось сквозь промытое дождём небо, струилось из первозданно чистого космоса.
Внезапно Егору почудился звон, маленькие колокольчики будто бы сливались в оглушительный колокольный трезвон.
Егора захотелось поговорить с незнакомцем из-за кустов с глазу на глаз. Его бессознательно повлекло к чудаку, начало притягивать, как притягивает и вовлекает в свой оборот вихрящийся поток. Причём не пропадало уверение, что в любой момент он сумеет выплыть из вихрящегося потока, или, построив запруду, подчинит себе бредни незнакомца.
Он только не мог понять, почему каким-то образом в тот момент начал испытывать отвращение к себе.
Понимал, для знакомства важно быть откровенным. Откровенным настолько, чтобы скрип чистой души уловить в этом состоянии. Какой смысл хитрить, если видишь человека в первый и, может, последний раз. Ничего ведь не надо, только выслушал бы кто.
Егор покосился на отверстие в зарослях, тут же поймал на себе обращённый взгляд, главный эффект которого состоял в презрительной гримасе.
Косился Егор на физиономию в обрамлении веток сирени. Никакой паники.
Встреча как бы подняла настроение. Много раз Егор сталкивался с интересными людьми. Судьба штука такая, не найдёт с первого раза, повторит попытку. Раз всё предначертано, то оно и случится.
Эта встреча обязывала к чему-то. Должно быть продолжение. Раз ожидается продолжение, то и конец будет.
Егор уловил движение, чуть слышный шорох. Голос, снова послышался голос.
- Я сейчас в безвоздушном пространстве, обложен со всех сторон, не чувствую связи ни с будущим, ни с настоящим. Я бы хотел продать свои знания, свои ощущения, свои догадки. Но не задёшево… 
Нет, тот мужик городил чушь. Юродствовал, умничал, насмехался. А вот же, возникло любопытство. Любопытство своего рода наркотик, размышления пропечатывали картины. Егор уже впадал в зависимость от  мыслей чудака. В этом было что-то комическое.
-  Моя интуиция подсказывает, что ты не тот, за кого выдаёшь себя,- выдал голос из-за куста сирени.- Козулька не то место, где успокоения ищут. По ней проходит граница параллельного мира. Всё, больше не имею права говорить. В тебе зреет эмбрион будущего нефорсированного развития. Милый мой, готовься к худшему. Заявить, что «я везде не там», на это не каждый решится. Компанию составить не желаешь, сирота?
Егор подумал о том, что может быть сейчас и звон колокольчиков, и непонятное видение в амбразуре крысы, всё это не просто так.
Перескок разговора с примитивнейшего подозрения в шпионаже на интуитивное нефорсированное развитие эмбриона будущего, озадачил. Упоминание о параллельном мире, вообще низвергло с высот. Такое может сморозить не вполне адекватно мыслящий шизик.
Любопытство, что за чудо сидит за кустом сирени, вещает непонятное, как бы множит отражение слов в зеркале этих же слов, -усиливалось. Чудно заплёл кружево тот мужик, сон про сон в бездне бесконечности – это интересно.
Егор рассердился на себя за слабость, его охватила безумная решимость познакомиться.
«Шизик, точно, шизик»,- решил Егор.- Шизеть одному легче, или на пару?- Догадка требовала подтверждения. Догадка, взялась ниоткуда, она родила зыбкое предположение, да и невольно вырвавшаяся фраза, «я везде не там», требовала развития, продолжения разговора.
Вырвавшееся слово должно заканчиваться нелогическим, нефорсированным, естественным осадком в сознании. И неважно, растворится осадок в дальнейшем в кислоте суждений, или слежится-скрепится в камень мысли-истины, готовой выразить себя везде и во всём.
Суждение выводит на определённый уровень мысль.
Хоть слово, хоть мысль, хоть сама жизнь, но всё пробивает, протаптывает, прокладывает единственную тропинку, ту, что от истока начинается.
Несколько секунд Егору понадобилось на то, чтобы ответить.
Разговор о решении, которое он только что принял, и которое явилось главной причиной задержки у изгороди, было вроде как попыткой показать, как следует себя вести. Замешательство если и выразилось на лице, но оно осталось незамеченным.
- С утра, с ранья пить водку? А впрочем…- Егор выдержал недолгую паузу.- За знакомство, почему и не выпить….
- Для водки рано не бывает,- нагло утвердил голос.- У мужика одна причина пить – не пропавшее хотение! Заходи в трюм.
На Егора пахнуло полузабытым чувством свободы от слова «надо». Если придётся извиняться и оправдываться, то это будет потом. «Надо» несоизмеримо важнее. Давно ему не предлагали с утречка спуститься в трюм, поэтому он как-то сразу избавился от чувства вечного должника.
Егор толкнул калитку. Скрипнув, она открылась. Видно сосед никогда её не запирал, считая, если кому что надо украсть, то украдут из-под любого замка. Под кустом сирени был сделан стол из перевёрнутой катушки от кабеля. На лавке сидел мужичок. За его спиной, на расстоянии двух шагов стояла женщина. Если мужчина был сама невозмутимость, то в облике женщины чувствовалась приниженность.
Махровый халат, подвязанный пояском с кисточками, подчёркивал округлость бёдер, а раздвинутый ворот открывал дразнящую дорожку меж грудей. Ровным счётом никто бы не догадался, что произошло здесь день назад, неделю назад, месяц, но что-то указывало на неприязнь.
Два ящика из-под водки дополняли набор мебели. Мужичок даже не привстал. Может, у него не было сил встать. Руки его были брошены вниз, к земле, застряли где-то между колен, шея как бы подломилась, отчего голова склонилась к плечу. Егор подошёл.
- Егор,- представился он.
- Кинстинтин. Садись, где стоишь. Последний денёк гуляю. Арестовать должны. Может, ты и есть тот, кто это проделает. В доме пить не могу.
- Шутник! Не понял? Что так? Убил, ограбил? Почему тогда не в бегах?
- Истину глаголю. Арестовать меня должны. Эта сука,- Константин кивнул через плечо в сторону женщины,- чуть не утопила ребёнка. Крохе всего четыре месяца было. Намылила волосёнки на голове, купаться уж больно дитё любило, вздумалось ей, видите ли, помыть, трубочист он у нас был,  надела воротник поплавок на шейку. И эта, набитая дура, пошла за полотенцем. Не могла сразу приготовить всё для купания. Ушла на минуту – десять минут отсутствовала…
 - Не ври, не десять, всего три минуты меня не было…Кто знал, что головка проскочит…
- Молчи…Я живу, только потому, что всё обошлось.
Лицо Константина мгновенно изменилось, слетела шелуха безмятежности,- ощерившийся волк с горящими, как угли глазами, щёлкнул зубастой пастью.
- Ну, убей… не утонул ведь.
За словами женщины чувствовалась лень пережитого. Словно случившееся опустилось на дно, стало безгласным трупом утопленника.
- Замолчь…
- Письмо президенту написал. Что это за жизнь, ванны в доме нет, горячей воды нет… а ракеты в космос запускаем…Вешать таких матерей надо. Десять дён туда письмо идёт, десять дней на читку. Дня два на распоряжение.- Константин проделал над головой подобие круга.- Я тебя вчера углядел, вот, думаю, по мою душу. Вещички с вечера собрал. Думал, ночью придёшь забирать. Сижу, пропиваю свободу. Один. Бабы не те сейчас. Теперь бабы выторговывают условия, где лучше, туда и дербалызнут.
- Согласен,- кивнул Егор. В какой-то момент он почувствовал уверенность: прежняя жизнь читалась легко, в новой не прогнозировалось никаких сюрпризов, тем более, неожиданностей.
Егор почувствовал огромное облегчение, как будто что-то изменилось.
- Согласен, что? Ты чего припёрся в Козульку? Приехал сюда, чтобы забыть прошлую жизнь? У тебя полчаса свободного времени найдётся?
- Полчаса на что?
- Рассмотреть, что бабы не те, что как бы не вмащивался в жизнь, она всё одно боком повернётся. Какой смысл в жизни? Смысл – это я загнул. Цель хотя бы есть или халтурить надумал?
- Слава Богу!- Егор понял, что отличительной особенностью мужика было всё, что подразумевает слово схалтурить.- Предчувствие неизбежного – оно доводит до удовольствия ожидания. На всё готов. Трагедия – пускай. Раз невозможность терпеть возникла, лучше всё сразу пусть летит в тартарары.
Лезло на божий свет какое-то умничанье.
- Я не по твою душу приехал,- повторил Егор.- Меня ветер перемен несёт. Может, я, правда, как ты сказал – эмбрион-халтурщик. Зарождающееся новое,- это плевок жизни, оно непредвиденное. Только, чёрный мерс, тройку крепких ребят не жди. Не того мы уровня,- Егор почему-то почувствовал единение с соседом, общность, преданность.- А что ты такого, Константин, написал? Какие государственные тайны тебе стали известны? Может, отраву между страниц насыпал?
- Правду свою написал…
Константин несколько минут был как бы в прострации. Он словно бы забыл, что с ним происходило накануне. Не из-за твердолобости, а просто в голове что-то щёлкало.
- И чего? Так вот и написал? Ну, и какая правда правдее: московская, тамбовская, сочинская, правда Козульки? Взял и написал! А где великодушие? Я сутки всего здесь, а чувствую себя как на необитаемом острове. Брошен, осуждён, а за какое преступление, я не знаю. А новости – лавина, которая мчится с горы – бежать бесполезно, укрыться – негде. Это хорошо, что ты сидишь передо мной, всё остальное – условность.
Егор старался говорить самым простым убеждённым голосом.
- Ты ж не можешь объяснить, откуда что берётся, как мыслить, что толкает на подвиги? Согласись, никто в Козульке никуда не пишет.
- Зануда ты,- поморщился Константин.- Поёшь сладко. Я вот болями не испорчен, по чужим краям не мыкался, места лёгкого не искал. У меня философия такая: крепким на своём дворе надо быть! Нос прямой – характер честный. Я не доверяю разным там горбоносым и курносым,- трепачи они. Сегодня не украл, завтра пропал. А ты, с таким языком долго не протянешь Окочуришься раньше срока. Я за тебя разжёвывать не буду. И в рот класть, ничего пропихивать не буду.
- Это плохо.
Егор смотрел, как кончик носа Константина приподнялся. И ноздри, как зрачки, уставились прямо на него, будто два спаренных дула. В тело словно тонюсенькие обволакивающие иголки проникли.
Константин пропустил мимо ушей половину сказанного. То ли не вышел из меланхолии ночного бдения, то ли полуфантазии не отпускали.
- Так ты, что, жить здесь собрался?
- Намереваюсь немножко обжиться.
- Сдурел… Нашкодил там?- Константин мотнул головой на сторону.
- Как сказать…
Наступило молчание. Бывают в отношениях минуты, напоминающие о чём-то смутном, происходившим как бы с тобой и не совсем с тобой. Прежнее воспринимается как реальность, настоящее – просто субъективное переживание.
- Я пьян, и ты напейся. Садись! – повысил голос Константин.- Вот стакан, пей!
Мысли обоих погрузились во тьму, в ту область, где жизненный опыт ничего не значит, где призраки манят к границе сверхъестественного, к притворству.
Егор, сказать по правде, вряд ли был к пьянке расположен. Но спорить не стал. День солнечный, ветер – лёгкий бриз, купол облаков – прозрачен и высок.
Смутное, неясное чувство поднималось в Егоре, он не до конца разобрался, чего хочет Константин, но уже ощутил нервозное волнение, что перед ним такой же неудачник, как и он сам. Но этот знает что-то о параллельном мире, но сам не пытался туда сунуться. Почему-то Егор определил, от Константина можно оттолкнуться.

                4

Егор прижился в Козульке. Пришельцем стал. Нигде не работал ту работу, какую принято считать работой.
Егор размышлял так, его неохотно приняли здесь. Дом и он отдельны пока. Дом здесь не городское жильё. Двор, огород, куры, кошка. Здесь он не жилец – работник. Отчасти он согласен, что двор без хозяйки не слепится. Но ведь хозяйка хозяйке – рознь. Иной бабы и леший боится.
Мужчина-пришелец – раздражитель, он – зеркало, в которое мельком каждый может посмотреться.
Возможность посмотреться – это ещё не вседозволенность повторения. Отражённый мир мёртв. Стоит закрыть глаза – всё куда-то исчезает.
Егор по меркам деревенских жителей, чуть ли не полудурок, лунатик не лунатик, но с выкрутасами. Своей жизнью извращённо подзадоривает и заводит.
Он как бы притягивает и отталкивает от себя, словно фигура из сказки, одновременно стоит на месте и уходит вдаль. Между ним и всеми остальными пролегло молчание приятия и неприятия. Он был «как все», и выделялся особенностью. Вроде появился недавно, но «недавно» возвело решётку, сквозь которую слова-то проникали, но чувства застревали. Для чувств особый порядок нужен.
В деревне не было работы. Колхоз похерили. Земля так и осталась вечной должницей. О прошлом и вспоминать нечего. Прошлое перезрело, а раз перезрело, то и отпало.
Так что в Козульке было особое пространство истины и внятности. Была сокровенная суть бытия – не потерять нюх, суметь выжить.
Текучая среда перемен лилась где-то снаружи. Крайности сливались, обусловливая друг друга. Равнодушие стало неотъемлемым образом жизни.
Егор не совсем нюх потерял. Обычно десяти минут знакомства мужчины и женщины хватает для того, чтобы определить, есть у них шанс переспать вместе. И не от отсутствия замков зависит сближение, и не от податливости, нескрипучести, незапертой двери, и не от призывного проблеска ночничка. Особая темнота за дверью  едва ли удержит от того, чтобы войти. Она же и смелости добавит.
Егор - нарушитель спокойствия. Он - примак. Живёт за счёт бабы. Ублажает нормально, так судили, вот она и позволяет жить рядом.
Если посчитать, что добро обязательно рядится в шляпу и галстук, то Егор ни то, ни то не носит.
Что удивительно, Егора в Козульке не тянуло смотреть на небо. Странным было здешнее ощущение, будто всё перевернулось, небо было под ногами, отражалось в луже, а земля дыбилась у горизонта.
То, что он принимал когда-то за любовь, не догадываясь, что это слово для каждого кроет таинство, это теперь стало понятием неопределённости и отторжения. Понятие перезрело. Идиоты только его мусолят. Отторжение  позволяло огибать возводимые преграды.
После дождя небо в луже просматривалось, как белый шарик, но свет не будил никаких чувств. Свет для Егора стал слишком огромен, слишком безличен.
Даже когда облака рассеялись, сквозь них солнце начало косо сочиться, Егор знал, где-то вверху есть озеро безмятежного космоса с прожилкой тонкой материи, и именно там ему предстоит разгадать гладь смысла.
Она должна быть влажно-белёсой эта гладь. К ней должна быть приставлена бугристая лестница отношений безгрешного единения. Егору надо найти эту лестницу, найти стену, к какой лестница прислонена.
Ему часто мнилось, что забрался он на неимоверную высоту, на тончайшую иглу горы с приступками, засаженными разнообразными цветами. Уселся на один из приступков, свесил ноги, прислонился спиной к  холодящей стене. И тут же приходило понимание, что никакой любви Егор не хочет. Он боится любви. Не готов к ней. Где была любовь, там огромная чёрная дыра.
Нет рядом такого человека, которого любить можно.
Тишина уносила желание что-то делать. Егор познал смысл слова «непоправимо», понял, что жизнь загублена.
Метания его – как-то «неправильное-непоправимое» выпрямить, что ли. Поэтому нет у Егора желания знать «последние новости». Нет и желания спасти мир.
Он не мог вспомнить, даже не вспомнить, а окунуться с головкой в омут чего-то важного, что было отнято и передано кому-то другому. Именно поэтому он не мог быть тем, чем стал. Комплекс вины породил уродство одиночества.
- Ты слишком погряз в своих грехах,- сказал как-то Константин.- Ты – предатель человечества. Ты перестал тепло чувствовать…
Может, Егор и перестал тепло чувствовать, но приятная истома изредка накатывала. Она пьянила. В тот момент будто и сердце останавливалось. А он жил. Жил и ждал, что будет завтра.
Егор перестал сокрушаться о том, что сделал или не сделал. Что случилось, оно не по его воле стряслось: он и хотел бы родиться в другом месте, хотел бы иметь других родителей. Хотел бы… Много чего хотел бы… Он не виноват, что обстоятельства так сложились.
Обстоятельства! Как длинна очередь за ними, сколько выстоять надо? Каждому ли выдают коробочку с инструкциями? Давно понять надо, что обстоятельства – обман.
Обман цель преследует. Обман подразумевает отказаться от чего-то. Главное, не клясться, не давать клятвенных обещаний.
Разлад с самим собой возник, когда не в состоянии стало выносить враждебную обстановку, когда пережил потерю новизны ощущения. Понял, что хорошее и плохое вытекают независимо от него, Егора, и оно есть продолжение непонятного.
Он делал вид, будто ничего такого не произошло, но чувствовал, что-то ширится, растёт, вот-вот готово лопнуть.
Только чтобы пить водку, новизны ощущений не требовалось. Состав водки не менялся. Чистейшая вода, и чистейший спирт.
В стране калек, размышлял Егор, в стране слепых одноглазых не любят.
Жизнь любит саму себя больше чем кого бы то ни было, потому что ни у кого не достаёт мужества принести ей такой же дар, не просто лить слёзы, а жить, невзирая ни на что.
От Егора отстали сразу, не беспокоят по одной простой причине - он говорил правду в глаза.  Не стоило даже думать, что он посочувствует.
Правду, любовь и кашель не утаить. Простая истина. Никто не хочет посмотреть правде в глаза и признать слова «нет» и «да», как слова досаждающие. Егор к словам «да» и «нет» относил и слово любовь.
Если попытаться сделать выборку самых-самых трёх безобидных слов, какими награждала Егора сожительница, то на первом месте будет «пришелец»,   «повёрнутый», «достал». Спустя несколько месяцев к этим определениям добавилось слово «вылупок». Его Кривая Агафья первой применила.
Комбинация высказываний была различной, но какое-то слово, из перечисленных, обязательно присутствовало. Исходя из этого, и надо понимать, что такое Егор в Козульке.
Егор часто повторял, что он фактически уже умер. Фактически умереть нельзя, если жив физически.
Ещё про Егора шептали, что он какой-то  «транси». Мода и до Козульки дошла, на заграничный манер магазин бутиком назвали, а своих мужиков,- модно и непонятно, «инженерами человеческих душ» величали. При этом крутили ладонью возле виска.
Что это такое «транси»,- по деревенским меркам, мужик - не от мира сего. Из тех, с кем здороваешься, разговариваешь, а толком, никто не узнавал ничего нового о нём. Мужик – ёжик. Близко подсунешься, получишь укол иголкой в нос. Это обкрадывало любящих посплетничать кумушек.
С некоторых пор сожительницей Егора стала  Марья Сиродей. По-деревенски справная женщина, «миллионерша», «кулачка». Про неё говорили, что Мария любит выходить замуж каждый месяц. Ей не важна, будет свадьба условной или настоящей. Мария, усмехаясь, поговаривала, что изучила своего залётного, как рисунок линий на собственной ладони.
В этом Мария глубоко ошибалась. Не знает человека тот, кто думает, что он его знает.
Марья глядела на Егора, будто знала нечто в нём неизвестное ему самому. Будто много-много раз тренировалась с другими мужчинами, и теперь, глядя на Егора, как бы разглядывала отражение их всех в зеркале.
Женщина, которая самою себя содержит, имеет право иметь собственное мнение. Иногда Мария  обращалась к Егору чуть ли не покровительственно, и Егор видел в этом желание третировать, ставить его на место. Он тогда чувствовал, как попадает под влияние её биополя. Тогда чувственность овладевала им.
- Ты самая сумасшедшая женщина,- говорил он в радостном волнении.
- Знаю,- отвечала Мария.- Я не женщина. Тот, кто женится на мне, тот никогда меня не забывает.
Спустя месяц жизни в Козульке, Егор толком не мог пояснить, что привело его сюда. Какая-то нужда. Нужда повесила на плечо суму, и погнала по дороге.
Как только Егор ступил на тропу, ведущую в центр деревни, его не перестало покидать странное чувство, будто он здесь был. Он ощутил у себя за спиной молчаливое присутствие кого-то. Чьи-то глаза сверлили спину.
Мёртвую воду он искал, живую, но почему-то не пропадала уверенность, что в Козульке начнётся исцеление. Поэтому он не мог скрыть своего изумления, и оно отпечатывалось на лице. А так, в Егоровы потухшие глаза редко возвращалась жизнь.
Умри он, и вся его жизнь кончится. Никто не всплакнёт. Вымарает небесный смотритель его страницы.
Мария женщина конкретная, она свою бабью суть выявляла тем, что любой залётный в деревню мужчина, через какое-то время на дворе у неё оказывался при деле: воробей, сдуру перемахнувший изгородь - он должен склевать букашек, наносящих вред, мужика-примака она сразу приставляла к работе.  Как рачительная хозяйка Мария находила применение мужским рукам, ногам, голове.
Ловлей ветра у неё никто не занимался, томиться духом – это занятие она скоро отбивала.
Мужик что-то отремонтировать обязан, на худой конец, должен был оставить после себя архитектурное сооружение, кривое-косое, но обязательно закрывающееся на замок.
Дом Марии на поселковой улице, крепкий пятистенок, стоял возле леса. Мария не боялась, что её добро, нажитое непосильным трудом продавца в ларьке, растащат.
Сберкнижка, понятно, припрятана. Кулацкая жилка наполнила дом всем необходимым: телевизором, коврами, ложками-плошками, занавесочками. Умыкнуть это труда не составит.
Марию не интересовали грибники, охотники, туристы. Они, будь они неладны, их увлекает только движение, поиски, им гораздо интереснее шастать, чем набрать тех же грибов, или наловить рыбы, да продать. Однако никто из вышеперечисленных ни разу не позарился на имущество Марьи. Чертовщина оберегала подворье Марии. Зарок.
Праздношатающиеся тоже обходили подворье стороной.   Марии будто было известно, что тем, кто не держит замков ни на чём, ни на воротах, ни на душе, несут всё, а у скупердяя высохшего клопа сопрут из-под подушки, не повредив дверь.
Тем не менее, у неё на всём висели замки. В притолоку были иголки воткнуты, перевёрнутый веник занимал своё место в углу.
Марии, конечно же, примак-Егор нужен.  В доме должен быть хозяин. Это раз! И не такой, чтобы на звёздное небо только смотрел. У женщины есть не только душа, но и влечение тела, и желания, от которых помешаться можно. Исполнитель желаний – мужик. Мария, как никто, способна добраться до сути. Она двадцать два раза выходила замуж. Торжественная процедура первой ночи кого угодно заставит принять форму её мечты.
Мечта Марии не занимала никакого места в мыслях Егора. Метался он от безысходности, ни душой, ни телом ни к чему приложиться не мог. Он и мужские обязанности выполнял словно из-под палки.
Пригодное место возле Марии, конечно же, никогда не пустовало. Женщина справная. Об этом и Константин говорил. Цель есть у бабы, и при этом ни капли праздности.
Чередование мгновений воодушевления, периодов пустоты, безучастность, если и не убивала, то заставляла пристально вглядываться.
Необременённый праздными размышлениями, Егор первое время не был испорчен ни склоками, ни завистью, ни мелочностью. Он был числителем дроби, а знаменателем была его маета. Единица или ноль,- без разницы.
Чудным было состояние, говорить он мог, что угодно – и при этом поступать наоборот. Особенно тягостными были паузы. Во время них он боялся встретиться взглядами, ему казалось, что глаза напротив видели его насквозь, видели его ложь.
Бог его знает, какой закон человек преступает, если ему становится больно и стыдно. Горе лежит за пределом слёз. Не понять, почему всё время необходимо делать выбор? А если нет выбора? Если дорог вокруг множество, а отсутствует понимание, по которой идти?
Егор чувствовал вину, ждал наказания. Жизнь у него – повторение, как бы заезженная пластинка. Повторение обязывало из раза в раз осмысливать происходящее.
Его главным воспоминанием детства было, как первый раз подрался, как залез в соседский сад за яблоками, своих не было, как прочитал первую книгу, прикоснулся к девочке. Как первый раз по-настоящему его отлупили, конечно, за дело.
Никому не дано проникнуть в чужие мысли. Можно строить догадки. Преломлять в своём сознании и памяти наблюдения. Надуваться своей значимостью.
И это не жалость, не стремление изводить себя, не желание возврата каких-то волнений.
Егор понимал, что ревновать к тому, чего сам он не может дать, нельзя. Это он знал и в душе таил и держал закрытой дверку, за которой пустота.
Осмысливание – своего рода праздность. Ему не хотелось наблюдать чужую праздность. Никакого желания не было, страданиями ответить за страдания, которые вроде бы причинил.

                5

Избранные, а Егор себя причислял к ним, должны нести с собою справедливость. В противном случае они становятся деспотами, превращая свою жизнь в жалкую видимость жизни, в погоню за удовольствиями, скатываясь до низменных побуждений. Справедливость по отношению к кому-то, должна возвращаться справедливостью и к самому себе. А иначе – всё дурь.
Егор понимал, что обрести что-то надо. Чтобы обрести, надо обязательно что-нибудь пережить. Потерять. Стать душевно ранимым. Всё должно трогать и волновать.
И тут же говорил сам себе: «Зачем?»
Что изменится, если совесть начнёт освещать дорогу? Сдвинулись понятия. Это раньше уважение и любовь были совпадающими чувствами. Теперь они разведены в разные углы ринга. Любовь стала сексом, уважение в подобострастие переродилось, в тихую зависть.
Егор как бы уяснил, что возносить себя, как и возводить на себя поклёп не стоит. Никто не обязывает выворачивать душу перед первым встречным. Хотя, если честно, уважать чужое мнение нужно, иначе до иного человека дотянуться вряд ли получится.
Истосковалась душа. Ноет. Не из-за того, что сегодня Егор перерезал лопатой десяток червей, когда копал яму. За червяков никто не спросит. И к совести взывать не станет.
Бессовестные живут лучше, легче. Вот и нечего хотеть добра тому, кто этого добра вовсе не желает иметь.
Что-то оборвалось в Егоре и образовалась пустота, которую никак ему не заполнить, ни образом, ни воспоминанием.
Не получается и вскинуть голову, и шагнуть навстречу судьбе.
Хорошо, что неделю Егору пришлось жить у Кривой Агафьи. Старушка доверчивая, простяшка, тоненькая, сухонькая, чуть горбатенькая, суетливая немного, но чистоплотная, любящая поговорить. Как у всех худых в старости женщин, лицо у неё изборождено морщинами. Глазки узкие. Два передних зуба торчат. Смотрит в основном вниз, будто в чём-то провинилась. Но всё видит, всё замечает.
Агафья имела ещё и кличку «Нога». Фамилия Кривых по мужу, кличка «Нога» опять же приобрела из-за мужа. Тому в больнице отрезали за неделю до смерти ногу, хирург и «подарил» Агафье её для захоронения. Больнице, видите ли, дорого утилизировать отходы. Агафья привезла домой «подарок». Пока судила и рядила где её закопать, «кондрат» Агафью хватил, сомлела, хорошо соседка зашла, подняла с пола обморочную, да фельдшерицу позвала, да водой опрыскала.
Егор у Кривой Агафьи-Ноги вроде бы намекал, что, может, годик пробудет в творческом отпуске. Кривая Агафья сдуру подумала про декретный отпуск, что мужику придётся рожать. «Как это? Не приведи, Господь!» Тут же на ум пришло, что наворовал денег, из этих, миллионеров, прискучило в городе жить, решил навозцем подышать.
А потом и вовсе выдала: « В тебе, Егор, мужицкой крепости не хватает… Антиллегент ты. Больше думаешь, чем делаешь. Тебе усмириться надо».
Как это усмириться, если страдание неопределённости проникло и переродилось в горечь от непонимания? Чтобы усмириться, должно произойти ошеломляющее событие, которое поставит всё с ног на голову. Тогда  и жизнь осознается и смерть. Смерть – тем более.
Абсурд жизни невозможно осмыслить. Егор пока не знал, как принимается последнее решение, каких усилий требует последний шаг. Он понимал, что несвободен, но знал, что в решающую минуту не уступит никому другому занять его место.
- Ты-то меня хоть не убьёшь?- спросила Агафья.- А работать где будешь? Мы ж огородами живём. Все беззубые,- расшеперила рот, показав через зуб дырки,- выросло, так до следующего урожая всё съесть надо. Зубы быстро изнашиваются. Вставить новые – денег нет.
- На кой ляд мне кого-то убивать? Не смешите, бабушка. Живите сто лет. Я думать над жизнью буду. Поживу, пока не пойму.
- Так, милок, и работая можно думать. Ты, чай, не инвалид.
- Я – хуже, чем инвалид. Инвалида жалеют.
Тут Кривая Агафья спохватилась, что вмешивается не в своё дело, так можно потерять постояльца.  Нечувствительны пожилые к уколам самолюбия. А суждения Егора, сколь ни стирай пыль, они не станут понятливее и прозрачнее. Кривой Агафье только не понравился малость ёрнически-хамоватый тон Егора.
- Понять жизнь хочет,- пробубнила она.- Ну-ну! Заблудшая овца. А, по-моему, чего жизнь понимать? Раз есть на что жить, живи да и живи. Не мешай никому жить. Не затемняй другим свет. Не воруй.
- Мне, что и надо,- проговорила вслух,- так разговаривай со мной. По хозяйству, чем помоги. Вон, забор упал. Воды, когда принеси, колодец далеко. Разносолов не обещаю, но и голодным ходить не будешь. Живи.  Не вычитай, как ненужную. 
Это Агафья пустила слух, что постоялец – «учёный-хфилософ», что видела, как Егор меняется лицом, будто бы  лицо вытягивается и уменьшается. Кривая Агафья и сравнение нашла, чем очень гордилась: как кусок сахара в чае!
- Каждый вечер листает одну и ту же книгу. Я даже название выписала на листок, выучить хотела. Ни одного слова не понятно. Егор из этих, из созерцателей, учение такое есть в Китае, что ли, может, в Японии.
Они просто сидят, смотрят в одну точку, и гори вокруг всё ясным пламенем. Сдыхать будешь, такой созерцатель в этом своём трансе, стакан воды не подаст. Во, как!
Забор весь на подпорках, крыша, того и гляди, провалится. В магазин страшно заходить - цены прут вперёд не хуже паровоза.  И не найдётся никто, чтоб колёсья дороговизны заклинил, чтоб остановить. А этакий хлыщ, молодой, здоровый, сидит у окна, размышляет. Свинтусы мужики пошли. Лишь бы ничего не делать.
Он говорит, что жизнь существует только потому, что какие-то миры погибают. А по мне, чего о мирах задумываться, когда разор вокруг…Китайцы скоро придут…
Агафья оглядывалась по сторонам, утишив голос до шёпота, делилась, что видела «вот такущую пачку рублей», отмеряла ладонями толщину, чуть ли с буханку хлеба.
«Деньги рисует».
Если Кривая Агафья и пыталась спустя какое-то время к приставке «транси» присобачить какое-то там «секуал», или выдавала такой выверт, что все за животы хватались, прибавления были не из-за нелюбви к Егору. Прибавления были вразумительным дополнением к слову «вылупок».
Агафья злилась, что потеряла дармового работника. Как ни плох был мужик, но перемены на Агафьином подворье видны стали – один пролёт забора глядится картинкой.
А Егора переманила к себе жить Мария.
Старухе, супротив молодки, не стоит тягаться. У той кровь играет.
Внешне Мария – сама воздержанность, женщина с остановившимся взглядом. Это под юбкой её сжигает внутренний тайный огонь. И сынок у неё есть, «двенадцатым» деревенские его кличут, по бирке из роддома. А от кого,- мнения разные.
Оставил след,- вот и стал святее кого-то. Каждый стоит каждого. Грехов у всех поровну. Из одного сначала все грехи высыплются, потом он, глядишь, в рясе начал ходить, а другой – тут же грешит, здесь же покается. Что-то пожертвует. Не со зла ведь, не для того, чтобы показать, что он такой хороший. Принято так – обманывать, чтобы казаться лучше.
И обман из гордости нищего.
Один Константин ничего не утверждал и ничего не оспаривал. Он одновременно и горевал, и, понукаемый внутренней потребностью выговориться, искал сочувствия. Он как бы и не слышал суждений. Он бездумно смотрел на двор, на улицу. Смотрел до тех пор, пока глаза не застилала мутная, утопившая в себе горечь влага.
По его мнению, лишние суждения рождают только страх, а страх – он слишком прост, он прямолинеен, он узконаправлен. Он не передаёт всей сложности и многообразия момента.
Егору нет дела до Константина. Он не мог унять обиду. Из него всё ещё  истекали из онемевшей, зачерствевшей глуби суждения, какие не могли размягчить боль.
Егору приписывали странности. Будто бы его в щепках нашли, будто бы кто-то, из здешних, присутствовал при этом. Слова нужны, чтобы отражать факты. Факт – вещь упрямая.
Быстрый жест, лёгкое движение лицевых мышц, меняющийся тембр голоса. Егор - человек, который не совсем понятен, но и человек, который роль шута играть не станет 
Для деревенских мужиков Егор – счастливчик: не работает, на что-то живёт, есть на что выпить, баба под боком. Счастливчика не душит удушающая жалость к себе, беспомощному, неудачливому, страдающему, мало чего смыслящему в жизни.
Счастливчик отличается от обычного человека тем, что его как бы кто-то ведёт, дорога розами выстлана, всё ему даётся без труда.
Счастливчику не завидуют. Причина одна,- счастливчик живёт сейчас.
Для большинства людей хорошая жизнь всегда впереди. Впереди больше возможностей, независимо оттого, сколько прожил, как прожил, и сколько осталось.
Обычный человек пытается планировать, прикидывает, как сделать больше, откладывает «на потом». А ведь «потом» может не наступить. Интерес к жизни может угаснуть.
Маета начинается исподволь, как бред, неуловимо-текуче. До оторопи, до жути, вяло, смутно, точно во сне к ушам сквозь огромные расстояния пространства долетает тревога. Начинает пугать собственная тень.
У Егора это «исподволь» начинало сочиться из глубины ночи. Выгребную яму прошлого открывала ночь. Благоухание и аромат замещался усилением вони, тошнотворная смесь чего-то гниющего заставляла зажимать пальцами ноздри. Он пытался перетерпеть до утра.
Перетерпевая, он не вникал, где правда, где вымысел, в чём истина? Ему очень хотелось посмотреть на того человека, который ближе всех подошёл к истине, с каким удовольствием он поковырялся бы у него внутри. Он бы выяснил, что за сладость такая – истина, почему её обязательно надо знать.
Скорее всего, потому что истина на всех одна. И вспоминать о ней приходится, когда одиночество начинает мучить. К одиночеству мало кто готов.
Одиночество заставляет сравнивать, оглядываться назад. Именно одиночество, как только перешагнул на ступеньку вверх, заставляет возводить сзади отделяющую стенку. Умение жить не как все, должно быть защищено.
Жизнь – парная система. То, что уходит, казалось бы, безответно навсегда, оно на самом деле когда-нибудь одарит новой возможностью встречи. Не получилось в первый раз, есть шанс воспользоваться второй попыткой. Третьего подхода не бывает.
Каркнула ворона.
- Уже поздно?
- Однако…
- Одиночка никогда не осмелится принять сторону добра. Ему внешний мир враждебен.
- Один не ноль.
- Если лестница приставлена не к той стене, сколько бы ступенек не одолел, всё одно лезешь не туда.
- И что?
- Плавать быстрее всего учится утопающий. Он за короткий промежуток осознаёт и проживает целую жизнь. Происходит то, что верующий называет обращением.
- И что?
- Жизнь – не приобретения, жизнь - осознание того, чего лишился, подмена истинного на суррогат оценочной прикидки.
- Если бы так. Почему приходится сворачивать не на ту дорогу? Почему теряешь тех. кто имел значение раньше?.
- Раньше – теперь! Множество мостиков над пропастями. Переход – всегда перескок казалось бы непреодолимого вначале провала. Мостик потом городится. Потом брёвнышко к брёвнышку укладываются над пропастью. Пятиться в прошлое задом приходиться. Пятясь, не прыгнешь провал.
- Настоящая жизнь заключена в тех отрезках, которые помнятся всегда.
- Всегда – это обман.
- Катастрофа – расплата за обман. В чём обманывается человек, – так в уверении, что он выполняет некую миссию. Всё должно заканчиваться хорошо. Спасти человека может только он сам.
- Выходит, для того чтобы свести случайность к нулю, нужно лишить человека свободы выбора? И очевидному доверять надо через раз?
- Наверное…
Чтобы начать отматывать клубок жизни человека, нужно обязательно поймать взгляд. Глаза – то место, через которое проникают в суть. Не уши, не рот, не ноздри, не звуки, не запахи связывают с внутренним миром – только глаза.
Всё в жизни сложно. Приходится мучиться, преодолевать, сомневаться во всём, страдать. За какие грехи всё это?
Счастье оценивается только через призму перенесённого несчастья. Вкривь, вкось, как бы ни жил, нельзя выбраковывать, вырезать куски от верёвки, связывающей начало и конец жизни. Кажущаяся ненужной  бессмыслица, для кого-то является смыслом его жизни.
Бред. Не думай, а накладывай одну за другой стрелы-суждения на лук, не глядя спускай тетиву. Неважно, куда полетит стрела. В болоте лягушек много.
Мёртвый храбрым не бывает. Это можно повторять и повторять.
Отношения между людьми – аксиома из аксиом. Они не требуют доказательств. Аксиома – дорога, по которой идёшь, на ней не остановишься, не переждёшь какое-то время в замороженном состоянии, чтобы потом продолжить жить. В ней и право на собственную жизнь. Или не на жизнь?
Это «или» оправдывает, или ввергает в пучину. Заставляет оправдываться. Разжигает внутри костёр. Боль ожога  всегда болюча, корёжит.
Процесс горения описывают математической формулой. Но, глядя на огонь, каждый своё представляет, и видит особенную жизнь. Ни в какую теорию собственная жизнь не вписывается, никаким графиком её не отобразишь.
Всё прожитое и пережитое вызывает сожаление.
Когда человек начинает волноваться, губы его подёргиваются, от лица отливает кровь, в глазах ужасом застывает видение.  Странное зрелище, неожиданная картина. И ведь никто не предостережёт.
 У каждого есть край, где нет места рассудку.
Кто бы показал тот ломаный грошик, за который покупает жизнь? Медный он, золотой? И вообще, за что она платит?
За отсутствие идейных соображений?
Так и слышится в ответ: «Успокойся!»
Проговорённое «успокойся», раздражает почему-то ещё больше. Как и снисходительное похлопывание по плечу, как и людская ругань между собой. Она похожа на лай собак.
Лай, только помоями никого не обливай.
Для того чтобы собраться с силами, Егор уяснил, надо долго-долго смотреть в одну точку, чтобы не поддаться минутной растерянности.
Свою нужность можно чувствовать, только находясь рядом с кем-то. Нужность должна возникнуть в силу необходимости. Но ведь та же нужность будит страх неотвратимой потери. Она подготовляет почву, чтобы объединиться.
Был бы человек, как комод с выдвигаемыми ящиками: любой может заглянуть, пошарить внутри рукой, ни тайн, ни чего-то скрытого от посторонних глаз.
Увы и ах! Вокруг всякого витает в воздухе дух беспокойства и неудовлетворённости.
Говорят, что лучше быть большим головастиком в маленькой луже, чем маленьким головастиком в огромном озере. У большого головастика шанс выжить больше.

                6

- Ты чего такой перезревший?
Егор на мгновение задержал руку, которая тянулась к стакану, скользнул по Константину взглядом чёрных глаз, пожевал губу. Он не мог пошевелиться. Взгляд Константина был вопрошающ.
Дело не в том, что Константин смотрел, как смотрят на внезапно обвалившуюся стену, секундой раньше – и Егор был бы погребён под кучей.
Когда он говорил с Константином, понимал, бессмысленно распинаться о чём-то своём. Константин каким-то образом вернёт разговор к своим проблемам.
-  С чего взял? Я не перезревший, а злой я и обиженный.
- Ты, злой, чего к Марье прилепился? До тебя у неё жили трое,- куда-то исчезли. И милиция их не искала. И Марья не убивалась по ним. Один сменил другого, другой третьего, настала твоя очередь… Эта баба – змеюка подколодная. В долг бутылку не даст… Всё семейство их, особенно бабка, такими были. Тайну какую-то они знают. Бабы болтают, что Мария своих мужиков за молодильными яблоками в овраг посылала. Вроде как там яблоня есть, ручей особый. Я спускался,- ничего такого, а болтают.
- Врут,- усмехнулся Егор.- Врут, потому что завидуют. Баба в доме и должна быть, что старшина в казарме. На хрена ей молодильные яблоки, если две полки заставлены кремами всякими?
-  С чего это ты в категорию добреньких перешёл? Тоже зачастил в лес. Не уж-то яблоню эту самую найти хочешь? Там в роднике вода больно вкусная. Вот бы мне водички принёс. Запивать водку – самое милое.
- Ручей с водкой бы тёк, так бидонами таскал…
- Ручей такой был бы, дом на берегу сам построил бы. Жил бы припеваючи.
У Константина стал странным взгляд: спокойно-задумчивый, оценивающий, взвешенный, с явным оттенком неодобрения – как будто до него дошло, что за тип Егор. А Егор смотрел прямо перед собой. Уставившись в пустоту, будто осознавал её и сказанные слова. Ему казалось, что пространство перед ним стало плоским, только чёрные пятнышки бежали на стороны.
- На берегу ручья с кисельными берегами хорошо пожить. За компанию с кем-то. Мне важно, не куда я хожу, а от чего ухожу, - уточнил Егор.
Он шевельнул головой. Голова качнулась… И тут же взлетела с дерева чёрная птица.  Мгновение. Шелест крыльев. Грохот, тьма. Мгновенным током пронзило сознание.
- Нет выбора: или в очередной раз напиться, или на облака уйти, или тропу в никуда отыскать. Корёжит. Одно и то же крутится в голове, как колёса завязшего в распутицу автомобиля. Всё на одном месте, всё - бесцельно.
-  Кривая Агафья сболтнула, что Мария тебя плаксивым иждивенцем зовёт, который, не пойми что хочет. Есть птица такая - канюк.
Брошенный косой взгляд Егора, казалось, содержал рекомендацию ехидство умерить, не распускать язык. Егор обиды словами выразить не мог. Чувствует: виноват! Нет характера. Нет необычности, не рисковый. Не для Козульки рождён.
- Бабам пахарь нужен, дневной и ночной. Плевать мне на обиды. Мария вычерпала меня, на кой ей неудачник нужен. Для неё мужик, не несущий в дом копейку,- иждивенец.
- Ну,- фыркнул Константин.- Логично. Деваху в лесу встречал? Говорят, лешиха проявляет себя. Заставляет блудить. Про клад байку слышал? Не то разбойники зарыли клад, не то в революцию белые сховали купеческое добро. Мария куда тебя посылает? На Затопы?
Константин передёрнулся всем телом, не хуже покусанной оводами лошади. За таким разговором он чувствовал себя пророком.
- У Машки твоей масштаб – длина огородной грядки, нет, размер средней картофелины. Она видит то, что у неё под носом, и не упустит своего. Пей, водка не должна выдыхаться. Водочный талон – верительная грамота.
Константина несло. Нынешняя неделя для него была «ситуационной», «резко отрицательной». Ситуационно он готов был к чему угодно, к любому повороту.
Как он говорил, «нынче хуже некуда», а назавтра вчерашнее худо, худым переставало быть. Резерв у худо неистощим, суй руку в мешок, да вытаскивай.
- Ты, Егор, неспособен жить, как живут все. Твоя голова мало мяла собственную подушку. Тебя обмануло время, заманило в ловушку. Не можешь понять, чем обделён. Дурила, абсолютного счастья не существует.
Егор демонстративно пожал плечами: кто бы спорил.
- Хорошо бы поймать эту лешиху,- перегнувшись через столешницу, покрутив головой из стороны в сторону, Константин заключил.- В следующий раз пойдём вместе.
Тут же он отвёл взгляд от Егора, рассеянно глазами пробежался по двору, ничем не заинтересовался. Во взгляде появились искорки, зловещие какие-то. Двор видно ему показался чужим и непривычным. Егору стало нехорошо. Возникшая бесформенная тень на стене дома, казалось, слизывала остатки мыслей.
- Лешиха! А чем она отличается от обычной бабы? У них поперёк или вдоль?
Егор нёс бред. С ослиным упрямством выдавливал из себя слова, верный признак того, что ему было совсем хреново.
Константин подпёр рукой подбородок, более чем пристально посмотрел на Егора, как бы оценивая.
- Не, друг, ты в тупике,- невозмутимо проговорил Константин. Хмыкнул.- Тупик – это, если и конец дороги, то отчасти. Тупик – достигнутая цель. Лезть дальше, значит, дорогу пробивать, или лечь, сложить лапки, и ждать конца. Взорвать бы всё к чёртовой матери, все мосты сзади и все тупики впереди. У тебя дорога в Затопы.
Егору вовсе не хотелось ощетиниться. Несколько раз он слышал про Затопы. Уже понял, чтобы перейти убийственную мёртвую точку провала, ниже нижнего, чтобы почувствовать желание жить, ему надо что-то сделать.
Воцарилось молчание. То один, то другой вскидывал глаза. Свет взглядов точно прорывался из далёкого прошлого, когда они не знали друг друга.
Сплошное сомнение было во взглядах. Чужую правоту никто из них просто так не признает. Поэтому робкая гримаса вины кривила рты. Да и не вина кривила рот, а водочная горечь.
Выпили. Егор отщипнул от краюхи хлеба, занюхал. Он почувствовал жалость к себе, жалость, которая бывает от неудачи понять, кто он, от неудачи к своим несбывшимся надеждам.
Константин долго всматривался перед собой, кривил лицо.
- Всем хороша теперешняя жизнь: говори, что хочешь, пей – сколько хочешь. За тунеядство не сажают. Была б ещё возможность на время выключаться: нажал кнопку, и лет на пять в отруб, чтоб организм сам себя восстановил. Полежал во мраке, пустоте, молчании пяток лет…Хорошо б позволили страну выбрать для другой жизни… Из этой страны слинять надо.
 Жизнь одноразовая. Шприц – одноразовый, стаканчик – одноразовый. Вот бы энциклопедию написать последних секунд. Толстенная книга получилась бы. С каждого по строчке.
- Врёшь… Не толстенный том вышел бы, а книга с одной страничкой и одной строчкой – «хочу жить».
- Может и так.- Константин посмотрел на Егора шальным взглядом, как будто предлагал ему подумать над тем, что он сказал.- Довесок в виде жертвоприношения требуется. Пожил какое-то время, и хватит. Пробежал свой этап, передал эстафетную палочку,- сходи с дистанции. Главное, не последним прибежать.
Но тут видимо расстроенное подсознание решило сыграть скверную штуку, услужливо  нарисовало картину.
Константин сбился, уставился на полупустую бутылку, будто примеривался: остаток разлить «по булькам» или «с доливом», поморщился, тщательно подбирая подходящие слова, поперхнувшись, кашлянул.
- Фигня, а не жизнь.
Егор почувствовал перемену: пару часов назад какая-то волна гнала в этот палисад поговорить с соседом, сейчас же, так накатило, та же волна неудержимо несла прочь.
Егор не хотел углубляться в конкретику. Егор видел, что хоть Константин и смотрит на него, но на самом деле не видит.
« Вы – алкоголики. Вы - лошади. Нет в тебе Егор мужицкой крепости. Совсем совесть потеряли. У Константина не жизнь – дребода. Свиньи. Константин давно слывёт за пьяницу».
Слова Марии слышны в ушах.
«Каждый день по бутылки. Триста бутылок в год по сто рублей – тридцать тысяч».
Мария с неистовой энергией подсчитывает что-то на листке, судорожно пишет, обмякает. Её одолевают сомнения. Она запрограммирована на успех, хотя и не подозревает об этом. Проверить нельзя – значит, и опровергнуть не хватит жизни.
Голос Константина.
- Жизнь не жертва, жизнь – удобный способ существования жизни. Ни хорошая она, ни плохая, она – разная. Для тебя – одна, для меня – совсем другая. А сидим за одним столом, пьём из одной бутылки. Ты не знаешь, когда подохнешь, я тоже не знаю свой срок. Хорошо это, или плохо? А никак…
Вдали слышен лай собаки, стук топора.
Может, из-за  слов Константина никак не удавалось настроить себя на послушание, может то, с чем Егор приехал в Козульку, нестихшая его злость, глубоко-глубоко сидящая внутри, снова и снова начинала ворочаться: ну сделай, как того требуют люди. Не будешь думать о себе, никто о тебе не подумает. Оглянись! Время идеалистов прошло. Сейчас нужно быть вдесятеро раз трезвее, чем прежде, чтобы выжить.
Стоило такой мысли пронестись в голове, как Егор начинал выносить себе оправдательный приговор: никто не запрещает идти на все четыре стороны, и он не виновен, хотя навечно осуждён считать себя виноватым.
Наср…, что о тебе думают другие.
Ну и что, если вокруг не живут, а ждут. И он, Егор, тоже ждёт, чтобы начать жить. Тоже заглядывает в завтрашний день, ожидая настоящей жизни. Тоже, получается, начерно прожил прошлое.
Может, нет будущего. Кто знает, может, уже открыт люк, и летит с неба атомная бомба. Через секунду всё сравняется с землёй, всё превратится в прах,- принципы, вера и безверие, благие намерения… Кто уцелеет? Сохранится ли радость?
«Нет в тебе, Егор, блеска. Серый ты человек. И чего я тебя подобрала?- восхищённо- недоумевающее часто говорила Мария»
О чём только не думается? Чёрт-те что в голову приходит. Нет никакого желания, нет азарта перевернуть мир, не хочется браться за дело. Уныло всё и бессмысленно.
Константин облокотился на согнутую в локте руку, расплющил щеку на ладони, смотрел вроде бы равнодушно и в то же время пронзительно.
- Послал бы кто куда подальше, не в конкретное место, не в задницу, я бы пошёл. Если б тебя, Егор, допустим, выслали на Запад, чем бы там занялся? Не, ты не Солженицын. Русскому, чтобы уцелеть, надо торгонуть Родиной. Свобода в смерти. Ни ты, ни я секретов не знаем. И миллионов нет у нас. Вот,- помедлил секунду Константин.- Лучше здесь всё пропить, и налегке отчалить в мир иной.
Константин вывалил кучу вопросов. Вроде, и отвечать не надо. Константин вообще не придавал значения ответам.

                7

Егор был зол и спокоен. Точнее: зло-спокоен.  Что-то подсказывало, всё будет нехорошо. Тропа перехода из одного состояния в другое, едва проглядывалась.
 На границе бездушным мертвяком высился пограничный знак. В зло-спокойном состоянии не получится быть максимально объективным.
Говорят, что надо отдать должное, только тогда калитка входа в рай распахнётся. А как отдать должное, через слёзы, в ярости, вырвать вместе с сердцем?
Как, как тёплый шалаш построить, чтобы не кур пасти на дворе, а…
Не лучше ли плюнуть на всё, бросить всё, послать всех куда подальше, как можно дальше, перестать хотеть, вообще ничего не хотеть, и исчезнуть. Прямо сейчас, сию минуту. Чтобы ничего не видеть и не слышать. Провалиться под землю. Под землёй совсем иной мир.
Желание провалиться родилось и пропало. Егор окаменел немного, был сейчас брезглив к себе. Ему бы закрыть глаза и ничего не видеть. Шатани его кто посильней, не закипит он, не запенится.
Нет, всё-таки, мысль заносила не на ту сторону. Он хотел получить пользу, а польза - оставаться и мысленно, и вообще на своей стороне.
Егор давно уяснил, на какой угодно женись девушке, на ангеле, на наивной дурнушке, через год-два она превратится в практичную особь. Мужики не практичны, они лишь ставят вопросы.
Во сне разве можно представить, что сидят вот они с Константином в «трюме», стол под кустом сирени – трюм, и чтобы тут же, за тем же столом с ними сидит женщина!? Ни один из вопросов, ни о том, чтобы торгонуть Россией, ни о том, чтобы сбежать на Запад, не пришёл бы в голову. Баба приземлит мужика, баба балласт. Баба всегда делает выбор.
Егор не удержался и посмотрел на небо, потом на пустую улицу, потом услышал едва доносившийся словно бы из-под земли шорох.
На облачном небе едва различался ровный круг, в центре мерцала звёздочка. Волчий глаз в ночи.
И что, и чего?
Изнутри поднималось желание запулить чем-нибудь тяжёлым в притихший куст сирени, в окно дома.
Нет сил терпеть. Он терял сознание не от боли, от нахлынувшей мутности, которая сначала накрыла полностью, потом высвободился край, в щёлку стал видеться просвет.
В какой-то момент дошло, что у него комплекс, что всё, что делал раньше, слишком мелко. Миг – и откуда-то приходят силы, хочется перевернуть мир, создать нечто грандиозное.
 Хотение кипит, оно неудержимо, оно клокочет. Вот-вот готово перелиться через край.
Прошлое было только частью подготовки к прорыву. Уходил, уезжал, затягивал момент принятия решения. Сам, всё, конечно, сам! А что делал не сам? Родился не по своей воле. Жил – вырождался. А всё для того, чтобы подвести себя в полном здравии к мигу определения себя же.
Шелестят листья, глушится шелест стравливаемым воздухом, опять кто-то предательски, с изощрённым расчётом, открыл клапан, уничтожает мысль о переменах.
Жизнь использует Егора. Мир гнусен. Мир расчётлив. Холоден, скользок, противен. Он лишь ставит вопросы. Он рождает мутящуюся тоску, которая заставляет мозг сжиматься до состояния грецкого ореха. В этом состоянии сковывает бессилие, разлагающаяся гниль отравляет всё.
А со стороны шепоток: «Что должен был найти – найдёшь. Не здесь, в другом месте».
Другое места – это опять зависимость от перемены, это опять неуверенность в себя. Снова шараханье от одного угла к другому.
А может, неспокой оттого, что жизнь побаивается, боится, в смысле, нелогичности поступков?
Она умеет верить, потому что может угадывать, если Егор немного завирался.
А он от этого другой раз чувствовал себя прижатым к земле, и чуть ли не раздавленным, и совсем-совсем без сил.
Не жизнь сама по себе волновала, а некий символ, вокруг которого сплелись и соединились все упущенные возможности. Душа жаждала последний отрезок пройти достойно.
Ясности ни в чём нет. То ли его принесли в жертву, то ли он пожертвовал всею своей жизнью.
И не Мария, с которой жил, виновата в этом, и не количество выпитой водки, и не шизофреник Константин, который раз за разом напоминает о Затопах, о параллельном мире.
Егор усмехнулся, привстал, вывернул карманы в брюках.
- Пусто. Нет ничего. Нет никакой правды. Нет никакого будущего. Нет у меня ничего своего.
- Не тряси карманами. Удобненько занимать позицию: моя хата с краю, я ничего не знаю. В стране – драп. Кто может, линяют за границу. Когда драп, лучше держаться в стороне. Ты – нищий. Мужик должен быть нацелен на успех.
Егор усмехнулся.
Константин плеснул в стакан жидкости из бутылки, хихикнул, не дожидаясь Егорова участия, выпил.
Егор обвёл невидящим взглядом двор, и почувствовал, как его медленно, но верно засасывает – словно в гигантскую воронку оврага. Странное спокойствие его охватило.
- А вот ты не думал, почему по берегу моря лес не сажают?- спросил Егор, и сам же ответил.- А для того, чтобы волнам ничто не мешало изливаться, чтоб не закипали они. Суша – это власть, оплот, государство. А волны – это народная молва. Морю позволено облизывать прибрежный песок, волны – это послание народа властям. Писульки-волны накатывают и отползают, не враз, а одна за другой. Каждая волна что-то откладывает. А если волне что-то мешает, образуется бурунчик. Завихрение. Завихрение утягивает сушу метр за метром. Берег не хочет этого. Поэтому на пути волн нет деревьев.
Ничего не меняется, что волна приносит, то и уносит, лишь песочек уплотняется. Власть борзеет от монотонности процесса.
Вот если тряхнёт где, землетрясение или извержение вулкана, тогда волны в цунами перерождаются, в один большой вал. Он-то и переворачивает всё с ног на голову, и начинается суета. Революция в природе.
- Заумь это. Нельзя людей и море сравнивать,- поморщился Константин, провёл большим пальцем по нижней губе, нагнулся, чуть ли не лёг грудью на деревяшку круга стола, поманил пальцем Егора, как бы предлагая выслушать одному ему известный секрет. Из глаз Константина глянуло что-то такое, что заставило Егора напрячься.
- Всё – чушь собачья. Всё! Я всегда могу закрыть калитку, я могу никого не пускать на двор, потому что дом я строил собственными руками. Я натренирован на разность. Битый. Я много раз битый. Разницу улавливаешь: битый, но не побывавший на лопатках.
« Меня тоже никто на лопатки не клал»,- подумал Егор.
Странно, но у него возникла полная реальная иллюзия, что это не Константин говорит, а он сам.
- Ты, Егор, дурак, говоришь, что нет будущего, так его и не будет. Найди дырку, и забейся в неё. А чтоб дышать, маленькое отверстие оставь, если бесы полезут, ладонью, щепоткой заткни то отверстие. Злоба, друг, последней умирает. Все чувства иструхнут, а она клокочет.
Сидя за столом с Константином, не было у Егора особой нужды будущее в деталях планировать. Сегодня сыт, здоров, и завтра голодным не будет. А то, что тянет куда-то, так много дорог расхлябянилось на все четыре стороны. По какой двинуть?
Что с того, что Константин вещает. Будто судьбы нет. а есть цепь обстоятельств. Вот и пускай сидит на той цепи.               
Есть вещи, которые из раза в раз нельзя представить. Не из-за того, что они настолько громадные, а просто воображения не хватит, тупится оно. Вещи нужно щупать, видеть, ловить запах, а представлять - бесполезно.
Но разве кто признается, что в нём вызрела, вернулась и воскресла генетическая ненависть к более успешным людям, она сильнее жажды жизни. Почему-то всё самое хорошее оказывается в руках других. Почему?
Егор сравнил бы жизнь с марафонской дистанцией. Начав бег, нельзя сойти с дистанции. Вдоль трассы толпы людей, они подбадривают, чуть ли не подталкивают в спину, но бежать приходится ему, Егору.
А если перехватывает дыхание? Если сам себя лишаешь последней точки, ничего не видишь, желание одно – остановиться.
Узкий коридор, в конце разветвление…По какому признаку одних посылают налево, других – направо? Делят на бесполезных и тех, кто может пригодиться. Что за прибор сходу определяет, кого куда?
Может, людей дробят затем, чтобы потом снова слить в единый поток? Чтобы дать возможность прочувствовать сам процесс.
Те, кто попал не в свой поток, их забьёт в старицу, где гниль, где топляки, где вода стоячая, где вялая жизнь, и там они начнут спиваться, становятся наркоманами, кончают жизнь самоубийством. Это гипноз проверки действием.
Какой бы нагретой ни была головешка, но стоит сунуть её в воду, как она зашипит и остынет. Что и останется, так синеватый дымок, запах гари, обугливавшийся кусок дерева.
Приняв решение, Егор начинал испытывать полное безразличие ко всему окружающему. Он тогда поднимался на поверхность из глубины сути, думал, что кругом тишь да гладь, а оказывалось - сплошная рябь на воде.
Он ждал изменений. Кто-то должен подсказать, кто-то должен позвонить.
«Бог видит, кто кого обидит». Егора можно было рассматривать со всех сторон. Родни рядом, чтобы защитить, не было. Один как перст. Поэтому Егор не огрызался на несуразности в свой адрес. Он говорил, что родные люди мучают сильнее любых чужих. Домыслы чужих вынести какие угодно можно.
Главным для него было,- не показывать очевидной слабости. В него с рождением вложили любовь, и не важно, избыток её, недостаток, определяющим для Егора служит неприкосновенный запас её, тот, который как бы запрятанный золотой клад, который не должен ни при какой передряги переродиться в ненависть.
Говорят, что у любого есть выбор, надо дождаться своего часа. А если тот час будет последним? Если не час отпустит судьба для решения проблемы, а минутку?
С трахнутыми мозгами кто-то живёт, вообще без мозгов, сдвиг по фазе у кого-то или осталось от мозгов у людь-примата серые полосы, наподобие арбузных, под волосами.
Можно простить, нельзя простить. Константин вот утверждает, что есть вещи, которые нельзя представить себе, даже обладая самым живым воображением. Если ничего не сделал, а мог бы сделать, это же нельзя в вину ставить. Мог убить, но не убил. За помысел не судят. Просить прощение у жизни, всё равно, что зашивать рану большой иголкой через край.
Эх, если бы можно было чувствовать человеческую аварийную полосу торможения. Осознание неприятия, зародившуюся ненависть, равнодушие. Если б можно было без боли вычёркивать кого-то из своей жизни…
Тот, кого вычеркнул из своей жизни, он как бы и умирает. Мёртвые всегда неправы, потому что не открыли всей правды.
Лицо у Егора приняло постное выражение, только глаза быстро и цепко всматривались в окружающее. Егор нутром осознал заблуждение относительно времени. Время – дорога, куда-нибудь придёшь, но время и конечно, поэтому перемены сиюминутны.
Он понимал, что бесполезно пытаться вступить в борьбу со своими переживаниями. Его переживание – его одиночество.
Сознание растворилось настолько, что снова и снова он своё появление в Козульке считал предопределённым. Реальное слилось с подсознательным. Жизнь превратилась в скольжение теней.
Мир концентрировался и узился в сознании, и вместе с тем непрерывно расширялся, подчиняясь непонятным законам, отвоёвывая всё новые и новые места.
Иной раз он думал, что в детство впал. Увлёкся ребячьими играми. В прятки играет. Не заметил, как пространство пошатнулось, чувство равновесия исчезло. Видимое служило декорацией, скрывающей действительность.
Не было смысла бояться, не было смысла жалеть, ненавидеть. Чего-то добиваться. Убегать или преследовать. Всё, наверное, из-за того, что слишком много хотел.
Вот и становилось скучно. Если нет впереди шлагбаумов, нет проверочных постов, значит, нечего и опасаться.
Приятно было, не напрягаясь, думать обо всём и ни о чём. Плохое, оно же и хорошим может быть. И вообще, прожить по прямой линии трудно. Невозможно.
Но есть, есть особое чутьё, у охотничьей собаки оно развито, оно подскажет: вот тот, кто тебе нужен!
Мысль не девица. Она не светится в солнечных лучах, она не покорная, не настолько кроткая, чтобы по желанию смочь перестать её думать. С привязавшейся мыслью не так-то просто справиться.
Это только в компании девица, после первой принятой на грудь стопки, после второй, наводит порчу желанием потискать её. В трахнутой стране, женщина – кошка сама трётся об ногу, горя желанием быть взятой в дом. Это у неё перевешивает всё остальное.

                8

Не проходило ощущение, только что Егор был придавлен волной, только что едва-едва отдышался, а уже слышался отдалённый гул накатывающейся новой грозной волны. Она уж точно обрушится и раздавит.
Не может такого быть, чтобы под поверхностью, ничем не прикрытой, было всё спокойно. Переток верха и низа идёт. Низ – вверх, верх опускается вниз.
От Константина помощи не дождёшься. От него не дождёшься сочувствия.  Он никуда не зовёт и, вроде как, не возражает. Он не напрягает. Тощелицый мужичишко с оттопыренными ушами. Ему доставляет удовольствие быть одному против мнения всей деревни, слыть за пьяницу, и иметь в этом преимущество.
Константин одно и то же твердит: «Не связывайся никогда с косоглазой и хромоногой. Вцепится такая - сразу заженит».
Стервозным было смутное чувство, в нём Егору никак было не разобраться. И не стоит он на краю обрыва, но ситуация,- все мысли кажутся нелепыми: зачем здесь живёт, что от жизни хочет?
Вокруг шевеление, слышны шорохи, но никакого представления, как себя вести, куда направить свои стопы, чего добиваться. И в то же время нет чувства особого напряжения.
Неощутимым сделалось тело. В некий дух Егор  обратился. Он сделал попытку проникнуть сквозь пустоту. Он уходил от чего-то тяжёлого. В душе освободилось место для другого. Но он не мог дать названия этому «другому».
Что за времена настали, попустительство во всём, слова ничего не значат, клятва,- какая может быть клятва, если нет ни стыда, ни совести, понятие долга упразднилось. Моральные подпорки, которые видимость целого сохраняли, сгнили. Не к чему прислониться.
- Бред собачий!- пробормотал Егор.
Туман рассеялся, наваждение исчезло. Сорвало с якоря и понесло его неведомо куда. Живой, но он давно не живёт, всешность жизни стала рутиной. Не ощущал жизнь Егор, не знал, не помнил, не понимал, потому что не дано ему было открыть крышку своего хронометра и прочувствовать миг перескока стрелки.
Из давишного «вчера», давным давно ушедший в другой мир, забыв, или нарочно оставив свой хронометр с остановившимися стрелками вечности, он потерял жажду перемен, желание прочувствовать всё, что нельзя забыть ни сегодня, ни завтра.
Егор не пытался вступить в борьбу со своими переживаниями. Неоткуда ждать помощь. Ему надо было найти свой путь.
Для этого язык не нужен. Поколения между собой общаются молча. Нет надобности в переговорах.
Тишина заместила торопливость и избавила от торопливости. Вот он и ждал, когда кто-то разъяснит происходящее, откроет важную тайну, через которую можно будет постичь суть жизни.
Невозможно устоять перед силой тайны, особенно, когда припекло. Вот бы получить такой талисман, владея которым, жизнь сложилась бы иначе?
Талисман – способ попытаться изменить свою судьбу. Поначалу, так кажется, любые перемены устроят. 
Егор сбежал от всешности жизни, чтобы, если и лежать в грязной луже, но лежать сверху. 
Поэтому Егор секреты не признаёт. Спросят у него «как тебе фильм по телевизору?», если фильм дерьмо, то Егор так и ответит – «дерьмо». Без всякого секрета, или оглядки на кого-то. И при этом не провалится в трясину уныния. Конечно, он не во всём праведник, есть причина соврать – соврёт.
Нет пользы, принимает он что-то близко к сердцу, не принимает, и насколько плохо, когда не принимает? Насколько – настолько.
Не в цифрах определяется степень паршивости. Потому-то, может, и оказался Егор в Козульке. Потому-то он мастерски научился создавать впечатление. Все психи, все виноваты, все, кроме него. Его оскорблённая жизнью – сама невинность.
Проходит ночь, наступает день, день должен открыть нечто неимоверно значительное. Мгновения, которые чудовищно сильно воздействуют на душу, они как бы провоцируют события. Если два или три события синхронно совпадали, перекликались по смыслу, то их Егор и сличал.
Настоящим правит минувшее. Минувшее подталкивает  в спину к новому излому, устанавливает новые правила отношений. Открывает глаза.
Нечто, совершенно ни на что не похожее, начинает видеться.
Егор снова усомнился в собственных принципах, убеждениях, пристрастиях. Убеждения существовали только в его воображении.
За каким чёртом прикидываться? Главное – не проявлять нетерпение и не торопиться. Всё в своё время. Вроде бы, и не стыдно жить. Стыдно жить тогда, когда не сделал назначенное. А где записано, что ему назначено?
Егор подозревал, что таким, как он, жить на свете куда трудней и опасней чем остальному люду. Сил нужно много, звериный нюх надо иметь, чтобы проникнуть в суть вещей, быть восприимчивым. Даром обладать, интуицией. А откуда черпать эти силы, не из воздуха же?
Но ведь, взять те же несчастья – они не несчастья вовсе, они – непрерывный праздник новизны. И слова, которые он произносит в одиночестве, собственные монологи, они, произнесённые в полном одиночестве, всегда успокоительное, выписанное не доктором, а  самой судьбой. Судьбой – доктором.
Вот и ждёт Егор, когда с ним заговорит судьба, разъяснит то, что он должен постичь самостоятельно. Но увы,- избыточность ощущений не позволяет остановиться на одном достаточно долго, гонит, гонит по жизни бес. Ничего не даёт сократить.
- Мне трудно понять твои фантазии,- говорил Константин.- Не понимаю, какую истину хочешь найти? И ведь не в споре ищешь. А из пустоты норовишь вытащить. По мне, заснул – проснулся, и трава не расти. А у тебя – видения! Я сплю без сновидений. Проснулся - голова – перевёрнутое пустое ведро, щёлкни по ней пальцем – зазвенит. Этот звон пустоты и рождает гипотезы.
Константин, когда ему словесно перечили, не смотрел в сторону, он смотрел прямо в глаза собеседнику и улыбался. Переключение с одного на другое у него происходило автоматически. Он как бы досылал в ствол винтовки новый патрон, и выстреливал, не глядя.
- К пустой голове даже руку не прикладывают, потому что она пустая.
Егора раздражало безразличие Константина, но он сдерживался. «Сволочь какая-то».- думал Егор, задумчиво и неотрывно смотрел на Константина, смотрел долгим пристальным взглядом, словно перед ним внезапно открылась какая-то лазейка.
-  А ты из своей,- Егор стучал пальцем по собственной черепушке,- из своей дубинноголовой, звон попробуй выдать?
« По-моему, он типичная сволочь. Шпик! Доносчик. Нравственник. Прикидывается».
- Тебя, умника, кой чёрт к нам занесло?- в десятый, в двадцатый раз переспрашивал Константин.- Откуда ты такой приехал?
- Из Злябовки.
- И много вас там таких?
- Я один был.
- Ну, и сидел бы там.
- Где, там?
- Да в Злябовке твоей. Чего искать приехал?
- То, что ты не нашёл.
- Но-но, моё не тронь. Скверная, скажу тебе, деревня. Прожил в ней много, а тошнит. Надо бросать.
Егор смотрел, как у Константина дрожали руки, и ощущал, что доверие к Константину пропадало, смотреть на него становилось неприятно. И разговор, какой вели, терял смысл. Не нужно было и начинать его.
- Кинь сигаретку рабочему человеку,- просил Константин.- Захватывающий у нас разговор.
Жизнь состоит из событий. События разные – маленькие и большие, значимые и так себе. Хорошие и плохие. События рождают надежду. Надежда вызревает в человеке, как дождевая капля. Висит-висит, набухает, увеличивается, возникает понимание: сейчас доделаю, вот-вот и осенит прозрение. Чуть-чуть и начнётся настоящая, правильная, совершенно другая жизнь.
Человека заботит не сам человек, а симптомы его поведения, тип, как таковой. Человек любопытен не сам по себе, но как частный случай.
Константин внешне проявлял мало интереса к Егору, но наблюдал исподтишка, наблюдал и безучастно выжидал,- что-то должно было начаться. Не зря намекал на Затопы, на исчезновение трёх сожителей Марьи, на параллельность мира.
Распознать в лице выражение прошлого времени ещё можно, но выражение, с каким встретишь будущее – никому не дано.
Егор по-пьяни хвастал, что обладает способностью падать сквозь чужие жизни. Что никогда не испытывал голод ни по кому. Что ему не страшны ни хула, ни униженья. Потому что он переступил черту. Врал, конечно. Поди, проверь, какой за кем тянется след.
Егор казался странным не потому, что был приближён к тайне, а потому, что, наоборот, казался убегающим от забот мира.
«Если он находится в заднице мира, кто будет им интересоваться? На пеньке опёнок – король. Козулька - задница мира. Тут никакие «а если…» не помогут».
А если метеорит на Землю упадёт? А если новый всемирный потоп случится? А если какая-нибудь бактерия из прошлой жизни миром начнёт править? Смутирует в человекоподобное страшилище? И что? Мор! Прошлое сожрёт нынешнее. Что предпринять, как поступить?
Всё, говорят, взаимосвязано. Умники длину юбки, переход моды от макси к мини – с погодой и кризисами увязывают. Ягод рябины много – зима суровая будет. Падение рождаемости увязывают с пропавшим интересом к жизни.
Егор не глуп. Он почти понимал происходящее с ним, по крайней мере, догадывался о многом, а с чего иначе его загнало в глушь?
Вроде бы, и не жил, вроде бы, и не тропил свою тропу. Всё осталось где-то сбоку. И шумы чужих жизней, и разные желания.
Он накопил столько смутных воспоминаний, предположений, и все они, первоочерёдно,  столпились в узком горлышке бутылки, специально для него выдутой из стекла сотен и сотен опростанных водочных бутылок.
Егор ни в коем разе не альтруист. Он не собирается растрачивать себя на кого-то, если сам запутался, и не идеалист, то чего жертвовать собой во имя непонятного блага? Какого блага, какой цели, какого принципа?
Может, он и живёт ради мгновения видеть распускающие весной цветы, возможности уловить ноздрями запах преющей земли? Может, ради одного единственного, проклюнувшегося ростка, может, ради слёзки росы на паутине? Может, ради того мига, когда он остаётся один на один с самим собой?
 «Может», «счастье» – это тени слов. А  тень может испускать звуки? Вот я заблудился, в какую сторону кричать? Почему мысли о счастье не создают предвкушение обладания этим самым счастьем?
Почудилось?  Из предвкушения может выползти непотребное…
Песчаный пляж какого-нибудь островка в океане, пальмы, лазурное небо, шезлонг, даль-даль, никаких забот,- там счастье.
Мысль о счастье, пожалуй, не столько напоминает о суровой действительности, сколько позволяет заглянуть в идеальный мир. Такая мысль не является приближением к действительности, но она обнажает красоту, что ли.
А Егор тень. Тень образуется на свету. И у тени постоянная привязь. Из дури или из какой-то невидимой нити. Тень может летать. Не важно, куда, не важно, зачем. Иллюзия ощущения полёта делается абсолютно реальной во сне.
Прошлое безмолвно, незряче, оно вырастает из погребённых обломков собственной дури. Дурь заставляет ломиться туда, где уже побывал.
О чём бы ни думал Егор – всё получалось невесёлой историей. Ширилась тишина.
Становилось грустно. Грусть – как личное оскорбление воспринимал.
Есть какой-то закон ужаса и страха, согласно ему нити дури оплетают человека столь плотно, что он становится чуждым не только себе, но и всем.
Кошка, когда просыпается, то начинает ворошиться и выгибаться, тянуть вперёд когтистые лапы, смотришь на неё, и в голову первое, что приходит,- так это дурь наружу когти выпускает…
Из пустоты, пустые мысли приходят в пустую голову. Две пустоты, наложившись одна на другую, какой-то объём создают. Вещественный,  особый, таинственный, с осознанием земной миссии.
Егор со своими мыслями оставался один. Никого нет, кроме него, и ничего нет, кроме приходящих страхов. И ещё тайны, которую он начинал чуять, которая образовывала связь.
Недодумал мысль – плохо, передумал – голова делается набитой камнями. От них стуки, шорохи, движение.
Стоит закрыть глаза, и, кажется, что деловитая бригада гномов-мыслей таскает доски и забивает внутри Егора все проходы: окна, двери, лазы в подпол Будто в голове не мозг, а некое помещение, которое необходимо изолировать.
Пытался Егор вслушаться в то, что внутри происходило, но понимание не приходило. Гномы заняты делом. Они конопатили щели, чтобы ни шума, ни гама не доносилось.
Его мысль имела одну особенность, она легко поддавалась обману, заглянуть слишком глубоко в проблему без спросу ей не всегда хочется.
Взгляд, всё время Егор чувствует на себе взгляд. Тот взгляд обескураживающе откровенно говорит о том, что про него всё известно. Прямоте взгляда соответствует прямота мысли и речи, только всё молчит. Молчание недоступно рациональному анализу. Взволнован, потрясён до глубины души, а понимания нет.
Конечно, Егор самолюбив. Порядочным старается быть перед другими. А перед собой? Задай ему вопрос, какое главное свойство любви,- мямлить начнёт. А когда-то отвечал прямо: «Раз любишь, то и не видишь недостатков в любимом человеке». Так это когда было, когда он так отвечал? Наверное, в то время раки свистели на горе. Теперь Егор слово любовь на дух не переносил.
Выходит, что Егора жалеть надо. Был бы он неодушевлённым предметом, куском дерева, например, камнем, угол дома поддерживающим, тем, что не осознаёт течение времени,- сохранить его для потомков труда не составило бы.
Камень – камнем. А у человека срок жизни ограничен. Забегание вперёд, или отставание, возвращение в прошлое пространство и время – это смерть.
Смесь иронии и подчинения условностям – причуда человека.

                9

Егор знал давно: если можно утаить что-то, правду, хоть и пустяковую, надо хранить её.
Он хорошо знал цену внезапно вспыхнувшей дружбы и всем льстивым словам: они как пришли так и уйдут, оставят после себя пустоту и тяжесть.
Егор не отрицал, что в разуме есть сила. Разум может подхватить и понести, перенести на тысячи километров, подготовить встречу. Разум делает лицо непроницаемым, жёстким и замкнутым, и в устремлённом бог знает, куда, взгляде, тогда читается упрёк.
Отсутствующий взгляд витает мыслями где-то далеко и открывает для себя что-то новое. Как вот в этот момент проследить за собой?
В загробную жизнь Егор не верил ни секунды. Может, она и есть, но никто не вернулся оттуда.
Никто не просит высказаться, сам Егор череду мыслей на божий свет выпускает. Егор, конечно, жертва здравого смысла, не верит по-настоящему  в случай и не умеет воспользоваться представившимся шансом.
Но он живёт, смотрит на небо, дышит воздухом. Дождь идёт – радуется дождю, тому, как  сыплются брызги. На небе старается высмотреть звезду поярче, с яркой звезды приходит утоление потребностей и всех желаний.
Что происходило в данную минуту, для Егора имело значения больше, чем то, что может произойти завтра или послезавтра. В короткий миг ему казалось, что нашёлся ответ. И весь ужас заключался в том, что он всегда ждал не то.
Откуда-то доносились невнятные голоса, слышался быстрый и неразборчивый шепот, следовали предостережения.
 Один раз это он объяснил помрачением сознания, но такое настойчиво повторялось.
Шёпот повторялся, интонация не менялась, голос не взлетал на недопустимую высоту, он не забалтывал сам себя.
Странное чувство, будто исчезло время, и исчезли границы возможного. Бери, что можешь взять. Бери всё, что захочешь, но и сглотай это всё немедленно. За «сглотай» следовало мгновенное облегчение. Облегчение протрезвления.
Егор хотел быть рассудительным, но мыслимо ли разумом рассудить прошлую и настоящую жизнь? Он приходил к неутешительному выводу: довольным кое-чем был, удовольствия были, но счастья особого не было.
Была притворная правда, притворство и недомолвки. Егор не хочет такой правды.
Чёрная тишина мерно тикает. Не маятник раскачивается, не стрелки перескакивают от одного деления к другому, кто-то осторожно переступает, шорох его движений равнодушно слышится как шёпот, делая чужим всё.
Своё одиночество наиболее сильно Егор ощущает ночью. Именно ночью по какой-то неосознанной причине чувствовал Егор настоятельную потребность к жёсткой честности. Тогда он становился стопроцентным сиротой.
Никто не клал ему руку на голову. А ему касание надо, всё остальное невыносимо скучно и занудно, без касания не хочется ничего достигать.
Жизнь – ходьба по кругу. Ходьба до тех пор, пока не разберёшься в себе, не найдёшь причину маеты, не прошоркаешь след, и под тобой не провалится земля
Верить надо слепо. Привычные ориентиры рассудок установит. Рассудком кто-то управляет. Паучья сущность религиозной диктатуры готовится править миром, миром тараканов и крыс. Народ станет фанатиком. С фанатиками шутки плохи. Разводной ключ будет нарисован на флаге, ключ, для затягивания гаек. Ведёрко с керосином, кляч, намотанный на палку для смазывания резьбы. И никакого выбора.
Скрип, лязг перекидного ключа, пыхтение жесткого, честного механика по приведению в норму каждого отдельного индивида. Механик всегда всё знает.
Теперешнее время - время промывания мозгов. Крепнет центр, где первобытные инстинкты купируются в зародыше. Скоро надобность в словах исчезнет, слова ведь не заменят то, чего требует обстановка.
Каждого надо лишить спасительной оболочки, которая защищает от внешнего мира. Душа каждого должна раствориться в месиве других душ.
А как поступить, если в месиве отыщется пара душ, которые начнут смотреться одна в другую, как облако смотрится в воду: тихо и печально, и даже тревожная рябь на поверхности не в силах эту пару разлучить? Как поступить с состраданием? Сострадание зажигает огонёк, сострадание является связующим звеном для двоих…
Хорошо, когда протянул руку и взял. Шаг ступил – и дотянулся. И нет чувства, что со всех сторон виноватый.
Любишь – живи, наскучило, разлюбил – так тому и быть, переведи любовь в дружбу.
Никто никому не принадлежит, никто никого не обязан любить до гроба. Вообще такого слова – «обязан» - не должно быть.
Потребность всем править должна. Свобода. Детьми должно заниматься государство до вхождения их в детородный возраст. Каждая женщина воспроизводит за свою жизнь четыреста яйцеклеток – четырёмстам головастикам может дать жизнь. Вот и надо создать все условия, пускай государство поможет выбрать идеальное место для жизни, пускай все живут в гармонии с самим собой.
Всё в голове перепуталось.
Во все времена существовали абсолютно довольные всем люди. И среди предков Егора такие были. Но нашёлся один изгой, вылупок какой-то, который маету породил. Не сумел создатель из его подсознания и головы выкачать желчь, и пошло-поехало, умонастроение искривлённое самостоятельно зажило. И это Егору передалось.
По какой-то неосознанной причине Егор порой чувствовал в себе настоятельную потребность к жёсткой честности. Но это было лишь минутное желание. Не перед кем было выворачивать себя.
Припадок откровенности, потребность излить душу перед заинтересованным слушателем, конечно же, без покаяния, велик, но припадок откровенности – ловушка.
Во сне он нередко взлетал на невиданную высоту. Выше облаков. К звёздам. Просыпался от чувства, что сделал ошибку, не прочитал инструкцию, перепутал последовательность нажатия кнопок. Раньше времени сжёг запас топлива, даже не сжёг, а просто выбросил через незакрытый клапан. Тогда ужас охватывал.
Действию ответствует противодействие, свету – тень.
Уносился мысленно, а перед глазами чернота вставала. Освобождался от одного, нового - непонятного вливалось ещё больше. Он как бы напитывался забытьём.
Душе, лишённой веса, всё равно как призраку, что и оставалось, так раскинуть руки, чтобы сохранить равновесие. Душу начинало мотать, бог весть, по каким дорогам.  Она, повинуясь чьему-то указанию, ныряла в бездонный, сужающийся туннель, в котором можно ждать всего, чего угодно.
Ерундой забита голова. Голос недоверия звучит то глухо, то с силой бьёт по ушам. Иногда Егор подчинялся этому голосу, тогда возникала навязчивая идея, что следует отыскать лазейку в прошлое, прошагать одной единственной дорогой, отыскать там что-то забытое важное, и вернуться. Душа ведь оказывается уязвленной именно отсутствием забытого важного, из-за этого её переполняет множество злословий.
Злословия, как всесокрушающий град. Они в состоянии перемешать ростки нового с безжизненными солончаками.
Туп, глуп, один из миллионов-миллионов людишек с разинутым ртом. Дарвинист вшивый, согласный на борьбу за существование, готовый рвать и метать, толкаться и грызть себе подобных, чтобы получить лучшее место под солнцем. Так почему так не поступаешь?
Путь освещают звёзды. Солнце тоже большая звезда. Человека двигает инстинкт неутолённого голода любви, вера в завтра. Завтра ведь станешь свободным, не будет нужды заботиться о хлебе насущном.
Свобода имеет свой вкус и привкус. И надо помнить, что всё оставленное на счастье, продавать нельзя.
С закрытыми глазами, кажется, отыскал бы дорогу к счастью Егор сквозь немоту тишины. Ему хотелось сжать, как от острой боли, своё лицо, но вместо этого отвернулся.
Были радости. Но они ушли безвозвратно. У каждого радости уходят и с возрастом и, не понять, отчего. И не понять, почему приходит новое, более дорогое. А потерянное начинает казаться очень нужным.
Прошлое отделяла жирная точка. После неё абзац новой жизни должен был бы начаться. По другой дороге идти. Если бы так!
С чем пришёл, с тем и шагай…
Шорох. Возник и тут же пресёкся. Шорох – это уже детали. В детали вдаваться ему не хотелось.
 Кончено и забыто. Жизнь не стоит на месте. Жизнь движется в молчании. Лжецы от неуверенности молчания не выносят. Любым разговором надеются вытянуть нечто, идущее вперекор всем  обещаниям.
Егор думал, если что повернётся не совсем так, как  задумано, ничего страшного. Частности – ерунда. Главное, чтоб общий замысел не пострадал. Сценарий написан. По сценарию жизни обманываются все. Правых нет, и виновных немного. Жизнь нагнетает впечатления. Всё в жизни зависит от случая.
Беззаботен – значит счастлив. Так и счастливый забот не имеет. Не нужны счастливому костыли.
Одно препятствие впереди воздвигнуто, десять,- какая разница, если вывалялся в паутине, разорвал штаны, если потерял ориентир,- двигайся, куда-нибудь придёшь.

Егора с некоторых пор мучила бессонница. Он в бессоннице, как худой таз, из дырки которого вытекали вместе с водой все его принципы. Из Егора желание жить вытекало. А взамен ничего подходящего никто не доливал.
Заживо его кто-то резал, как поросёнка. Ткнули ножом в сердце, подставили тазик. Кровь в тазик хлещет, а гномики, которые дырки заколачивали, дружно бросили неблагодарное занятие чопиков, расселись с кружками вокруг тазика, черпают да пьют его кровь.
Никто не подскажет, как надо жить. На него посматривали с выражением не то издевательским, не то сострадающим. От этого рождалось тягостное недоумение, из-за этого подспудное чувство страха неизвестности или, как его по-другому назвать, маеты, низвергало вниз, в пучину непонимания.
В нём самом таилось неведомое существо, недосягаемое для понимания. Любит ли то существо кого, Егор не знал. Скорее всего, то существо слепо, оно лишь касалось всего протянутыми руками, не убирая отчуждённость.
Странное раздвоение отчасти позволяло увидеть себя со стороны, помогало отыскать новый смысл, приучало не стыдиться.
Для Егора главное, - не быть никому обязанным. Он не был счастлив по одной простой причине: он был одинок. В душе. Он думал, что всё должно получиться само собой. Он хотел утешения.
Это нормально считать, что будущие успехи зависят от умения сделать разумный выбор. Нет этого умения – оставайся со своим мнением. Мажь его на хлеб, черпай ложкой из банки, ешь, сколько угодно.
Короткий путь к цели – это всмотреться в собственное отражение себя в зеркале. В зеркале, если долго смотреть, отражается ложь, которую возомнил о себе. Ложь – это пустота.
Она перекладывает с одного бока на другой, и мир тогда открывается совсем под иным, неведомым прежде углом. Недовольство вызывает негодование, хочется, чтобы все жалели. Вот и выходило, что пустота жизни внутреннего мира не имела.
Спросил бы кто Егора о цели жизни, он бы ответил вопросом на вопрос: «А, собственно, какая цель у жизни? Самая тривиальная, чтобы жизнь не прерывалась. Никогда, нигде. Не зависимо от ситуаций. Ситуации человек создаёт».
 Жизнь – подарок. Сначала Егора как бы везли на ярмарку, на показ, довольнёхонького, жаждущего повидать многое, готового скупить вся и всё, а потом его возвратили туда, откуда поехал. По той дороге, по другой дороге. Привезли назад для того, чтобы он сравнил с тем, что было вначале.
Успокаивает то, что завтрашние проблемы всегда решаются завтра. Ненависть и раздражение – роскошь. Хочешь плакать – плачь.
Ногу некуда поставить, чтобы не слышался хруст. Всюду кости, всюду раскиданные кости, изъеденные временем. И нет среди костей такой, чтобы ею можно было бы утишить злобу собачьей жизни.
А злоба от ненаучаемости. Глупость безгранична. Народ – сотни тысяч леммингов, бегущих в одном направлении, в одном порыве готовых прыгнуть в море. В стаде каждый смотрит, но не видит, каждый слушает, но не слышит, знает, что впереди смерть, но не понимает происходящего.
Так почему он, Егор, должен всё увидеть и почувствовать? В буквальном смысле.
Почему он должен рассмотреть разность в разном? Что, он, когда не задумывался, не бился над разгадками жизни, по-настоящему не жил? А тот, кто бьётся всерьёз, ему как бы и наплевать на собственные страдания, он корысти не видит в приобретениях?
Нет, есть тайна в каждом. Хитрость, способность приспосабливаться, пить и не пьянеть, тяга к путешествиям. Есть и фатализм – всё равно умирать придётся.
Вот и получается, бродит Егор у бережка, взбаламучивает грязь, а зайти глубже – боязнь потонуть одолевает.
Жизненный компас Егора не настроен. Не выдали ему инструкцию к жизни при рождении.
Кругом только и слышно: «Делай добро, делай добро! Не обременяй душу». Делать добро, значит, тратиться. А если сил нет, делать добро? Желание есть, а сил и возможности нет.
По присказке многих, делать добро – это вообще ничего не делать. Так меньше вреда получится. О добре думать можно, мысленно пить его, лить, куда хочешь, трясти им перед глазами, раздавать направо и налево. Церквушку, какую никакую, построить. Но ведь ни от одного перечисленного действия дрожи в сердце не возникнет. Вроде, и надо, а вроде, как и нет.
Добра можно столько понаделать, что оно, добро, перевесит, подобно худо сложенной поленницы дров, завалит с ног до головы так, что душе выхода не будет. Хотя, когда еретиков жгли на костре, их души спасались, и из подземелий вылетали. И стены казематов душам не преграды были. А иначе, откуда про переживания последних минут известно?
Терпение – оно всегда возле людей крутится, а душа, – в ней суть путешественницы. Душу просто так не выкричать. Охрипнешь.
Так что судьба впустила Егора в Козульку. На Егора у судьбы были особые планы.

                10

Участие в жизни не делало привязку Егора к жизни сильнее, но и не ослабляло до состояния «не могу».
Страх неизвестности, осознание того, что его относит в сторону от цели, цель, которую он определил, вовсе не цель, а выдумка, плохая выдумка, всё это напрягало. Егор понял, что женщины – тихони в душе, все людоедки, хотя ненасытность их, не самая плохая черта, всего одна из сторон их жизни.
На многое Егор махнул рукой, не старался понять, о многом не задумывался, не ворковал, он даже старался избегать избитых слов и жестов.
Куда и делось всё. Нет, теперь он не ловил каждое слово, не пытался в каждой мелочи поступить сообразно своим взглядам, ушло это желание. Словно бы всё равно стало. Чтобы, по-настоящему, чем-то обладать, это он уже  понимал, научиться любить надо.
Жажда жизни, необузданная любовь к ней, безудержное желание всё узнать постепенно сошло на нет. Вялость торжествовала.
Гладь озера тоже постепенно зарастает, не сразу, закрайки первыми мох съедает. Вялость – это та собака, которая разлеглась посреди дороги, ни обойти, не объехать. Куснёт, если её потревожить, а может и лишь равнодушно голову приподнять.
Не понять, отчего настигали приступы тоски и отчаяния. Они оглушали обухом. Заставляли замедленно думать, превращали дни в бесцветные, неразличимые друг от друга. Многолетние усилия представлялись ненужными. Никак Егору не удавалось нащупать лазейку, на всякий случай жизнь должна для него её оставить. Не узкую щель, куда не ввинтиться никаким способом, а ту, куда, хотя бы на четвереньках, заползти можно.
Щели в заборе Егор все забил.  Он и сердце запер на замок.
Два замка повесил – вроде бы ничего. А как замчище на дверь, удерживающую замысловатости переживания от развода присобачил, так сердце от перегруза ныть начало.
Накопившаяся муть, пороки, съедающая тоска выталкивали удерживающий их внутри кляп, и выползали наружу, как змеи на кочку, чтобы погреться в лучах солнца, покрасоваться на виду.
Протрезвев, Егор анализировал события, искал внутри себя ту дырку, через которую выверты происходили. Наспех затыкал. До следующего вывала. Вывалы с каждым разом были всё своеобразней, пару раз угодил в милицию за дебош, в конце концов, очутился в Козульке.
И не, в конце концов, и не случайно. И тут он сам себя обманывал. Не раз слышал в свой адрес: «Допьёшься, печень и почки откажут. Заливать беду, заливай, но не до поросячьего же состояния напиваться».
В дебрях рассуждений, ему поневоле, непроизвольно приходилось расстегивать все пуговицы на рубашке,- как же, воздуху не хватало. То хватало, а тут с чего-то дышалось с трудом, подобно рыбе, выброшенной на берег.
Ладно, если бы Егора увещевал кто-то из соседей, нет же, его преследовал низкий, надтреснутый, какой-то обречённый, совсем не верящий в то, что мужика пронять можно, голос. Тем не менее, голос рассчитывал пробудить жалость.
Егор, на справедливые упрёки, мог ответить лишь тем, что оставался сидеть там, где сидел, ссутулившись, зажав руки между коленями, тупо смотрел перед собой. А что оставалось делать, если он со своими принципами, которым не собирался изменять, всем чужд. На этот счёт не было никаких сомнений.
Это не могло не вызвать тягостное недоумение. Вечером ляжет бывало Егор – одни мысли в голове, утром проснётся – мысли совсем другие. Утром рассуждал он более здраво.
Отдушиной были разговоры с Константином. И не больше, чем отдушиной. Не тянуло, даже в разговоре, заплывать далеко от берега. Ему что и нужно было, - так, поплескаться у бережка, убить время.
Егору не удавалось воссоздать обстановку того дня, когда случай толкнул его к Марии. Когда жил две недели  у Кривой Агафьи, чего лучше, не клятый, не мятый, никаких особых мыслей.
У Агафьи и огород, не чета огороду Марии, и живности: две козы, куры, кошка да полудурок щенок.  Кривая Агафья ничего сверх человеческого не хотела. Она ведь научила: «надо ничего не хотеть, чтобы ничего не терять. Жить учиться надо в бедности». Не лезла в его жизнь Агафья.
Агафья научилась отсекать лишнее. «Свою вину» она знала. Её судьба не бросила.
Невезучий Егор. Это скорее почувствовать можно, чем словами выразить.
Женщина, за редким исключением, непоследовательна. Она живёт мгновениями. Из-за них Егор странное раздвоение испытывал.
Ласкал – женщина вся раскрывалась, вся принадлежала ему. Сердце замирало, когда видел лицо, светящееся исступлённым восторгом, видел горящие глаза с неукротимым блеском.
Женщина полностью отдаёт себя исключительно только в минуту телесной близости. Тут она неизвестность встречает с готовностью, нетерпением, некоторым оживлением, которое потом сменится равнодушием, если она не получит удовлетворение.
А почему она чужеть начинает, стоит ей начать говорить? Она с тобой, и, как бы, далеко, вообще не с тобой.
Она готова растерзать, чтобы передать своё состояние, чтобы получить разрядку.
Баб они с Константином по косточкам разобрали. Пришли к единому мнению, что которая женщина имеет брезгливую нижнюю губу, та – курица, не помнит случайных знакомств.
Мария, наверное, и взбеленилась, что перестал смотреть на неё, как на женщину.
- Жалеешь, что с сумкой перешёл ко мне?- как-то злорадным шёпотом спросила она.- Обиженный… Жил бы у Агафьи, не клятый, не мятый. Установил бы очерёдность, с какой из баб раз в месяц спать. Кормили бы они тебя халявно. Всё просто. Хозяин ты, Егор, никакой. Носом тебя тыкать надо в работу. С тобой…Ты бревно попутное, за которое ухватиться можно, чтобы проплыть бурный перекат.
Мария не верила ни одному слову Егора. Егор не верил её словам.
Озлобленный мужчина и уязвленная женщина. Их решения менялись с невероятной быстротой. 
Минуты задумчивости – это своего рода обморок. Минуты уязвления,-  минуты, когда чувствуешь всё сильнее, чем в минуты выпадение из жизни.
Печали нет, нет той печали, от которой болит душа, которая делает умнее жизни, овладевает целиком. Та печаль вовсе не сон. Скорее, бессознанье, в которое открывается какая-то дверь, заработает какой-то механизм, к чему ни прикоснись, начинаешь чувствовать.
Егор не понимал, что с ним происходит. Сидит он на табуретке – перед глазами дерево, высоченная сосна,  словно из бронзы ствол без сучков, у самых облаков зелёная шапка. Из этой сосны сделали табуретку.
Налитый в кружку чай… Несколько минут затишья, он начинал видеть сдавленную скалами реку, сознание вырывалось из узины, разливается широко-широко потоком.
Через сотни рук прошла табуретка, прежде чем на неё уселся Егор, ещё не хватало, чтобы прикосновения к ней рождали тени образов. Каждый что-то оставляет, свой отпечаток, например, запах каждого сохранился, в отпечатке или запахе что-то своё.
Не может не быть, чтобы странным образом ощущения не консервировались.
Каждый обладает частицей каждого. Каждому достаётся особая, непохожая на другие, частица. Частица, никак не целое.
Секунда – это много. Год - срок немалый. За это время все клетки тела умирают и уступают место другим клеткам. Человек становится другим.
- Душа болит…
- Не пойму я тебя, Егор. Вроде, здоровый мужик, и не из сектантов, не молишься, а боюсь я тебя. Боюсь и не верю.
- Я не мессия, чтоб молиться на меня и слепо верить. Я не царь природы. Нельзя природу наделять душой и мыслями. Дерево, что, верит, мыслит?- Егор постучал себя по лбу,-  Что человеку дано, человеческий мозг, он червяками съедается в первую очередь. Червяки, съедая, умнее не становятся.
- Пшёл ты со своими червяками. Тащит образы из тварного мира, где нет ни стыда, ни совести. Совсем одичал. По-человечески говорить разучился..- Мария не могла долго выслушивать разглагольствования ни о чём. У неё начинало сносить башку, как она говорила. У неё начинался зуд, чесались руки, поскидать в сумку барахлишко, с каким пришёл к ней Егор, выставить за порог, закрыть дверь перед носом Егора. Хотелось ей стукнуть Егора.-  Мне никакого толку нет любить тебя. Это я-то должна отражаться в тебе? Ешь мой хлеб… И я должна быть покорно-послушной? Я должна вызывать у него желание!- Ты долго будешь глумиться над моим чувством?
Минуту назад, слышимая доброжелательность в голосе, сменилась, чуть ли не ожесточением. Переход был мгновенен. Женщина из одной веры в другую легко переходит. Одно вымечтанное легко заменяет другим образчиком.
Печально смешно, но нежелание что-то изменить вовсе не из-за того, что ситуация так уж сложна, за гранью разумного, что семь дверей открыть прежде нужно, чтобы завладеть ключом от замка ящика с тайной. Как раз наоборот, часто настолько всё просто, думать тут нечего, не в чем разбираться, бери и делай, но почему-то не делается. Если и делается, то совсем не так.
- Не придумывай, женщине нужны слова. Ну, ещё и деньги.
- Ты, Егор, себялюбец. Говоришь всё правильно, но нудно, и понятные мысли, очевидные, жёваные-пережёваные, преподносишь как открытия.
Это сказала Мария грустно, почти против воли. С горечью. Егор ощутил физическое соприкосновение неприязни. Прожитую жизнь по кусочкам он не собирался складывать воедино.
- Маленький куст сирени – уже сирень.
- Это ты о чём? Мультик смотрел, как та сороконожка задумался, с какой ноги начинать идти…
- И что?
- Я голову сломала, не понимаю тебя…
Мария своими удручающими высказываниями включала в мозгу некий странный механизм, он начинал работать в самое неподходящее время. Тусклые слова всплывали в сознании, высвечивались по-новому. И кружили, кружили, отчего начинало мутить, словно бы, с перепоя.
- Ты – зануда. Буржуёныш недоделанный.
- Хоть горшком назови, только в печь не ставь.
- А ты цепляешься за своё барахло…Жизнь на это положила.
- Моя жизнь. На что хочу, на то её и кладу. Теперь у кого кулак крепче или голова хитрее, тот и наверху.
- Не хочу тихой, жирной жизни.
- Ну и катись…Перекормила тебя….
- Ну, и ладно. Ну, и пускай, моя жизнь течёт как дождевая вода с неба.
- Ты таким и родился, дефективный, с тайным пороком.
- Тайного ничего не может быть. Никогда не поздно и всегда рано.
- Ты это о чём?
-  Так в могилу сойти никогда не поздно и всегда рано выходит.
В глазах Марии укоризна и гнев. Егора охватило знакомое разочарование: он не умеет ладить с бабами, из-за этого внутри нет-нет, да и зашевелится страх. Жалость тут же меняется на отвращение.
Самую подлую наживку можно пустить, лишь бы выведать цель. Бессмысленно разубеждать себя в том, что никто не понимает. Это всё одно, что желать счастье покойнику, ведь не о нём в глубине души печаль.
Вдрызг, в доску, в стельку, как сапожник Егор не напивался. Захорошело,- он мог и остановиться. Остановиться для того, чтобы из кордебалета с выпивкой запомнить ту минуту, в которой появлялось ожидание.
Своего рода теорию выстрадал. Жалко становится. Женщину пожалеть хочется.  Женщина ведь как, или она вся твоя, или рассчитывать не на что. Насовсем, или никак. Хоть с боку подскакивай, хоть режь, хоть калёным железом жги,- не надо ей – всё!
«Жалко у пчёлки,-  любит повторять Константин.- Почитать надо родителей. К простоте нельзя относиться свысока».
Егор не мог сообразить, какой фокус готовит жизнь. Всё предусмотреть нельзя. Что задумала Мария,- поди, пойми, если другой раз от её взгляда, кажется, свинец начинал плавиться.
Не мог он избавиться от ощущения, что дорога привела его к краю обрыва, и теперь остаётся только – с яра вниз головой.
Время от времени лицо Егора кривила презрительная усмешка. Время от времени он трогал мочки своих ушей, проверял, на месте ли они, насколько холодные. А может быть, так Егор проверял, на месте ли голова.
Нет, чувства благодарности не возникало. Пассивен он в любви. Странно, его любовь пассивна, ненависть почему-то активничает. Состояние затюканности было ужасно.
Вздорные мысли легко приходили в голову, так легко, что порой отмечал, что отмахивался от них, даже не поняв смысла.
Всё напоминало дыхание пустоты.. Из вакуума, из ниоткуда рождалось непонимание. Ничто так не угнетало Егора, как моменты, в которые он сравнивал то, что имел с тем, чем хотел бы обладать.
Егор чувствовал странную пустоту, большая-большая бочка, на дне плещется какая-то жидкость. Остатки эликсира жизни? Он не понимал, когда сумел опростать целую бочку?
Сколько раз срывался Егор со стартовых колодок, бывало, преждевременно, бывало, с запозданием, кого-то пытался догнать, догонял, обгонял, но почему-то всегда впереди дорожка раздваивалась. Надо было делать выбор, направо бежать, налево… А он притормаживал бег, останавливался. Почему? Передых требовался?
Пока стоял и раздумывал, все его обгоняли.
Тот, кто умер, не может ничего взять с собой.
Неподъёмный груз накопился к сорока годам. Абсурдные мысли. С виду крепенький мужичок. На вкус – недозрелое яблоко. До оскомины. Скулу свернёт набок от кислятины.
Узкие интересы – это интересы, гармоническая широта взгляда не может быть полноценной. Широко-широко разлившаяся вода обязательно где-то болото образует.
Было бы прекрасно, если бы вдруг появился волшебник, предложил загадать три желания, самых-самых сказочных, и исполнил бы.
Сколько времени потребовалось бы на выбор желания? Нужно выбрать такое, чтобы не сомневаться и не сожалеть, и не думать об упущенных возможностях.
Хорошо, если глаза замутнены, замутнены для того, чтобы видеть лишь внешнее обаяние, как мира так и человека, чтобы мгновенно закрываться от миража доброты, что ли. Зачатки доброты, задатки зла, которые таятся в сердце – всё это совершённые или не совершённые прегрешения, за которые нужно держать ответ.
Яр, прыжок в бездну, семь кругов ада. Егор частенько думал над тем, что если судьба уготовит ему возможность выкарабкаться из подземелья, а его жизнь ничто иное, как блуждание в подземелье, полном грязи и гнили, то если он найдёт в себе силы выжить – это и будет воскрешением.
Опьянение стирает с лица тень заботы. Оно внутри отпускает натянутые вожжи. Рождается уверенность в том, что всё ещё можно наверстать, можно успеть. Что это как не признак остаточного примитивизма? Сдержанность не очень котируется.
Сидела в Егоре заноза, что его личные желания ничего не стоят.

                11
         
Встряска нужна.
Где-то с неделю назад была страшная гроза. Молнии полыхали в полнеба, не успевала одна исчезнуть, как следовала новая вспышка, и ещё, и ещё. Громыхало невероятно, треск стоял – будто шло соревнование по раздиранию брезента. Гроза была где-то близко. Гром не отставал от молний.
Говорят, такие грозы в непроглядной темени ночи называются почему-то воробьиными. Будто бы воробьи сбиваются в стаю, и кричат. Как можно среди раскатов грома, когда хлещет, как из ведра, расслышать чириканье птиц? Темень, гроза, ливень – это кара небесная. После грозы хорошо думается. Мысли делаются правильными. Настроение настолько улучшается, что, кажется, рвётся наружу, как шампанское из бутылки.
Шампанскому надо помочь, раскрутить проволоку, потрясти бутылку. Иначе и сто, и двести лет никто не оценит вкус. Поднимают же со дна морского бутылки с шампанским, пролежавшие там с наполеоновских времён.
Ни с чего невыносимо тревожно делается. Хотя, всё как у всех, ничего сверх обычного.
Время возвращает душевное равновесие. Только оно не теряет связь с реальностью. Смесь иронии и подчинения условностям., страстность и воображение. Егор испытывал полное безразличие к окружающему.
Количество счастья и горя заложили в него при рождении, он это начал осознавать,- вот-вот предел наступит. Деньги тут ни при чём.
Безапелляционный тон рассуждений служил верным знаком: всё, о чём думалось, всё это надо понимать наоборот. Приязнь значение имела лишь отчасти.
Приязнь – это включённость в окружающую жизнь. И не сам при этом верховодишь,- кто-то.
А ведь хочется просто быть, просто дышать, просто любоваться. Вникать в характеры, разбирать чаяния, переживать….
На дне сознания пляшет световой зайчик. Бог его знает, чем он питается, сквозь какое отверстие проник. Световой зайчик – это и желание, и мысль о чем-то хорошем.
Если не претворяться наивным, всё можно объяснить. Ухитрись себя поставить так, чтобы не жизнь заводила в тупик, а ты расставлял ловушки всякой напасти.
Нет силы духа противопоставить себя всем остальным. Куда бы ни забрался, ничего не влечёт, скорее угнетает.
Если быть честным, то Егор мог признаться, у него были минуты, не минуты, а отрезки целого состояния, когда неумение жить закреплялось словами о божьем наказании, данном неизвестно за что. Эти муки адовы напрягали.
Стены комнаты испускали странный душок, не слишком приятный запах пустоты и ненужности. Стены комнаты начинали пахнуть неудачей.
От неудачи к удаче переброшено бревно. Неловко переходить по бревну, если на лице маска. А Егор давно не может обходиться без маски.
Закрыв глаза, он тут же слышал шарканье сотен подошв, тысячи людей шли в одном направлении, волоча ноги, оставляя за собой запах пота.
Почему-то считается, что чем больше перенесёшь злоключений, тем непременно в конце тебя благодатью осенят. Или возвысят душу. Или щёточкой совесть почистят. Или предоставят возможность в нужное время оказаться в нужном месте. Страданье поменяют на состраданье, чтобы утонуть в новых откровенностях.
И почему-то требуют исповедаться. Выложить всё, как на духу, и начать жизнь сызнова. Вручить свою судьбу всевышнему. Дождаться прощения.
Солнце скользит к западу. Нет такой преграды, которая встала бы на его пути, и отклонила хотя бы один луч в сторону. А жизнь человеческая,- она не признаёт запад и восток, она идёт в одном направлении – к концу.
Утром лучи солнца скользят по кронам, не создают тени, и всё же достают до земли. К вечеру солнце как бы режет деревья на две части: низ гложет тень, верх напрогляд прозрачен.  И от этого исходит необъяснимое, хочется попросить защиты.
В человеческой жизни завтра обязательно другим должно быть. На чуть-чуть, но другим. Из-за ощущений. Из-за того, что сегодня жил с оглядкой.
Из-за мифа, который вбил себе в голову, из-за самоедства. Завтра, – как  любовь без ожидания взаимности, оно – отдача сегодняшнего. Сколько и чего припас, сколько радости, горя, безысходности, озарения накопил,- столько и переправляешь в завтра.
Главное, чтобы завтра не наступил конец света.
Тут Егор поймал себя на том, что впервые вспоминает жену скорее с сожалением, нежели винит. И был бы не прочь, чтоб она очутилась рядом и развеяла маету.
Может быть, разговор между ними вышел бы начистоту, может быть, поговорил бы как с другом, может быть, понял, зачем и в чём она солгала.
Влюблённый человек – неприкасаемый. Он вне игры.
Лежал, бывало, ночью без сна Егор, прислушивался к происходящему за стенами дома, паскудные грузовики рокотали, и думалось, какого чёрта страдаешь, только здоровье портишь. Забудь. Была любовь, было уверение в любви, была обещана светлая вечность… Всё было и сплыло…
Молоточек стучит в виске. В черепной коробке пусто. Под веками всё раскалилось добела.
В сорок лет заняться новыми победами трудно. Силы небесные, половина жизни позади, а ни разу не задался вопросом: неужели не дано отведать ничего другого?
Сон, явь. Одно противоположно другому. Поменять бы местами, чтобы мир сна верховодил, чтобы явь имела свои разгадки-сонники, чтобы сон вмещал в себя всё, был в ощущении, а не где-то вне.
Безжалостны минуты, они могут закружить, как какой-то водоворот, могут вытащить на свет божий панический страх, могут в минуту маленького сна, минуту предзасыпания, всё превратить в нелепую минуту ухода. Засыпал один, уходил навсегда в никуда, проснулся,, если проснёшься, а реальность стала другой.
Что и остаётся, так отчаянно помотать головой. Слов подходящих нет. Совершенно идиотское состояние.
Никто не даст отфильтровать всё произошедшее за день.  Стоит на секунду закрыть глаза и прислушаться, как почувствуешь удары молоточка в виске. В черепной коробке пустота, а стук бесконечен. Смысл жизни напоминает о себе.
И хотел бы забыть о нём, да не выходит. Нельзя смысл потерять.
«Почему меня,- так думал Егор,- всё время бьют мордой об стол? Не настолько я доверчив и простодушен... Не приспособлен к борьбе за выживание? Ископаемый, уцелевший чудом бронтозавр?
Надоело спорить с собой. Споришь, доказываешь, что так жить нельзя. А что такое «так»? «Так» - не жизнь?
Мир делится на мужчин и женщин. На богатых и так себе.
Егор ударил себя ладонью по колену. Будто хотел таким образом снять раздражение, от которого его потрясывало мелкой нервной дрожью.
Мужчина для женщины недочеловек. Во всяком случае, женщина та ещё кошка, которая может любить только равное.
Жизнь любой женщины – это сразу несколько параллельных жизней. Представить зрительно такое устройство, как Егор ни пытался, не выходило. Из одного начала отпочковывалось несколько начал в одном направлении, и, причём, параллельных первоначальному, и готовых снова и снова разделяться, дробиться, множиться. Как у гидры.
Срубил одну голову, тут же выросло две. Тысяча желаний, сто тысяч. Миллион. Прервать процесс деления нельзя, для этого женщине надо посмотреть на себя самою. Измельчиться до состояния пылинки. А это страшно.
А разве не страшно – просто жить? Инструкций к жизни никто не написал.
Время таскает по площадям жизней листву желаний. Что удивительно, каким бы ни был живучим листок, но он не прирастёт к ветке дерева, с которого его сорвало, как ни ухищряйся прикладывать. Это против инструкций.
Инструкции пишут те, кто присвоил право своим желаниям главенствовать. Соблазнять, заманивать, умасливать, врать, если потребуется, сочинять байки о неудобствах жизни.
Слушать, кивать головой в ответ на рассуждения остаётся за неумехами.
Брехня всё. Ничто ни за кем не остаётся. Любое присвоение – размытое право. При этом, чувство, что испаскудился, растёт само.
В мозгу, нет-нет, да и вспыхнет что-то.
Среди пожухлой и плешивой травы, а как же, солнце за долгое лето пожгло и иссушило очень многое, паскудный лопух и тот весь в пыли, глаз вдруг выхватит какой-нибудь невзрачный цветок. Цветок, наверняка, знает, что к чему в этой жизни. Знает, но никогда не скажет. Запах только можно почувствовать.
Егор с шумом выпустил из себя воздух через ноздри. На застывшем лице не было и тени удивления и любопытства.
Из нутра или из вне голос, как из ступы Бабы Яги. Глухой. Чуть-чуть схожий с дребезжанием колёс телеги по булыжной мостовой. Ни на что не похожий. Раз отзвук, то, что издало звук – умерло, осыпалось, исторгло из себя кусок жизненного топлива.
Никому Егор не может сказать: «Я последний у тебя». Зашёл, закрыл на засовы все окна и двери, задвинул наглухо занавески. Боже упаси, включить свет. Выключил свет - отрезал сам себя от мира. Только в темноте можно противопоставить себя искушениям.
А если он не успешный и не волевой, если не в состоянии сопротивляться напору, если не поднимется рука, наложить на дверь последний крючок? Если нет сил, сознаться?
Волнует его, что привело в Козульку? Почему он здесь? Почему суетится и дёргается, почему не может оправдать себя? Нет неопровержимой правоты в том, что он делает. Он больше верит не тому, что видит и слышит, а надеется, что проклятые Затопы дадут ответ на всё.
Поэтому Егор вызывает огонь на себя, пытаясь возбудить огонь справедливости.
Чудное слово – пустота. Пусто в сердце, пусто в душе, пусто в доме. Одиночество ёжит. И вместе с тем никуда ничто не исчезло.
Звёзды не растворились, как лила Большая Медведица отвар звёздного овса из ковша, так и льёт, как не моргающий куриный глаз Луны следил за действом людей на Земле, так и продолжает следить. Облака ли на небе, тучи непроглядно заволокли всё – пустота внимает.
Оправданность своего действия выводила Егора на неопровержимую правоту. Он спал с женщиной, он рассказывал ей про себя, пытался внушить, что ближе её никого нет. И вместе с тем ужимался, старался сделаться как можно незаметнее для того, чтобы пересидеть и вернуться к началу.
Для Егора прямота взгляда не всегда соответствовала прямоте мысли и речи. Речь не столько о равенстве или неравенстве, сколько об откровенности чувства.
Чувство ничего общего не имеет с мужской завистью. Видеть что-нибудь ещё не значит это признавать.
Без исключения из правил не прожить. Егор, скорее всего, есть исключение. Ему словно предопределено судьбой никогда не жить в собственном доме, никогда не смотреть на мир, как смотрит большинство людей.
И, главное, ему не вернуться к началу. Там, где был, под него подогнанные стартовые колодки на дорожке, давно сняты. И стартёра нет. А раскат, слышимый вдалеке, то – гром, то – предупреждение.
Выходило, что место не имеет значения.
Егор часто ломал голову над этим вопросом, и пришёл к выводу, что он никак не может заполнить пустоту пропавшего времени. Остановившегося, в общем, не его времени.
Вот отстранённо и иронично наблюдал за суетным миром. Молчаливо, однако же, всё видел и слышал. Изо дня в день наблюдал за бегущей под окном жизнью.
Личного примера у него никакого. Дочка видела их только ругающихся. А как разговаривать с женщиной, которая то переходит на шёпот, и в шёпоте звучит такая угроза, такое отвращение, что невольно Егор содрогался.
Послушаешь, так и выходит, что женщина живёт для того, чтобы осчастливить. А мужик должен «хотеть». Если не хочет, то с ним что-то не так – болен.
Егору по-прежнему было муторно и на душе, и в теле. Всё раздражало, в комнате давила щемящая тоска, для сидения на крыльце есть вечерние минуты, шататься по улице посёлка – глупо. Читать, – так напичкался литературой до того, что она торчала из горла комом.
Что-то затянутое, вязкое пеленало в кокон, и вместе с тем брезжил просвет, что-то вроде тропинки причудивалось.
Мир пустоты беззвучия оглушал. От перескока мыслей с себя на Константина немного легчало. Не он один мается.
Последние дни его тянуло в лес. Егор представлял, как возбуждённо трепещет лист на осине, как колыхнулась еловая лапа, как гибкие стебли трав обвивают ноги, как он шагат, как по снегу, решительно поднимая и опуская ноги. Над ухом пищит комар.
Хорошо это или плохо отрешиться от всего, когда невозможно отделить «хорошо» от «плохо». В одну минуту делается то, что необходимо делать в эту минуту, в другую минуту тянуло заключить, хоть с самим дьяволом, сделку.
Ниточка, которой  Егор привязал свою жизнь к жизни в Козульке, натянута до предела. Вот-вот оборвётся.
Усталость – память прошлого страха. Усталость – она всегда оборона, она нежелание думать, утруждать мозг.
Заснуть бы, провалиться в запредельную бездну, которую нельзя увидеть.
Жизнь, кажется, снова хочет оставить Егора в дураках.
Два страха есть. Страх перед будущим, и страх смерти. Страх смерти силён, когда десятки дел остаются незавершёнными. Тот страх дробит отражение  зеркала жизни.
Ненависть ударной волной грохнула по сердцу. Надо жить как все нормальные люди – без лишних претензий.
О чём бы ни говорил Егор, но в последнее время он обычно заканчивал свои высказывания одним коротким словом «Устал». Только непонятно было: устал мужик пить, устал от работы, или устал от жизни? Соглашаться с чем-то для него было – нож острый.
Жизнь неуправляемая штука. Паскудная. Нелепый случай, гром среди ясного неба, вгорячах принятое наобум решение – и фортуна поворачивается  лицом. Или спиной. И ни на минуту не пропадает ощущение, что кто-то взирает на происходящее с затаённым любопытством.
И воздух колюч, и солнце всё чаще скрывается в белёсых облаках, и накатывает странное уныние.
Всё не в жилу. Душа не на месте. Смутная тревога, которую никакой натуженной весёлостью не изжить, от неё веяло безысходностью. Глаза, уши, нос – заткнуть бы, залепить, нацепить солнцезащитные очки, зарыть бы голову под подушкой, и оставаться до бесконечности со страной грёз.
А рядом живут по-другому. В счастье. Кто напоказ его выставляет, кто усиленно прячет от чужих глаз. Выставленное напоказ счастье теряет недоступность.
 По образу и подобию счастливцев Егору не жить.
От всего странный душок исходит, не слишком приятный запах ненужности. Скорее всего, так пахнет неудача, или что-то в этом роде.
Любая попытка выйти из рамок – греховна. Греховное за гранью понимания.
Задавленный смешок должен уверить, что всё не так и плохо.

                12

Егору как бы везло в жизни, его часто сводило с людьми особенными. Ему бы вцепиться в человека, но почему-то тогда думалось, что жизнь станет сплошным ожиданием. Будет он стоять в очереди, будут люди подходить, и все будут становиться перед ним. Невольно возникал страх, что за чем он стоит, то кончится.
И не понять ему было, то ли он боялся впереди стоящего человека, то ли всех ли людей, то ли пустого времени, голода, косого взгляда…
Спустя какое-то время доходило, кто был с ним рядом. Человек ушёл, вдогонку за ним не побежишь, не схватишь за рукав, не вернёшь на исходную позицию.
И дело не во времени было. Ощущение потери заставляло произвести переоценку: неважное почему-то вылезало на первый план.
Егор никак не мог объяснить происходящее с ним, а когда пытался, его не понимали.
Может, недоразумения начались, когда мать посчитала Лиду самозванкой, не стоящей его, Егора? Может, всё началось, когда мать отказала Лиде посидеть неделю с дочкой, сославшись, что работает? Может…
 Лида – это Лида, Мария – наособицу, сам Егор – кто может про него сказать точнее и больше, чем он сам.
Эти «может» можно как бусины нанизывать одну за другой на длинную нитку, освобождая себя от того безразличия, от которого никак не избавиться.
Егор часто жаловался, что у него болит голова. Именно боль заставляла жмуриться. И тогда он чувствовал себя так, будто его мозг, до этого вполне живой, вдруг начинал усыхать. И что странно, ни там, куда Егора перемещала боль, ни здесь, где Егор оставлял прошлое, он ничего не искал.
Он просто отсиживал какое-то время на крыльце. Просто сидел, переводил взгляд с одного предмета на другой, с картофельных борозд на стеклянные банки на кольях, отсвечивающих ранними сосульками, с банок на стену сарая, оттуда на перевёрнутую миску. Взгляд искал, за что бы зацепиться.
Стоило только Егору поводить взглядом по стенам того же сарая, как стены покрывались пятнами, будто выцветшие обои сохранили следы фотографий прошлого, тут же тоска сменялась удовлетворением, удовлетворение обездвиживало. И  чувство рождалось,, будто стоит он на болотной кочке, и кочка проваливается в трясину.
Много разных кочек вокруг, но почему-то не получается выбрать ту, на которую сходу можно перескочить. Зыбко всё. Зыбко. Упустил момент, когда перепрыгнуть надо было.
Упустил, значит, неминуемо зачерпнёт верхом сапога жижу.
И Егор будто взаправду ощущал холод болотной воды, холод волной начинал подниматься изнутри кверху, может, то был не холод, а страх. Может, то был повод перемен. Повод должен успокоить совесть.
Над головой на сто раз знакомый кусочек неба. Перестук в висках, если долго смотреть вверх, стихает. Тело расслабляется, разжимается пружина, и, как лодка, сорвавшаяся с привязи, медленно-медленно Егор начинал  плыть куда-то. Его охватывало смятение.
Смятение – ладно, в смятении можно сделать пару шагов назад, чтобы снова попытаться раздуть искру гаснущего костра, чтобы из темноты выхватить мелькнувшую тень, блеск подсматривающего глаза, уловить задышливость дыхания.
Но ведь стоит стать на четвереньки, как это покажет всю беспомощность Шея открыта, глаз сзади нет. Надо считаться с тем, что рано или поздно отсветы пламени приведут незваного гостя. И он начнёт расспрашивать…
Разве кто поверит, что Егор пожертвовал семьёй, чтобы спасти себя? Это не идеализм и не долг, это вытекает из его убеждений. Это инстинкт, как у самого примитивного червяка.
«Дочь не твоя1»
У червяка существует запретность – долго находиться на солнцепёке ему нельзя, в норку, под землю уползти надо. Червяком инстинкт самосохранения движет. А запретность добавляет освежающий привкус, привкус опасности.
Природа изначально заложила в Егора подозрительную чуткость к переменам. Его не отпускает желание хотеть!
Хотеть жить, хотеть перемен, хотеть всех женщин. Хотеть откровенности. До него не доходило, что именно непонимание в разнообразии хотений всегда приводит к проблемам.
Когда он размышлял над своей жизнью, перебирал, всё новые и новые доводы выплывали, Егору даже начинало нравиться, новый поворот находил спрятанное чувство, он как бы вытаскивал его из дальнего угла, и при этом смысл распахивал двери избирательности.
Избирательности не было, заедал комплекс, он чувствовал запах гнили. И так не сильно горел, а тут стал навроде тлеющей головёшки. Синий, угарный чад от него исходил.
Горечь и отчаяние перехватывали дыхание. Если что и начинал понимать, так всё совершенно наоборот. Чёрное становилось белым, белое – серо-буро-малиновым.
Сидел Егор, погружённый в размышления, обращал свой мысленный взор в прошлое, попытался раз за разом заглянуть в ситуацию. Он боялся правды.
Лицо Егора ничего не выражало. Он проклят, обречён.
В ушах голос Константина, что-то в его голосе заставляет подчиниться. Константин готов прочитать очередную лекцию.
- Тебе не додали чего-то существенного, ты перемахнул через какой-то кусок…Вот из-за этого тебе и плохо.
Голова Константина опустилась, мелкая дрожь его пробила. Но на губах застыла приторно-сладкая улыбка, глядя на неё можно было бы пить чай без сахара.
Егор открыл было рот, чтобы возразить, потом с удивлением понял, что достойных возражений у него нет, не обнаруживается, а посему равнодушно сказал:
- Ладно, считай меня за идиота. Кто бы, что бы ни объяснял, я всё одно не пойму. Говорильней ничего исправить нельзя.
Звон стаканов. Бульк глотка. Тишина.
- Ты правильно сделал, что сбежал из города. Самое страшное – зависеть от слабых людей. Слабый никогда не может быть приличным. Он без ума, без памяти, без страсти. Он – безобманный..
- Безобманные – призраки? Призрак не ограничен ни временем ни пространством. Меня куда относишь? К слабым или сильным?
- Всё на самом деле – дерьмо.- резко заключил Константин.- Дали бы возможность, я инструкцию написал бы. Пётр 1 заставлял выпить кружку водки, и в грудь кулаком: устоял на ногах – годен.
- Руку бы отбил скоро,- усмехнулся Егор.- А с женщинами как? Лишь стервозная баба удар выдержит…
- Баб  я бы согласно приятности отбирал бы. С кем жить самому захотелось бы… А стервозных,- в один колхоз. На племя которые,-  их задача – рожать. Воспитывать и выращивать другие будут.
- Скучную картину обрисовал. Никогда такого не будет. Противоестественно это. Полная бессмыслица.
- Раз явился сюда, следуй моей инструкции. У тебя год в запасе. Когда всё станет бессмысленным, стопроцентно нелюбимым, когда не останется терпения, поймёшь, что дорога от Марии одна,- все пришлые рано или поздно уходят в Затопы. Год – и человек пропадает. И милиция не ищет.
Константин поднял кверху руку с тремя растопыренными пальцами.
- Ты четвёртый на очереди. Тебя тоже искать никто не будет.
- А Затопы, что это такое?
- Конец оврага, провал, залитый водой. Туда наши не ходят. Там рубеж.
Стало как-то неприятно тихо. Молчание затаило в себе уйму невысказанного.
- Может, выход всё-таки есть?
- Сходишь – узнаешь,- фыркнул Константин. Потом покачал головой, насмешливо и, как показалось Егору, укоризненно.- Да на твоих губах читается просьба – получить несбыточную любовь. Ты и ищешь, кто бы тебя оценил и полюбил.
 «От Марии все обязательно уходят в Затопы».
Затопы, Затопы…Что это такое? Кто там живёт? Что-то связано с болотом, местностью, ушедшей под воду. Три человека – это ещё не «все».
Затопы…Что-то тревожное, и что важное, слово создаёт ощущение уюта. В жаркий день уют – это прохлада, в холод – тепло. Разброс. В разбросе маешься без повода, не зная, куда себя приложить. Одно шестибуквенное слово, а умиротворяет, хотя и не знаешь почему.
Если все уходят с одного места, то, во-первых, начало должно быть как-то обозначено, вешкой, кольцом на двери, или как-то иначе.
У Марии, и, правда, кольцо на калитке странное. Тяжёлое кольцо, солидно отсвечивающее медью.
Если Затопы это вход в пещеру, в пещерах бывают подземные озёра, многокилометровые проходы, чтобы не потеряться, конец бечевы привяжи у входа, и иди себе осторожно, разматывая клубок. У Егора давно припасена пара мотков  лески.
В сказках Баба Яга бросает клубок. Баба Яга указывает исток тропинки. Из её окружения кто-то должен снять заклятие.
Егор не блудил по лесу. Не относил себя к особым знатокам, но и не боялся леса. Лес для него – дружественное царство. Как-то само определялось, что, допустим, под той сосной будет гриб, просвет впереди – для него открывался поляной или озерком. Ноги сами вели, куда надо.
Ноги вели, куда надо, а мысли заводили в дебри.
О чём бы он ни думал,  в конце концов, обязательно краем проходился по женщине, создавая себе проблемы на чистом месте. Он умудрялся из ничего сгородить забор, навалить таких куч, что с трудом через них не перелезал. Одну привязь рвал, вместо неё вязал такую же, зачастую хуже.
Его привязанность ни к чему не привязывала. Повязанный по рукам и ногам паутиной прошлых связей, никак не мог он начать новую жизнь.
Что-то удерживало, что-то липкое тормозило, делало жизнь непереносимой.
Менялось настроение. Знобящая изморозь выдавливала из нутра неприятие. После каждой затянувшейся паузы ощущал тягостность минуты, тут бы стать кем-то другим, притвориться и начать жить чужой жизнью,- увы, не получалось.
Сущность будущего – переплетение различных возможностей.
Внутри всё кипело, нет слов от возмущения. И никто не спросит, что тебе нужно?
Егор рассеянно уставился в пространство перед собой, и только ему одному было известно, куда именно.
«Проклятая жизнь».
Никак не избавиться от зависимости. Зависимость – один из вариантов совпадения, несколько секунд исключают способность думать и соображать.
В последний момент находится отгадка. В последний момент приходит озарение.
День, два, месяц, неделя…
Самоуважением полнишься? В святые записаться хочешь? Так сначала необходимо жалостью переполниться ко всем сразу, невзирая ни на какие чины, пороки, увечья. И не только жалостью, но и готовностью терпеть пытки, если понадобиться.
А причём здесь пытки? Пытка – один из способов взаимного мучительства, с помощью которой вдалбливается или вбивается понимание.
Горькая складка кривит рот на холодном, в общем-то, лице. Пальцы вроде как смущённым движением скользят по волосам. В глазах не то смятение, не то застыло восхищение – как же, додумался до такого, которое недоступно большинству.
Ненасытны человеческие глаза, они впиваются в лица друзей и недругов, как пиявки.
Что касается злости, злость как-то связана с пустотой. Способность продираться сквозь нагороженные завалы, бодрит. Способность позволяет выуживать из пустоты отгадки.
У Егора не выходило правильно оценить события прошедшего дня и сделать верные выводы.
Никак не уяснялось, откуда берутся злые жёны? Не из пустоты же.
Злую жену ругаешь – она бесится, заласкал – начинает чваниться, в роскоши купается,- так нос задерёт от гордости, что у неё лучше. Бедно живёт – так поедом заест.
Не переставая, носом будет тыкать, зудеть, что вот тот живёт лучше, а вот тот ворует, а ты жизнь сломал, а ты неумеха, такой-сякой, разэтакий.
У злой жены, если и хорошо, так надо ещё лучше. Злая, - так она ребёнка за приманку держит.
Опять послышался чей-то голос. Голос заполнял двор, огород. Он заставлял съёживаться. Голос был колюч. У голоса – стерни, ласкающие нотки скошены.
 «Теперь мне всё равно. Теперь я спокоен. Последняя точка для меня - Затопы».
Затопы! Затопы!
Вонзится иной раз в уши слово, ничего вроде в нём особенного, и совет не совет,  и  не поучающая мысль, а действие оно произведёт обратное ожидаемому.
Дело, наверное, в том, что слишком уверился в непогрешимость. В любой уверенности есть тёмная сторона, ты причиняешь боль, тебе, ответно, причиняют.
 «Сволочь,- прошептал Егор.- Я не желаю говорить. Я ни с кем не хочу говорить».
Ворона каркает, не всегда карканье заставляет поднять голову, и  отыскивать спрятавшуюся в ветвях птицу.
Что из этого следует? Посыпать голову пеплом?
Стеклянный колпак укрывает каждого. До поры до времени. Чтобы не заплесневел, не обветрился, чтобы сохранился, как образец.
Егор - как насекомое в янтаре, он вне времени, вне истории, он не желал бы впутываться ни во что, но раз он в куске янтаря, то может попасть в какие угодно руки.
Насекомое в янтаре утратило способность бегать, а Егор, появившись на свет, увязнув в смолке, оказался в неразделённой ни с кем бесконечности.
Сражается с усердием за своё место под солнцем. И не просто сражается, не просто выбирает, а чует дремлющие в нём силы, хотя выбор и не широк.
Дойную корову, именуемую жизнью, предыдущее поколение хорошо кормило, поэтому за Егором выбор, к какому сосцу на вымени коровы-жизни присосаться.
Часто он слышит, что надо бы подвести черту, остановиться в беге, осмотреться по сторонам. Что это значит, что имеет тот человек, когда говорит так?
Пересмотреть, перетряхнуть прошлое? Упаковать всё в свёрток, замотать скотчем, закопать в землю или выбросить в болото, чтобы ничто ни о чём не напоминало?
Егор не хочет никому подчиняться, он не стал бы покоряться чужой воле без нужды, он не клон, он – явление, которое никогда не повторяется.
Жизнь проходит и не возвращается вспять. Как что-то может вернуться, если пережитое застывает, как гипс. Время перемешало пережитое, разлило в формы. Кто-то коротким движением, освобождая формы, выставляет фигурки на свет божий. Крошится гипс, материал непрочный, много брака, кругом крошки. А какая разница! Крошки ли то времени или обломки человеческих судеб?
В воздухе чувствуется запах сирени. Будто раскрыл книгу, а там заложена увядшая гроздь между страниц. И ведь представляя мысленно человека, запах помогает более чётко увидеть лицо.
Егор заозирался по сторонам. В этот момент он не был похож на самого себя. Движения его стали судорожными.
Бесы сидят в нём. Бесы своё возьмут. Бесы выдумывают обиды, бесы разводят по углам. Бесы радость глушат.
Всё по чуть-чуть. Не откликнулся на предложение, не заметил усталость, не смолчал, вовремя не выслушал, а это те щели, сквозь которые лезут претензии. Из этого забор городится. Это всё натягивает струны тревоги внутри. Это постоянное напряжение.
Сто раз Егор убеждал себя, что не надо обращать внимания ни на кого, пускай, всё развалится, треснет, провалится – его это не касается. Доверять никому нельзя. Все пытаются обратить в свою веру, а чужая вера гибельная. Оценка, переоценка. Егору ни до чего нет дела.
Нет никакого совершенства. Всё одно чего-то недостаёт, что-то обязательно будет не так. Это, что ли, заставляет выглядеть холодным и неприступным и, как всегда, без тени улыбки на лице, без тени юмора.
 От чего сбежал, к тому и вернулся. Всё бесит. Что бы ни делал, но получается, всегда Егор опаздывает на один ход по сравнению с… Да со всеми.
Нет, Константин про Затопы неспроста речь повёл.

                13

Листья качнул ветерок, закрутил, прошелестел, всё равно как мелкий дождичек покрапал. Любой звук в вечерней тишине выламывает из обычности, осознанно заставляет оглядеться. Звук избавляет от иллюзий, предлагает поверить, что бы ни произошло, но ничего не поменяется.
Не способен Егор отделить себя от необычности привычного. Он притягивал к себя всё, что находилось рядом, и это всё вокруг превращалось в пустыню. Связка, он – время, не работала. Что бы он ни построит, время всё в песок превращает.
Снова слышит Егор вопрос: « Для чего живёшь?»
 Не для чего, а для себя. Для себя, он себя уважает. И не будет никаких оценок выставлять. Время оценит.
На какое-то время Егор испытал острое чувство виноватости. Скручивало чувство потери. Страх, невозможность ничего изменить, не вымолить, не выпросить, только рос.
Получается, не терпит жизнь, если всё делается честно. Выверт ей для интереса нужен. Перезревшая горошина из стручка сама вылущивается. Не важно, куда она упадёт. Придёт время – прорастёт. Она так выразит себя.
Червяк выражает себя тем, что роет в земле ходы. Интересно, как он ориентируется, как выбирает направление, как зубы у него не изнашиваются? Высунулся червяк на божий свет, протёр морду, вдохнул или выдохнул – без разницы, и опять грызть, грызть. Верит, что поступает правильно. Не сомневается ни в чём. Не учили его сомневаться. Нет у него такого понятия, как прожигание жизни. Прогрызание, - может быть.
Каждый день у червяка праздник.
Разве может каждый день быть праздником? Жизнь, манерой своего молчания, учит жить, чтобы жизнь не кончалась. В каждом она находит что-то хорошее, что-то важное, отличное от всех. Вот и выходит, что жизнь добрая. Она терпеливая. Она намёки делает.
Егор зажмурился. Голова пошла кругом. Получается, ему плевать и на законность, и на саму жизнь с таинством смерти – на всё общепринятое. Плевать на всё, чем дорожил совсем недавно.
Скверный холодок внутри усилился..
Егор готов был вцепиться в действительность зубами, ногтями. Но без слёз Они, может, и выступают, но мгновенно просыхают. Вывих саднящей возможности слёз не признавал.
В мозгу прокручивалась пережитая ярость ненахождения себя. Всё, что он думал и делал,- неискупимое предательство.
Константину удовольствие доставит, возможность покопаться в чужих мозгах. Поперебирать, поменять что-то местами, попытаться оттереть, а вдруг под замшелыми суждениями кроется что-то выдающееся. У Егора не убудет, а ему – на пользу. Лежит что-то бестолку, пылится, покрывается плесенью, почему бы и не воспользоваться?
Из плевка зародился Егор. Комком бесформенной глины на свет вышел.  И этот человеческий комок на протяжении всей его жизни энергично месили, мяли, добавляли присадки, поливали водой, чтобы не пересох. Лепили, отсекали лишнее, гранили, шлифовали, придавали утончённость. Вели по жизни. И не было у Егора возможности перевести дыхание, отступить на шаг назад, остановиться. Только вперёд, только вверх.
Усмешка тронула губы Егора. Он как бы собирался ответить тому надоедливому, который ставил вопросы но потом передумал. Егор., как никто, умел мириться с неизбежным.
Мириться, значит, принимать всё так, как оно есть. Полагаться, что само собой всё утрясётся. Егор чувствовал внутреннее сопротивление.
Постная жизнь. До одури постной казалась.
Бездарная жизнь, она не приносила никакого удовольствия.
Однообразно время: час, неделя, месяц, год,-  это время одно для всех, но у каждого есть ещё и своё время. Оно проживается в те же часы, но с разной скоростью. Большинство об этом и не подозревает.
А тот, до кого дошло, что время переменчиво, что скорость его разная, что наполненность перемежается пустотой, тот начинает думать, как изменить остаток своей жизни. Он начинает вздрагивать от каждого воспоминания, он ждёт, он тревожит образы в памяти, бросается из стороны в сторону, словно слепец.
Ладно, если во всю прыть помчится завоёвывать новое пространство, с новыми отношениями, новой любовью… Куда там!  Будет растягивать свой канат-привязь старых связей. Гарцевать на одном месте. И пить.
Раз не получается из остатков вылепить что-то приемлемое, склеить, наконец, части, раз не хватает сил бросить и начать по-новому жить – пей.
За короткий промежуток времени такие завалы нагородить можно, что разгрести их никто не сможет.
Не доходило, как это, рождается человек, а с ним никаких инструкций? Что ему даровано, куда не стоит лезть, чего опасаться, чего не надо добиваться, что-то само должно свалиться с неба,- попробуй, разберись во всём этом.
Чтобы проложить дорогу в мире, полном зависти, злости, интриг, надо на каждом повороте судьбы прибить указатели, инструкции. Чтобы они висели до того как, ты ещё и шага ни шагнул, а издали видно, что тебя ждёт.
Как без подсказки изменить свою жизнь? Как оборвать без боли все старые связи и начать с нуля? Начать с нуля – это предварительно надо мозг промыть, чтобы там никаких воспоминаний не осталось.
Убеждения – шаткая опора. Свободно стоять на спине толкователя истин не удастся, толкователь переминается с ноги на ногу, сегодня у него одна вершина, завтра – другие измышления. Чтобы не свалиться, надо вцепиться пальцами в покорённую вершину. И высматривать следующую, и подтягиваться до неё, и опять, и снова лезть. Снова проталкиваться между камней.
Егор думал,- а, похоже, что ни о чём не думал. Отбивался и протестовал против ненужности перемен. Готов не есть, не пить, не дышать воздухом, стать неким материальным объектом, который в состоянии перемещаться во времени, проходить сквозь стены, и быть всегда счастливым.
Что бы он ни делал, какое бы хотение ни возникло, как бы ни такал и перетакивал, как бы ни ворошил свою жизнь, оставался Егор лишь исполнителем чужой воли. Всего ему кто-то полной мерой отмерил. Всё он с чьего-то разрешения делает. Все его действа на весах кто-то взвешивает.
Ключевое слово: если. Если верить, если жить по-другому, если так, а не иначе. Если, если, если…Если заставляет вещи казаться такими, какими их хочется видеть, но это не означает, что они на самом деле такими становятся.
У жизни нет ни явной злобы ни к кому, ни ненависти, ни досады на то, что живёшь не так. Ощущается  сложившаяся неизбежность обстоятельств,- так это высшая математика, интегральное уравнение, раскусить которое не всем по зубам.
А зачем обыкновенному человеку высшая математика? Научится трём действиям арифметики – этого хватит. Складывать, делить, отнимать, ну, ещё множить. Четыре арифметические действия. И два пальца хватит, чтобы считать деньги.
Вот и не надо, чтобы жизнь постоянно намекала. Разговор на середине,  жизнь на взлёте нельзя прерывать. Не нужно позволять, чтобы инстинкт жить угас.
- Вот бы превратиться в камень,- проговорил Егор.
- Зачем?- голос из воздуха спросил.
- Чтобы ничего не чувствовать.
- Я – хороший?
- Когда не пьёшь.
Будто кто-то заглянул в глаза, что в них увидел? Бездонность, неестественную прозрачность? Что-то поменялось, что-то ушло? Он надеется переиграть, переиначить, всё вновь обратить вспять?
- Значит, на девяносто процентов я – тень.
- Трезвая тень, тень пьяного,- она всегда на свету.
Шаткая опора разговаривать самому с собой, шаткая опора и кочка, на которой стоишь. Родословное древо хилое, кто были предыдущие поколения, всё скрыто туманом незнания. Оттого и корни по поверхности  тянутся. Не хватает им земных соков.
Странно и неправдоподобно. Отражение в зеркале множит бесконечную череду призраков. Так и хочется протянуть руку и потрогать, зная, что рука или уткнётся в холодное стекло, или погрузится в тело отражения, исчезая в нём.
Вонзённая под лопатку игла рассасывалась. Что-то там болело, но болело без смысла. Как у призрака.
Призрак может быть всюду. Он не ограничен временем или пространством. Он - туман. Покалывание на щеках. У призрака нет страха, есть внутренняя пустота.
На это утверждение можно только хмыкнуть. Рождаясь, никто никакие клятвы не даёт. Не умеет говорить ребёнок. Из этого следует, что на протяжении жизни никто ничего не нарушает. С чем пришёл в этот мир, с тем и уйдёшь.
Закон жизни: жизнь способна пожертвовать большим ради ещё большего.
И солнце светит, и луна, и тихо мерцают лампочки, - и всё это само по себе. Вне зависимости от тихой, пугливой жизни.
«Должно быть, я сильно устал,- решил Егор.- С той минуты, как я оказался в Козульке, всё как будто приобрело неясные очертания. Всё кажется мелким…нелепым. Никто меня сюда не гнал».
- У меня была целомудреннейшая юность,- высказался как-то Егор Константину.- Мне плевать было, что могу кому-то не понравиться, мне важно было наполниться содержанием. Я знал, что меня должны любить, жалеть, я ненавидел уравниловку в любом виде. Когда меня приравнивали к другим, это меня корёжило. В молодости я был произведение искусства, природного.
Мелькнуло в глазах Константина удивление, тут же оно сменилось равнодушным выражением.
- С кем это ты, сопляком, мог конфликтовать?- спросил Константин.-  Дурь из тебя ремнём не выколотили. Меня отец драл как сидорову козу, и ничего. Живой, как видишь. Не маюсь дурью, не ищу мною не положенное.
- Ты, Егор, только не обижайся,- проговорил, уставившись взглядом в залитую клеёнку, Константин,- ты – выгоревший изнутри пень. Ходячий труп. Никакого толку от тебя. Перекати-поле. Взять бы тебя за грудки, вытрясти всю дурь. В нашей долбанной стране достойно живут хапуги и бандиты, да ещё депутаты, те, у кого один талант – способность украсть. Надо же, он - талант спасает…
Егор молча сидел. Потом хмыкнул. Разломил кусок хлеба, раскрошил его. Под потолком тускло светила лампочка, они сидели на веранде. Отщипнутые кусочки хлеба, словно вытащенные из раны, побуревшие, смердящие марлевые тампоны,  чем-то его расстроили. Он сгрёб их в кучку. Этим движением как бы замазал слой души, в котором обнаружилась червоточинка.
- Так что, мне и чихнуть нельзя, не изменив равновесия? Перед богом когда предстану, когда он меня судить начнёт, я всё предъявлю, то, что он обязан мне был дать, но не дал.
- Брось! Ничего не понимаешь в боге, не трогай его. Никто не перед кем не отчитывается. Человек рождается, чтобы умереть, чтобы было чем землю удобрить.
В голосе Константина была та редкая безучастность. Которая не просто гасила интерес, а даже оскорбляла.. Он мог бы хихикнуть, глянуть по-особому, но и этого не сделал.
- Никто на Земле не, способен изменить ход событий. Уповать на случай надо. Мы – ступеньки, по которым хваты к своим высотам шагают. Они шагают, а мы ползём. Мы – червяки. По-человечески не можем жить, потому что не знаем, для чего жить, не знаем, что такое добро. И ничего от нас не останется, доброго слова никто не скажет. Добро для моей жёнушки – набитый шкаф барахлом. Для меня добро, - когда есть выпить. Да и ты в наполнении преуспел… Вливаешь в себя без устали…
Константин одним глотком допил содержимое стакана, поперхнулся, из кучки хлебных мякишей выхватил кусок побольше, жадно нюхнул его.
- Бог,- он не контролирует происходящее. Он даже не может остановить мою руку, которая тянется к стакану. Ты, Егор, сбёг к нам, потому что тебе поддержка понадобилась. Для чего? Выжить, что ли?
Егор почему-то чувствовал себя так, будто его прожевали, проглотили, переварили, и выплюнули. Жил, сдох, без спросу вернули к жизни.
Безучастность Константина остудила. Сосед не умел делить себя. Выходило, что до встречи с Константином, Егор жил в элементарном мире, сам был элементарным, без возвышенных чувств. Был корыстолюбив.
- Мне плевать на общее суждение. Я себя почувствовал, когда стал никому не нужным, когда взял от каждого, с кем общался, лучшее. Моя отплата никому не нужна. Нас всех используют в своих целях инопланетяне.

                14

- Шалопут ты, Егор. Без корней родился.
- И без корней можно счастливо прожить…
- Ну, да, ну, да! Прикинься простодушным и бесхитростным. Может, тогда и затвердеешь.
- Чего ты ко мне привязался?
- Несчастные, как и проигравшие, никогда не бывают довольны.
- Что нужно для того, чтобы не чувствовать себя проигравшим, чтобы не потерялась вера в возможность выразить свой протес?
- Жалуйся. Ты есть, но по большому счёту, тебя как бы и нет.  Тебе нужна  правда. Так любая правда загоняет в угол. Правда, - это зажатая в руке граната с выдернутой чекой.
- Не привык угождать. Всем не угодить, потому что желания одного противоречит желанию другого.
Прикрыв глаза ярко-коричневыми, словно подкрашенными краской, веками, Константин наблюдал за Егором.
Особое состояние, нет видимых перемен. Небо, воздух,– всё застывшее, замершее, как бы приготовлено для любования, всё нарезано, всё выделено для удобства рассмотрения. У каждого есть кнопка, нажав которую, можно запустить время.
Сам не сумел нажать кнопку, найдётся тот, кто позаботится об этом.
- Эх, Егорша, я вот без водки сразу загнусь, потому – в ней лекарственный бальзам…
Трудно сказать, для чего Константин затеял разговор. Ещё труднее было разгадать, отчего в глазах его искорками мелькнула затаённая злость.
За страхом ничего не стоит. От ненависти начинает кружиться голова. Мозг теряет способность анализировать, и бог его знает, какая открывается дверца, если перед глазами встают ужасные картинки. И тогда без разницы, веришь ты в рай или ад, тогда выбор, отношения, поступки, что позволено, что запрещено – всё запутано.
На вопрос, как жить, Егор и под пистолетом не ответил бы.  Он ответ свёл бы к тому, что надо постараться определить, что богу нужно. А бога каждый сам себе придумывает. Сначала Бог как бы общий, большой, а потом его каждый ушивает под себя, всё одно, как приглянувшийся пиджак. Бог всем великоват. Он и на иконах разный.
Важно ощущение уюта, важна нужность, некое состояние умиротворения – это вот и создаёт ощущение благостности. Уют – не конура, заполненная вещами, не нахождение возле любимых людей, не возможность погреть руки у печки. Уют – что-то другое, он не перекрутит душу, не вытолкнет в сторону. В уюте глаза не глядят на сторону. Радуга тогда из семи цветов, а каждый цвет своим светом светит.
Выхлоп мыслей у Егора происходил с запозданием. Душа Егора давно утопла в пучине выпитого, та пучина не имела берегов. Поговорить его тянуло. Ему без разницы, перед кем выложить наболевшее. Кот – так кот, корова – так корова. Человек,- а и перед человеком он готов своё высказать. И при этом не замечал, что на него зачастую глядят, как курица смотрит на непомерно большого дождевого червяка-выползка.
Иногда Егор ощущал себя, что-то вроде сигнального столба посреди поля. Сигнальных столбов в жизни немного, выставляют их нечасто. Ставят, и забывают. И не на каждом столбе таблички приколачивают.
Способность столба стоять там, где его врыли, не поражает. Нашли место подходящее под ямку – вырыли. То место любовь не окропляет.
Тишина, на то и тишина, она возникает, чтобы приглушить слова, чтобы оставить вопрос без ответа, чтобы одёрнуть. 
Давно доказано, что на людей влияет всё, как расположены звёзды, какая активность у солнца, с какой стороны луна – рога сверху у неё или приспущены.
Егор почему-то частенько  вспомнил тот чёрный шар, который будто бы вытек из него. Из него, или чёрные силы земли знак подали, или небо о чём-то напомнило. Чёрный шар – напоминание.
Мужик да баба – змея да жаба!
Внутри слышно щёлкнули контакты. Что-то замкнуло. Заиграла музыка. Всё глупо и отвратительно, смешно и страшно.
Женщине любовь и заботу подай,- она и счастлива. Какие бы проблемы у женщины не возникали, она, в конце концов, их сведёт на мужика. Всё у неё заготовлено заранее – всё, что она говорит, самый обличительный монолог, она наизусть выучила. Перечисление прегрешений мужика не одну страницу займёт.
Всё у Егора дурацкое. И голос, и манеры. И нужда – держать в голове тысячи слов.
Ноет тоска. Выматывает душу. На лице упрёк и страдальческая кротость.
Хруст. Возня. Кто-то вгрызается во время, может, время откусывает своими крепкими зубами кусок от кого-то. От времени не убежишь.
Пространство решётками огорожено. Тень от решёток похожа на крест. Со всех сторон кресты. А сверху столбиков, поддерживающих решётки, присобачены кукиши. Кресты выставляют перед вампиром, который готов высосать кровь.
Со всех сторон кресты. А почему со стороны леса нет креста?. Нет с той стороны и решётки. Егору показалось, что его исключили, исключили отовсюду.
Все шагают дальше, перешагивают через него, спотыкаются об него. Он препятствие? Он использованный, брошенный на обочине пакет? Но ведь время от времени порывы ветра шевелят пакет, куда-то тащат.
Особый мир Егора окружает. Много теней, грудами навалены кости, какая кому принадлежала, сходу не разберёшь. Одно ясно, из этого особого мира ему в одиночку не выбраться. Надо, чтобы кости вновь превратились в живых существ.
Егор стал составной частью метаболизма чужих жизней, и воскреснуть он может только вместе с кем-то.
Цикл должен завершиться. Какую часть его жизни займёт цикл, Егор не знал. Он всё ещё погружался, почувствовать ногами дно не удавалось, оттолкнуться, что бы всплыть, не выходило.
Сверху таращатся глазами пауки-крестовики, готовые высосать кровь. Они внимательно прислушиваются к своей жертве. Малейшее движение, колебание паутинки, как они тут как тут. После паука останется стянутая мёртвая оболочка, бесчувственная, недоступная чувствам других.
 «То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит, то моё, моё сердечко стонет, как опавший лист…»
До чего же тоскливая песня. Может, час или два часа назад по радио она звучала, и теперь, как банный лист, не отцепится.
Вечер. Изгородь, поленница дров, баня, копёшка сена на меже. Роса на траве, своей матовостью похожая на иней. Крыльцо деревенского дома. На крыльце сидит в глубокой задумчивости Егор Ожгибцев.
Левая рука с зажжённой сигаретой безвольно опущена на колено, пальцы правой руки мнут равнодушно пустую сигаретную пачку.  Напротив стоит женщина. В эти минуты она не Мария, а просто женщина.
В десятый, может, в сотый раз что-то там говорит. Тишина. Рот открывается и закрывается, шевелятся губы, слов не слыхать. Прихоть и приложение не находят выхода.
Ощетинилось пространство, разделяет их. Поза Егора указывает на то, что глянуть на текущую мимо жизнь со стороны, оставаясь внутри её, ему невозможно. Не хочется. И остаться внутри, когда глядишь с прохладцей, ему тоже не легче.
Но это безразличие только кажущееся.
При случайном взгляде на него, покажется, что он один из счастливейших людей, оказавшихся в своём, ограждённом от других, мире.
Вереница впечатлений размывает последовательно одно за другим открытия, обращая всё в нуль, множество нулей-впечатлений с одним доминирующим впечатлением, составят ту сумму зрительских образов, которые и остаются в памяти.
- Егор?
Егору всё безразлично. Ударь, кто, возле уха в таз, разразись гром, свистни соловьём-разбойником,- ответная реакция нулевая. Счастливое время. Ему ничего не нужно, он никому не в тягость. Плевать, что его жизнь не такая, вот именно, не похожая на жизнь других.
В мыслях он может подняться, взлететь от порыва ветра подобно ссохшемуся листку, потом, медленно кружась, осесть к подножию берёзы на краю оврага. Берёза будет выситься над ним. Потом пойдёт снег, потом растает, поток воды подхватит снулый перезимовавший лист, и унесёт в неизвестность…
- Да, Егор, ты, наконец, будешь слушать? В картошке змея живёт… Туман ниоткуда наползает, и из тумана змея…
- Фамилия?- Егор приподнял голову, вытянул вперёд руку с тлеющей сигаретой, произвёл как бы отмашку, как бы придержал захлопывающуюся дверь, чтобы впустить слова.
Отбросил смятую пачку от сигарет в сторону, сунул палец в правое ухо, не то, чтобы заглушить произведённый женщиной шум, не то, чтобы не выпустить отражённый шум пульсирующей крови наружу. Он будто испытал необычайный прилив сил и радости.
- Чья фамилия?- переспросила, непонимающе, женщина. Чувства юмора у неё не было. Она, конечно, не виновата, но недостаток всё же серьёзный. Женщина запуталась и не смогла с ходу подобрать соответствующие слова, чтобы состыковать свое раздражение и не понятную фразу мужчины. Она даже невольно глянула в сторону, будто сзади или сбоку находился кто-то, у кого Егор спросил фамилию.
На дворе никого. Женщина снова перевела взгляд на Егора. Фыркнула.
- Понятно, не твоя,- змеи…У тумана фамилия – туман…
- Опять юродствуешь? Вечные шуточки…Я у змеи паспорт не видела…
- Зря, могла бы и спросить.  Может, это ужик…
- Мне без разницы: ужик или гадюка…Только знай, я ни ногой в картошку. Как хочешь…Пока собственными глазами не увижу эту тварь дохлой.
- Какие же вы, женщины, кровожадные! Прикажешь сейчас бежать и ловить? Может, я не ту поймаю, которая тебя напугала?
- А что, их там несколько, в нашей картошке, живут? Знал, и не говоришь?
- Я не знаю, я догадываюсь…
- Посмотрите на этого догадливого,- всплеснула женщина руками. Голос её прозвучал с надрывом, громко, будто она надеялась, что звук усилит впечатление.- Ты начинаешь догадываться после первого или второго стакана? Я серьёзно говорю. Видела змею! Я с детства их боюсь. Всё внутри обмерло. Лежит, не шевелится. Длиной в метр. Выползла из тумана.
Женщина неестественно вывернула шею и внимательно посмотрела на мужчину. Взгляд её был пронизывающ.
Мужчина неподвижно разглядывал женщину, как пришелицу с Луны. Своя – не своя? С ней он живёт, или это кто-то со стороны?
- Этого не может быть, чтобы в метр. У тебя галлюцинации: туман, змея в метр, и страх…Ненавидишь змей, а ополчилась, будто весь мир виноват.
- Дурак! Сиди, жди на крыльце, пока она меня укусит.
- Не боись…Сучок, поди, выбросила из моих заготовок. Вот он и примерещился змеёй. В моём огороде, мои змеи не кусают. Убить змею, по поверью, один грех извести. А если змея – чья-то душа? Это моя душа приняла образ змеи, чтобы проникнуть за разрозненный край жизни в их царство. Лежит, отдыхает, никого не трогает. А ты налетела. Трах, бах, кукареку. Спугнула, вот я и маюсь на крыльце. Мне без души никак.
Змея что, она уползёт под землю, затаится среди  сплетения корней. А корни, как и люди, душат друг друга, давят, теснят. В темноте, как в закрытой наглухо комнате. В тишине при зубовном скрежете. Под вопль ненависти. При бездне отчаяния. Там недремлющая стража, открытые пасти разъярённых зверей – всё, чтобы остеречь свою зону. Хода нет.
- Чего ты там бормочешь? Совсем сбрендил. В какое такое царство твоя душа желает проникнуть? Опять, что ли, с соседом пил? В какой такой разрозненный, внешний край жизни тебе попасть нужно? Малахольный. Я серьёзно говорю, в картошку ни ногой, и вообще,-  уезжаю к маме.
- Прямо сейчас?
- Прекрати!- Мария топнула ногой.- Не понимает всей серьёзности, а если она укусит?
- Кто кого укусит? Ты, Маш, не хуже генератора ток испускаешь. Какая, к чёрту, змея, да никто ближе двух метров к тебе не приблизится.
- Дурак!
- Ты вот с этой своей змеёй прервала мысль, я обдумывал тайну вознесения на небеса. Змея, что, она выползает из тьмы. Младенец рождается из тьмы. Змея, понятно, кусает от неожиданности.
- Я ему про Ерёму, а он своё гнёт про Фому. В общем, так,- я еду к матери. Как хочешь, но чтобы змеи в огороде не было. Сам ли лови, найми алкаша какого. Соседа попроси. Он тот ещё факир индийский!

                15

Егор почему-то в последнее время перестал испытывать рвущуюся наружу радость. Было ли это связано с тем, что он освободил себя, внутренне, от исполнения каких бы то ни было обязательств, законов, общепринятых правил,- кто его знает. И в плохом, и в хорошем, во всём, конечно, всегда есть исключения. Он только не мог понять, почему маялся спутанностью отношений к происходящему.
Явления смешались, плюс поменялся на минус.
А что может происходить в посёлке, расположенном от железной дороги на полсотни километров, с тремя улицами, одним сельповским магазином, небольшой школой, ещё меньшим клубом? Изо дня в день одно и то же.
Утро начиналось со звука щёлканья пастушеского кнута, с взмыкивания  неторопливо бредущих на луг коров, с петушиного пенья. И пошло – поехало: зарокочет трактор, разругаются между собой у колодца две бабы, понятно, мужика не поделили.
Спросонок гавкнет собака. Пробудился «сельский интеллигент», и за работу. Наносить воды, убраться в хлеву. Дырку в ограде заделать. Накормить живность.
Для всего этого талант нужен. Талант делать, что хочешь.
Чрезвычайно загадочно это, «что хочешь». Загадочно, как загадочен и сам по себе человек. Загадочен и дом, в котором живёшь. И двор загадочен. Загадочен и чердак, и сарай, и подпол, откуда доносятся ночные шорохи, потрескивания, писки. Всюду секреты. У одного в огороде всё так и прёт, всё к солнцу тянется, другой, что ни делает, всё у него через пень колоду.
И дело не в несчастности хозяина, не в ущербности, убогости или в чём-то эдаком. Он ненадёжен. Неумеха дверь в новую жизнь открыть не может. Вот и живёт, а пространство, подобно шагреневой кожи, вокруг него сжимается. Бог его слаб. Бог его в подчинении у более сильного, главного Бога. Сильный не оглядывается назад. Сильный не протянет руку безнадёжно отставшему. Смысла нет.
Егор задумчиво вперился в угол двора. Медленно поднёс ко рту сигарету, выпустил из ноздрей султан дыма. Он чувствовал себя подавленно, хотя, по логике событий, не должен был принимать во внимание ничего.
Нет более противоестественного и гнусного состояния, чем зацикленность на своей боли, на своей несчастности, на невозможности утешиться.
Не мог Егор выразительно сформулировать это. Многозначительность лишь глаза человека улавливают. Каждому вроде бы позволено прожить свою жалкую жизнь.
Впрочем, всё - пустяки. Каждый на что-нибудь, да и сгодится.
Тревога, настороженность, растерянность, страх, восторг, недоверие, - а на незаданный вопрос - молчание…
В том, что жизнь медлительна, виновата, конечно, сама жизнь. Это только с молока можно снять пенку сливок. С жизни, каким бы ни был отстой, жирную пенку не снять.  Егор не соответствовал окружению.
Не из-за этого ли он испытывал досаду и раздражение, которые переходили в немочь. Что-то внутри прогнило, что-то снаружи требовало ремонта. Зыбко всё.
Мрак душевного умирания, тлен, будь он последним прояснением перед окончательной бездной, ещё как-то можно пережить и понять. Кому, спрашивается, сейчас нужны старомодные понятия – совесть, душа, смысл жизни? Мир переполнен новостями. Из всех углов шёпот – не стой на месте, не задумывайся, не оглядывайся. Если сам о себе не позаботишься, никто пальцем не пошевелит.
Для полезного человека вариант спасения жизнь всегда предусмотрит.
Выходит, Егор – хитрый? Да не хитрый он, ему хочется быть хитрым и удачливым. Из-за этого его и раздражает, что свою жизнь он как бы размотал.
 Немочь у Егора забирала последние силы, он оголялся и оскудевал душевно. Копилась физическая  усталость в ногах, в теле,- из-за этого полное опустошение, упадок. Бессилие.
А в бессилии не благодарят. Тот, кто был ничем и остаётся ничем, он ведь и не должен никого благодарить. Если заслужил оценку единица, сам себе её выставил, то чего требовать чего-то особенного от той же жизни? От людей, тем более. И бояться нечего, и ждать. Хуже единицы – только ноль. Но ноль не оценка.
«Так. значит,- размышлял Егор,- шар не из меня вытек. А нуль это проявился. Чёрный, с зубчиками. Предупреждение он? Напоминание? Помнится, голоса, какие-то, слышались. Голоса уже два раза направляли его к оврагу. А тут ещё змея в огороде».
Не жизнь, а тоска. В тоску тоже нужно вслушаться, понять, чего, собственно, скорбит.
«Ответа ни на один поставленный вопрос я не получил,- размышлял Егор.- Мне предстоит жить дальше. Как, с чем? День за днём, день за днём. Цели нет».
Шелестят листья. Это жиденько аплодирует природа. Стучат по дну кормушки клювы кур. Птица ничего не понимает. она настолько глупа, что даже не в состоянии задаться никакими вопросами, касающимися человека. Курица - дура, крылья есть, а летать не может.
Егор не отрицал достоверность происходящего, нисколько не сомневался в том, что ему в жизни не судьбоносная роль отведена. Не принимает его жизнь всерьёз.
Глупо ждать откровений во всей полноте. Человек, как то непроточное озеро, которое зарастает и затягивается ряской. Именно в такое озеро хочется бросить камень или палку, чтобы проследить за лопаньем выделяющихся пузырей.
В ответ странное извиняющееся молчание. Сам не поверил тому, о чём подумалось.
Кроткой бодростью не полнится, безыскусным весельем не пенится, талантов особых нет, рюкзака с добром за плечами тоже нет. Даже переключаться с одного на другое, с ходу, не выходит. Добавить сюда можно: не привлекался, не сидел, за границей и в оккупации не был.
Всё вокруг настолько быстро поменялось, что Егор будто завис между прошлым и настоящим, между злостью и усталостью. О каком будущем тут  говорить, если нет потребности в будущем?
Жестокость бесплодных дней ожидания неизвестно чего казалась чрезмерной. Нетерпение не только не утихало, но делалось невыносимым. Под любым предлогом Егор вечером высиживал часок-другой на крыльце.
Вдох – выдох! Вдох – выдох! Задержал дыхание, посчитал про себя пять секунд, десять. Будто бы начал погружаться на дно. Рябь перед глазами, рыбы-каракатицы медленно проплывают.
Скоро наступит жуткая секунда небытия. Жизнь начнётся, когда лёгкие наполнятся водой. Воздух загустел, вода не воздух, тяжёл запах.
Игра в сверхчеловека, полубога одновременно вызывает смешанное чувство восторга и отвращения, уверовать или до глубины раскаяться, невозможно. Трудноопределимое находится где-то рядом, оно связано и со смертью, и с воображением.
Для Егора, то же солнце, то же тепло, да любой день, имеет порядок, отличимый от ощущений других людей. Смешно порядок ощущений других людей переносить на себя. Люди обманывают, а Егор всего лишь заблуждается.
Смятение переходило в отвращение к себе, обида, как мышь, настырно грызла перегородку.
Получается, каждую минуту, каждый час, каждый день Егор оказывался на распутье перед выбором. Выигрывал, проигрывал, продвигался вперёд, пятился назад,- всё нанизывалось, в конце концов, на ось лжи.
Странное слово – «конец». Конец – точка, последний шаг, последний судорожный вдох. Что было раньше, перестаёт помниться, впереди – молчание.
Представления Егора о жизни, о месте в жизни извращённые, обращены вспять. Всё вокруг него становилось противоестественным. И он сам стал противоестественным.
Егор сплюнул. Он может проиграть всё, а выиграть лишь то, что имел, и то при условии, что жизнь сжалится над ним.
Любое событие, он приравнивал к давным-давно ушедшему, к тому, что он, казалось бы, успешно миновал. Миновать-то миновал, но ничего не приобрёл, ничем не наполнился.
Жизнь правдива в книгах да на экране телевизора, а в натуре всё прикидывается. Идёт игра в подлинность и правдивость отношений. В поддавки. Выигрывает тот, кто делает последним ход.
Странно. Вроде бы, ничего не должен упустить, а понять, что главное,- не удаётся.
Интерес к себе Егор чувствовал, но никак не уважение. Не из-за того, что он высокомерен, недосягаем для понимания, нет, в нём элемент противоестественности заложен.
Живя, человек сравнивает, непроизвольно, подспудно, он готов соперничать с кем угодно, опять же мысленно. Сравнение идёт постоянно: сравниваются дома, деревья, облака на небе. Люди. Нелепость чего-то заставляет ещё пристальнее всматриваться, отыскивать исключительность. Стараться запомнить изменения настроения.
Сравнение – своего рода искажение время, существующее переносится в вымысел.
Важно, что в любой момент можешь запустить руку в карман, и, пошарив там, на свет божий вытащить нужный ответ.
А если карман с дырой? Если вообще нет кармана? Если в кармане сплошные крошки?
Мысли всплывали из глубин, цеплялись за коренья суеты буден, сквозь сутолоку, сквозь привычную безделицу, они  сбивали островки реальности.
По двору бродили куры, с брезгливым видом вытаскивал лапки из песка петух. Тщательно отряхивал. Чёрной тряпкой скатилась с дерева ворона.
Все движения казались Егору неловкими, растерянность была во всём. Он ощущал, как лицо теряло плавность, черты отдалялись, но бессилие почему-то  улетучивалось.
Мысли грели. Стало тепло. Не просто тепло, а неожиданно жарко.
 «Я ни во что не вмешиваюсь. Я никого не хочу спасать. Я озабочен только тем, как самому остаться в живых. Мне необходимо добраться до Затоп».
Слышны Егору щелчки. Будто кто-то проворачивает ключом гайку, и с каждым поворотом железные обручи сжимали грудную клетку.
«За – топ! За – топ!»
Поворот ключа, и в воздухе загоралась надпись: ты должен. А что должен, то скрыто тремя точками. Додумывай сам.
Самое страшное – мгновенный переход. Был здоровым – стал больным. Слепота, немота, инсульт. Боль стала выпирать. Она делалась осязаемой.
Мгновенно порыв ветра задирает подол платья, мгновенно просверк молнии прорезает тьму. Всё выставляется напоказ.  Разыгрывается покорность, идёт демонстрация преданности, чужая преданность возбуждает.
Что странно, вроде бы Егор сдерживается, но сказанное слово, прикосновение чужой руки,- и прорывается плотина, его начинает нести, закрутило.
И нет возможности воспротивиться. Пугающие мысли не отпускают.
Воздух в пригоршне не удержать, минутное ощущение не приклеить к картонке, чтобы потом разобрать по-отдельности.
Порывом ветерка сорвало откуда-то лист, он спланировал, чиркнув по доске ступеньки крыльца. Ещё совсем не жёлтый.
Мысли блуждали бесцельно в зарослях суждений, хмурились брови, найдя в буреломе потерянную тропу, одна, самая смелая мысль, вывела за собой на опушку. Наступило просветление.
Егор положил руку себе на грудь, он почувствовал, как грудь поднимается и опускается, не только грудь – вся жизнь, мысли, внутренняя энергия. Дрожь началась. Так дрожит собака от блох, когда не может почесаться.
Настоящей сути проговорённых про себя слов Егор не понимал.
«Кому ты нужен!- вяло, как-то равнодушно подумалось.- Никто не позовёт, никто не протянет руку помощи. Глупо здоровому мужику просить помощи, заикаться об этом не имеет смысла».
Смотрел в землю, голову не поднимал, однако, опущенные очи долу видели всё. Между ним и кем-то пролегала жизнь. Жизнь соединяла двоих. Но ведь жизнь и разделительный барьер одновременно.
Двое всегда ведут спор между собой. Хорошо, если молчаливый. Без надсады, без мелочных обвинений, без того, чтобы слюни летели в разные стороны, не говоря уже о применении в споре кулаков.
- Ты чего-нибудь боишься?
- Конечно, боюсь.
- А чего именно?
Что-то необычное послышалось в голосе.
- Жить можно… Не везде можно быть счастливым…
 - И что?
- У меня характер благодушный. И жить умею: никому не завидую. Ни с кем не ссорюсь… Понятия не имею, но куда-то должен попасть.
- Паинька… И водку не пьёшь?
- Иногда. Водка расширяет сосуды…
- Что-то без уверенности в голосе высказываешься.
- А что я должен сделать? Перед кем пасть на колени? Что кому надо?
-  Да ты, брат, на нетопленной печи угреешься.
- Так и жить – это не морковку дёргать…Кто может, тот что-то делает, кто не может – тот… хорошо живёт. Пытаюсь проникнуть, ухватить, как всё построено и для чего. Фантазии не хватает.
Вот нагородил! Не хуже какого-нибудь древнегреческого философа. Наворотил кучу. И ведь по-настоящему не мог Егор себя заставить думать о своей жизни как о чём-то важном.
Зря, конечно, приехал в Козульку, но в то же время Егор чувствовал, что  приехал совсем не за тем, чего ждёт.
Пресловутое «потом» было резервом на будущее. Оно сдерживало, оно полностью не давало себя расплескать. «Потом» - это боязнь пустым остаться. Из-за этого Егор не ко всем меркам примеривался, отбирал только привычные. Он ждал, что наступит «завтра» с его бесконечным выбором.
Егор готов был поверить всему, что приходило в голову. Что-то вселяло уверенность и надежду. Всё, что приходило в голову, несло успокоение, даже некую сонливость. Причиной этому отчасти было успокоение оттого, что немедленная опасность ему не грозила, усыпляющим средством являлась спускающая сверху тишина.
С одной стороны – погано, жил он на ощупь, как бы вслепую. Но ведь не спотыкался. Плохо, конечно, что поводыря нет. Никакой гарантии, туда идёшь, не туда.
В детстве любили все – бабушка, соседи, собака Дружба. И ниоткуда, ни из подпола, ни из зева замшелого колодца, с крышкой, закрывавшейся на замок, не дай бог кто-то, высматривая в глубине звезду, перегнётся, да свалится, ниоткуда не ползла тревога.
В детстве во всём сговор. Егор сговаривался с тем, что его окружало. И прежде чем сон, бывало, опрокинет в небытиё, он выпрашивал завтрашнее хорошее утро. Пошепчет в подушку, перевернёт её холодной стороной, попросит – и вот уже новый день начинается.
Теперь же, как ни крутил подушку, как ни переворачивал, сколько бы ни всматривался в тёмные стёкла, бог очужел, с чужим богом не выходило договориться.
Тех глаз, которые смотрят из темноты, Егор не видел. Голос, который говорит с ним, слышился из глубины, дрожь, которая пробивала время от времени, тоже больше походила на трепетание молекул. Вокруг была мнимая жизнь, но ведь без мнимости невозможно жить.
Всё задевало и волновало. «Хорошо» оканчивалось зазмеившейся,  совсем незаметной, трещиной к состоянию «плохо».
Для Егора самое лучшее - оставить всё так, как есть, и положиться на судьбу. Судьба подобна собаке,- завёл её, не сетуй на её лай.

                16

Молчать нельзя. Молчание имеет одну особенность, в молчание обязательно закрадётся подлая мысль о недостатках того, с кем спор ведёшь. Это выльется в упрёки.
Вот и приходится до поры до времени таиться. Мужик в доме, особенно такой, как он, не знающий и не видящий ни одной хозяйской заботы, не подарок. Особой любви нет, привязанность,- так, смехотворная. Почему его выбрала Мария,- так он – дефицит, отвечающий козюльским нормам мужика. Он её пара
Может, и не Мария выбирала, а сама судьба. У Марии сверхтрезвый подход к жизни. Теперешнее - приготовление к Затопам, к приговору.
Раз процесс пошёл, возврата не будет, всё однажды выплеснется, хорошо, если выплеснется, а то и взорвётся. Праведный взрыв произойдёт, неправедный, но он разнесёт вдребезги былые представления.
А после приговора – мглистый холод. Сколько ни всматривался Егор в стоявшую на столе бутылку, отражения не улавливал.
Он мог переставлять бутылку по рисунку на клеёнке, с кружочка на кружочек, по системе, без системы, будто бы закрывал циферки на карточках, как при игре в лото, две пустые клеточки оставалось заполнить,- тут, бац, кто-то опередил.
Мёртвая зыбь вокруг, мутная пульсация, бессилие, и нет больше мочи устоять перед пастью собственной пустоты.
Пустота – это в два пальца толщиной ледяная корка, которой хватит, чтобы обездвижить.
Мысли проговариваемые про себя несли вздор. Сонм мыслей потревожили в Егоре брюзгу. Сидит он не шевелясь, смотрит перед собой в одну точку. То ли неприятные воспоминания тревожат, то ли былые утехи волнуют.
Не находилось ни благодарности, ни доброты. Было прошлое, отрешённое, отброшенное, забытое и не вполне забытое, и память протестовала против сегодняшнего и прошлого. Протестовала, потому что во всём было унижение.
А жизнь затягивала петлю взаимных обязательств.
Легкомысленно Егор поступил, сбежав в Козульку,- кто знает? По тонкому краешку прошёл. Где-то пережал, раз стыд за толстокожесть испытывал.
Как некий порыв переживания выглядели правдоподобно, если мысли перевести в поступок – не слишком. Жизнь выманивала на открытое место.
Жизнь обсматривала и воспринимала его по отдельности, как предмет. Он мог лишь общее отыскать, к чему можно прицепиться, для того, чтобы научиться чувствовать связь.
Всё-таки, занятная это штука – жизнь, нелепый случай, гром среди ясного неба, принятое наобум решение – и фортуна поворачивается лицом. Или спиной. И лицо многозначительно, и контур спины о многом может поведать.
Всё, что каждый может предложить каждому – это всего лишь надежду, что он, как и все.
Егор смотрел себе под ноги. Ему начинало казаться, что та трещина между ним и всеми остальными, о которой думал, действительно начала разверзаться в пропасть. То ли трещина от перегрева, то ли подвижка земной коры произошла. Он упустил время. Когда трещина только-только проявилась, тогда её можно было засыпать. Не засыпать, так можно было перешагнуть и оставить за спиной бездну.
Егор, временами, когда ни о чём не думалось, размышления сводились к нулю, делал кружок из большого и указательного пальцев и смотрел сквозь него, то ли как фотограф в видоискатель, то ли как полководец перед битвой, оглядывающий поле сражения. Он сравнивал, он уничтожал, он ко всему прикидывал мерку, соответствовать которой ничто не могло. Он как бы наблюдал за своими отражениями, как будто бы он находился во всём. Он шёл по чужому следу.
Егор пристально всматривался и крутил, крутил носом, словно охотничья собака. Каких только запахов не наносило. И желание появлялось, насильно проникнуть, ворваться в чужие владения, перевернуть всё вверх дном, вцепиться мёртвой хваткой в чужую жизнь.
Ему очень хотелось знать, что происходит в жизнях других людей. Он готов был тайно и без приглашения последовать на край света. Последовать за кем-то вне его поля зрения, оставаясь всегда в собственном поле зрения, боковым зрением наблюдать за своим отражением, хоть в лужах, хоть в витринах, хоть в выставленных обочь дороги зеркалах. Он норовил уйти взглядом туда, откуда нет возврата, где придётся коротать век без тени.
Но уйти просто так жизнь не позволяла. Вот и получалось, его жизнь – это затянувшаяся дорога к перекрёстку,  к развилке, где ждёт удача.
Жизнь терпелива. Ненависть, страдания, обиды,- сколько от сотворения мира накоплено в ней, всё перенесёт тот, кого она поставила на колени. Таких жизнь не жалеет.
Егор ничуть не подавлен и не казался изнеможенным. Он готов сжечь за собой мост. Он выманит из небытия случай. Это ничего, что поцелуй жизни на щеке ощущался прикосновением заиндевелой жестяной кружки. Можно было не сомневаться, что он настолько не запутается в себе, что проблема затянет его в глубины беспамятства, что он собьётся с пути, утратит контакт с окружающей действительностью.
Сколько раз было, просыпался Егор ночью в холодном поту. С чувством, что сердце останавливается. Тошнотворная муть перекрывала горло. Конец. Но наступало утро, день развеивал тревоги. А к ночи опять странное ожидание потрясения дневную радость отодвигало в сторону.
Существуют понятия чистоты, нравственности, чести. Подлость осуждают. Но ведь надо, надо куда-то излить свои мысли, назвать вещи своими именами.
Егор не заяц, это раненый заяц молча уходит. Егор не каждый, получив рану, он оскалится, он перегрызть горло готов обидчику.
Егор заключён в вакуум самосохранения. Если пробка в бутылке собственного я не выдерживает давления, бутылка хлопком выбрасывает пену,  ему без разницы, окатит того, кто подсунулся сам, или кого подставили, кто неожиданно попал под струю.
- Я устал,- ни к кому не обращаясь, сказал тихо Егор со сдавленным горловым всхлипом.- Чертовски устал. Где я, кто я?
Мало кто поймёт, что имел в виду Егор, лишь немногие обратят внимание, что мужик бессмысленно лыбится, молчит и лыбится.
Голос натянулся как струна. Депрессия. Чувство подавленности. Сон его окутывает. Приятный сон, конечно, лучше неприятной действительности, но…
Егор всегда думал, что состояние депрессии и страдания, в общем–то, ему нравится, он считал, что всегда может из него выйти, стоит только захотеть. Не сам выйдет, кто-то поможет. Апатию вызывает утрата ощущение собственной значимости. При этом без разницы, чувствуешь себя хуже или лучше,- сам для себя в это время ничего не значишь.
Порыв ветра. Будто мягкая ладонь на секунду придавила затылок. Стало тихо. Ветер решил перевести дух. На небе резко очертилось облако, багровое по краю.
Егор рассуждал. Его мысли перескакивали с одного на другое, его мысли паслись на лугу жизни. Тот луг выбит сотнями, если не тысячами ног, живших до него людей, съедено всё лучшее. Ему хватит того, что осталось.
Мысли выборочно щипали травку, сопоставляли факты: одни  обходили вниманием, другие пристально перебирали, переворачивали, ощупывали со всех сторон.
Подобно корове - удойнице  его мысли паслись. Корова - удойница не как некий бездушный механизм, это тот съедает всю подряд траву оказавшуюся перед мордой.
«Просто корова» рассматривает луг лишь как приложение к себе, как довесок к затее как можно больше дать молока, пускай, оно даже горьким будет. Луг для пустой, «просто коровы», как средство для достижения личной цели.
Корова, дающая вкусное, жирное молоко, выхватывает пучок наиболее сочной и вкусной травы, а то и по одной травинке насыщается, такая корова много ходит. Она не блудливая, она труженица. Она понимает, что ей нужно. Она собирает добро.
Мыслями Егор не блудлив,  но Егор и не корова. Не «просто корова», и, во всяком случае, не корова - удойница. С него молока, как с поросёнка шерсть. И хватать, походя сочные куски, он не приучен.
Любое унижение для него физически непереносимо. Но он терпит унижение и своё вынужденное бессилие. Он всего лишь ставка в игре жизни. Он вынужден торговать своей свободой во имя освобождения от самого себя.
Неизвестность за любым поворотом. Любое погружение в сон – погружение в неизвестность. Неизвестности может противостоять только часть, часть с особым взглядом, способным видеть в темноте. Не только видеть, но и чувствовать.
Втянул в себя воздух – в радиусе ста шагов все опасности по степени опасности как на ладони.
Узнал, что по чём, начинай вести диалог. Выторговывай условия. Виляй хвостом, ешь с руки, мурлыкай, трись головой о колено.
Тишина. Мысли возникают из тишины. Из не настоящей тишины, а какой-то глупой тишины, бессмысленной, возникающей внутри. Из-за этого Егор так часто трясёт головой и трогает правое ухо, таким способом он пытается вытряхнуть тишину из своего нутра.
У тишины жуткая мощь, она как будто нагнетается гигантским двигателем. Она поднимается отовсюду, являясь основной и единственной составляющей всех предметов. Егор ощущал тишину как нечто видимое. Она живое существо. Она может отхаркнуться, как загнанная лошадь. Она тут же заполнит пустоту мира, стоит его покинуть человеку.
Всё это нереально, всё это давно исчезнувшая игра из детства. Игра, в которой Егор мальчишкой подчинялся, когда его хотели подчинить. Иначе в игру не примут. Не он снисходил, а его выбирали.
Сидел он на крыльце,, размышлял с докучливым любопытством, со стороны слышал свой как бы надтреснутый спокойный голос. Голос был с едва заметным акцентом, странным акцентом, немного нараспев.
Голос, вроде как, излечившегося заики.
То, о чём думал, то было давно всем известно. Он для весомости выдерживал паузу.
Никакой опасностью и не пахло. А почему хотелось истошно завопить и рвануть всё равно куда. Только не назад. Назад пути для него нет. С самого начала не было.
Егор любил повторять, что ему мало того, что он сделал. В этом его вины нет.
Свет очерчивает силуэты. Сначала силуэты, потом всё накроет тень. Стоило Егору закрыть глаза, как и тень, и силуэты смутно принимались загораживать горизонт. Начинали заполнять освободившееся время, пустоты внутри, латать прорехи. Выпуклые глаза, похожие на спёкшиеся белки, выглядывали из-за облаков.
Егору постоянно не хватает света. Света мало. Но света много не надо, чтобы зачать новую жизнь, что-то делать, есть, спать, разговаривать; продолжать жить. Света много не надо, чтобы проснуться среди ночи в полной темноте, и понять, что всё уже произошло, всё в прошлом, всё кончено – и всё продолжается.
Егор свои метания из одного конца страны в другой, объяснял для себя, попытками найти своё место, найти свою любовь. А зачем любви это надо? Почему она сыграла такое?
В воздухе пропечаталось лицо с хищной улыбкой. Егор мёртвой хваткой вцепился в доску крыльца. Послышалось презрительное хмыканье.
 - Ты – циник. Ничьей вины ни в чем нет. Ты готов на всё, чтобы устроить свою жизнь с максимальным удобством. Ты относишься к жизни, как и большинство людей: если большинство чего-то не хочет, оно право. Ты говоришь то, что от тебя хотят услышать, ты совершал поступки, какие от тебя ждали, ты выглядел так, старался думать, чтобы понравиться. Ты старался не растерять себя.
Любовь, так считал Егор, не есть что-то незыблемое, не однажды вскрытый карьер с рудой, каменным ли углем, которыми пользоваться можно во всех случаях жизни.
Любовь как хлеб, она каждый день должна быть свежей.
Надо творить, собирать добро наобум, веруя, что чем больше впихнёшь в себя, тем и для себя и для других это благо. Поступая так, действуешь из благих побуждений.
Но почему минута ожидания обычно кажется минутой вечности?
Сидя вечером на крыльце дома, Егор порой думал о том, что распрощался с уходящим днём навсегда. Начинал думать о дне предстоящем. Уходящий день так и оставался заполненным чувством вины.
Это чувство то и дело всплывало на поверхность..
Нет более нудного и пресного, чем из раза в раз произносимые избитые фразы.. То ли губы рождают слова, то ли весь набор слов заранее кто-то пакует в капсулы и периодически, в какой-то закономерности, высвобождает. При этом глаза теряют привычный оттенок, лицо сжимает холод, вот-вот начнут белеть щёки. Говорят же, что, замерзая, в первый момент одолевает сон, и холод странного тепла обездвиживает.
 « Что же делать, что делать?»
Сидит Егор, вжался во всё ещё сохранявшие дневное тепло доски крыльца, пристально вглядывается в пространство перед собой, молчит, изредка покачивается из стороны в сторону, как кукла-неваляшка. А то упрёт локоть в колено, а кулак – в подбородок. Вроде бы, зачарованно внимал всему происходящему вокруг.
Он ощущал, как густеет воздух, как вредные испарения обволакивали, как ими наполнялся.
«Что делать, что делать?»
Этот извечный вопрос волнует всех. Он всегда, или почти всегда безответный. Нужно быть одержимым, чтобы из раза в раз задавать его себе, зная, что отклика не будет. Жизнь в упор не видит, не желает замечать.
Егор не из тех, кто будет настаивать, приставать с ножом к горлу к некому «нечто» – воздух можно бессчётно протыкать ножом, результата не увидишь.
Снова и снова Егор смотрел перед собой, задумчивый и молчаливый, будто пациент в больнице, который изо дня в день через стекло окна наблюдает за снующей под окном жизнью.

                17

Мария говорила про змею, но Егор так и не удосужился проверить, живёт змея в картошке на самом деле, или только причудилась. Плевать ему было на змею – не съест. Суть не в змее. Веру он утратил. Взяться ей неоткуда.
Это только говорится, что малое уходит, великое приходит. Мол, малое – беда, великое – удача. Не ходят они рука об руку. Либо одно, либо другое. А в промежутке – страх.
Страх – не такая уж великая плата за жизнь. Кому-то приходится платить за жизнь не страхом, а самой жизнью.
Вот и надо жить, не оборачиваясь. Сзади не жизнь, оставшийся контур. Сзади дурацкие опасения заблудиться, забрести неизвестно куда. Сзади – обман. Что происходит с ним, Егор не мог понять.. Невмоготу было. Не пропадало ощущение, что кто-то сзади на него смотрит. Жаль, что на затылке нет глаз.
А вот ёжило, ощущал он глаза. Не глаза, а выкаченные буркалы, с красноватыми веками. От этого взгляда Егор деревенел.
Вот и накатывало смутное вожделение, похотливые мысли лезли в голову. Приступы меланхолии, болезненные позывы…
Накатывало что-то, проваливался он в пучину беспамятства, терял способность выживать.
Короткий удар. По жилам потёк яд оскорблённого самолюбия.
Егор, ничем не владеет. Ничего своего у него нет. Нет ни дома, ни семьи, ни пресловутого счастья. Молчание его окружает. Да и то оно заключено в пространство вытянутой руки.
В молчании происходил распад личности. Худо, если начинаешь разговаривать сам с собой. Худо, если зуд не только внутри, но и снаружи всё начинает чесаться.
Егор пытался уговорить себя, убедить, что несуразные мысли посещают голову, когда он попросту спит. Во сне присутствует стервозность. Она наводит там порядок.
Если во всё вникать и во всём разбираться,- никакой жизни не хватит для того, чтобы просто жить.
«А чёрный шар всё же вытек из меня?»
Ну, и что из этого следует? «Ну» - своего рода спасительная соломинка, маленькая заминка, возможная необходимость в споре, что ли. Для того чтобы отступить, перевести дыхание, собраться с силами, взглянуть со стороны на происходящее.
Проницательностью, особой сообразительностью Егор не блистал. Во всяком случае, быстротой мышления не отличался. Сознание с превеликим трудом воспринимало перемены. Но Егор нутром чувствовал наличие какой-то особой связи с миром. Это было чувство, как способность лозоходца отыскивать воду, оно заставляло всё время быть настороже.
Невесёлая штука жизнь, полна невесёлых историй. Можно подумать, что Господь только о том и думает, как бы насолить добрым людям. Ножку подставит, закружит.
Из-за этого как бы не хватало воздуху, задыхался.
Тишина раздвигала темноту, которая плавала над Егором словно дым. Тот дым погружал в себя ощущения, делая всё неосязаемым. Границы отступали, едва-едва угадывались.
Бессмысленно желание уберечь  всё, что находится во вне. Этот грех, порождённый небрежением, он становился источником предательств по отношению ко всему.
В минуту бредовых откровений с губ Егора срывались легковесные клятвы и уверения, но от его зароков, толку не было. он и помнил их, от силы, минута-две.
Глух голос раскаяния, если Егор начинал упрекать себя, то призрак его второго «Я» морщился, пьянел. Чувственный хмель обволакивал пустотелым блаженством.
Вспоминалось что-то нехорошее, не бывшее постыдным вчера, позавчера. Закон ужаса и страха, присущий Егору в некоторые моменты, сгибавший его, низводящий до состояния уползающего под землю червяка, был уже и не так постыден.
Сердце подступило к горлу. Больше находиться на крыльце, на дворе, в доме, в комнате, вообще здесь,- ещё сутки – двое, и можно вешаться.
От полузабытого, утраченного никак не удавалось отделаться.
Резкая боль. Будто кто-то острым ножом резанул по связывающим жилкам. В глазах потемнело. Всё вокруг расплылось.
Вечер. Минуты тишины. Крыльцо.
Вроде, как и махнула на Егора рукой Мария, отстала: какой-никакой, а мужик рядом, если и не защита, то кровь есть с кем разогнать, не хулиган. «Самостоятельный мужчина».
Отличается малость от других,- так малость – лишняя заклёпка, гвоздик  вбитый. Гвоздик вбивают для укрепления. Уж Мария соразмерит диаметр гвоздя с толщиной доски, у неё доска не расколется.
Горечь набухла во рту Егора – будто ел рыбу. Разжевал желчный пузырь. Может, разжевал не желчный пузырь, а то подлинное ожидание своим тяжёлым смыслом заполнило.
По разумению Марии, все мужики на одну колодку сделаны,  у всех мужиков хоть кол теши на голове, толку им говорить, увещевать, пытаться доказать – никакого. Они, мужики, обделены понятием, не понимают, не хотят понять ничего. Свою голову мужику на шею не посадишь.
Живёт Егор застёгнутым, подобно сюртуку, на все пуговицы. Нужность свою ищет. А нужность в чём,- в непогрешимом самодовольстве, в удовольствии только для себя, в пофигизме.
Если душа неразвита, глуха, надо тело чувствовать. Зов его. Но и тут у Егора накладка выходила. Тело было радо белой простыни, женскому теплу рядом. Но голова была надорвана непосильными думами. Износилась. А тело истаскалось.
И всё это за свободу любить.
Егор не тревожился за конечный результат. Надеялся, что жизнь вывезет. Он делал то, что было велено делать, и так как велено. Проявлял рвение,- такое же, как и большинство. А вот почему с недавних пор страх в нём поселился, неодолимым отчаянием наполнялся, понять не мог.
Смеялся, что душа подобно змеи норку ищет, чтобы спрятаться от невзгод.
Понуждая себя быть решительным и твёрдым, хотя бы в мыслях, Егор никак не мог отделаться от чувства, что он слизняк, ничтожество, совсем-совсем бесхребетный мужик, которым помыкают все, кому не лень.
Затор внутри образовался. А затор, как известно, разбирают по одному бревну. Разбирают снизу, там, где вода, растаскивают багром по одному бревну. Опасное занятие. Момент уловить надо, когда затор задышит, задвигается. Суметь отскочить надо. Иначе лавина из брёвен сомнёт.
В горле пересохло. И не только в горле. Мысли шершавыми обрывками скребли черепную коробку, фразы, пришедшие на ум,  царапали язык. Но словоизвержения, при котором наступало облегчение, не получалось.
С безразличием он взирал на чуть подёрнутый вечерним туманом мир, лишённый тех чар, которые сопутствуют скорому обновлению. Егор не мог найти успокоения в себе самом, душа изнемогала от тоски.
Глупое состояние,- завал из брёвен на воде, пенистая речка, вроде, и мысли-брёвна одна за другой плывут, а ни напиться, ни перестать стоять враскорячку.
Часто в разговорах от одного человека к другому перебрасывается слово «совесть». «Нужно иметь чистую совесть», «у него ни крупицы совести». «Бессовестный».
Совесть - животное или насекомое? Паук ли она с жёлтыми ножками, вытягивающий из себя бесконечную паутину, схожую с множеством «с», как в слове бессовестный. Совесть – что-то напоминающее, она зиждется на чувстве долга.
Зыбко, всё зыбко. Под ногами не земля, такое ощущение, что под ногами мокрый плотик, плывёт Егор по бурной реке, плотик выскальзывает из-под ног. Плотик не из сухостоя сосны или ёлки сделан, а он какой-то загадочно-переменчивый, подтопленный, постоянно обновляется. Вместе с плотиком и бессознательные желания постоянно меняются, сознание всё плотнее закутывается паутиной тревожных иллюзий.
Перемены, произошедшие с Егором за неделю-две, были настолько существенные, что на него как бы махнули рукой,- чего взять,- мужик – пришлый, осинник. Быстро горит, вспыхивает и… ничего.
Однообразие плодилось мнимой свободой. Егор, понятно, не мог допустить, чтобы кто-то совал крюк в его внутренний завал в попытке что-то вытащить из нутра.
Люди так устроены: в беде помогут, в счастье в лучшем случае позавидуют. Но у меня не хуже, чем у других,- думал Егор.
Откуда тогда чувство побитой собачки? Глаз от земли не оторвать. Смотришь в землю, словно просишь прощения за то, что жив, за то, что дышишь воздухом, за то, что пьёшь воду.
Он внушил сам себе, что не родился ещё тот человек, который заткнёт ему рот, и плевать, кто, что думает о нём, и для него не главное – нравиться.
Вода смотрится в небо, тихо и бесстрастно. Лишь изредка рябь пробежит по поверхности глади.
Мутно, ой, мутно это состояние – одиночество. Бездонно оно. И ведь не что-то остановившееся, застывшее подобно мраморной глыбе это состояние, не кусок холодного льда. Одиночество в ощущении мутно, зеленовато, всё время зыблется, колышется. Оно заставляет погружаться в себя, и смотреть, смотреть в глубину себя остановившимся взором.
Душа Егора стонала, изнемогала от отвращения. Мысли били в солнечное сплетение. Он чувствовал, что тонет в разлитой повсюду неприязни, и, подобно умирающему, мечтал всё начать с нуля.
Ему надо было место, где бы можно было ни о чём не думать, не разговаривать, ничего не делать. Ему нужна была бесплотная пустота. Где в череде минут, глухая минута была бы только для него. На всех часах мира стрелка, совершая круг, ни разу не дёрнется, не скакнёт бездумно через деление, а там, в бесплотной пустоте, время было только его.
Сегодня – здесь, а завтра – там.  Что-то вроде поговорки. Немудрёной, но правильной. Все не без изъяна, у всех свои проблемы, у каждого свои слабости. Живи сам, и жить давай другим.
Егор давно вывел для себя, что он живёт в своей норке, что если и не подонок, то всё равно и не герой. Стоит на голове. Жизнь для него – слишком большая роскошь.
Вопросы себе он задавал таким тоном, словно ничуть не сомневался, что ответ последует.
Слова бесполезны, даже опасны. Не мысли они, а дурость. Накатит, и не понять, что хочешь.
Рассчитывать на вежливость может только безнадёжный идиот. Потакать чьим-то желаниям,- это до поры до времени, это от скудоумия.
Заснуть бы и проснуться без панического ужаса. Сон – маленькая смерть. Во сне уходишь по дороге в никуда, вроде, навсегда. Просыпаешься – ты тот же. Или нет?

                18

Пружина времени сжимается всё туже и туже, время сужается, сдавливает круги. Утекает сквозь щели воспоминаний. Как бы заново ни переживал, как бы ни примирялся с прошлым,- свободного пространства оставалось всё меньше и меньше: два шага вперёд, три шага назад. Впереди стена, и спиной чувствовал преграду.
В жизни явно предпочитается показное истинному. Сначала поживёт человек во лжи, наделает ошибок, потом каяться начинает. Но перед этим старается запрыгнуть в последний вагон, а иначе не будет изменений, ничего больше не узнает и не унюхает, не почувствует вкус новизны.
В новизне тайна. От самой последней тайны Егор стыдливо отводил глаза в сторону, его проступок, уехать к чёрту на кулички, без сомнения, большинство осуждает, даже если это и не проступок, а так…
Смотрел Егор не прямо, а как бы сквозь. Взгляд упирался в стену, часто возникало желание схватить тень, и начать ею возить по поверхности, с силой ткнуть, чтобы брызнула кровь. Кровь у тени, конечно же, чёрная.
Стоило ему закрыть глаза, перестать верить в себя, забыть на минуту обо всём, то он представлял, что за стенами дома кто-то выхаживает, кто-то производит все действия, от которых качается дерево, подрагивает стекло в раме, кто-то закручивает дым из трубы.
С закрытыми глазами он представлял игру теней от листьев качающегося дерева на стене, тогда в комнату проникал неуловимый свет от солнца.
Подобно лету, осень казалась нескончаемо долгой.
Он воображал себя находящимся бог знает где. Он всё в проделки домового записывал. И его тревожило чувство чьего-то взгляда. Холодного. Не мигающего. Сверлящего. По-сути, змеиного. Взгляда с неоконченного портрета с расплывчатыми и тревожными чертами.
То чувство не было сродни чувству к перемене погоды, чувству опасности, или способности оградить себя от опасности.
Взгляд в спину, затылок неизбежно приводил к падению в область инстинктов. Он не пробуждал любовь к жизни и ко всему живому. Смутные образы никак не удавалось облечь в слова, они оставались всего лишь тенями.
Почувствовав особый взгляд, Егор начинал слышать окружающее, начинал чего-то ждать.
Его глаза при этом останавливались на чём-то одном. В этом одном хотелось что-то разглядеть знакомое. Силуэт, картинку, знак ли понять. Тишина и молчание, которые окружали, позволяли глубже увидеть обычное, по-особому воспринимали передвижку понятий.
Узкий коридор, по коридору может пройти только один человек. Ни встречных, ни догоняющих. Разминуться не с кем. Гладкие, тщательно отполированные стены. Потолка нет, вернее, он настолько высоко, что приходится задирать голову. В коридоре никаких ответвлений, никаких ниш или углублений. И этот коридор Егору предстоит пройти.
День ли, ночь, когда окружает темень, когда ветер, раз за разом, надавливает на дверь, стучит, скрипит тесиной на крыше, делает холодный злой выдох в приоткрытую форточку, разве тут до перелистывания календаря на стене? Тут от неуюта на душе как-нибудь избавиться.
Неподвижность – она до какого-то предела., она не может длиться вечно. И головой в недоумении помотаешь, и разомнёшь, поднявшись, застывшие члены, и чувствовать начнёшь, как медленно расширяются зрачки, улавливая напряжение опасности. Опасность – она всегда в молчании.
Одно дело, когда Егор сидел в комнате, память тогда говорила, что сделка в жизни – это одно, а любовь – это нечто совсем другое. Любовь приносит воспоминания горечи. Когда Егор сидел на крыльце, покуривая в одиночестве, всё вспоминалось совершенно другими словами. Про одно и то же, но другими словами.
Поздними сумерками, он мысленно переносился на бровку железной дороги, которая проходила неподалёку от их дома, от дома, где прошло детство.
Сосновая роща, вечно оттуда слышался раздрай ворон. Белыми маргаритками вспыхивали на небе звёзды. Вроде бы, они все одинаковые, но нет, одна всегда казалась крупнее.
Если долго смотреть, то возникало ощущение, что та звезда росла. Не только росла, как светляк растёт, но и как бы втягивала в себя, раздувалась, разгоралась. Если долго-долго смотреть, начинали слезиться глаза.
Явственно от той звезды волоски-полосы, просверки неземных молний начинали исходить. Те молнии жалили.
Егор чувствовал, как выскальзывал из своих одёжек, подобно луковице, слой за слоем, с него убирали напластования: содрали слой характера, сняли слой привязанности к дому, перебрали, прошелестев, страницами убеждений, стёрли понятия о цели жизни, о предназначении. Те молнии жалили, но прятаться от них не хотелось.
По биению пульса Егор всегда мог судить, как он относится к тому, о чём думал, или с кем имел дело, сидел ли рядом с другом или недругом. Сколько бы грязи не было вокруг, ему хотелось в грязи разглядеть  свою жемчужину. Но напрягал переход из одного состояния в другое, не по себе становилось.
Ему недоставало одержимости, необходимой для того, чтобы найти себя. Ему сходство нужно найти было. Во всём. В том, что окружало, должно быть сходство с его восприятием.
Восприятие – это паутина, которую он плёл с самого рождения. Оплетал ею всё, всех заманивал в неё. Но ведь и его оплетали, его так же заманивали в сети.
Сидел Егор, механически разглядывал всё, что вокруг, будто проводил жуткий спиритический сеанс. Перемены перед глазами были достаточно страшные. Как в замедленной съёмке. Поневоле ловил каждое движение, шевеление тени, листка, боялся спугнуть ощущение.
Отстранённость от окружающего мира наводила на мысль о существовании потустороннего мира, загадочной породы людей, неподвластных обычным законам, с печатью тайны.
Егор ждал, что из сумерка вдруг выползет что-то подобное пауку, проявится расшеперенная человеческая фигура, она уловит зов его мыслей и желаний. Пыльный привкус жизни тогда рассеется.
Новыми красками засияет всё. Говорят, что красота спасёт мир. За счёт чего образоваться красоте, если кругом мрак, беспросвет, серость и сырость – ни солнца, ни неба?
В воздухе запах тлена. Кругом умирание, лето скоро кончится, и жизнь не вечна. Кто знает, может, последний кусок в руке держишь, и глоток полупротухшей воды, может, последний плескается на донышке фляги?
В своих мыслях Егор пребывал неизмеримо далеко, в местах, куда разум его пока не залетал.
Егор инстинктивно стремился к воспоминаниям, так стремится больное животное, инстинкт которого гонит в чащу, на опушку, туда, где растёт исцеляющая трава. Воспоминания не исцеляли, он вяз в них, как в липкой паутине.
А тени крались вдоль стены, тени вздыбили шерсть на загривке. Тени, как привязанные на цепи собаки, только что не рычали. Впрочем, у тени может быть свой, особый голос.
Тень и мысли сопровождают Егора. Тень преследовала маленьким чёрным человечком. Её не обойдёшь. Сзади она, сколько ни крутись, она так и будет сзади, так и останется чёрной.
Дурь в голове. Сон, явь. Каким бы Егор ни проснулся, мысли в голове, самое большее, на секунду задержатся.
Грешен он. Чтобы выжить, ему надо спуститься в подземелье ада, полное грязи, оттуда взглянуть на мир, и найти силы выбраться наружу. А все сомнения - это попытка ублажить самого себя.
 «Чудным был, и оставайся со своим чудачеством»,- такими были последние слова Марии. Она сказала это уходя, когда захлопывала за собой калитку.
Сказать, что слова сильно задели Егора,- это будет неправдой. Марию в посёлке не любили, но уважали. Не любили за гордость, что ли, за то, что близко ни с кем из баб не сходилась. Зато мужики вокруг неё хороводили.
Опустошение не из-за того, что змея завелась в огороде, не в чудачестве Егора, а в том, что Егор стал «никто». Егор, не способен любить, не способен дать, что нужно женщине.
Нужно, конечно, много. Много – недостижимо.
 Сам ли Егор записал себя, или его, не спрашивая, записали в категорию «чудных». Егор с некоторых пор стал одним из тех несчастных людей, которые всё, что их окружает, что до последних дней было значимым в их жизни, подвергают сомнению и осмеянию.
Осмеяние – осмеянием, тем не менее, он не мог предъявить права ни на что. Дом не его, хозяйство,- какой он хозяин – примак. Наследство не получит, в Козульке у него одно право - право на могилку.
За сторожа оставили, время для осмысления предоставили, чтобы осознал вину.
Удивительно, как в сознании поворачивается понятие. Ситуация производила переворот: буквально из ничего, из перехваченного слова рождался образ, смысл приобретал иное значение. Издалека нагоняло ветром перемену, отзвук далёкого-далёкого бедствия, казалось,  добрался, принеся тревогу, страх, смятение.
Сложно жить в себе самом, словно в тюрьме. День начинался с желания жить, но не проходило такого дня, чтобы не превращался день в цепь тягостных, никем не замечаемых неопределённых кошмаров.
С лёту ведь и направление ветра сразу не определить. Ладно, когда сквознячок тянет, а если ходуном ходит ветер, струями рвёт одежду, обжигает, забивает рот, если дым из трубы то туда, то сюда завихряет, как ни кутайся, всё одно откуда-то под одёжку стужей ветер проникает, до самых костей пробирает?
Ветер - тоже своего рода неопределённость, но от ветра можно спрятаться в комнате, закрыть дверь.
Егора никто не осуждал, разве, чуть-чуть, не тыкали пальцем в спину, напротив, отзывались уважительно, завидовали Марии: вишь, мужика отхватила. С сумкой приехал, не с вывернутыми карманами.
Внешне, всё у Егора в меру, по присказке индийского Неру: пьёт не больше других, не дерётся, за каждой юбкой не бегает. В теперешней жизни многое перевёрнуто с ног на голову.
От природы добрый должен становиться добрее, злой,- так никакие уловки зло не спрячут. Если завистливый,- так зависть надует, когда-нибудь лопнешь, или на слюну изойдёшь.
Уровень восприятия всего закладывается от рождения. Шелуха, облагораживание воспитанием, всё наносное – это отлетит, как только жареный петух клюв навострит.
У Егора такой период, обострилось восприятие, противоречивая, растущая тоска по чему-то покинутому давила. Уехал от семьи, от дочки, которую вспоминал, чуть ли не каждый день. Противоречиво растущая тоска как бы готовила ему  встречу. Только не ясно с кем.
Ожидание радости предстоящей встречи, рождало сосущую тоску боязни.
Накатывало на Егора мгновением, в душу нисходила отупляющая тишина, глаза, что странно, останавливались, широко-широко отверзаясь, вбирали в себя всё, что окружало, цепляли мелочи, какие в обычное время были малозаметны.
Менялось настроение. На смену внезапному отвращению ко всему на свете приходило любопытство, любопытство перерождалось в желание однажды узнать правду о себе и о месте, куда занесла судьба.
С некоторых пор стал подмечать Егор вообще малозаметное для других: умаление событий, возрастание ночи, начало осени-раздербухи приблизилось.
И не трезв, и не пьян. Выходить из состояния похмелья не хотелось. И вообще, произошло схождение разрозненных величин и событий. События добавляли тяжесть, усталость, утомлённость.
Каждый миг всё стал иначе отражать в состоянии: по-другому шумит ветер, иной свет у солнечного луча, закат не тех красок, по-иному густеют сумерки.
Цепляли мелочи. И возникало желание провести по лицу ладонью, сорвать загадочную паутину, в которой увяз с момента своего рождения.
Дело не в несчастности, не в болезни или ущербности, а в какой-то непонятности происходящего.
Константин любил повторить:
- От себя, как и с Колымы, не сбежать. Талант жить заключается в способности рисковать. Кому-то придётся расплачиваться за всё.
При чём тут Колыма? За что расплачиваться? Стоит смеяться такой шутке, или плакать над словами, или выдумывать немудрящую утешительную историю?
Константин, понятно, он себя благодетелем ощущает с умилительным самодовольством. Наставляет, как надо жить. А Егору, что и нужно, так уважать себя. Ну, и ладно, пусть Егор – единица, пусть Константин целый десяток. Егор не укутан паутиной повседневных забот, словно египетская мумия слоями набальзамированных бинтов, он – чист.
Грустно. Грусть туманила глаза. Нет, не буднично временами вглядывался Егор в себя каким-то обращённым взглядом. Что-то шевелилось внутри, мелькало тенями. Давило. Мелькало, словно падающая в ночи звезда. Светлая полоса, и тут же беспросвет.
Хорошо петуху, утром петух поёт удивлённо, в какой-то мере растерянно. Есть у него призвание приветствовать зарю. В его крике особая праздничность. Как он поприветствует наступивший день, от этого совершенно не связанные события образуют целый сонм.
Так бы и Егор хотел петь.


                19
Конец августа в полном разгаре. Ещё трава буйно цветёт, жарко печёт солнце, носятся и свиристят птицы, жизнь бьёт ключом, никаких иных  помыслов, как об этих чудных деньках. Но отчего, будто пробуждаясь от беззаботного сна, возникает  беспокойство: что-то не то, что-то не так.
Терпение понять происходящее требуется. Трудно привыкнуть молчать. Молчание доводит до исступления. Всё надоедает, всё начинает мешать, раздражать.
У Егора одно желание всегда пересиливает другое. Желание возникает внезапно, отменить его нельзя, можно попытаться удерживать в рамках правил приличия, пофантазировать. Мысленно вкусить от запретного.
Фантазия должна оставаться фантазией. Не дано контролировать момент зарождения мысли. Если ни о каких переменах не подозревал, со стороны не слышал ни от кого о каких-то там подспудных процессах, то не стоит забивать голову дурью.
Отклик важен, чужой посыл, эхо. Многократное, которое ждёт и ловит каждый звук, которое тревожным беспокойством заставляет прислушиваться и рождать ожидание чего-то хорошего, например, встречи.
Встречи, расставания, какие-то события – всё сначала в голове прокрутится, только потом наяву произойдут.
Кажется, Егор впервые задумался, замер: да кто же он, что, в конце концов, делает? Что он ждёт? Какие перемены впереди?
Понятно, жизнь его одурачила
- Я не готов к переменам.
- Почему?
- Потому, что не научился жить… Играю.
- Играешь работу, играешь любовь? Почему тебе ничего не хочется?
- Потому, что мне своё надо найти…
- Когда найдёшь, то сразу станешь хорошим?
- Не хорошим, а станет удобно жить…
 И раз, и два ударил колокол жизни. Нельзя заставить колокол не звонить, если он прозвонил.
Жизнь, если её не торопить, не подгонять события, сама всё расставит по местам в лучшем виде. Жизни не надо, чтобы словами заранее определяли рамки дозволенного, что будет, а чему не бывать. Ей не надо детальной точности.
 «Смотрел, но ничего не видел,- думал Егор.- Слушал, но не слышал. Многое знал, но не понимал. Отчего так, наверное, не интересовало будущее?»
Егор очнулся, что-то в нём щёлкнуло и включило в реальную жизнь. Он тряхнул головой, отбиваясь от нахлынувших сомнений.
Сомнения – стоячее болото, где все друг друга покрывают. Друг другом восхищаются, друг друга ненавидят.
Чтобы понять человека, необходимо заглянуть ему в глаза. Короткое движение век, моргнул, открыл и закрыл глаза, за миг можно уловить и злость, и холод, и непроглядную глубь, можно высмотреть, как в бездонном колодце с лепестком-звездой на дне, судьбу.
Егор играл роль. Он хорошо справлялся с ролью. Он до поры до времени лелеял неудачи и гордился своими успехами, которые заключались в том, что он делал только то, что хотел делать, и ничего больше.
Если перевести на русский язык то, что сказано выше –  выходило, что он ничего не делал. Ничего, кроме того, что касалось обслуживания своих прихотей.
При всём при том, Егор считал себя неудачником. Он пытался сшить свои разные жизни и терпел неудачу. Считать и быть,- большая разница. Честность, с которой пытался судить себя, прикрывала самодовольство отчаяния. Отчаяние рождало чувство презрения. В голове не укладывалось, что вовсе не нужно придумывать никакую убедительную ложь или состряпанную легенду для прикрытия. Придумки дадут течь, ложь раскроется, даже если пронесёт, то боязнь останется.
Захлестнуло Егора тёплое покалывание. В котором тонули мысли. Он как бы выходил из тела, не воспарял, но и не проваливался в пучину.
Давно Егор искренне не восхищался ничем. Это делало его неуязвимым, это было своего рода самозащитой.
Жизнь, как та львица, или спит или идёт по следу. Но даже во сне она внимательно следит за каждым взглядом, за каждым движением. У жизни преобладает рассудок, она лишь обозначает своё умение, свои намерения и этим удовлетворяется.
С одной ступени на другую приходится шагать. Выше и выше, или, наоборот, всё вниз и вниз. Тот, кто движется вверх, больше обращает внимание на внутреннее, истинное содержание окружающего. Он не паникует. Шагающему вниз, без разницы, какие следы остаются сзади. У него в животе делается кисло, а душа наполняется разочарованием.
Неуязвимость или независимость вряд ли помогут жить счастливо, вряд ли кто-то может жить только за счёт пресловутой независимости характера. Чтобы сохранить рассудок, нужно поддерживать связь с нормальной жизнью. Быть в равновесии. Тихонько добраться до сути.
Любой предлагает себя, целиком или по частям, в вариациях или  слитком. Предлагает для того, чтобы сменить ориентиры. Чтобы не понадобилось выбирать, чтобы не ждать. Не мучиться: странное или обычное вокруг, эта жизнь нужна или другая.
Волнение энергично требует выхода. Независимость часто кончается тем, что человек спивается и кончает жизнь под забором.
Понадобилась целая секунда Егору, чтобы понять, что он имел в виду, отчего стало стыдно.
Странно, но Егор нисколько не был озабочен, по-настоящему не задумывался, какая из черт его характера мешала идти на уступки. Ему не хватало смирения. Желание заглянуть в запредел, мешало, скорее, не мешало, а забывчивостью не давало рассмотреть то, что находилось близко.
Настоящее Егора, которое зависело от ответов и решений, находящихся перед ним, сейчас, в этот час, в эту минуту, по сути, не было для него настоящим.
«Люди любят лесть и хорошо поесть,- случай от случая любил повторять Егор.- Люди постоянно плетут страховочную сеть. Не люди, не люди,- мужики. И все узлы этой сети – женщины, которые находились, находятся или будут находиться рядом».
Почему-то пятничный вечер был наиболее противен. Им Егор не мог управлять. То, что произносили губы, слова, с задержками, это запоздало, но переваривалось, а вот мысли – за ними уследить никак не удавалось.
«Прочее» стремилось подмять Егора. Он чувствовал, что сегодня нет решительно никакой возможности оставаться в одиночестве. Он у черты. Хочется уйти.
Раньше Егор легко уходил, покупал билет на поезд, и уезжал. И вернуться назад не составляло труда.
Теперь всё не так. Далеко-далеко уехать нет возможности. Попросту, нет денег, не к кому ехать. Да и оставлен он за сторожа.
С одной стороны. Егору было на всё наплевать, он и к себе проявлял безразличие, его не интересовало, как он выглядит, во что одет, как кто на него посмотрел.
Егору казалось, что никогда больше его душа не получит спокойствия. Спокойствие где-то там, наверху. Думая так, поглядел на небо. Можно подняться на гору, можно нырнуть на дно реки, а вот на небо никогда самостоятельно не взобраться. Как ни надстраивай лестницу, всё одно она своим концом не упрётся в твердь.
Мысли и ощущения не текут свободно и вольно подобно ручейку, они выдавливаются изнутри порционно, причём, постоянно, периодически то отверстие, откуда мысли ползут, засоряется. И тогда реальность остаётся как бы в стороне, тогда чувства царствуют.
Со стороны Егор не казался беспомощным. Попросил бы кто, он попробовал бы высказать. Что у него за душой. И тогда бы сам прислушался к своим словам. Он мог бы извлечь урок… Мог бы, но показное всегда предпочтительнее. Действительность состоит из ошибок.
Небо – место душ. Смотрит, смотрит он на небо, задирает голову, в попытке рассмотреть свободное место, и видит только белоснежные облака или разводья туч. Там, вверху, носится его одиночество. Там, наверху, весь остальной мир. Молчаливый, но живой мир, в котором нет людей. Людей нет, но «нехорошие» вопросы валятся именно оттуда.
Требовались определённые усилия, чтобы на тот или иной вопрос, заданный самому себе, ответить просто «да, я прав». Не уточняя при этом, в чём  он, Егор, считает себя правым. Не смягчая это «да» неуверенным «наверное», или, добавляя, совсем не обнадёживающее - «может быть». «Да» - грубая, утверждающая отмашка. Но ведь в сотый, в тысячный раз, из раза в раз хочется слышать это утвердительное «да».
Да, - он хороший! Да,- он получит всё, что пожелает. Да, да, да! Властное притяжение «да» - звук покоя инертности, доставляло телесную боль.
Бормотал, бормотал слова, будто на плите в кастрюльке кипела вода. «На охоту ехать – собак кормить». Выражение соответствовало состоянию Егора. Всё стояло на месте. Сколько нужно пространства, чтобы всё само собой задвигалось?
Нет ни перемен, ни, как такового, одиночества. Избыток чего-то одного означает нехватку чего-либо другого. Есть непрерывная нить его жизни. Он пропускал её между пальцами.
Шероховата нить жизни на ощупь, какие-то задоринки, узелки встречаются. Стоит что-то нащупать, как тут же услужливая память тот или иной факт из множества множеств забытого, утопленного во времени,  вытащит на поверхность.
Можно и раз, и два раза связать оборвавшиеся концы, но ведь узелок сквозь ушко иголки, чтобы продолжать шить, не протащить. Петля так и останется петлёй.
Егор закрыл глаза, глубоко вздохнул. Бог его знает, кто втянул его в этот процесс праздного ничегонеделания. Радости никакой, на плечах груз непрощённых грехов. Тупо сидеть и глядеть себе под ноги труда не составляет. Но откуда же тогда ощущение ужасной усталости? Почему такими долгими стали минуты? Неужели, минуты умирания так тягостны и нескончаемы?
«Я мёртв». Подумать об этом – одно, произнести вслух - совсем другое. Невозможно живому человеку пребывать в состоянии мёртвого. Быть можно где-то, с кем-то и только живым.
Умереть не означает, лечь, вытянуть ноги. Умереть – это когда кто-то украл воспоминания, умереть – это беспамятство. Когда нет ни детства, ни тех, кто был когда-то рядом. Умереть – это перестать быть похожим. Перестать получать добро. Кто-то должен желать добра.
Если бежишь от самого себя, в тебе копится невинное желание всё рушить, чтобы за спиной оставалась пустыня. Воля к уничтожению тогда растёт.
Не проходило ощущение, что кто-то всё время смотрит сверху холодно и почти ненавидяще, не говоря ни слова. Как только в голове созревал вопрос, как только появлялось желание открыть рот, так смотрящий отходил, растворялся в дымке.
Сердцевина Егора существовала сама по себе только в его голове. Никто не в состоянии был проникнуть в кухню, где он творил свои фантазии.
Ничего хорошего не вспоминалось. Нет в прошлом выдающихся поступков. Из-за этого и настроение паршивое.
У Егора лишь пустота отзывалась эхом в памяти. Нет, он не пытался искать в ком-то заинтересованность. Толку нет от хотения или стремления получить благодарность за содеянное, он давно понял, что мир корыстен. Мир исковеркал душу. Сердце почернело, в сердце нет ни одного невинного желания.
Это только старая мать, от рождения и до смерти, ничего не требуя взамен, ничего не прося, живёт бескорыстно.
Свою мать Егор не мог представить. Она умерла, когда ему было три года. Но он помнил, не он сам, а помнил ощущением, тепло материнской ладони на затылке.
Закрыл глаза, опустил подбородок на сплетённые пальцы. Нет такой силы, чтобы расшевелила. Он, казалось, устал от себя самого не меньше, чем от кого бы то ни было.
Где бы ни летали мысли, куда бы ни заносили мечты, какими бы дверями ни отгораживался от действительности, настоящее Егора будет напоминать, будет будить тревогу.
Егор находится в настоящем, подлащивался к нему. Он не виноват, что его настоящее такое голодное, оно пожирало и прошлое и будущее. Настоящее – всё равно как разгоревшийся пожар, или как изголодавшаяся собака, которой без разницы какую кость глодать.
Спрашивается, какого рожна ему надо? Он ничем не отличается от всех остальных людей. Он отлит с помощью одной и той же формы, плевком семени, он вырезан одним и тем же ножом, не важно каким, кухонным или перочинным, он, как и большинство, не контролирует собственную жизнь, не старается как-то воздействовать на неё… И что?
Он, Егор, плывёт по течению. Живёт согласно определённому стереотипу. Чем не лунатик?
Спроси кто, за каким чёртом он вечерами выходит на крыльцо, ответ последует незамедлительно,- для того чтобы избавиться от давящего воздействия собственных мыслей.

                20
            
В комнате мысли, сдавленные четырьмя стенами, угнетают, на крылечке  - всё переносится легче.
Мысли нанизываются на лучи от мигающих звёзд, подобно шелухе их уносит ветер, их растаскивает по углам темнота. Сидя на крыльце, Егор понимал, что он ничего никому не должен, ему все долги жизнь простила. Блюдечко с золотой каёмочкой пусто.
Губы кривила улыбка. Не улыбка, а нечто, похожее на трещину в шершавой коре липы. И глаза узились, превращаясь в щелочки, они тоже напоминали те же трещинки на стволе. Вот и выходит, Егор, - дерево. Дуб.
Не дуб! Тополь с гнилой сердцевиной. Подходящий порыв ветра, треск ломающихся ветвей. Потом вой пилы, кромсающей поверженный ствол.
Копилось раздражение, его необходимо излить. Егор начинал ненавидеть себя, как чудовищное и непосильное бремя, как тяжеленный мешок на спине жизни. Раздражение переходило в страх. Страх затмевал всё вокруг, способность соображать терялась, ориентироваться в поступках и действиях не представлялось возможным.
- Я привык один. Я люблю один. Я не хочу…
Он тщетно прислушивался. Ожидая хоть чего-нибудь, за что можно зацепиться и проникнуть куда-то. Но единственным звуком было хриплое дыхание.
Егору показалось, что не темень наползала, а то был дым, кругом горели поля, горизонт был сплошь сажа. Земля выгорела настолько, что возле крыльца образовалась яма. И из той ямы зловонный воздух тёк и тёк.
Страх окутывал разум подобно негустому серому туману на болотистой равнине, всё застилала холодная пелена слепоты.
Страх и только страх надоумил людей строить дома с прочными стенами, устанавливать на двери крепкие запоры, окружать себя заборами. При всём при том, люди чужели, теряли способность выбора.
В мире нет ни зла, ни добра. Мир просто существует.
Мир Егора – это окружность, которую он мысленно вокруг себя изображал. Находясь внутри этой окружности, Егор представлял из себя самостоятельную личность.
Черта могла возле ног проходить, могла где-то у горизонта тянуться,  разум воображал и расширял до бесконечности кружок пространства. Его пространство – капля, дождевая капля, из сотен миллионов капель она его океан образовала.
У каждого свой кружок. Кружки налагаются друг на друга. А что внутри кружка? Пыль? Песок? Горные кручи? Сотни и сотни дорог и тропинок? Одно понятно, что никакие границы не могут удержать страх внутри пространства.
Сидел Егор, исживал самое страшное – одинокие часы чёрной ночной тиши. Сотни глаз неведомых существ, живых или нет, недоступных, невидимых в темноте, наблюдали за ним. Отвратительное ощущение. Надо бы бежать, да некуда.
От прежней жизни не осталось и следа. Ощущение пропало. Нет привычного света. Свет распался на куски. Нет. он не собирался раскапывать мертвецов из своего прошлого. Сквозь рваную плотность ощущений, тени мелькали.
Сколько ни пытался Егор повернуть своё лицо к прошлому, в поисках ответа, сколько ни выглядывал что-нибудь знакомое, какую-то деталь, запах или ощущение, которые могли бы  рассказать, что и откуда взялось,- ничего не выходило. Память не отзывалась эхом.
Ему было всё равно, что произойдёт в следующую секунду, через минуту. Судьба мира от него не зависела. Головой тряс, а мысли не ложились на прежние места.
Нормальные люди ставят в тупик – тем, как нелепо пытаются произвести впечатление, стремясь к ничтожным целям. Они о банальных вещах мечтают. То, что нормальные считали важным, Егор считал это тупым.
Наверное, он и родился для того, чтобы вот так однажды посидеть на крыльце в одиночестве.
Школу Егор не любил. Школьные годы научили его ненавидеть себя, прятать от людских глаз своё лучшее.
Понятно, когда-нибудь любому приходится расплачиваться за свои ошибки. Но ведь не любое участие важно. Если не смотрел в ту сторону, где мог быть выбор, так откуда взяться удаче? Жил с протянутой рукой, брал, что само валилось в руку. А падало в руку всё жалкое и беспомощное. И оно убеждало в силе хотения.
Не в хотении суть. Обладать бы даром предвидения, открыть бы тайну собственного предназначения, иметь бы возможность приближать к себе только нужных людей, от которых польза. Перестать бы, задумываться.
Задумываться,- значит, жить с обнажёнными нервами. Это болезнь. Болезнь от слова боль. Болит – потому что нет возможности начистоту рассказать о переживаниях. Нет возможности выговориться.
Но ведь Егор не родился на свет левой ногой вперёд? Он всего лишь не в силах разогнать туман перед собой.
Его рассуждения обращены вспять к ушедшему, к миновавшему. К самозванству и лжи они направлены. Они – вызов закономерности жизни, последний выплеск уходящего, за которое он судорожно цепляется.
Живёт как бы в паузе, между чем-то и чем-то.
Дни беспросветные, сам он осквернён неудачами, как грозовым облаком. Не понять, куда томительно-тягучее время может перейти: в день ли, когда ясно заглядывает в окно солнце, когда тепло и, одновременно, прохладно от ветерка, когда воздух как бы обтекает, небо высоко-высоко, и ты знать не знаешь, не ведаешь ни о чём, или во что-то чёрное всё свалится?
Весело ведь, когда ветер дунет, зарябит лужу, задерёт подол юбки, громыхнёт куском жести на чьей-либо крыше. Душа ведь тогда ликует. Весело, когда роза расцветает не на плацу концлагеря, а в палисаднике, под окошком.
Это ведь хорошо, если в продолжение нескольких секунд можно раскаяться в содеянном, можно наполниться ужасом, можно умереть.
Каждый обязан установить для себя те или иные ограничения, переступить которые означало бы великий грех, стать не человеком. Стать зверем. А ведь у зверя как раз есть ограничения. Зверь лишь, в крайнем случае, ест себе подобного.
Егор не видел перемен, скорее, ощущал их. Пятном они были. Парил он над возможностью любоваться, возможность обрести крылья и улететь, случай припас.
Припас для того, чтобы мучиться, переживать, радоваться. Чтобы появилась возможность сидеть на крыльце. Закаты, переменчивые облака на небе, разглядывать, слышать голоса птиц. Разбирать шепот ветра, бог знает, из каких мест он прилетает.
Из болотный хляби смотреть на вершину горы всегда тоскливо.
В жизни есть и доброе прошлое, и в этом добром прошлом есть нотки грусти по каким-то особо отмеченным дням. Долго-долго помнится какой-то пустяк. Ничего от него не ожидал, а он, оказывается, был поворотным. Из-за этого и не забывается.
Мысли, не спросясь, перескакивают на обобщения, прилипают к картинкам когда-то виденным, что-то слышал, и это что-то, как путник в ненастье, долбит закрытую дверь – впустите погреться, я ещё больше расскажу.
Многое скользит мимо, не затрагивая. Егор почему-то  в эту минуту подумал о родителях. Любил ли он их? Любил отца и не любил мать…Хотя, та женщина, которую он звал матерью, по-настоящему, матерью не была.  Егор не помнил мать, родная мать рано умерла.
Вот и получалось, что он любил своих родителей наполовину. Кто-то придумал, что надо любить своих родителей, и они должны любить. Должны, но не обязаны.
Птицы, научив птенцов летать, отпускают их, птенцы никогда не возвращаются в те гнёзда, где вывелись. У зверей детёныши изгоняются, как только научатся самостоятельно добывать пищу. Инстинкт главенствует там, где надо выжить.
Ощутив злость к самому себе, Егор сплюнул, как будто надеялся таким способом избавиться от презрения к самому себе. Стало чуть легче.
Облака поредели; какое-то время высоко в небесах сияла одинокая звездочка, полускрытая дымкой, потом она исчезла – видимо, её закрыли облака. Облака закрыли, но она была. Она будет сиять. Свет от неё втянет в себя взгляд Егора, хотя бы, даже если Егор мельком посмотрел на звёздочку, его взгляд через тысячи лет достигнет поверхности одинокой звёздочки.
Должен существовать такой мир, где солнце не заходит, где на небе нет облаков, где искры познания весело перепрыгивают из одной головы в другую.
Делать вид, что всё хорошо – глупо. Неудачники придумывают себе интеллектуальную жизнь.
Егор! Ор - в переводе с французского – золото, Его – ор…Чьё-то золото. Чьё?
Колыхнул ветерок воздух, перемешал запахи. Поменял местами полюса. Новая прозорливость открылась. Он – самый-самый. Циник до мозга костей. Ничего удивить не может. Но почему-то ждётся только худшее. Неспокойствие не даёт возможности сложиться кирпичам в некий оплот.
Егор молчит. Выбирать что-то в жизни, значит, отказываться от чего-то. Винить кого-то – это винить в первую очередь самого себя придётся.
Всё застлал слепой туман. Где он начался? На земле? На небе? Выполз ли из груди миллионов и миллионов людей? Если бы он двигался, то природу его можно было бы определить. Но туман стоит, он непроницаем, он заполнил собой всё. В тумане ангелы не летают.
С чего вдруг подумалось об ангелах? Не с того ли, что Егор недавно вычитал, что при рождении ангел прижимает палец к губам младенца и шепчет: «Забудь все свои прошлые жизни, воспоминания о них не должны смущать тебя в жизни настоящей».
После прижатого ангелом пальца, остаётся ложбинка на верхней губе. Стёрты прошлые жизни. Не со страхом человек начинает жить, а с нестерпимой горечью, которую ему приходится терпеть.
Егор снова вздыхает. Он пытается оживить память.
На небе пропечатался диск луны. Он пока мутный. Но Егор знает, что сегодняшней ночью луна обязательно будет ясной и чистой. Совсем не злой и не колючей. Почему? Да потому что Егора ждёт свидание с когда-то потерянным.
Странно, чем больше он вглядывается в пространство перед собой, тем оно, да те же облака на небе, та же тень, которая то приближается, то отступает в закатном солнце, всё застывает странными линиями, похожими на торопливый почерк ученика-двоечника. Тот в тетради, как курица лапой пишет, а природа-писака иероглифы значков-линий чертит.
И ни пространство, ни Егор не собираются отказываться от своего понимания.
Какое-то недовольство поднималось со дна души, Егору хотелось сделать или сказать что-то такое, от чего сразу бы всё изменилось. Он. вроде бы как, разучился радоваться.
При первом беглом взгляде – бессмыслица, но когда долго сидишь, уставившись в одиночестве в одно место, и не такое может прийти в голову. Можно увидеть некие образы, обратить внимание на извивы линий.
Тот, кто пишет на небе, он хочет предупредить, а вот прочитать написанное не всякому удастся. Предостережение может быть более горьким.

                21

Почему-то внезапно Егор начал вспоминать. Почувствовал животворный пульс жизни, его ритмические толчки бодрили кровь.
Вспоминал не памятью, а начал чувствовать присутствие смысла во всём: в словах, в окружающем мире, в участливости. Ощущение причастности заставило волосы встать дыбом, засосало под ложечкой, охватила дурнота, жар разлился.
Возникшее невероятное оживление, через какое-то время стало производить гнетущее впечатление, захотелось глотнуть свежего воздуха.
Что бы он ни начал сейчас хвалить, от всего будет исходить страх. Во всем проявится противоречивость, он тут же поменяет своё мнение. Что это, как не шараханье из стороны в сторону.
Мир окаменел, Егор стал частью этого окаменевшего, одноцветного, однообразного мира: ничего не хотелось, он бы пальцем не пошевелил, если бы кто-то подло попытался бы взломать его пространство.
Всего не может быть. Во-первых, это невозможно, во-вторых, этого ему не надо, чтобы всё было.
Ему хватало связи с молчанием. Мир был его, он распознал язык, на котором единственно возможно было говорить, а не думать.
Егор не представлял, как события будут развиваться. Во всяком случае, нелепого и дурацкого пока не произошло.
Он не сомневался, что Мария для него - она спасение. Тут никаких сомнений. Может, несколько эксцентрична со своим жизненным укладом, но она порядочный человек. Всё приятное при ближайшем рассмотрении кусается. Низко наклоняться не надо.
Хотя, кто утвердительно скажет, что он на сто процентов знает того, с кем живёт?
Все живут по разному, но взаимной жадностью друг к другу и не пахнет. Хотя и нет ощущения взаимной замаранности. Просто, не совпадают чувства.
Плохо, когда эмоциональное раздражение усиливает отчуждение. Не получается дать свободу голове, избавиться от контроля за головой. 
Не стал Егор своим в Козульке. Гость, приехавший на новую землю. Случайно оказался он на пересадочном перроне. Ореол пришельца витает над ним и наделяет…
То, чем наделял ореол, Егор это называл чувством собственного достоинства, внушающая уважение отстранённость. Стоило ему поднять взгляд, как тут же натыкался на чьё-нибудь ухмыляющееся лицо.
Вот и зыбилась почва под ногами.
Время ползло, время ковыляло на костылях, время мчалось во весь опор. Оно, казалось, целиком и полностью зависело от настроения Егора.
 Много чего от Егора зависело. Но и не меньше от Егора ничего не зависело.
Фантазии разыгрывались на пустом месте, от нечего делать. То он шёл по нескончаемым улицам, то пробирался сквозь лесные заросли, то слышал, как его кто-то звал. То внезапно обрывалась цепь, ведро полное времени низвергалось со свистом в бездну колодца. Всплеск. Сколько Егор ни глядел в зев колодца, его впечатления тонули вместе с ведром.
Если человек слишком много размышляет, значит, с ним что-то не так. Мячик, сколько ни толкай под воду, всё одно его наверх выбросит. Если человек изображает что-то, значит, ему есть что скрывать.
Может, пустоту, которая окружала темнотой. В пустоте мелькали смутные тени, в пустоте кружилась голова, там Егор балансировал на краю пропасти, перед тем как упасть в никуда.
Ему непременно надо было найти разгадку какой-то тайны. Он был готов на что угодно. Он готов был побывать и в параллельном мире, о котором намекал Константин.
Лишь бы не было угрызений совести, лишь бы не впасть в ярость… лишь бы не брать на себя вину.
Что для этого надо? Разгадать ребус?  Кто-то составил кроссворд, вписал слова-отгадки в клеточки, выбрал буквы, расставил их по порядку, а Егору из этих букв надо образовать некое слово, которое является шифром, с помощью этого слова можно будет разгадать смысл жизни.
О чём бы Егор ни начинал думать, всё упиралось в некую стеклянную стену смысла. Время становилось временем самопожертвования.
Словно стоит за стеклянной стеной не Егор, но некая холодная часть его души наблюдала за ним из-за стекла. Эта часть души ему не служила, но и не судила. Она вытягивала холод. Не снаружи, холод поднимался откуда-то изнутри, из костей.
Говорят, когда заблудишься по-настоящему, то всегда ходишь кругами. Возвращаешься на то же место, откуда только что ушёл, но, что странно, оно делается незнакомым. Не узнаёшь его. В этом, наверное, и состоит магия круга. В повторе.
Может быть, и смысл жизни в повторе? В жертве? Не ошибиться бы…
В это время, когда он думал о смысле жизни, взгляд Егора был такой, словно внутрь к нему забрался кто-то страшно тяжёлый, так как голова Егора клонилась на грудь. Расспрашивать Егора о чём-то в тот момент было бессмысленно.
Носит Егор в себе тяжесть, носит, потому что передоверить её кому-то не получалось. Вот и кажется он себе громоздким, неуместным, не способным стряхнуть отупение.
Тяжесть внутри – чушь собачья. Разве можно списывать невзгоды на какое-либо привидение, или на таинственную сущность, на волшебство?
Всё, что происходит не по законам природы, это можно списать на деяния неких пришельцем с планеты Сириус. Непонятно только, почему именно с Сириуса? Древние египтяне Сириусу поклонялись, но ведь из ныне живущих людей на Земле никто на Сириусе не был.
Привидение или провидение,- как ни назови, что оно означает, понять трудно. Словесный смысл -  просто некая форма, особым образом изогнутая, зачастую, пустая внутри, без содержания. Её объяснить невозможно.
Нависла тёмная туча, будто крышу кто-то накрыл, посыпался, застучал дождь, другой раз без просвета, такой сильный, что глушит. Смотреть на него  из-под навеса - одно, но если застал дождь на открытом пространстве, не будешь пялить зенки в небо, под ноги смотреть надо, чтобы глаза водой не залило.
Струи бывают настолько густые, на пшеничном поле колосья стоят реже,  что дышать нечем становится. Сплошной поток воды, воздуху нет места.
Почему, перед тем, как дождю кончиться, налетает порывами ветер? Брызнут последние капли…И тишина…Нет, не тишина. С последними каплями пропадает напряжение, последний чмок капли об землю даёт сигнал птицам петь.
О чём поют птицы? Среди них нет удостоенных разных званий композиторов, лауреатов-песенников, поэтов, которые заданность создают. Ложную красивость. Птицы щебечут, как щебечут жители Сириуса. А как щебечут жители Сириуса?  Не будешь же останавливать каждого встречного человека, и, дёргая за рукав, спрашивать: «Вы не с Сириуса?» Пятый остановленный, точно, двинет промеж глаз.
Птица не нуждается в благодарности. Ей не рукоплещут. Ей не крылоплещут. Её пение не то событие, которое запечатлеется в коллективной памяти, нет у птиц и животных коллективной памяти, значит, то, что происходит в их среде, не есть события.
Рождение ребёнка для человека – событие, вылупился из яйца птенец,- он всего лишь вылупился. Человек рождается делать великие дела, птенец,- чтобы чирикать.
Бред прицепился! Чирикать – тоже великое дело.
В вершинах деревьев ветер вздохнул так, словно принёс звуки далёкого-далёкого мира.
Великие дела, преступление для Егора уготовлены, не дано ему в полной мере знать будущее. Вот и без видимой причины раздражение низошло. Без причины обвинять окружающее захотелось. В этом виноваты не пришельцы с Сириуса.
Но ведь откуда-то поступает сигнал, делать нужно так-то, поступать так-то, ехать туда. И Егор подчиняется, потому что хочет, чтобы это произошло.
Откуда-то послышался смех. Не звонкий, но какой-то лязгающий, словно звенья цепи кто-то перебирал.
Выговориться Егору хочется. Выговориться без спешки. Тогда комплекс вины пропадёт. Тогда как бы рывком преодолеет он некое внутреннее сопротивление. Тогда сбросит панцирь самозащиты.
Выговариваясь, он изменяет реальность. Он создаёт иную, с иным прошлым память. Только не совсем понятно, хорошо ли это или плохо? 
А пока происходил выверт сознания, рождался новый событийный ряд, который оставлял видимый след.
Зрение прояснилось. Каждое действие, каждый предмет начал обладать собственным смыслом. У всего стал  свой собственный смысл: у чисел, у слов. И где-то внутри в замкнутом пространстве затаилась боль.
Время никого не щадит. Оно проходит. Оно многое скрывает и многое открывает. У времени обязательств нет, всё помнить. Окончательных обязательств ни в чём не должно быть, ни в выборе родины, ни в выборе друзей.
Идёт Егор, всё время идёт. Идёт во сне, идёт, когда читает книгу. Пустынные, зарастающие мелколесьем поля открываются навстречу. Кто-то его обгоняет.
Холодные извивы рек, блюдца озёр, кустарник – всё это обочь дороги. Путь долгий.
Лишь вначале он различал краски. Потом земля сделалась чёрной, небо стало лишь ненамного по цвету отличаться от почвы, кое-где светлые полосы оттеняли горизонт, и  опять же чёрные, виднелись смутные силуэты деревьев.
В какой-то момент осторожность сделала его тихим и невесомым. Он слился с чернотой, растворился в воздухе. В тишине опасность где-то рядом.  Он как бы превратился в зрение и в слух. Затаил дыхание, но глаза широко раскрыты. Глаза способны видеть и чуять добычу, как звери чуют добычу по запаху.
Жаль, что нет возможности запрыгнуть в чужое время,  запрыгнуть и спрыгнуть. Ну почему чужое время не вагон поезда с подножкой?
Как бы хорошо было, проехать одну-две остановки, узнать, что тебе нужно, и спрыгнуть до того, как поезд остановится. Мало ли кто поджидает на перроне.
Глаза на мгновение застыли, рука поднялась к шее, а потом безвольно скользнула вниз. То, что продумал, оказалось не тем.
Слова и действия, происходящие в настоящем, как бы процедились сквозь марлю, смешались с прошлым, и вновь чётко разделились на пласты.
Нет у памяти ни слуха, ни зрения. Память не машина времени, увозящая в прошлое. А хотя бы и была такая возможность у памяти, только ведь жизнь состоит из компромиссов, и чтобы сохранить главное, чем-то жертвовать придётся.
Егор подумал, что друзья у него были только в молодости. И никакая машина времени не вернёт тех прежних ощущений. Не всё обратимо, не во всё можно вернуться. Время, будь оно неладно, подобно мошки вырывает куски прошлого, и те места зудят, кровоточат.
Егор затих, он как трухлявая ветка, которую надломили, и она едва-едва держится на коре. Дуновение ветра, и она упадёт, так и будет гнить в траве.
Правая рука и левая рука. Разум и страсть. Свет и тень. День и ночь. Разум заставляет оставаться на месте, страсть гонит вперёд.
Внешне ничто не свидетельствует о смятении Егора. Всем плевать, буря ли бушует внутри него, уныние ли обездвиживает, его состояние – это его состояние. Оно, может, и похоже на чьё-то, но оно отличное.
Егор имеет свою экологическую нишу в эмоциональной среде,  он считает, что внешне, у него, по крайней мере, всё обстоит благополучно. Но он, как и любой, одновременно нуждается в переменах и боится всяких изменений.
Покопаться, у каждого в жизни обнаружится несколько чёрных дыр. Жизнь – яма, бездонный колодец. Клади, вали, кидай,- прорву ничем не наполнишь.
Чёрные дыры: одна – девять месяцев нахождения в животе матери,- то не помнится. Полный провал в памяти. Вторая дыра – с момента рождения и лет до трёх. Тоже ничего сам не помнишь, но тут хоть что-то о тебе могут рассказать. А последняя чёрная дыра – смерть. Это настоящая дыра во времени.
Саднят, саднят нанесённые жизнью раны.
Егор вроде бы усвоил давно, ещё ребёнком, что смотреть через плечо назад не надо. Он боялся темноты и по вечерней роще за железной дорогой всегда бежал бегом, потому что шаги слышались. Он знал, если оглянётся, так говорили, костлявую руку увидит. С детства он впитал боязнь чужого страха.
Жизнь – яма. В яме мир, тишина, ничего не меняется, остаётся таким же. В яме ничего не существует.  В яме не надо задавать вопросов, некому.
Рождалось что-то вроде желания, не требующего расплаты. Цена ему – молчание.
Из ямы можно увидеть, только то, что находится над головой. В яме не место душе. Душе простор нужен. Душа, покидая тело, летит сквозь стены, летит сквозь потолок. Она поднимается в небо, она достигает безвоздушного пространства, там, в абсолютном минусе, происходит очищение, всё земное превращается в звёздную пыль.
Сполох северного сияния – это душа праведника своим свечением отсалютовала. Только из космоса можно увидеть свой путь, след, оставленный душой.
Прошлое – позади, будущее – впереди. Будущее не само строит лесенку из минут и дней, чтобы можно было карабкаться вверх и вверх. У прошлого есть такая лесенка, по ней можно спускаться со ступеньки на ступеньку. Всё ниже и ниже. Минуя слои пережитого и прожитого. Вплоть до самых первых воспоминаний.
Егор ощутил, как где-то глубоко в нём всё сжалось, как от холода. Лоб перерезали две глубокие перекрестные морщины. Егор резко дёрнул головой.
Будь жизнь к нему милостивее, обладай он сам, Егор, более пробивным характером, умел бы подольститься к кому-то, кого-то ублажить, на кого-то наорать, где-то стукнуть кулаком по столу, топнуть ногой,- глядишь, находился бы не на этом крыльце, не на предпоследней ступеньке человеческой иерархии с кличкой «Чудной», а поднялся на ступенку-другую выше.
Вои и становилось невмоготу, возникало неистребимое желание – сбежать. Он пришёл в Козульку в поисках помощи и, одновременно, желая выразить себя. Его, похоже, ждали, будто знали, кто он такой.
Егор подобрался, по-особому наклонил голову. Повисла странная, тягостная тишина.
Сколько раз переезжал с места на место, сжигал за собой мосты. Результат – одиночество внутри, весь утыкан иголками не хуже того ежа. Но теперешнее захолустное прозябание встало поперёк горла.
В ушах звучат слова:
«Нам надо какое-то время пожить врозь…Ты сам это видишь…»
Чьи это слова?
Фантом какой женщины стоит перед ним, уперев руки в бока? Беленькие кулачки впились в бёдра, вокруг глаз лёгкие голубые тени, на губах тонкая алая полоска.
Фантом – напоминание о несостоятельности, о его, Егоровом, физическом и моральном крахе.
Копилась враждебная энергия, прикидывался план атаки, место решающего удара, выжидался подходящий момент. Ярость,- она всегда вырывается наружу в неподходящий момент.
Голос звучит тихо, это был почти шёпот, но в нём звучала такая угроза, такое отвращение, что Егор содрогнулся. Пробежала холодная волна.
Рождались зрительные образы. Но образы ни единого звука не издавали. Образы не улыбались. У образа не было и запаха.
Егор сидел, всё равно как бы листал альбом с картинками или старыми фотографиями. Все фотография были темны изнутри. В слои бумаги ему не получалось проникнуть.
Каждый слой – склеенные страницы жизни, жизни того человека, кем он был когда-то.
Страницы жизнь склеивает для того, чтобы не было напоминаний.
Любой человек – чудовище. За ним тянется шлейф плохих деяний, разрушенных судеб. Человек, будто заповедную целину, зёрнами зла засевает свою жизнь. Он думает, что сеет добро, а на самом деле одни неприятности взращивает.
Кажется, Егора вывести из прострации ничто не сможет. Нет такой силы, которая разбудит.
Прикидывая так и так свою жизнь, Егор поражался,- чего только не было в его жизни. Особенно шокировали совпадения, то, что произошло с ним, происходило и со многими другими, в этом виделось нечто зловещее и таинственное, вмешательство каких-то потусторонних сил.
Как ни убеждал себя открыть глаза, постараться увидеть хорошее, но не получалось. В голове шумело.
Он спал. А сон – это чужая страна. В той стране он независим от её законов и не обязан подчиняться. 
Во сне глаза у всех – как чёрные дыры: что бы ни говорил, выражение этих глаз, обращённых внутрь, не менялось. И вопросы, заданные во сне не существовали: ответ никто не знал.
Получалось, Егор сам себе снился. Бешено забилось сердце. Чей-то далёкий крик вернул к действительности
Егор вполне нормальный человек, слегка замкнутый. С некоторых пор какой-то отстранённый…Не злой, но…безразличный.
О чём бы Егор ни думал, в какие бы ответвления прошлого сам себя ни заводил, всё одно он находится в настоящем. Его настоящее пожирало самоё себя. Из прежней жизни выпал, в новую не попал.
У Егора в последнее время не пропало ощущение, что бы он ни делал, он всем мешает. От него идёт рябь. Он подобен камню: брось на землю – останется вмятина, брось в воду – круги по поверхности пойдут. И всё без пользы.
Дурное ощущение. С пользой, без пользы…Какая польза пчеле, когда она жалит человека? Жало вытащить не может, боль, наверное, испытывает чудовищную перед тем, как умереть.
Какой прок? А прок в том, что пчела запрограммирована на то, чтобы ужалить и умереть. Когда нет сомнений, когда делаешь что-то без рассуждений, то и боли неоткуда взяться.
Какими бы ни были рассуждения, но вывод всегда один,- чтобы прочувствовать ожог, надо сесть голой задницей в крапиву. И не забывать просить прощения по любому поводу: хорошо ли тебе, или съедает тоска. Проси прощения. Интуиция подскажет, как предотвратить беду, выпутаться из сетей беспросвета.

                22

Чёрный шар. Чёрный шар. Не раз Егор пытался понять, что это было. Знак чего? Беды? Знак скорых перемен? Кто-то или что-то позвало за собой?  Чёрт, сатана, добрая волшебница бросили клубочек: мол, иди за ним, он приведёт туда, незнамо куда, и там отыщешь то, незнамо что. Но ведь на тропу никто не поставил. Идти бы за кем-то.
Никогда в жизни не было такого ощущения сна. Всё воспринималось чётко и определённо. Стояла полная тишина, если не считать звуки, доносившиеся с улицы.
Был воздух. которым он дышал. Можно было пошевелить рукой.
Егор помнил, как из него источалось что-то, сочилось по каплям. То, что сочилось, оно пыталось предостеречь.
Это теперь думается о каком-то пророчестве, а тогда… А в чём пророчество Чёрного Квадрата Малевича? Чернота – это результат чего?
Боль Егор не только почувствовал, но и увидел. Поднялась дурнота. Закружилась голова.
Он перекатил голову из стороны в сторону, но не уловил никакого признака понимания.
Те несколько минут не помнились как единое целое, какими-то одичавшими воображениями, чуть ли не полосами восстанавливались в памяти.
Когда часы стоят, ощущение себя теряешь. В плотной тьме не было проблеска. А потом, в какую минуту светлая полоса наступила. Он тонул и снова всплывал совершенно безучастный. Для него в происходящем не было ничего особенного.
Что-то виделось, о чём думал, - это было местное удовлетворение, ограниченное пространством вытянутой руки. Он ничего не имел против этого ощущения.
Запомнились и мысль, что жизнь трагедийна, в самую суть её заложены потери, да и сама жизнь - это скольжение вниз, от лучшего к худшему, от рождения к смерти. И всюду потери, потери.
Помнилось, что он как бы стоял перед закрытой дверью. Что за ней?
Почему-то отметилось, что до появления чёрного шара, он был на каком-то собрании, он и жена, причём жена была беременна. Собрание проводилось  вроде как правлением дома, в котором жил. И вот это собрание единодушно проголосовало за выселение его и жены за нарушение каких-то постановлений, каких-то административных правил, за незапланированную беременность жены.
Он немного тогда удивился, как гладко его обвинили, он даже улыбнулся. Он был беззаботен, ни капли не переживал.
Хотя ему предложили сдать квартиру достойной семье. Он, Егор, нарушил правило, вступил в половую связь без согласования. Это, а не заявление жены, что дочка не его, заставили развестись и уехать.
Всё смешалось. Ничто не радовало и ни о чём жалеть не хотелось.
При появлении чёрного шара, Егор ощутил, как в нём начала расти ярость, подбиралась к горлу и сжимала грудь. На улицу, скорее, на улицу, пока его не вытолкали взашей.
Всё пережитое где-то сохраняется. Голова подсказывала, что пережитое вернётся, только спустя время его можно будет осмыслить.
Каждый проживает свою жизнь, каждый определяет и выбирает свой путь. Егор, как ни бился, не мог расслышать ему предназначенные наставления. Они на слуху, он что-то различает, а расслышать – не получалось. Что-то надо было выразить словами, а для этого годились лишь прикосновения.
Подразнив, непознанное выскальзывало из его возбуждённого сознания, оставляя беспомощное ощущение бреда.
Страх неуверенности подстёгивает память. Всплывает что-то.
Вымышленный мир продолжал существовать. Озадаченный, Егор принюхивался и прислушивался к далёкому шуму. Ничего вокруг не изменилось. В руках нет ни одной нити привязи, раз нет нити, то и принимать решения он не в состоянии. Решение от Егора не зависит.
Не всё так плохо. Короткий промежуток свободы позволял вести нормальную жизнь.
Промежуток свободы – это нахождение в промежуточном слое. Егор мог рухнуть вниз, погрузиться в ад, но у него был шанс достичь вершин.
Ад и рай – вариант действительности, действительности не после смерти, а при жизни.
Чёрный шар, Егор мыслил, но не мог произнести ни слова. Звук, казалось, не выходил из его горла; он ничего не слышал, но слова возникали в гортани. Желание обладать чем-то большим, нежели то, на что он имел право, показалось приземлённым и убогим.
Егор не был озабочен известностью, никакого желания не было мелькать на экране телевизора, да и кто его туда пустит, ему и денег особенно много не надо. Стать бы невидимкой: не жить, но везде присутствовать.
Хорошо бы ещё не цепляться за все протянутые руки, а рядом была бы одна рука, самая верная и надёжная. Вот он её никогда бы не отпустил.
Егор не знал ни своих возможностей, ни способа достижения цели. Если и существовала подсказка, то не прямым текстом, не в доступном виде, её надо было расшифровать. А так, то ли Егор был вне мира, то ли его мир был настолько незрим, что никому нет от него пользы. И всем плевать, жив ты или уже перестал жить.
Не сразу это осознаётся. Лишь когда почувствуешь, что сходишь с ума, когда привязь к реальному миру, тонкие три ниточки готовы окончательно перетереться, когда жизнь станет неловко разваливаться, кусок за куском исчезать из памяти, ни малейшей попытки начать всё заново не возникает, тогда мысль начнёт искать выход.
Тогда придёт осознание: что-то надо успеть, ты болен неизлечимо, пропала нужность в ком-то, тогда боязнь опоздать начинает рождать тоску. Тогда доходит, что пока у тебя ничего нет, ты всё понимаешь, к чужому горю отзывчив, из-за копейки не трясёшься.
 Правду говорят, у кого два гроша в кармане, тот не задумается половину отдать, а у кого полный карман мелочи – тот скорее удавится, чем долю выделит.
К чему подумалось о двух грошах, о трёх ниточках привязи, о разваливающейся жизни, Егор не осознавал.
И собрания ведь никакого не было. Причудилось оно. От причуды к реальности проложен мостик, наведённый прошлыми истинами. Причуде он будет верить в одну минуту, под другим настроением поверит чему-нибудь прямо противоположному.
Собрание решило его наказать. Собрание дома, в котором он не жил. Вёл собрание председатель похожий на большую крысу. Крыс!
Что-то не сходит с языка слово «крыса».
Можно было попытаться отговориться, но это была бы бесполезная трата времени и сил. На всех должно распространяться правило.
Сыро, влажно. Воздух пропитан илом и тиной. Воздушный океан безбрежен. Он глубок. Он глубок настолько, что, запрокинув голову, в какой-то момент Егор сделал движение отшатнуться, почувствовал себя оголённым.
Где он? Зачем? Одежда чванливости слетела. Не одежда слетела, а прошлая жизнь отшатнулась.
Пока ничего не случилось, Егор считал, что с ним не может случиться подобного, что случается с другими. Под гипнозом прошлая жизнь шла. Годы ребячества затянулись. А вот однажды пронзила мысль, что он всё время ошибался, что ничего не знает о жизни, что никогда по-настоящему не жил. И жизнь его – жизнь животного на подкожном инстинкте.
Дрожь прошла по телу. Разобраться во всём – выше сил. Одно свербит – он ни в чём не виноват. Вина,- всего лишь затянувшееся молчание, безответное.
За шиворот провалилось что-то подобное сосульке. Озноб пробежал. Холодящей тревогой, змеёй, расползся по телу.
Надо быть внимательным. Надо сосредоточиться, что-то вспомнить. Быть внимательным, не пропустить ни одного сколь значимого факта – самое важное. И всё это требовалось проделать в тишине. Чёрный шар летел в тишине.
Вспомнить. Молчание всё решает. Вспомнить можно по слогам, по буквам, по отдельным строчкам. Определённо никуда не деваются знаковые выражения.
Ничем не оправдываемое волнение охватывало Егора. Вспоминался разговор. О чём он? Ощущение. Интонация. Будто пальцами он перебирал каждую букву. Пальцы скользили медленно, плавно. Каждая буква отчётливо выпукла, каждая буква впечатана в слово. Промежуток заполнен печалью.
Он только не понимал, над всем он или внутри, но никак Егор не ощущал себя посередине.
Тени. Над головой нависал потолок, может, то был экран перевёрнутого сознания. Заворожено смотрел вверх. Радуга – семь полос цветов. На экране преобладали зелёно-жёлтые полосы. Он был как бы в заморозке. Заморозка постепенно сходила. Начинало выворачивать пальцы рук. Так бывает всегда, когда заходишь с мороза в тёплое помещение.
В ушах звучал голос. Голос был обманчив. Голос – это то единственное, что меняется последним.
Слова – они какие-то слышались трухлявые, пустые, непереживательные. Словами испытывается случай, в словесном споре побеждает тот, кто первым устанавливает правила.
В голове вспыхивали зарницы, которых Егор никогда прежде не наблюдал. Ему надо было что-то с чем-то совместить. Как можно что-то совместить, если Егор себя чувствовал раздёрганным, если его самого несколько раз окликать требовалось, прежде чем в глазах просвет возникал, и разбегающийся взгляд осмысленным делался.
Занесённый вирус изнутри сжёвывал. Но что странно, Егор понимал, ему надо успеть, зная при этом, что он никогда не успеет за провидением, которое не отпустит.
Ни о чём он не думал, ничего не чувствовал. Сверху был спущен прозрачный купол. Но купол не в силах отгородить от того, что должно произойти.
Как бы ни предвидел Егор всё заранее, как бы ни запасался терпением, как бы ни спешил навстречу,- всё одно он знал,- его истребят, истребят до того, как всё он вспомнит.
Внезапно, без всякого предупреждения всё исчезло. Всё перестало существовать, как будто кто-то включил блокирующее устройство.
Сон. Пустое белое пространство, светящаяся бездна. Провал памяти прошлого. Местность совсем незнакомая. Какой-то городской район.
Улица пуста, болезненно пуста, даже машины не проезжали. Ощущение, что народ куда-то выселили. Света в окнах нет. Деревья без листьев, деревья покрашены зелёной краской. Всё статично. Статичную улицу разве можно назвать местностью? Улица – есть улица, хоть в деревне, хоть в незнакомом городе, с вычурной архитектурой.
Откуда-то доносится задорная песня. Вроде, и слова знакомые, и мелодия. 
Из бокового проулка выдвинулась колонна. Звучит отсчёт: раз, два, три, четыре. Ритм. Скорость нельзя превышать. Нельзя неправильно мыслить.
Чтобы мыслить, нужно получить разрешение. Нужно объяснить цель размышления. Нужно согласовать последовательность.
Огромный щит с инструкциями.
Гимн Великого Единения впитывается с материнским молоком.
Ходить только строем.
Каждые пять лет профилактическое перевоспитание.
Поголовное размножение.
Половой акт без цели создания потомства запрещён.
Лицензия на половой акт выдаётся по предварительной проверке на лояльность.
Будь с женщинами откровенным и душевным.
Не допускай, чтобы женщина могла рассуждать. Когда женщина начинает рассуждать, она становится категоричной.
Сознательная кастрация приветствуется.
При себе постоянно иметь свидетельство о моральном и физиологическом здоровье.
Ненавидь, но жить продолжай.
Не желая женщину и даже испытывая к ней отвращение, входи в неё безотказно.
Возлюби врагов своих, ещё сильнее – врагов своих врагов.
Изучи ситуацию: хотят детей, но не хотят друг друга, хотят друг друга, но не хотят детей,- у каждого есть право быть рождёнными.
Соблюдай право живого и мёртвого. Священно право не мучиться и не мучить других.
В каждом понамешано всего понемножку. Знай, жизнь выдавит на поверхность нужное.
Все мы построены из крысиных генов в каждой своей точке.
Навязанная оболочка родителей священна.
Егор снова перечитал инструкции, не инструкции, а Моральный Кодекс Единения.
Курение запрещено. Каждому, кто донесёт на курильщика, прибавляется пять киловатт электроэнергии в месяц.
За распитие спиртного ежедневно подвергать дезинфекции.
Запрещён кофе.
Чтение книг только через временной процессор с подтверждением возможности выхода на указатель.
Носи цитатник с собой.
Пропуск действителен в своей зоне.
…Егор стоит перед щитом. Щит притягивает не только призрачностью отделения от прошлого мира, которая  ни на ощупь, никак не определяется, но в инструкции существует мистика фатальности исхода.
Обличая, донося, обвиняя,-  сегодняшнее понять нельзя.

                23
 
Егору показалось, что его переместили в вакуум: он понял сущность всего. Одно плохо, воздуха перестало хватать. Он открыл глаза: полутьма, вечер или утро?
Воздух не пропал. Пахло сырой землёй, пахло какими-то растениями. Привычное всё было вокруг.
А там, в видении, была стена. Бесконечная стена. Но какой бы ни была длинной стена, она где-то кончалась. И за стеной что-то должно быть.
Около года Егор живёт в посёлке с чудным названием – Козулька. Он и приехал сюда в августе. Приехал не затем, чтобы собрать урожай яблок, или накопать сорок мешков картошки. Яблоки не собирают навозными вилами. Вилы для копки картошки подходят. Пару раз воткнул вилы в землю – зубья отполируются.
Зачем, задравши хвост, нёсся он сюда, на край света?
Чтобы работать и получать деньги? Не в этом его предназначение. Но ведь нет у Егора желания улучшить мир, нет желания помогать кому-то.
Люди живут, живут в такой глуши, где, казалось бы, только медведь может ужиться, а им там нравится. Они другие? Конечно, другие. У них тело срослось с душой. У Егора тело навсегда застряло где-то, а душа стремится, бог знает почему, бог знает куда, но  хочет свободы.
Егор признаёт разделяющую границу. Признаёт необходимость держаться на расстоянии, признаёт отказ от попыток добиться понимания.
Жизнь обладает чертовской проницательностью и талантливым чутьём. Хотя, что в этом удивительного, она же допустила, чтобы Егор появился на свет. Правда, место появления и время выбрала не самое лучшее. Да и родителей. Да и много чего она должна была бы учесть. Она заложила в Егора программу. Плохое и хорошее – всё от жизни.
За это шаркать ножкой перед жизнью Егор не собирается. Не понять, кто жизни больше по сердцу, такой, который сиднем сидит на одном месте, либо тот, кто чего-то ищет? В кровь стирает ноги. Вот бы и дать жизни потачку, помочь запутавшемуся человеку.
Послышался дребезжащий смех, словно кто-то проскрёб ложкой по дну кастрюли.
Никак не укладывалось в голове, почему в какой-то момент жизнь разочаровалась в Егоре, он почувствовал скрытую чужеродность, недоверие: лишился матери, разрушилась семья, неожиданно стал «неотцом».
Кто, как не жизнь, погнала его по стране за успехом, чтобы он, неприкаянно болтаясь, вычеркнул прошлое.
Да, были периоды, он чувствовал облегчение, новые встречи вытравляли на какое-то время маету. Но вновь что-то не складывалось, что-то не получалось.
Ему бы отступить на шаг, откинуть голову, отмести все несправедливые обвинения,- не тут-то было.
Получалось, что Егор не жил, а бегал по кругу. Не трусцой.
Он слышал за спиной дыхание, чувствовал уходящее время. Но никак не мог рассчитать возможности, не мог выложиться так, чтобы не допустить и намёка, чтобы от него отказались.
Бег по кругу – это попытка вытравить, подавить, уничтожить в себе всё, все чувства, страх и жалость,- ему нужно было прийти на финиш первым.
Бег по кругу – это уничтожение настоящего Егора, самого себя, части себя. Это расчёт, это непрощающее восприятие действительности: жёстко, холодно оценивать происходящее не только за спиной, но и то, что выстраивалось впереди.
Невозможно всё рассчитать, предусмотреть заранее. Невозможно из раза в раз менять себя: что-то выкидывать, отказываться от чего-то. Невозможно мыслить обобщениями, не привязывая ни к кому и ни к чему проживаемый отрезок жизни.
Когда нет возможности сравнивать, то и лишений как бы и нет. Есть трудная жизнь, есть борьба за кусок хлеба, за обладание женщиной.
Видение затронуло что-то важное, значительное, но в последнюю секунду оно снова не рискнуло полностью открыться. Так было и раньше, хотя, так показалось, в этот раз Егор подошёл ближе. Ближе к чему? К открытости, к перемене?
Всё открывается в какой-то момент. Сначала слабым эхом, потом вереницей воспоминаний с долей умиления, потом…Для испытания лишений повод должен появиться. Что-то должно повести за собой.
Магия таланта, ореол славы,- это отчасти. Недостаточность в получении чего-то ведёт к краю пропасти. Страшно, когда ожидание не вполне оправдывается.
Наверное, сходу нельзя привыкнуть к переменам, сознание инертно. Оно долго сравнивает. Перемены – это заново проживаемая твоя, и как бы не совсем твоя, жизнь.
На большинство вопросов нет ответа. Егор только что и делал, как пытался разгрести кучу тревожных мыслей. Какой смысл ему жить в обмане, в самообвинении? Малодушные увёртки и мучительные раздумья пожирали нутро.
Егора не опаивали зельем, никто не опутывал по рукам и ногам, он не заложник, его не собирались менять на какого-нибудь уголовника, не похищал его никто, не внедряли инопланетяне в его тело имплантат для опыта, не везли его через всю страну тайно. Он просто сдурел из-за своих терзаний, и бросился в бега.
Не может он найти управу на свою жизнь. Надеялся на большее. Но большее не стало сном о том, как он попадает в рай.
Рай! «Райком», «Райисполком». Странно. Слово с приставкой «рай» способно вывести из равновесия. От него становится неуютно. Круг жизни замыкается.
Ползут по небу тучи, иногда так низко, что трубы, казалось бы, вспарывают им брюхо, не из-за этого ли начинает идти дождь? Льёт дождь, тогда трубы радуются
Жизненное предназначение труб - вспарывать брюхо тучам.
Несуразное предположение очевидность ненужности усилило. Не кто-то должен простить Егораа за его неумение жить, а он сам себя должен простить. Не устраивать судилище во имя победы, а быть великодушным.
Как бы ни был остёр камень, но со временем он обрастёт мягким бархатистым мхом.
Жизнь шагает по земле, или человек шагает по жизни? Шаги у всего разные: иной семенит, не хуже паука, иной в припрыжку, по-блошиному, двигается, кто-то ужиком извивается – всё зависит от того, на чью долю, что выпало.
Все жизни одна в другой. Как матрёшки. Все полноценны. У судьбы должны быть крылья.
У страуса есть крылья, но он не летает. Страус обременён ответственностью за происшедшее когда-то: оно настигает, он убегает. Голову в песок не спрячешь. И никогда не изжить вину.
Жизнь, конечно, чего-то хочет.
Если желания ступеньки лестницы, то непонятно, к какой из стен лестница приставлена, в какое окно надо влезть? Сколько рядов кирпичной кладки пересчитать необходимо, чтобы нишу найти?
Егору нужно в первую очередь возвыситься в собственных глазах, он должен освобождать себя, чтобы взмыть вверх, чтобы уйти из телесной несвободы.
Глаза ничего не стоящая дрянь. Ими можно разглядеть грязь и червяков. Высмотреть, что скрыто за тикающими стрелками, перескок времени, Егору не удаётся.
Ему бы повернуться и решительно зашагать прочь. На расстоянии легче удержать в памяти картинки своих жизней. Стереть бы напрочь все напоминания о прошлом. Пускай бы жизнь оторопело, разинув рот, смотрела бы вслед. Прекрасно ведь наблюдать за человеком с гордо поднятой головой, уходящим вдаль…
Вот он сливается с темнотой, вот он превращается в неясное пятно. Никого нет. А был ли он?
Непривычен Егор для сглаженного, усреднённого мира. В нём несколько начал. Создай ситуацию, и начала поменяются местами.
Правильно, он как тот мешок с мыслями, который вытряхнули в солнечный денёк, чтобы мысли просохли, стали лёгкими на подъём, как мухи, а мысли, возьми, да и разлетись.
Разбежались подобно курам. Одна схватила дождевого червяка, ну, убегать, а остальные за ней. Кто их согнать вместе сможет, так чёрт, наверное.
Проблеск, просверк, зарница. Другая реальность. Егор ждёт окрика,- позовут же, должны позвать, не имеют право не позвать…
За спиной ни единого звука. Всё вокруг потеряло форму. Встречные люди, человеческие фигуры, - всё это привидения. И он сам стал одним из привидений, стал песчинкой в мешанине форм, теней, призраков, стал безликим «нечто».
Требовалась определённая смелость, чтобы посмотреть себе в глаза и сказать: я ни на что не годен. Совершённое зло тянуло за собой вереницу новых зол. Егор чем-то жертвовал, от чего-то отказывался…ради чего-то… Но это ровным счётом ничего не значило. То, что он делал, всё это было, чтобы спасти жизнь.
Он – нуль. Он – ничто.
Объяснять что-либо было бесполезно.
Но ведь если прибавить к единице нуль, то будет десять…
Всё так просто.
Растеклись тени. Землю пятнают солнечные лучи. Запах прели. Процесс превращения чего-то в ничто бесконечен.
Голос, скорее всего, фантома - «нечто» - попеременно принимает обличие то женщины, то мужчины.
- Скажи, Егор, ты действительно считаешь, что имеешь право делать и поступать, как тебе хочется?
 Короткий смешок в ответ.
- Я,- поперхнувшись, откашлявшись, начал, было, Егор.-  Моё единственное достояние – уважение к себе. Прежде чем с человека спрос вести, его приручить надо, а для этого воспитать. Женщины должны воспитать мужчин, они для этого рождаются на земле. Я ладить с бабами я не могу.
- Воспитать – это аккуратно отрубить десять голов гидры, оставить одну. Чтобы мужик глядел на одну свою женщину, а не зыркал по сторонам.
- Хотел бы я посмотреть на такую женщину, которая снесла подряд десять голов и не размозжила последнюю. Не головы рубить надо, а проникнуться взаимным доверием.
- А если нет доверия? Кончилось.
Голос «нечто» стал пронзительным, сорвался, послышался вскрик, точно «нечто» обрезался ножом. С крыши сползла капля, ударилась о землю, послышался чмок. Может, это «нечто» высосало кровь из раны, и сплюнуло, угодило в след капли.
Естественно после умничанья должно последовать раскаяние, проявление чуть-чуть большего дружелюбия, типа чего тебе неймётся.
- Вера женщины в мужчину – основа жизни. Вообще-то, женщина должна рассчитывать на мужчину, на его силу, на его способность принимать решения. Иначе женщина будет искать другого.
- Все действуют в своих интересах. В долг жизнь не отпускает. Собственная копейка дороже занятого рубля. Жить - значит, утолять жизненный голод, а голод – это такое чувство, с которым ничего нельзя поделать. Голод заставит рыться в отбросах, утолить его – можно лишь съесть совсем уж непотребное.
- Из-за голода, ты считаешь, голод заставляет бросать одно, начинать другое. И вообще, почему ты считаешь, что я виноват во всём? Может, кто-то не даёт мне возможность жить по-другому? Может, я начинал, но не с тем человеком? Может, я чувствую эмпатию?
- Чего?
- Эмпатию – чувствую боль другого…
- Дурак ты, Егор…В наше время переживать за кого-то, когда сам с собой в неладах? Одно могу сказать, если не хочешь топтаться на месте, ищи новый путь. Ты – выкидыш, типичный недоношенный, недоразвитый младенец.
Егор повозился на месте, привстал, посмотрел на доски крыльца – случаем, не сидел на сучке. Это через сучок, наплыв на стволе дерева лезет нечисть и ерунда. Нет, доска, на которой сидел, хоть и иструхла немного, но была вполне крепкой и чистой.
Егор приложил ладонь к щеке, закрыл левое ухо. Несколько раз надавил, прислушался, не пискнет ли кто-то в ответ, не проявится ли «нечто» в новом виде.
В ухе что-то щёлкнуло. Может, не в ухе.
-  Живу, ни у кого кусок хлеба не прошу,- буркнул Егор.
-  То-то… Ещё не хватало мужику подаяние просить.
- Будто я не работаю, вол меньше утащит, когда его запрягут…
Воздух повлажнел, уподобился старому-старому шерстяному одеялу, насквозь пропотевшему, хранящему всевозможные запахи. Он был и одновременно удушающе мягким и мокрым.
Капли, которые, сбегая с крыши, шлёпали по земле, были всего лишь отжимками. Нет, не отжимками, скорее, слезами вечера. Слёзы – единственное, чем мог одарить вечер. Слёзы, выплаканные в одиночестве, наспех проглоченные, высохшие, вода мгновенно испарялась, слёзы, выдавленные через силу, могли лишь колоть глаза.
Слезоточащие глаза напоминают глаза пойманной форели. Почему форели? Почему не плотвы? Почему такие глаза всегда уверены, что все на свете виновны?
Откуда ощущение собственной правоты? Не иначе когда-то он, Егор, совершил сделку с собственной судьбой. Хотя он ничего не помнил об этом, но именно сделка лишила его возможности быть свободным. Он наполовину свободен, на треть. Остальное воображаемой особенностью заполнено.
Отболело, отвалилось. Есть ли под ногами суша? Суша, конечно, в Затопах
Затопы место заколдованное. Без мучений к себе не подпустит. Дорога туда, как в сказке: надо будет пройти мир мёртвых, мир тридевятого царства, сразиться с кем-то. Прийти туда, чтобы послушать там тишину, на миг вернуться в прошлое и почувствовать настоящее.
Главное, дорогу туда найти.
Проклятие должно осуществиться. И не капли воды падают со стрехи, а то плачет горючими слезами ангелочек.
Ощущение, что никак Егору не удаётся выбраться из чужой колеи, делает одно и то же, и идёт по старым своим следам.
Невыносимо слышать и видеть каждый день одно и то же. Нет сил, послать мысленную энергию для того, чтобы пробить закрытые наглухо двери.
«Всё будет хорошо. Всё наладится».

                24

Хочется Егору прижать ладонь ко рту, вынуждая себя замолчать, перестать думать. Получается, что какие-то слова он произносит вслух, какие-то про себя. Произнося раз за разом монологи про себя, он как бы сходит с ума, чтобы не сойти с ума, нужна новая информация, пища для мозга.
И кто это только сказал, что нет у жизни корысти и расчёта, жизнь добрая. Внутренне, по ощущению, она - добрая.
Вот и Егор,, живя, тоже должен быть внутренне добрым, должен забывать обиды, только в состоянии внутренней доброты он может выложить на стол, раскрыть, подобно картам, свои обиды. При этом ему надо постараться забыть многое неприятное.
В жизни действует главный закон – закон откровения, закон чистого, бескорыстного сердца, закон понять не только свою тревогу, но и тревогу соседа воспринять, как свою.
Вот мысли и взмывают над телесной несвободой. Продираются сквозь лес с густым подлеском.
Не понять, когда происходит настоящий разговор между собой и восприятием жизни,- ночью, днём ли? Когда можно услышать клятвы и признания, заверения в дружбе, почувствовать необходимость такого разговора? Может, незаметно, такое ежеминутно творится.
Жизнь, радость жизни – это ведь запах и тлена, и бодрящий холодок по утром, и одуряющая тишина вечером. Это ведь и душа, то рвущаяся в полёт, то опустившая крылья, ни от чего делавшаяся нахохлившейся.
Сознанию всё не объять, при всём желании не объять. А у Егора внутри что-то расклеилось, в психике тень, трещинка, спад, необъяснимое волнение. Он в центре некоего абсолюта, совершенно непостижимого, и, одновременно, он никак не избавится от манеры глядеть вперёд глазами прошлого времени. Причём, его не было ни там, ни там.
В одиночестве нет жизни. Такое уверение – бред сумасшедшего. Жизнь есть везде, даже на дне Мариинской впадины.
Умение отпускать, умение скрыть свою боль, умение не вмешиваться, умение освободиться от привязанности,- оно не у всех. Такое умение делает похожими. Но по этому признаку не так-то просто отыскать перекрестье судьбы.
Не мог Егор существовать в полном одиночестве. Одиночество для него – самый страшный вид наказания.
Одно хорошо, одиночество не способно предать. В нём некого прощать. Со временем, с помощью успеха, оно все завесы тайны приоткроет. Исчезнет страх перемен. Новая, отличная от прежней жизнь, противоположная предыдущей, поманит.
Как часто бывает, встретившийся случайно человек и надолго остаётся в памяти, и открывает глаза, огонёк надежды зароняет.
А страх, страх по большему счету, только перед толпой, да и то он, скорее всего, вызывается внутренними причинами,- боязнью соприкосновения душами.
 «Кто я?- часто спрашивал себя Егор.-  Никак мне не научиться утираться. Плюнули в морду,- утрись. Со стыдом, с недоумением, с удовольствием, но утрись. И всё!  А я бегу, потому что боюсь ответить. И убегаю не прямо, вдаль, а кружу вокруг обидчика пылинкой, перемещаюсь согласно закону перемещения, по не  осознанной до конца дороге. Для меня жизнь – это то, что происходило вчера. В пресловутом «вчера» отгадка находится».
За вечер, за ночь все тщеславные предрассудки Егора, его мучительные переживания, малодушные увёртки поедали друг друга. В муравейнике его мыслей не было отходов.
Он искал отгадку. Он чувствовал, что она где-то близко, есть она. В пронзительной утренней игре красок солнечного возрождения, в предчувствии грядущих перемен, в чём-то спрятанном в самой-самой глубине самого себя,- там её надо искать. Отгадка могла отыскаться и в толще наползавших сумерек.
Не дурак же он. Не дурак в обиходном, лёгком смысле этого слова. Не настолько страдает комплексом неполноценности, чтобы лезть в петлю.
Серая, всё обволакивающая, всюду проникающая дымка, глухо, какой-то особой пеленой скрывала от глаз окружающее. Надо обладать сверхъестественным слухом и зрением, чтобы хоть что-то различать.
Кругом только и слышно, вот-вот жизнь поменяется. Станет мир новым, лучшим. Каким бы лучшим что ни стало,- через год всё одно жизнь вернётся к прежнему.
Не живёт Егор жизнь давно, а будто ведёт томительные переговоры. Выторговывает у жизни минуты будущего. Хотя это полный бред, живя, у самого себя невозможно выторговать жизнь.
Бывали у него минуты, когда хотелось вздохнуть глубоко-глубоко, а не получалось: дыхание перехватывало. От недостатка воздуха в голове появлялись галлюцинации. Всё вокруг делалось чужим.
Егору отчего-то хотелось плакать по умершим людям, по уже утраченным, по тем, кто был жив, но находился далеко от него, хотелось всё бросить, и поехать к сестре. Хотелось, чтобы его, наконец, выслушали. Да просто, походя, положили ладонь на затылок, этим движением как бы убрали маету.
Это его хотение, по сути, было хотением ребёнка. Егору хотелось вернуться в детство. Новое всегда начинается с возвращения.
Стало грустно. Заговорив сам с собой, Егор почувствовал, как туман начал забивать глаза, губы тронула грусть.
Отверзлись глаза во времени, воззрили в себя обращённый взгляд, что-то на мгновение мелькнуло. Может, то был след звезды,  в августе звёзды часто падают, может, что-то мучительно потянуло что-то вспомнить, но настолько быстр был мельк, что он канул бесследно. Появилась дыра в пространстве, но слишком быстро её затянуло. Таков результат обращённого взгляда в себя.
День отступал, вдалеке, в дымке, в уползающих к горизонту солнечных лучах уплывали бледные силуэты. Уходило то, что проскользнуло мимо Егора в этот день, то, что краешком проскребло, оставив на дне души зуд.
На дне души зудело, зудело, шевелилось, подобно червяку, который выполз из земли под упавший лист и заставляет лист дрожать.
Зуд, который ничто не в состоянии заглушить, порождал тонкую ноту тоски, з-з-з, подобно запоздавшему комару, потешаясь, своим писком комар оповещал о другой, ночной, что ли, жизни.
З-з-з…
Егор прислушивался, сдерживая себя, мысленно торопил тот момент, когда комара можно будет прихлопнуть.
А ведь это настоящая внутренняя мука, когда приходится сдерживать себя. Усталость выпивала последние силы, обездвиживала, превращала Егора в камень среди камней.
От долгого сидения в неподвижности, горло пересохло. Хорошо ещё, что никто ни о чём не расспрашивал, в последние дни собственным голосом он почти не пользовался, если и открывал рот, то вырывался сплошной хрип.
Не с кем поговорить. Константин образумился, уехал за женой. Побоялся мужик, что сопьётся. «Напился, что грамм не влить».
Жизнь заканчивалась в метре от крыльца. Даже сигаретный дым не относил поток воздуха, дым каёмкой очерчивал границу. Внутри круга, конечно же, круга, Егор был богом.
В своём мысленном круге он был человеком, обладал разумом, глаза его видели. Он был способен что-то вообразить. Мысленный круг был защитой.
И опять мысли вернулись к страху. Рождение страха – это перемена в сознании, это внутренний надлом, это зарождение смертельной болезни, это невозможность ни к чему подступиться. Егор не избегал ответов на свои же вопросы, просто, ответить самому себе было нечем. Он лишь молча покачивал головой и выжидал.
Трудно не то что расслышать, но и рассмотреть, что происходит за границей круга. Выходило, что он сидит в комнате и воображает происходящее за стенами дома. За стенами дома какое-то шевеление, там шелест, там сгущаются сумерки: свет пробивается лишь у самого горизонта далеко на западе.
Свет пробивался, отступал по одному ему ведомым ходам, а Егор чувствовал себя настолько утомлённым, настолько опустошённым, вынутым, казалось, до дна, что внутри только место зуду и оставалось. В заначке у него не было потайной дверки, сквозь которую можно незаметно улизнуть. Вот и наливало неимоверной тяжестью нутро, с ней лишнего шага не шагнуть.
Егору было без разницы, превратится мир в спящее царство, или через минуту разлетится на куски. Ему было наплевать, восторжествует принцип равенства и свободного выбора или ему придется смириться во имя торжества некоего «другого принципа»? Станет ли он одним из них, одним из тех, кто смущает душу или продолжит жить в тиши. Ему вовсе не хотелось, чтобы его душа полностью была заполнена кем-то.
Каждый вечер Егор проводил, сидя на крыльце. Сидел и час, и два. Сидел бесконечно долго. Сидел праздным наблюдателем. Минуты при этом растягивались в бесконечность. Делались незапоминающимися. Лишь просверки будоражили: я докажу, я много успел, я – умный. Он всю жизнь пытался доказать, не понимая, что любая попытка доказать, портит множество вещей.
Самое опасное в мужиках, самая большая слабость – наполняться тщеславием. Тщеславие,- это когда возле тебя рой из мужиков и баб вьётся, во всём центр  внимания.
У Егора - абсолютное непонимание, где золотая середина, в чём она состоит. Ему хочется приходить и уходить и в этот дом, и, вообще, куда без разницы, в любое время. Егору наплевать, когда смеются глупцы.
Когда обложной дождь затягивал всё вокруг сплошной серой пеленой, тучи делались беспросветными, небо превращалось в одну унылую тучу, серую, рыхлую, и из неё то хлестало как из ведра, то мелко моросило, то тяжёлые капли равномерно и монотонно долбили в земле ржавые ямки, вот тогда у Егора разыгрывалась фантазия.
День ли стоял, тянулась ли ночь. В своём нетерпении он торопил утро. Он тогда делался как бы укрытым и защищённым стенами дома. Снаружи по стеклу ползли вертлявые струйки. Снаружи дождь барабанил по крыше.  Не приподнимаясь с подушки, Егор многое мог вообразить. Он не был удручён, не было грусти, дождь не нагонял тоску, его не клонило в сон, Егор мог тогда просочиться под землю, и по протокам вслед за каплями уплыть далеко отсюда.
Вот именно,- чмок капли – это вбитое понятие, это гвоздик, которым накрепко привязь одной струйки крепилась. А струек миллионы, не счесть. Целый лес струек. Пшеничное поле струек.
Временами Егору казалось, что он заперт внутри стен. Всё давит, не хватает воздуху. Как ни старался мысленно извернуться, натыкался на острые углы вопросов, какие-то колючки ощущений. Зыбкость была во всём, отражение чего-то, что приобретало некий новый оттенок или некое новое свойство восприятия. Опрокинутое сознание, отражение его было таинственно, многозначительно, бездонно.
Егор под монотонный шелест дождя погружался в тишину, будто началось наводнение, вода-тишина прибывала, была она мутной, зеленоватой, то стояла неподвижно, то колыхалась, почти касалась губ. Он непроизвольно сдувал ощущение пены с губ, при этом перекатывал сигарету, зажёвывая конец.
Хорошо в дождь и сидеть на крыльце. И не только в дождь.
Вот и теперь он пристально всматривался в пространство перед крыльцом. Почему-то подумал, что человека любить должен кто-нибудь один, а не все.
Стен Егор не видел. Он всматривался в замкнутый, отчуждённый мир холодной, безжизненной, в какой-то мере отупелой тишины, совершенно чуждой ему. Он не мог в тишину погрузить свой взор, тишина выталкивала.
Она была не просто зеленоватая взвесь из воздуха и ощущений, а перевёрнутая, колеблющаяся вторая натура его разума, его двойник. Если его, настоящего Егора, считать за положительное начало, то натура его разума должна иметь другой знак. Во всём: во времени, в пространстве, в прошлом и будущем,- во всём другой знак.
Как бы пристально Егор ни вглядывался, неуют не исчезал. Смотрел-смотрел в толщу – ни одного проявления жизни, той жизни, которую хотел бы увидеть. Муть, слизь, неприглядность. Свет не проникал в глубину.
Не смешивались разные явления, что-то проявлялось в одном месте, что-то другое – в противоположном.
А всё из-за виноватости ощущений. Праздное сидение превращалось в занятие для занятия, в абсурд. В искусство для искусства. В замкнутый круг.
Дождь падал с неба, испаряясь, вода перегонялась в облака, облака собирались в тучу, из тучи снова лил дождь.
И старался Егор всё придать забвению, пересилить, превозмочь бремя своё, мысленно долбился в запредел, хотел узреть там праздник души. Результат - круг, кольцо, бублик с выеденной дыркой.
Егор понятия не имел, отчего в разгорячённом мозгу мелькали фантастические мысли. Он, смятенный и измученный поисками истины, изуродованный безжалостной жизнью, вот-вот подхватится, и всем своим существом уйдёт, унесёт его внезапно налетевший порыв. И никакая стена, никакая привязь не удержит.
Инстинктивно Егор выставил вперёд руку: не удариться бы о стену…
Взгляд его…в неопределённого цвета застывших глазах читалось искреннее разочарование, полное отсутствие надежды, отчаяние, безнадёжная мольба о помощи, всё это было адресовано никому и в никуда.
Во сне и наяву Егору чудилась стена. И стену эту он сам возвёл, сам постоянно, всю жизнь только и делал, что строил вокруг себя стену, строил, укреплял, поднимал выше. Все двери и окна замуровал.
Над ним распростёрли руки, чуть-чуть подрагивают пальцы:
- Ты отключаешься, ты закрываешь глаза, ты расслаблен, полностью расслаблен…Ни о чём не думаешь, никого нет рядом. Ты погружаешься в блаженную истому, она охватывает, она заполняет всего тебя…Впереди свет. Солнце-шар. Хрустальный шар, витающий прямо над головой. Смотри и погружайся в него. Царапинка сбоку, царапинка – калитка. Ты уменьшаешься, уменьшаешься. Отчётливо видишь ручку-кольцо на калитке. Иди же…
Куда идти, как? Нет сил оторвать зад от досок крыльца, чтобы сделать шаг к калитке. Замешкался всего лишь на миг, но этого мига оказалось достаточно, чтобы всё позабыть.
Для Егора калитка вовсе не была выходом,- она всего лишь продолжение забора. Кусок забора на петлях, который можно распахнуть, но уйти через это пространство нельзя. Егора не пускало наитие.
Подсознание Егора пыталось сообщить сознанию об опасности, подавало сигнал, воспринять который рассудок был не в силах. Егор не мог истолковать, что, как и из чего все значило, не получалось перевести в рассудочный термин все коллизии, расщепить их на составляющие.
Суть проблемы мало волновала. Но она была многогранна, отгадка, в которой он нуждался и одновременно боялся, где-то таилась рядом.
Где-то рядом, вовсе не значит, что, завернув за угол, носом к носу он столкнётся с искомым, или, стоит протянуть руку, как пальцы схватят возжеланное.
И за углом нет ничего, и в пустоте нет ощущения присутствия кого-то.

                25

Из тёмных глубин подсознания поднималось хотение чего-то, но простым переключением рычажка с одного действия на другое, оно не убиралось.
Хотение не отодвинуть движением руки в сторону. Оно будет сопротивляться всяческим попыткам. Силой проблему хотения не решить, разве что сделкой с совестью. Или подкупом. Для воплощения хотения в реальность, нужно что-то попроще и поэффективней выбрать.
Поэтому глаза у Егора обиженные, запрокинутые, счастья в них нет.
Егору хотелось поговорить на тему хотения и нехотения, но с удивлением обнаружил, что возникла потребность помолчать. Помолчать час, полчаса.
Внезапно ему пришло в голову, что жизнь – простое отображение произошедшего. Хорошо было бы, если бы происходящее тут же забывалось. Что-то произошло, и через минуту о нём не помнишь. Нет же, тонкие, не рвущиеся, стальные струнки осуществляют привязь. Проходят дни, недели, годы, уезжаешь, уходишь, а за тобой так и тащатся десятки, сотни жилок от каната, именуемого связью с прошлым. В какой-то момент начинаешь чувствовать сопротивление, натягиваются жилы. Это переломный момент.
Оборвать всю привязь надо. Прилипший к ране бинт оторвать. Ничего, что  корочка струпа вместе с бинтом отвалится. Под ней окажется чистая, скоро заживающая кожица.
Новая жизнь, новые возможности. Ну, вскрикнешь от боли. Боль отболит. Зато всё, что постоянно толчётся в голове, что напрягает память, те образы, которые собираются в толпу, вроде как, норовят помочь, утешить, которые теребят, и с той, и с другой стороны о чём-то напоминают, дёргают, щиплют,- все эти образы улетучатся.
Егор стиснул зубы, рука сама потянулась ко лбу. На секунду он закрыл глаза и прислушался к молоточку, стучавшему в виске.  Жилочка жизни билась. Сердце гоняло кровь.
Загустеет кровь, и время остановится. А в голове пусто. Под веками, как в жарко натопленной печи, всё полыхает.
Эх, улететь бы. Вся нечисть, все злые силы имеют крылья, все способны летать. Ведьмы, змей-горыныч, черти, «Летучие голландцы»… А Егору приходится ходить пешком, изнашивать сапоги.
Пришло бы в голову какое-нибудь разумное желание, да такое, чтобы оно сразу исполнилось. Неразумные желания можно оставить привидениям.
Мысли были подобны кошке, которая никак не успокоится, перетаскивает своих котят с места на место.
Егора позабавила мысль о мыслях-кошках. Если бы, если бы…В конце концов, подумал он, каждый должен с чего-то начинать. Если «что-то» должно произойти, если «что-то» обещало быть весьма необычным, определённо стоило попробовать перемен.
Он зачем-то начал копаться в кармане, будто успокаивал зуд, вызванный мыслями.
В отношении некоторых людей, бесполезно предпринимать какие-то действия. Егор глубоко был убеждён, для него лично, всё сложится великолепно. Если в силу предрассудков, что и пойдёт не так, то это лишь будет временно.
Возникали картины из пятен, из непонятных образов, они, проявившись в воздухе, гасли, словно перегорали предохранители. Выходило, что предохранители годились лишь для каких-то целей на время.
Вот он читал о чуде переселения душ. Священный момент перенесения в другое пространство и время, конечно же, делал верующим. Веру долго не утаить, она стареет и теряет силу. За силу приходится дорого платить. Слишком дорого, чтобы расходовать её впустую.
Есть люди, которые внушают робость, что ли. Робость – ладно, а то и отвращение. И желание держаться от них подальше.
Мысли – чушь. Мысли склоняют к какому-то мнению, навевают образы. Всё обращают в случай. Всё делается воображаемым: и обстоятельства, и предметы.
Воспоминания стали далёкими, полустёртыми и не слишком убедительными. Не понимал Егор, что ему нужно.
Хотение – это одно, а  максимально использовать возможности – это совсем не то. Мало времени.
Егор удивился, он понял, что пытается спросить, спросить не из вежливости, а действительно ждёт ответа, ждёт с робостью, которая за ним прежде не водилась.
Он никого не любит. Раз сам не любит, то и его любить не могут. Вот и вертится в кольце. Как кот бегает за своим хвостом.
Находился Егор во власти образов. Они обрастали живой плотью, они приобретали душу. Они начинали говорить. Он им доверял. Он ждал от них спасение. Почему-то уверился, что они тот спасательный круг, который судьба ему бросила. Образы руководили в поисках.
Откуда-то пришла вера, что, наконец, осуществится то, о чём твердили книги: о счастье, создаваемом в борьбе, о том, что есть другая жизнь, что стоит только захотеть, сильно захотеть, отдаться страсти, как тут же, на этом фундаменте «счастье в борьбе» вырастит новое здание. И он, не туристом-экскурсантом, ошеломлённым невиданным, растерянный, глазеющий по сторонам, а полноправный житель этого нового здания, распахнёт окна навстречу свету и пьянящему воздуху.
Шутить в эту сторону всегда выходило неуклюже. Да и шутить по-настоящему Егор не очень умел.
Это легковесному человеку многое сходит с рук, на тормозах ему многое спускают. Легковесный человек и не надуется на весь белый свет, он внешне безучастен.
Егор чувствовал слабость, страх и отвращение. Он не мог жить без прошлого, он целиком был в прошлом, более или менее отдалённом. Он там черпал пример.
Что касалось будущего, Егор не имел ни малейшего представления, каким оно будет. Он боялся его.
Казалось, он был настолько подавлен, что всё сделалось лишённым смысла. Он – приложение. Для приложения важна скидка.
В голову пришла странная мысль, что он подобен сорняку, и его, как сорняк, нужно выдернуть своевременно, иначе он заполонит себе подобными всё вокруг.
Едва заметная усмешка покривила рот. Думы Егора – определённая стадия опьянения. Скоро стошнит. Скоро он упадёт, как говорится, мордой в салат.
Мир без мыслей Егора не рухнет. Всё одно, те настоящие слова, которые вертятся на кончике языка, он не произнесёт, они не поддадутся расшифровке.
Хорошо бы залезть в душу того человека, который ведает, что творит, который отдаёт отчёт всему, что делает, который на сто процентов уверен, что он источник добра.
От него ни грамма зла. Всё у него расписано на годы вперёд. Всё в одно и то же время: есть, спать, любить женщину, когда, сколько раз. Слова, жесты, поступки – всё выверено.
А велика ли от этого польза?
Тут, что и остаётся, так посоветовать,- побольше иронии. Не горячиться.
Скучно, наверное, находиться там, где всё блестит, где невозможно что-то поменять местами, где боязнь возникает, как бы что не разбить, не запачкать…
Этикетки, надписи, коробочки, папки…Всё сверкает…Нет паутинки в углу, на которой душе приятно было бы  повиснуть и качаться. Нет мохноногого паучка, который указывал бы, что принесут нежданное письмо, или нагрянут внезапно гости.
Как хочется быть единственным, бросить вызов целому свету. Для этого можно выдержать многозначительную паузу, вложить в неё неизречённое, и плевать, что молчание у Егора особое.
Никак Егор не ожидал от себя таких мыслей. Из-за этого изумлённо покачал головой.
Он – трагический герой, он роль играет. Именно образ в драме жизни, написанная  неизвестным автором роль, в диалогах, монологах, не даёт  явить себя во всём блеске. От задумки режиссёра Егору нельзя отступить. Ему управлять чувствами хорошо, когда он находятся в естественной для него среде.
А если его ведут? Если текст он читает с бумажки? Если знает, что в эфир пойдёт в записи, с чужими ремарками? Если, наконец, из множества множеств людей, живущих на земле, из всего человечества, останется на века в памяти всего несколько чудаков, он, Егор, не попадает в число их. Почему некоторые отличаются от своих соплеменников?
Всё не важно. Дело в другом. Толку от монологов, которые произносишь про себя. Наваливается усталость. Неопределённость вызывает раздражение. Учащённо забьётся сердце. Живым зверем начинает ворочаться в груди сердце. Что-то рвётся наружу, как шампанское из бутылки.
Егор ничего не хотел знать. Он не думал, что может случиться, поскольку ни выяснить что-то, ни научиться не обращать на всё внимание, на его взгляд, невозможно.
Со злом ничего нельзя поделать. Разве что, закрыть глаза, отвергнуть. Не замечать. Зло свозилось инопланетянами на Землю со всей вселенной, зло копилось на Земле миллионы лет, человек и создан для того, чтобы как-то перерабатывать зло. Правда, ни один завод по переработке зла человек так и не построил. Мусор перерабатывают. Зло – нет! Зло – это власть.
- Покопайся в своих поступках. Должен сообразить, что без помощи мало что можно совершить.
Мысли вызывали беспокойство. Егор порядком устал. Уверенность в себе осыпалась, как осыпается крутизна песчаного откоса берега.
Какое-то время Егор сидел, погружённый в размышления. Он попытался ещё раз заглянуть в ситуацию, он хотел знать, что ждёт впереди, кто и как разрешит проблему.
Что-то его раздражало. То ли период молчания, то ли неприметность перемен, то ли шорох. Смысла терзаться не было, изменить ничего он не в силах. Надо выкинуть всё из головы и жить.
Машинально Егор зондировал почву пальцами, ощупывал доступность, может он здесь находиться, подходит он, разгорается ли костерок от прикосновений, или уходить скорее надо.
Егор прислушался к своим ощущениям. Они не были его ощущениями. Депрессия навалилась извне. Каждая клеточка его тела не сомневалась, что он когда-нибудь умрёт и все когда-нибудь умрут, всё бессмысленно.
Матушка природа не в трезвом состоянии была, когда основа Егора закладывалась. Никаких сомнений нет. Это точно.
Среда, суббота, пятница…Впрочем, Егор где-то читал, что пятница – лучший день недели для устройства своих дел. К пятнице в душе устанавливается покой – впереди два выходных. В пятницу все застёжки освобождены, все запоры сняты, все живут в предвкушении.
Пятница, суббота, понедельник…Да, сегодня пятница…Что-то случится…взмокли подмышки. На лбу выступил холодный пот. Холодный пот – это неодобрение, всё равно как холодный душ для протрезвления,- результат выучки организма, мгновение, перед тем, как понравиться, произвести впечатление.
Мелькнула мысль, что в реальности ничто не существует, что доказывать самому себе бесполезно, что голова пуста, как сухая тыква. Мир вокруг тоже сух. Воздух иссушает лёгкие. В ушах – тягостный звон.
Егор чувствовал себя по-дурацки, полный разброд в мыслях. Хорошо, что он никого не посвящал в свою личную жизнь. Разброд,- значит, какую-то заповедь нарушил.
Заповедь карьериста – никогда не говорить начальнику того, чего тот не хочет услышать. Его начальник – его жизнь. Интересно, каковы будут последствия? Жизнь ведь не только слышит произнесённые слова, но она читает по губам, она мысль улавливает.
Говорят, люди, перенёсшие кровоизлияние в мозг, порой становятся странными. А если не кровоизлияние случилось, а мыслеизлияние,- что в таком случае происходит?
Живёшь, живёшь всю жизнь, встречаешься на каждом углу  с человеком, разговариваешь, но так толком и не выведаешь, не узнаешь про неведомые страны в том человеке. В черноту человеческого сознания не проникнуть.
Нет у Егора желания отпугивать людей, нет желания затрагивать чьи-либо религиозные чувства, как и другие чувства, которые в какой-то мере течение времени замедляют. Он из части своего «я» создавал самого себя.
«Господи,- подумал Егор,- помоги мне. Поможешь? Если ты это сделаешь, дашь мне возможность понять этот мир, я сделаю всё, что ты пожелаешь».
Наступила тишина. Стих даже шум ветра. Желание, сначала неясное, теперь оформилось. Он ничего не чувствовал, кроме усталости.
«Требуется определённая смелость,- думал Егор,- чтобы посмотреть правде в глаза, не только правде, но и себе и сказать: я ни на что не годен. Во мне главенствует инстинкт примитивного червяка – спастись».
Его лицо ничего не выражало. Собственные мысли давно выкопали пропасть, в которую его сбросят, или он сам прыгнет.
Почему-то на языке снова закрутилось слово «Затопы».
Проблеском сознания, комета пролетела по горизонту, вспыхнула, рой искр, звездочка упала. И снова темнота стала ещё гуще. Но ведь искра была, она что-то осветила.
То мгновение запечатлелось. Мгновение прожиг сделало, осветило неведомую часть чего-то или кого-то. Успел Егор за короткое мгновение много чего разглядеть.
Знакомые стены дома, двор. Бессмысленно интересоваться чем-то другим. Его проблемы – это всего лишь, его переживания. Егор чувствовал, что над ним как будто надругались. И раз, и два. Попросту поимели, и неясно, для чего, с какой целью. Мир ополчился.. Сидит он в тишине, как бы оплакивает свою судьбину, сетует на своенравную жизнь, которая чинит препоны…И что?
День на день не походит. Не хватает чего-то. И вот что странно, припоминая нехватку то одного, то другого, Егор начинал чувствовать острую боль в глазницах. Какую-то особую боль, и какое-то особое чувство напряжённости в сухожилиях рук. Зуд, не иначе.
Зуд уводил, опрокидывал, утаскивал в чёрный канал. И он, Егор, в конце концов, как бы проникал в зал, наполненный призраками людей, с которыми когда-то пересекался. Нет, они не манили его к себе, не поднимали приветственно руки. Призраком такое ни к чему. Но чувство было таким, он должен был среди них разглядеть призрак-отгадку, того изначально приветливого человека, конечно, женщину, которую судьба выбрала в судьи. Не в судьи, а через ту женщину Егор должен возродиться.
- Мы все совершаем ошибки.
Один и тот же набор слов. Даже расставлены слова в определённом порядке. Нельзя переставить их местами.
Чем больше неопределённо думалось, тем больше Егор злился, не видя никакого выхода. Переезд на новое место – это новая попытка занять чьё-то место.
Переезд – это вытеснение кого-то. Но ведь и его кто-то вытеснил. И того, и другого, и третьего. Живые вытесняют мертвецов, мертвые – живых.
Кого волнует, что он мог бы сделать?
Вопрос без ответа.
Высказать правду в глаза, нет желания. Он боялся правды.
Какой бы ни была комната, она имеет четыре стены. Желание Егора – это момент обладания чем-то большим, нежели то, на что ему дано право. И чтобы в том моменте существовал свой вариант действительности.

                26

Егора угнетало неприятное чувство, что он лично несёт ответственность за всё происшедшее. Жизнь обвела его вокруг пальца. Он никогда не сыграет предназначенную ему роль. И всё из-за отсутствия твёрдых убеждений.
Чудовищно медленно происходило превращение, предвидеть которое он не может. Растёт внутреннее сопротивление тому, что чуждо его нынешним убеждениям.
Он редко когда спал ночь напролёт. Будили кошмары: он видел во сне дорогу, овраг, нависшие деревья. Добраться, куда вела дорога, мешали люди. У людей были разные лица. Он ненавидел снившихся ему людей.
Ощущение было не из приятных, оно отзывалось пустотой.
И всё время не пропадало ощущение нахождения в зале под взглядами десятков судей.
« Вам  придётся научиться жить здесь одним днём».
Невозможно, чтобы в одном месте собрались одни судьи. Где именно Егор находится, что хотел вынести из этого зала? Ему что-то надо отыскать.
Зал большой, а ему тесно. Зал нужно пересечь, на противоположной стороне дверь. Дверь манит. За ней другой мир. Откуда он пришёл, там неуют. Туда он смотрит широко раскрытыми глазами. Там, кажется, плачет ребёнок.
Причина неуюта кроется в привычке идти навстречу тому, чего больше всего он боялся и что вскоре потихоньку должно восполнить нехватку уверенности. Но пока он всё глубже и глубже погружался в печальное молчание. Плечи опускались. Был зал, а его нет в зале.
Сидит Егор с отсутствующим видом. Впрочем, он присутствует, понимая, что лучше делать что-то, чем ничего. Подозрение вызывает лишь его стремление ничего не замечать.
У него возникала готовность лизать башмаки этой самой «перемене жизни», подразумевая под переменой жизни женщину. Он даже ощущал вкус, запах, тепло. Ему нравился вкус.
Уменьшиться бы для того, чтобы проникнуть в пору, стать червяком, заползти в ухо, прогрызть ход в сердце, в душу, выведать у жизни о себе всё, и уютно обосноваться, наконец, в сердце понимающего его человека.
Если тому человеку что-то не хватает, то Егор эту нехватку восполнит.  Он из заповедного края добудет нужное. Чтобы понять ближнего, надо поддаться внушению.
Молчит Егор. Ему казалось. Что молчит невероятно долго. Более того, ему казалось, что молчание никогда не кончится.
Молчание никогда не построит заводишко по переработке зла. Молчание не старается понять смысл поступков. Молчание не сомневается в своём предназначении – преобразователя. Поэтому боженька и не может простить тех, кто не сомневается, кто не желает знать, а не зло ли они умножают своим молчанием?
Дурацкое состояние. Мысли скакали, пытаясь обнять необъятное, и путались в очевидном. Рождался страх. Егор собственного сознания боялся.
Ни черта не получалось. Нет результата. Думал, что каждый раз начинал жить по-новому. Куда там. На одни и те же грабли наступал.
Не везло с женщинами. Скорее, женщинам не везло с ним: вроде, обещал многое, а результат - отчаяние полного одиночества, безумие-небезумие, от которого впрямь можно рехнуться.
Егор, неумеха. Он не в состоянии жить, как живут все. Его не устраивает городская давка, очереди, бесконечная толчея, расспросы, расспросы, попытки проникнуть в душу. Негде уединиться. Сбежал от всего этого, кажется, на край земли. Жизнь устраивает, но маета осталась.
Вроде бы всё наладилось. Все заботы позади, так нет же,- мерзопакостное настроение прицепилось. Вот и выходит, что люди готовы протянуть руку помощи, когда знают, что тебя сунули носом в дерьмо. Никак Егору не удаётся принять решение, хочет он принимать их помощь или нет.
А это действие некой силы.
Вот и сидит, ломает голову. Похож на курицу-наседку, инстинкт которой диктует, надо  высиживать свои яйца. Голова занята мыслями, руками готов перебирать конфеты в вазе. Спроси кто, Егор сразу и не ответит ни на один вопрос.
Чувствовать и знать свои тёмные углы, чувствовать свою беспросветность, когда находишься рядом с кем-то – это не всякому под силу. Это та основа, на которой стоит человек, она не даёт упасть.
Никто не знает, как поведёт тот или иной человек в какой-то момент, встретив препятствие на своём пути. Если и захочешь подать ему знак, то не ясно, поймёт он, может, он обойдётся без сопливых, может, подумает, что ты кружил его специально, ты знал заранее о препятствии, может, сам подстроил каверзу.
И раньше Егор не понимал, и теперь понять ничего не может. заноза засела в сознании.
Он непредсказуем, его раздирали противоречия,. Он ждёт знак Да не знак Егору важен, важно ему уловить запах. Тогда, как собака на дичь, он сделает стойку. Не любовь, не страсть, не романтика кружит голову. Стойка – ответ на позыв хотения получить покой, обрести власть, владеть.
 «Я жертва, я схожу с ума. Причём, схожу умышленно, понимая, что вынужден сойти с ума, для того, чтобы отойти от края. Выбор: либо остаться нормальным, либо уйти».
Неприятный осадок. Он не оценен, не признан.
Не получалось у Егора проживать одновременно несколько жизней, какая-то важная должна быть одна. Одна, добавка к другой. Вот он и сравнивал, выбирал.
А женщина может одновременно любить нескольких мужчин. Она любит и сравнивает, не замечая неправды в такой любви. Вот и выходит, что её жизнь – слоёный пирог, коржи отделены прослойкой, начинка разная, пространства непересекающиеся. Убирая один корж, она не нарушает целостность других.
Хочется переговорить о многом, но разговор не клеится. Дело не в том, что Егор не знал с чего начать, что сказать, а как-то вдруг понимал, что всего лишь за мгновение воды слишком много утекло, и не из-за того, что беспамятство вдруг навалилось, вдруг осознал, что впереди предстоит разговор, а всё теперешнее – ошибка..
Мгновения обостряли восприятия, душа все очерчивала по-другому. На передний план выпирало то, что он скрывал от всех.
Безвредный Егор, казалось, всё на сердце брал. А в жизни надо больше умом жить, рассудком. Нужно время, чтобы ко всему привыкнуть. А время утекает, остро иногда чувствовал Егор утекающее время.
Скрип накручиваемой пружины, туже, туже. Будто пространство сжималось. Егору освоиться не получалось. Он чувствовал себя чужаком.
О чём бы Егор ни думал, в конце концов, его мысль перебиралась на тему обсуждения женщин. Мысленно оценивал женские фигурки, сравнивал их параметры. Кошачьи повадки. Стервозные выходки. Все женщины ведут свои маленькие игры.
Сколько раз Егор ловил себя на том, что внимательно изучает попавшее в поле зрения лицо. Пасмурная красота у некоторых. Желчь и тщеславие. Хотя, иногда, узревал и глубину, и огонёк в глазах, и чувствовал вибрацию их чувствительных антенн, с помощью которых женщины зондировали воздух, улавливали сердечные тайны мужчин.
Женщина всегда готова подловить в минуту слабости и вонзить кинжал. И улыбаться при этом, ослепительно улыбаться.
Женщина вечно демонстрирует чувство…Как курица с яйцом, так и она носится с неразрешимой загадкой собственного я…
Егору иногда хотелось убраться подальше от женщин. Как можно дальше. Глупое желание. Как бы ни разбивал магнит, всё одно один конец будет притягивать, второй отталкивать. В любом желании есть корысть.
Мнительный Егор человек, рассеянный, живёт своей внутренней жизнью. Плывёт по поверхности, плывёт мимо реальной действительности закрученным пузырьком водоворота.
Почему-то подумал, насколько ужасно чувствует себя утопающий, ужасная смерть: задыхаясь, бороться за жизнь, и никто не может помочь.
В какой-то момент показалось, что воздух загустел, ноздри уловили запах водорослей.
В груди словно что-то вспухло. Старым незнакомцем зашевелилось раздражение. Егор чувствовал, как сердце начала сжимать тоска. Уходил день, он был сплошной мукой. Тянулась вереница желаний, исключающих одно другим.
 Егор бросил сигарету в стоявшую у крыльца чашку с водой, где она, секунду померцав, зашипела и потухла. Серое облачко дыма растворилось в воздухе.
А в природе во всём порядок. Всё последовательно, всё взаимосвязано. Никакой путаницы. Природа – что-то целое. Часть целого должна сохранять в себе все особенности.
Наползали тени. Не застывшие в неподвижности, не просто тёмным пятном лежащие спереди или сбоку, а каждая тень заключала в себе особенность.
Движения их неловкие. Видны очертания набухших губ. Кружатся они друг возле друга, стараются не толкаться, каждая тень поглощена своими мыслями. У тени, по всему, нет лица. Вместо лица – застывшая маска. Тени дёргаются, словно их подпаливают на костре. Тень вторична, примитивна, понура.
Вторичность не такая уж и плохая штука, она всегда ограничена пределом, знает всему меру. Мера в человеческой жизни – анахронизм, сдержанность теперь не котируется. Всё и сразу. Иначе – неинтересно.
Чудные ассоциации рождались. Сидишь на крыльце и одновременно летаешь в воздухе, тонешь в воде, выясняешь отношения, бог знает с кем. И это зовётся жизнью.
Как определить человека одним словом? Все слова затасканные. Часто слова применяются не по назначению. Но у Егора есть чувство слова, он знает силу слова, он относится к словам с уважением.
Чего ему не хватает, чтобы стать вровень со всеми – нахрапистости, перестать стесняться, научиться стучать кулаком по столу. Попросту, перестать спать на ходу.
Спать! Сна, в который можно  опрокинуться, давно нет. Сон – морока. Из раза в раз во сне Егор видит большую берёзу, ту, что растёт на краю оврага, к которой сбредаются пасущиеся на лугу коровы, они ложатся в тень и отгоняют хвостами мух. И жуют, жуют…Бока у коров грязные.
 И сам Егор порядочный грязнуля. Нет, он не увозюканный жизнью настолько, что разглядеть ничего нельзя. Егор ходит убираться к корове в шляпе. Навоз выкидывать в шляпе легче. Да и грязнуля – это тот человек, кто может, в состоянии, копаться там, откуда мы приходим на этот свет, и куда уходим, умирая,- в земле. Это суждение – глупость. Быть грязнулей от рождения не приговор.
Говорят, что только чистыми руками можно удержать возле себя кого-то. Говорят, ну, и пускай, говорят.
Если бы кто спросил сейчас Егора, любил ли он свою Лиду, он бы смутился. Больно много накручено, наговорено про любовь сто коробов, миллионы песен сложено, стихов – ещё больше.
А вот жизнь с Лидой у Егора не сложилась. Лида перестала понимать Егора. И разводиться не разводились, но и, жить вместе, не получалось.
Каждый день одно и то же. Конвейер.
Вроде, до какого-то времени были довольны, а потом… Потом они перестали прощать друг другу. А ведь, когда человек прощает. Он не вспоминает обиды.
Сошлись совсем молодыми. Лиде было чуть больше двадцати лет. Она была красива. Была быстра и ловка. Вечно что-то мыла, скребла. Лида не умела сердиться.
Почему была? Почему думается о жене в прошедшем времени? Она есть, она живёт, растит дочку. Наконец, она не короста, которая отвалилась с поджившей раны.
Если подумать, то каждый может оправдать свой поступок. Если не было выхода, то и судить нечего. Но вот же, пришло время, Егор пытается сам себя судить, нисколько не думая о выходе из положения. Выход жизнь покажет.
Лида сразу заняла своё место. Её нельзя было не заметить, она умела настоять на своём…Но её привязанность к матери, нежелание никуда ехать... Эта жизнь бок о бок с тёщей. Обвинения в том, что он, Егор, не добытчик, что никогда не заработает свою квартиру. Так и будет жить с дырявым карманом. Лида так до конца своих дней и будет исстрадавшейся женой заурядного мужа, её судьба – коротать дни за швейной машинкой. Поэзия жизни, богатая гармония бытия ей не светит. Где только тёща нахваталась таких слов.
Особенно взбесило Егора, когда тёща обмолвилась, что при всем при том, Лида дождётся своего счастья – странствующий рыцарь появится в её жизни.
Сырой полуподвал. Весной и осенью, когда на улице стояла хмарь, на стенах образовывалась плесень. И в этом был виноват он, Егор, что ничего не может сделать. И в том, что нет денег, чтобы приобрести другое жильё, тоже виноват Егор. И в том, что у матери Лиды больные ноги, виноват, конечно, Егор. И пятое, и десятое,- кругом виноват.
Дочь родилась. Ничего, по сути, не изменилось. Не добытчик, не мужик. Когда мать Лиды нападала, стадо диких лошадей не остановило бы её.
Егор ничего не мог заслужить, кроме равнодушного взгляда. Он снова и снова падал в угнетённое состояние. Лиде временами было жаль Егора. Но женщина  жаль не может долго нести. Она подаст сигнал, что мужчина перестал нравиться, она совершила ошибку, что доверилась ему.
Два человека соединяют руки, думая, что на всю жизнь, и если руки разомкнутся, на миг, на чуть-чуть, защитный круг окажется разорванным, этого достаточно для проникновения сомнениям, подозрениям, взаимным обидам.
Хочешь уходить – выпусти руку.
На бревне, переброшенном через пропасть, страшно выпустить руку из своей руки. Там глупо пытаться вообразить, что ничего не произошло.
В зале, населённом призраками, были те, руку которых Егор выпустил. Под  распахнувшимися балахонами у всех проглядывало обнажённое женское тело,- с чуть отвисшими грудями, выпуклым животом, шелковистым кустиком волос. Все они между собой переговаривались. Женщины болтливы, любят сплетни. Перемыть кости для них лучший отдых.

                27

Видения рождало сон. Сон не настоящий, а такой, в который Егор проваливался как бы ненароком. Он знал, видения не исчезнут, если он их не коснётся. Чтобы коснуться, не надо сидеть понуро, руки в карманах, съёжившись, как опорхшая курица. Надо вытянуть шею и глядеть прямо перед собой.
Ничего, если кто-то примет его за вылупившегося из яйца цыплёнка. Не беда, если отпустят тормоза, и он полетит с крутого берега прямо в воду.
Ну, расцарапает нос, порвёт рубаху, может, что-то сломает. Но потом начнётся всё заново. Наверняка не всё в жизни испытал. Поэтому и буравят  глаза пространство перед собой. Буравят, прежде чем закрыться.
Егор слизывает и слизывает крошки воспоминаний. Аппетит возрастает, замещая стыд неведения.
«Вот же жизнь пошла,- буркнул он.- У кого глотка шире – тот и наверху».
Егор мысленно заставлял себя двигаться. Очень медленно, как перед засыпанием.. Засыпание – вход в туннель. Хочется пройти туннель целиком. Он длинный. На другом конце не брезжит полоска света, значит, где-то поворот. На повороте всегда поджидает опасность: там и ловчие ямы бывают, и можно наткнуться на ужасно острые шипы.
Спроси кто, чего он хочет,- Егор не ответит. А Бог его знает. Нет, он, конечно, сумел бы наговорить воз и маленькую тележку всяческих хотений, но ведь, по-настоящему, все хотение укладывается в три слова – отстаньте от меня. А тот или те, с кем он мысленно спорит, долдонят одно: «Что тебе надо? Живи спокойно».
Живи! Повременить – не значит отменить, поставить жирный крест на судьбе. А долг? А надежда? Упусти время, так долг только будет расти.
Противоречия сами не разрешатся. Они висят в воздухе, вот-вот готовы рассыпаться. Рассыплются,- попробуй их потом собрать. Понять происходящее Егор не в состоянии, как бы ни пытался проникнуть, как бы ни старался ухватить, тямы не хватало, интуиция не срабатывала.
Остро и сладко пахло разогретой солнцем смолой. Из раскола приставленного к стене дома обрезка доски  жёлто сочился наплыв. Тенькнула синичка.
Егор ворохнулся, как кот наевшийся сметаны.
Ко многому он мог прикоснуться, многое мог оценить глазом. Но возникшее ощущение уносило его с собой, и оно, ощущение, возвращало миг «до того как», миг видения.
Никак не приходила отгадка, в чём состояла его правда жизни, в том, чтобы просто жить, или в том, чтобы овладевать этой самой жизнью путём насилия?
Он забыл, как это любить до полного самозабвения. Понимание пришло постепенно. открылась суета жизни, которая завела в тупик. Егор начал бояться.
Он пытался спрятаться за слова, но вдруг понял, что слова не покрышка, за ними не укроешься.
Его мужская привязанность и верность не касались женщин. Пропало призвание к работе. Зачем работать? Зачем копить, если завтра может и не быть? Сегодняшнее в завтра с собой не унести.
Вот если бы поднялась бы сейчас буря, развалила, разметала бы всё вокруг,- вот, как бы было хорошо.
Вокруг тихо. Скоро звёзды покажутся…
Саднит нутро, что-то произошло, но что именно, до Егора не доходит, поэтому и оглядывается по сторонам. Оглядывается, потому что боится, кто-то прочитает его мысли, оценит глупый порыв, вызванный нервным напряжением.
Ни о каком таком порыве Егор не знает. Не имеет представления.
Хорошо бы часть самого себя превратить в предмет, в инструмент. И с помощью этого инструмента строгать, пилить, долбить, подлаживать всё под себя. Устанавливать общность.
Плевать на общность. Жить по уму надо.
Счастлив, наверное, был тот, кто первым крикнул:: «Остановись мгновенье, ты прекрасно».
Мгновенье, может быть, оно прекрасно. Оно не может быть вечным. Вечное не остановить, вечное всё перемелет в пыль.
Проклято чувство покинутости. Хотя, если здраво рассудить, одиночество – это и душевный покой, и освобождение от забот и терзаний. И страха в нём не должно быть. С ним свыкнуться нужно.
Свыкается же женщина с каждой своей новой любовью. Она, что и делает, так, всё пытается наполнить любовью. Признаться в своей любви и извинить всё любовью, все ошибки и прегрешения списать на любовь,- это у баб просто делается.. Божок, именуемый любовью, стоит у женщины на самой высокой полке.
«Ишь ты, а ведь верно»,- подумал Егор
Между женщиной и её любовью постоянно идёт обмен мнениями. Она готова приспособить свою любовь к тому, что желает в ту или иную минуту. Соль приспособления заключается в установлении общности.
Так и мужик тоже готов установить общность со всем, что двигается. Он готов создать отношения на скорую руку, не имея возможности решить, что со всем этим делать дальше, но в минуту близости, готов наобещать золотые горы..
Причудливое, вдохновляющее переплетение желаний завораживало и, одновременно, смиряло волю,  заставляло передать себя, словно эстафетную палочку, бегущим впереди устремлениям.
Жадные руки обхватывали Егора. Прижимали к земле. Он ощущал горячее дыхание. Но тело его, словно булыжник, закаменело. И сердце стало камнем.
Он всё больше отдалялся от себя. Его не было нигде.
Нелегко смотреть на переживания и оставаться безучастным. Впереди и тени нет, нет и протянутой из пустоты руки. Именно из пустоты Егор ждал условий.
Ожидание диктовало отвращение и страх. Ожидание переполняло стыдом, в зависимости от того, какое чувство возобладало, перед глазами маячили разные тени. Егора страшил мгновенный переход. Приятия к неприятию, красоты к уродству, от ощущения к пустоте.
Не получалось постоянно пробуждать желания, хотеть и бросать хотеть. Не получалось удалиться на недосягаемое расстояние. Егор и хотел бы сбежать от своего хотения, да привязь порвать не получается. Опутала его Мария..
К суровому климату борьбы он не приспособлен, не пригоден и для долгого нахождения  под лупой, через которую его кто-то рассматривал.
Свет, свет Егору нужен, но не меньше Егор нуждался и в полумраке. Именно из полумрака, так ему кажется, подадут знак..
Вот он и молчит. Ждёт. 
Половина произнесённых слов – жалкий набор, выскользнувших сквозь набухшие губы. Половина слов канут в небытие, не произведя никакого действия. Слова не материальны. Они похожи на ветер, сколь их ни говори над цветком, ни один лепесток словами не сорвать.
Нелепа жизнь. По небу молча проползают облака, разной формы, разный отклик вызывают, могут изменить настроение, а вот открытый рот, неслышно произносимые слова, своей недосягаемостью нервируют.
За спиной маячит спасение, на которое Егор надеется. Он готов вверить себя в руки судьбы, он тешит себя спасением.
Он ведь не всякий. Он не правило, он – исключение. Редкое, единичное исключение. А исключение всегда сомневается в нужности. Оно часто терпит жизненный крах.
Хочет Егор подмять судьбу, но, пресловутое «но» гирей висит на ногах. Егор всего попросту боится.
Подмять судьбу не удаётся по многим причинам. Не выходит,  возможно из-за того, что часто он оглядывается на прошлое. Вот ведь, настоящее зло он не совершал, не убил никого, не сжёг город. Он всё время уезжал. И в этот раз долго блуждал, пришлось пройти сложные пути и перепутья.
А чем уж такими они были сложными? Не сложнее, чем у большинства людей.
А вот не выходило никак с головой погрузиться в намерения быть счастливым, отгоняя от себя всё остальное.
Егор закрыл глаза. Он не верил в  доверительную беседу. Он сам себе был противен.
В пустоте трудно что-то схватить, тем более, поймать и удержать. Пустота все ощущения глушит. Ощущения не вещь. Ощущения не часы, которые можно потерять, можно оставить где-то, ощущения - и не зонтик.
А что тогда теряется? Что-то ведь теряется. Теряется то, что и не присутствует, но как бы находится внутри.
Ну, какая же это жизнь. если приходится жить в притворе? Притворяться, будто счастлив, будто можешь управлять собой, своими чувствами и страстями.
Егор вовсе не хотел, чтобы жизнь каждодневно ослепляла чем-то невероятным. Невероятного он пережил предостаточно. Невероятное поступать должно дозировано. Откровения не пекутся как блины на сковородке.
Он закупорен, на сто раз завёрнут в кокон собственной кожи, в кокон неудавшихся семейных отношений. И то, чем он сейчас дышит,, то должно его греть.
Если бы так!
Всё устраивает до тех пор, пока не заставляют вылупляться наружу, выходить в недобрый мир, превращаться из гусеницы в бабочку. Превращения - сплошное беспокойство. Гул надоедливо-тревожных голосов отвратителен.
Всё в жизни не так. Выпуская человека в жизнь, Верховный управитель опасался, что его протеже не будет следовать правилам игры, которые он установил раз и навсегда. Поэтому младенцев он выпускает совсем беспомощными, они  в опеке нуждаются и в научениях.
Верховный управитель слишком стар, чтобы менять правила жизни. Он скорее перевернёт полюса, поменяет местами материки, напустит мор, но человек, его порождение, должен оставаться неизменным.
Егор почувствовал внутреннее сопротивление, фальшивость восприятия, неодобрение или осуждение, одним словом, стена перед ним возникла.
Стена стене рознь. И из чего она сложена, немаловажно. Кирпичная ли, из камня, отлитая ли она из бетона. В половину человеческого роста, взметнувшаяся чуть ли не до облаков. Стена перед Егором была особая. Ничего Егору в жизни не доставалось дёшево.
Ничего не было до того, как всё произошло. Откуда маета появилась, куда счастье исчезло, почему одновременно он помнил и вёл игру на самоуничтожение? Егор пока не предпринимал попытки выбраться из ловушки, в которую сам себя загнал.
 «Я прожил жизнь так, как прожил. Не пытался содрать с себя кожу, чтобы жить с голыми нервами. У меня выбора не было. Я не хочу причинять людям зло. Вру. В отместку хотел бы».
«Жить с голыми нервами, как это?»
«Ловчить не научили. Ладить с бабами не могу. Последнее дело мужику, греться у чужого огня».
«Вру, вру, вру…Обманываю себя. Долго на одном месте не могу находиться. Тянет меня, тянет. Тянет то в одну, то в другую сторону. Я не знаю, чего хочу».
Налетели они друг на друга. Егор на жизнь, жизнь на Егора. Они сделались попутчиками. И нет ни у кого возможности уклониться и спрятаться.
Все встречи Егора с кем-то или с чем-то подготовлены. Встречи не случайны. Но не может быть так, чтобы никто третий, невидимый, принявший облик соседа, не вмешается. Из любопытства.
Виноват всегда третий.
Любому ясно, стоит надеть на себя сто одёжек, завернуться в десять слоёв, туго перевязаться, да так, чтобы слои отличались лишь расцветкой,- только так, не привлекая внимание, можно спастись.
Для чего?
Абсолютно свободным быть нельзя. Такой ущемляет чьи-то интересы.
«Чистоплюй! Одним грехом больше, одним меньше. Чего мелочиться? Людская молва – выпендрёж».
Егору хочется разобраться в самом себе. Одна мысль сменяла другую. И, вспомнив что-то, он тут же забывал прошлое.
Впрочем, в конце концов, помнятся не обдумывания, а поступки. Если намерения ускользают, то и мыслям стоит махнуть вслед рукой, пускай, катятся. Раз нет, нечего и плакать.
Егор и его мысль о предназначении, словно два близнеца-червячка, живущие под капустным листом. Разница в том, что его мысль не тщеславна, а он – человек – всё куда-то рвётся.
Заставить себя думать прямо и без обиняков, не прикидываясь, Егор не мог.
Осеннему дню, по-настоящему, не прикинуться летним, какие бы лучи ни лились с небес, какое бы призрачное тепло не распространялось, как бы ни манила голубизной небо,- осень, есть осень.
Не сегодня, так завтра зарядят холодные дожди, порывы ветра задерут подолы крон, сорвут последние листья с деревьев, а там холод, стужа.
Иногда Егору казалось, что деревья ничем не отличаются от людей: те же люди, и хотя молчат, но всё понимают.
Вот и всплывало сожаление. Всплывало и исчезало. Какие-то огромные упущения и возможности, и ничто не удавалось отпихнуть просто так.
Осенний день – обманный день. И солнце уже вовсе не протыка. И вечерние мысли ничем не отличались от того же осеннего дня.
Накопившийся за день горький осадок, терпкий, он не какой-то там разведено-разбавленный, а крутой настой, немочь он рождал.
Благодать и умиротворение, и грусть, и опустошение, и тоску, и смятение, и злобу на самого себя, - всё это конец проведённого, прожитого дня вмещал. Вечер множил непонятое. Вопросы, которые задавал Егор сам себе, на поверку они были бессмысленными.
В этот вечер Егор был пристрастен. Причина пристрастия? Да нет никакой причины…Просто, Егору казалось, что он по-настоящему выпал из всего.
Он, конечно, не кисейная барышня, не заламывает и не воздевает руки, не стенает, не укрывает голову трагическим покровом, но ведь и не может по-настоящему отмахнуться.
Илюшу Муромца жизнь сгибала тридцать лет и три года, лишь после этого он распрямил плечи, встал на ноги. Оставшейся жизни хватило, чтобы наделать подвигов, и остаться в памяти народа.
Егор – не Илья Муромец. Слагать былины о нём не будут. Не за что.
Нет поэтому особой восхитительной радости в этот погожий осенний вечер. День прошёл спокойно, не взбудоражил день какими-то тревогами, но и не наполнил день душу звоном восхищения, что ли. Ну, может, раз зазвонил где-то вдалеке колокол…Позвал…
- Утро важнее, вечер?
- Зачем сравнивать.
- Если бы такая возможность была: только утро, или только вечер?
- То и то - несравнимы. Утро - надежда, вечер – разочарование. День,- как бы добавка. Нельзя и часа потерять.
Пропало ощущение красоты, неопределённая граница, власть разума ослабла. Причудилось, что огромный паук покачивается на мысли, залатывает ею прореху в паутине. И всё крестиками. Всё крестиками.
Потяжелели мысли к вечеру, схожими стали с дождевыми каплями звонким началом. Одни падают со стрехи в выдолбленные в земле лунки, другие,- произносятся, сотрясают воздух.
Разница в одном,- оспинки лунок сохранятся, даже если дождя не будет три дня, а воздух, как его словами ни наполняй, ничего не сохранит. Нет в словах флюидов, не смердят слова, не благоухают.
От мыслей никак не отмахнуться. Ерунда приходит в голову, что-то стоящее – всё ложится тяжким бременем на душу и приносит беспокойство.
Сколько раз Егор слышал, что воля, разум и решительность – это три составляющих характера настоящего мужчины. Мужик должен не только уметь пить, но и думать. Здравое начало в любых обсуждениях улавливать надо.
Куда там, зачастую, лишь громкие голоса да напор, да гром и молнии из глаз запоминаются.
Егор думал и об истинах, и о том, что жизнь не заладилась, думал о предстоящих переменах, думал о дочке. Но думал вскользь. Больше думал об облаках, которые утюжили небо.
Хорошо было бы взобраться на облако, оттуда проследить весь путь, который привёл его в Козульку. Сверху, наверное, многое увидилось бы не таким.
Егор сидел спокойно и неподвижно. Он вышел на крыльцо, чтобы побыть в одиночестве и покое. Бог с ним, что ум метался между прошлым и настоящим.
Егор ждёт. Он смотрит перед собой, пытаясь прочитать в сумерках двора подтверждение или возражение своим мыслям. Он находится во власти странного чувства, то ли отвращения, то ли счастья.
Осеннее солнце уже пало низко. Светлая полоса перед крыльцом поднималась сначала по забору вверх, выше, выше, уходила всё дальше и дальше, постепенно перебиралась на ствол липы, передвигалась в вершину. И нет никакой светлой полосы.
В вечернем сумраке был Егор похож на большую нахохлившую птицу, курицу ли, индюка, малиновый конец зажженной сигареты выделялся как воспалённый птичий глаз.
Он сидел, отстранившись от действительности,  как бы на крыльце ничейной избы, в прострации,  в, казалось бы, пустой деревне-посёлке, где кроме него никто не жил. Оглохший. Ни одного звука. Ни брёха собак, ни скрипа закрываемых на ночь ворот, ни людских голосов.  Один на всём белом свете.
И в то же время, то, как сидел Егор, в его посадке присутствовал порыв взвинченности. И не понять, плыл ли он в это время в сумеречном тумане, тонул ли, снова всплывал. Он был поплавком на поверхности. Иногда кашлял. Мусолил окурок.
Егор боялся предстоящей ночи, боялся треска, шороха. Боялся подступавших со всех сторон теней. И куча привезённых накануне дров, и небольшой скирд сена отбрасывали тени выворотов чего-то непонятного.
Тишины как таковой не было. Из тишины должны исходить звуки, тишина должна вскрикивать. Только тогда усталость и напряжение ожидания должны смениться мирной тишиной, в которой молчаливая жизнь становится частью чего-то большого.
Егор ловил сигнал, хотел услышать треск под чьими-то тяжёлыми ногами. Вскрик. Но в одиночестве вечера страшно было кричать, потому что крик отпугнёт внимание, рядом с криком должен быть день.
Егор стал частью тишины. Частью после чего-то, для него началась новая, не слишком простая жизнь. В той жизни он был «чудной». Ни рассказывать ничего нельзя, ни кричать. Приходилось ждать. Он как бы стартует. Сорвётся с места, и побежит по делам. А дело одно – найти родственную душу.
В какую сторону бежать, куда, зачем,- а бог его знает? С места срывает потребность, может в спину подтолкнуть и «хозяин».
В любой деревне, в любой округе присутствует «хозяин» - это кто-то скрытый от людей, но он всё обо всех знает. И куда бы ты ни шёл, он идёт за тобой, и что бы ты ни делал, он стоит за спиной, наблюдает. Что ему от тебя надо – только одно, обещать, что ты не переступишь порог ли, черту дозволенного.
Спроси любого деревенского жителя, не каждый, правда, расскажет, но каждый видел если не самого «хозяина», то тень его, слышал шевеление за спиной, чувствовал дыхание, напряжение возникало от взгляда.
Когда догорает день, когда сумрак делается гуще, будто кто-то прикручивает фитиль небесной лампы, и потолок комнаты, в которой сидишь, хотя бы и не комнаты, а просто под открытым небом, так вот, потолок или небесный свод чернеет и опускается. Начинает давить. Молчание становится тягостным.
«Я должен». А что должен? Кому? Сумятица. О своих чувствах Егор молчит. Смутное, беспокойное чувство заставляло многое вспомнить, заставляло пристально вглядываться.
Что можно разглядеть в темноте, в этом свалившимся разом сумраке, «хоть в глаз коли», на расстоянии вытянутой руки ничего не рассмотреть, а Егору нужно соответствовать.
Сидя молчаливо в сумерках, думая, или вовсе ни о чём не думая, вечером, Егор как бы представляет отчёт «хозяину» о проделанном за день. Его отчёт - это своего рода выкуп. Выкуп, откуп,- не всё ли равно!
Выкуп когда-то был обговорён, только Егор не помнит об этой своей договоренности.  Он ведь не продал свою душу?
Бывало, случались такие ситуации, нож к горлу жизнь приставляла, выбора не было, кроме как продать душу дьяволу. В тот момент это пустячком казалось: всего лишь словом обмолвился, и долго-долго никто не напоминал ни о чём. До случая.
Неужели, в Козульке случай напомнит о выкупе?
Родился, приписали к одному месту, вот и надо жить на своём месте. А Егор мотается, носит его по свету, как сорванный ветром осенний лист. Судьбу, вроде, ищет. Следы путает. Заранее бежит от того, что ему уготовлено. Соломы охапку припас на всякий случай. А тягостное томление под ложечкой давит.
Жизнь – это река. Тихая, равнинная, вровень с заросшими разнотравьем берегами. Она может быть и горной, несущейся безостановочно, ворочающей камни. Она и порожистая, с перекатами и мелями.
Вроде бы на воде следов нет. Река жизни следов не хранит. Пересечь эту реку можно на лодке, на пароме. Перейти вброд. Мост выстроить. Наконец, подняться к живительному истоку, и там, обогнув родничок, перейти на другую сторону.
Другую сторону чего? Своей жизни?
Перейти, обойти, переехать, перелететь,- это куда ни шло, а вот поднырнуть «под», словчить – запрещено, запрещено входить в то из чего нет возврата. Нет возврата в каждом пережитом мгновении.
Сладостно, наверное, жить вспять. Из череды пережитых минуток вычленить наиболее значимые мгновения.
Как бы заново пройти весь путь. От себя самого теперешнего, увешанного регалиями, опытного до «не могу», готового ответить на любой вопрос, знающего себе цену, наработавшегося вволю, уставшего жить, в меру счастливого, нахлебавшегося досыта «правды жизни», постепенно отступать, шаг за шагом сдавать приобретённое. Но, при этом, сохранить ощущения, сохранить память, отходить к тому моменту, когда  был зачат страстью, любовью, возжеланием. 
Здорово это, прошагать весь путь назад!
А отчего тогда бросает в жар? Неужели, только потому, что внезапно открылась та сторона жизни, о которой прежде не знал?
Ряд за рядом приоткрываются занавески на окнах. То, что за стеклом, не принадлежит никому..
Не уловить тот момент, ту минутку, когда впервые шевельнётся внутри  смутное беспокойство.

                28

День окончательно полинял. Со всех сторон полз сумеречный туман. Смутное, беспокойное чувство заставляло прислушиваться к тому, что ворочалось внутри, что корёжило нутро, что подталкивало что-то вспомнить. Медленно текло время.
Чувство усталости не было связано с физическим состоянием, Егор просто устал от жизни. Эта усталость выводила из равновесия, рождала отвращение к людям, к миру. Выводила из равновесия.
Всё становилось плоским и скучным.
Вот и носились разные суждения в воздухе. Не успевал Егор приноровиться к одним, как появлялось что-то новое.
В какой-то момент сумеркам стало тяжело подниматься вверх, и они, начали сутулиться, уплотняться, потом опали, как бы стекли вниз по ими же проделанным канальцам-связям.
Именно в эти минуты Егор уловил смысл слова «непоправимо». Одним взмахом острого ножа оказались перерезаны все связывающие нити. Кошмар вечера породил упрёк в том, что жизнь загублена. Он отовсюду ждал разоблачений.
И из дому, через порог, разоблачения вот-вот поползут, и из-за калитки, и из-за копёшки сена они выглядывают.
А перед крыльцом всё ещё толкалась тишина. Она создала на скорую руку свою атмосферу, с первого взгляда и не определить, что ждать, получит ли он результат, или так и просидит пень пнём.
Не получалось не приедаться. Всё же в сделанном и прожитом миге, хоть дне, хоть причудливым цветке, есть вдохновляющая красота. Стекло в окне сказочным глянцем от заката стало переливаться. На небе лупоглазо звёзды начали таращиться. И это зрелище завораживало.
И тишина минутами гляделась в самые разные цвета, но окрашена она была ровно, так как не пятнистость, не чередование полос, а именно, спокойный, ровный цвет сумерек не мешал глазам, не отвлекал.
Не понять, кто там на небе распределяет краски: сегодня такие, завтра – другие. Сегодня одна банка с краской опрокинута, завтра светлее краску разольёт тишина.
Всё же сидеть на крыльце в отлучку хозяйки тягостно. Егор не хозяин. Он и не гость, который, как бы на минутку забрёл, присел отдохнуть, да так и сидит, непонятно, что ждёт.
Егор заполнял бездну, которую ему позволили заполнять. Приливы и отливы вздымали волны, на волнах покачивался корабль дома. Стрелка компаса крутилась как бешеная.
Дом не на сквозняке, не расхристанный двор без забора: проходи, кто хочешь, бери, к чему рука потянулась. Нет, в заборе нет ни одной дыры. И пружина на калитке такая, чуть замешкался, наподдаст в спину. 
Дверь в дом не  подпёрта батожком. Какой к чёрту батожок, сто замков хозяйка вешает, отлучаясь на минуту. Добро уберечь от воров надо. 
Егор знал, что никто не откроет дверь, никто не сгонит с крыльца, никто не зайдёт во двор.               
Подобно углям в печи то разгораются, то гаснут на небе звёзды, съёживается, остывает даль. И час сидит Егор, и два часа. Всматривается в темноту, словно в зеркало. Звезду свою углядеть хочет. Ту, которая в темени мерцает по-особому. Только для него.
У темноты стекло чёрное, но в темноте можно рассмотреть всё, не рассмотреть, так представить. И он, Егор, двойником отражается, и сотни звёзд, как сотни глаз, наблюдают за ним.
Иногда звёзда так и видятся звездой, иногда она представляется чьими-то, нет, не людскими, глазами. И тогда Егору кажется, что стая зверьков смотрит на него сверху. Иногда же звёзды казались отражёнными собственными, Егоровыми, глазами.
Удивляло одно, Егор никогда не отмечал парность у звёзд. Всегда звезда одиноко мерцает, их много, но одна всегда по-особому притягивает взор. На глаз Циклопа такая звезда похожа.
Мысли о звёздах перетекали на рассуждения о женщинах. Звёзды те же женщины. Далёкие, холодные. умеющие глотать слёзы.
В боли и отчаянии, от безысходности и злости, от обиды и страха все чувства женщины сосредотачиваются в кончиках пальцев. Как они впиваются…
Так и лучи звёзд тоже пропычку имеют.
Странно всё устроено, приходится боготворить то, чего никогда не сможешь коснуться. За всю свою жизнь не накопить столько сил, чтобы добраться до самой ближней звезды.
Вот и остаётся смотреть и представлять. В этом какая-то отрада есть. Не удовольствие, не удовлетворение, не пустое препровождение времени, а именно отрада, радость.
И до него выбранная звезда светила, и после него она сиять будет. И без разницы, с каким настроением Егор на неё глядел. Главное, лишь бы на небе туч не было. 
Злых духов на небе нет. Злому духу не надо смотреть в дурной глаз. Мерцающая звезда, в её глазу нет силы и магии чёрных колдунов и магов.
Как ни старался Егор, не удержать ему в своих мыслях картину, рождённую тишиной. Он как бы погружался, опускался всё глубже и глубже. Проходил слои молчания и лжи. Отдавался воле фантазии. Пытался проговаривать про себя десятки слов, находить всё новые и новые.
Слова достаются бесплатно, их и украсть нельзя. Можно позаимствовать. На время, пока возникшее равнодушие не отринет их, пока они не станут заброшенными, забытыми, перестанут будить воображение.
А можно в тишине перепрыгнуть через собственную тень? Скорее всего, нет.
Вечер. Словно паук Егор выпускает из себя клейкую паутину мыслей. Он не предпринимает ничего особенно выдающегося, но мысль непрерывно движется. Он нисколько не напрягается, время само несётся вперёд, отскакивает далеко-далеко в детство, сворачивает на проулки. Маршрут времени настолько сложен, что материализуйся оно в механизм, проследить маршрут не получилось бы. Нет дорог, нет цели движения, и пути к цели ещё предстоит отыскать.
Смешно Егору говорить о цели. Это только в задачнике по арифметике на последней странице ответы к задачам были написаны. Решай, подгоняй.
Сидение на крыльце – это убивание времени. Егор чувствовал какое-то переполнение, доверху, под завязку, и переполнение должно выплеснуться наружу.
Когда оно выплеснется, в такую минуту нужна жертва на заклание? Кто-то должен умереть...
Не нашедшие выхода желания со временем оборачиваются злобой. На того, кто не принёс облегчения. Жить под злобой тяжело. Злоба не так уж и тяжела, однако её воздействие опустошительно.
Никак Егор не мог понять, отчего от него всегда забирается самое лучшее, не для того же, чтобы подвергнуться  проверке? И почему-то забранное никогда не возвращают назад, его выбрасывают. Куда? Кто подбирает?
Вот и озирается Егор в поисках ответов на вопросы. Находясь в серой зоне недоумения, он ищет кого-нибудь, кто мог бы, наконец, не перечить ему, согласиться выслушать и поведёт за собой.
Он и раз и два раза поймал себя на мысли, что сильно нуждается в клапане, чтобы выпустить наружу тревогу.
Мысли двигались то в одном, то в другом направлении, словно двери на хорошо смазанных петлях. Движение вперёд вызывало боль, движение назад -  мысли открывали дорогу к бегству от самого себя.
Вокруг толдычут, что всё, что у него есть, он должен отдать, отпустить на волю. Ничего, даже самую малость, возле себя не надо удерживать.
Нечего хранить возле себя маету.   С собой на тот свет ничего не унести, разве что, настоящую истину своей жизни.
А какая она? Не дано понять, в чём заключается эта настоящая истина, с чем её едят, с какого боку к ней подступиться. Истина, говорят, особняком подчёркивает отношение к женщине.
На какой-то миг Егор как бы ослеп. Потом зрение прояснилось, потом начал смотреть так, как будто впервые увидел мир. Другими стали глаза, невозможно стало не замечать очевидное.
Каждое действие, каждый предмет собственный смысл заполучил. Всё то же самое, но во всём крылся другой смысл. Егор начал чувствовать боль.
Глубоко внутри боли крылась радость. Вокруг всего, за всем, что он видел и слышал раскрывался магический ореол.
Отдать жизнь за любимую женщину – это прерогатива рыцарей средневековья. Тургеневские барышни, наоборот, сами сводили счёты с жизнью из-за неразделённой любви. Теперь всё намного упростилось, теперь из-за совместно нажитого добра войны идут. Обмельчал народ. Низменного в нём стало больше.
Хорошо бы знать предел этому «больше»?
Воздушный шарик можно надувать до какого-то предела, чуть что, он разорвётся. Лопнет. Человек, может, и не лопнет, но от переизбытка желаний с ума сойдёт.
Каждому есть что скрывать. Каждый громоздит ложь на ложь. Потому что правда может оказаться хуже чумы. Правда может быть отвратительной. И неприятностей человек больше всего терпит от своих близких. На чужого можно плюнуть, попробуй плюнь на своего.
Так вот сидишь, думаешь ни о чём, рассуждаешь за здравие, но в конце выходит, что за упокой размышлял. Дело даже не в этом, просто, упивался Егор  плавностью хода мысли.
Точные слова находятся только в плохом настроении, при раздвоении  личности. Один Егор тогда был где-то далеко, он постепенно шёл к самому себе теперешнему, второму Егору.
Когда сливался сам с собой, его раздражали все, кто оказывался рядом. Сзади раскрывалась пропасть. Трещинка, образовавшаяся между Егором и всеми остальными, перерастала в пропасть.
Тянуло Егора куда-то. Время, что ли, таким стало. Народ не сидит на месте. Броуновское движение. Из конца в конец страны шастают. Из деревни в город, из города в отшельничество. С севера на юг. Чем каждый живёт – неизвестно.
И крыша над головой была, и хлеба вдоволь, и работа была, а счастья,- уволь, нет. Почему? Жить стало нечем?
Каждый сотню причин найдёт для ответа, только у Егора ни одной причины знаковой нет.
 Наследственность, наверное, такая. Четверть судьбы его определяли наследственные качество. Родителей он не выбирал. 
На четверть судьба зависит от кармы, от суммы совершённых поступков и последствий от этих поступков. Что-то зависит от  людей, которые определяли характер, от нового рождения или перевоплощения, - это тоже со счетов нельзя сбрасывать. От  действий. И, наконец, половина судьбы  зависит от выбора.
Выбор, кажется, за Егором, но ощущение такое, что ему норовят подсунуть готовое решение, подставить ножку, взвалить ему на плечи дополнительный груз, окатить из-за угла помоями.
Что-то угрюмое отступило, все неприятные встречи, пугающие разговоры, темнота безнадёги, всё раздвинулось.
Егор, считая, что он – человек не плохой, гораздо более сильный и ответственный, всё чаще недоумевал, что это за жизнь такая, если сплошь да рядом, пытаются отравить его существование.
От этого он и ощущал в себе сомнительный осадок, как будто что-то потерял.
Глупее ничего нельзя придумать, чем учиться тому, что не понадобится потом. Когда потом? Завтра, через неделю, когда он умрёт?  Мёртвому знания не нужны. Мёртвые всегда неправы. Они не умели передавать свои знания.
Не всякий выхватит из костра уголёк, чтобы прикурить. И Егор не хочет правды – она может обжечь, как выхваченный из костра уголёк. Чтобы не обжечься, он и перекидывает с ладони на ладонь правду, жонглирует понятиями хорошо – плохо.
И страх улетучивается. И пропадает ощущение внутренней пустоты. Секундно ощущение внутренней пустоты. Но как мучительно вырывать себя из  приобретённого состояния, чтобы войти в привычный ритм прошлого.
Можно слушать часами, когда пытаются убедить. Веские доводы приводят. Но отчего вдруг из свалки своей памяти начинает проглядывать забытый обломок прошлого? Не теперешнего Егора, который слышит, но не слушает. Обломок того Егора, из прошлого, смотрит, но не видит того, что увидеть нужно, он много знает, но не понимает окружающего.
Как же Егору хочется получать удовольствие и не ждать. В голове крутились где-то слышанные фразы, что обо всех надо думать плохо, тогда не будет разочарований. Чтобы оправдать себя, надо выплеснуть охватившую злость на кого-то.
Чей-то взгляд со стороны как бы щекотит лицо. Егор понимал. что ничьи глаза не могут оцарапать, но почему-то царапающее ощущение возникло.
Он не женщина. Это женщина на месте удовольствия старается возвести сложное сооружение, чтобы в нём с комфортом устроиться. Женщине без разницы, если сооружение будет смахивать на гнездо ос. Не тронь, никто не искусает.
Женщине для начала нужно всё подробно обсудить. Она должна решить, будут ли отношения вечными. Женщина готова наново переписать всё.
Нелепое представление. В голову не приходит ни одна мысль о счастье.
Егор пришёл к выводу, что свободно владеть чем-то означает иметь возможность уйти в любую минуту. Твоё – так оно будет ждать. Только куда уходить? Где его ждут? Сто раз употреби вопрос, вопрос от этого умнее не станет.
Стадо. Люди в стаде, в стае. Люди – лемминги. Тех инстинкт собирает в огромные стаи и ведёт на погибель. Река перед стаей, им всё равно, они, не раздумывая, лезут в воду. Им ничего не стоит сделать роковой прыжок в пропасть. По велению инстинкта вообще ничего не стоит что-то проделывать.
Егор поймал себя на мысли, что пустое времяпровождение на самом деле отгораживает от мира, оно своеобразный заслон, не допускающий окончательного распада. Тошно Егору было от своего бессилия. Запечатать бы в бутылку переживания да выбросить в море. Лишние они. Пускай, кто-то выловит бутылку, и всё примет к себе.
Егору что и остаётся, так переоценить ценности. Переоценка – это отрезание от себя лишнего, урезка жизни. Ему нужно учиться, чтобы и просто извинение приносилось вроде как добыча.
Для этого не надо, чтобы прогремел гром, чтобы сверкнула молния. Чтобы от костра отлетела искра.
Взгляд в спину, шаги…
Перескок мысли с одного на другое. Глухая стена. Никакая стена до неба, до облаков не может быть сгорожена. Фундамента такого нет, чтобы стена до неба на нём устояла.
Егор хочет наяву, а не во сне, не в дрёме, не в полубредовом забытьи узнать все варианты. Варианты чего? А ничего, он хочет простого доживания жизни.
Не испытывать угрызения совести к собственной несостоятельности.
Вариант для этого один - жить без суеты. Суета – проблема. Проблема в том, что он не хочет знать будущего. Будущее должно быть предсказуемым.
Когда эта мысль посетила голову, Егор раз десять переступил порог входной двери, перешагивал порог хлева, уподобился чистому дурачку, поверившему наитию. Ему нужно было просто найти тот порог, переступив который, он получал бы удовольствия.
Может, это и не порог, что-то другое, но порогом послужил бы.
Растущее чувство собственной вины, мешавшее нормально дышать, ставило вопросы. а честно на них отвечать, не выходило.
Егор как бы внезапно ослеп. На миг. Но вот зрение прояснилось. Но не так, а как бы впервые, другими глазами он начал видеть. Каждое действие, каждое слово теперь стало обладать собственным смыслом. И это без нравоучений.
Свет. Красный, жёлтый, зелёный. Свет клеем заливал мозг. Одна за другой страницы прошлого слипались, никаких сил не хватало их разодрать. В висках пульсирует: подчинись, подчинись. В подчинении властность присутствует.
Нет будущего. Есть завтра. Есть то, что произойдёт через год. Но и то, что будет завтра, и в том, что случится через год, никакой уверенности нет.

                29

Мир холоден, мир знает всё про всех, от этого зависит жизнь. Мир нужно разрушить, чтобы посмотреть, что в конце концов получится.
Чёрное небо, шорох. Какая обязанность у Егора? Что приятно, что неприятно? Егор будто в заговоре. Это выдумка, будто он боится сказать что-то. И это правда.  Он никогда не будет говорить о душе. Как можно говорить о душе. Не говоря о своей жизни?
Болтовня о душе,- словесные переживания сводятся к тому, будто никто вокруг не способен переживать то, что переживаешь ты. От специалистов по переживанию надо держаться подальше.
Многословье сменяется молчанием, паузы не давят, паузы превращались в передышки. Всё теперь представлялось иначе. Мир Егора оказался взломан, подло нарушен. Он сам приложил руку к этому.
Долгие дни недели Егор прожил почти в полном молчании. Разговор сам с собой не в счёт. Ночами он спал не крепко, короткие сны перемежались бесконечными пробуждениями. Сны были без снов. Не единожды за ночь  он вставал, стоял у окна.
Полу явь, полусон – это нахождение в вечерней стране. Теней нет. В неясном свете предметы не отбрасывали теней. Тикали часы, но времени на них не было, простому часовому механизму не сдвинуть стрелки с места. Простой часовой механизм не в силах нарушить такое же простое человеческое хотение.  Егор проходил сквозь время, время проходило сквозь него,- стоило ли об этом думать?
Часто думал, в чём сила? И отвечал, что сила в прямоте, нарочитой прямоте, когда речь не ведётся ни о какой фальши. А лучше - на всё промолчать.
То. что на виду, доступно всем, но есть и сокровенное, а оно лежит ближе к сердцу. А то, что лежит на сердце, оно не самое приятное или лёгкое.
То, что было десять лет назад, оно теперь смертельно надоело. А то, что было два года назад, оно тоску нагоняет. Из-за этого пустота на душе, неприкаянность. Вот и выходит ко всему отвращение: к людям, к миру. Все выводит из равновесия.
Много есть необъяснимого в жизни.
Поджал губы Егор. На лице отразилось сомнение. Уж точно, любить всех он не будет.
Не нужна ему любовь, ему нужно то, что есть у других. Лучше, чем у других. Хорошо бы получать без размышлений, сразу.
Тихо. Краем глаза Егор заметил какое-то движение. Энергично поморгал и потряс головой. Он чувствовал себя словно подвешенным в пустоте. Непонятно, откуда возник этот синдром невесомости, придающий сил.
Ему захотелось обнять любимую женщину. Заботиться о ней. Он должен знать, что она дорога, что очень нужна. И, тем не менее, он никогда не должен забывать, что мужчина имеет право делать то, что ему хочется. Обманывая себя, Егор путал ненависть с любовью. Слишком поздно он пришёл к выводу, что старые убеждения надо менять.
…Несколько месяцев, когда Егор, как говорится, «женихался» с Лидой, прошли в каком-то полузабытьи. Он – студент, Лида работала в ателье швеёй. Познакомились у кого-то из друзей. А дальше пропасть. Оба играли роль, входили в роль, когда опомнились, проснулись бледными и отяжелевшими. И им уже ничего не нужно было друг от друга. Лида для Егора была женщиной, похожей на самозаводящуюся игрушку, которая заводится сама, когда захочет.
Они обнимали друг друга, закрыв глаза. Объятия не создавали между ними ничего прочного. Простое влечение. Не было желания узнать друг друга. Их свёл зов тел. Этот зов обернулся тем, что Егор бросил учёбу в институте.
Задумывалась ли Лида над сутью своих отношений к Егору – кто её знает. Она хотела выйти замуж. Она примеривалась к тому, что видела. В свои двадцать лет, скорее всего, она не задумывалась ни о чём, зато чувствовала всё, была скора на желания, как выйдет, так и получится.
Лиде не свойственна была бесцеремонность. В мире, в котором она выросла, мужчин не было. Отец оставил семью как раз перед рождением Лиды. Её растила и воспитывала мать.
Лида росла в маленьком городке, сила таких городков в том, что, во-первых, он мал, во-вторых,  там каждый всасывает в себя всё, что видит и слышит вокруг, а исторгает, уместно применить такое слово, в несколько искажённом виде, в виде сплетен.
Мать Лиды по отношению к Егору была высокомерна. Она подавляла Егора. Егор ощущал в ней какую-то непонятную силу, какой-то внутренний огонь, огонь не грел, обжигал. Егор пытался закрыться, но ничего не выходило. Сыпались обвинения, что он не добытчик. Егор покорно терпел.
Тёща сопрягала счастье с будущим, сегодня для неё не существовало.
Если женщине доставляет удовольствие потешаться, если язвительный тон – норма, что ж, какое-то время терпеть можно. Какое-то время.
Так и Лида после рождения дочери стала, чуть ли не воплощённое отрицание всякого принуждения. Всё её раздражало. Тон разговора, если и не  совсем материнский, но не допускающий возражений. Порой на расспросы отвечала угрюмо и односложно. Смотрела куда-то в сторону. Лишь изредка моргала. Она высказывалась, что женщине необходимо много тепла и заботы. Кто бы в этом сомневался.
- С тобой я себя потеряла,- часто она говорила Егору.- От твоей любви вся жизнь наперекосяк пошла.
Что это было,- деланное равнодушие, желание поставить Егора на место, обида? Но Лида, будто раз за разом, толкала Егора носом в стену, внезапно возникшую в их отношениях, показывала всю невозможность так жить, как они живут.
Морщила упрямый лоб, дергала плечами, выдавливала сквозь зубы, каким-то свистящим голосом:
- Мне всё равно! Мне всё равно! Но твоя дочь в лучших условиях должна жить.
Лида прерывисто дышала. Ноздри её раздувались, придавая лицу выражение жёсткости. Как она походила на свою мать в эти минуты, и вместе с тем на лице читалось страдание.
Лиде не свойственна была жалость.
Думай не думай, а поворачивалась жизнь так, что никакого объяснения не находилось. Будто и не жил тогда, а мчался в непонятную сторону. Егор с изумлением теперь понимал, что мало знал Лиду до брака, жадность чувств,- вот что поразило в ней. Жадность чувств и гордость. Скорее, напускная. Лида возбудила в Егоре инстинкт завоевателя. Побудила азарт. Не очаровала, а родила желание владеть ею.
Да и будущая тёща, мать Лиды, прельстившись, что Егор студент, какое-никакое будущее это подразумевает, настойчиво подталкивала дочь к замужеству.
Некому было тогда схватить его за рукав, сказать: «Охолонь».
Егор не старался Лиду понять. Он учился любить, как взрослый мужчина. Он горел безудержным желанием. Кажущаяся обманчивая вялость Лиды, скрывала ту силу, которая редко себя проявляет, но держит в напряжении. Ощущение, что-то схожее с тем, когда стоишь возле клетки с диким зверем, а вдруг, вырвется.
Тогдашнему Егору Лида была неведома и недосягаема. По-настоящему, Егор не знал, любила ли она его. Руками касался, а тьма отчуждения не исчезала. И только теперь, находясь в странном раздвоении, спустя два года после развода, когда на самого себя смотрел как бы со стороны, эти два года жизни с другими женщинами позволили все разложить по полочкам. Он чувствовал отчуждение.
Теперь, как понял, он не любил Лиду, скорее, попал под обаяние некоего образа. Лида была то пылкой, то доброжелательно-равнодушной, не отталкивала, но и не признавала традиционной воркотни. Она любила мечтать.
Попал в течение реки-жизни, будь добр – плыви. Вот они и плыли по течению, которое принесло к браку, закономерному и неизбежному, потом покрутило в водоворотах, затем подержало на перекате и, наконец, разнесло по отдельным рукавам.
Счастье всегда хрупко. Боязнь потерять его, заставляет приглядываться к каждому пустяку.
Тишина делает зримыми образы прошлого. Она помогает отыскать новый смысл во всём. Егор был согласен, что, по крайней мере, они в первый момент  любили.
Бред сивой кобылы, но подогревать себя таким суждением приятно. Только где бы сейчас,- думал он,- найти понимающую женщину, которая позволила, которая способна была бы мириться с половинчатостью чувств? Женщина средоточие жизни мужчины.
Вот и надо бояться завистливых глаз, безделья женщины бояться надо.
Средоточие! Надо честно играть с жизнью в жизнь. Средоточие, не средоточие. Нечего сводить друг друга намёками, подозрениями, обвинениями. Ложь всё делает бессмысленным.
Вроде бы, ничего общего нет между людьми, а им интересно проводить время вместе. Почему? Другой случай: дети общие, дом – чаша изобилия, всего полно, а тошно быть вместе.
Привязь друг к другу – это не принятые обязательства, скорее, наложение внутренних установок, слияние чего-то с чем-то. Сумел войти в реку жизни, сумей и выбраться из потока. Да и, если не хочешь топтаться на месте, надо сворачивать на новую дорогу, переступать порог. На пороге, на границе двух миров хорошо на миг задержаться, оглянуться назад, запечатлеть в сознании вчерашний дневной свет, схватить взглядом мелочь, до этого раза ничем не привлекательную, повернуться и шагнуть в сумерки.
А как быть с теми, кто остаётся?
Зашевелил Егор пальцами, застучал ими по колену, занервничал.
Из раза в раз пережёвывать одно и то же,- сытым не станешь.
Он как бы уходил, и далёкий край неба, расцвеченный закатными красками, мерк. Гасли последние лучи, вечер переходил в сумерки, сумерки густели. И он начинал чувствовать эту тьму, всю беспросветность. Скоро должен наступить конец.
Что держит на одном месте, что заставляло прислушиваться, пристально вглядываться в метровое пространство возле крыльца, на сто раз изученное, но которое притягивало взор, ибо здесь, втоптанный камень, опрокинутая алюминиевая миска, в которой он, Егор, выносил курам зерно, старые галоши – всё это память чего-то, а памяти свойственно напоминать.
Что берёг он в своей памяти, во что верил, что из раза в раз ждёт? О чём может поведать ниоткуда пришедший неясный шум, что он торопится сказать?
Нет, слова нельзя противопоставлять тишине. Если тишина завлекает,- молчи. Тишина – это тот провал в памяти, перейдя который, рождается что-то новое. То ли это просто шумит в ушах, то ли шум – голос какого-то напоминания.
Погоду на завтра обещал малиновый закат. Огонь дожигал вечерние облачка спокойно, не полыхал, не разгорался огненными красками.
Из отдушин подполья, из зарослей крапивы в углу двора за одичавшим кустом крыжовника, из груды брошенных возле бани обломков прясла ограды, которые Егор второй день всё никак не мог порубить на дрова, медленно поднималась тишина. Тишина поднималась, и одновременно пропасть забвения расширяла свой зев.
Одна тишина вслепую ощупывала пространство, родившее её для того, чтобы незаметно слиться с тишиной выползавшей, допустим, из подполья, другая тишина, вместо того, чтобы стелиться по земле, норовила уйти в прижимавшееся к земле небо.
И первая подпольная тишина, и вторая угольная тишина, и тишина груды обломков, и десяток других наползавших языков тишины забирали часть чувств, не рождая эхо. В тишине двора эхо не ловит исходившие звуки, эхо не держит цепко ощущение зыбкой забытости. И эхо, и тишина не могли родить уверенное спокойствие. Спокойствие – порождение природы.
Егор чувствовал внутреннее сопротивление, не то чтобы неодобрение или осуждение, к осуждению он привык, но именно сопротивление. Он не понимал, что он хочет. Раньше не хватало времени. Эту неделю времени предостаточно, никто не стоит за спиной, никто не подгоняет, никто не напоминает: делай это, иди туда. По крайней мере, он нормален. Нормален в той степени, в которой можно быть нормальным в ненормальности.
Почему-то родилось понимание, что его сегодняшняя маета создаст завтрашний, совершенно отличный от  каких бы то ни было представлений, мир. То, каким он вообразит завтрашнее, таким оно и осуществится. Завтрашнее – за углом, за поворотом, во сне. Мечты создают завтрашнюю реальность. Был же сон нереальности с написанными инструкциями, с ограничениями, с совершенно иной действительностью. Побывал в параллельном мире.
Наплевать. Сложно разбирать то, в чём не уверен. Безрассудно пытаться привязать себя к тому, что, по сути, не твоё. «Не твоё» всегда в запасе имеет «потом» с непредвиденными осложнениями. «Потом» ведь может и не случиться.
Тишина окружала. Егор с удивлением замечал, что на него смотрят острые, немигающие глаза далёкого космоса. Он редко встречал с чьей-либо стороны столь пристальное внимание.
Космос может читать мысли. Может позволить себе такую роскошь. А. может, всё – откровенное самолюбование, смертная тоска? Всё происходящее – это знак оттуда. Его задача – не упустить ни малейшей детали. Его задача – следовать закону: выбор чего-то – это отказ от чего-то.
Мысли, видения вырывают его из комы неподвижности.
Не будь сейчас сумерек, Егор давно бы ушёл в лес. Его туда тянуло. На одном из своротов тропы росла огромная берёза. И в дупло этой берёзы он протиснулся в том странном сне, когда попал в другой мир.
Когда тучи опускались низко, то именно эта берёза не давала им пасть на землю и расплющить всё живое.
Ствол морщинист, ствол мощно уходит корнями в землю. Сучья и ветки оканчивались тысячами листьев. Именно на той берёзе ещё в августе первым появляется жёлтый листок-седина. Именно, где бы ни бродил Егор по лесу, но к этой берёзе он приходил всегда. Приходил за тем, чтобы прижаться спиной к стволу, молча постоять.
Хорошо запрокинуть голову, между листьями проглядывает промытая солнцем голубизна, птаха перепархивает с ветки на ветку. Тишина вокруг, и в этой тишине ясно слышен звук бегущей воды.
Корни дают началу родничку, который струится по стволу, поднимается вверх к веткам и листьям, распадается на сотни и сотни ответвлений. Вода, в конце концов, испаряется, зарождая облака и тучи. Из туч льёт дождь. Корни выцеживают снова воду. И так бесконечно. Можно стоять и слушать, представлять.
Ветер в вершине берёзы вздыхает. Во всём теле начиналась чувствоваться слабость, лень наваливалась, она и была и могла показаться приятной.
Стоял Егор под деревом, а вокруг него всё вертелось. Быстрее, быстрее. И неодолимым было желание лечь и не вставать никогда. Чем это состояние, как не отупение?
А потом, даже если на улице стояла жара за тридцать градусов, он начинал себя чувствовать усталым и продрогшим, холод шёл не из берёзы, не откуда-то  снаружи, не знобким ветерком внезапно обдувало разгорячённое тело, Егор чувствовал, как холод поднимался изнутри, как бы из костей. Кто-то втыкал в него иглу шприца, и вытягивал холод.
И ещё, каждый раз отмечал для себя Егор, что ветки берёзы, когда он прижимался к стволу,  опускались ниже.
Особое отношение было у Егора к тому, что в простонародье именовалось природой. Что-то одно он не выделял.
Луг, покрытый цветочками, для него был как бы иллюстрацией в книге, только не застывшей, один раз и навсегда нарисованной, а каждодневно меняющей и краски, и запахи, и ощущения.
Огромные валуны, принесённые ледником, бог знает, в какие незапамятные годы, представлялись всего лишь родимыми пятнами, или, скорее, точками, отделявшими одно описание от другого. Лесные озерки, заросшие кувшинками, тихие протоки, мох под ногами, грибы, ягоды, веники, принесённые из лесу, различные коряги - всё это создавало некое особое отношение, которое он называл «уважением». Это рождало неравнодушие, восхищение.
 Любил Егор природу. Но под природой он в первую очередь имел в виду лес. То время, когда он первый раз с боязнью вступил в лес, когда почувствовал себя не совсем уютно, прошло. Да, тогда впереди него шагала настороженность. Настороженность, с которой пробираешься сквозь толпу людей, отличается от настороженности, когда идёшь лесной чащей.  В лесу всё необычно. Лес заставлял с уважением относиться к себе, заставлял ценить себя. В нём была глубоко запрятанная причина для восхищения. В лес нельзя без благого слова идти.
В лесу он предавался убаюкивающему полусумраку. Все тревожные мысли, сполохи красок, импульсы хотений уносились прочь.
Уход в лес – это временная разлука самого с собой, с тем, кто, или что ты есть среди людей. Раскладка на что или кто ты есть – это ожидание открытия неприятности.
От ожидания неприятности становится чуть-чуть не по себе. За каждым поворотом, за каждым выворотом корней упавшей ёлки, казалось, его ждал негостеприимный хозяин, а то, что у леса есть хозяин, Егор подозревал.
Шорох, скрип, треск, чей-то стон – всё это заставляло долго и неспокойно вглядываться вперёд. И тишина настораживала. Потому что из тишины тоскливое дерево почти живым голосом выдаёт свои жалобы.
Лес вокруг деревни не тайга. Нет грохота бурелома, нет груд ветром наваленных друг на друга деревьев. Лес теперь больше страдает не от шквального ветра, а от «чёрных лесорубов». Непроходимые завалы из обрубленных вершин, сучьев, исковерканного подлеска, развороченного мха.
Лес для Егора,- что-то особенное. Только в лесу происходило сравнение неизвестного с чем-то известным только ему, только в лесу он мог перешагнуть безболезненно рубеж в своих рассуждениях на тему, правильно он живёт, или нет.
Егор летом днями бродил по окрестным лесам, пристрастился отыскивать «чудеса природы». Не было дня, чтобы не приносил из лесу выворотень корня, замысловатый сучок, корягу. Всё это он прятал в сарай, где у него был «свой» угол, который он отвоевал у Марии, где был безраздельным хозяином, и стены в котором были увешаны фигурками.
- Понавесил по стенам,- ворчала Мария,- в сарай зайти страшно. Дверь откроешь, а на тебя из темноты таращатся рожи. Не то божки, не то сборище идолов. Корова, точно, хуже доиться стала. От твоих кореньев всё. Пеструха, курица, не кладёт яйца в корзину, куда все остальные куры несутся, а под твой выворотень, наладилась.
- Так что, яйца у неё мельче от этого, болтуны все, что ли, тухлые?- хмыкал Егор.- Курица, каких поискать надо. Каждый день с яйцом. И петух её любит. Топчет.
- Дурак!- качала головой Мария.- Я ведь не о том. Мне, что ли, под тот выворотень залезать, чтобы ты обо мне, как о бабе вспомнил. Год назад другим был.
- Стареем!- отшучивался Егор. Его удивляла жадная, необузданная  любовь не только к накопительству, но и стремление Марии узнать, что скрывается под обманчивой вялостью супруга. Всё-таки, женщина – существо неведомое и недосягаемое.
- Нашёл, что говорить! Люди деньги делают, люди за всё хватаются, лишь бы копейку лишнюю в дом принести. Торгуют. А этот…Дров на зиму мало заготовлено. Ходишь по лесу, так носи грибы-ягоды. Орехов запаси…Созерцатель! Выгоню, к чёртовой матери.
Вид у Марии, когда она произносила свои монологи, был такой серьёзный, что честно хотелось расхохотаться ей в лицо.
- Ничего ты, Маш, не понимаешь. Ведь я лето приношу. Лето. Зимой сучок принесёшь в избу, тут сразу и место, где нашёл, вспомнится, и…
- Куда уж мне, понимать…На твоё лето сына не выучишь. Ты один понятливый. Ты у меня как гость заморский живёшь. Как приехал, так и исчезнешь. И коренья свои побросаешь. Коренья – ладно, пойдут на растопку,  я одна останусь. Буду из раза в раз долгими вечерами глядеть на них, вспоминать, пережёвывать, как ты говоришь, всё, что не договариваешь.
Надо мной смеются, не над тобой. Егор, я ж всем говорю, что ты созерцатель, книгу пишешь. Хоть отстали, не спрашивают: «Чего он у тебя не работает?»
Тебя с лешим сравнивают. На бабий роток платок не набросишь, вишь, что говорят, будто ты бегаешь в лес к марухе лесной. Что, скажешь не так? Вас же видели в лесу вместе.
- Дура, ты, Маш. Как ни есть, настоящая дура. Какая маруха?
- А то ты не знаешь? Кикимора какая-то. Та, что кореньями оделяет. В зелёном вся. Я понимаю, наговаривают…
- Что молчишь? О чём задумался?
- О тебе.
Не каждая женщина имеет привычку притворяться. Любопытно наблюдать, как меняется в лице – быть может, из-за того, что он слишком неотступно посмотрел, вот губы и сжались, на шее набухли жилки.
Долго глядеть в лицо рассерженной женщины нельзя.

                30

Долго нигде нельзя быть гостем. Ни в лесу, ни в примаках. Настороженность появлялась, сомнения начинали мучить: правильно ли живёшь, в ту ли сторону идёшь, тот выбор сделал? А в голове ни одной стоящей мысли. Не возникала такая мысль, посещали мысли вовсе не утешительные, хотя на какое-то время и они успокаивали.
На какое-то время успокаивали, а в основном рождали отвращение к себе и чувство, что Егора предали. Это состояние в одно слово укладывалось – утрата. Утрата и себя, и близких Егору людей.
Чувство утраты заставляло стискивать зубы. Кровь при этом вскипала в жилах. Ни к чему не привязанная ярость, глупая, как, по сути, так и по содержанию, вытесняла все остальные чувства. А причины злиться не было.
Жизнь – порочный круг. Жизнь – подсознательное стремление к смерти. Жизнь играет нечестно. Жизнь по отношению к Егору была с душком двусмысленности.
Вроде бы глупо клясть пресловутую жизнь вообще, пинать её, постоянно напоминать о своей несостоятельности, о том, что недодали счастья, всем вешали с довеском, а Егору довеска не хватило.
Временами думалось, что счастье ускользнуло между пальцев.
И в этом правда. Не за что уцепиться счастью.   
Год уходит, уносит с собой глубокую обиду. Что там говорить про год, каждый день умертвляет что-то внутри.
Вот и выходит, что Егор – вечный должник у жизни. Если отступиться перед непреодолимой стеной можно, то перед долгом жизни отступиться нельзя. Нигде на бумаге не записано, где, сколько, в чём  этот долг состоит. Но ведь бессмыслица и нелепость пытаются наказать за неумение жить.
Жизнь ничья не собственность. Её вручают с рождением на хранение. Егор относит себя к меньшинству. Живёт вдогонку. Не совсем удачник, но и не стопроцентный неудачник. Горчицу-приправу, чтобы взбодриться, даром получил.
Привык ждать, мол, само что-то в ноги упадёт, а не падает. Может. кому-то падает, а Егору - нет
А вот же, должна его частица настичь Большую Жизнь Удачи, слиться с ней. Неужели, из-за разных скоростей маета? Большая Жизнь давно скрылась за поворотом, а Егорова «удача» трусит вдогонку. Ни окликнуть, ни настигнуть…По собственной воле для того, чтобы угодить кому-то, Большая Жизнь не остановится, не замедлит свой ход. Егор в её глазах, если она вообще его видит,- песчинка. Ноль.
Скорее всего, от безысходности, от осознания собственной ничтожности человек стареет, от этого чувство одинокости рождается. Вот и стоишь у окна, сидишь на крыльце, заворожёно смотришь вдаль, и ничего не хочется.
Когда ничего не хочется, это, наверное, счастье отсутствия желаний.
Одиночество расползается вширь. Вглубь ему некуда расти. Да и вширь растекается оно не до бесконечности. Заполнить дом, дворовое пространство, - на это у него сил хватит, а вот, прикосновения заставляют одиночество шарахаться, сжимается оно до размеров самого себя. Тогда оно рождает ощущение горя. Горе обездвиживает, выхолаживает. Рождает слепую гордость.
Как ни старался, никак Егор не мог отцепить настороженность, она становилась всё больней и больней, она начинала сравнивать, она вытаскивала из потаённых уголков припрятанные воспоминания: досаду, желание что-то изменить.
Ниточка, которой Егор был привязан к Марии, вот-вот готова была оборваться. То, что он считал правдой, правдой не было, скорее, игрой воображения.
Настороженность оборачивалась трусостью, закрывала дорогу желанию перемен.
Вот и стягивала лицо маска страдания.
Тот Егор, который сидит вечерами на крыльце, не похож в главном на Егора двойника. Второй Егор человек иной породы. Словами это не выразить. Он понять не может, что ему надо. Раньше знал, чего хотел, а теперь забыл.
Для второго Егора главное - быть свободным. Вкус к жизни стал другим. Притупился. Узда не накинута. Владеть им можно только с согласия.
Егор не является зеркалом для двойника Егора, двойник не позволит созерцать своё отражение просто так. Один Егор - добыча другого Егора. Оба – перерожденцы. Союза между ними и в помине нет.
Душа Егора не служит никому, кроме него самого. Она никого не судит. Она наблюдает.
В словах, которые Егор произносит про себя, никакого тайного смысла нет, однако, безразличие, чередуясь приливом и отливом, от которого он никак не мог избавиться, постепенно проходило. И желание он не мог отменить, и фантазии не поддавались запрету. И это не приносило спокойствие.
Напряжение отвращения к самому себе, будто его предали, родилось из понимания необходимости перемен.
Тишина. Тишина никогда не победит отчаяние. Отчаяние в тишине обостряется. Тишина заставляет осознать бессилие, она зовёт, манит, она как бы вбирает в себя всё, что гнетёт, что два дня назад не существовало, но сегодня непомерно разбухло, получив подпитку от воображения.
Егор страдал от невозможности разобраться, он попал в мучительную ситуацию.
Бессмысленная неприступность, неумение лавировать, ему что и оставалось, так поднять кверху руки, и объявить себя вечным должником. Мужику быть вечным должником не свойственно. Мужчина в первую очередь – это поступок. Делай, иди, борись,- и тогда придёт богатство и спокойствие.
Мысль о богатстве и спокойствии разливала бодрящее тепло, на минутку, Егор погружался в состояние полного бездумного расслабления, но при этом не цепенел, не делался отяжелевшим. Наоборот, сосредоточенно вслушивался в тишину.   
Мозг включался в происходящее рывками. Силился понять, представить, осознать всё целиком,- не тут-то было. Мозг Егора изборождён, как запущенный участок земли, бороздами, извилистыми канавами. Мысли перескакивали с одного участка на другой.
Егор как бы очнулся. Толку не было, сидеть и молчать. Молчание нелепо, оно в бессмысленность затягивало. В уме начинал перебирать слова, ощущал их легковесность. Искал новые, более весомые слова, более значимые, но и их приходилось отбрасывать. Все слова казались какими-то жалкими, они ничего не выражали.
Жалкие слова, не совсем выражающие мысль, но и между такими словами приходилось лавировать до тех пор, пока не упирался в одно слово, которое успокаивало, которое воплощало приятную умиротворённость. Это слово было «Затопы».
Исполнение видений ждёт своего часа. Кажется, всё вокруг валилось в бездну, и только он, Егор, оставался сидеть на крыльце, свесив ноги в пустоту.  И то, что валилось, оно уносило с собой всё, что было неповторимостью.
О чём бы ни подумал, какие бы слова не произнёс – ответ Егор не получал, вернее, ответ всегда был отрицательный.
И он всегда останется отрицательным. Не потому, что Егор так решил, а потому, что действительность не хотела перемен. Нет действительности, к которой он принадлежал. Его действительность была ограничена рамками. Жить, ни разу  не сломав рамку,- полная чушь!
Вроде, и не злился Егор, по сути, ни он, ни кто-то никакого вреда не делают. Для чего тогда всё усложняется? Для чего приходится сравнивать несравнимые вещи?
Близость неоправдавшегося ожидания, когда вот-вот готов был получить искомое, нерастраченным комом застряло в груди. Будто размокшим куском хлеба ожидание было, ни проглотить его, ни выплюнуть, и вдруг оно разом само не пропадёт, это вот и рождало понимание, что всё поздно.
Для чего поздно, отчего поздно, почему ничего нельзя изменить, Егор не знал, но знал, что так будет.
Всё как бы само собой смягчалось, расплывалось, растворялось в сером сумраке. Бесформенность – залог будущего возрождения.
Стирались черты, скоро ничего не останется в памяти от прошлых минут счастья, из того, что когда-то значило. Пропадала боль, которую причинили женщины, ибо только боль, причинённая женщиной, сохраняется в подсознании долго.
Егор припомнил, что недавно мелькнула тень. О чём хотела предупредить мелькнувшая тень? Почему от той тени секундная растерянность помнилась? Не из-за того ли, что почувствовал горечь утраты, вернее, короста с болячки отвалилась?
Чувственные воспоминания рождали картинки-образы. Не получалось стереть из воспоминаний, как обладал женщиной. Воспоминания – поток жизни. Любой поток, в конце концов, обессиливает, мельчает, и в нём многое тонет и разлагается.
- Как жить?
В этот вопрос Егор вкладывал всё своё отчаяние. Этот вопрос выражал невыразимое. Прожит какой-то отрезок жизни, он с кем-то сыграл сцену до конца. Выложился полностью. Но нет радости. Что-то так и осталось уготовленным на завтра, а то и гляди потянется дальше - в послезавтра.
Хотелось Егору, чтобы от лица жизни кто-то произнёс:
- Прости меня. Я не хотела причинить тебе боль! Прости меня, прости!
И он начинал чувствовать, как между ним и кем-то устанавливалось странное взаимопонимание. Оно высвобождало поток жалости. Жизнь перекладывала часть своей ноши, часть своих страданий, часть боли, вместе с болью – часть радости на соседа. И сосед добровольно принимал всё это на свои плечи.
Не из-за этого ли появилась какая-то болезненная чувствительность?
А вместо «прости», Егор слышал:
- Ты меня чертовски раздражаешь. Я не собираюсь притворяться. У тебя одна жизнь, если хочешь её прожить…
Егор торопился с ответом:
- Я ничего не хочу.
Волнительна дрожь волнения. Нет никаких прав претендовать на какое-то особое счастье, никто никому не принадлежит. Промелькнуло желание утешить, возникло желание спастись от божественной несправедливости. Разве можно понять, кто, в чём повинен? Человек не должен быть палачом.
Не должен, но, зачастую,  человек – именно палач.
Многое западает в человека. Западает то, что ему подходит, западают, в первую очередь, ощущения, то, чего недостаёт.
Не из-за этого ли в сознании возникает картина умирания. Отчаяние невозможности быть счастливым, порождает картинку умирания в отчаянии, ибо ничто не способно утолить мечту.
Жизнь никогда не насытит страстью жить. И того, или ту, кого видел на картине умирания, Егор никогда не потребует назад в любом качестве: в качестве друга, либо в качестве жены, либо в качестве отдушины, в которую он хотел бы выговориться. Он не владел способностью оживить или помешать умереть, поэтому и считать кого-то безраздельно принадлежащим себе он не в праве.
Откуда-то наползла и захлестнула сбивающая с ног волна паники. Она тяжела, она подкатывала к горлу, она вымывала понятие долга, она должна была подавить все чувства, которые Егор всё ещё испытывал.
Жизнь построена на воровстве. Кто-то у кого-то крадёт любовь. Кто-то тихонько отщипывает от пирога общей радости свой кусочек, кто-то за кем-то подглядывает. Этот «кто-то» не отдельный человек. Так было задумано изначально. Поэтому винить кого-то бессмысленно.
Бессмысленно впиваться в кого-то в попытке удержать возле себя, бессмысленно возносить руки к небу, прося небесную манну. Нет способа проникнуть в чью-то душу.
Слиться, соединиться, стать единым целым с кем-то никогда никому не удастся. Глупо считать, что долг Егора – не мешать кому-то, делать его жизнь.
Из раза в раз одну и ту же ошибку делают разные поколения. Раз за разом люди обманывают себя. Параллельны пути людей, как бы кто ни старался. Идёт обмен пощёчинами. Хотя видимых ссадин нет.
Долго находиться на одном месте обременительно. Манит начать новую жизнь на новом месте. Не получается,- так всегда найдётся тот, кого можно обвинить в своих бедах.
Обвинения перерастают в жалость к себе. Если жалость слишком свежа, она не закалена против ударов судьбы.
Земная защита от напасти – напиться. Не всегда это помогает, но какое-то разнообразие.
Странно, когда Егор думал о смерти, он чувствовал в этом какую-то всего лишь событийную неожиданность. Неожиданное исчезновение, уход в никуда. 
Егор никогда не видел в том забытьи себя седым, с лицом, изборождённым старческими морщинами. То есть, себя состарившемся, вынужденным беречь силы, подсчитывающим оставшиеся часы и минутки, таким Егор себя не представлял.
Ну и что, если Егор не вполне удовлетворён собой? Кто-то более одержим в своих поисках, кто-то согласен на малое.
Один признаёт себя побеждённым сразу, другой продолжает и продолжает поиск. Кто-то страдал в одном месте, будет страдать в другом месте. Такая судьба.
В ком-то больше скрытной животности, в ком-то она затаённая. Кто-то замыкает на себе, кто-то, как ни пыжится, оставляет равнодушным. Того, кто признаёт себя побеждённым сразу, одолевает неодолимая жалость к самому себе, порождённая тем, что в страдании других он узнаёт собственную боль, и она закрыла горизонт: не знаю и не хочу ничего знать.
Егору чужого не надо.
На лице скорбное недоумение, слова застряли в горле, взгляд обманутого ребёнка. Редкий человек может устоять против беспомощного страдания, которое вторгается, обдав теплом и повергая в смятение, а оно, смятение, всегда побеждает.
На деревьях образуется ровно столько листьев, сколько предписывает им природа. Не больше и не меньше. И опадает этих листьев в тот или иной месяц ровно согласно закону выживания.
Вот и нечего искать смысл, пытаться его угадать, постичь. Если всё причиняет боль, если так и тянет всё плохое отсеять, не силься понять непостижимое.
Егор потёр подбородок, кажется, щетина отросла за вечер на пару миллиметров.
Всё-всё казалось поправимо. Жизнь продолжалась. Ко всему можно привыкнуть. Но боль ввинчивалась внутрь как штопор. Штопор разбередил всё. От покоя, который с таким трудом создавался, не осталось и следа. Душа взбаламучена, как со дна застоявшегося пруда поднимались гнилостные запахи. Не хватало воздуха.
В какой-то момент пришло понимание, что сблизиться с тем, что зовут жизнью, не удастся. Нить оборвана, мгновение долгожданного счастья так и осталось мгновением, оно не породило росток новой жизни. Что-то, так ожидаемое, ускользнуло.
А так хотелось Егору  своими руками обнять вечность, познать сладострастие бессмертия.
Увы, мысли остались мыслями, они рвались прочь, они витали далеко. Какой бы накал не был у мгновения, он быстро растает. Хорошо, если останется след в воспоминаниях. След от воспоминания подогревает кровь, он провоцирует на поступок, готовит срыв, заставляет взбунтоваться.
- Проклятие,- выругался Егор. перебирая в уме слова. Он чувствовал странное беспокойство, как будто ему было необходимо что-то сделать, причём срочно, только он не знал что именно.
Его лампа счастья давала мало света. Пришло время подниматься и уходить.
Пятница, пятница.
Воспоминания угрожали обрушиться на Егора, если он чуть расслабится. Глупа было повторять расхожее мнение кого-то, даже не пытаясь услышать того, кто это мнение не разделяет. Егор не знал, что делать, просто тянуло его всё бросить и уйти, уйти туда, где нет ни снега и холода, где тепло и солнце.
В этом была двойственность. В голосе слышалась затаённая жалость к себе. Он начинал переговариваться сам с собой, чтобы скрыть страх перед одиночеством.
Он не мог никого сделать счастливым, но и никого пытать не собирался. Маленький проблеск радости был, он ведь не совершил ничего непоправимого. Собственное мнение – это блажь. Комариный писк.
Жалость к себе – это, в конечном счёте, начало любви, которая приходит вместе со страданием, с той лишь разницей, что винить никого не хочется, и нет ожесточения ни к кому..

                31

Всё менялось как в калейдоскопе. Тишина сменялась весельем. Истома и умиротворение проходили. Разгорячённая мыслями кровь начинала струиться по жилам быстрее. Мгновения ускорялись, делались наполненными, твёрдыми, как кусочек гранита, как кубик льда. И исчезало желание.
К горлу подступала тошнота, и хотелось завыть не хуже той собаки, которая воет на луну, воет из-за того, что почувствовала, что кто-то покушается на единственное – на воспоминания?
Единственным светлым воспоминанием собаки является то, как она давным-давно была свободной. Или, что кто-то хочет отнять кость. Собака  огрызнётся, если её любимую кость попытаются отнять.
Жизнь внимательно смотрела на Егора из темноты, втягивала своими глазами, и он, может быть, в первый раз разглядел и понял всю свою несуразность.
Жизнь глядела на него взглядом незнакомого человека. Так смотрят прохожие, думая о своём.
Есть вещи, которые невозможно понять.
«Понять вещи невозможно, зато понять, что чувствуешь сам, когда тебя обманывает жизнь, когда ты ничто – труда не составляет. Жизнь вонзила шип, и никаких усилий не хватит, чтобы вытащить его».
Тошнота подступила, потом начало мерещиться сознание, потом в голове погасла лампочка, которая, вроде бы, и освещала всё, и в то же время рождала тень. Без лампочки в голове Егор превращался в бегемота – толстокожего и сильного.
Жизнь, конечно же, женщина. Женщина-колдунья. Иначе как бы она могла следить за тем, что делается, и при этом оставаться невидимой, вкрадываться в сны. Она следит за Егором, она желает узнать про спрятанные сокровища.
Мертвы часы одиночества. Не получается всплыть на поверхность. Нет беспристрастности. Идёт противоборство. В отсутствии беспристрастности слабость человека.
Секунды достаточно, чтобы ужас вонзил в душу клыки. Ужас рвёт все непроницаемые оболочки, делает человека слепцом, вот и приходится выставлять вперёд руки, идти с протянутыми руками. 
Егору, по-настоящему, идти не хочется. Он хочет остаться. Чтобы остаться, нужно просто лечь и заснуть. Сон поможет сделать выбор.
А как же тогда мир запредельных бездн? Мир запредельных бездн Затоп, который наяву увидеть невозможно, там бездны мира подобны матрешке: все бездны заключены одна в другой, тот мир как луковица – снимая слой за слоем, наплачешься.
Егору всё равно. В привычку вошло сидение на крыльце, и думать, в общем-то, ни о чём. Понятно, он тратил часы и минуты на ерунду, но ведь никто не возражал, никто не предлагал провести время по-другому.
Егор считал, что он слишком устал, чтобы вспоминать  и обдумывать все бездны, в которых побывал. Он пользовался состоянием заторможенности, какая бывает у человека при неполном пробуждении.
Завтра может сегодня ночью стать непереносимой мукой. Он и сидел неподвижно на крыльце, чтобы экономить силы, чтобы мысли окончательно не перепутались, и не завели в тупик, откуда потом ему никогда не выбраться.
С какой планеты он выходец? С Марса, с Сириуса? Его планета – это его дом в маленьком занюханном посёлке возле железной дороги. Но ведь и там он был чужим. Чужой и здесь. Поменял шило на мыло.
И там был вещью, и здесь – как бы товар. Наособицу лежит.
Кончил школу, багаж знаний уместился в рюкзаке, женился – продукт этого поступка – дочка, как сказали, не его. Работал. Пытался щедро раздаривать себя. Щедрость до добра не довела, прогорел в чувствах. Все только и знали, что брать.
И это, прицепившееся желание перемен, это предчувствие гибели... Он – всего лишь вещь. Вещь выполняет свою миссию, старится, приходит в негодность. Раз отдала свою полезность, так зачем помнить о ней, зачем хранить?
Вот и выходит, где Егор, там свален в угол жизни хлам. Куча старья. Она смердит. И ведь свезти её куда-то, отдать кому-то нельзя.
Позакрыты пункты приёма. Не модно обменивать даже на книги вторсырьё. А ведь был такой период. Все стремились получить талон на ту или иную книгу.
Теперь многое стало ясным. Горизонт очистился от туч. Удивительная способность открылась, различать мельчайшие нюансы. Если хорошо стало, жди, придёт напоминание, что хорошо скоро закончится плохим. Не должно быть всё время слишком хорошо.
В этом утверждении не хватает способа, каким можно освободиться от привязанности. Нет научения, как пройти сквозь время.
Плохо, что всё предопределено свыше. И ничего с этим не поделать. Перенестись бы на тысячу лет назад…Или на двести лет вперёд…
Нет, такое не подвластно человеку, не властелин мира он. Человек просто населяет планету. Даже поставить события с ног на голову, не получается. И быть вне времени не позволено.
Егору кажется, в какую бы самую тёплую нору его не затиснуло бы, всё кругом так и останется замёрзшим, а вот вылезти из норы не удастся.
Вылезать в одиночество ему не хочется. Никто до конца его своим не признает. Не тот воздух вдыхает.
Эх, не есть бы, не пить, не дышать воздухом, иметь способность проходить сквозь стены, стать невидимкой. Призраком. Не страдать. Вернуться бы в своё время.
Конечно, он просто одинокий, предельно отчаявшийся тип, даже невротик, но зачем сразу поднимать лапки вверх? Не полная безнадёга жизнь.
Егор сидел, утопив в кулак свой подбородок. Он то смотрел прямо перед собой, то переводил взгляд на липу, которая служила как бы одним из столпов подпирающих ночное небо. В его мыслях и рассуждениях не просто напрочь отсутствовали логика и здравый смысл, а размышления ни о чём именно такими и были.
- Я не собираюсь ничего менять,- раздельно выговорил Егор. Помолчал. Заговорил дальше.-  Мне плевать, что всё сливается и смешивается. Готов отдать половину, но и мне кто-то свою половину отдать должен. И любить ближнего я должен наполовину, другую половину я должен сохранить для себя.
Егор чувствовал себя сломленным; все бросили его в нужде, все, даже он сам. Предел наступил. Бог отвернулся. Бог помогает тому, кто сам себе помогает. Пытаясь выдумать путь спасения, Егор не собирался меняться.
Сейчас не хватало Константина. Вот уж с кем можно было поспорить, посоветоваться. Тот никого не призывал делать добро, Константин призывал отвечать добром на добро.
Егор был согласен, когда отдаёшь всё, хочется хоть что-то получить взамен.
Но пока что-то вроде заговора против него ощущалось. Тихушники из-за угла,  любители подсматривать, доброжелатели на словах,- все со стороны похихиковали.
Если все тихушники, если все доброжелатели, если все щедро раздаривают себя, то это верный признак скорого распада. Бежать, бежать надо из такого общества. Всё это в любой момент может превратиться в кладбище воспоминаний.
Но вот же, сон был, сон, в котором Егор побывал в другом измерении, стал как бы неодушевлённым, перестал осознавать течение времени.
Но ведь и в другом измерении жители воспоминаний состоят из тех же самых атомов и молекул, из которых состоит Егор здесь. А там они почему-то будили совсем другие чувства. Горечь рождала воспоминания. По несделанному, сожаления были о неблаговидных поступках. Горечь была порогом напоминания, о который Егор из раза в раз спотыкался.
Егор не верил в божественную справедливость. Какая же это справедливость, если ему пришлось бегать за нею по всей стране. И хотел бы на неё опереться, но в результате – всегда проигрыш.
Во всём виноваты связи. Связи его и атмосферного давления. Подскочил барометр – физически ощущал Егор прилив бодрости. От земли поднимался тогда туман, вместе с ним поднималось и настроение.
Настроение настроением, но мысленные зацепки в последнее время не укладывались ни на один из уровней Егорова мышления. Все его мысли были столь мимолётными, что тут же забывались.
Глупо, конечно, говорить о каких-то уровнях развития. Давать кому-то советы, выслушивать,- это слишком легко и слишком бесполезно. Окружающие беспощадны. Что бы ни случилось, виновником определят Егора. У молвы свой скорый суд – она осуждает, даже не выслушав, даже ничего не зная. Все боятся громких слов, а простые, определяющие слова в своё оправдание находятся не вдруг.
«Вдруг», «не вдруг», «чудной», чуть ли не мутант,- это Егора обвинили в малодушии, а малодушие никогда, никем не прощается. Чтобы снять все обвинения всей жизни не хватит.
Обвинения Егор глотал как лекарства. Горько, всего морщило, а что оставалось делать, если болен какой-то непонятной болезнью. И именно болезнь погружала в оцепенение, темнота, которая стала чем-то вроде защитного купола, помогала выживать. В темноте не так бросаются в глаза всюду выпирающие углы, а на свету Егор то и дело натыкался на них.
Темнота, скорее, ночной свет, а он есть, создавала причудливые тени и учетверяла глубину проникновения, этим сбивала с толку. Всё, что было раньше, маскировалось, рядилось в давно вышедшие из моды слова-одежды.
Ощущение себя единственным, выжившим, оставшимся в живых на всём белом свете после вселенской битвы-сечи, рождало жалость к самому себе. Егору хочется подсунуться под руку, чтобы пожалели. Да что там пожалели, просто бы положили руку на плечо. Без слов, без уверений в любви.
А ведь последнего, оставшегося в живых человека никто не пожалеет, о его судьбе никто никогда не задумается. Вот и выходит, что он наказан по заслугам своим одиночеством, потому что сумел выжить. И терзаться ему всю оставшуюся жизнь. Если жизнь в одиночестве – это и есть жизнь.
«Не делай скорбное лицо,- равнодушно подумал Егор.- Не надорвался жить. Никто мстить за безделье не будет».
Можно ненавидеть и в то же самое время почти любить то, что ненавидишь. В этом есть тайное удовольствие. Оно подразумевает, что кто-то в это время тоже мается, одинок настолько, что неуют для него делается пыткой. Ему покориться этой самой жизни нельзя, и жить в приятии всего происходящего невозможно. Хотя, принимать всё как оно есть – единственно возможная форма душевного равновесия.
И вновь, и вновь наползают тени прошлого. В них разгадка. Но в сумраке, в темноте трудно отыскать среди переплетений множества нитей ниточку  судьбы.  Любой человек когда-то держал в своей руке эту самую ниточку, только не всякий знает, что у него в руках было. Слишком поздно приходит понимание.
То ли слишком дёрнул, то ли зацеп произошёл, то ли задоринка на нитке протёрлась, но оказавшийся в руках обрывок, всего лишь, обрывок нитки, начинает рождать глухое страдание. И мысль иголкой ковыряет: должен был что-то предпринять, но даже пальцем не пошевелил.
Егору неважно, что по тому или иному поводу думает, например, «хозяин леса» или сосед через улицу. Ни сосед через улицу, который, скорее всего, помирился с женой, видит второй сон, ни «хозяин леса» не помощники Егору. Он и сам никому не навязываются.
Те звуки, которые Егор слышит вокруг себя, глухое бубнение голосов,- всё это отдельно, а вот что касается глаз, то чьи-то глаза, глаза «таких же, как он»,  неотступно следят за ним. Он тонет, а те, глядящие из темноты, гадают, удастся ли ему всплыть.
Нет умиротворения и спокойствия. Если эти термины, применимые к определению человека, перенести на неодушевлённые предметы, которые живут намного дольше, чем люди, то сейчас вокруг Егора ничего нет. Внутри всё бурлит, с этим Егор как бы и свыкся, а вокруг – глушь.
У Егора ощущение, будто жизнь предлагает выбор: либо не пойми что. Либо неразбериху, жить не своей жизнью. Что-то во всём этом не так, явное несоответствие, только вот что,- прошлое возражает настоящему или наоборот?
Половина его не устраивает вторую половину его же. Не пропадает желание спрятаться. Из одной норки подобно крысе он перебегает в другую, тащит за собой груз воспоминаний. А всё утащить не получается.
Ладно бы эти воспоминания носили исторический характер, а то, смешно сказать, помнится чушь несусветная, как чирей выскочил на ноге, как будущую жену уломал на секс, как тёща обозвала в первый раз вылупком.
И не понять, что за миг отделяет прошлое от настоящего.
Егор всё равно, что заноза в теле его жизни. В один прекрасный день, не совсем понятно, почему день, когда обнаруживается, что заноза не только торчит, но и болит то место, так вот, прекрасный день Егора оголил. Душа и тело разъединились. Тело можно препарировать, рану можно залечить. А можно ли приручить душу?
Нет, будь он в сто тысяч раз более чутким и очень терпеливым, он всё равно не узнает, что думает и переживает кто-то, находящийся рядом.
Егор перестал верить в то, что всё образумится. Всё кончено. Он избрал неверный жизненный путь, и никто его к этому не принуждал. Вот и приходится довольствоваться тем, что есть.
Довольствоваться – пользоваться тем, что приготовили для него другие. Нравится, не нравится, подходит – не подходит, преодолевай отвращение, прикасайся,- помни, что от всего зависим.
Чудно, особой ненависти нет. Егору просто надо облегчить душу. Плата и отплата разные вещи. Мысленно Егор готов к переменам, готов попасть туда, куда нужно попасть.
- Зачем ты живёшь на свете?
- Чтобы любить и служить тому, кого любишь.
- Почему не работаешь?
- Зачем работать, если то, что делает человек, противно природе. Природа не любит деяния людей.
- Верить всё равно надо…
-  У меня свой дворовый закон. Я наслушался, как надо жить, как не надо жить, как было раньше, как будет после.
- Понятно, есть только ты. Есть твоё желание. Не одно, а бесчисленные желания. И ты заселяешь своими желаниями пустынную страну. Даже если ты вернёшься к истоку, как было раньше; оно так не будет.
- И не надо. Мир враждебен, природа – коварна, жизнь – бессмысленна. Когда-нибудь земля разверзнется под ногами, обратится в жуткую чёрную дыру. Это будет дорога в ад. Оттуда полезут грешники, оттуда клубы зловония поднимутся, заслоняя солнце. Люди перестанут быть людьми…Всякий будет остро ощущать свою неполноценность.
- Интересно! Кем же они станут? Какими чудовищами заселится Земля?
 - Крысами!

                32

Егор, в один такой час сидения на крыльце, сделал что-то вроде открытия: сопротивляться ничему не нужно, лучше, наоборот, расслабиться, сделаться амёбообразным, пассивным,- тогда с одного удара ничто не умертвит. Когда война на пороге, нужно или драться, либо - капитулировать. Если подумать, ни то, ни другое мир не принесёт.
Это хорошо, и одновременно, плохо, когда как бы незачем жить, незачем любить. Хорошо, наверное, ослепнуть и оглохнуть, отныне следить лишь за тусклыми переливами порождённых памятью видений. Хорошо жить, проявлять участие, не принимая ничего близко к сердцу.
Вся эта муть представлялась настолько отчётливо, что, казалось, случилась только что, что-то тускло-тускло просматривалось. Было оно или не было, Егорово оно, или привнесённое чьими-то рассказами, сходу и не разобрать. Но коль цепляет это память, значит, что-то было знаковым.
В каком-то смысле то состояние было спасением, давало надежду, не позволяло утонуть в бездонной яме отчаяния. И не на семи ветрах сидел Егор под всепроникающими порывами, и не топь тишины заглатывала его.
Просверк сознания возвращал в те мгновения, когда мгновения делались видимыми для глаз многих, они начинали преследовать, и не позволяли найти успокоения ни в себе, нигде. Душа изнемогала от тоски. И солнечный свет становился беспощаден в своей наготой, а воздух густел и мутнел. И ни о какой невинности и речи быть не могло.
Невинность! От этого слова Егор готов был в кулак прыснуть. Жизнь, смерть, представления – это всего лишь его измышления. Всё подобно рассеявшемуся в воздухе зыбкому сну. Да всем плевать, становись хоть господом богом, кем хочешь, чем хочешь,- этого права никто не отнимет. Жизнь существует только для того, кто живёт, кто добр, для миллионов людей её как бы и нет.
«Доброта, зло – она только в представлениях,- думал Егор.- Если человек недобр, чего ему остаётся желать, кроме зла? На зло ответил злом – душа наполнилась радостью».
По большому счёту Егору всё равно. Он не собирается прилагать какие-то сверх усилия, чтобы воспрепятствовать чему бы то ни было, назло расшибать себе лоб. Можно, конечно, поусердствовать, но все милости не дарованы. Поэтому обострённое чувство абсурдности помогает отбросить видимость всего происходящего вокруг. Вот и судит Егор о сущности происходящего, судит с откровенной усмешкой превосходства.
Егор считает, что он – часть мира. И так будет, пока он не умрёт, пока ожидание сохраняется. Его ожидание существует само по себе. В каком виде – понять нельзя. Но тот, кто сталкивался с Егором, не мог оценить или понять, чего тот ждёт. Ожидание было таинственно и непонятно.
Дышать надо глубоко и медленно. Втянуть воздух через одну ноздрю, пропустить через нос, выпустить через другую ноздрю. И прислушаться.
Любому нужно пройти через таинство очищения, разгрести дерьмо. Чужое дерьмо просто так не разгребёшь, и не важно, хуже оно или лучше.. Одни это проделывают в начале жизни, другие – в конце. И всегда что-то приносится в жертву. Жертва необходима. А вот стать жертвой самому не хочется.
У Егора было ужасное предчувствие, легко облекаемое в слова: ему надо спасти душу. Ни на что иное, кроме веры в силу, которой он обладал, он не может опереться, чтобы победить.
Победить, что?
Святости нет.
Вот и должно всё идти своим чередом. Хотя никто черёд не устанавливал. Никто вообще не знает ничего, а берётся судить. Плыть заставляют. В какую сторону плыть?
Жизнь и мир всё время качает. Морской болезнью заболеть можно. А тут ещё и тревога. Идти на дно легко. Разожми руки, закрой глаза. В темноте ничто никому не принадлежит.
Заходящее солнце рисовало странные узоры на стенах дома, по-особому сотни осколков зеркалец отсвечивали в кроне липы. Это одинокое дерево, казалось, разевает призрачный рот в оскале улыбки, и золотинки зеркалец зубов прямо в небеса посылают лучики. Дерево молчит. Ни один листок не шевельнётся. Ни одна стон-жалоба не вырвется.
Стон-жалобу из человека можно выбить кнутом. Под ударами топора дерево может издать стон. Но никаким кнутом не открыть источник сердечных угрызений, источник соблазна, родник душевного искушения. Рассудок не в состоянии противопоставить силе искушения ничего.
К битью, если оно регулярно, можно привыкнуть, раны от ударов топора потихоньку затянутся сами собой, бывает, конечно, что они настолько глубокими оказываются, что излечить их невозможно. Засохнет дерево. Но боль засыхания долго чувствуется.
Бывают и такие раны, о которых не только заикаться, но даже постыдно думать. Пресловутый закон страха и ужаса поселяет неверие во всё и всех. Путы оплетают, вот и становишься чуждым не только самому себе, но и всем.
Время готовит к чудовищному беспамятству по отношению ко всему. Хмель желания пожалеть самого себя широко разливается. Стоит только захотеть, и ложкой, ковшиком, вёдрами можно черпать и пить напиток хотения, напиток, в котором нет ни капли жалости и милосердия.
Всходит холодная оранжевая луна. Глаз её, словно глаз нищего окидывает всё оценивающим взглядом, он требует доброты и доверия. Время поднимает луну с холодной постели. Она с трудом приоткрывает презрительное веко. Пятна, тени, лунные, кажущиеся провалы и расселины,- это всего лишь отпечатки рубцов подушки.
В непостижимом беге времени размышления о жизни и смерти были вовсе не тягостными.  Уходящие часы и минуты оставляли после себя зарубки-лесенку, по ступенькам которой  так и тянуло перебраться выше и выше. Егору хотелось побродить по опушке, углубиться в чащу, поплутать в сплетении тысяч и тысяч  троп.
Его охватило чувство уверенности в себя и полного, безграничного доверия ко всему вокруг.
Всюду следы. Егору не хочется идти след в след. В томительной медлительности, либо, лихо, перескакивая промежутки вечности, он перешагивал с одной тропы на другую, совсем не замечая, как минуты роились вокруг, таяли, исчезая в зыбком тумане небытия.
Всё, что он любил, всё это обречено на гибель. Одна тишина ширилась. Тишину никаким кольцом стиснуть нельзя. Тишина – мера влияния, она как бы, одновременно, и прямая, и обратная связь с миром. Всё зависело от того, как трактовать тишину. Если не трактовать её как пользу, приносимую людям, как не возможность, что-то пересмотреть в себе в одиночестве, так и смысла нет в уединении.
Отсутствие звуков не тишина. Бряк, лязг, шорох – не есть звуки жизни. Эти звуки всего лишь загадочной инсценировки. Один видит и слышит одно, у кого-то смещённое представление о реальности.
Одиночество – самый страшный вид наказания. Каждый нуждается в каждом, и все – ни в ком.
В послушности себе, Егор впервые осознал основу свободы.
В какой-то момент слуховые рецепторы затупились и утратили былую чувствительность: звуки деревенской жизни, гомон голосов, что достигали сознания, воспринимались теперь как шум кошмарного сновидения. Это было погружение в себя. Погружение в себя приводило в смятение. Подсознание отказывалось всё запоминать.
Чтобы понять, откуда и что берётся, следует отыскать лазейку в прошлое. Своё прошлое – ладно, там все пройденные дороги известны, но дороги людей, с которыми сталкивала жизнь, среди тех дорог много чуждых. Душа, уязвленная невниманием, связывала в сознании чёрствость с конкретным человеком. Вот и рождалась опаска. что злословие окружающих в любой миг обрушится словно всесокрушающий град среди лета, с грязью всё перемешает.
Некрасивая жёсткая гримаска кривила губы, линии рта говорили об упрямстве и чуть ли не о животной чувственности, но в глазах Егора светился огонёк сострадания, что ли, и именно огонёк непонятно чего был как бы связующим пятном-штрихом между, казалось бы, несовместимыми выражениями на лице.
Что ждёт впереди? Немое вопрошание мучило и селило надежду. Он смотрел в темноту, небо безмолвно смотрело на него, тихо и бесстрастно, и лишь тревожная рябь, при полном безветрии, пробегала по поверхности облаков, а из темноты, из пещерного зева мрака, лёгкое дуновение приносило покой.
Погружённый в свои мысли, Егор мог сидеть и час, и два часа.
Особой сообразительностью, в момент сидения на крыльце, Егор не блистал и уж, во всяком случае, быстротой мышления не отличался. Всё новое в сознание проникало с превеликим трудом. Но чего не отнимешь, обострялась чувственность.
Вечером, в темноте, наверное, миллионы душ так же перебиваются в расслабляющей и отупляющей тишине, рассевшись, кто где, кто на крыльце, кто на краю провала в чистилище, и, обладай отдельная душа, какой бы то ни было стойкостью, она, в конце концов, должна, и обязана, была бы раствориться в месиве других душ. Темнота, тишина спасительную оболочку, которая защищала бы от тягот внешнего мира, на каждую душу не припасут.
Слово прилипало к мозгу, вот и мусолил его Егор, поворачивая и так и эдак. Кто-то же впервые произнёс слово, кто-то вложил в него определённый смысл. Произнося слово «малодушие»,  перед Егором не пробуждались упущенные мгновения, когда хотел, но не сказал, ничего не сделал.
Произнёс слово, только подумал – это не избавляло от двусмысленности, в которой он увязал всё глубже. Кажется, кричит во весь голос, не кричит – вопит, а толку, хоть исстрадайся, пелену этим разрушить не получалось.
Вот и выходило, не можешь сам разобраться в себе, так и будешь жить в оцепенении, жить на малых оборотах, всё больше запутываясь в беспорядке.
А калейдоскоп жизни трясут постоянно. Меняются картинки, нет возможности что-то рассмотреть. Не понять смысл происходящего. Нет никакой логики. Попал в круг, воронка водоворота затягивает. Сколько должно пройти времени, прежде чем время выбросит и понесёт течением, или утащит на дно?
Сильный, так ты должен и обязан вырваться из замкнутого круга. Конечно, сколько-то должно пройти время, чтобы проделать это. Было же счастье, была страсть, была бездумность, были чувства, доброе начало вначале наполняло содержанием, – вот это всё и должно быть спасительным кругом, который не даст утонуть.
Никто вроде бы не замечает маету Егора, никто не возражает, но никто и не поддерживает. Искусное невнимание любой разговор делает пустым. Требуется время не только, чтобы поразмыслить, обосновать своё решение, но и дать время другим для обдумывания услышанного. Для того чтобы высказать собственное мнение.
- Эх, батя, не научил ты меня жизни,- сказал Егор.- Я весь в тебя, такой же  бесхарактерный.
Сидение на крыльце в одиночестве – это попытка по кусочкам собрать прожитую жизнь. Дремотная полуявь, именно в ней тело притворялось спящим, а сознание воскрешало картины минувшего.
Темнота всего лишь фон. Иногда она чуть светлее, иногда – чуть темнее. Но полной уверенности нет. Не небо являлось экраном, на котором, по логике, кто-то, согласно посылам воли Егора, должен был живописать то исполинских, скачущих в никуда, коней, то вырисовывать горестные минуты-видения, перемежая их с минутами покоя.
На душе гадко. Голова немного кружилась. Человек не живёт для себя, он вечно раздаривает свою жизнь другим, не замечая этого. Раздаривает себя, и в то же время, походя, отщипывает кусочки от других жизней. Втискивает, вклеивает эти кусочки на место своих раздаренных кусков. Вклеенная, чужая жизнь, не может пробудить в Егоре любви к жизни и ко всему чужому. Попытка оживить какие-то смутные образы превращалась в горестные вздохи или набор ничего не значащих слов.
Егор представил отца. Живчик, похожий на цыгана. Он никогда не унывал, никогда не жаловался на свою жизнь. А уж не ему ли, ой как несладко порой было. Шестеро детей. Первая жена умерла, та, что была матерью Егора. Мачеха. Был ли с ней отец счастлив? Он обязан был ей угождать, она «взяла» его с четырьмя детьми…
Егор мусолил одну закавыку за другой, ходил вокруг да около, точно возле ниоткуда взявшейся на дороге глыбы, которую обойти невозможно, кроме как сковырнуть, вот он и искал местечко, где бы сподручнее за него ухватиться.
Сковырнуть – для этого силёнки нужны. Можно вырыть яму, и туда свалить камень. Вот Егор, что и делает всё последнее время, так роет, роет, стараясь дальше и глубже пропихнуть камень в запредел.
Углубляется яма, растёт камень. Всё выше и выше отвал песка. Скоро гора песка достигнет неба. Сердце сжимает невыносимая тоска. Всё обречено на гибель. Мир – это кровь, огонь, боль, переживания, и ничего больше.
И вдруг разом он почувствовал облегчение, с него спала ответственность: за жизнь, за женщину, которая рядом, которая была рядом, которая его  любила.
Ответ на все вопросы сходу не придумать. И линию поведения не выбрать, так чтобы под влиянием минутной досады или негодования не сорваться на упрёки. Внятно выразить мысль нет никакой возможности. Мир чреват ещё более враждебным будущим.
Произнеся слово «батя», Егор услышал невероятную тишину. Ветер стих. Всё было недвижимо. Глухота. Лишь сердце бешено колотилось, лишь в ушах стоял звон.
Все мы люди. Каждый из нас – человек. Просто человек. Странное ощущение возникало, когда он произнёс это – «просто человек». Вполне безобидное признание, ни к чему не обязывающее. Но видимость обманчива. И у «просто человека» кое-какие вещи никогда не меняются.
Был молод, глуп, самонадеян. Нужное не попадалось на глаза вовремя. Понятие «до и после» разделяло жизнь на два неравных отрезка. И на территории «до» высекался в памяти из камня событий образ героя-мученика, и на пространстве «после» со временем статуя появилась, сплошь из острых граней, неотшлифованных участков, непонятных углублений, где хоронилась и ложь, и себялюбие, и обида на всё и всех.
Сперло дыхание, будто Егор лез на гору.
Тишина. Хоть бы один звук. Не слышен ни лай собак, ни скрип, ни звук голосов. Собственное дыхание и слабое «бум-бум-бум» в ушах.
Словно с облаков считал чьё-то высказывание.
«Злость, зависть, жалость, разочарование».
«Жизнь, мысль, прошлое, будущее. Пространство».
Егор споткнулся на слове «пространство». Забыл о первом обещании. Мало кто помнит первое своё обещание.
«Возвращайся в свою жизнь!»
Прежде чем высказаться, надо получить согласие. Перечислить много-много пунктов добровольного обязательства. Надо заглянуть в глаза собеседника.
Приятно, когда с тобой говорят рассудительно и неторопливо, при этом глаза собеседника какие-то светлые. Но стоит допустить оплошность,  оговориться, как глаза делаются прищуренными, немного насмешливыми. Взгляд становится безразличным. И за этим безразличием видится скрытая осторожность. Бог его знает, какие истинные мысли наполняют голову. Плохие они, хорошие, поди, разберись.
Если принять Егора за корабль, то его корабль оказывается тяжко нагружен прошлым, одних разочарований – воз и маленькая тележка, добавь сюда страдания и радость…Как на плаву удержаться и не потонуть?
Странное чувство, будто не существовало прошлое, будто вечно тянется вчера. И этому вчера надо было что-то сказать, но что именно, Егор не знал.
Разъедающая ирония, скептицизм делали Егора оглохшим и ослепшим. Он перестал прислушиваться к внутреннему своему голосу. Чего, спрашивается, слушать какой-то там внутренний голос, если экран телевизора, голоса разных радиостанций, на полном серьёзе, только и знают, что вещать, сыпать страшилками, предрекать крах всему. Эталоном делают жизнь какого-нибудь полусумасшедшего артиста, со всеми его непредсказуемыми закидонами. Деньги, деньги… Человек – ноль.
Плевать на будущеее, о каком будущем речь вести, если любой человек живёт сейчас, в эту минуту? Не будущее или прошлое надо винить, а минуту, в которую сознание переворот производило.  Вот эту минуту или клясть надо, или боготворить. Жирной-жирной чертой та минута в череде других минут должна быть подчёркнута.
Егор хмыкнул. Про себя он не мог сказать, хороший он человек или плохой. Какой он есть на самом деле, знает Бог. И про то, как живёт, невозможно сказать, «хорошо» или «плохо» он живёт. Он делал то, что необходимо было делать в этот час, эту минуту.
Вступал ли при этом в сделку с совестью, заключал ли соглашение с чёртом или ангелом – это было Егору неведомо. Непонятно, вообще, непонятно, что имеется в виду, когда говорят о соглашении?
Всё население Земли произошло от одной пары людей, а те не иначе, как откуда-то прилетели. Если все люди вроде как родственники, почему непонимание между людьми случается? Не просто случается, а сплошь такое происходит. Только криком, только с помощью дубинки или плётки, только обещанием чего-то приятного, можно вразумительного расположения добиться.
В судьбе любого таится нечто угрожающее и связанное с витавшими повсюду в воздухе отголосками трагедии. Мир трагедиен. Мир может разлучить кого угодно с кем угодно. Смутная угроза томит, она заставляет домысливать, наполняет кошмарами сновидения. Рождается неотвязчивое предчувствие, предчувствие может накликать какую угодно напасть.
В отдельные минуты думалось, что Господь только тем и озабочен, как бы насолить людям, ниспослать им всевозможные трудности, подольше держать их в неопределённой стадии.
Да хоть лоб расшиби о доски пола, ничего не выколотишь. И теми искрами, что посыплются из глаз, нечисть не выжжешь. Искры не осветят дорогу. Только Данко, вырвав сердце, смог повести за собой. Сказка. Сделал другим хорошо, а сам умер, и на сердце кто-то наступил равнодушной ногой.
Тишина – тишиной, но не с неё же сердце вдруг принималось, бешено колотиться, в ушах стоял звон, и хоть бы один звук раздался рядом. Дыхание и только «бум-бум-бум» в ушах.
В тишине любой звук кажется лишним.
Егору показалось, что кто-то пристально вглядывается в его глаза. Глаза того жгли. И от неразличимого в темноте лица шёл жар. На своём лбу, словно  «кто-то» наклонился, чтобы проверить температуру, Егор почувствовал сухое, лёгкое, горячее, не прикосновение – дыхание. Что это? Сквознячок колыхнул воздух?
Егор вдруг осознал, что не в силах больше притворяться, не в силах сам с собой вести ничего не значащий разговор, как бы он ни хотел, а связь с прошлым не порвать.
Из прошлого он вынес ощущение, что родился зря, годы прожил впустую, своего места не нашёл. Обманывал себя. Производит странное и отталкивающее впечатление.
Как какой-то религиозный фанатик ждёт конца света, каждые очередные семь дней приближают его.
Бывали такие моменты, когда вдруг, на миг, на секундочку, на долю секундочки Егор начинал видеть себя чужими глазами. И тогда внезапно осознавал, что не живёт он,, а проживает, сознательно старается выглядеть бедным родственником, выглядеть непривлекательно. 
Из раза в раз он тогда чувствовал себя беженцем, работал на образ беженца, линию за линией наносил камуфляжную краску, и прятался, прятался…
Ну и что?
Хорошо говорить в пустоту – «ну и что»!

                33

Как вот после такого говорить себе, что ничего не происходит? Да он самый настоящий подопытный кролик. Над ним проводит кто-то эксперименты.
«Человек», «человечество», «судьба»,- всего лишь слова. Слова лживы. Они заставляют поверить в светлое будущее, а в последний момент дают понять, что всё «будущее» всего лишь изменённое прошлое, путь в тупик.
Егор почувствовал, что слишком засиделся на крыльце. Свои собственные думы-брюзжания надоело выслушивать. Не думы-брюзжания, а кудахтанье курицы, снёсшей яйцо. Брюзжит он, но ничего поделать с собой не может.
Конечно, это полный кайф, сидеть и ничего не делать, но подспудная в чём-то обидная мысль, не оставляла, осадок накопился – нет в жизни счастья, ничему не научился.
А тут ещё и шлея попала под хвост, вот и приходится задумываться о жизни вообще. Думы о ней - неотвязны думы.
Егор глядел в темноту, он, как-никак, мужик, а мужику неведом страх. Никто не скажет, как он стал тем, что он есть. Правда, иногда удаётся что-то осознать, какой-то кусок жизни становится ясным. Но увы, только кусочек можно рассмотреть. Да и он злость вызывает. Из-за него недовольство прёт, его старался Егор из головы вытряхнуть.
Кто не надует других, тот сам окажется в дураках.
Злая жизнь. хитрая штука Егор сидел на крыльце и в это же время был далеко отсюда. Ему хотелось бы, чтобы это продолжалось без конца,- в безвременной вечности.
И плевать, что он сидит на крыльце, сидит всамделишно, плевать, что не знает, куда пойдёт утром, с кем придётся встретиться. Ни одной стоящей мысли в голове. То, что он повязан по рукам и ногам каким-то обязательством,- это не вызывало сомнений.
То, что он устал жить,- это тоже не вызывало сомнений. И то, что он изжил в себе способность жить, и жизнь скоро принесёт его на заклание,- в этом Егор не сомневался. В этом было невыразимое блаженство бытия. Такое блаженство, наверное, испытывает дерево, когда распускается цветами.
Мысли,- не плавный поток, их разматываешь или наматываешь на катушку как длинную нитку, как какой-то поток тоски, в котором приходится плыть и плыть.
Глаза, по-прежнему глядевшие в пустоту двора, и как бы вдаль, никак не могли выделить что-то особенное, на чём можно было бы сосредоточиться и освободиться от того безразличия, от которого Егор никак не мог избавиться. Он знал, что надо протянуть руку, коснуться чего-то, и в этот момент сразу придёт понимание. Исчезнет стена, и тогда он одновременно заполнит и прошлое и будущее, избавится от безразличия.
До какой-то минуты в голове пусто, ничего не понять, а потом волной нахлынут воспоминания. Они гипнотизируют, они действуют успокаивающе. И то, что позади осталась большая часть жизни, уже не раздражает.
Впереди тоже что-то есть. И это «что-то» часть целого. Одно напрягает, что часть целого никогда не будет целым. Часть никогда не заполнит до краёв череду провалов. Провалов - уйма. Забросаешь один, на его месте другой растёт.  Из-за этого чудится. Что не владеет собой Егор, что он уже не он. а кто-то другой, суетливый, глупый. Толку нет стучать себе в грудь и кричать: «Проклятое время! Проклятая жизнь!»
В этой проклятой жизни ни один мужчина не способен заполнить до краёв тёмный, чудовищный по своей сути, провал женской души. Женщина каждый раз иная, та же и не совсем та же. Что Лида, что Мария, что вместе все остальные. Прошлая женщина в себе самой зачёркивает предыдущую. Она делается ненасытной. Ненасытность отторгает, так как начинает сравнивать. Ненасытность рождает новые хотения. Новые хотения – невозвращение к себе прошлой. Хотения заставляют заботиться о видимости содержания, а не о самом содержании.
Внутри всё напряглось, как у бегуна.
Что самое главное в жизни сейчас? Скорее всего, возврат самого сильного переживания в прошлом, с которым, не думая об этом, он продолжал жить.
Ничего не получалось выбрать из того, о чём думалось, для укрепления духа. Гневный, обвиняющий тон сменялся извинительным лепетанием застенчивости.
Кто он такой, чтобы понимать жизнь? Не сам Егор брал что-то, а жизнь ему подсовывала готовый кусок. У неё где-то расписано всё, что должно произойти. И место появления Егора на свет заранее было оговорено, и чем заниматься он будет, и где первый шаг сделает…
Знать бы ещё, где, как и когда всё закончится?
Вот и теперь, сидя на крыльце далеко-далеко от того дома, на крыльце которого хотел бы быть, Егор не раз мысленно переносился в прошлое. Никто его, по сути, не понимал, разве младшая сестрёнка Женька. Так Женька далеко. У Женьки своя семья.
Женька приезжала сюда. Несколько вечеров сидели вот на этом крыльце, прижавшись плечами. Он, Егор, играл на баяне, Женька подпевала. Было состояние абсолютного счастья. Как не хватает сестры.
Уж не любящие ли и внимательные глаза сестры, подмечавшие все перемены, уставились на Егора из темноты?  У Женьки глаза живые, ясные, чистые, всегда вопрошающие. Она без слов понимала
На Егора повеяло своим ледяным дыханием ощущение. Что он всеми покинут, всё в нём враз оцепенело. Оно так, каждый существует сам по себе. А то, что кто-то скажет, чем он живёт,- всё это ничто.
Егор почти ничего не видит. Всё вертится перед глазами, всё расплывается в сумраке. Потом возникает снова.
Тоскливое отупение наполнило сердце тяжестью. Явь и вымысел, прошлое и настоящее. Среди людей, с которыми познакомился, некого было назвать друзьями. Другие интересы, другие заботы.
Не тем Егор стал, год жизни из мужика с добродушной обычной неуклюжестью сделал психа. Всё шло не так. Оно и подталкивало – пей. И он пил.
И тот незримый собеседник, к которому Егор всё чаще и чаще мысленно обращался, ни разу не задержал руку, тянувшуюся к стакану. Отупение вызывало бессонницу, рождало приступы паники.
Желать себе то, что сделать невозможно, разве это не первый признак психопата?
Волнение и страх, присутствие рядом незримого собеседника, делали Егора уязвимым. Неловко он себя чувствовал. Два в одном. Или собран был из двух несхожих половинок, между которых вставлено стекло. Стекло само по себе холодное, вот и примыкающие части души за стеклянной переборкой наблюдали и холодно судили его каждая по-своему.
Одно дело, когда судят со стороны. Намного болезненнее, когда сам себя ковыряешь. Уподобляешься клопу, к боку которого поднесли горящую спичку, пламя завораживает, не думается, какую сторону подпалят.
Сидит Егор, терпеливо ждёт. Разные мысли приходят в голову. Разве стоит о будущем задумываться, если настоящее, из, не пойми чего, складывается?
Жизнь не плоха. Одет, обут, сытый. В доме тишина. Не его дом, но всё-таки,- дом. Никто не зудит, никто свои права не качает, никто не гонит. Два раза в неделю он должен удовлетворить женщину. Его из-за этого и терпят. Это ясно дают понять. Всё остальное, как знаешь. Жить, «как знаешь», Егору не привыкать, он своё место понимает.
- Поговори со мной,- Егор вперил глаза в сумрак вечера.
- Тебе страшно, оттого что праздно сидишь. Ты хочешь испытать случай.
- Что такое – случай?
- Случай,- когда вместо слов – действие.
Кот, и тот с некоторых пор  Егора сторонится, шипит, шерсть топорщит. Сядет где-нибудь под столом, уставится, будто на призрак, какой. Чертовщину чует. Шуганёт его Егор, кот спину выгнет, боком, растопорщив шерсть, отскочит, того и гляди, подобно индюку, заклекочет.
А ведь совсем недавно кот признавал за Егором право хозяина, нашкодит чего, стоило за шкирку его Егору взять, висит, как тряпка, а теперь не подступись. Лапой отмахивается, царапает.
Кота, конечно, в сумерках не заставить сидеть на крыльце. Кот в солнечный денёк мог, вытянувшись, погреться на перилах. Его постоянное место на спинке диване. Бывало, сядет Егор отдохнуть, как тут же кот пристроится сзади возле шеи. Лежит, мурлыкает, рассказывает побасенки. Так бывало.
Почему-то в эти три дня не сходит с языка это «было». Было, бывало…ничего не изменилось…
Молчание встало между Егором и всем остальным миром плотной стеной. Причём, молчание не было глухим, Егору казалось, что у него вырвали из живого тела что-то. То что-то, скорее всего, смыслом жизни называлось.
С некоторых пор Егор осознал, что ничего у него своего нет и сам он никто. Какого чёрта тогда про какой-то смысл жизни речь вести? И главный недостаток его, Егора – гордость. Желание переделать мир под себя. А это сумасшествие.
Сидит он, вроде как спит, но не взаправду, а как бы пребывает неизмеримо дальше, в местах засонья, куда не залетают вездесущие сны. Далёк край засонья от реальности. Он даже не край – закрай.
Егору бы объявить, что ни мужества, ни силы, ни напора нет. Он – тряпка, которую, куда ни положи, или, куда ни повесь, она так и останется всего лишь тряпкой. Ноги об неё только вытирать.
Ни он сам себе не в силах помочь, ни кто другой не поможет. Возможно, Мария заметила это, заметила и отмахнулась, как от мушек в глазах, что толку на наваждение внимание обращать. Устраивает мужик пока,- пусть живёт.
Винить женщину не стоит, женщина хочет получить счастье. Не её вина, что мужик оказался с перевёрнутым сознанием. Когда мужик просто пьёт – ладно. Лишь бы руки не распускал. Но когда мужик начинает задумываться – это конец. Глядеть на такого – мука.
Нет такой женщины, которая будет слушать рассказ о чужих грехах без приятных мурашек, пробегающих по спине. Каждая надеется, что её минёт сия кара. Зачем женщине лишнее бремя? Зачем переживания? Зачем ей, чтобы боль начала вить гнездо, бороздить морщинами лицо?
Женщина хуже вооружена, но больше умеет, лучше приспосабливается, она умеет выжидать, караулить, обходиться немногим.
Егор никогда не пытался взглянуть на себя с этой стороны и криво улыбнулся своим мыслям. Однако не слишком весело.
Веселиться не с чего. Мир тихонько скатывается к катастрофе.
Приятно глобально мыслить, просто. Всякий – стратег. Знает, где, сколько и чего убавить. Только не применительно к себе. За своё зацепиться не за что, что касается своего,- негде остановиться и сказать: вот оно. Разве что, плотно зажмурить глаза, пошарить по сторонам руками. А вдруг! А вдруг темнота избавит от чего-то, и невзначай подсунет отгадку.
Егор снова почувствовал на себе взгляд. Ему показалось, что глядят на него с уважением и в то же время недоверчиво. Наверное, мысли о полосатости жизни показались кому-то слишком заумными. Звёзд с неба не хватает, а изредка выдаёт на полторы копейки удивительных суждений.
Теперешнее всегда надо оправдывать. Оправдывать прошлым.
Бред это. Просто, нужно всегда выиграть время. А там, глядишь, всё само собой утрясётся. Как бы само собой всё ни укладывалось, но на ряд вопросов придётся ответить. Поэтому стоит записать предполагаемые вопросы, и придумать ответы. На всякий случай.
Егор кисло улыбнулся. Желание отгородиться от всего, породило странную горечь о недоступности понять это всё. Он тряхнул головой, отгоняя наваждение. Мнительный, ой, мнительный он, товарищ.
Сидя на крыльце, или размахивая в воздухе метлой, разве можно  разогнать тучи? Да вокруг столько угрюмости, столько натужной привязи к злу, люди давно разучились улыбаться, ходят набыченные,- головы, как дуло мортиры, того и гляди, собравшиеся в гроздь глаза, ядро зла выпулят.
Может, тот чёрный шар, который вытек то ли из самого Егора, то ли из воздуха сгустился, есть выпущенный из мортиры заряд?
Шар повисел в воздухе, и уплыл. Напоминанием чего он был? Не будешь же сидеть с серьёзной мордой, ждать, пока с неба свалится ответ, или само небо упадёт на голову.
Вопросы, которые себе задавал Егор, резонны с его точки зрения, большинству наплевать на то, что его мучило.
Сыт, голоден, надето на Егора что-то, раздетым он ходит,- кому какое до этого дело? Цель мужчины – созидать, изменять, управлять ходом вещей. Так созидай, изменяй! Управляй!
Чем управлять? Где рычаги? Кабины нет…
Большинство не собирается отвечать на Егоровы вопросы, реальность происходящего воспринимается неодинаково.
Егору никак нельзя уподобляться маленькому ребёнку, который всё ломает и разбирает, стараясь посмотреть, что внутри у куклы или у  самодвижущейся игрушки. Ребёнок не понимает предназначение детали, для него важно разъять. Это прагматизм исследователя. Часть жизни. Ребёнок испытывает на прочность порядок вещей, нисколько не задумываясь, зачем. Тысячи лет человечество поступает так.
А Егор вроде бы пахал землю, а вспаханное заросло. Он снова пахал, земля снова зарастала. Из года в год одно и то же. Потом земля в песок превратилась, песок ничем уже не зарос.
Путаная жизнь, она всё выворачивает наизнанку. Высмеивает всякую логику. Всякий точный расчёт. Она обманывает. Егор её при случае пытается обмануть.
Нет выхода. Выхода нет. Какой выбор? Хватка у жизни крепкая, нельзя позволить, чтобы она ослабла. Выбирать самому из множества множеств не приходится. Никто не предоставил такого права. Разве что во сне может привалить чудо.
Цель оправдывает средства. Какова цель – таковы и средства для её достижения.
Думал Егор обо всём и ни о чём, и это «ни о чём» выскальзывало, точно луковица из-под ножа неумехи-кулинара. Всё сопротивлялось, всё не хотело оголяться: один слой снимал, второй, третий. Слой убеждений, слой веских аргументов, слой характера, а там ещё и ещё слои. Чем глубже вгрызался, тем больше мучился. До сердцевины не добрался, а уже наплакался.
Луковица человек или какое-то особое полено, из которого папа Карло выстрогал Буратино, разве сходу поймёшь? Карло снимал слой за слоем стружку. Хорошо бы последовательность узнать? Чтоб полено ожило.
Что подчёркивает достоинство? В чём оно? В чистоте, в цельности, в нетронутости сердцевины? В неколебимости? В болезненном последнем порезе?
На одного человека посмотришь – ноль внимания, другой приглянется с первой встречи. Манит он, стремишься к нему, как мотылёк на свет.
Это касается не только мужчин, иная женщина становится опорой, в состоянии подставить плечо.

                34

А вообще-то отчаянным бессилием, безысходной и гнетущей тоской веяло от всего. Всё, что ни делал Егор, всё тащило его вниз. Каждое действие оборачивалось против него.
Жизнь – карусель, жизнь – сон, жизнь – зигзаг, жизнь – исхоженный большак. И десятки перекрёстков. Никогда не знаешь, что ждёт за углом.
Сон, сон, сон…Можно вздремнуть не по-настоящему, сидя, без снов. Чтобы увидеть сон, надо обязательно лечь. Пять точек опоры. Чернота провалов глаз. Нечто вроде галлюцинаций.
Всё время он куда-то проваливался. Вроде как в ожидание встречи с нечто. Вот и не покидало ощущение, будто колея жизни раздвоилась. Несколько вариантов, несколько противоречивых вариантов. И эти варианты для него.
Вечер или ночь, день или рань утра, ничего нельзя различить. Ощущение, что внутри нет ничего. Куда-то исчезает боль, пропали все желания.
Подсознание не может мыслить, оно показывает, всего лишь информирует. Оно не подпитывает внутренний разлад, оно не есть питательный состав для скрытой в душе ненависти и злобы. Бессознательно следует человек своему предначертанию.
И что, и куда?
Сидит Егор, ждёт, составляет счёт: и то, и другое, и третье… Всё ради чего-то отказывается от не пойми чего. А оно? Это «а оно?» росло и росло. Разрасталось в громадную тучу, которая заволокла тенью горизонт его жизни.
Если вникнуть в суть,- он не мог ни контролировать, ни совладать на каком-то этапе с тем, что делал, как поступал. Надо делать – делал, и делание приводило как будто не к самым плохим результатам.
Кому-то в сто раз хуже. Так и тот, кому в сто раз хуже, живёт и поступает согласно его предначертанию. Так стоит ли терзаться чувством вины?
Смешно ждать, когда наступит такое время, когда тело и душа сойдутся вместе. Когда он ощутит, что сейчас так счастлив, как больше не будет ни разу в жизни.
Не пропадает ощущения нависания потолка. Небо – это тот же потолок. Облака – всего лишь тени. Где-то сбоку жизнь, оттуда исходит свет, залетая в прорехи. Чудно, там жизнь без постороннего шума.
Погружённый в свои мысли, Егор задал себе вопрос о вине. Вина. В чём вина, что такое – вина? Если она - муки совести? Но душа не материальна, ни один врач не нашёл место для неё, совесть, набор мук совести – это производные мозга. Если мозг болен, откуда производным быть здоровыми?
Это не жизнь, когда постоянно приходится что-то взвешивать, отмеривать, перекладывать, заниматься пересортицей. Выставит жизнь ценник с одной суммой, тут же переправит, надпишет сверху, снова зачеркнёт. Вот и выходит, что жизнь любого, по сути, товар. У одного – залежалый, у другого – штучный, наособицу.
Всякий день, по-своему,  тревожен и суматошен. Толку, если Егор вообразит себя эдаким матёрым волком-одиночкой. На всё наплевать, мысленно начнёт избегать связей, опаска появится слишком сблизиться.
Почему он ловит себя на жутком страхе одиночества? Почему вдруг накатывает неодолимая апатия?
«У тишины есть свой голос, голоса есть у всего, лишь у меня, так думал Егор, нет голоса. Никто не хочет меня слушать».
Один. Всё кажется нереальным в этом беспредельном, невозможном, всёпожирающем одиночестве.
Егор нуждался в ком-нибудь, в ком угодно – невыносимо тянуло хотя бы словечком перемолвиться, он ощущал потребность высказать начистоту свои чувства, любому, забредшему во двор, любому встречному-поперечному. Он готов был идти куда угодно, лишь бы убедиться, что эти самые чувства у него ещё есть.
Этот самый ужас одиночества едва не погнал его со двора. Но опять проклятая апатия взяла над страхом верх.   
Странно. Ни с чего открылись глаза. Он стал видеть прошлое. Таким, каким оно было по-настоящему. Он смотрел на всё безжалостными глазами. Он знал каждое слово, какое ему могли бы бросить в лицо.
Во имя чего? За какие достоинства или ошибки? Чего ради он терпел?
«Сядь, перебори сон, потерпи. Всмотрись в темноту. Сосредоточь взгляд  хотя бы на  миске, лежащей возле крыльца. Сразу почувствуешь приятное томление, упоительную лёгкость…»
Нераскрывшимся багровым бутоном сквозь облака виднелась луна. Что-то вечное, саднящее душу, тревожное исходило из неё.
Необходимость что-то вспомнить, восстановить по минутам, стала потребностью. Любая мелочь, любое слово, те или иные промежутки между когда-то слышимыми словами несли скрытый смысл. Всё у жизни зашифровано, на всё намёки.
Чудное у человека сознание, оно не хочет воспринимать реальность мира, подавай ему те или иные завихрения.
«Пять дней назад я убивался всего лишь по поводу отъезда Марии, расклеился от чувства вины перед ней, а сегодня, при полнейшем хладнокровии, лишённый инстинкта самосохранения, я готов бежать на зов. Кого, чего? Зов, фактически, часть сна, игра воображения. Что это за плоский безжизненный голос преследует? От него ёкает сердце. Куда он зовёт?»
Вслушивался Егор в тишину, улавливал чуткими ноздрями наплывший аромат кофе. Выпить чашечку кофе никогда не помешает. Хотя, часто расхваливаемый другими сорт, может оказаться горьким, как ложь. Неоткуда взяться кофе в эти сумеречные часы.
Безмолвие. Покой вышёптывал вечный урок славословия. Всё неправдоподобно. Миллионы лет одно и то же. Тишина была до него, и после него она останется такой же. С небольшой лишь разницей – нотка необычности появится.
Зябко, стыло. В глазах появилась резь. Всё слышнее ропот. Это не ропот, скорее, волчий вой. Только не определить, откуда он. Волчий вой предвещает скорый и неизбежный конец света.
Давно понять надо в предопределённость бытия, не сомневаться, что существует нечто целое, уверовать, в то – он, Егор. всего лишь часть этого целого. Пора перестать изображать из себя всемогущего всезнайку.
Сон. Опять ощущение такое, что будто он, Егор, проваливается в сон. Убеждённость перемен мог зародить только сон. Во сне нет места свободе выбора. Сон велит, делай, и слушайся, поступать нужно только так.
В памяти мешанина и неразбериха. Клубок из событий. Что-то особо знаковое припомнить и вычленить невозможно. Ясно только одно, то, что происходит «здесь и сейчас»,- это важно.
«Здесь и сейчас» - это просто попытка перестать дудеть в одну дудку со всеми.
Силы небесные, пора перестать сидеть на одном месте и ничего не делать, пора задаться вопросом: как жить по-другому? Ну не дурость,- изо дня в день одно и то же перемалывать?
Что ни случись, всё катит, всё к лучшему. Всё предначертано свыше. Каждый должен зарубить себе на носу – ничто и никогда не происходит без ведома провидения. Провидение, программа,- это то чему быть, чего не миновать.
Какая разница, какая, к чертям собачьим, разница, всё, что должно произойти – произойдёт, а лучше от этого станет или хуже? Не хотелось бы, чтобы слишком поздно случилось то, что должно случиться.
Поди разберись, что на уме у каждого. Человек – хитрюга. Коварство в крови. Напустит тумана, а за ним…Идеи покоя не дают! Мечты проклятые…
Представлял Егор, как его медленно оглядывают, шарят по нему глаза, словно луч прожектора шарит по ночному небу в поисках самолёта противника, проверяют на способность соответствовать месту, отведённому ему.
Вопреки своей воле он мог угодить в список особо отмеченных представителей рода человеческого со всеми вытекающими отсюда почестями: памятник поставят, улицу назовут его именем.
Чего он хочет? Именно хотение заставляет достигать всё новых и новых вершин могущества. Жажда силы должна возрастать с каждым витком развития. Витков – бессчётно. Нить разматывается в одну сторону. Неуёмно растут аппетиты. Должны расти. Нет границ неодолимой жажде, совершенствоваться ради всеобщего блага.
Про всеобщее благо размышления чисто теоретические. Егор – ни то ни сё, он ни созидатель, но и не разрушитель, он в самой что ни на есть серединке.
Сыт по горло обещаниями и рассуждениями про хорошую жизнь. Половину жизни только и делал, что просидел возле телевизора. С экрана вещали о лучшей жизни, вселяли надежду. Это хорошо, когда вселяют надежду.
Только, чёрта пухлого, лучшая жизнь не наступала. Лучшей жизнь делалась у чиновников, у упырей, присосавшихся к власти, у тех, кто делил имущество при развале страны. Для Егора жизнь лучше не становилась.
Завтра, завтра…А он хочет сегодня жить, сегодня есть сладко, сегодня спать с женщиной. Сегодня иметь то, с чем можно будет «в завтра» перебраться. Прошлое что,- оно груз горько-сладко-кислых воспоминаний.
В любимчиках у жизни Егор никогда не был. Уверовал,- во всём виноваты женщины. Они дают жизнь. Они разные. Стервозные и робкие. Дерзкие и нежные. Они – противоречивые. В их противоречии нормально существовать невозможно. Он, Егор,- ком вязкой глины, нет у него в характере твёрдости. Из-за этого пугающие мысли не отпускали.
Если женщина целиком отдаётся мужчине, снимает все заботы, всё прощает, всё сносит, рано или поздно она эту «слабость» обратит против него. Всё сотворённое обратится против творца, всё станет виной.
Вокруг Егора были женщины, знающие себе цену. Страждущие женщины. Решительные женщины. Они могли часами докладывать о своих мучениях миру, который ополчился против них. Егор мог спорить с женщиной только в отсутствии оной.
Опыт обхождения с женщиной, ничего не значит. В сто раз ценен был бы опыт, если бы возможность прожить свою жизнь предоставлялась вновь. Тогда, прежде чем совершить какую-нибудь глупость, думал бы о последствиях. Конечно, можно надеяться на везение.
Но надо помнить, женщина всегда каким-то образом вернёт разговор к её проблемам
Старым знакомцем шевелилось раздражение. Всё было пыткой. Сердце сжимала тоска.
Никому Егор не может угодить. От Лиды, с её педантизмом, высокомерной холодностью, отсутствием чувства юмора, нежеланием оторваться от материнской юбки, со странным равнодушием к половой жизни, секс для неё был не бог весть какая важная штука,  он уехал сам. 
Мария – напориста и хватка, уверенна в себе настолько, что порой делается страшно, ей угодить не всегда получается. Она тоже жалуется на Егоровы привычки.
От дамочки с причудами хорошего ждать нечего. Егор перед ней тушуется. Если Мария что-то не терпит, то в это « что-то» раз за разом пальцем показывать будет. Конечно, не без причины.
Егор ходит в одних и тех же носках, пока дыры не появятся, носовой платок его может валяться где угодно. Он может оставить окурок в горшке для цветов. Порядок для него не есть что-то обязательное. Для него привычно, если что-то недостаёт. И вообще, он не знает меры.
Не такая уж плохая штука, знать меру, но с мерой нынче дело плохо, все хотят получить всё и сразу. Сдержанность не котируется.
Не бывает, чтобы и то, и другое, и третье человеку отмерено было полной мерой. Какого чёрта!
Одно ли слово сказал, две отрывистые, осточертевшие, вертевшиеся на языке фразы, проговорил,- разве в этом суть? Разобраться необходимо самому с собой. Разобраться.
Вяло, монотонно текли мысли. Всё одно и то же, мысли вызубрены, записаны на магнитофон и проговариваются из раза в раз.
Егор стиснул зубы. На секунду закрыл глаза и прислушался. Молоточек стучал в виске. Гул словно из пустой бочки. В черепной коробке пустота.
Человек – инструмент. Кто-то владеет этим инструментом. Кто? Скорее, тот, кто считает, что порядок вещей запросто можно выправить. Мол, надо жить согласно своим представлениям, и творить зло или благо во благо себе.
Возможность невозможного возможна. Если допустить.
Термоядерный кофе, смешанный с хорошей дозой коньяка, Егор нашёл остаток коньяка в припрятанной Марией бутылке, ударил в голову. Выбил ряд мыслей. От тех мыслей можно рехнуться. Мир бац – и вверх тормашками.
Если вдуматься, в последовательности бредовых перевоплощений прослеживается преемственность, некая связность. Нечто не может возникнуть из ничего.
А если, вдруг, всё остановится, наступит полный покой, никакого движения, никаких перемен? Ни ветерок тебя больше не обдувает, ни сам, запалено, из себя жар не выдыхаешь? Что это как не тепловая смерть? Перегрев.
Нет покоя. Вот и бросает то в жар, то в холод. Это не потому, что винит Егор кого-то, или хочет наказать. Хочется ему жить в подобии жизни. Из боязни. Потому что обезопасить себя от жизни нельзя.
Жизнь – эксперимент, каждого над каждым, ради блага всего человечества. Ох, уж это пресловутое, благо человечества! Если что-то и делает Егор, так методом тыка.
Большая река вбирает в себя воду из речек и ручейков. Наоборот не бывает. Находясь на острове посреди реки нельзя управлять потоком. Ни черта не получится.
У реки свой путь, у человека свой. Путь реки не зависит от Егорова представления о ней. Тем более, путь развития мира – это что-то настолько грандиозное, насколько и не познаваемое до конца. Любой обязан быть вовлечён в процесс познания.
Никому не дано предугадать, добрый поступок в результате совершишь, злой ли…Для одного доброта обернётся горем, злой поступок может принести добро. В одну и ту же минуту рождаются и умирают, плачут и смеются.
Так какая разница, к чертям собачьим, для всеобщей жизни не важно, какое у Егора настроение. В девяти случаях из десяти листок на дереве не шелохнётся, заплачет он или засмеётся.
Мысли всё одно что тараканы, при озарении они разбегаются в разные стороны. Никому не дано предугадать, что вытворит один из тараканов в голове? Причуда приходит в голову мгновенно. Неважно, одна причуда или их несколько. Разбираться некогда.
Мир груб. Жизнь не кошка, которую гладишь, а она в ответ выгибается и мурлычет. На бесполезное сострадание у жизни попросту нет ни времени, ни сил. Она взваливает бремя на каждого: хочешь страдать – страдай. Жаждешь развиваться – забудь прошлое.

                35

Страх одиночества, боязнь безвозвратно кануть, как рукой сняло. Егор мысленно воротился к живительному истоку. Нарушенный, было, покой вернулся. Не просто покой, а восторженный, мистический, блаженный покой  посетил. Такой покой посещает в предкризисные моменты. Он несёт безмятежность, детскость.
Идёшь вперёд, не оглядывайся назад через плечо.
Глядя на Егора, не скажешь, что он кипит страстями. Егор не производил впечатления человека с сильными страстями. И не назовёшь его подавляюще-сильной личностью – стремление у него какая-то уравновешенная, холодная сила, как лёд. А внешне присутствует готовность сорваться с места и кинуться в бега. 
То, что ему было чуждо, Егор отвергал, то, что не было чуждо,- тем пытался завладеть. И при этом жевал и жевал ситуацию, казалось бы, получал удовлетворение хорошо выдоенной коровы.
Замкнутость Егора, несомненно, была достоинством. Не обычная скрытность, скрытность тоже была присуща ему, а нечто тонкое: он пресекал все попытки, с негодованием отвергал любые поползновение копаться в его душе, одним замораживающим взглядом останавливал фамильярность. Мужик – удав.
Мотом Егор не был, он крепко был привязан ко всему, что составляло его собственность. Хотя собственностью, другой раз, был набор вещей в дорожной сумке. Выработавшаяся бережливость, неспособность сразу что-то выбросить, десять раз вертел в руках, превращая в священный ритуал нелёгкий для себя процесс,- а вдруг, пригодится.
Высший смысл был в этом, что-то вроде религии, недоступной чужому пониманию. Егора снедало тайная страсть к славе. Он искусно скрывал её от всех и даже от себя самого, но он хотел, он жаждал славы. Он цепко держался за свою мечту, тешился ею.
И вот налетел на стену. Не удав он, удав ползает, с его скоростью невозможно разбиться. Егор – опорхший голубь, у которого на всё отмерено столько времени, сколько нужно.
Из-за этого частенько воспринимал себя сидящим, упёршись локтями в колени, обхватив голову руками. Им явно в тот момент овладевал приступ напряжённого тоскливого беспокойства. Ему хотелось жажды утешения, где тот или та, которые поймут его?
Егор никогда не забывал о своей зависимости в доме Марии, он вполне усвоил некоторые привычки человека, занимающего подчинённое положение: придётся уходить, так на сборы минимум времени необходимо. Самое необходимое сложено и на сто раз перепроверено.
Егор размышлял о переменах по-тетеревиному сбочив голову, прислушиваясь, но лица, мелькавшие перед ним в те минуты,  не были знакомыми.
Он не из тех, кого подчиняют грубой силой, хотя, где-то в самой глубине души жило неосознанное преклонение перед этой самой грубой силой.
Его душа бывала в разном настроении. Иногда был мрачен, уныл, а иногда беспричинно весел. И тогда казалось, что деревья раздвигали небо. Егор фыркал, улыбался и – странно – не мог остановиться.
Как Егору хотелось быть человеком сильным, решительным, с большим самообладанием. Он знал свои недостатки, свою врождённую робость, склонность копаться в себе, а главное – неисправимую мечтательность.
Егор легко поддавался искушению уходить в себя, в свои фантазии. Удивительные мечты его посещали. Сколько героических подвигов он совершал, какие женщины его окружали.
Его томило странное, необъяснимое ожидание чего-то, словно какая-то нить протянулась между его теперешней жизнью и жизнью где-то там. Егор не понимал, отчего так жаждет перемен, это чувство было ново и как-то странно тревожило.
На минуту пришло упоение сокровенным мгновением. В эту минуту показалось, что он собирается  объявить что-то важное, но ничего не сказал Егор, сердито, рывком лишь дёрнулся. Заставил себя выбросить из головы приблазнившиеся соображения.
Для этого пришлось стиснуть зубы, подпереть голову обеими руками и сосредоточиться на чём-то далёком. Он должен, должен…
- Наверное, я и впрямь чужак,- подумал Егор
Он хотел что-то добавить, но страстное желание разбилось о спокойное безразличие всего окружающего. Весь мир смеялся над Егором.
Егор вздрогнул, очнулся от задумчивости. Немного виновато поморщился. Что правда, то правда, крошечное зерно суждений грызло Егора, не давало покоя.
Перенос его из одного состояния в другое, перенос во времени и в пространстве происходил без видимых изменений. Бог его знает, что посещало в этот момент душу. В открытую дверь, в щель ли, украдкой, аки тать в нощи, он наполнялся чем-то странным,  тем, что придавало ему уверенность.
Скрываемый от всех страх, источник этого страха Егор и под пытками не открыл бы, рождал волнующие вибрации.  Он вынуждал из беспросветной каши мыслей, суждений, установок в голове, вновь и вновь прокладывать для себя новый курс. Егор не думал о том, что в тумане  столкнуться можно с чем угодно.
Как жаль, что Бог создал одномерный мир без потайных дверок, ведущих в иное пространство. Уронил, вытряхивая из мешка содержимое, дескать, разбирайтесь люди сами, а люди не всё оброненное нашли, что нашли, то стали выхватывать друг у друга.
Егор вздохнул, вздохнул от души, и в этом вздохе излил всё томление недостижимой мечты 
Есть ли кто по-настоящему счастливый? Кажется, никто честно не ответит, это означает влезть кому-то в душу.
Жизнь вертится, как колесо, вот и приходится ждать, ждать, и под конец, оказывается, – всё вернулось на то же место.
Странное ощущение проснулось в Егоре. Это ощущение походило на острое замешательство, смущение. Со странной меркой он стал подходить к вещам, одинаковым тоном говорит и о неприятностях, и о том, что прошло, и, казалось бы, позабыто.
Он превращался в настоящего маньяка с несуразной внутренней дрожью. Нервы напряжены. Вчерашний день представлялся чем-то ненормальным, отвратительным. И позавчерашний, и все дни отвратительные.
Дни идут за днями – и ничего, ровно ничего не случается. Навязчивая идея сжигала мозг. Тянет только куда-то!
Егор внутренне сжался. Вот оно, то, чего он страшился,- его захлестнул порыв отвращения, любования своей самоотверженностью. Но ему не из чего было выбирать.
Ни одну женщину он не сумел разгадать. Во всех них было что-то особое, неизведанное, что рождало смутные проблески понимания, переходящие в приступы угрюмости.
Вот и дрожит жилка от возмущения. Вот и наползает тошнотворное ощущение страха.
Упасть и не разбиться можно в пьяном состоянии, тогда тело расслаблено, а душа успевает перенестись на один уровень ниже. Тогда условно падаешь не с той высоты, куда взлетел.
Стены вокруг. Перед стеной ничего нет. Может быть, и в самом деле, ничего таинственного и страшного нет, маета – придумки?
Как же нет, если кто-то стену воздвиг, отгородил Егорово пространство, за стеной находится то, откуда он пришёл, и куда должен попасть во что бы то ни стало.
Жизненное кольцо должно быть замкнутым. Жизнь - бег вокруг ядра, как тот электрон крутится по своей орбите. Не можешь ничего изменить – бегай. Наматывай круги. Глядишь, прилетит что-нибудь со стороны и выбьет на другую орбиту.
Становится всё беспокойнее. Становится всё хуже.
Перемены, произошедшие с Егором, мог только слепой не заметить. Вечностью тянулись несколько недель задумчивости, в них он не мог отделаться от беспокойства, довольство было только механическим утолением потребностей, как то: есть, спать, курить,- всё это превращало жизнь в механический напряжённый процесс.
Движения Егора были движениями автомата. А мысли далеко, в том страшном фантастическом мире, где Егор вовсе не был Егором. Там он способен был только делать, что его просили.
Егор придерживался простого правила: ничего не говорить там, где молчание – лучший ответ. В сущности, ни с одной женщиной не было настоящей близости, скорее, женщины вызывали отвращение, и, тем не менее, он не мог обходиться без них. Способность делать из мухи слона объяснялась скрытностью, и тем, что Егор был в какой-то мере беспечен, был нетребовательным существом, могущим сохранить способность выпутаться из «трудного положения».
Он сам создавал эти «трудные положения». Сам пытался из них вывернуться.
Когда Егор уходил в себя, он выглядел забавно: голова утопала в плечах, глаза делались круглыми, чёрными, руки в локтях оттопыривались,- ни дать, ни взять – большая взъерошенная курица. Он и голову клонил набок, как курица, высматривающая на навозной куче зерно.
Странными у него становились глаза, они отражали какие-то скрытые усилия сознания, казались намного темнее, чем были на самом деле, как будто их затягивало непрозрачной плёнкой, а под той плёнкой Егор пытался всмотреться в глубину омута, подводный поток поднимался к поверхности, и тогда на лице Егора рябью отражалось волнение.
Трудно было разобрать, что это было на самом деле, что за чувства его посещали, о чём он думал. Страх ли, опасения – всё молниеносно печаталось и исчезало. Мысли Егора витали, бог знает где. Уносились в прошлое, он старался вспомнить себя прежнего, который жаждал перевернуть мир.
Сидел бы напротив Константин, так можно было бы сказать: «Давай поговорим как мужчина с мужчиной. Без бабьих шуток…Итоги подведём».
Про какие итоги речь. если утратил право выбирать и решать за себя? Омерзительно Егор себя чувствовал. Редко когда на лицах людей перехватывал улыбку.
Егор выдохнул. Он сосредоточенно думал. Или совсем ни о чём не думал. Так, сидел, уставившись в пустоту.
Безнадёжность его позы, казалось бы, отзывалось болью самой природы. Его лицо, временами апатичное, не меняло выражения. Сосредоточенная грусть, складка у губ, ироническая, и вместе с тем страдальческая. Только внутренний инстинкт мог угадать под маской равнодушия раненую душу.
Переборки между людьми становятся всё глуше и глуше. Один голимый эгоизм, как сорняк на запущенном огороде, произрастает.
Никак егор не мог понять. в чём корень зла? Для многих ответ ясен – семья виновата, детство ненормальным было. Окружающие. Быт. Его величество случай случайно подключил не тот импульс подсознания.
На всё Егор смотрел сквозь. Руку вытянет, ища опору, рука проваливалась в пустоту. Всё начинало кружиться: комната, двор, стены дома. Страдания чередовались приливами и отливами, всё обессмысливалось, вернее, смысл рос и ширился, принимал множество разнообразных, по сути неизменных, значений, которых Егор не мог постигнуть, но которые все приводили к одному выводу: он не так живёт.
Что толку оглядываться кругом, что толку фиксировать перемены, если и пронзит судорога отвращения, если и возникнет ненависть, то ни к чему конкретному ее он отнести не мог.
Жизнь раздавила. Кругом лицемерие
Понимал, что толку нет, докапываться до корней зла. Понимал, для человека важно оказаться в нужном месте и в нужное время. Только тогда можно без опаски жить.
А как понять, в чём именно суть заключается? Каков скрытый смысл в проявлениях того или другого, четвёртого или пятого? Случай, событие, неожиданная радость, утрата,- между ними связь существует, связь не позволяет просто быть. Связь с миром нерасторжима.
Тридцать лет можно просидеть с протянутой рукой,- ничего не отведаешь нового.
Мысли скачут. Только что думал о мире, как на какую-то суть перескочил. С сути решил докопаться до корней зла. Во всём неопределённость. Неопределённость вызывает раздражение. Уверенность в себе тает.
Состояние – заставь кто Егора признаться во всех смертных грехах, признался бы в том, что было и чего не было.
Разыгрывать из себя всезнайку, действуя из благих побуждений,  непозволительно никому. Надо понимать не только чего хочешь, но и как творить собираешься. Не мир довесок к человеку, как некое приложение к себе, как средство достижения личной цели, но человек песчинка мироздания. Пустяк.
Тишина. Какое-то слово пытается прорваться сквозь плотно сжатые губы, казалось бы, замкнутые печатью молчания.
Можно ли себя в глубине души презирать? Способен ли Егор по достоинству оценить сам себя, что льстит его тщеславию? О, эта привычка говорить только то, что необходимо, и никогда не тратить попусту слова.
Егору меняться нелегко, он таит в себе угрюмо-презрительно-критическое отношение ко всему. Ему надо присвоить номер, и пропустить мимо загородки в рай, и то, если на лице окажется выражение просветления, какое бывает у собаки, которая ползёт на брюхе, чтобы получить кость. Молитвенной должна быть благодарность за то, что допустили поцеловать ручку.
- Во всём должна царствовать справедливость.
- Что такое справедливость?
- Это когда из благих побуждений низводишь себя до уровня песчинки, и в то же самое время чувствуешь себя пупом земли. И мысли одновременно разогревают кровь и леденят душу. От них легко и они душат.
Откуда отстранённость, не злость на что-то одно, конкретное, допустим, на невнимание Марии, на то, что она уехала, на то, что его, Егора, не понимают, а злость какая-то безразличная. Злость на нежелание злиться.
Да, в первую неделю, когда он приехал сюда, Мария положила на него глаз.
Мария из тех женщин, что рано расцветают, десяток лет длится буйство молодости, потом под воздействием среды, образа жизни, забот по дому, молодость переходит в стадию быстрого увядания. Косметика, молодёжные туалеты – обильно подведённые глаза, ярко накрашенные ногти, вздыбленные волосы,- всё это из разряда ухищрений.
Себя Егор относил к человекам. Женщина рядом – просто баба.
Егор поражался её небрезгливости, какому-то не совсем понятному личностному опыту, почерпнутому из чужих историй, рассказанных кем-то, подслушанных, подсмотренных в телевизоре.
Марии было важно заполнить себя чужим. Любой мужчина не чья-то собственность, а на чужую собственность у Марии вмиг широко отверзались глаза, зазывно влажнели. И не задохлик какой-то её привлекает.
Сплошное притворство. Притворство походило на разлагающийся где-то в уголке кусок мяса, давно-давно забытый. Неделями, месяцами, годами он разлагается, и всё никак не протухнет полностью.
В споре Мария может чувственно раздувать ноздри. Ни дать, ни взять роковая женщина. А чего там, разве благоверная Лидия не такая? Ничем не лучше.
«Самодостаточная выдрюченная психопатка, шагу не шагнёт, чтобы не спросить позволения у мамы».
Ладно бы, демонстрируй свою привязанность, пока не распечатали, но коль стала замужней, кончай свои кликушества.
Егор делает нетерпеливое движение. Бешенство толкает его бросить в лицо всё, что он узнал о женщинах. Хорошо услышать в ответ объяснения, оправдания, ещё лучше – признание.
Странно, какой-то ген из поколения в поколение формирует инкубаторность телесно воплощённого индивидуума. Ротик, носик, глазки – всё дублируется, все части тела кому-то принадлежали.
Бог его знает, из какой космической частицы возврат происходит. По-егорову, лучше было бы, при каждом перерождении, добавлялся бы новый ген, допустим, крыс. Они, говорят, как был мир динозавров, будут главенствовать на Земле. Лишь они выживут, да, может быть, тараканы.
Весь ужас заключается в том, что и мысли по кругу ходят. В какое место вклинишься, разорвёшь цепь, оттуда и протечка возникает. Вроде, сам Егор творит, а вроде как ему позволяют рот открыть. И про крыс уже думал, и про тараканов, и бывшую жену на сто раз по косточкам перебрал. Всё было, было…
В мире скотов может лишь скот процветать. Во всём остальном мире кто-то чем-то жонглирует. И при этом норовит вышибить мозги, и выпустить кишки. При этом хочет не прослыть душегубом.
Что лучше, душегуб или растяпа, пофигист или недотёпа? Хрен редьки не слаще. Не будь раздолбаем.
То не было страшно, совсем не было, а вдруг стало страшно. И поползли тени. Почему, спрашивается, всё самое неприятное вдруг происходит? И почему под раздачу именно он, Егор, попадает?
Какая-то минута делает старше, чем, допустим, был вчера. Именно она нарушает все человечьи заповеди.
Сутки всего прошли, но будто за ночь прожил долгую жизнь, или где-то путешествовал, нахватался разных знаний, или жизненное кольцо сдавили, на месте сварки оно лопнуло. И всё. Сосредоточенность на чём-то одном кончилась. Две разные бирки по концам. На одной написано «любовь», на другой – «нелюбовь». Добавлено всего две буквы, а направление вектора поменялось.
Кончилось время обрастания людьми, ушло время романтического одиночества, идейного созерцания. Чудно, как белка в колесе крутился, от получки до получки, при вечно пустом кармане, в тисках маеты: душа простор просила. И что? А ничего. Блажь всё это. От неумения жить.
Серьёзность ситуации всегда вначале Егор недооценивал. Вины за весь мир пока не чувствовал. И сил вроде хватает. И прощения просить, раскланиваться направо и налево, застревать в дверях, в дырке забора, в щели, предлагая в полупоклоне кому-то пройти первым, как Манилов с Чичиковым, которые тонули в лжеизвинениях, ему не надо.
Что и требуется, так сделать ответственный выбор. Выбор – любезный сердцу. А ведь и объяснить надо, почему именно это выбрал. Одним «нравится», «не нравится», не обойдёшься. Уловку какую-то изобрести надо.
Теперешняя ситуация плавно перетекает в другую. Даже не ситуация перетекает, а предситуационное напряжение. Ситуация – отстой, уже совершённое бесстыдство, покрытое несмываемой грязью.
Именно эта несмываемая грязь, которая никогда не разлагается, которая на полях фильтрации все неровности заполняет, которая, не вороши её, так и пролежит не смердя, ссыхаясь, она  сверху коркой покрывается, эта грязь липучая до невозможности.
Оправдываться? А к чему? Нет виноватых. Ситуация? Так вначале находился в провале бессознания, ничего не представлял. Изнутри начала выделяться изморось, с ног ли по пояс, с головы ли по пояс она зябко-холодящей волной накрыла.
В какой-то момент Егор начал слышать своё сердце, чувствовать тело. Сердце бьёт в виски, в руках, кажется, его держишь, оно трепещет, как птица.
Сквозь туман, через метры и километры доносятся слова: «Забудь обо всём. Всё разрешится само собой. Прилив чередуется отливом. Вдох следует за выдохом».
Понять смысл невозможно. Звуки отрывистые. Всё хочет о чём-то поведать, но о чём? Глаза! Холодные, безразличные глаза. В память лезет, невесть что. Как пот в жару выступает на коже, предохраняя организм от перегрева, так и подкожный инстинкт, прячущийся до поры, до времени, сигнализирует об опасности. Готовность к действию проявляется.
Желание любви не есть что-то, один раз и навсегда, застывшее неизменной формой. И саму любовь, и желание любить, надо постоянно возобновлять, подмешивать разные добавки, чем-то новеньким разбавлять. Хлеб любви должен быть свежим.
Животный инстинкт.
Может инстинкт манипулировать человеком? В каком состоянии приходит вера чему угодно, любой выдумке, лишь бы успокоиться?
Егор живуч, Егор хитёр. Отчасти зловреден. Он в состоянии раствориться в ситуации, перестать существовать прежним.
А не есть ли теперешняя жизнь всего лишь отражённое эхо прошлой жизни? Без чего-то своего: без своего мнения, без своего голоса. Всё по образу и подобию, применительно к описанной книжной ситуации?
Вот и выходит, что Егор как бы находится в замкнутом пространстве, в пустой, гулкой комнате. Прокричал, и эхо, отразившись от стен, раздробясь, вернулось не тем, чем было выпущено.
Что это, как не сбой? Пару секунд назад думал так, теперь иначе. Думал, ну, и думай на здоровье. Никому от этого ни хуже, ни лучше. Каждый при своём мнении.
Какая разница? Всё приходит и уходит, только он, Егор остаётся.
В глазах Марии, при невезении устроить личную жизнь, читалось откровенное и бесшабашное желание жить. Мария знала мужчин и не питала на их счёт никаких иллюзий.
Ну, и чего тогда жаловаться на судьбу, что толку!
Егор разбудил в Марии чувство. Месяц по-настоящему она была счастлива. Как она говорила, что помнит каждую мелочь первых дней.
Егор невольно оглянулся. За спиной, показалось, в проёме двери должна была стоять Мария, немного запыхавшаяся, с сумкой в руках, такая, какой была при отъезде к матери.
Беглец, спасаясь от врагов, всегда тяжело дышит, всегда в страхе прислушивается, всегда готов или шагнуть в сторону, или к отпору.
Это ведь он, Егор, стал источником страха.
Свой страх и страх уехавшей женщины, что это, как не совпадение? Придавать чрезмерное значение совпадениям, значит, видеть в них нечто зловещее и таинственное, вмешательство неведомых сил. Что это, как не мутация отношений?
Жизнь оставляет следы. На лице человека следы жизни – многочисленные морщины. Сердце тоже сплошь и рядом в рубцах. Жизнь жестока. Именно жестокость рождает необычные отличия людей. Хотя, отличия – это невыразимо грустная штука.
Мозги для чего-то дадены. Скорее всего, для того, чтобы выживать, придумывать разные теории, не пакостно-мечтательные, лгать. Чтобы казаться лучше.
Молчаливая близость связывала Егора с темнотой. Он и темнота слишком хорошо знали друг друга. Им и слова были не нужны. Ни радость ни беда не дожидаются хороших дней для себя.
В какой-то момент ум становился странно ясным, может потому, что ничего не хотелось, может потому, что ночи становились чёрными. Может потому, что скользкое и холодное внутри Егора родило головокружение. В уме что-то нарушилось, ясность поблекла, да её и не было никогда.
Ни с чего затряслись пальцы. И раздражение возникло: не так светит солнце, много тени, можно было бы сесть на другом месте. Затекли ноги.
В одном положении, понятно, долго не пробудешь. Двигаться надо, движение отвлекает. Возникшие шорохи сторожат.
« Ясности захотел,- буркнул Егор.- Ясным даже стекло не бывает, потому что в любой прозрачности существует мистика – прозрачность отделения. Сколько ни щупай стекло, проникнуть в середину не удастся».
Разобраться с чем-то, это не значило для Егора разложить непонятное на составляющие части. Уж, каким способом женщины узнают всю подноготную, всё, что касается пресловутого,- холостой или женатый, радары у них внутри, что ли? Бросит беглый взгляд, и всё.
Со стороны Егора и кивка не последовало. Мария, не раздумывая, приняла его.  И он, Егор, в один из вечеров понял, что Мария именно та женщина, с которой он мог, если не делиться своими мечтами, то хотя бы запросто отмалчиваться. Тогда Егор подумал, что вычеркнул насовсем прошлое. Но, увы, месяца через полтора он уверился в единственной правде – ему никто не нужен, только он сам себе. И тут бесполезно повторять:  « Ах, если бы…»
 Критерий – всё должно быть частью его, неотделимой частью.
С ума сходят по-разному. Разорвалась привязь с реальным миром,- чем это не сумасшествие? И процесс ничегонеделания, ожидания небесной манны – это тоже сумасшествие.
Чтобы выздороветь, надо идти к врачу. С помощью врача собрать развалившуюся жизнь. Почему так, врач лечит чужие жизни, а свою продлить не может? Спешить надо. Успеть надо. Чтобы наверняка. В одиночку вылечиться нельзя.
Какая разница! Каждый занят собой, кому до кого есть дело? А почему, собственно, за Егора кто-то должен переживать?
Остро и сладко пахло разогретой солнцем за день смолой. Нанесло дымок из чьей-то трубы. Ворохнулось что-то в кроне липы.

                36

Долгие дни этой недели Егор прожил почти в полном молчании. Разговор накоротке с курами не в счёт, кот,- он такой же молчун. Проку от разговора с котом никакого.
Ночами Егор спал не крепко, короткие сны перемежались бесконечными пробуждениями, он вставал, черпал ковшиком воду из ведра, подходил к окну, смотрел сквозь затемнённое стекло на звёзды, и цедил, цедил сквозь зубы всего лишь один глоток. Пытался что-то вспомнить. Всё казалось странным.
То, о чём он пытался вспомнить, было что-то вроде залогом его безопасности. Егору необходимо было подтверждение, что существует хотя бы один человек, которому он небезразличен. А будет какой-то прок от этого, нет, Егор знал, что шестое чувство его не обманет. В настоящей беде тот единственный человек поможет выкарабкаться.
Чисто физически, телом, а не умом, Егор не мог вспомнить ничего существенного, за исключением прикосновение к волосёнкам на голове дочки. Та сидит на коленях, а он заплетает две косички. Давно это было.
Сумерки заползли в каждый закуток, в неясном их свете предметы не отбрасывали теней. Собственные руки смутно белели.
В сумраке и тишине нет часов. Нет времени. Часы человек придумал, а всё придуманное человеком лживо. Также лживы и слова, в словах всегда заключён второй, неясный смысл.
Придуманное…Как бы Егор хотел придумать такое, что заставило бы его приспособиться к жизни вообще, и к теперешней маете в особенности. Чувства давно существовали как бы отдельно от ума и тела. Он ведь и приехал на край света, «к чёрту на кулички», чтобы обрести себя. Приехал в поисках помощи и, одновременно, желая выразить себя.
Не для спасения, не для укрепления репутации. Он просто одним решительным прыжком перенёсся через адское пламя непонимания.
Жизнь существует для живых. А Егор, как бы, – приспособленец. Только и знает, что рыщет в поисках им неположенного, удовольствий хочет. Из любого дерьма готов конфетку сделать.
И не в досуг, что день жизни – это всего лишь шажок в путешествии по неизведанному. А путешествие Егора, кажется, кончилось.
Егору обязательно надо было собрать всю его непутёвую жизнь по кусочкам, потому что с какого-то момента он перестал воспринимать жизнь, как единое целое – он помнил полосы. Чёрную полосу, светлую полосу. А что происходило в межполосье, никогда не удавалось вспомнить. Там он и не жил.
Всё причиняло боль. Чувства были заморожены. Во время сидения на крыльце заморозка отходила, душа оживала, поэтому чувствовалась боль. И где-то внутри этой боли зачатки радости просились на волю.
Зачатки обладали собственным смыслом, понимать который Егор пока не мог. Но тем не менее, он ощущал в себе страстное, неистребимое желание дойти до… А до чего ему надо дойти, Егор не знал.
Самым большим его желанием было проспать как можно дольше. Сутки, неделю, месяц. Спать так, чтобы проснувшись, ни тошноты не было, чтобы не болела голова, чтобы больше не мучил вопрос «зачем».
Он не собирался чахнуть и маяться беспричинно. Мучительному удушью рано или поздно наступит предел. Мысль в голове о конце не являлась последней.
Сидя на одном месте трудно выразить себя. Егор представлял свой долгий путь: открывает калитку, выходит на дорогу. Идёт, идёт. Сворачивает на тропу. Обязательно нужно было свернуть на тропу. Делает несколько шагов по ней. Становится страшно. Страх останавливает.
Страх, но не зло. У зла другая дорога.
Между паузами размышлений повисала странная, тягостная тишина. Чего в той тишине больше,- любопытства, желания непременно узнать всю правду, боязни ли разочароваться в чём-то окончательно?
Всё по-прежнему, и в то же время это «всё» что-то вроде ужаса ледяной волной обрушивается, как бы сбивает с ног. Кто-то же должен поделиться с ним своей силой, кто-то должен поддержать.
Болезненно пусты улицы, по которым бродит сознание, выселены жители из домов, на перекрёстках оцепление. Тяжёл воздух, затхл. Пустота пытается обхитрить.
Думал Егор и в то же время ни о чём не думал, ничего не чувствовал ни во сне, ни когда вплывал в явь. Какой-то защитный механизм блокировал чувства.
 Егор в некотором роде испытывал угрызения совести по отношению к той женщине, которая приняла его здесь в свой дом. Хотя в посёлке и говорили, что Егор мог бы выбрать женщину и моложе, и красивее, и богаче, но он выбрал Марию. Он выбрал, или Мария его пожалела?
Год, как день, день, как год прожили. По-разному. На разных языках разговаривали. Причина – Мария вся была в своём хозяйстве: курицы, корова, огород, деньги, деньги…До тошноты надоедали разговоры о деньгах, о том, что её сын – Вовка, пока ещё сопливый подросток, будет миллионером. Она всё для этого предпримет. Ругались, мирились. Чаша терпения наполнялась и наполнялась. Мария, возьми, да и плюнь на все дела, уехала к матери.
Так и здесь объяснения на поверхности, причина веская – надо сына привезти, как-никак в школу скоро тому идти. Про сына и про школу, скорее всего, отговорка. «Только, чтобы день-другой не видеть твою постную рожу»,- так выразилась Маша, забираясь в автобус с большой сумкой.
Рожа у него, Егора, совсем не постная, а хотя бы и постная, в чём это выражается? Эмоции на ней не прописаны? На лице не прописаны, зато внутри всё кипит.
Егор понимал, что опоздал, надо было поспешить, надо было первому шаг за калитку сделать. Он заранее не предвидел, а, хотя бы и предвидел, всё равно не успел бы.
Рок обогнать нельзя. Рок преследует с самого рождения, и будет преследовать до самой смерти. Бог его знает, в каком поколении стройность его судьбы была нарушена, когда всё рассыпалось, и в чём заключается наказание, уготовленное судьбой?
Кто виноват? Дед, прадед, прапрадед? Кто они были? Бессмысленно сопротивляться, если не знаешь, откуда последует выпад.
О чём Егор думал минуту назад? Ни о чём. Ни о каком роке, ни о предназначении, ни о жизни и смерти. Вообще ни о чём.
Он думал о том, что стоит покончить со старой жизнью, как тут же начнётся новая. Более лёгкая, более свободная. В ней он будет полагаться только на себя.
Егор не раз задавал себе вопрос, зачем он связался с Марией, зачем вообще приехал сюда? Зачем живёт? От чего бежит, чего не сиделось на одном месте?
В какой-то раз ответ находился, в какой-то – нет. Всё дело в том, что не научили его ладить с бабами. В этом вся загвоздка. И когда он облекал свою мысль в слова, выходило, что он всех судит. Непонимание людей бесило. Защищая чьи-то слабости, так он думал, сильнее не станешь.
Егору казалось, что он знает что-то такое, что позволит людям жить по-другому. Все вокруг с энтузиазмом бегут к пропасти, интересы в одном – набить желудок, посмотреть очередной кровавый сериал, наблюдать за коллективными спортивными играми. И смаковать любовные сцены, копаться в чужом грязном белье, заняться любовью друг с другом, неважно, кто с кем. Главенствует вседозволенность, псевдосвобода. Все перестали думать о всеобщем благе, никто отвечать за себя не хочет.
Когда неготовый к свободе человек получает свободу, он не знает, что с ней делать.
Готовый, неготовый… Не уж-то кто-то в эту жизнь приходит готовым ко всему? Как это, наверное, противно знать, что произойдёт через минуту.
Егор готов постоянно находиться в своём пространстве, каким бы оно ни было искривлённым. В природе нет прямых углов, плавность искривлений не отбрасывает теней. Пресловутое: попаду или не попаду в нужную точку, его не тревожило. Нет щелей в его пространстве, нет пещер и гротов, нет оврагов и провалов в земле, нет недосягаемых вершин.
Егор задумался. Перебрал в памяти всё происшедшее за день – ничего особенного в исторический календарь не отложилось. День отделял утро от вечера. Из-за дня вечер как бы чужел. День всё использовал в свою пользу. Проку от дня – никакого.
Он вот сидит на крыльце, а где-то уже сейчас исчезают сотни гектаров леса. Вырубаются, горят в огне. Где-то сейчас не хватает чистой воды. Земля умирает, ширятся пустыни. Разве можно в одиночку противостоять этому? Это всё одно, что зайти в реку, расставить руки, и попытаться остановить течение. Бессмысленно. Лавина, сорвавшаяся с гор, подомнёт и десяток людей, и сотню.
Закрыть глаза на происходящее, заткнуть уши, как-то перестать чувствовать смрад,- для этого нужно оказаться в глубокой пещере с длинным-длинным коридором, с множеством поворотов.
Кромешная темнота, внезапно обрушившаяся на Егора, рождала ужас в первую минуты. Однако, ужас Егора, оказавшегося в темноте, куда лучше, чем ясный и трезвый рассудок, исполненный злобой и ненавистью.
А вообще-то, причина маеты – торчащая из задницы заноза. Она не даёт Егору спокойно жить.
При всей кажущейся спокойности, Егор немного нервничал, вот почему его тянуло подняться, и идти всё равно куда. Он ничуть не был подавлен и не казался изнеможённым, каким был вчера. Ожидание скорой перемены возвратило невозмутимость и целостность, если под целостностью понимать неизменность ощущений.
Когда из вечера в вечер не покидает ощущение, что кто-то, притаившись за кустом разросшейся смородины, без отрыва смотрит на тебя, поневоле уверишься в том, что темнота, тишина – это тень того, кто пропускает через себя все изменения, происходящие с тобой.
Ноздри Егора улавливали слабый аромат, чей – непонятно. И чуть-чуть, но сквознячком теплоты обдувало с той стороны, и потрескивало что-то, будто, переминаясь с ноги на ногу, тот давил сухие веточки. Раз даже показалось, что чья-то тень мелькнула.
Казалось просто невероятным, что Егор был в состоянии безмолвствовать столь долго, сидеть так неподвижно. В течение получаса его пальцы шевельнулись лишь однажды, и то это шевеление походило скорее на судорогу.
Сон. Молчание тишины никакими словами не выразить. Ночь – это особая форма мироздания, незаметно менялись ощущение, разум обретали те, кому предназначено лелеять мир. Бережно, шаг за шагом вписывается будущее в теперешнее. Теперешнее изучает путь перехода, познаёт пределы. Толкает в спину.
Тишина – это первобытное состояние, алхимия химии, донаучное знание, мистическое приближение к разгадке сущности Егоровой природы. Она же условность соглашения реальности с нереальностью.
Ни реальностью, ни нереальностью управлять нельзя. Управлять настолько неточное слово, что требует сотни дополнений, уточнений, ссылок к каким-то знаниям, доставшимся людям от всех предыдущих цивилизаций. Может, от инопланетян, которые жизнь на Землю принесли.
До конца понять – значит, ничего не понять. Что и остаётся, так следовать верному пути.
Налетел порыв ветра. Где-то сама собой распахнулась одна из дверей мироздания, или некто, продув дупло в Древе Жизни, вплеснул свежести.
Облегчения порыв ветра не принёс. Неоновое пятно луны стало вдруг терять свои очертания, как бы корчиться и расплываться.
Порыв ветра усугубил маету запустения.
Это слишком просто. Так не пойдёт. Но ведь, если громоздить одно за другим предположения: а если сделать так, а если иначе, а если…Толку от гипотез. Тонули в грязи, невелика и заслуга потонуть в выдуманных идеях.
Угрызения совести – нечто сродни горестной терпимости в сочетании с желанием выведать всё. И что?
Всё связано между собой, всё одновременно разделено, всё можно рассчитать, всё опирается на какую-то математическую формулу, всё укладывается в золотое правило, сечение, представление. Какое?
Егор понимал, что мало, в чём разбирается с тем, что происходит с ним, какая опасность его поджидает. А опасность явно намечалась, и он был не уверен, что поведёт себя достаточно разумно.
В обычном мире, с обычными проблемами, чаще всего, надуманными, умещающимися в рамках одной непутёвой жизни, он предпочёл бы ни во что не вмешиваться, ничего не выяснять.
Да он, по сути, ничего не выяснял – становилось невмоготу, шёл убирать навоз из-под коровы, или заводил мотоцикл, несколько минут газовал, наполняя сени дымом, натаскивал полный котёл воды в баню. Колол дрова. Мало ли чем может отвадить свою растерянность мужик. Да, хотя бы, напиться. Грешен и этим был Егор. Кто не без греха, тот пускай первым бросит камень.
«Обиженный ребёнок,- иронизировала по такому случаю Мария.- Как мой Вовка.  Ты ещё губы надуй да в угол стань, пошатай пальчиком гвоздик, авось отмякнешь».
Тишина возбуждала странное желание. Желание немного поплакать. Не у кого-то на плече, а одному, в ночи.
Кто есть человек? Среднее арифметическое! Среднее арифметическое не способствует прогрессу. Человека если не подталкивать, не заставлять вертеться на своей оси, он быстро огрузнет.
Вкрадчивый, мерный, сладкий до приторности, как патока, голос откуда-то издали излагал точку зрения на жизнь.
Жизнь, конечно, преподносит горькие уроки. Крики восторга и вопли осуждения сопровождают человека,- две  стороны одной медали. И не всегда за терпение воздаётся сторицей.
Откуда-то исходила угроза. Инстинктивно хотелось спрятаться от неё. Ни грамма уверенности.
Егор, казалось, вглядывался в неведомое, и вслушивался в беззвучное. Беззвучное для всех, но не для него. Егор явно слышал скрежет распада. Гулко и размеренно стучит сердце.
Он никогда никому не мог рассказать о своих неприятностях, потому что неприятность не существует сама по себе. А вот с сестрой мог всем поделиться.
Почему-то внезапно вспомнилось, как сидели они с сестрой вечерами при зажжённой лампе. Электричество по вечерам гасло, так школьные уроки приходилось делать при принесённой откуда-то лампе. Успокаивающе мерцало пламя за закопчённым сбоку стеклом, отбрасывало тень. Мир, как и теперь, при свете луны, странно преображался. Тогда был особый неторопливый уют. Теперь ни о какой неторопливости и речи не может быть. Всё мелькает, скорость изменения устрашающая.
Надо быть слепым, глухим, ничего и никого не помнящим человеком. Обрубком, чурбаком, пеньком. Перестать замечать, что каждое действие, каждый предмет обладает собственным смыслом, понимать который могут только избранные. Егор не относится к избранным. По крайней мере, до сей поры, не относился. До этих августовских недель.
Вокруг всё было по-прежнему. И в то же время в этом «по-прежнему» таился свой смысл.
А в чём заключался «свой смысл»,- не в том же, что он с некоторых пор стал понимать тайный смысл чисел и изнанку слов. Теперь он замечал на лицах людей пятна пороков. Теперь он понял, что вещи причиняют боль.
Телевизор Егор предпочитал не смотреть, в гости его давно не приглашали. Что и оставалось, так перебирать сумасбродные мысли. Смотреть прямо перед собой в пустоту, и на ней, на пустоте, как на стене или полотнище экрана, видеть перемены.
Перемены фиксировались перескоком секундной стрелки часов. Щелчок напоминал, что время неумолимо движется. Не понять, в какую сторону. И спросить не у кого. Подсознательное «я» молчало. Но что-то высасывало душу холодящим вакуумом. И в тот вакуум проваливалась вся его сущность. Вся и без возврата.
Маленькая-маленькая прорезь всё-таки существовала. Лучик, расколотый на сотню частичек-зеркалец, как в калейдоскопе, оттуда выбивался. Он жёг, он резал. Эту прорезь требовалось раздвинуть, чтобы суметь в неё уползти.
Егор всегда завидовал толстокожим людям, которым всё пофигу. Толстокожий – пуп земли, он есть, а до остальных им и дела нет. Мир провались в тартарары,- они только с одного бока на другой перевернутся. Егор не понимал и тех, кто суёт нос в любую дырку, служит затычкой, чрезмерно любопытен. Те не из-за желания помочь и не от сердоболия участие выказывают, а натура такая, всё знать хочется, обо всём посудачить, языки почесать.
Он, Егор, всего-навсего – воробей, скачущий по дорожке, глядит на мир глазком-бусинкой и думает, что брошенный хлебный катыш сам собой произрастает из земли.
Чудно. Живёт Егор, и всё время ждёт. Ждёт, когда рак на горе свистнет. Живёт без шуток.
К какой прослойке себя относил Егор,- а бог его знает. Скорее, к психам. На однородной поверхности всегда есть тонюсенький слой, отложение чего-то особенного. Слой выделяется проблеском. Он напоминает что-то где-то когда-то виденное. Блестит золотом.
Необычность привлекает взгляд в первую очередь, служит укором, оттеняет обыденность. Никто мимо не пройдёт, чтобы не остановиться, а что это такое, почему блестит, чтобы не попытаться сковырнуть блёстку. Ноготком колупнуть,- ещё ладно, но ведь большинство носком сапога или ботинка на пригодность необычность проверяют. Стоят и от нечего делать, принимаются методично постукивать.
Эта вот методичность и раздражала. Нет у Егора защитного кожного слоя, напоминание или излишний интерес как бы сдирал с него, слой за слоем, укрывающую оболочку. И он с ободранной кожей испытывал неимоверную боль от соприкосновения с миром.
Чуть слышно над ухом звенел комар. Егор почувствовал, что с лица соскользнула маска. Она отвалилась в темноту. То ли застёжка расстегнулась, то ли кожа оплыла, но никаких сил не стало раздвинуть губы.
Корчить гримасы, показывая счастье, больше не удастся. Способность перевоплощения, когда на лице пропечатывалось отражение сокровенных мыслей, пропала. Даже моргнуть, дёрнуть щекой, отгоняя комара, не удавалось.
Недоброе предчувствие нахлынуло. Вакуум высасывал душу. Лучи от далёких звёзд пронзили холод космоса, проткнули тучи и покалывают оголённое лицо. Перехватило дыхание. Егор вслепую широко расставил руки. Расставил машинально.
Этим движением он как бы выгораживал пространство, как бы, упираясь в темноту, старался остановить накатывающее бессилие.
Широко раскрыта пасть ненасытной пустоты, слышно сёрбанье, слышно, как пустота втягивала в себя его слой. Он расплылся на блюдечке, подобно чаю его налили, не горячего чаю, пар не вьётся, холодные губы пустоты где-то рядом.
Мёртвая, не колышущаяся зыбь, пульсация тьмы – это материя страха. Темнота соткана из страха. Страх заставляет мозг каменеть. И у него, Егора, рассудка не больше чем у какой-либо каменюки, валяющейся возле дороги.
Глаза, стеклянно пустые, тупо вперились в темноту, в небытие, где нет ни проблеска жизни. В уголке губ скопилась слюна. Челюсть, не поддерживаемая маской, отвисла. 
Чем не идиот? Все связи сознания нарушены. Преемственность между прошлым и настоящим прервалась. Всемогущий хаос, казалось, окончательно восторжествовал.
Произошёл сдвиг времени, пространства, отношений. Кому-то другому было бы легче приспособиться к подобному существованию, но не ему, Егору. На лице нет маски. А без маски он легче подвержен панике.
«Да, ты любого,- проскользнула у Егора в голове мысль,- кто вторгся в твоё пространство, кто выколупывает тебя из привычного слоя, отождествляешь как агрессора. За возможность блестеть,  нужно платить. Избыток чего-либо одного означает недостаток чего-то другого».
Егор в полной мере не понимал, чего у него в излишках. Он внезапно обнаружил свой мир изменившимся. Может, чувствительность повысилась? Нерв, какой, обнажился? Нерв свой, не чужой, а за своё, чего платить сверх положенного?
Внезапно и необъяснимо – без всяких видимых причин, произошёл сдвиг. С обречённостью человека, с которым в ближайший час что-то должно случиться, Егор резко выпрямился.
Вдох – выдох, вдох и выдох! Полная безучастность. Что с того, что жизнь может прекратиться? Так стоит ли задумываться над тем, сколько и чего вложили при рождении?
Когда и сколько положили? Может, не доложили? Беспокоиться о том, что нельзя пощупать, рассмотреть вблизи, не хотелось.
Листает Егор календарь памяти назад, в прошлое. Осталось там что-нибудь непознанного, хорошо бы ангела-хранителя в укромном уголочке отыскать?
Ничего удивительного нет, направленные ему письмена не читаются.
Мысли петляли без видимой цели. В какие закоулки их заносило, с чьих огородов они собирали урожай? Ни табличек, ни ориентиров. Ни присесть они не могут, ни прилечь где-нибудь в затишке, ни дух перевести им не дано.
Груды, похожие на кучи листьев, сгрести – то сгребли, а вывезти не сумели,- а те груды - это ворохи воспоминаний. Расшвырять их – так начинать нужно с самой первой груды. А где она?
Спросить бы у «хозяина», у домовушки, пускай он вытащит своего бога и поспрашивает, чего ждать, что стряслось?
Показалось, что небо заскрежетало. Будто разорвали надвое кусок брезента. Может, сотни далёких звёзд разом взорвались. И через тысячу и тысячу лет звёздная пыль диковинным снегом засыплет Землю. Что с того? Ему, Егору не прожить и сто лет. Чего переживать, что случится через тысячу лет. Нелепая мысль. Не небо заскрежетало, а всего лишь скрипнула доска крыльца. Показалось.
Тихо. Слышен был только один-единственный звук: его дыхание, похожее на шелест ветра в сухой траве – тоненькое холодное посвистывание-постонывание.
Но что точно, если допустить, что внутри любого человека находятся весы, чашки которых у обыкновенного смертного в равновесии, то у Егора чашки внутренних весов сдвинуты. И тот, кто ведает судьбами, он то и дело перекладывает что-то с одной чашки весов на другую, пытаясь уравновесить, но добиться устойчивости не может. Из-за этого Егор и страдает то припадком безудержного энтузиазма, то впадает в уныние, презирает всё и всех, и тут же готов отдать последнюю рубаху.
Пустяки выводили Егора из себя. Всё раздражало. Тут уж не до выколупывания из себя какой-то блёстки, здесь любое прикосновение делалось нетерпимым. Боль порождала презрение к окружающим его людям.
И раз, и два он задавал себе вопрос, зачем ему, лично ему, Егору, это надо? С замороженными чувствами легче жить. Большинство живёт как бы под действием наркоза, те, у кого наркоз кончается, оживают душой, но жизнь  заставляет их корчиться от боли. Что в этом хорошего?
Так и боль, если она результат уже чего-то свершившегося – это одно. Свершилось – перетерпел, и живи дальше. А если боль – напоминание, что-то должно случиться. Где, когда? Вот и думай.
Вопросы, какие он ставил перед собой, не требовали скорого ответа. От них сердце не принималось бешено колотиться. Страх если и возникал, то был чужим. Егор понимал, что боязнь чужого страха ни к чему хорошему не приведёт. Ещё он уразумел, что никогда не надо оглядываться через левое плечо. Если оглянешься, тут тебе и конец.
И ещё Егор почему-то чувствовал, что от крыльца, на котором сидел, отходит та дорога, по которой ему предстоит идти дальше. И то место, куда надо добраться, где-то неподалёку.
Он тупо смотрел перед собой. Улыбка покривила губы. Подняться и идти, совсем не обязательно. Но, в конце концов, отвечать перед кем-то он должен. Ради кого-то.
Состояние полузабытья, тело вроде бы расслаблено и в то же время напряжено. Мозг занят ни к чему не относящимися долгими рассуждениями, которые, попытайся он их воплотить в слова, то пришлось бы перерыть словарь, прежде чем нашлись весомо подходящие. Вес слова не от длинноты зависит.
Поза, в которой сидел Егор на крыльце, опустив голову, тяжело уронив руки на колени, выражала полное изнеможение. Да и, приглядись кто, так сразу отметил бы странное выражение, смотрел Егор вперёд по направлению леса, но смотрел, словно был слепым.
Да, за опояской изгороди огорода, за поскотиной чернел лес. В черноте только Егор мог разглядеть просвет, расселину. Границу двух миров.
Один мир, где дневной свет ещё угадывался, там предполагалось, что пыльные листочки хранили голубизну неба, перепархивали там с ветки на ветку пташки, в шорохе и шелесте присутствовала жизнь. И был другой мир. Узкий проход на дне глубокого оврага с сухими откосами, не то красного, не то чёрно-коричневого цвета. В овраге представления менялись, спускаясь вниз, он как бы карабкался по крутой тропе вверх.
И опять Егору показалось, что он слышит звук бегущей воды. Причудилось или в овраге-видении действительно тёк маленький ручеёк, прозрачной струёй падавший вниз.
Полоска неба окрашена в красный цвет, и вода в ручье была красной.
В мыслях и чувствах начиналась неразбериха, едва-едва смутные зачатки мыслей об этом «другом» мире в голове возникали.
Не было никакого страха от теперешнего состояния. Мысль не ужасала, что ему придётся снова идти, погружаясь в сумеречный свет, как бы в никуда.
Его окружал мир тишины, где ничто не менялось. Никто не мог догадаться, где в этот момент находился Егор, о чём думает, что является средоточием и тайной всей его жизни, о чём он молчит.
С некоторых пор, это состояние, при котором Егор думал обо всем и в то же время как бы и ни о чём, стало естественным.
Егор сидел, вперив глаза в пустоту. Сидел в задумчивости, с взором, зацепившимся за пустяк, как за вывешенную на заборе цветастую тряпку, лопату ли, воткнутую в кучу привезённого торфа, брошенный окурок в траве, загнанный по самый обух в чурбак топор,- всё это скользило мимо.
Но что-то пронимало, заставляло пристально вглядеться, что-то должно было вывести из задумчивости, что-то начинало доходить. Наступал критический момент.   

                37

Говорят, есть, траченная молью, теория родственных душ, согласно этой теории, по неизвестно какой причине, люди испытывают взаимное притяжение. Они сходятся вместе не для того, чтобы судить, или как-то оценивать, или просто попользоваться.
Любовью это зовётся, как-то иначе, но теория эта объясняет факт создания семьи. Это совсем не смешно.
Человек ищет такого человека, с которым он сталкивался в прежних воплощениях, с которым он не дожил, не доделал что-то важное. Происходит воскрешение былых знаний, идёт подсказка на уровне подсознания. Каждое поколение начинает жить с более высокого уровня. Все записи подсознания где-то хранятся.
Где-то существует хранилище кассет с записями. И кто-то однажды воспроизводит одну из записей, кому-то она очень понравится. И двое, где бы они не находились, подчиняясь зову, устремляются друг к другу. Одномоментно поднимаются на крыльцо, разом берутся за ручку двери. И двое открывают одну и ту же дверь.
Каждый открывает свою дверь: один слева – направо, другой справа – налево. Каждый впускает каждого. Не во сне, наяву, заполучает дополнительную часть. Слово «часть» не отражает перейдённый предел, часть абсурдна. Часть не открывает тайного знания. Не из-за этого ли потом возникают недомолвки.
Плотно сжатые губы Егора расслабились. Помягчели, но лицо по-прежнему оставалось сосредоточенным.
Трудно понять человека, который, вроде, и не жалуется на то, что происходит вокруг, и, тем не менее, недоволен всем.
Бог его знает, почему история не хочет признать впуск каждого каждым, история Егора, начавшаяся многие жизни назади, делала его жизнь нелепой, совсем не радужной.
Что-то возникло в голове, вспыхнуло, как в непроглядной темени загорается лампочка на столбе, свет видимо плющил мрак, отодвигал, в первый момент ничего не возможно было различить. Ослеп Егор, десятки капсул, непередаваемого сочетания, разорвались. Он знал, что скоро попривыкнет глаз, и возникнут новые ёмкие формы особенного мира, что и останется ему, так запомнить их и состроить в узнаваемую цепочку.
Мир был вне границ светлого пятна, за пределами, без баланса. А раз тот мир незрим, то он и непонятен. Непонятное ждёт своего исследователя. Или не ждёт. Пользы от непонятного никакой нет, важно притерпеться, заиметь значение.
Значение чего? Жизни? Непризнанности? Значение чудачества?
Ухватить суть главного Егор не мог. Не мог он понять, не мог разглядеть, не мог со стороны подслушать разговор о себе.
Жизнь пыталась что-то сказать. Всё происходящее с Егором намекало, а вот на что намекало – это оставалось тайной. Он даже не мог принять окончательного решения. Всё как во сне.
Лишь во сне можно увидеть свою боль, лишь во сне даже маленькое суждение может выпить до дна, лишь сон способен избавить от потерь. Только сон, пробуждение из него, сигнализирует, что всё поздно. Поздно – это пустота.
Влюбляясь, редко кто думает, что будет брошен. Страдания и боль лишь теоретически непереносимы. А вообще-то, Егор и стремился, не умышленно, а интуитивно, для подтверждения удивления создавал неистовость, которая диктовала независимость сопротивления. Неважно – кто кого вёл, какой у кого дар, всё равно сам в себе Егор разобраться не в состоянии.
Крыльцо. Казалось бы, всё объясняющая теория. Сумерки. Сидящий в абстрактном смысле в задумчивости человек: он здесь, и он где-то ещё. За его спиной дверь.
Недоверие ко всему сменялось пониманием тесной связью с миром. Что-то происходило. Начинал работать какой-то механизм. Нет, не одна дверь в человеке. Дверь – глаза, дверь – уши, дверь – возможность улавливать запахи. Дверь – сердце. Дверь – способность переживать оргазм. Дверь -  умение чувствовать боль кого-то.
Разом все эти двери невозможно открыть. Такой сквозняк возникнет, не сверхчувствительным станешь, а одним обнажённым нервом. Собакой, которую остригли наголо, с которой содрали шкуру. И даже с содранной шкурой жизнь не сразу покинет, вера не сразу оставит.
Уровень восприятия повысился. А уязвимость тогда откуда? Всё чувствовал Егор сильнее, чем раньше. И хорошее, и плохое. Расширенным сделалось представление о мире, а это без подготовки не всякий вынесет.
Человек рождается – плачет. Ест. Спит. Смеётся. Растёт. Любит. Страдает. Болеет. Умирает. Это вехи, это крупные купюры, которыми все расплачиваются. Всё, что в промежутке – мелочи жизни. Разменная монета. Она лишь брякает в кармане. Может через дырку выскользнуть.
Получается, что Егор наполнялся чужой кровью. Чужая кровь обновляла. Не менялась лишь плоть.
Жаль, что в чистку не всё отдать можно. Хорошо было бы утюжком пройтись, складки расправить, карманы вывернуть. Но душу так не почистишь…
Научились пересаживать сердце. Говорят, что человек с пересаженным сердцем, (чудно, цветы пересаживают, деревья, ребёнка с одного стула на другой, а то – сердце!), так вот, человек с пересаженным сердцем воспринимает себя другим. В ощущении.
С собой, настоящим, в согласие прийти не всякий может, а как пересаженным сердцем управляться? Стать на колени и молиться?
Слышится шелест переворачиваемых страниц. Нет, глаза не выхватывают отдельных строк. Какая книга? Страницы жизни отлистываются бесшумно, лишь позабытый холодок, лишь едва ощутимое дуновение, лишь оно растекается.
К добру ли всё, не к добру? Егор ли сходит с ума, мир ли переворачивается…А страх сжимает кровь. Страх делает зависимым.
Страх не какой-то там червяк, которого раздавить можно. Чего-чего, но попытки преодолеть страх, не приводили к брезгливости, которая после раздавленного червяка возникает. Нет намёка на брезгливость, нет и восторга, вообще ничего нет. Убивая маету, Егор убивал в себе стремление измениться. В норку, в норку заползти бы.
Он надеялся что-то выиграть, получить прибыль. Чтобы получить прибыль, надо вначале что-то поставить на кон. Рискнуть. Что, сколько? А не есть ли риск шажок навстречу гибели?
Время ускоряло свой ход, текло всё быстрее и быстрее. Егор мог выиграть одно сражение, но войну в одиночку ему не выиграть. Можно одного глупца победить, но человеческая глупость непобедима.
Сто глаз смотрят, но не видят, сто ушей слушают, но не слышат, все много знают, но не понимают. Все на разных языках не только между собой изъясняются, но и жизнь каждого хотят превратить в свою служанку. Напрочь прервалась связь с прошлыми жизнями. А ведь только из прошлого подсказку можно получить.
Час прошёл…Вокруг Егора ничего не поменялось, а в масштабах всей планеты исчез прежний мир, возник новый. С новыми звуками.
Когда темнота сорвала маску с лица, ощущения поменялись. В одну минуту продрог, окоченел. Превратился в замёрзший конский катыш на дороге. Попал под ноги, пнули - отлетел в сторону.
Лунный свет выматывал. Почему ночь всегда стремится к утру? Солнце светит на закат, Луна – на восход.
Минуту назад, на листе лопуха, выросшего рядом с крыльцом, большая капля образовалась. Каталась, каталась она по поверхности, скользила по краю, из небольшого шарика превратилась в вытянутую, выпуклую линзочку, напилась влаги из воздуха, и в какой-то неуловимый момент, глазом Егор не успел моргнуть, скатилась вниз.
Наблюдая, Егор стал частичкой этого невероятного, непостижимого процесса. Целая эпоха в жизни капли прошла. Может, и в жизни лопуха.
Может, капля напитала влагой травинку, она прорастёт корнями в глубь, выпростает из земли метёлку с семенами, и что-то новое произрастёт на подворье Егора? Все будут приходить, и удивляться.
Для Егора капля соскользнула вниз бесшумно, а что произошло на самом деле, с каким грохотом обрушилась она на ту же траву? Может, вселенский потоп она произвела. 
Егор как бы отрывался и падал в реальность. Разнообразнейшие чувства обуревали, приятным, если так можно сказать, было наслаждение тишины.
Скорее бы утро.
А какова на вкус эта капля, произведшая по меркам микромира вселенский потоп?
Минута размышлений – это всего лишь один облупившийся слой луковицы-жизни. Таких слоёв сотни, тысячи. Может, всего несколько! Скорее, один слой укрывной. Не все минуты определяющие. Вопросы можно ставить ежеминутно, а ответы найдутся лишь в редкие, пронзительно-веховые, особые минуты
- Как же я устал от собственной дурости, от произнесённых про себя слов, от одиночества,- посетовал Егор.- Ничего не делал, а каждая косточка ноет. Усталость виноватит. Я виноват. В чём? Кому перебежал дорогу? «Покажись психиатру». Это слова Марии.
Вторую неделю Егор проживал в одиночестве. Строго говоря, он жил не один, на него было оставлено хозяйство - куры, огород, поросёнок, корова. 
Ну, доить корову приходила старуха, мать Марии. Насыпать курам пшена, труда не составляло. Поросёнок,- хоть и ненасытная утроба, но ежеминутного чесания брюха не требует. Огород – так всё выросло, всё поспело, картошку рано копать.
Хозяйство было внешним проявлением. Внешней канвой жизни.
Час за часом, минута за минутой Егор вбирал в себя какую-то боль. Обрастал тяжестью внутри. Вернуть в жизнь спокойствие и размеренность не выходило. Он становился кем-то, и это «кто-то» передавало ему способность терпеть. Росло желание уйти.
Вот именно: подняться с крыльца, собрать всё-всё передуманное в мешок, и идти. Куда? А не всё ли равно! Мешокдля придуманного не нужен.
Друг для друга у людей, живущих рядом, нет ни времени, ни возможности, ни желания общаться. Из-за этого и тянет на поиск родственной души. Из-за этого и чувствуешь себя как бы раздвоенным. Одна половина горячая как раскалённая сковорода, другая половина – кусок льдышки.
Странно то, что ни раскалённая половина не шипит от соприкосновения со льдом, ни лёд не тает на железе. И в то же время половинки борются друг с другом. Одна норовит уничтожить другую.
Конечно, бремя так жить. Егору казалось, что он тащит на закорках целый свет. Никто не хочет помочь.
Жизнь нисколько не заботило, как он живёт, чем, ей наплевать на дисциплину, жизнь тревожится, обеспокоена за результат, за конечный продукт. Она наметила для Егора много, будь добр, сделай, а когда он это выполнит, за час, за сто лет – это её не касается.
Егора не покидало чувство, что он успел уже что-то сделать, но оставшееся от этого «что-то», муть, осадок, отстой как-то не соотносится с тем, что им выполнено. Слои у пирога жизни неравнозначны. Слой «желания изведать» всегда чуть толще.
Человек рождается, всё равно, что ракету ставят на старт. У него столько ступеней, сколько дней бог отпустил для жизни. Каждый день отгорает одна ступень. От одной ступени ракета не взлетит, все разом поджечь – нет возможности. Ускорить жизнь – это значит поджигать сразу несколько ступеней, просчитать последствия невозможно.
Егор не ведун, чтобы разобраться во всём. По крайней мере, Моральный Кодекс строителя коммунизма плавно перешедший во вседозволенность демократического беспредела перестал для него что-то значить. Святого ничего не осталось. Эта мысль только один раз мелькнула в его мозгу. Она не посеяла панический ужас. Сидя, покуривая на крыльце, приходили в голову мысли о провале Затоп, там он погрузится на самое дно своей души, настолько глубоко, что брала дрожь от мысли, что он всюду чужой.
Чужим всюду быть опасно.
Привязь к жизни, скрепляющие нити зависимости,- полная противоположность устремлений Марии. Мария, пожалуй, она не такая уж прямая и застенчивая, лучше бы у неё было больше стервозности, с ней, стервозной, было бы легче, с колючей женщиной, пару раз натолкнёшься на шипы, сделаешься шёлковым.
Егор не чувствовал спасительного гнева, способного оборвать привязывающие его нити к бестолковой жизни. Стоило глянуть вглубь, перебрать узелок за узелком все хитросплетения, должны же отыскаться невидимые глазу и неслышимые уху причины сумятицы?
Свитые в канат струны не звенят. И что? Что за этим утверждением следует? К кому его вопрос направлен? К жизни? Так жизнь - что-то необъятное.
У жизни во всём несхожесть. Нет двух одинаковых деревьев, нет совершенно похожих друг на друга людей. С ним ли, Егором, без него, жизнь будет продолжать ставить вопросы, и кто-то бестолково будет пытаться отвечать.
Кто, как не жизнь, вынуждает из раза в раз повторять и повторять, единственно важное  для него теперь утверждение,- он здесь чужой. Он не борец. Ни за что не борец: ни за женщин, ни за счастье, ни за…Самое лучшее, отойти в сторону, зажмурить глаза, зажать уши.
От этой мысли, от нежелания быть везде чужим, Егор встрепенулся. Будто порывом ветра сорвало и подхватило газетный лист. Прошуршало в воздухе, обдало-повеяло сквознячком. Раз сквознячок, значит, вход-выход где-то есть.
Конечно, надо собраться с мыслями. Опрометчивой решимости и в помине нет, но и стать окончательной размазнёй, чтобы самого от себя тошнило, тоже не больно приятно.
«Ну, же, ну, же,- поторопил Егор сам себя.- Телись. Что, силёнок перестало хватать, впереди непроглядная тьма, под ногами хлябь? И что? Пропустил что-то важное, не разглядел – себя вини».
Впрочем, слова всегда бессмысленны. Всё бессмысленно. И, тем не менее, вызревало спокойное и твёрдое решение – уйти.
Уйти, потому что не склеилась жизнь. Не только не склеилась, а их с Марией разносить в стороны стало.
Щепку прибило к мостку, тёрло-тёрло корьё, чуть предел напора усилился, как сорвало и понесло. То ли мосток шатким оказался, то ли щепка дополнительный толчок получила.
Разбегаются двое, когда один другого перерастает, когда начинаешь это осознавать, когда дать не в состоянии то, что от тебя требуют.
Пока входил в дверь чужого дома, не задумывался, машинально наклонял голову, чтобы не стукнуться о притолоку. Тогда было приятие дома, как только зацепил головой за косяк, набил шишку – вот и возникло желание бежать. Домовёнок барьер воздвиг.
Глупо списывать несостоятельность на домовёнка. Безразличие накопилось в некую отстранённость, она отдаляет друг от друга, меняет полюса притяжения, меняет форму предназначения, уменьшает возможности, множит равнодушие, обессиливает. Не тем становишься. В ощущениях.
Егор резко обернулся назад – позади закрытая дверь. Сумерки только-только наползли. Время торопливыми секундами точило-скребло подобно мыши стену.
 Скудные отдельные мысли проносились как пена над стремящимся куда-то потоком. Явственно слышно было журчание воды, обегающей огромный валун.
Подставив решето, можно расчленить поток на отдельные струйки, можно вообразить поток из беспрерывной череды капель. Всё равно, даже разъяв поток на отдельные струи, считать всю информацию, которую несёт поток, невозможно.
Бред. Неведомое заставляло Егора погружать взор в неповторимость происходящего, исследовать то, что невозможно расшифровать. Слышалось журчание воды…Кровь, что ли, с таким звуком начала течь по венам, в сердце переливалось с каскада на каскад? Кровь тёплая, а тут холодом веет изнутри.
Чего-чего, а за закрытой дверью, в сенях, и в помине нет никакого ручья. Некому там переливать ковшиком воду из ведра в ведро. Не закрытая дверь отгораживала свет от тьмы. Не темнота от занавешенных окон создавала иллюзию конченности жизни. Не луна, затянутая облаками, эталон холодности и беспристрастия, в беспрогляде сохраняла тень ощущения порога, перешагнув который, где-то рядом Егор мог почуять тропу. Её отыскать нужно, нащупать. Она есть, есть.
Мысли, вот что странно, откуда они берутся, куда уносятся? Есть для них пространство, куда они не могут попасть? Вроде не делал Егор никаких усилий, лишь навёл взгляд, и тут же мысль начинала бродить по двору, перебираться на крышу сарая, оттуда ныряла в картофельные борозды. Она могла перелезть через прясла ограды, могла уползти за поскотину.
В один раз думалось ни о чём и, одновременно, обо всём. «Всё» имело какой-то вес: тот же двор, крыша сарая, борозды в огороде. Это всё можно пощупать. Мысли не пощупаешь, но они тоже имеют вес, могут придавить.
Всё, кажется, Егор мог представить, то, как жил, что видел, что пережил, спор, ругань, бесконечные выяснения отношений, отчуждения. Мог вспомнить первые шаги за порог дома. Но миг возникновения взаимной ненависти, миг рождения безразличия, момент немоготы нахождения рядом с когда-то близким ему человеком,- он не фиксировал ни разу.
Не мог он припомнить ни один момент возрождения. Не бывает так, чтобы закрыл глаза, отпустил ручку двери, как тут же очутился в новой реальности. Бред. Возрождение, перерождение, восстановление идут медленно. Через боль. Не погиб вначале, маячит впереди светлое пятно – плыви, иди, ползи туда.
Какой бы ни была пустынной местность, каким бы ни был, казалось бы, до мелочей изученный двор, но стоило поменять масштаб, посмотреть под другим углом, как взгляд упирался во что-нибудь сто раз виденное, но в какой-то момент отмеченное совсем по-другому. Обыденное перерастало в невидаль, наталкивало, заставляло фантазию разгуляться.
В глазах нет блеска. Казалось бы, смирился с поражением, попал в провал между волнами, вот-вот захлестнёт. Глаза в сумерках выглядят тёмными и испуганными.
Казалось, встань Егор сейчас на ноги, точно ощутит головокружение. Головокружение должно взломать отстранённость. Ему бы не на двух ногах стоять,- на четвереньках, на коленях, вообще гусеницей растянуться на земле. Миг требует новой попытки.
Глядел Егор вдаль, за поскотину, ни точного расстояния до черноты леса не мог определить, ни высоту стены ночи, да и полоску слияния неба и городьбы из деревьев не мог вычленить из серости. А та полоска была нечто основное в той части, граница, рубеж, барьер, порог.
За неясными очертаниями, у ночи набор карандашей ограничен,- серый да чёрный, что-то проглядывало цветное. Затопы. Там воздух пропитан странным светом. Нет солнца, нет луны, а свет есть. Тёмно-зелёный, изумрудный. Может, это остатки дневных впечатлений, может, фантазии сна размывали краски. Как бы там ни было, а мозги затуманились.
Странные сообщения приходили ниоткуда, стоит лишь задуматься. Глядел невидящим взором Егор не на какой-то предмет, а промеж, устремляясь за потоком сознания, мысленно огибал предметы, поток времени нёс, размышления ни к чему не были привязаны. И не к прошлому размышления притянуты, а переносился он в неведомое будущее. Становился сильнее, делался более значимым.
Обыкновенному человеку покажется глупостью сидеть часами на крыльце, и смотреть в пустоту. У каждого слишком много самых разных дел.
Странность лишь на первый взгляд притягивает. Любопытство, а потом первоначальный страх, а потом рождается, откликом, нечто. Странное нечто.
Нечто плавно перетекает в холодность, в достойную сожаления отчуждённость, в вакуум.  Отчуждённость заполнит пустоту между людьми особой материей, и не только людьми.
Людской вакуум из чего-то рождается, не из отдельного человека он вытекает, не из того, что говоришь или делаешь, скорее, наоборот – из того недосказанного, что остаётся между людьми. Из неделания.

                38

В который раз Егор окинул быстрым взглядом двор. Казалось, он заметил нечто такое, что уменьшило его сомнение, он, вроде бы, и расслабился, поза стала естественнее. Один он как бы и не один. Присутствие страха, боязнь сказать самому себе что-нибудь несуразное, невпопад,- это ошарашивает лишь на короткое время.
Страх, понятно, придаёт всему нездоровый вид, размывает контуры, всё живое превращает в ширпотребовские поделки-скульптуры, которые как бы из обломков наспех оказываются слеплены. Неудачно. Чего-то неуловимого недостаёт. Рассматриваешь, а губы сами собой кривятся в неудачной попытке улыбнуться.
Что это, как не суд? Что это, как не потеря ощущения реальности, игра воображения, попытка сравнять жизнь с мечтой, всё время казавшейся фантазией?
Бог, говорят, посвящён во все детали человеческой жизни. Один только Бог. Но ведь кто-то же должен быть доверенным лицом между человеком и Богом, единственным, самым близким, кому можно без утайки поведать всё-всё.
Взгляд блуждает. Егор сидел неподвижно и холодно. Приступ минутного дурного настроения заставлял вести себя по отношению к жизни, как любовника со стажем. Или как уставшего мужа, коим Егор себя и читал. Кошки скребли на душе.
Вот и выходило, что жизнь. если и праздник. То куда при этом деть тревоги и разочарования?. И как изжить беспокойство, и почему мало угощений жизнь припасла?
 А что, собственно, ждать? Не лезет же он, Егор. в гору? Не жаждет новостей, особенно скандальных, не пытается разглядеть что-то там, где вообще ничего нет.
Любознательность опасна. Он, Егор, начинал жизнь с рассматривания собственной ладошки, потом вереница вопросов выстроилась «а почему?», «а зачем?», «а для чего?», и вовремя он не остановился, это и завело далеко.
Если честно, то, объединив усилия, можно было  бы уменьшить путаницу в мире, навести порядок, искоренить зло. Но ведь каждый думает о своём благе, ничуть не занимает его потребность наводить вселенский порядок. Путаница в мире – это одно, кавардак в головах – совсем другое.
Егор жаждет обрести своё счастье. Он его долго-долго ищет. В мыслях парит над миром, правит им, свысока поглядывает на окружающее.
То, что должно произойти, то, что случится через минуту, его почему-то не напрягает. Великое дело – предчувствие. Ему кажется, будто наперёд готов ко всему. Ничего не надо, именно, это «ничего не надо» и рождало понимание.
Если так, то ошибка в его ожидании, толком не разобрался, в чём дело.
Как после всего кому-то доверять?
- Доверять,- фыркнул Егор.- Не на что полагаться! Дичь это, глупость.
- Не заводись.
- Плакать хочется.
- Плакать можно от чего-то или ради чего-то…Ради чего-то жить…
-Как это? Никто не знает, ради чего он живёт. Неужели, жить надо ради чего-то?
Подсчёты, кругом все считают! Во всём должна быть выгода.
Делитесь, размножайтесь. Веселитесь. Торопитесь жить. Хватайте пачками ощущения. Играйте на нервах. Играйте чувствами. Играйте. Вообще, играйте! Играйте в то, во что можно было бы поверить. Только ни о чём не спрашивайте.
Одиночество весь этот перечень выдало. Оно - мир, в котором, переступив порог, никак не можешь сообразить, в какую сторону идти, зачем. Утро сейчас или вечер наступил? То одно привидится, то другое. Шепот, сдавленные рыдания, хриплые, короткие вскрики. От боли или от страха кто-то подал голос…
Егор вдруг почувствовал, что где-то проходит граница между теперешним состоянием и подлинно прекрасным завтра. Он ни разу пока не достиг той границы, но особо не страдал от этого сознания. Важно отдалять то, что таило угрозу.
Голос извне застал врасплох. Он заставлял придумывать историю оправдания. Росла опаска.
Тон, каким разговаривал сам с собой в одиночестве, был какой-то странно насмешливый. Возможно, от неуверенности, сам себе казался странным. Странным из-за того, на что бы ни смотрел, смотрел как бы мимо. Не пропадало желание повернуться спиной к людям.
- Да.
Да ни к чему не обязывающее утверждение, мысль показалась Егору настолько чёткой, что вслух она была произнесена, про себя высказана, но короткое слово заставило прислушаться к тому, как оно звучит.
Всё шло по кругу или как минимум по спирали. Кажется, совсем мало времени прошло – неделя, две недели! – с отъезда Марии, а ощущение, будто вечность тянулась.
Время всегда право: требуются определённые усилия, чтобы просто сказать «да», ничего не уточняя, не пытаясь смягчить ощущение оттенком ворчливости.
Над ним был раструб космоса вечности. Тишина пустоты переполнена. Шлюзы канала едва сдерживают напор. Все звуки, рождённые тысячелетиями, готовы обрушиться. Их удерживает клапан одного слова. Стоит произнести это условное слово, как поток хлынет. Сель, лавина, обвал устремятся в отводной канал. И это должно сквозь Егора пронестись. Вылиться с другого конца. А ну как стенки канала не выдержат, и Егора подхватит и понесёт в Затопы?
Дурацкое ощущение, когда понимаешь, что чего-то не хватает. Чем один день отличается от другого, почему пустота заставляет прислушиваться и отправляет на поиск, что-то случилось, нарушился порядок,- он-то, Егор, не виноват в этом.
Сидит вот он на крыльце, губы беззвучно шевелятся, глаза ничего не выражают, вернее, в глазах такое выражение, как будто что-то необходимо вспомнить, жизненно важное, но то никак не вспоминается. Коровьи глаза у него, глаза хорошо выдоенной коровы.
Егор никогда по-настоящему ни с кем не был близок. Наверное, истина такова, что другой человек начинал действовать на нервы. Никчемные расспросы, любопытные взгляды, желание распознать…Но ведь и злобы и в помине нет.
Ёжило Егора. Не потому, что он чего-то боялся. Просто ёжило, оттого что всё было так, как было.
Воздух казался каким-то неживым – тёплым, чуть мглистым, притихшим.
Сидел Егор, вроде разговаривал с человеком, и ловил себя на том, что через минуту такого разговора ни о чём, все слова иссякали, и говорить просто не о чем. И видеть деланное участие становилось мукой. В голосе начинал слышаться скрежет. И глаза, чёрные, близко-близко к друг другу посаженные, будто дула двустволки, готовы выстрелить.
Интересы чужого человека  легко отмести в сторону, есть лишь то, что интересует самого Егора.
Толку оттого, что кого-то заинтересовало, преуспел Егор в жизни или угробил её, сделал карьеру или прозябал мальчиком на побегушках? Нет никому дела до того, сколько времени убил впустую, сколько плёлся в хвосте жизни. Эти чёртовы нотации, они унижали достоинство.
Всё хочется видеть собственными глазами. Всё злит. Подчас смотрел Егор  на предмет, и понимал, что смотрит мимо. Из-за этого лицо хмурилось. Из всех углов нёсся шёпот, какое уж тут терпение. Сколько раз давал себе клятву, что никогда и никто, и ни за что не ввяжет в приключения. Хватит передряг.
Мозг хранит память. Но память есть и у пальцев рук. Не скажешь же, что пальцы могут думать. Совестливые они или бессовестные? Жадные? Какие они, когда нервно теребят клапан кармана, или выстукивают на досках дробь?
Егор никогда не боялся одиночества; он, пожалуй, даже рад был бы изредка побыть один. Вот именно,- изредка! А потом должна последовать встреча. И не просто сближение с кем-то, а чтобы ощущение близости с тем человеком трахнуло как следует.
Вот откуда жадность ожидания. Жадность передаётся глазам, и они вглядываются в темноту, не переставая, в предвкушении встречи.
Всюду люди. От них просто так не уйти. Если только уехать далеко-далеко. Но с каждым годом жизни делать это всё труднее. Раньше было легко – легко уйти, но очень трудно вернуться назад. Теперь наоборот – уйти трудно.
Уйти – это думать ни о чём. Начать парить над миром. Погрязнуть в мелочах. Сердиться на себя. Уменьшаться, уменьшаться, превратиться, наконец, в горошину, и закатиться в щелку.
Или стать всепроникающим, как воздух. Воздух нельзя загнать весь без остатка в банку, его порционно не высосешь.
«Господи, о чём я только не думаю! – подумал Егор.- Это ж надо, словно в жизни  нет дела важнее, чем сидеть ночью на крыльце!»
Всё показалось чужим. Ни двора, ни липы, ни сарая он никогда раньше не видел. Занесло его в чужой двор.
«Может, и я делаю что-то не так? Высматриваю там, где ничего нет…»
В глубине сознания он чувствовал, что перспектива для него совсем не привлекательная.
Снова Егору показалось, что кто-то неприлично долго, неприлично внимательно его разглядывает. Рассматривает так, будто у него не всё в порядке с одеждой или лицо испачкано сажей, или на лбу написано нехорошее слово.
Мимолётный эпизод. Всё, что взбрело на ум, всё было кем-то до него придумано, если не придумано, то происходило на самом деле.
Егор вовсе не пытался судить, казнить или миловать, ему не дано, ревновать не его дело. Повлиять на события не в состоянии. Даже получить удовольствие не выходило.
Всё в эту минуту стало правдой. Он почувствовал приступ голода, как бывает. когда миновало что-то неприятное: по спине забегали мурашки.
Егор посмотрел прямо перед собой. Ничего, кроме обволакивающей, пытающейся проникнуть всюду черноты, не увидел. Даже пробивающийся из окна свет черноту не отпугивал.
И всё-таки было приятно. Хорошо тонуть и думать, что не всплывёшь наверх. Хорошо гибнуть. Но всплыть наверх вопреки всему придётся.
Холод пробежался по спине, сковал мышцы; казалось, его излучала всё та же чернота, холод лился с неба. Егор старался не замечать его, но как бы пригодился пиджак, или появилась такая бы возможность прижаться к чьему-либо тёплому плечу.
Егор немного подвинулся, чтобы оказаться напротив входной дверь, как-никак из дома шло тепло.
Теплообмен. Бог знает, какому закону термодинамики он соответствует. Невидимые атомы и молекулы от одного к другому переходят, в общем-то, не меняя ничего вокруг.
Маета разрушала изнутри, она смазывала очертания, они расплывались и таяли, и самое ужасное было в том, что Егор был не в силах пошевельнуться.
Разговор самого с собой - выставление напоказ краешка своей жизни. Это всё равно, что выглянуть в окно, чтобы увидеть палисад, копошащихся в пыли кур, кусочек дороги, представить себя идущим по ней, всё дальше и дальше. Под монотонное бормотание.
Дорога поведёт в иную жизнь. Совсем в другой мир. Что только ни привидится: и город под стеклянным куполом с переливами огней, и мысленно можно перенестись к той, кто ждёт. И седой, как лунь, старичок. Он поднял в приветствии руку. «Бог»,- почему-то подумалось Егору.
Впереди встреча с той, кто ждёт. Егор даже в мыслях своих и видениях не осмеливался дотронуться до плеча собеседницы. Он боялся, что погибнет от прикосновения. Конечно же, это ощущение во сне. Слова слышны:
- Не бойся, ничего страшного с тобой не случится!
Вздох облегчения. Он улыбнулся своему видению. Сну наяву.
Его преследовал один и тот же сон. С ноющей болью в сердце. С отсутствием всякого возражения. Сон – напоминание, сон – предупреждение. Раньше всё было просто, а сейчас… Выходило,- в этой жизни возможно всё.
Ему хотелось через эту фразу осведомиться, понимают ли его? Конечно, серединка на половинку.
Утешения не дождаться. Утром проснулся – всё было ясно и понятно. Воздух был рыхлым. Не чета вечернему, слежавшемуся. Но в течение дня произошло что-то трудно постижимое. Суть никак не ухватить. Ему надлежало получить встряску. Но это жалкое объяснение того, что должно случиться. И это как-то связано с Затопами. Чёртовы Затопы.
Требуется связать своё с чьими-то потребностями, выявить соотношение повседневности с чьими-то устремлениями. Бред!
Всё слилось воедино. И время, и воспоминания, и ожидание, и реальное блаженство от сидения, и всё казалось выдуманным. Ничто на свете не бывает только тем, что оно есть на самом деле.
Хлопок, и всё обратилось в ничто.
Сон не сон. Не на крыльце он сидит, а в комнате. За исчерканными дождевыми струями стеклом мысленно видел вход в провал оврага, а за ним Затопы – длинная-длинная череда залитых водой в незапамятные времена борозд, оставленных ледником. Вершины холмов, заросшие чёрными елями, с едва шевелящимися лапами. Белое пятно ствола огромной берёзы.
Купол света. В свете женщина. Ей явно нужна помощь. Кто она? Чья она? Женщина – одна из обитательниц города под стеклянным куполом. Одинаковая среди одинаковых, похожая на всех остальных, счастливая в незнании?
Почему от его, Егора, она ждёт помощи? Ждёт не молитв во спасение, а помощи…
Его охватило торжество при мысли о том, что ждёт женщина, что всё в порядке, всё осталось по-прежнему.
Внезапно пришло в голову, когда человек молится, неуничтожимые атомы и молекулы устанавливают связь с Богом. Но это смотря, как молишься и за кого молишься. Если молишься не за себя, выпускаешь из себя атомы, твои атомы выбивают чужие связи, парные, те в свою очередь, тоже что-то выбивают, опять же, парное. Всё разрастается, увеличивается, круг замыкается, поток обрушивается на тебя, выпустившего торжество мысли. Намёк на молитву всегда возвращается искушением.
То есть, если удаётся кому-то помочь, это возвращается как помощь самому себе.
Бред из ничего родился, бред ничем и закончится. И попытка рассмотреть что-то в сплошной темноте – своего рода бред. Бред состоит из тех же атомов и молекул.
Почему-то подумалось про горе. Сколько горя можно вынести, чтобы не сломаться? Хорошо бы одно заполучить. Одно. Настоящее, а не сотню мелких горестей, которые вызывают тысячу страхов.
Хорошо бы с кем-то разделить горе.
От резких переходов от отчаяния к радости тревога чувствовалась отчётливо. Егору хотелось заметить начало настороженности.
Что можно рассмотреть в трещине доски, или в замысловатом срезе сучка, или в борозде коры липы? А ведь же считывало информацию сознание, разбирало иероглифы времени, перебирало узелки судеб.
У той же липы корни уходят в землю, как они живут, чем, что заставляет их расползаться, какая сила разветвила изборождённый складками ствол? Во всём тайна неисследимости. Сомнения, кругом сомнения. Своё, мучившее, осмеянию не подлежало.
И впрямь, трудно ли представить, перенестись в ненайденное? Стоит зажечь свет, как иллюзия пропадёт. Лес…
В лесу темноту создают тесно обступившие тропу деревья. Сплошная стена деревьев. Множество деревьев испуг рождают. Что-то малозаметное, на первый взгляд малопривлекательное. Звук, шорох торкнет, заставит тяжело забиться сердце. В памяти начинает всплывать образ. Тут не до обдумывания своих действий.
Просека. Десяток тропинок перед ним, лабиринт, с ходу не выбрать, по которой бежать. Позвать кого-нибудь, но испуг обжигает лёгкие, крик не получается, крик застревает в глотке.
Егор не привык в лесу обременять себя мыслями. Инстинкт был всегда настороже. Он подсказывал: что ушло в прошлое, то надо забыть. А будущее,- оно слишком зыбко и неопределённо.
Шорох напугал? Мелькнувшая тень в кустах? Что-то причудилось?
Прикосновение холодных папоротников вызывало озноб, валуны – они гляделись свернувшимися в клубок зверьками.
Тропа не бывает прямой, как полёт стрелы. Уровни троп, начинающихся с перекрёстка дорог, всегда в разных плоскостях, других уровнях.
Пережив страх, тщетно пытаться вздохнуть, набрать в лёгкие воздух. Страх спекает нутро. Мир вокруг становится расплывчатым. А момент помнится. Запах того момента. Предощущение перемены.
Тогда время стирает с лица земли.
В памяти рябь, нет чёткости, как по поверхности воды от брошенного камня расходятся круги, так и у Егора круги воспоминаний с интервалом один за другим выплывали из неведомых глубин.
То он стоял на коленях, то начинал медленно и неуклюже подниматься. Куда-то брёл, вспомнив, вернулся на старое место. Кажется, успел напиться из ручья. Сейчас редкий осмелится пить из ручья,- только бездумный человек. Всё отравлено, загажено.
Не с того ли момента, когда Егор во время бездумного сидения на крыльце по-настоящему пережил приступ страха, он стал самым обыкновенным пофигистом?
Спать, есть, думать никакими рамками закона не были ограничены. Хотя глупо привязывать радость к исполнению законов. Эта мысль ненадолго задержалась в его мозгу.
Мир был полон смутных предощущений.
Странными глазами Егор теперь смотрел на то, что происходило вокруг. Глаза его сделались подобно чёрным дырам: на что бы ни смотрел, что бы ему ни говорили, выражение глаз не менялось. Глаза смотрели внутрь самого Егора.
Странно было ведь и то, что Егор перестал мучить себя бесконечными вопросами. Возможно, непроизнесённые слова и убеждали. Возможно.
Не полностью, но они селили в душе желанную надежду.  Существовало нечто такое, что он должен был понять, если и не понять, то это «нечто» было той истиной, которая требовалась ему.
Никакая истина ему не требовалась. Истина не покладистая баба, которую можно разложить на кровати и делать с ней всё, что угодно. Истина – абсолют рассуждения. Спрашивается, на чёрта этот абсолют нужен, если в неё, истину, упираешься как в тот камень, который три раза вырастал, как бы ниоткуда, перегораживая тропу? И каждый раз на другом месте.
Может, истина была ползущей перед ним по тропе змеёй, не каким-то там удавом, не монстром двухголовым, обыкновенной змейкой, которая, сигнализируя о чём-то, появлялась, каким-то непонятным образом проползала сквозь камни. Не огибала, не переползала, а ползла, завораживая взгляд?
Егор шёл за ней по тропе, мелькала мысль, что нужно взять палку и убить эту змею. Убитая змея – снятый с тебя грех. Но мысль так и оставалась мыслью.
Он чувствовал себя совершенно разбитым, измученным. Два раза он доходил до одного и того же места. Вроде, и не кружил.
Куда-то уползала змея, оказывалось, что и тропинки не было, и камни вовсе не были камнями – обыкновенные замшелые пеньки. И осознавал он себя стоящим возле той огромной берёзы, к которой приходил постоянно.
Чем это было, как не помутнением сознания? Егор пытался вспомнить хотя бы один посторонний звук, который зафиксировало бы его сознание на всём протяжении пути за змейкой, но лес был тих, он не был замершем -  шуршал ветерок. И всё.
В который раз Егор делал попытку вычленить что-то главное. Главным были камень, змейка, тропа, ручей. Непонятное впереди. И желание идти.
И опять же взгляд. Зигзаг взгляда прополз по лицу и ускользнул в никуда за берёзу.
В голове пусто. Отблеск счастливых часов. В любом отблеске есть налёт фальши. Взять хотя бы камень. Егор где-то читал, что камни могут передвигаться. Не сами, что-то их двигает. И тот камень посреди тропы... Он влево – камень влево. Он вправо – камень угадывал его намерение. Колдовство.
Как это, тропа упиралась в камень? Не огибала слева или справа. Ни слева, ни справа, ни следочка. С неба упал тот камень? Шёл. шёл,- бац, ниоткуда камень. А если б на голову? Один раз примерился, намереваясь откатить, куда там. Намертво врос камень в землю.
То, что не хватало сил сковырнуть, отодвинуть с дороги,- тут особо напрягаться не надо, камень можно обойти, перелезть через него. Десяток шагов особых затрат не потребуют. Загвоздка в другом. Камень, стоило поднять ногу в намерении перешагнуть его, вырастал. Некая сила выпихивала его из земли.
Тут вот боязнь возникала. Будто за камнем болотная топь, ловчая, вырытая кем-то яма, с заострёнными кольями на дне. Он, Егор, совсем не хотел уподобиться мамонту, повиснуть на заострённых кольях. Мамонта таким способом первобытные охотники добывали.
Слева попытался обойти – оказался в таком непролазном чащобнике, ёлка на ёлке, острые сучки торчали, того и гляди, глаз выткнешь. Весь в паутине уделался, за шиворот иголок насыпалось. А впереди ни одного просвета. Кому сказать, что заблудился возле деревни  в трёх ёлках – засмеют.
Но ведь это так. В чащобнике, обходя камень слева, ни единого звука не раздавалось. Полнейшая тишина. Только его, Егора, сопение. Пришлось на карачки становиться, и чуть ли не ползком выбираться.
Спрашивается, кто поставил его на ту тропу, кто подтолкнул в спину?
Все протоптанные тропы шагами не измерить. Сеть из тропинок проложена. На иную ступишь,- чувство тревоги возникает, чувство ответственности за всё происходящее, оно начать торопиться заставляет, оно слишком прямой путь выбирает, а в итоге заводит в ловушку. А спросить не у кого.
Рассказывать про последствия – занятие бессмысленное и противоестественное, это всё равно что описывать словами красоту картины или музыку.
Егор вперился взглядом в темноту.
- Ты чего?- как будто послышалось.
- Да нет, ничего.
Кто-то задал совершенно непонятный вопрос.
Почему-то сейчас дошло, ему, Егору, что-то нужно было забрать там возле берёзы, но сколько ни напрягал себя Егор, ничего ему не виделось. Ни свёрточка, ни особого знака. Не мёдом же возле берёзы было намазано, а что тогда тянуло туда?
Уж, не в поисках ли спасения он два раза проделывал туда путь? Ползал на карачках, преодолевал страх.
Егору было наплевать. Смеются над ним или нет. Конечно, неприятно, когда презирают. А если презрение заслуженное?
Нет, это не случайно, ему следовало быть возле берёзы. Что-то приводило к берёзе, что-то заставляло обогнуть её, и шагать дальше.
Там у берёзы не существовало ни ощущения пройденного расстояния, ни понятия о времени, ни право на выбор.
Егор не помнил, какого цвета было небо над берёзой, он не смотрел вверх, только в землю. Как после всего не поверить в то, что не он руководит своей жизнью, а кто-то. Кто-то коснулся его, и он поверил, понял, что нужно поступать только так. Необходимость приводила к берёзе. 
Необходимость предопределяла начать новую жизнь. Что-то старое надо разрушить, с чем-то надо покончить, стереть из памяти, уничтожиться прошлому Егору. А как иначе начать возрождение?
Удивительно, что тропу не пересекала ни одна другая тропка. Это тоже знак. Ничто не должно сбивать с толку. Тропа была узкой, но отчётливой. Вначале следы коровьих копыт, а потом ни следочка.
Мысли ворочались еле-еле. Всё вокруг казалось равнодушным. Всё утратило смысл.
Ничто не имело значение. Егор покосился на колени. До сих пор следы от въевшейся грязи видны. Пару раз мазнул ладонью, сбивая заскорузлую грязь с материи.               

                39

Сидеть вечером на крыльце и неторопливо покуривать – благодать. Такой ты в этот момент как все, не такой – это мало волнует. Совсем не волнует. Грязный ты, небритый, одичалый, смотришь на всё диким взглядом, умиляешься ли,- так плюнуть и растереть тот плевок. Ни о какой победе над кем бы то ни было, ни о какой цене за победу не думалось. Всё просто.
Внешне всё просто, а внутри множество голосов, внутри перебранка, внутри стоны и вскрики. Хорошо, что подслушивать некому. Внутри Егора целая жизнь уместилась.
Казалось бы, чем дольше живёт Егор, тем становится умнее, тем легче ему выбрать наилучшее решение житейского обстоятельства, а между тем ход мыслей делался всё замысловатей. А замысловатость должна сводиться к простоте очевидности. А отягчённый практикой опыт должен предлагать множество заманчивых возможностей. Да мало ли что бывает в жизни. Бывает, и кура петухом поёт. Разве об этом речь!
Кругом тускло и печально. Высоко висит одинокая звёздочка десятой величины. Висит и смотрит на Егора в прищур. Наступило время сомнений и надежд, невероятное приключение впереди. Егор думает.
В чём – в чём, а в сидении и думанье, Егор поднаторел. Откуда всё и лезет. И хотел бы начать новую жизнь, стереть память, развеять по ветру прошлые привязанности, уничтожить все напоминания, а если выразиться проще – перехитрить жизнь ему надо.
Где бы он ни жил, что бы не делал, и жизнь, и работа выходили неправильными. Это норма его существования. При неспокойной совести.
Кто-то из раза в раз насилует её. Может, он сам принуждает себя к этому. В определённые отрезки происходило крушение мироздания. Вылупок,- а это печать проклятия.
Вся тяжесть прожитых лет собралась и переселилась в его тело. Все, все словно сговорились затюкать его. Всё выступает против него единым фронтом.
Все явно врут, это видно невооружённым глазом. Но зачем врут и что, собственно, происходит, решительно непонятно. Остаётся, махнуть на всё рукой.
Кому предначертано стать великим. тот станет, если не совершит грубую ошибку.
Егор поглядел на небо. Не небо висело над ним, а огромная сеть. Ячейки большие. Сеть колышет, словно гриву огромной-огромной лошади, ветер космоса. Ячейки не такие, чтобы сквозь них можно было пролезть человеку, но звёзды, а звёзды наверху намного меньше Егора, проскальзывали. Основные узлы этой сети – женщины. Вот Егор и прислушивался, чёткое ухо свист улавливало.
Когда это таинство насчёт женщин открылось, Егор не помнил, но тогда сразу понял, что ему открылось нечто необыкновенное. Тогда расстояния между ним и всеми остальными увеличилось на порядок. Тогда пришло осознание, что в глазах других он странен.
Глаза, кажется, устали от слишком пристального вглядывания в темноту. Сам ли Егор рулил своей жизнью, сидел ли на пассажирском месте, но одно ясно, тот, кто за рулём, руля из рук не выпустит. Егору что и остаётся, так высматривать по сторонам интересное, пытаясь понять, куда его везут, да не выпасть преждевременно.
Он обводил глазами двор, всё взывало к беззаботности и напоминало о том, чем он владеет сейчас. Не признаваясь самому себе, он полнился страхом, что всё может стать другим, впереди неотвратимость и неизбежность.
Дорога однозначной не бывает. Прямая она там, где препятствий на пути нет. Нет ни болот, ни буераков, ни холмов. А любой изгиб – предпосылка и намёк на что-то неочевидное, это заставляло пристально вглядываться, думать. Человек начал задумываться, когда у него не было ещё привычки быть в состоянии раздвоённости, когда не вписывался он в отведённую ему жизнь, не поспевал за переменами.
По сути, раздвоенность - это жизнь в обмане. Шанс исчезнувшего старался Егор использовать, встречу ждал.
По сторонам мрак. Езда в туннеле, стены давили, ничто не приносило удовольствие. Егор потер лоб, прикрыл ладонью глаза, нажал, словно на кнопку выключателя,- чем глаза не выключатель сознания – принуждая вспомнить.
Принуждение обратный эффект создало. Вырастали стены. Одна, вторая. Кирпичи в них – плотно сжатые губы множества множеств людей, с которыми когда-то соприкасался. Кирпичи в них – спёкшиеся сухари отношений. Принуждение опутывало зависимостью. Собственно говоря, принуждение опустошало, рождало отчаяние.
Для кого-то, чем хуже ситуация, тем большее удовольствие он из неё извлекает. У Егора не так. Ему не свойственно глупое, азартное безрассудство, и в то же время он не хочет быть непричастным.
Егор не чувствовал в себе сил и желания видеть кого бы то ни было. И даже в этом заключался обман. Он готов сидеть, пожимать плечами, бесцельно пялить глаза в темноту. И при этом относиться ко всему с великим презрением. Ну, нет, нет восхищения кем-то или сочувствия кому-то, или простое понимание чьих-то поступков. В этом Егор неуязвим.
Главное, воспринимать своё положение нужно легко. Делать только то, что хочется, и ничего больше. А ответственно он поступает, безответственно – пускай это заботит других. Недеяние, в конце концов, приведёт к свободе и успеху.
Знать то, что сам знаешь, хорошо бы, чтобы доступны стали знания другого человека, научиться бы сверять несколько знаний разных людей, вникать в суть, управлять поступками. Стать роботом, монстром, воспарить над толпой так, чтобы прошлое оказалось за пределами. Но откуда на пути барьер?
Непонятно, когда сумел возвести барьер? Бегая по стране от самого себя, ни материала для возведения стены не припас, ни желания отгородиться не возникло. Искал тень. Боялся, что чужое мнение напечёт голову.
А остальные? Неужели и у них две, три стороны?
Толку от банального умения анализировать. Итожить не научился. Хорошее от плохого не различаешь. Суждения поверхностны.
Вглубь, нырнуть и подцепить проблему, вывернуть наизнанку, на блюдечке вывод преподнести,- увы, не дано такое.
Вот и не даёт тщеславие усидеть спокойно на месте. Хочется стать знаменитым.
Доволен ли Егор своей жизнью? А довольно дерево своей жизнью? Травинка? Гусь лапчатый?
Может, и Егору, и им всем осточертело всё? Дереву надоело стоять на одном месте, травинке – вдруг наступит на неё равнодушный сапог. Гуся могут потушить с картошкой.
Дерево не может превратиться в травинку, травинка – в гуся.
« Надо что-то делать!»
«А что делать? Я не испытываю привязанность ни к чему. В этом есть какая-то святость. Что и остаётся, так глотать свои же сладкие слюни. Хочу всеми силами защищать покой. Дурацкое желание защищать покой от кого бы то ни было. По-моему, надо сначала научиться правильно формулировать вопрос к жизни, а потом требовать, чтобы жизнь переменилась бы».
« Неужели хочешь, по-настоящему, перемен? Неужели хочешь начать жизнь с чистого листа?»
Мысли в последние дни отличались тем, что приходили и мгновенно исчезали, а раз они исчезали, значит, их как бы и не было, казалось, что они были.
Начать жить по-новому. Для этого исповедоваться необходимо, вывернуть себя, чтобы ни одно семечко в уголках не завалялось, ни одна складочка не разглаженной не осталась, чтобы стремление жить перевесило всё остальное.
Ни презрения, ни особой любви – всё должна заменить проницательность. Она одна, да чутьё.
Тогда никто не сможет влезть в душу. Тогда можно будет делать то, что вздумается.
Всегда что-то остаётся недосказанным, точнее, почти всё сказано, но досада, но проблема с отсутствием нужных слов возникала.
Егор поймал себя на том, что внимательно разглядывает своё запястье, узор вздувшихся вен.
Слова – это незримые опоры. Как словами описать боль, своё состояние? Для откровений нет слов. Что бы не сказал, всё будет не то, не те слова. Не те слова вызывают морщь.
А за ней предчувствие приближающегося краха. Если нет слов опоры, ничего не стоит стремглав свалиться в пустоту колодца, дна нет, стены гладкие.
Ничего кругом. И этот колодец – он сам, Егор. Он – внешний, кто живёт людскую жизнь, а тот, кто стремглав летит вниз, не он, то есть, он, но перевёртыш, про которого никто не подозревает. Он глубоко запрятан внутри Егора. И от этого ощущение какой-то недостаточности. Куска какого-то в теле не хватает. Гноящаяся рана остаётся открытой.
Прорехи на небе подсвечены редкими хилыми огоньками далёких звёзд. Оттуда чудо должно свалиться. Чтобы воспринять чудо, необходимо от чего-то отказаться, настроиться.
- Чёрт!- выругался Егор.- Досидишься, что станешь настоящим  шизофреником. Не хватало, пойти и всё крушить направо и налево. Если появится такая возможность…не знаю, что сделаю.
По какой-то неосознанной причине Егор чувствовал в себе потребность выместить на ком-то свои терзания, чувствовал потребность к жёсткой честности. Внутренне начал готовиться, сам не зная к чему.
Вроде и не жил, а накапливал тайны. Создавал из всего, из самых невинных вещей. Не по правилам.
Всё - ложная память. Всё помнится, и это всё не к чему привязать. Ложная память – это риск погибнуть, и шанс одновременно выжить. Освободиться. Любой клоп или червяк более свободен, желаннее, дороже для жизни, чем он.
Открывал Егор рот, чтобы возразить самому себе, но так и оставался сидеть. Некто, сидящий у него внутри, одёргивал в последнюю минуту. Тот, «некто», отдавал в отличие от Егора себе полный отчёт в том, что, заговорив, потерпит поражение.
«Или я неправильно сам себе задаю вопросы, или перестал понимать, что со мной происходит, или перестал слышать то, что говорят другие…»
Когда Егор задумывается, не только глаза, но и неподвижное лицо его  становилось похожим на лицо Будды. Странен, необычен, жесток. Улыбка – холод. Холодность может вызвать чувство сожаления.
Егору казалось, он израсходовал мизер предчувствия, мизер отпущенного ему времени на жизнь. Он видит не то, что есть, а то, что в скором времени ожидается. Глаза расширялись, как у удивлённого ребёнка, который неожиданно для себя столкнулся с великой тайной.
Всё следовало завершить намного раньше. Может, и начинать не следовало. Что он появился на свет,- это ошибка жизни. Интуиция об этом подсказывала.
В чём смысл жизни? Что такое жажда жизни? Рассуждающий человек способен приспосабливаться к самым противоестественным обстоятельствам. Раскладывая по полочкам те или иные события, рассуждающий человек постепенно из состояния слепца в своих домыслах доходит до разумной действительности. Он же, Егор, устал бояться. И вообще, у заморенного рассуждениями, все инстинкты глушатся. Вот и выходило, что Егор - корявый сучок на обречённой ветке жизни.
Странное спокойствие вспыхнуло торжеством. В чём спасение? Настоящие мужики задёшево не спасаются. Можно торг устроить. Во сколько оценить жизнь, какова цена его размышлениям?
Свести бы вместе всех недоумков, думал Егор, да хорошенько потрясти, вот грохоту было бы. Много нас, пересохших стручков. Сухую горошину не разгрызть, размочить нужно, чтобы вкус почувствовать.
«Я смертельно устал. У меня не осталось ни единой надежды. Ни на что. Женщины перестали утешать. Всюду вижу пустые невидящие глаза. Нет умиления от воспоминаний».
Егор снова и снова пялился в пространство перед собой, и только ему одному было известно, куда именно.
Надо обладать адским терпением, чтобы из раза в раз пережёвывать одно и то же.
Одно и то же! Как бы не так! Нелепая мелочь и пустая случайность меняют судьбы.
Кто такой Егор, чтобы решать, чему и как быть? Вера нужна для защиты от жизни, чтобы не бояться жить. Дрессировщику хлыст нужен для уверенности, в клетку льва или тигра просто так не войдёшь. Если защищаться умеешь, никакая напасть не страшна. Это относится и к тому зверю, который сидит внутри каждого.
Мелочи – это тьфу, так, недоразумения.
Для кого как. Одна мелочь подражает другой мелочи. Погрузившись в задумчивость, Егор кивнул рассеянно. Подумалось, подражая, всегда он пересаливает. Сидишь вот так, ориентироваться в происходящем нет возможности. А виной всему тишина. Тишина всегда обрушивалась жуткой мощью.
Тишина высвобождалась отовсюду, из стен сарая, из подкрылечного пространства. Она вытекала, смешивалась с пустотой темноты, бессловесным потоком подминала под себя. Короче говоря, тишина являлась отовсюду, как будто была основной составляющей ночи.
Бред представлять тишину как нечто видимое и в своём роде живое. Раз она живая, то Егор – мёртв.
Невозможно быть мёртвым. В слове «быть» - живой смысл, теперешнее состояние. Быть, то есть, жить, дышать, слышать, видеть можно только живому человеку. Живой никогда не шагнёт в никуда.
Дурачком надо быть, чтобы надеяться на чудо. Дурачок и сидит часами на крыльце в ожидании этого самого чуда.
Что всё это значит или не значит? Ничего, кроме молчания и лжи. Для Егора это означает, что всё. Что у него есть и было, надо отдать. Отдать, отпустить.
«Пессимист или оптимист? Для меня стакан теперь всегда наполовину пуст,- думал Егор. Без разницы: водка в него налита, лестью ли он наполнен. Недолит. Этим всё сказано. Пустопорожнее сидение на крыльце – шаг на пути к самому себе. Здорово получается, ничего не делать. А ведь сделаю шаг в никуда, сделаю…»
Даже рассердиться на себя не хотелось, не получалось. Хорошо бы, если бы заранее готовили к тому, что жизнь будет жестокой. Понимание, что такое жизнь пришло слишком поздно. Больно оглядываться назад, на прошедшие годы. Лучше начать всё заново, притвориться, что ни счастливых дней не было, ни разочарований. Что точно, теперешней жизни Егор не нужен.
Егор с удивлением думал, а чувствовал ли кто так когда-то, как он в этот момент почувствовал пустоту? Жуткую пустоту тишины.  Не подвергает ли он себя опасности остаться в этом неопределённом состоянии, впасть в окончательную депрессию?
Стеклянный колпак депрессии опускался медленно, лишал кислорода. Свободного пространства оставалось совсем мало. Усиливалась ненависть. Странное ощущение неизбежности, Егор знал, что в один прекрасный день всё закончится именно так и там, где началось.
Отмотать бы плёнку жизни назад, вырезать бы несколько кадров с того места, где всё пошло наперекосяк. Тогда бы не было этой смертельной усталости.
Каждый в это «смертельно устал», вкладывает свой смысл. У каждого жизнь останавливается на половине прожитой жизни. Чего-то не хватает. Отчаяние имеет свойство замыкаться само на себя.
Душа застыла, тело стало неподвижным, будто скованное невидимой, но плотно облегающей оболочкой – тяжёлой и инертной.
Душа застыла, но не умерла. Пускай гадкое побуждение рождается, что всё надо переиначить, но ведь оно, гадкое, всё-таки рождается. И хочется лишь одного – продолжать сидеть здесь, на крыльце, уставившись в темноту.
А потом вдруг словно звезда упадёт с небес, вспыхнет искра. Это ничего, что потом снова наступит темнота. Искра была. Она осветила.
Да, Егор не счастлив. По одной причине: он одинок. Он не может общаться с дочкой. Потрогать волосики на голове, почувствовать тепло тельца, уловить запах. Но он же пытается уйти от одиночества. Это же просто,- уйти от одиночества. Всего лишь нужно шагнуть.
Шагнуть, в его случае - перейти дорогу, открыть калитку во двор Константина, сесть на ящик у стола. Но предварительно надо сбегать в магазин, купить бутылку сближающего зелья. Зелье, которое сближает, всегда должно быть в запасе.
Мысли о сближении, о зелье вызвали раздражение. По-настоящему, Егор не понимал серьёзность своего положения. Сам толком не знал, чего он хочет от жизни, от людей, оказавшихся рядом. Витиеватость мыслей бесила.

                40
    
Егор не может соответствовать. Он недостаточен для самого себя. Ему для будущей жизни необходим поводырь. Или проводник. Суть Егора не сочетается с сутью остальных.
Так остальных шесть миллиардов. И что, с каждым сверяться? Бред! Так никогда сам собой не станешь.
Не пропадает ощущение, что он находится в дремучем лесу и не знает, как из него выбраться. Есть, есть в его крови что-то цыганского, вот и тянет куда-то. Вот и лежит Егор ночами, долго не может закрыть глаза, пялится на вбитый в стену гвоздик, задаёт себе вопросы, на которые не может ответить
Раз не можешь жить в одном состоянии – шагни в другое. Тогда неведомая сила подхватит. Раскинь руки для сохранения равновесия. Шагни в пропасть. Ведь это просто. Тогда течение времени не надо будет осознавать.
Будет радость слияния бытия и небытия. Слиться,- это раствориться, наполниться не для того, чтобы судить, или как-то оценивать, а просто попользоваться. Просто попользоваться,- минутная расслабуха, для неё стоит принести свою силу в дар, как тут же последует угрызение совести. И всё равно это выход из положения, из того призрачного существования, в котором Егор - никто.
Это же просто! Возвращение в своё время и в своё пространство означает смерть. Смерть самый полный, наиболее простой выход. Это не то, что раз за разом поднимать планку, чувствуя, что события нагнетаются, перерастают.
У каждого есть что-то одно, очень нужное, самое нужное жизни, но оно неуловимо. Оно не случайное. Случайным обходиться не хочется.
Егор насупился. Небритое лицо его опало и помрачнело. В душе шла тяжёлая работа, тупая боль высвечивала глаза.
Произошла чудовищная – по крайней мере, с точки зрения Егора – перемена, и, может быть,  всё, что до сих пор произошло, должно закончиться просто.
Что для этого нужно, кроме как шагнуть в пропасть,- стать призраком. Призрак может быть всюду, он не ограничен временем или пространством. Стать призраком.
Возврат к действительности происходит крайне медленно и постепенно, он проходит через ряд последовательных стадий. Процесс перехода к действительности может годы длиться. А стать ничем или никем – секундное дело. Пусти пулю в висок, раз, тебя и нет.
- Рассуждаешь так, будто не раз проделывал этот переход от бытия к небытию. Всё кругом одинаковое, похожее одно на другое. То чего боялся, уже случилось. Нечего свою боль напоказ выставлять. Боль можно изжить только успехом.
Бог исцеляет, очищает душу, но беда в том, что бог один, вот он и трудится не покладая рук днём и ночью. Очередь до Егора никак не доходит.
Глаза сами собой закрылись. Руки сложились, как для молитвы. Егор прижал эти молящиеся руки к бедру.
-  Жизнь – это ужасная ошибка. Бойся красоты. Красота всегда порочна. Подавить и уничтожить себя – это избавиться от страха.
Открыл глаза, уставился в перевёрнутую миску возле крыльца, словно опись всех жизненных ошибок была выгравирована на её стенках.
Если бы знать, что придётся испытать? Ну, почему, почему нет способностей к предвидению? Почему обязательно надо приносить или самого себя в жертву, или жертвовать своими убеждениями, или терять близких людей? Найти бы способ, каким можно было бы освободиться от…
А от чего, собственно, освобождаться надо?
Что Егор делает или делал – это внешние, поверхностные изменения. Перегородил реку, срыл гору, засыпал болото,- кажется, произвёл изменения. Но оставь на какое-то время изменения, как природа всё вернёт на круги свои. Гора если и не вырастит, но место так пустым и останется, плотина когда-никогда рухнет, болото будет напоминать о себе постоянными провалами. Лишь одно постоянно переменчивое – женщина.
Примечать Егор стал. Кто улыбнётся, кто со стороны как посмотрит.
- Я сейчас хороший, а какой буду через час – не ручаюсь.
«Переменчивое постоянство! Смешно! Да люди скоро и знать не будут, что кто-то, когда-то существовал в воображаемом мире. Реальные люди перейдут в разряд нереальных…»
Егор со злостью посмотрел в темноту. Мёртвые глаза темноты, полные вакуума, отчётливо пропечатались на горизонте. Глаза ада. Вечного и неизменного.
«Женщина может сделать с мужчиной всё что угодно. Мужчина для женщины – кусок пластилина. Мужчина для женщины – обезумевший сорняк. Его или выполоть надо, или привить ему особый ген, отвечающий за соблюдение множества «не». Не перечь, не пей, не обманывай, не ходи налево, не будь жадным…
«Не» - яд. Яд пустоты, космической бездны. Но ведь каждая новая женщина даёт шанс совершить то, чего в действительности никогда не сможешь – сделать прошлое таким, каким оно должно быть?»
Всё оцепенело. Трудно и страшно было Егору подумать о том, чего он лишился. 
«А, собственно говоря, чего я лишился? Руки-ноги на месте, голова, какими бы глупыми мыслями она ни была наполнена, крепко приставлена к шее. Не голоден. Крыша над головой есть. Бабе кто-то рядом нужен. Я «не такой», а что, каждая баба –«такая»? Для бабы счастье – быть рядом с мужчиной. Под ним. Для удовольствия двое сходятся. Для острых ощущений».
А отчего тогда зудит мысль, можно ли добровольно часть себя перелицевать, оставляя вторую часть неизменной? Перелицевать – выпороть лоскут прошлой жизни.
Нет ответа. Непрощающая тишина.
Взгляд темноты. Темнота видит Егора насквозь. Она смотрит так, словно осуждает. Сухо, жестоко. Она постоянно спрашивает. И он, Егор, готов отвечать. Ответ наготове, потому что в жизни всегда полно вопросов. Неожиданных, но часто не имеющих ответов.
При устройстве мира бог что-то не доделал. Жизнь должна быть безмятежной, лениво-умиротворённой. Спокойной. Жизнь – это, как если бы он. Егор, брёл полный самоуважения вдоль отмеченной шипящей пеной границы своего континента.
Шипящая пена – это поползновения других на его мир. У каждого свой континент. Свои границы.
Самоуважение создаёт дистанцию. Плевать, если в него заложили несколько начал. Не он создаёт ситуацию, а ситуация заставляет принимать решение, шевелиться.
Егор хмыкнул. Всё-таки, неуловимая штука - мысль. Только что думал о самоуважении, как захотелось пройтись относительно любви.
Любит сильный человек, который испытывает потребность покровительствовать слабому. Два слабых человека настоящую любовь не прочувствуют. Сильных людей всегда штормит.
Неужели мир, в котором он жил, был обманом, был псевдо жизнью, который лишь изредка становился подлинной жизнью? Неужели ленивое отвращение ко всему неприятному толкает на побег?
Гладь должна быть на поверхности океана жизни. Никаких штормов. Заштормило,- кто-то должен брать на себя все Егоровы неприятности. Он – твои, ты – чьи-то. И, пускай, всё происходит в такой глубине, глубже, чем глубина Мариинской впадины, куда ни луч света не доходит, и простому смертному никогда не опуститься на дно.
Чужую беду легче пережить. Да и чужая беда,-  с Егором  такое никогда не может случиться.
«Со мной такое никогда не может случиться!- Егор усмехнулся,- я же не белая ворона, не какой-то белый жираф, не страус, который прячет, так говорят, голову в песок при малейшей опасности. Хотя, страус может быстро бегать. Чуть что – наутёк. Так и я, чуть что,- бегу!»
Очередная волна мыслей, неуловимая, непонятная, накатилась на берег. А берег – это кромка водораздела. В мозгу Егора есть суша, куда прилив не доходит. А вот кромка – это что-то невнятное. И отдаляющее, и приближающее. Отстраняющее.
Мысль всё равно, что как птичка. Вот-вот, кажется, приблизился, понятным непонятное стало, туман рассеивается, рукой до искомого дотянуться можно, как мысль, подобно птице, срывается с места и отлетает, и с расстояния наблюдает, как Егор себя поведёт. А глаза у мысли равнодушные.
И не размышляет Егор, а старается угадать. Не спрашивая, не отвечая. И ему нечем возразить.
Брёл на некотором расстоянии, каждый раз норовил отскочить, когда очередная порция тумана пыталась накрыть.
Нет, всё-таки, языки мысленного прибоя норовили с каждым разом лизнуть всё выше и выше песок его берега, чертили разные линии, отступали с шипением, что-то уносили.
Мираж. Полусон, полуявь. Игра воображения. На горизонте синела дымка. Конечно же, припекало солнце.
Ничего этого нет. Сумрак поглотил всё.
И бог с ним, время пусть думает, что угодно, делает всё, что угодно, управляет всем, чем угодно, но наказывает не его, а других.
Нет Егору места в этой жизни. Эта жизнь не для него. Нигде здесь для него нет ни своего места, ни права жить, как живут все. Только в одиночестве.
Нет в его жизни ощущения свободы. Хотя, что такое свобода, Егор знал – это взгляд друг другу в глаза, это миг ощущения нужности, это преддверие перемены.
Свобода – это возможность смотреть в лицо собственной судьбе. Даже если это сулит непредвиденное.
«Мужчина и женщина. Причина и следствие. Честь. Обязанность, посвящение. И то, и то действуют только в одну сторону. Изменения всегда необратимы. Щит самопожертвования всегда наготове. Всё всегда, всё наготове, всё чертовски раздражает. Всё заставляет притворяться…»
Теряя терпение от наплыва мыслей, Егор, время от времени, поднимал голову, и смотрел вглубь двора. Там тенями шли по своим кромкам и мать, и отец, и сестра. Это пытка следить за движущимися тенями. Он стал как бы частью пыточной машины, соединился с нею. Пыточная машина не что иное, как орудие, способное отделить истину от человека.
Егор почувствовал, как от напряжения вздулись на лбу вены, как зажгло глаза. Его начало потряхивать. Он запустил пальцы в шевелюру, вспахал её и молча набычился. Тело сжалось в комок в предчувствии опасности, а разум не осознавал, он производил накрутку ожидаемых событий.
Что-то произойдёт? Что?
«Я не люблю,- подумал Егор,- когда мне говорят, что я притворяюсь. Без дураков не люблю. Если изменения не произойдут, то лопну и разлечусь на куски, как изношенная пружина».
Егору казалось, что время остановилось, что всё замерло. Всё заглохло, лишь он единственный движущийся объект в мире неподвижных предметов. Неподвижный предмет не будит чувство. Он всегда будет неподвижен, останется таким всегда; не потому, что его невозможно подвинуть, а такова его действительность.
Егор – одно единственное зёрнышко. Семечко. Попав в подходящую почву, такое семечко прорастает, даёт одиночный побег. Побег вырастает. Превращаясь в человека-дерево, даёт плод. Его плод – дочь.
Он – это он. Другие,- у других другие голоса, лица. У них по-другому стучит сердце. У них сухость в горле иная. Его желание заговорить – это означает объявить всем, что он чужак.
Егору опять показалось, что какое-то существо видит его насквозь Равнодушный взгляд того существа с громадным зрачком затягивал внутрь. Сил не было поднять руку и заслониться.
Сидя на крыльце, Егор думал о дочке, о сестре, о тех женщинах, которых знал. О жене, с которой всякая духовная связь была потеряна. Не было лада. Она не хотела его понять. А он никак не мог уразуметь  привязанность и покорность бывшей жёнушки, отчего никакими силами нельзя было оторвать её от её матери. Для неё настоящая жизнь -  только возле своей матери.
Мысли в голове роились. Егор сидел спокойно и неподвижно. Ум беспокойно  метался из прошлого в настоящее. Пытался приподнять завесу будущего, снова возвращался в прошлое. Лишь на мгновение  устанавливался покой.
Жизнь учила рассуждать спокойно и каждый раз по-разному. Он не рождён для одиночества. В меру жесток, в меру циничен. Никого не унижает, не оскорбляет. Рано или поздно он покончит с собой. Это на роду написано. Если только не появится такой человек рядом, который будет способен понять и оценить его. Он не такой уж и плохой, бывают хуже. Много хуже.
Егор старался подстроиться под жену, старался понять, о чём она мечтает, чего хочет, когда ей одиноко и тоскливо. Меланхоличный и скучающий взгляд жены был взглядом неудачницы.
Неудачницы притворяются. Они притворяются. А все остальные что-то из себя строят. Если это им удаётся. На сколько хватает умения.
 О чём жена тогда думала? Теперь, конечно, это всё равно. Но ведь нянчился, успокаивал. Результат,- этого оказалось мало. Нужно много денег, очень много денег. Полное удовольствие и много денег.
Замутило от бешенства. Есть, в конце концов, кому-то до кого-то дело?
Оказался в дураках, так и будь дурак дураком.
Минутами ни о чём, как об этом, не думается, все мысли сводились к одному – к обличению. Интересно ведь подглядеть, как ведёт себя в быту тот или иной человек. И ничего предосудительного в этом нет, наоборот, полезно. Общение в интимной обстановке, благотворно влияет на психику.
Душевное равновесие может вернуть только время. Если бы не оно, человек давно погрузился бы во мрак безумия, давно бы утратил связь с реальностью. Путаница в мозгах. Путаница. Что и остаётся, так только ждать, надеясь, что, в конце концов, всё само разрешится.
Спасая одну жизнь, жизнь губит две, а то и три. Конечно, случившееся всегда оправдать можно. Действительность слишком осязаема, чтобы мысли о каком-то спасении надолго задерживались в голове. Для осознания, для того, чтобы обдумать свой поступок, должна быть твёрдая опора, а её нет.
Егор испытывал полное безразличие ко всему окружающему. Казалось, находясь до этих минут в пучине апатии, он всплыл на поверхность в предвкушении полного штиля, солнечных бликов на воде, а приходилось созерцать рябь, пену, топь берега.
Крыльцо – всего лишь плот. Ничего вокруг такого, что явилось бы мостками, кладками, для того, чтобы выбраться на сухое место. Вокруг стена из теней людского камыша. Ни прохода, ни лестницы, чтобы перебраться на ту сторону. Та сторона недосягаема.
Та, тот, те, чужая – слова, дающие надежду. Кто-то, где-то поможет, с кем-то будет лучше.  Оказавшись вне своего мира, вне своего пространства, зацепиться не за что. Реальность разрушена. Сорвало, вот поток и понёс неведомо куда. Рядом – никого. Обречён Егор утонуть в своём одиночестве.
Начать думать о ком-то, значит, начать думать о достижимой цели. Кто-то находится рядом, и надо поспешить отыскать этого «кто-то».
Сознание растворилось: реальное слилось с подсознательным. На всё смотрел Егор, как сквозь мутное стекло.
Пощупать пальцами реальное – пальцы ничего не говорили. Понюхать? Егор поднёс руку к носу. Запах табака. Резко провёл вокруг себя рукой, чтобы оборвать все паутинки-связи, которые тишина и сумерки сплели. Хотел этим движением превратить мёртвое в живое. Но это ничего не дало.
Невидимой цепью прикованы люди друг к другу. Слишком долго эта цепь ковалась, чтобы появилась возможность вырваться на свободу. Поздно пытаться начинать жить по-другому.
Егор, казалось бы, смотрел сквозь темноту, сквозь время. Время на что-то намекало. Двусмысленностью положения. В двусмысленности он сам должен избрать тот или иной путь.
Что-то, или кто-то должен открыть дверь в новый мир. В новый мир нужно входить с ответственностью за то, что произойдёт.
Ответственность ничего не объясняет. Какие чувства она вызывает? Зло, - так оно разъедает мозг, тупит сознание, рвёт сердце. Зло незримо, оно делает человека, похожим на слепого крота, который в потёмках роет ход.
Человек, который ответственен, он пытается удержать в ладони доставшуюся ему золотиночку, то бишь, жизнь. И что?
Золотиночка мала, ничего не символизирует, не олицетворяет никакой идеи, она не есть воплощение мудрости.
Жизнь не имеет смысла. Хотя в ней есть внутреннее равновесие, гармония, сопричастность, но созерцая её, Егор не испытывал благоговение.
Он должен создавать свой собственный особый мир, вместо того, чтобы вечно подражать тем, кто его окружает.
Но ведь особый свой мир – это не мир Иванов, родства не помнящих. Тот, кто позабыл прошлое, непременно повторит все ошибки предыдущих поколений. Человек запрограммирован. Человечество бежит по кругу. Начало и конец у всех из одной точки.
На какой-то миг Егор подумал о диких краях, об ущельях, скалах, о вечных снегах. В одиночку там не выжить. Без помощи, без убежища, без любви, без доверия, без чувства единения. В диких краях особые отношения. Исток иной силы.
«Чего мне не хватает? Мне ведь легко живётся. Никаких проблем, целей, трудов и хлопот. Живу, как все. Плыву себе по течению…»

                41

Егор, казалось, погрузился с головой в своё состояние. Оно не приносило облегчения. Вызывали мысли зуд. Чешешь, и чесать хочется. Именно в такие минуты, при таких мыслях начинало тянуть сквозняком, и начинал он остро чувствовать своё одиночество.
Вроде бы, и взятки гладки. Лошадь, когда стоит в стойле, об одиночестве не переживает, не рвёт волосы на голове, не ржёт, что она ошиблась в жизни.
Егор тайно завидовал лёгким жизнерадостным людям. У них всё просто, весело и с людьми они быстро сходятся. Не знают они печальной минуты и душевного затруднения.
Просто надо жить: ошибся, исправился,- как в той загадке из задачника, в которой что-то дано, что-то требуется доказать. В задачнике условие прописывают, последовательность, что за чем следует, ответ, в крайнем случае, подсмотреть можно. Подогнать под результат.
А сидя на крыльце, некуда в ответ заглядывать. Один и есть один. Ни на чём сконцентрироваться нельзя. Концентрация к нулю стремилась, чем заметней она убывает, тем свою никчемность Егор  всё больше осознавал.
Ход времени он регулировать не в состоянии. Своё внутреннее время ещё как-то чувствовал, но на меня, думал Егор, воздействуют снаружи. Из-за этого кругом виноват, а вообще-то, и ни при чём.
Хорошо бы все изменения на лице как-то фиксировать. Посекундно, поминутно, чтобы аппарат фотографировал. Может, тогда определится запретная область.
Не понять, с чего корчь? Корчь - не попытка вывод сделать, а реакция на боль. С такой болью не живут.
Пустопорожние размышления – яд. Всё – яд. Объесться можно и хлебом, захлебнуться водой. Жизнь тоже сама по себе яд, передозировка и хорошего, и плохого часто приводит к рецидиву. Счастьем, и то, можно захлебнуться.
Что только не взбредёт в голову. Под копирку свою жизнь не прожить. Это фотографию, рисунок можно скопировать, расчертил на квадратики, и переноси линию за линией. Хоть контур обводи, хоть крась всю поверхность. Каждая линия будет отрезком жизни.
И всё одно наполнение не будет полным. А мысли куда деть? А чувства? А переживания? Память – это зияющая штольня, что туда сбросили, что само обвалилось, поди, распознай.
Взял бы кто здоровенный дрын, да погонял вокруг огорода. Вспотел бы на сто раз, и перестало бы мучить дурость. Как можно верить в справедливость, которая наносит удары, даже толком не узнав, что тебе надо?
В жизни не было так плохо, как сейчас. Егор словно в тумане брёл по тропе, с трудом нащупывая её покатость. В голове мышиная возня. Тряхнул головой, пошевелил губами. Безнадёжность. За какой-то отметиной должен быть обрыв. Отметины не видно. Тем не менее, чувствовал, что приближался к пропасти. Это чувство – отрезвляющее средство.
Сухо и жестко Егор принимался судить, непрощающе. Кажется, он готов был перейти последнюю черту. Перейти черту, чтобы приблизиться к цели. Она где-то рядом, но спешить к этой цели не стоило.
Странно, из десятка дорог с удивительной непреложностью существовала для него только одна, другие потеряли смысл. О них не думалось.
Обобщениями Егор не мыслил. Холодно бог на него смотрит. Глаза бога – небесная синь.
Но ведь с неба ненависть не льётся. И земля по-настоящему ненавидеть не может.
Земля испытывает, испытаний немерено. Болото нужно перейти, реку переплыть надо. Дорожная грязь, колдобины, овраги,- мало ли чем его жизнь испытает. Земля к человеку безразлична, поэтому и меряешь её, меряешь, из конца в конец бродишь по ней, в поисках счастья.
Жизнь – штука беспощадная. Её жестоко брать надо. Егор помнил, как при таких словах, Константин собирал горсть в мясистый кулак и толкал им Егору в грудь. И голос его менялся.
Выходило, на земле нет счастья. На небесах тоже нет. Так как всё, что ни запускается вверх, повисит там, сделает пару-тройку оборотом, и всё опять падает вниз.
Хорошо, что земля не умеет говорить. Пока ничего не сказано, многое ещё можно изменить. Человеческая тропа-жизнь узкая. Идя по тропе, все встречи невозможно предвидеть, понять, почувствовать интуицией в движущемся навстречу человеке родственную душу.
Если не утрачена способность причинять боль, значит, до подлинного равнодушия ещё далеко. И безразличие, жить или умирать,- притворное. И бесчувственность – напускное состояние. Просто, нет рядом такого прибора, который бы фиксировал все наметившиеся трещинки в отношениях. Но нет и такого прибора, который намертво сцеплял бы рваные края.
Воображение без труда вносило дополнения. Что страдает больше, мозг или человеческая плоть? Наверное, плоть,- тело мается, глаза плачут, сердце болит. Мозг устанавливает духовную связь, но мозг не может из другого человека сделать точную копию Егора, двойника. И никто, за редким исключением, не пойдёт за Егором до конца. Так как властвовать над чужим умом Егору не удавалось.
Жизнь играла с ним. Иногда игра заходила слишком далеко, и тогда требовалось провести границу, что он может, и чего, ни в коем случае, касаться нельзя. Но граница устанавливалась, когда Егор уже до чего-то довоевался, когда относительный мир приходил.
Забавно, конечно. Иногда Егор считал себя, чуть ли не пупом Земли, а по-настоящему он – никто. Это внутренне напрягало. Не настолько, конечно, чтобы разлететься на куски.
Знаком Егор с предательством. Ожидание предательства, измены, подвоха сидит у него в глубине сознания. Проигрыш начался с ослабления любви, когда получил власть над чувствами. Когда начал манипулировать отношениями. Возникла зависимость, которой никогда при взаимной любви не бывает. Он в отчуждении стал выше. И сравняться уже не удастся. Вдогонку бежать бесполезно. Всё отпускать надо.
Не в состоянии Егор непредвзято провести границу между любовью и слабостью, между неизбежностью и предательством, между многими и многими.
Крыша у него поехала. Броситься бы кому в ноги, попросить прощение, чтобы проклятие сняли. Наложенное проклятие создавало маету. Полужизнь мне принадлежит,- думал Егор,- вторая половина жизни где-то спрятана. Мне её найти надо. Раздвоение – трусливый отказ от настоящего.
Сумрак заволок двор. Казалось, тишина, как огромный, черным чернющий ворон, кружила и кружила вокруг него, сужая пространство. Единственный звук, не то хлопанья крыльев, не то шороха ночи доносился, но стоило поднести к уху чашечкой сложенную ладонь, как все шорохи пропадали.
Сильный человек должен оставлять после себя сильное потомство. Отец у Егора – человек слабый. Значит, с наследственностью не всё в порядке. Наследственность – бомба замедленного действия.
Отец – прошлое. И сам он, Егор, по отношению ко всему – прошлый. Пришлый. Не настоящий. Из-за этого ему надо быть осторожным, чтобы не попасть в жизненную ловушку. Раз ему все хотят добра,- значит, ловят его для чего-то. Чтобы убедить, что всё хорошо.
Слабых людей искушения поджидают за каждым поворотом судьбы. Судьба – это то, что взвешивается на весах времени.
Егор примерно понимал, как устроен мир, не совсем дурак, школу кончил, но Егор не питал иллюзий насчёт этого самого мира. Как говорится: бог-то бог, но и сам будь неплох. Со вкусом полный порядок.
Он виноват. Вот жизнь и роется в его мирке, пытается отыскать в его собственном, неприкасаемом мирке что-то, хочет выкурить это что-то, поймать в свой капкан.
Глаза из темноты – это глаза мира, который с изумлением ждёт от Егора поступка. Егор не намерен мир переделывать, но всё как бы подталкивает, нечего, мол, гнить, превращаться в ничтожество.
Вроде знал о себе Егор всё, знал, как себя вести, а вроде, как находился в полном неведении, куда понесёт течением, куда выбросит на отмель. Но ведь отчаяния, как такого, нет, и в планы не входит всё переворачивать с ног на голову. Тогда, что?
Не та жизнь, так и нечего мучиться. На переживания никакой жизни не хватит.
« О чём это я?- подумал Егор.- Лежит у дороги камень, сто человек пройдут мимо, и если с десяток взглянут на него – это хорошо, но ведь найдётся такой, который начнёт выворачивать камень с его места. Зачем? А просто так! Может, под камнем клад. Я один из таких. Уёму нет».
Чудно! Почему-то всё съедающие мысли возникали, когда он сидел. Будь то крыльцо, скамеечка у ворот, вывороченный бурей ствол упавшего дерева. Сел удобно, не на краюшек, и пошло-поехало. Что, откуда в голову лезет?
Если б мысль была божественным откровением. Не вникая в подробности, с первой секунды её возникновения, тогда начал бы к ней прислушиваться. Мысль всегда куда-то ведёт, пытается выбить из привычной колеи. А Егор человек привычки, он крепко держится той колеи, в которую давно уже попал.
Но почему раз за разом перемалывает одно и то же? Отец, помнится, любил всё делать, как следует, всё доводить до разумного конца. В силу этого, надо жить и наслаждаться, приращивать благосостояние. Вместо этого, время от времени, срывается Егор с поводка и совершает неожиданный поступок.
Что странно, это «время от времени», эти редкие моменты Егор ценил. Помнил. По прошествии он упивался глотком предоставленной свободы.
Так было. Расхлябана дверь в его жилище. Сквозняки гуляют по комнатам. С женой развёлся, Мария уехала.
Нет у Егора колебаний. В данный вечер он абсолютно свободен. В этом ему повезло. Никто не стоит над душой, никто не торопит.
На лице безмятежность. Никакого волнения. Какое может быть волнение, если он валял дурака? Да хоть бисером рассыпайся – какое счастье! Все благодетели кругом. А духовного родства между темнотой, например, и ним, между далёкими звёздами и опять же ним, Егором, нет.
Всё воспринимается совершенно по-разному. У Егора совсем другие мозги. И душа. И отсутствие возможности иметь много денег и власти. Ничегонеделание тоже работа.
Пошарил Егор глазами по сторонам, ища, за что бы ухватиться. Тишина давила на психику, невыносимо действовала на нервы. Дремуч он в своём невежестве. Дремуч.
Как бы там ни было, в то мгновение, когда тьма, кажется, готова вот-вот овладеть им, в той тьме родилось светлое пятнышко.
В голове шумело и звенело. Звенели колокольчики напоминания. Егор потёр кулаком левый глаз. Жест был привычен, жест выражал беспокойство.
Смысл, в чём смысл? Ничего ведь не изменилось.
 Он пытался заставить окружающее казаться таким, каким он хотел его видеть. Изменения не становились изменениями. Это было странно и неправдоподобно. Но это так.
Но если всё так просто, почему мыслится скверно? Может, потому что без мук поражения, без риска не возникает ни удивление, ни тайна, которые и тянут мысль за собой? То есть, если бы не несчастья, то и счастье, как что-то лучезарное, не выделилось бы для него?
«А всё-таки, почему я не такой, как все? Дикое животное, не поддающееся дрессировке? Я и не верующий, который благодать с неба ждёт. Я и не человек, который напрочь утратил представление реальности»
Собираются близкие по духу люди, они громко разговаривают друг с другом, они всякие небылицы плетут, они перекликаются, они возбуждены бывают тем, что собрались вместе, что их большинство, что они хозяева мирка, в котором посторонним нет места. Близкие по духу люди, наконец, ведут себя как дети, они счастливы и довольны. Ну и что? Что?
«Лучше от этого они стали? Ничуть. Для меня, как было это размышление посторонних людях, так оно радости и не добавило. Размышление ничуть не вывело из ощущения одиночества. Я всюду посторонний,- думал Егор.- Так что? А ничего! У близких людей есть некий источник и остроумия, и снисхождения, и терпения».
Ничего не хочется понимать, не хочется мучить себя, не хочется ничего знать.
Серый, мглисто-тусклый свет. Тени искромсанные, простираются по земле мёртвыми контурами. Стены сарая чернеют, как остатки пожарища.
Язык распух, пересох. Результат полного молчания. Сейчас бы прикоснуться к понимающему человеку – это стало вроде бы залога безопасности, заверения, что существует кто-то, кому он нужен, кому небезразличен. И не важно, есть какой в этом прок или нет.
На худой конец, напиться, что ли? В этом тоже свой резон. Это попытка стать как можно меньше и незаметнее в надежде, что удастся сделаться крохотным, и все беды пройдут мимо.
«Я,- думал Егор,- придурь вселенского масштаба, вылеплен не по общему образцу. Я не помню свою настоящую мать. Она умерла, когда я был маленьким. Мачеха – хорошая женщина, книжно-правильная, что хорошо, а что плохо, она понимает, но она сама никогда не любила. Её власть надо мной превратила меня в мужчину-недоделку. Я представить не могу, что кто-то меня по-настоящему, не по-книжному, способен любить. Не могу выдавить из себя слово «любовь», оно поперёк горла. Я его произношу не так, и женщины чувствуют это. Живу с Марией, а ни разу не сказал, что её люблю. Она же бесценные эти слова готова повторять как попка…»
Сидение на крыльце подводило к мысли, что ни понимать себя, ни мучить себя, ни знать больше того, что вдолбили в школе, совсем ни к чему. Кризис. Обессилен и опустошён.
Во рту кислый привкус навоза, он вызывал тошноту. Из сумерек наплывают лица, гримасы одинаковые,- презрительность на них. Холодный взгляд, прищуренные глаза.
Лёгкий порыв ветерка, словно всхлип, словно у того, кто хотел о чём-то предупредить Егора, вышла из повиновения голосовая связка.
А что, другого отношения к себе он достоин? Урод по жизни, так скрыть невозможно гадливость. Он клюёт на всё. Все клюют на всё, когда им самим хочется. Егор поймал себя на том, что говоря правду, никогда не говорит правды. Не врёт, но всё выходит правжоподобием.
Сопротивляться не нужно, лучше, наоборот, расслабиться, одряблеть, стать амёбообразным плевком.
«Хоть один раз я почувствовал,- равнодушно размышлял Егор, мысли растекались по сторонам медленно, как пролитое масло,- что это – моё, что здесь моё место. Жду чего-то. Всё время жду. Будто меня только что создали, я самый первый человек на всей Земле. Вот откуда моё любопытство, с людьми предстоит встретиться. Но у меня нет желания готовить себя к этой встрече».
Совсем не хочется знать, что будет через час, или в ближайшие часы. Без разницы, на какую колею судьба поставит, будет он прокладывать её дальше, или застрянет в тупике? Не всё ли равно.
Думалось, и в то же время ни о чём существенном не думалось, не хотелось ни с кем смешиваться.
Мутит, Егор не хочет делать никаких усилий, чтобы воспрепятствовать чему бы то ни было. Кажется, загорись сарай, он сидел бы и смотрел на огонь, ведро воды не вытащил бы из колодца, чтобы тушить. Раз привязались глупые слова, всё должно идти своим чередом. А раз так, то и нечего тянуть руки.
Вначале Егор думал, что приезд в Козульку – это шаг на пути к успеху. Сбежал от ненавистной тёщи, уехал от обвинений в никчёмности, что, наконец, почувствует себя человеком. На новом месте он заживёт тихо и незаметно. Присмотрится, притерпится, а там, глядишь… Потерял семью, но зато нашёл свободу, и может этим гордиться.
Может, это единственная возможность, не дожидаясь предъявления счёта жизнью, предвосхищая дальнейшее, уйти от прошлого.
Примирился с тем фактом, что если жизни что и нужно от него, так он думал, то никак не любовь к кому-то ни было. Тут он бессилен. Лучше начинать всё заново, насмеяться над тем, что было, притвориться ничего не помнящим, напрочь выбросить из головы прошлое.
Возврат к «может быть», единственная слабость, так считал Егор. Точно в цель попадала жизнь, когда выворачивала наперёд мысли с этим «может быть». Каждая моя клетка, думал Егор, отравлена рабством прошлого. В каждой клетке живёт память о насилии надо мной. Не хотел, а приходилось делать.
«Невольные симпатии» ничего не значили, они, в основном, не вмещались в выдуманную жизнь. Малодушие, зашоренное узконаправленное сознание, симпатия, переходящая в антипатию, приятие с первого взгляда или неприятие,- дурь всё это.
И не вытворял он непотребное, что-то из ряда вон. Мелочи неприязнь вызывали, то, как он, например, от удовольствия всхрапывал.
Тоску и отчаяние начинал чувствовать от одного лишь представления, что всхрапывание повторится. Паника нападёт. Смрад в мозгу растечётся.

                42

Жизнь – анекдот, над которым некому посмеяться  Силы небесные, где они, где те силы, с помощью которых делаются благие дела? Хорошо бы открыть книгу и получить прогноз событий, о которых даже Господь Бог не подозревает.
Егор забыл в эту минуту, забыл, кто он, куда собирается, откуда сюда приехал. Сквозь сумрак он смотрел вдаль. Там была неотложная причина, оправдание и единственный выход.
Кто он? Далеко не тот человек, которому Господь адресует свои пророчества. Он не в состоянии жить на всю катушку до тех пор, пока мир не сгорит синим пламенем.
Начнись вселенский пожар, он бы не тушил, он бы, наоборот, раздувал бы пламя. Дровишки подкидывал.
Егор лишь может сидеть на крыльце, чесать затылок, молча кричать во всю глотку, как кричит большая рыба, выброшенная на берег.
И всё это из лучших побуждений. В этом заключается его миссия на земле. Поражённый проказой разум Егора не в состоянии сопротивляться, ему запредельно трудно противиться. С рождением в грудь воткнули осклизлый могильный  камень сомнения,- сколь ни царапай, таинственная сила удерживает его там.
- Чёрт! – мысленно выругался Егор.- Пей – умрёшь, не пей – умрёшь, жить вечно не будешь. Не могут беда и удача ходить рука об руку. Либо одно, либо другое. Либо что-то третье.
Я не способен понять, добра ли мне желают или зла. А бог его знает, с каким намерением подходит человек, улыбка до ушей, а за пазухой, может, припасён камень. Нагнёшься, чтобы сорвать цветок, ему же подарить, а он тебя камнем по затылку.
Предгрозовое состояние. Воздух наэлектризован. Ливень нужен. Ливень хоть и ускорит приход темноты, но он нарушит течение общего времени, ливень порвёт привычные нити, спутает, череда капель узелки размоет.
Под стук капель хорошо спать. Ибо в это время что-то остаётся по ту сторону сна, в прошлом, во вчера, или позавчера, или позапозавчера. Дождь – это безрассудство, безрассудство по отношению ко всему. И это всё тоже лишается рассудка.
Ощущение, что кто-то снаружи на него смотрит, заставляло напрячься. Егор ещё не проснулся, но уже чувствовал перенос своей сущности в иное состояние. Холодный глаз Луны равнодушен. Любое женское лицо можно представить на месте Луны.
Дождём мистики излились облака. Ничто не изменилось в округе. Лишь ощущение тревоги поселилось. Некому смотреть сквозь вертикальную плоскость стекла, нет широко распахнутых глаз у Луны. Утренняя дымка бельмом их затянула.
Какая-то застылость у ожидания, накапливание сил к пробуждению, готовность исчезнуть в мираже сна. Нет звука, движения. Звук разрушит целостность тишины.
Звук, производимый человеком, всегда убивает тишину. У мертвецов тишины нет, она присуща лишь живым.
Теперешний мир – мир душевнобольных, нет на сто процентов здоровых людей. Все под властью закона бесконечности: одно тянет другое, другое открывает четвёртое. Безумцы только себя считают хорошими.
Что-то кипит внутри. Егор не понимал, что там кипит. Как вода в чайнике со свистком. Разбухает, пухнет, закипает. Вот-вот раздастся протяжный свист. И потаённое, прикрытое маской, вот-вот отодвинет его в сторону. Оно не станет его второй натурой. Нет сил, сдерживать прилив внутренней одержимости.
Сколько в мире понимающих людей? Если он стал понимать, к какому подряду его причислят? К сумасшедшим или выздоравливающим? Или к тем, кто начинает пробуждаться?
Таких мало, очень мало, ничтожно мало, не оболваненных телевизором, не принимающих наркотики, не находящихся в пьяном угаре, не отравленных всевозможными благами. Есть, есть одиночки, разбросанные по свету.
Быть весёлым не по принуждению, а по внутреннему состоянию – это важно. Важно для кого?
Егор почувствовал, как сердце куда-то падает, падает буквально, физически; на сантиметр, на метр, проваливается в желудок. Ниже. Ушло в пятку.
Егор почувствовал страшную усталость и какую-то сонливость. Долгое сидение на крыльце способствовало этому. Он, в конце концов, и хотел расслабиться.
Монотонный шум тишины создавал фон, изредка нарушаемый привнесёнными издалека звуками. Собака взбрёхивала, кто-то, где-то завёл машину, взвизгнула, дозволяюще, гулёна-девчонка.
Егор пребывал в полном и совершенно идиотическом оцепенении. Он не взглянул в ту сторону, откуда донёсся визг. Чего ради, туда смотреть?
«Я должен что-то сделать,- сказал тихо Егор.- Не знаю что, но что-то очень важное. Помочь освободиться и объяснить, снять с себя вину. Хотя бы часть вины. Почему я считаю, что живу правильно, а все остальные – великие путаники? Может быть, они считают, что живут в правильном мире? Каждый, хоть в чем-то, но сомневается. Хоть самую малость».
Если не догадываться, то ничего и не узнаешь. То, что приходит в голову без догадок, ему полностью доверять нельзя. А вот если угадал что-то, - оно наверняка.
Не слишком ли громко заявлять, что кругом безумцы? Что за слово такое – безумие? Смысл, смысл в чём? У любого в жизни присутствует только один человек, который является как бы мерилом всему, эталоном. Его любишь вечно.
Умственное ограничение? В незнании людей – безумие? В равнодушии к окружающему? Так это первые ступеньки распада личности. А распад начинается с заявления - мне никто не нужен. Я – царь и бог.
Распад личности - это гибель каждого от каждого. Это -  нетерпение, это - проявление жестокости, это – цинизм. Это – одна из черт  характера покорителя - пренебрежение истиной.
Оправдать себя - большого труда не потребуется. Обхитрить судьбу,- вряд ли удастся. Потому что уровень первоначальной жизни недостижим.  Только  сам Егор может вытащить из уголков припрятанные фактики, которыми чашу весов на свою сторону перевалит. Тогда можно будет устоять и вернуться.
Жизнь не забава, не игра, и оценивать её нужно не с точки зрения праздного игрока-наблюдателя, для которого и собственная судьба, и судьбы других есть лишь фигуры на шахматной доске. Двигай, подсознательно, безотчётно успех придёт.
Видимость сохраняется в одиночку. И в одиночку не стоит удивляться ничему, потому что вдруг становится известно больше, чем кому бы то ни было.
Егору показалось, что он наблюдает за собой со стороны. Слышит своё прерывистое дыхание, видит побледневшее, с синевой, лицо, застывшие, уставившиеся в одну точку глаза. Он как бы заглядывает в своё собственное «нутро», темноватое и загадочное, куда можно, как в кукольный домик, взглянуть только через приоткрытую дверцу, но куда войти нельзя ни под каким предлогом. Создателем дверцы был он, никто другой, только он.
Но почему-то он вынужден был оставаться снаружи. Всегда снаружи.
Кто-то холодными глазами продолжал рассматривать Егора. Давно Егор не ощущал взгляда таких холодных глаз. Неведомый положил его под микроскоп. Про Егора ему известно всё. Все проделки, все посиделки, все мечты.
Отдельные слова при этом не имели никакого значения. Но по смыслу выходило, что если с кем-то и быть вместе, то только против кого-то.
Ни Егор, ни тот, рассматривающий, по натуре не способны быть честными до конца.
Блеснули смешливые искорки, не иначе как метеорит по небу пролетел.
Егор такой же, как и все. Это очень неприятно или, по крайней мере, очень непросто сознавать, что он ничем не отличается от других.
Нечто, некто, кто-то,- всё это сотни раз создано природой. Так было, так и будет всегда. И Егор – повтор. Копия.
Копия – делание чего-то, она не развитие, не устремление в будущее, копия – всего лишь закрепление чего-то усвоенного.
Машина жизни раз за разом выплёвывала одинакового размера болты. И кирпичи на ленте транспортёра одинаковые.
Природе, чтобы повторить копию, не нужно напрягаться. Ей, без разницы, требуется одно – свести вместе двух. И к подобным делам она относится так, словно людская любовь для неё не имеет особого значения, даже если кто-то и считает, что это единственное, что следует беречь.
А в жизни, всё клюёт на всё, когда жизни этого хочется.
Почему, когда предоставляется случай совершить что-то важное, определяющее, зачастую, так думал Егор, он не знал с чего начать? Передумать зачин не всё равно, что высказать это же вслух. Всё проговорённое вслух, в конце концов, теряет весомость. Высказался – выпустил частицу себя, щёлку проделал для чужого глаза.
И ещё, почему-то всегда так трудно что-то понять, когда вокруг что-то заворачивается, когда оказываешься вовлечённым в процесс? Он ли догоняет, его ли на одном из поворотов обходят…
Почему-то в голову приходит мысль, что «в следующий раз» он постарается сделать что-то по-другому, и вести себя иначе, не как профан? Только «следующий раз» другим выходит.
Мысль о «следующем разе» была всего лишь игрой воображения. Большую часть жизни Егор играл. Чтение газет – игра в образованность, умение поддержать разговор – показывала его светскость. Копаться на огородных грядках – это полезно, и тем, что ешь своё, свежее, без пестицидов, и тем, что физический труд полезен. И в этой игре, утомляя себя, будет пребывать Егор до смерти. А чтобы умереть, и тренировка не нужна. Нет у смерти повторов.
А ведь хочется быть не жертвой, а движущей силой, тем, кто на божью силу уповает. Хочется приравнивать могущество своё к всесильному. Это - самомнение. Это – гордыня, подобно петуху гамбургскому надувать гребень собственного «Я».
Гордыня сжирает изнутри, жизнь придавливает снаружи. Результат – щепотка праха. Хорошо бы уметь довольствоваться тем, что есть.
Егор где-то читал, что кого Боги отмечают, того они привязывают к себе. Егор соглашался, что Бог есть. Жизнь – это Бог. Вера – это то, чем наполнен его сосуд.
Вера - пробка сосуда души. Чем плотнее притёрта пробка, тем дольше чистота души, чистота помыслов сохраняется. Вера не любование просто натурой. Она должна нести глубокий смысл.
Кормить верой всех приглашённых в жизнь ниже достоинства Бога. Он садится за стол с теми, кого считает, чьё общество ему приятно.
В вере какая-то объёмность нужна. Чтобы, хотя бы раз, показали крупным планом картину счастья. Соблазнили как конфеткой, чтобы клюнул каждый. Чтобы новое «я» всем понравилось.
В предвкушении минут безмятежности не должно быть такой минуты, которая  нарушила бы неожиданным событием ожидание. Важна, ой как важна крохотная роль в эпизоде ожидания.
«Но я же не верю в бога,- подумал Егор,- раз мне всегда чего-то не хватает, вечно что-то не так, то я недостоин лучшей жизни и там, в небытии. Как бы я ни вглядывался в лицо жизни, я не найду себя ни в чём. Но я как-то должен разобраться, почему стал таким. Я качусь в пропасть. Я странно неуклюжий. Я не хочу этого, чёрт возьми. Мне нужна чья-то помощь. Именно сегодня, сейчас. Трудно передать, как мне нужна чья-то помощь. Моя жизнь поделена на неравные отрезки. И всюду границы, всюду торчащие сучки».
И вопросы, и ответы на вопросы лежат на поверхности. Нет особых тайн. Но ответы не полные, значит, и вопрос формулирован жизнью не точно.
Вот, из-за этого вопрос, для чего я живу, что хочу получить от жизни, остаётся без ответа. Торг идёт, торг. Ты – мне, я – тебе. Люди - должники друг у друга.
Конечно, можно поторговаться. Но мысли о том, чтобы выторговать что-то у жизни не вызвали никаких чувств. Начальной цены нет, это раз. Хотя бы она и была установлена, какой смысл торговаться, если к себе применить полученное не сумеешь?
Егор молчит. Всё, чем гордился, все его знания совершенно бесполезны. Впихивали, впихивали в него: и это знать надо, и это, и пятое, и десятое, уверяли, что без этого невозможно жизнь прожить. Невозможно прожить без интегралов, без тригонометрии. Без литературных достоинств тех или иных героев. Без «выпендрежа», наконец. А «это»,- всего лишь – быть, как все!
Не хватало ему только начать переговариваться с самим собой... Сказал фразу, сидя на крыльце, быстренько вскочил на ноги, забежал за угол дома, там успел уловить окончание, в ответ пару слов выкричал, и снова на крыльцо.
Кровь струится по жилам быстро и легко. И мгновения делались наполненными. И пропадало хотение перемен.
А как иначе, если для того чтобы тебя поняли, нужно соответствовать, из раза в раз повторять одно и то же, сто раз повторять. На сто первый не захочется говорить. Сто второго не последует. Начнётся распад: сам с собой заговоришь, зуд возникнет, шизофрения в безумие перейдёт.
Закрыл глаза. События понеслись с такой скоростью, что Егор не мог бы с точностью сказать, в какую сторону отматывалась плёнка жизни. Что спереди, что сзади, события ничем не отличались. Фигуры, фигуры, бестелесные, прозрачные. Раскручивалась катушка, и пронизывающий холод – чисто психологическая реакция – охватывал.
Это точно мистический выпендрёж.
Слава богу, до сто первого раза повторения он не дошёл. Но в память накрепко впечатана информация, что от сумы и от тюрьмы никто не застрахован. Что, в конце концов, всех ждёт смерть.
Разящий гнев смерти, будь любезен взвешивай, оценивай, изучай. Вот в чём беда, в конце жизни исправить ничего не получится. Один раз живём.
Раз один раз живём, то это принуждает жить в согласии, иметь дело с самыми удивительными экземплярами. И, пожалуйста, не устраиваешь кого-то,- подвинься, его мнение должно иметь пространство для маневра.
Человек с высокими идеалами, конечно же, достоин восхищения. Какой смысл сдерживать его честолюбие, думает он по-иному – это его дело. Самонадеян,- так это, пока  не бит. Достаток придёт, кто-нибудь, подставит плечо, отстегнёт, сколько потребуется для того, чтобы не умереть с голоду.
Стать бы перед жизнью на колени, и умолять её, помочь разобраться, почему всё так получилось. Внушали, внушали, что надо быть поосторожнее, но все внушения, как об стенку горох. Пока жареный петух не клюнет, всякий надеется, что пронесёт. А потом готов заключить дьявольский союз, на каких угодно условиях.
Егор, вроде бы, забрался в своё время на макушку холма, достиг чего-то, стал кем-то, не хуже его жизнь, чем жизнь десятков таких же неудачников. Но те неудачники не считают себя неудачниками. Может, в этом и заключается вся правда: кем себя считаешь, тот ты и есть? Дай-то, бог, чтобы так было.
На последние слова Егор фыркнул, издав лающий звук. Бог ни в чём, ни разу не помог. Всё, что у Егора есть, он сам добыл.
Вроде бы, как прошиб пот. Пытка сидеть, и думать ни о чём. Рассчитывал спокойно провести вечер. Результат – одурачен, обобран мыслями, несчастен.
Результата нет, с мёртвой точки не сдвинулся. То, что он знает, не преобразовывается в действие. Пережитые мгновения – уроки выживания. А кто определит их ценность? Хотя значение всего нельзя сбрасывать со счетов.
Сказать бы жизни:
- Мне нужна твоя помощь. Ты, жизнь, поступаешь со мной нечестно. Мне трудно сформулировать вопрос, чего я хочу на самом деле, но тебе, жизнь, надо потерпеть несколько дней. За эти несколько дней, до возвращения Марии, я разберусь сам с собой.
- Тебя часто били?
Кто спросил? К чему «били» относится?
- Меня?- переспросил мысленно Егор.- Неужели у меня вид человека, которого часто бьют?
В страшное почему-то верить начинаешь сразу. Потому что хочется надеяться на лучшее. В этом нет никаких сомнений.
 Почему постоянно тянет куда-то ехать, от чего-то бежать, мечтать о неисполнимом? Егор теперь не задумывался над тем, что если знаешь ответ на поставленный вопрос, а каждый держит в уме два-три ответа, то и вопроса как бы не должно быть.
Сам с собой Егор разговаривал в насмешливом тоне. Сухо и насмешливо. Убедить себя полностью не мог, но надежда, желанная надежда, вводила в состояние особой ярости, которая задавливалась нарочитым спокойствием. Под оболочкой произносимых слов он слышал жужжание.
Сидеть и неторопливо покуривать – благодать.
Чужой в чужой жизни. Ему казалось, что всё вокруг покрыто каким-то налётом притворства. Если кто и радовался, но не его, Егоровой, радости. Радость не предназначалась ему.
Дом, в котором жил, перестал быть его домом. Женщина, с которой жил, разонравилась. Все вокруг разговаривали только о повседневных заботах и делали вид, что всё в порядке.
Это была чудовищная фальшь, переходящая в неловкость. Ни одного подходящего слова, которое могло бы выразить его состояние, в голову не приходило. Никто никогда не спросил, что с ним происходит. Сумерки и тишина, необъяснимое и неизведанное, ничто не менялось.
Пропустить бы стаканчик горячего вина, да плюнуть на все намёки. Намёки без горячительного, самые обыкновенные нули.
Сравнивал, сравнивал Егор себя с другими, других с собой, и вдруг понял, что всех ненавидит, и себя в том числе.

                43

Вокруг ничего не поменялось, всё осталось неизменным. Никто не родился, никто, слава богу, не умер. На поселковой улице царила вечность, тишина запустения, и, соответственно пребыванию в вечности, вели себя люди.
Кто-то у телевизора, кто-то ужинает. Так и Егору торопиться некуда, некуда идти, нет другой жизни, как только изживать минуты, проводя длинные, вечерние часы, сидя, покуривая, на крыльце.
Раз нет другой жизни, то нет и покоя. Ничто не должно было закончиться, всё должно продолжаться по-прежнему. В деревне, а чем посёлок отличается от деревни, делаешь, что душе угодно. Принадлежишь сам себе. А вот радости не было.
Есть у людей способность забывать и скрывать, и выставлять напоказ противоположное тому, что они испытывают.
Как бы там ни было, надо держаться. Ничему сопротивляться не нужно, лучше, наоборот, расслабиться, дряблого с одного удара не так-то просто прикончить. Не стоит и переть наобум, лучше пассивно смотреть на всё, довольствоваться тем, что есть.
Медленно текло время. Ни одно человеческое существо не доверяло Егору в момент его сидения на крыльце. Сверху, точно, на него смотрели, как на урода.
Егор слишком не похож на соседей, он чужд всем и странен. Таких нельзя пускать в будущее. Страх перед будущим присущ, страх порождал зависть, обнулял истинное сострадание и доверие.
Закрыл Егор глаза, и погрузился в молчание. Часть организма выключилась. Хорошо ещё, что не насовсем.
Во время отключки напряжённая тишина, подобно рою мух, начинала толочься возле него. В этот момент простого удобства он чувствовал себя непогрешимым В эти минуты он разбирался с тем, что творится у него в душе.
Бесчисленное количество возможностей, огромен выбор, перебрать надо кучу инструкций. Тишина и Егор как бы выполняют заказ. Так и нечего бояться, нечего и напрягаться. Стоит Егору открыть глаза, отрешённо уставиться в опустелое на миг пространство перед собой, как мир звуков возвращается.
Придирчиво и обстоятельно ощупывает Егор глазами двор, не понимая, как он сам добровольно запихнул себя сюда. Сколько раз он вот так возвращался из короткой дрёмы в наяву, осоловело соображал, что с ним, где он убивал время, где внутреннее равновесие восстанавливал. Происходящее он воспринимал объективно, как он сам понимал.
На лице не было улыбки. Было нечто иное. Тень понимания, что ли. Егор из себя ничего не строил. Егор без особых переживаний сунулся бы в преисподнюю в компании достойного напарника.
Все знания, полученные в школе, улетучились. Ему было без разницы: Луна спутником Земли была, или наоборот, Земля крутится вокруг Луны, шар она или на трёх слонах держится, есть у неё край или она слоёная, подобна пирогу. Не это главное для жизни.
Мысля так, никакого неудобства Егор не испытывал. Мысль, говорят, всепроникающая, беспреградная. Что с того, если его мысли на расстоянии вытянутой руки обитают?
Ждать, что кто-то окликнет, бесполезно. Раз никому не нужен, то его существование никого не должно волновать.
Тишина. Глубока река жизни, её течение неслышно, не издаёт звуков. Это мелководная река звенит, обгоняет время, шуршит на перекатах.
Деревенская идиллия вязкого однообразия каким-то образом замедляла ход времени, успокаивала, утишала тоску, заполняла пустоту, возникшую в душе. Не раз и не два раза Егор, сидя на крыльце дома,  осознавал себя в каком-то мороке, как бы бредущим всё вниз и вниз по склону заросшего лесом оврага, в той его части, которая зовется Затопами.
Когда Егор произносил слово «Затопы», у него менялось лицо. Скользкая судорога, подобно шевелению медузы, кривила губы. Люди – медузы, Затопы – всего лишь провал.
За кружкой пива можно было бы послушать про Затопы, в тех условиях это было бы не убого и не скучно. Тогда можно было бы отвлечься на пляшущиеся руки на мокром столе, на лихорадочною весёлость на грани истерики, на стенания, что кончается водка.
Егор прищурился с блатной насмешкой, долго смотрел перед собой, долго и значительно, не мигая как змея. Он хотел воздействовать на тишину.
Вязки мысли. Они родили воспоминания, он раз за разом опинался о них.
Мелькнула вверху в разрыве облаков звёздочка. Проплыла малиновая ягодка самолёта. Все куда-то едут, куда-то летят. Куда,- обмозговать невозможно.
Из-за этого напрягается слух, из-за этого обступают шорохи, из-за этого слышится вкрадчивая возня.
Затопы - от слова затоптать, может, затопить. За-топы…«За» - это за гранью чего-то. Глядясь в зеркало, видишь себя за гранью самого себя оборотного. Тянет процарапать окошечко, и рассмотреть, что было с начала. Говорят ведь, что зеркало как фотоальбом, хранит в себе череду отражений. Только чтобы так было, зеркало должно быть одно всю жизнь. Зеркало должно быть фамильным.
Егор внезапно почувствовал себя беспомощной тварью, давным давно вымершей. Пропасть между миром давно вымершей твари и миром теперешним, где он появился на свет, велика.
Есть в Егоре тщеславие. Свои победы старается запомнить. А ведь любой предмет, прихваченный с поля боя жизни, напоминающий о победе, есть трофей от противника, заложенная мина с часовым механизмом. Обязательно взорвётся мина в своё время. Тщеславие будит разрушительные инстинкты, но ведь безудержное желание никогда не разрешится до конца.
Сидение в одиночестве на крыльце доказывало, что сблизиться с жизнью не удалось, нити привязи, если и не оборвались, но узел затянулся. И что-то ускользнуло из рук. Нет покоя душе. Мысли витают далеко. Они рвутся прочь.
Туда, где Затопы. Дальше.
Тянет смотреть в небеса, успокоиться, высмотреть лицо ангела. Это ничего, что как будто всё забыл. На мгновение обстановка переменилась, выражению лицу придаёт холодная неприступность. Ни на что не хочется реагировать. Сидел бы и сидел.
 А душа взбаламучена как пруд, со дна поднимаются пузыри зловония.
Егор почувствовал странную пустоту, будто всё нутро – надутый пузырь, внутри  горошина, любое движение, и сначала шорох, потом приглушённый стук.
Усталость не была просто усталостью, он будто на несколько лет постарел, и в то же время внутри зашевелилась надежда. Кто сказал, что всё плохо?
«Я страдаю, я тону, я задыхаюсь. Я – последняя буква алфавита. Преимущество в одном – сзади дверь в дом, закрыв которую, можно выгородить своё пространство».
С дальнего конца улицы послышалась песня, кто-то включил магнитофон. «Эй, вы, там, наверху, не топочите как слоны…»
Мысли топотали, сваливались откуда-то сверху. Как-то особенно смачно звучало слово «топочите». В нём слышалась зависть. Наверху дают жару, топочут, отплясывают, живут по полной, не дают уснуть, а он мучается. Даже смачное причмокивание возникло от того, с каким наслаждением разогнала бы пирушку Пугачиха.
Магнитофон взвизгнул и замолк.
Затопы, проклятые Затопы. Утром,- решил Егор,- я дойду до края оврага. Какая бы ни была погода. Я снова спущусь туда.
Странно было спускаться в овраг первый раз. Наверху светило солнце, а стоило спуститься на дно этого необычного оврага, пройти сотню метров, как тут же утыкался в пелену.
Ветер,  нудная морось, перехватывало дыхание, на глазах выступали слёзы. Всё серо. Неба не видно. Клочья тумана, мгла. Лишь далеко-далеко кромка синела.
Изморось, блёстки капель, а холода не чувствовалось. Хотелось идти помедленней, остановиться, удержать хоть что-то из окружающего, но в затылок кто-то смотрел, взгляд торопил. Времени мало, а сделать нужно много.
Мысль, что нужно ждать и быть готовым, не покидала на дне оврага. Что ждать, к чему быть готовым? Быть готовым, в тот, первый раз, когда спустился на дно оврага, означало всё. Паники не было. Было ощущение присутствия кого-то. И враждебного, и, одновременно, знакового. Егор ждал какого-то толчка.
Пробыл в первый раз в овраге полчаса. Многие в деревне, прожив всю жизнь, ни разу не удосужились спуститься вниз. Проклятие, завеса непонятного, таинство. Говорят, два человека поспорили, что искупаются на Затопах, но их почему-то мёртвыми нашли совсем в другой стороне. Официально признали, что палёной водкой отравились, люди же судачили, что Затопы убили.
Никто не мог толком объяснить, что такого сверхъестественного заключалось в этом шраме на земной поверхности? Сотни, если не тысячи лет назад ледник пропахал складку, вода углубила её, заполнила дальний угол.
Значение, назначение, название, безжизненность пространства – всё для чего-то. Давно Егору надо бы войти в роль, перестать играть, начать жить подлинной жизнью. Для него главное, не спугнуть удачу.
Никто не понимает, не знает истинного значения слова «любовь». У каждого своё понимание. Конечно, любовь – это секс. Слово «овраг» отдаёт мертвечиной. В овраге заклятие.
А пальчики не знают покоя, пальчиком хочется прикоснуться, почувствовать холод. Вдохнуть затхлость. Вытащить остатки кое-каких воспоминаний, из тех, что никогда не тускнеют.
Всё можно представить, но нельзя себя увидеть состарившимся. Из-за остроты переживания, что ли.
Мысли – слизняки. Мысли скорбь исступления наводят, из-за них слова застревают в глотке. Из-за них взгляд стал походить на взгляд обманутого ребёнка.
Ко всему можно привыкнуть. Завтра снова будет солнце. И послезавтра. И всегда.  Это не значит, что сотворённый Богом мир для Егора удобен.
«Всё идёт правильно»,- эту мысль Егор вынес из первого посещения оврага. Она ввинтилась в мозг. Она промелькнула быстро и ясно, он больше ни о чём не вспоминал. Он помнил, что шёл, что отныне его цель – дойти до конца оврага. Там, впереди, всё должно быть иначе.
В первый раз он лишь спустился на дно. Во второй раз одолел сотню метров. Теперь предстояло пройти весь овраг. И первый раз, и второй спуск в овраг слились в один. Заросший папоротником и крапивой зев. Куча мусора. Могильник с полусгнившими костями сдохших, от невесть каких болезней, колхозных свиней и коров, годами их сбрасывали сюда. Наверное, каждый, идя в лес, брал с собой пакет с мусором, чтобы добавить свою щепотку, удерживающую заклятие.               
…Та огромная берёза, к которой тянуло раз от раза, высилась в нескольких метрах от склона оврага. Что удивительно, подрост из ёлок и березняка в шаге от неё рос  настолько плотно, что никакой возможности продраться к склону не было, и лишь возле берёзы, в двух шагах от неё, открывался чистый прогал. И то не всегда.
Всё зависело от настроения. С какой ноги утром встал. С левой, или правой. Иногда прогал был, сделав шаг в сторону, чертовщина уводила в сторону, образовывая сплошные кусты.
На этот раз Егор решил спуститься на дно оврага со стороны берёзы. Крутизна склона не позволяла идти в полный рост. Егор сел на пятки, хватал руками пучки травы. Он полз и смотрел только вперёд, в голове ни одной ясной мысли, иссушающая пустота.
Далеко внизу, гораздо дальше, чем ему казалось вначале, он не мог себе ни представить, ни вообразить, было то необычайно сумеречное место.
Сумеречное не от тени деревьев. Там, в тени, воздух делался настолько густым, что никаких сил не хватало его вдохнуть, там его можно было черпать ложкой, резать ножом. Далеко внизу было что-то притягательное.
А воздух, воздух можно было жевать, как обыкновенную магазинную жвачку. Дымка, смог, туман. Егор вползал в это нечто, и это нечто не было непреодолимым препятствием, тупиком. Это место было истоком чего-то.
Болото – исток речки, ручья. Сумеречное место не было болотом. А хотя бы и было, никакое болото не остановило бы его. Егор нащупывал путь. Спускаясь вниз, он как бы карабкался вверх.
Под близко стоящими деревьями сгущалась мгла. Вот где не существовало ни расстояния, ни понятия времени. Север – юг, запад – восток,- бред. На дне оврага  были только направления: вправо – влево, ползти вверх, спускаться на самое дно. И был только один проход, куда утекал ручей.
Два шага вперёд. Шаг на дне оврага длинен. Поднял ногу, приставил, и чуть ли не сто метров вперёд прошагал. А если возвращаться, те же сто метров сколькими шагами отмеришь?
Сто метров пройдены без страха и эмоций. Даже зачатка глупого вопроса, зачем он идёт, не возникло. Словно он к этому оврагу шёл всю жизнь, шёл для того, чтобы спуститься и осуществить задуманное. Что?
На отвесных стенах оврага, словно на стенах комнаты, были понавешены кусты, наполовину лишённые листьев. И вопроса не возникало, почему они такие. В этом месте кусты должны быть безлистными.
Во всяком случае, внизу существовало нечто, «плохое место», ничего общего не имевшее с общеизвестным пониманием сути оврага. Всякий находящийся в овраге чувствовал бы присутствие тяжёлой, материальной, отличимой от его самого субстанции.
Странный неясный свет. Не дневной. Не сумеречный вечерний. Какой-то возвратный. Искусственный. Первобытное лампо-солнце. Свет солнечный, но как бы от другого солнца. А раз солнце было другим, то и жизнь оно создало иную.
В глазах потемнело, шаг,- и по спине пробежал холодок. Показалось, что внизу не растаял зимний лёд, темно и очень тесно. Шаг, и сверху брызнуло несколько дождевых капель, будто надавил на кнопку регулятора. Чуть прошёл вперёд – никакой мороси.
Овраг никак не назывался. Овраг, просто – овраг. Вот если бы его выкопал человек, то он бы и звался по имени того человека. Поэтому «просто овраг» чуть-чуть раздражал.
…Егор слыл за молчальника. Часто ловил на себе любопытные взгляды. С расспросами, правда, к нему не приставали, возле виска не крутили пальцем. Но на него оглядывались. А это верный признак, что он стал не как все.
Замкнутый, какой-то отстранённый. Не злой, но…безразличный. Панибратствовать с соседями перестал, разговоры «за жизнь» с Константином прекратились. Совсем пропало желание выходить на люди. Враз человек переменился.
Для Марии Егор был «пишущим жизнь», она так всем и объясняла, что Егор пишет роман. На воде вилами. Ушёл в себя, вжился в образ, заторможенность – действие наркоза. На определённой стадии у всех так. Перебесится. Не исправится – выгоню.
Многие, понятно, в ответ усмехались. Поднимут взгляд на Марию, смотрят в упор, дескать, ври, баба. Охота тунеядца кормить – корми. Видали мы таких, писак.
Деревенская память злопамятная. Вначале она размытая, но случись что, заострит память язычок любому. Так отчехвостят, мало не покажется.
Редко когда прощают, если сделал что-то неразумное. Егор поступал неразумно, когда, не объясняя ничего, стал экономить мысли и движения. Перестал отвечать на кивки приветствия.
Глядя на него со стороны, казалось, что мужик молча буровится в запредельное. То жил нормально, то забыл про нормальную жизнь, стал жить, как бы ничего о себе не зная. Ходит, никого не узнавая, голову не поднимает, чувств не выказывает. Где он есть, чем голова забита? Вроде как его не интересует этот мир.
Тогда, спрашивается, с какой целью в деревне поселился? Покой, видите ли, ищет!
Несколько раз его видели возле оврага. До добра хождение туда – назад не доведёт. Кривая Агафья молола, что занести в деревню заразу из оврага может. Свиная чума, какая-то объявилась, и гриппы куриные, и какого лешего не придумано человеком.
Многие, и Мария в том числе, сочли, что надумал Егор уезжать. Он ведь не раз говорил, что как только становится невмоготу, так возникает неистребимое желание сбежать. Но Егор не уехал, только всё больше и больше делался «не как все».
Что он окончательно перешёл в разряд «не как все», стало ясно после случая с поиском коровы, которая не пришла с пастбища. Из-за коровы Мария взбеленилась. Как только всех не чихвостила. Пастух, так тот божился, что корова всё время на виду ходила, куда подевалась – ну, не провалилась же она под землю, нет в округе и болотных зыбунов, а если б и завязла в ручье, так  рёвом о себе напомнила.
- С пастбища,-  говорил пастух,- корова всегда торопко впереди стада шла. В округе медведи не шастают. Цыгане лошадей воруют, корова им зачем? Наконец, не священное животное  корова Черноха, чтобы бесследно возноситься на небо. Как сквозь землю провалилась…Или вознеслась…
Словно проверяя сказанное, пастух пристально смотрел вверх на белёсое небо. Словно оттуда, сверху, могла прилететь что-то такое, от чего увернуться было необходимо.
- Лучше б ты сквозь землю провалился,- в сердцах сказала Мария.- Где, вот, искать? Ты мне за корову заплатишь… Залил зенки…
В минуты раздражения Мария превращалась в брюзгу. Мария, для которой корова была одним из средств повышения благосостояния, молоком приторговывала, не желала слушать никаких объяснений. Она только в большую ярость приходила
- Так,- разводил руками пастух,- всё время была на глазах…
- На глазах у тебя ходила…Туда-сюда, туда-сюда…И пропала.
-  День сюрпризов… Чуяли коровы чего-то. Ревели, в кучу сбивались. Рога в землю,- бормотал пастух.- И собака всё под ногами крутилась. Потом наполз туман. Шорох, шелест, земля дрогнула. Солнце притухло. Тихо стало. Туман пропал, и корова пропала.
- Ага, крыльями взмахнула, и улетела…Сколько на грудь принял?
- Ни божьей капли…Ни в одном глазе…Как стёклышко…Собака пару раз гавкнула, порывалась в кусты кинуться, да только завизжала да и убежала…
Пастух клялся. Черноха привередливой коровой слыла. На всякую травку не зарилась. Ходила всегда на виду, но на отшибе. Там травинку сорвёт, здесь ущипнёт, чем питалась – бог её знает, но вымя у неё от молока всегда раздуто было.
Егор до темноты искал корову. Искал и на второй день. Искал ли корову или искал своё место, но он сильно переменился. У него совсем пропало желание, с кем бы то ни было общаться. И как заметила Мария, сексуальная активность пропала, а это вело к психической нестабильности.
Корова, что удивительно, сама пришла к вечеру второго дня. Кем-то хорошо выдоенная.
…Егору было плевать, кем его считали, за кого он слыл, по большому счёту, это не интересовало. Он выпал из жизни.  Он смотрел мимо.
Он и раз, и два раза оказывался там, куда вовсе не собирался идти, он сам и не шёл, его некий полусон-полуявь вели, сумеречное состояние сознания. Помимо его воли.
Вот и начал разговаривать по ночам сам с собой без звука. Собеседником был сон, он чтению по губам научен. В темноте только сон мог за движением губ уследить. И с кошкой в темноте можно было говорить.
Думал порой  Егор и вслух. Сначала произносил несколько слов шепотом, потом заканчивал фразу, представляя перед собой тень собеседника.
Мир был шумен. Мир был переполнен звуками. С закрытым ртом, в толпе звуков, находиться было тяжело.

                44

Жизнь шаталась. Когда жизнь шатается, разве можно любить кого-то? Удивительно, как разнятся утренние м вечерние мысли. Утром они добры, светлы, видишь, кажется, то, чего и нет, а вечером всё делается трезвым, разумным и… несправедливым.
.Егор не испытывал ни голода, ни какой-то особой сытости, при которой ничего не хочется, кроме как спать. То, что его вело, наполняло если не ужасом, то схожим с ужасом состоянием.
Мир сходил с ума. Разве не испытаешь приступ ужаса, если разинешь рот, а вздохнуть никак не удаётся, и крикнуть, и позвать кого-то не получается. Вот и сидишь или стоишь, выпучив глаза…
Ещё за минуту до того как глаза начинали вылезать из орбит, Егор соображал, а потом просто выпадал. И его начинало вести. Он шёл. Он бежал. Он слепо брёл. Не знал, куда идёт. От кого-то, к кому-то. Он не понимал, что натворил такого, отчего требовалось скрываться.
Мелочи брали в кольцо. Они мельтешили. Но они же и умалчивали о чём-то. А когда вокруг всё умалчивается, кто-то, где-то делится твоим наболевшим.
Важно уметь сказать вовремя, мимоходом и к месту.
«Что с тобой, приятель?- спрашивал сам себя Егор.- Что-то слишком много в последнее время мерещится. Не рехнись».
Пережитое мгновение – это отдельный замкнутый мир. В нём бесполезно искать причины произошедшего. В нём конец переходит в начало, начало не имеет начала.
Ночь ли в это время, раннее утро, середина дня – без разницы. Нет ни страха, ни того ужасного ощущения, которого Егор смертельно боялся, которое он обозначал, как «полная отключка».
Полная отключка – это ощущение всепоглощающего одиночества, это безголосость, это ощущение собственной малости и какой-то свободы. Быть свободным – единственная возможность держаться от всех подальше.
Егор не очень из-за этого переживал.
Окажись кто перед ним, и начни расспросы, он, вероятно, остался бы глубоко равнодушным, и не возникло бы желания у него установить какие-либо отношения. Для него отношения – это глядеть молча на предмет. Достаточно небольшого упадка сил, и мир представится довольно-таки безобидным.
Бухали ноги по земле, сливались в одну слепящую полосу-пелену избы, заборы, скамеечки у ворот. Он скорым шагом проходил поскотину, сворачивал на тропу, ведущую вглубь леса. Ноги сами несли, он переходил на бег.
Егор бежал, потому что так воздух освежал лёгкие и горло. Приступ ужаса, который сдавливал глотку и разъедал нутро подобно кислоте на подворье, он выплёвывал. Слепящая пелена, та, что вначале наливала глаза кровью, постепенно пропадала.
Истолчённая коровьими следами просека для него заканчивалась сворачивающей влево тропой. Одиночный коровий след вёл вглубь леса.  Поворот тропы, приметная заросль молодых ёлочек, замшелый пень как раз посреди того места, где тропа обновлялась.
 И тишина…
Едва ступив на новую тропу, Егор переставал ощущать время. Секунда, и тропинки как бы и не было. От камня до берёзы минуты переставали тяготеть, они замирали и исчезали, растворяясь в общей массе однородных ощущений. Направление ныряло под уклон.
От двойника той берёзы, которая подпирала небо на верху склона, остался пень. Осклизлый, поросший мхом. За пнём ни намётки, что здесь ходили. Исчезали следы.
Когда Егор скорым шагом бежал по склону вниз, время, понятно, обгоняло его. Почему-то Егор всегда начинал осознавать себя, где он находится, именно на этом склоне.
Тщетно было тормозить. На склоне земля под ногами как бы ускользала, проваливалась, осыпалась.
Он иногда думал о том, что подобно прыгуну в длину, долго готовился к прыжку, из раза в раз повторял разбег, стараясь попасть на планку отталкивания, промахивался, снова возвращался на исходную линию, и снова начинал разбег. Прыжок не получался. Так и планки не было, от которой можно было оттолкнуться, и ощущения полёта, мысленного ощущения, не было. И дорожки разбега, как таковой, не было.
От крыльца дома начинался бег к планке отталкивания, от первых сантиметров крутизны склона оврага, - не всё ли равно, не получалось прыгнуть.
Спортсмену даётся три попытки. Три раза незримый судья поднимал красный флажок. И всё время Егор заступал планку. И кружил, кружил у оврага.
Три раза. Число три имеет какой-то смысл, чтобы смысл стал понятен, число три надо увязать с другим числом, прибавить или отнять, вот именно, прибавить или отнять. От трёх отнять три – результат ноль, ничто. Топтание на месте.
Некому подсказать, не у кого просить помощи, нет учителя-тренера, который ясно сказал бы, мол, ты, Егор, начинаешь бег не с того места, и не в том направлении. Яма для прыжка не здесь. Овраг для тебя – болото. В болоте не от чего оттолкнуться. Твёрдого и сухого места нет. Зря время теряешь.
Прыгнуть требовалось. И именно здесь, через овраг. А иначе с чего его судьба забросила в Козульку.
Сзади подпирало прошлое. Прошлое - не что-то одно, наиболее яркое из его жизни, не что-нибудь из школьных лет, из семейных перипетий, и не из встреч оно с теми, с кем пересекался на дорогах.
Взять жену, Лиду. Что значит её злость? Может. он, Егор, не оправдал её девических надежд – не на счастье, а на ласку, на нежность, на те слова, которые она не услышала… И он в этом виноват.
Встречались же хорошие люди, с ними научился разговаривать на расхожие темы. Память держала разговор. Каким образом? Телепатия или что?
Расхожие темы. Звучит-то как! Расхожие – на сто раз переговоренные, обмусоленные не единожды. А нужно обсуждать то, что в этот момент является важным,- как проникнуть на Затопы.
Как? Нужно просто втиснуться в грань зеркала, чтобы параллельные миры, мир справа и мир слева, просматривались. Отражались один в другом, оставляя нетронутым проход.
Мысли в голове вскипали. Как со дна кастрюли поднимались пузырьками, на поверхности лопались, создавая рябь. Картинками выныривали. А я, так думал временами Егор, я должен видеть своё отражение.
До одного Егор никак не мог додуматься, сохранится ли его прозрачное отражение на зеркальных стенках жизни, когда он протиснется сквозь грань, и какое давление могут выдержать стенки кастрюли жизни?
Хотя, он и не очень об этом переживает. Ну, не выдержат стенки кастрюльки жизни, и что? Эволюционный процесс перейдёт в революционный. Мгновенные перемены тоже значимы для жизни.
В любом процессе что-то есть значимое, а может, наоборот, значимого как раз и не надо. Два значимых состояния переживает человек – рождение и смерть. Всё остальное – эволюция. Перерождение.
Мир стекла, как и мир зеркала сжат. Но стоит поднести к зеркалу зажжённую свечу, как  отражение пламени начнёт дробиться, уменьшаться, исчезать в бесконечности, показывая, какой путь надо пройти. Отражение щепкой уплывает.
Река. Знакомый мир на поверхности с берегами, заросшими травкой, с пасущимися коровами на лугу, с рыбаками. Каждый рыбак мечтает выловить золотую рыбку. В этом его прихоть. «Хочу поймать». Хотеть не вредно. Но одного хотения мало. Течение реки хотением не остановить.
Река имеет мир дна. Редкий видел его воочию. Рябь воды надо преодолеть, толщу, давление выдержать. Мир дна – безвоздушный. Правильный он или неправильный,- на отмели дно видно, на глубине дно только ощущается. Текучая вода ров заполнила.
Ров многообразен. Тут же образ женщины всплывает. Ров – это различие одной женщины от другой. Это непонимание происходящего в стране, куда катится мир. При попытке докопаться до смысла некоторых вещей, появлялось ощущения падения в темноту.
Ров – это и рассуждения кого-то об известном факте, когда твоё представление в корне отличается от общепринятого. Молча слушаешь, охотно киваешь головой в нужных местах.
 Между прошлым и будущим всегда пролегает ров, его перескочить нужно, во что бы то ни стало.
Егор постоянно путался, не мог определить: состояние отключки у него начиналось до того, как он начинал движение к оврагу, во время ходьбы, или когда спускался со склона?
Из тех нескольких попыток проникнуть в овраг, два раза помнилось, что он всё падал и падал в черноту. И если кто-то считал, что он, Егор, мужик в расцвете сил, спятил, то был недалёк от истины, на то были все основания.
Своё абстрактное понятие происходящего Егор формулировал нечётко. Выходила размытая формулировка, неосознанная до конца.
Теперь он уже обнаружил, что всё стало знаковым: змея в картошке, поиски коровы, отъезд Марии. Провалы памяти начались с того дня, как уехала Мария.
От волнения дрожь. Прав на будущее никаких. Счастливым, наверное, ему не быть.
Не принадлежит Егор самому себе, раз кто-то направляет хотение в нужную тому «кто-то» сторону. Бессмысленно царапать своё тело, чтобы оживить душу. Не отзывается душа.
Мозг наполнен мыслями о еде, какими-то воспоминаниями, вообще, бог знает чем. Только не звуками. По голове если стукнуть, звука она не издаст. Если и издаст, то надо быть большим специалистом, чтобы записать словами на бумаге текст для прочтения.
Внезапно наступившая тишина всегда неестественна, будто отключили все звуки. Непроизвольно каким-то движением хочется выгородить себя из молчания: шаркнуть подошвой, кашлянуть, постукать казанком по доске. И не фобия это, чертовщина, скорее.
Мир на то и мир, чтобы он был наполнен разными звуками, как и различной живностью.
В тишине строить жизненные планы, конечно, хорошо. Но почему-то таблица кода набора депрессии и усталости не высвечивается.
Густые сети тишины опутывают и тащат вниз. Сеть смотрится сетью, если она висит в воде или воздухе, а расстели её на земле,- чем она не ископаемый скелет гигантской рыбы?
Что-то всё одно не сходилось, чувствовал это Егор. Что-то не так. «Пропади всё пропадом,- подумывалось не раз.- Чего трепыхаться? Не рыба ведь».
Сидишь в одиночестве, так нужны конкретные факты и доказательства ожидаемых перемен, а иначе сидение превращалось в муторное занятие.
Сумрак отбирал тень. Сколько часов необходимо просидеть, чтобы почувствовать всю безнадёжность всего происходящего, безнадёжность существования?
Грязно-голубой лоскуток неба выделялся заплаткой на чёрном покрывале. Беспамятство – это то же чёрное покрывало, в котором «я» своего рода заплатка, заплатка, при взгляде на которую, само по себе рождалось ощущение.
Настроить себя на перемены можно, наставив зеркало по отношению к солнечным лучам, чтобы уловить миг переменчивости. Можно и вставать вместе с солнцем – это редкое удовольствие, променять его на что-нибудь,-  такое ощущение нельзя.
…И в первый раз, и во все последующие разы в овраге стояла абсолютная тишина. Даже не поражало, что сверху переставало капать. С листьев липы тоже в жару капает.
Цвинькала какая-то птичка. Если прислушаться, то издали был слышен как бы глухой плеск волн. Затопы напоминали о себе.
Таинство через скорлупу зеркальных граней подавало признаки жизни. Происходило мгновенное искривление пространства, кончики пальцев начало покалывать, пальцы улавливали толчки послания.
Раз толщина зеркала небольшая, то волна жизни бьёт в один берег, отражается, уходит к противоположному, создаёт впереди бурун.
Бухало сердце в груди, спирало дыхание. Воздух наполняла неизъяснимая тоска.
Понятно, в жизнь Егора вмешались посторонние силы, он явственно ощущал это. Объяснить,- не хватало слов.
Тоска вытекала из глубины оврага. Всё медленнее, всё тяжелее шаг-бег. Егор начинал чувствовать, что по лицу хлещут ветки, возникала мысль, как это он не напоролся на сучок, не выткнул глаз. Только тогда выставлял вперёд руки.
Молодой березняк делался гуще. Тёмно-зелёная листва создавала тот фон, при помощи которого закреплялись запахи сломанных ветвей, прели земли, прошлогодних листьев, смолы, запахи грибов.
Запахи были удушливые. Запах о чём-то напоминал, был запоминающим. Запах, но не место. Из раза в раз начиналось блуждание в хаотическом лабиринте. Ориентиров характерных не было. Ни красноватого ствола огромной, отдельно стоящей сосны, ни вывороченного корня упавшей ёлки, ни замшелого пня или камня.
Время не расставляло  указатели.
Сзади, откуда он шёл, всё это было.
Раз или два норовил спуститься по правому пологому склону. Это выходило как бегство в никуда, оно перестало быть единичным случаем. Егор начинал осознавать себя именно на этом склоне с каждым разом всё ниже и ниже.
Он спускался до определённого предела. Какое-то время пребывал на этом месте. Что-то дальше не пускало. Не на второй ли раз, Егор заметил, что и часы что-то останавливало. Время начинало тикать в ушах, секундная стрелка замирала на одном месте.
Какое-то время шёл вдоль ручья. Становилось не по себе. Никого вокруг не было, но не проходило ощущение присутствия кого-то.
Нет, не чувство растерянности его останавливало. Будто кто-то приподнимал его за шкирку, и Егор беспомощно болтал в воздухе ногами, как бы продолжая бег. Старательно шевелил ногами в попытке почувствовать твердь земли.
Егор был уверен, что он совершенно один. Просто, случись встретить кого-то, он не знал бы, как разговаривать, о чём.
Погода, дела разные, про рыбалку…Хорошо, если ему будут задавать вопросы, а если разговор самому начинать? Вопрос ещё, знает он того, с кем встретится?
Стоило вернуться на истолчённую коровами просеку, как часы начинали идти. В руках оказывался причудливо изогнутый сучок, какой-нибудь диковинный корень. Где подобрал, как попал в руки, всучил ли кто подарком, – не помнил. 
Так с корнем или сучком тащился на своё подворье. Некоторое время бесцельно бродил по двору, чтобы быть уверенным, что ничего страшного не произошло. Плоть, память, тепло его как бы покидали.
Из ниоткуда доносилось ворчание Марии. Егор терпеливо слушал надтреснутый жалобный голос супруги. Ворчание расслабляло, неприятный осадок от «болтания по лесу», так Мария называла его походы, пропадал.
«Там» на какое-то время переставало быть. С юмором у Марии было туго, она никогда не слушала возражения.
Егор чувствовал себя обманщиком и в некотором роде самозванцем. Он понимал, что рискует быть выставленным за порог. Повторяющийся обличительный монолог проделывал с ним  интересную штукенцию, с лица сползала маска. И при этом он оставался глубоко равнодушным. Все обвинения в свой адрес он считал несправедливыми. Он девственно чист. Он никого не собирается обманывать. Он ни от чего не хочет отречься. И, наконец, походами в лес он не ищет кратчайшую дорогу для бегства.
Свет пробивался, значит, там слабое место в приятии сущего. Раз есть слабое место, раз шатается один из камней в мироздании, то ты никак не образец для счастья.
Ругают – сопи и молчи в тряпочку. Полнись равнодушием. В равнодушии ритм жизни замедляется до нуля. Не оглядывайся назад, не смотри через плечо. Если оглянешься, тут тебе и конец. Конец всегда начало чему-то.
За минуту перед тем как пойти в лес, земля как бы уходила из-под ног. Потом земля снова чувствовалась. Как бы умер и снова ожил.
Все люди вокруг обычные, но не все нормальные. Непонятные способности, вдруг проснувшиеся, воспроизводили ощущение молчаливого ужаса, исходящего от второго «я».
Черты лица и линии тела размыты. Второе «я» не живое существо. Оно -скульптура разбитая и наспех склеенная. Между первым «я» и вторым «я» чувствовалось дыхание пустоты, ничем не заполненный вакуум из ничего.
Нет сил, стряхнуть насевшую пыль. Безразличие и снисходительность. Что бы там ни говорили, какие бы слова  не бросали вслед, в каких красках ни описывали бы сущность, а оказывается, достаточно на секундочку выпасть в иное мироощущение, взглянуть на мир под иным углом, вроде, как издали, как тот мир начинает представляться уютным, и делается покойно.
Вот и хочется тянуть время…Не такое уж и тягучее время, между прочим.
Часть или целую жизнь занимает цикл бичевания, Егор не знал. Ничего существенного не происходило, поэтому время, понимание были ему неподвластны. Воскрешение только намечалось. Если он ощущал себя до этих дней как бы тонущим, то теперь погружение закончилось, он начал всплывать на поверхность.
Попал в коридор между мирами,- иди к свету. Не сам, а кто-то вытолкал в непостижимое место. Тот, кто не пережил состояние вытолкнутого, не поймёт. И знания, какие получил, выбор направления, способность ориентироваться – всё досталось от кого-то.
От прожитого дня, от похода в лес вскоре ничего не оставалось, кроме привкуса желчи во рту и смутного ощущения, что он несчастен. Глубоко несчастен, или мелко, хотя слово «мелко» в понятие «несчастен» не применимо, но меру своего несчастья не сам Егор определял.
Виноватило то, что он ни разу не дошёл до конца оврага. Мужества не хватало. Душевный покой бунтовал. С чем-то не хотелось расставаться. Дурное предчувствие останавливало.
А есть у оврага конец? Овраг, провал, лабиринт пещер. Лабиринт. Ведь вытекающий где-то из него ручей, впадал в речку, потом речка вливалась в другую реку, и это всё служило продолжением оврага.
За зубами Егор удерживал горечь и желание высказать всё, что накопилось внутри Зубы нервно лязгнули, буравящая боль переместилась в голову. Не голос Марии, но что-то похожее, начинало сверлить череп.
Всюду вставлены распорки. Всюду внутри щели. В эти щели со свистом врывался, или вырывался, спёртый воздух. Сыпался как горох, пузырьками. И эти пузырьки всё время лопались.
А голос расходился кругами. Его слышит только Егор. Голос гибок, голос излучает страх и мольбу. Он настойчивый, он обличает, но почему-то ровен и бесстрастен.
Голос констатирует факты. Кому кто говорит? В пустоту? Женский голос говорит так, как говорят выступающие по телевизору, которые вроде бы и к тебе обращаются, да только тебя в упор не видят и не слышат. Они первее первых узнают новости.
Обвинения сыплются сердито и нудно, подробно перечисляются все прегрешения Егора: не мужчина он, не хозяин, не работник. Понять его невозможно, из-за этого становится не по себе. Хочется уехать. Жалобится женщина, значит, всё у женщины перегорело?
Егор чертыхнулся, затем тихонько выругался, будто соединил то и то в кольцо.
Произнеся словесное безобразие, он холодно наблюдал. Он стоит и смотрит, рассеянно уставившись в пространство перед собой, и только ему одному было известно, куда именно. Он не делает шага навстречу.
Он вообще ничего не делает. Нет его нигде.
Жалобно, нахально, невероятно пронзительно нытьё воспринимается. Как бы издалека.
В голосе укор, вызов, беспокойство. Из раза в раз одно и то же. Умеренное раздражение, вот-вот оно перейдёт в скандальность. Вот-вот накроет волна неконтролируемого гнева.
Тысячами игл вонзаются звуки. Хочется обхватить лоб ладонями, подобно тискам сжать, выдавить изнутри туман.
Он был «Там».
Егору из раза в раз приходилось втолковывать самому себе, что он действительно был «Там». «Там» существовало. В ушах слышался голос. В голосе искренняя заинтересованность и желание помочь. И вместе с тем голос был холодноватым.
Возвращаясь из леса, Егор притворялся, что нет никакого голоса, «Там» не существует, он ничего не слышал, ноги его совсем не ватные.
Торопясь домой, он всегда срезал путь.

                45

Овраг и провал в овраге. Странное ощущение, и раз, и два спускался в овраг, тянуло туда, но и речи не могло быть о том, чтобы, допустим, пробыть там весь день, или переночевать. Егор не мог представить, какая по цвету ночь в овраге. Ночи, как таковой, не должно быть. Могли быть вечерние сумерки вместо ночи. Без звёзд.
Говорят, когда смотришь в глубокий колодец, то видишь плавающую звезду. И когда из колодца смотришь на небо, тоже звезду видишь. Ту же самую, или в колодце одна звезда, а на небе – другая?
Как ни глубок овраг, но звезды Егор над макушками высоких деревьев никогда не видел.
«Там» были другие ощущения. Часы останавливались. Что-то перегораживало ход времени. И ощущение скорости отличалось от ощущения той же скорости на поверхности, будто находился внутри чего-то. Стремление углублять простые понятия досаждало. Такая участь всех безответственных, кто пытается переоценить ценности и извлечь что-то.
Овраг свой секрет имел. Он был чтобы быть. В конце концов, на то и секрет, чтобы о нём узнать в последнюю очередь. Егор знал, сколько ни ломай себе голову, с мёртвой точки без толчка извне не сдвинешься.
Понимал, что бессмысленна попытка оставить всё вокруг себя «как есть». «Как есть» не по зубам, если оно непонятно.
В первый раз Егора просто что-то вытолкнуло наверх, как пробку из бутылки шампанского, стоило ему спуститься лишь до середины склона. Слово себе дал, что больше ни ногой в овраг.
Как слово дал, так и забрал то слово назад – невыносимо захотелось спуститься снова. На третий или пятый раз Егор вышел к ручью. Не пошёл вниз по течению, а прошагал, продираясь сквозь заросли папоротника вверх, спотыкаясь на полусгнивших валежинах.
Его окружала прохлада. Ручеёк тёк в сумрачном пространстве сомкнутых в подобии арки вековых ёлок.
Замшелые камни, бороды лишайников, запах зловонного времени, запах прелого листа. Что странно, так в отдельности ни один запах не чувствовался, только вместе ароматы возбуждали обоняние, сливались в чуждый, но почему-то узнаваемый запах скотского двора. И ощущение, что световой день уходит, будто он, Егор, бредя в зарослях, от света дня удаляется.
И ни малейшего представления о том, как далеко он забрёл, сколько прошло времени.
В промежутке прошедшего времени и тем, которое придёт ему на смену, воспоминания отсутствуют. И там, и там есть совершенство. Не понял этого,- ничего не поймёшь сам из предстоящих перемен. И никто не растолкует. Чужие увещевания, они так и останутся чужими наставлениями. В одно ухо влетели, в другое вылетели. Твоё – это то, что сам понял.
Жизнь – игра. Если в детстве игра заключалась в собирании пирамидки, катал машинку по полу, устраивал  тайники, представлял себя разведчиком, следопытом, то, став взрослым, игра превратилась в обдумывание хода жизни. Никогда не знал Егор, что будет через час. Или победит или проиграет. Этот цикл полностью замкнут. Или – или.
Или – или. А наверху оврага светит летнее палящее солнце. Хоть это отчётливо помнится.
Егор трогал землю. Беззвучный маятник тишины раскачивался перед лицом. Чудаковатость без примеси сумасшествия. Почему-то создалось ощущение, что это другая земля. Дно оврага, и правда, было более тёмное, чуть влажное, не такое пересушенное как там, наверху, где земля истрескалась от зноя.
Сквозь хвою проглядывало небо, но было оно однообразно бледным.
Из земли огромными клыками торчали камни-валуны. Что-то подобие скал. Хотя там наверху никаких скал и в помине не было. Но можно представить, что все камни на поверхности произрастают именно из таких вот подземных скал. Какая-то сила помогает им расти, выталкивает вверх.
Егор нагнулся и опустил руку в воду, вода была шелковистой, всё равно, что шерсть на шкуре кота, но в ладонь, опять же, била холодная струя многих ключей. Журчанье-звон, перелив с одного камня на другой, касания-щипки граней рождали негромкую музыку.
Удовольствие от соприкосновения с шелковистостью потускнело. Водопад удовольствия вылился в заводь. Заводь – исток.
Чертовски захотелось пить. Егор встал на колени, подобно первобытному человеку опустил лицо в воду, и стал пить прямо из ручья, позабыв об элементарной гигиене. Свело зубы, начало саднить в переносице.
Вода пахла талым снегом и небом. Ни с чем не сравнимый вкус и аромат. Он не понял, почему пришло сравнение с небом. Разве у неба есть свой запах?
Испить воды в ручье в первый раз оказалось достаточно, неуют погнал его прочь.
Казалось, не всё ли равно, по какой стороне склона вылезать наверх, направо или налево, но почему-то тянуло налево. Где ближе, где не так крут подъём, где меньше бурелома, зарослей крапивы и папоротника, там легче ползти наверх.  Егор сел по-собачьи на пятки и осмотрелся.
Ельник опоясывал подход к ручью, ельник отгораживал просвет на склоне. Внизу, куда утекал ручей, в той стороне стоял сумрак. Зелёный мох и указывал на неприхотливость извивов воды. Там склоны почти отвесно уходили вверх.
Егор отщипнул клочок мха, понюхал, пожевал. Инстинкт заставлял пробовать на вкус травы, коренья, пить из ручья. Пробовать, узнавать, запоминать. Может, пригодится.
Знакомый запах, в детстве почему-то знал названия растений, теперь, название вертелось на языке, но вспомнить, никак не удавалось. Всё зелёное теперь – трава, все цветы – просто цветы.
Руки у Егора были мокрыми, рубашка прилипла к спине, кроссовки перепачкали зелень и ил. Сколько раз говорил сам себе, что в лес нужно идти, надевшись соответствующе. Нет, из раза в раз пёрся в том, в чём ходил по посёлку.
На склоне оврага пару минут Егор приходил в себя, очухивался. Вокруг него была звенящая дрожь пространства. Какая-то сладкая и мучительная. Рот заулыбался кривой улыбкой. Егор внимательно осмотрелся по сторонам. И без благодарно-молитвенного восторга он живой.
Вверху однообразно-бесцветное небо. В зарослях березняка сходу и не определить, где север, где запад или восток. Никаких звуков. Собачий лай слышен на расстоянии до трёх километров, неужели он за какой-то десяток минут забрался в лес настолько далеко, что ни рёв машин, ни брёх собак  сюда не доходил?
Почему ноги его несли именно на этот склон в провал? Почему дорога назад совсем не помнилась? Почему он не мог остановиться вовремя, не мог, и всё тут?
Ни замысла какого-то, ни цели, то, что вело, оно не поддавалось определению. Егор просто хотел дойти. В хотении заключалась суть. В сути была уйма условностей.
Он сидел какое-то время в неподвижности: слушал, как журчит ручей, глядел на небо, старался уловить перемену – всё было, как всегда.
Светило солнце, тень вытягивалась в одном и том же направлении, если было сумеречно, то однообразие серого оттенка нисколько не пугало. Заблудиться Егор не мог.
Думать и сравнивать, что лучше, залитый солнечным светом склон, или наполненный серой тишиной однообразия провал,- его это не волновало. По такому поводу раскрывать рот не хотелось. В чём, в чём, а в выяснении непонятного Егор не был заядлым спорщиком.
Спускаясь в овраг, он не рассчитывал найти там клад. Как говорится, не рассчитывай на многое – меньше разочарования получишь.
Что странно, стоило вылезти наверх, как отдельные детали хорошо помнились: ручей, зелёный мох, камни, отвесные склоны, огромная берёза на подходе, истолчённая коровами тропа, но целостный образ, если бы он взялся писать картину оврага, размытым представлялся. Нормального представления не выходило. Всё это было мучительно. Всё это выявляло что-то, но переставало быть.
Тем не менее, перемены в Егоре происходили. По крайней мере, перестал чувствовать отвращение к себе. Почему, отчего,- ломать голову над этой ерундой не хотелось.
И вообще, что волновало дома, над чем там ломал голову,- все те проблемы – собственная неполноценность, неумение жить, неимение своего угла, чувство вины, нелады со всеми женщинами, никакой нет возможности понять их желания, безденежье, наконец,- всё это становилось, в конце концов, на склоне оврага, несущественным, преходящим, не столь важным, совсем не важным. Главное, пропадало беспокойство.
Пытаясь понять, что же именно делалось не так, Егор оглянулся. Требовалось найти ту точку, с которой проще глядеть на жизнь.
Чтобы почувствовать это, не нужно ехать за сотни или тысячи километров, пересекать страну, бросать семью, переходить в разряд неумехи, изгоя, для этого надо идти вниз, для этого стоило спуститься в овраг, переступить черту, и этого достаточно.
Курица была вначале, яйцо ли первоначальным источником всего живого было,- разве в этом дело? На дне оврага Егор понял, что есть, есть тихое пристанище, что можно вернуться к изначальному состоянию, и тогда всё, что вызывало волнение, будет нести радость. Мозг по-другому начнёт думать.
Было предчувствие, он как бы заранее знал, что увидит. Он знал, что перехватит дыхание. Может быть, в том месте соберутся все, кого он ненавидел или любил.
Там люди перестанут чужеть, он со всеми будет общаться, он сможет ехать куда угодно, куда только захочет. Будет работа, будут деньги. Будет уважение.
Егор плыл в мыслях. Каждое желание было своего рода островом. Обитаемым, необитаемым, маленьким, большим, затерянным в безбрежном океане, давным-давно открытым поколениями многочисленных колумбов.
Овраг переставал быть просто оврагом, он становился лодкой, которая  с остановками передвигалась от одного острова к другому. Хорошо. если острова обжиты, а то ведь можно напороться на дикарей, они съедят, как в своё время съели Кука.
Склон холма, что в склоне такого удивительного, склон был, но не было склона провала, заросшего вверху березняком. Егор чувствовал себя первооткрывателем портала в неизвестность. Скажи об этом кому,- засмеют. Пальцем покрутят у виска: совсем рехнулся, допился до того, что скоро зелёные человечки примерещатся. Поэтому Егор молчал. Молчание напрягало. Хотелось с кем-нибудь поделиться, но не было такого человека, который его понял бы. Сестра? Так сестра живёт далеко…
Пустота перед глазами,- она потухший экран телевизора жизни. Щёлкни выключателем – череда картинок высветится. Что с того, что, глядя на них, сатанеть захочется.
Всегда одно и то же: возможность добиться своей цели и… холодность, которая не есть сожаление, а с точки зрения вечности… Кой чёрт думать с точки зрения вечности? Если ничего не случилось…
Хорошо было в детстве, начни канючить, как тут же сбегутся десяток утешителей. Не хочу, ну, и не хоти!
Егор открыл рот, чтобы высказаться, но замолчал раньше, чем начал говорить; как будто некто, его двойник, одёрнул его. С точки зрения абстрактного мышления вопрос о вечности чрезвычайно интересен, но он прерогатива ложной памяти. Ложная память даёт шанс выжить.
Вот и не стоит ничего брать в голову.
Жизнь, если смотреть на неё с низа оврага, не выглядела такой уж затурканной, конечно, что-то не соответствовало чему-то. И в овраг его кто-то спускал, и конец верёвки кто-то бросил сверху, чтобы он мог выбраться.
Смущало одно, не было слишком уж большого желания выбираться из оврага. Будто силком его вытаскивали. И ещё, Егор ни разу не слышал, чтобы кто-то его уговаривал. Правда, он и не вслушивался, старался не вслушиваться.
И не понять было, на что он возлагает надежды: на некую силу, которая занимается подсчётами или самонадеянно делает ставку на себя, полагая, что ему выпадет честь стать избранным?
За жизнь наслушался всяких посулов, и сам наговорил воз и маленькую тележку обещаний. Для Егора важным был тон, каким всё говорилось. Мягко, спокойно сказано,- так ничего, если за словами ничего и не стоит, а если тон, как режущая бритва, так это ужасно.
…Совсем недавно не было никакого портала, не было и той маете, которая обездвиживала. Был обыкновенный заросший овраг, были на дальнем конце Затопы. Никто не говорил, что в овраге был ещё склон и провал, в который вела еле заметная тропа. Для кого-то этого склона не было и теперь.
Узловатые корни елей застыли змеями. Змеи живут на земле миллионы лет. Они нисколько не изменились. Корни – змеи, змеи – корни! Не всё ли равно.
…Егор переступил с ноги на ногу. Засосало под ложечкой. Та часть мозга, которая ведала за наблюдательными процессами, и не требовала разъяснений, бодрствовала. По крайней мере, она не рождала страха и пожирающих сердце сомнений. Безошибочность какая-то в  мозге, если самому не думать.
Егор готов быть кем угодно, лишь бы оставаться самим собой.
Вниз, надо идти вниз.
Егора привела в чувство неумолкающая музыка. То стояла тишина, то принесло рой звуков. Далеко, но слышно. Радио где-то говорило, магнитофон  играл.
То ли из соседней деревни звуки доносились, то ли из проезжающей где-то неподалёку машины, может, из лагеря туристов, кои истолкли берега протекающей мимо деревни речушки. Сейчас, если и захочешь спрятаться от всех, отгородиться,- это не удастся сделать: везде праздношатающиеся, звуками переполнен воздух. Надо стать глухим, слепым, чтобы перестать воспринимать мир.
Мир – это то, на что в первую очередь натыкается взгляд. Это отражённые блики. Это смрад или благоухание.
Мир, наконец, там, куда зовёт интуиция, обещая незабываемые встречи. Это перемены. В ощущениях. В попытке найти что-то особенное. Идёт ли при этом Егор, молча стоит, сидит, обхватив колени руками, вслушивается и вслушивается в тишину,- кто-то должен подать ему знак. Мир загажен человеческим мусором.
В процессе сидения просыпалась совесть и мучила. Егор клял жизнь, клял деревню, клял то, чем занимался, чем не занимался Это была защитная реакция от самого себя.
Сознай Егор это. как тут же стал бы пленником цели. Вот и лезли в голову обрывки разговоров, какие-то лица, всё путалось, исчезало, таяло, переходя в миг забвения. И из тишины слышался журчащий отчётливый, резкий особый звук падающей вниз воды. Он звал куда-то.
Любой ручей зовёт за собой. Темная вода у него, прозрачная ли, песчинки и камешки видны отчётливо, струится беззвучно, или, завихряясь, звенит-поёт вода, у истока вода чистая, вкус неповторимый. Пил бы, и пил. Родниковая вода утоляет жажду сразу.
Пошатываясь, Егор сделал несколько неверных шагов вниз, снова встал на четвереньки у воды. В груди странное стеснение. На дне провала, по каменистому ложу течёт ручей. Та музыка, которая слышалась вверху, похоже, создавалась журчащими струями. Под журчание струй хорошо спится. Это первое, что пришло в голову.
Он спокоен, он удивительно спокоен. Он полон желания прошагать метры, перешагнуть ручей, ручей тоже чей-то рубеж, на этом или на другом берегу необъяснимый мир станет понятным.
«Я должен расслабиться. Вдохни поглубже. Сбрось напряжение. Если не расслабишься, то не сумеешь понять суть».

                46

Внутренняя раздробленность серьёзно беспокоила Егора. Она – признак постепенного распада личности. Непонятно. Как прожить жизнь в таком состоянии?
Получалось, что наступил переломный момент. Катиться в гору не получиться.
Смотрел Егор оценивающе на себя, и нет сомнений, что он необратимо менялся, становился злее. Искал возможность бегства от своих мыслей.
Егор решил не думать ни о какой сути. Оказался в заднице, так выпутываться надо. Привело его что-то в овраг, значит, это нужно не одному «что-то», но и ему, Егору. Время потом покажет, для чего.
В овраге что-то не так. Там слишком спокойно. Если он, Егор, кому-то понадобился, то поблизости должен маячить кто-то. Ну, чувствовал он чей-то взгляд…Хотя, глядеть мог и зверь. Волк, какой, или медведь.
Паршивый овраг, деревья, ручей,- да наверху в сто раз красивее.
Почему-то вспомнилось, что Константин говорил, что все – продукт массового производства, а он,- его бог вылепил сам. Может, и меня тоже кто-то сам вылепил,- подумал Егор.
Было единственное желание – спать. Просто выспаться, как следует. Десять минут крепкого сна, так показалось, помогли бы сбросить накопившуюся усталость. А потом жить мирной и спокойной жизнью.
Что там десять минут! Проспать бы подряд двенадцать часов, да если б ничто не тревожило.
Плевать, если будут орать мартовские коты, чирикать птички, лаять собаки, пускай весь мир разорётся,- он, Егор, будет спать младенческим сном.
Со смыслом он будет засыпать, без всякого смысла,- какая разница? Сон – самая обычная процедура, что обычно, то и непонятно. Зачем усложнять и без того сложную жизнь. Обретённое во сне. Оно не боится ни испытаний, ни проверки временем. Послесонье вечно в своей неизменности.
Возникло желание спать,- ложись, и спи. Значит, подумать, побыть одному требуется.
Егор огляделся. Что-то насторожило. Показалось, что под коленями пошевелилась земля, будто кто-то начал её выдергивать, как самый обыкновенный коврик.
Стенки оврага, каменистое ложе ручья, редкие-редкие зайчики на воде от невидимого солнца, и ни намёка на то, что кто-то побывал здесь до него. Ни следочка. Ни проржавелых консервных банок, ни кусков фольги, ни брошенных сигаретных пачек, ни пластиковых бутылок.
Если б кто попросил у него то, что он умеет делать, Егор со всем удовольствием помог бы. Но никто ничего не просит, а раз так, то не по его чести самому навязываться.
В голову пришло, что способность смотреть на себя со стороны не утеряна. Эта способность не оставляла. Поэтому пока почва под ногами твёрдая.
Егор чувствовал важность происходящего. Наваждение – это одно, те, кто насылает наваждения, с ними хорошо бы встретиться. 
Ему хотелось дышать свободно. Ему хотелось наладить психологическую связь с оврагом, с теми, кто обитает в нём, с духами.
Наверное, всё гораздо важнее, чем Егор мог себе представить. Но для него важнее всего были эти дни и часы в жизни. По крайней мере, той жизни, какую он жил.
Кто-то перенастроил его мозг, поковырялся в нём, протянул струну, и периодически бренькал по ней. Колебания той струны и не давали покоя ногам, заставляли куда-то идти.
Егор давным-давно выработал ритуал вхождения в лес, особенно в незнакомой местности. Ерунда, конечно, детская игра. Глупость. Так не один он себя глупо вёл. У одного одни причины вести себя глупо, у другого свои, особые. Все ведут себя довольно глупо.
Если хочется, то кто запретит вести себя так, как хочешь? Егор считал, всё должно продолжаться, как если бы ничего не менялось. Нигде и никогда. Ничто не должно кончаться. Всё должно быть вечным.
Угодно душе пить воду из ручья – пей, не думай, есть там микробы. Душе лучше знать, что, где, когда случится. Душа принадлежит сама себе. И вести себя надо так, как всегда себя ведёшь, с тех самых пор, как стал себя осознавать.
Дурак тот, кто став взрослым, не сумел придумать ничего путного.
Хотя…Хотя быть самим собой можно только закрывшись в собственном доме. Защёлкнул дверь на замок, занавесил окна, включил свет. Стоит, наверное, почувствовать себя полным идиотом, ну, не совсем полным, окончательным, хотя бы наполовину, поиграть в прятки с самим собой,- это принесёт облегчение. А при солнечном свете, на проходе, на берегу речки или ручья, когда со всех сторон обступают кусты, и не резон, что чьи-то глаза не следят за тобой, самим собой никогда не будешь.
Гробовое молчание. Ни дыхания, ни отдалённого шума – ничего. Казалось, молчанием наполнилось всё. Вдули молчание внутрь, как вдувают в воздушный шар воздух.
Самого себя Егор не мог оставить. Но и ради его время бег не могло остановить. Не время предлагало себя для наполнения его сущностью, он, только он сам норовил втиснуться в секундные промежутки.
Егор не разжигал ритуального костра, костёр в лесу он никогда не разводил, не подсовывал в дупло, не крепил на развилке сучков подношение, хотя помнил, когда в детстве ходил с отцом в лес, тот обязательно клал на пенёк ломоть хлеба – «зайчику». Егор считал, что лучшее подношение – доброе слово и хорошее настроение, с каким в лес приходишь.
Теперь же всё выходило наоборот.
Входя в лес, Егор всегда здоровался с дедом Велесом – скотским богом, у которого испрашивал позволения шагнуть в вечность. Лес и был для Егора самой настоящей вечностью.
О том, что дед Велес относился к Егоровой мольбе, высказанной вслух или про себя, благосклонно, ведала какая-нибудь птичка, она чирикала, выпархивала из кустов, садилась на тропе, кося бусинкой глаза, взлетала, снова садилась. Это, так считал Егор, добрый знак, его услышали, и теперь можно было делиться наболевшим, что-то попросить.
Почему-то на людях мысли возникали о том, что с него что-то требуют, что-то отдать надо, долг за ним водится. В лесу хотелось одного – говорить о снисхождении. И теперь он машинально пробормотал:
- Дед Велес, я пришёл. Здравствуй. Как ты?
Наверное, Егора не удивило бы, если бы в ответ послышалось бормотанье.
Приятная настороженность дремотного состояния сменилось радостным возбуждением. Никакой опаски. Место странное, но необитаемое.
Никто никогда не приходил сюда. Ручей существовал для него. Заросли кустов с обеих сторон ручья совсем не казались мрачными. На взгорках росла густая в человеческий рост трава. Буквально в шаге от себя глаз ухватил большой, приметный плоский камень, на который можно было лечь и спать.
Огромная гранитная глыба, размером с кровать, плоская, словно четвертак. Толстый слой зелёного мха пушистой шкурой опоясывал камень.
Конечно, нечестно сравнивать камень с кроватью, но неспроста ноги привели именно сюда. Что удивительно, мысли перестали блуждать. Не о чем в тиши журчащего ручья беспокоиться, ничего никому не надо объяснять.
Стоя на четвереньках, Егор фыркнул, так фыркает лошадь, прежде чем принимается пить. Он и губы вытянул к воде наподобие лошади. Напился. Мотнул головой, брызнул каплями по сторонам.
Так, на коленях, преодолел разделяющие метры до камня. По-турецки уселся, и некоторое время сидел неподвижно.
Ничего вокруг не поменялось. Не сдвинулась тень, не вылетела из кустов птичка, не пахнуло ветерком.
Ветер не обладал способностью проникать в овраги, его удел – бескрайние просторы поверхности земли. Пасынок ветра – сквознячок, тот любопытен, тот любую щель проверит. Но здесь сквознячка не было.
Егор чуть отстранился. На четвереньках он походил на собаку, тем более, чутьём, так показалось, готов распознать злых и добрых людей. И даже грусть в этот момент он принял без раздумий. Грусть – всего миг, она облагораживает жизнь.
Камень был тёплым. Не потому, что его нагрело солнце, смешно думать, что солнце может нагреть что-то, скрытое глубоко-глубоко. Камень грели прикосновения. Чьи?
Бред всё это. Задница ни один камень не нагреет.
Место удивительное. Дух захватило. Избушку какую поставить здесь, с окошечком, со скатертью-самобранкой, чтобы никаких забот с едой. Сиди-посиживай, читай книжки, слушай музыку, смотри фильмы. Свет ещё провести нужно, печка должна быть, кто-то из женского пола для удовольствия.
Когда вышел из дому, светило августовское солнце. А здесь ни день, ни вечер. Никакого марева. Небо беззвёздное. И не сумерки. Липкая тишина. В тишине таилось что-то необъяснимое и неизведанное. Оно притягивало. И было ясно, что ничего никогда здесь не поменяется.
Попадая в незнакомую местность, каждый интуитивно должен начинать подчиняться законам той местности, это является абсолютно необходимым, закон притяжения существует, его никто не отменял.
Что-то напрягало. 
«Кому-то от меня что-то нужно,- подумал Егор.- Существует нечто, что можно получить только от меня. Но если я чужак здесь, то я независим от законов местности, не обязан им подчиняться. Конечно, если кто-то попросит…Могут ведь попросить и невыполнимое…»
Ощущение покоя и уюта исходило от всего вокруг. Это его место. Он пришёл сюда, побудет какое-то время и уйдёт. Здесь он начнёт меняться к лучшему. если за ним станут приглядывать. Свобода пагубна, это место не принадлежит никому.
Что касается камня, камень – центр какой-то окружности. Циркуль раз за разом делает обороты, рисуя пунктиром выгороженное пространство. С того самого момента, как Егор ступил на камень, его перестало интересовать, что происходит за воображаемой линией. Будто кто-то наложил запрет думать о том, что было. Кто-то должен спросить, но никто ни там, откуда пришёл, ни здесь, никого ведь нет, не спросил. Что и остаётся, так молчать. Делать вид, что всё в порядке.
Порядок в «невпорядке». В этом и заключается фальшь. Всё вокруг покрыто налётом фальши и притворства. Притворство усиливает неловкость. Что-то должно случиться.
Егор не имел ни малейшего понятия, что его ждёт впереди. Ну, посидит на камне, выкурит одну-две сигареты? Какой смысл идти вдоль ручья? А отчего тогда растёт нетерпение и беспокойство? Почему начинал чувствовать себя вором, забравшимся в чужой дом?
Мысли не об этом камне, лежит он тысячу лет, и ещё пролежит тысячу. И что? Нет на нём никаких письмен, которые могли подсказать, как жить дальше. И не началом входа в лабиринт служит камень. Почему же тогда, кажется, что всё вокруг смотрит на него, всё напряжено, и мольба, вселяющая надежду, чувствуется?
Егор взглянул на небо, ища там поддержку и подсказку. Какая с неба подсказка? Инопланетянин спустится? Так это бред. Хотя, кто его знает? Получить неземные способности какого-нибудь экстрасенса, перевоплощаться в нечто, научиться преодолевать пространство и время, стать невидимкой,  знаменитым, чтобы никто не попрекал в никчемности… От такого Егор не откажется.
Деревня, Мария, всё, что осталось наверху – ни одно из этих понятий не имело здесь смысла. Вышеперечисленное всего лишь слова. Однако какими бы бессмысленными они ни казались, словам приходилось подчиняться. У каждого слова свой предел.
За отрогом склона что-то вспыхнуло. Сознание вернулось, уголок края глаза отметил вспышку. Капля дождя сверкнула, звезда мигнула из далёкого космоса, инопланетянин знак подал? Всё может быть.
От того, что вспыхнуло, угрозы не исходило. Ничто не пугало. Егор находился в круге. Выйти из круга означало перейти ручей, подняться по склону до развилки, пройти мимо почерневшего кольца камней вокруг чьего-то кострища…Одним словом, вернуться в прошлое. От возврата ни страха, ни тревоги.
Минуту назад никакого кострища не было. Не хватало, чтобы кости разглядел. Дикари пленников здесь съедали.
Зона прозрения смыкалась. Отдельные кусочки срастались, так, похоже, затягивает озеро моховой зыбун. А вот небо оставалось чистым.
Круг очерчивает замкнутое пространство, находясь внутри которого не надо осенять себя крестом, круг – линия безопасности, своего рода крепость, но Егор не ощущал наличие крепостных стен, они если и были, то всё равно все ворота были нараспашку: заходи, кто хочешь.
Его крепость – не крепость, его голова торчит из-за крепостных стен. Гулливер, раз способен перешагнуть стену крепости лилипутов. Поэтому он не чувствовал себя внутри замкнутого пространства безопасно.
С лязгом опускались решётки перед торопящимся догнать его прошлым, закупоривались отверстия. Каждый властен над всеми, все властны над каждым. Никогда ничего нельзя выяснить до конца.
Егор снова внимательно осмотрелся. Осторожно поднялся. Если здесь кто-то бывает, он неминуемо оставил след.
Всё вокруг находилось на разных уровнях. Если принять за начало отсчёта уровней ручей, то камень, откос провала, склон оврага, всё, что находится выше – это как бы вехи разных жизней.
Лестница, ступеньки  - это вехи эпох. В одну эпоху камень принесло, в другую эпоху ледник овраг пропорол. Была эпоха, когда всё заросло лесом.
Вехи не могут быть окончательными. Ручей куда-то течёт, куда-то впадает. Из одной эпохи в другую. Странно. В той стороне, куда течёт ручей, должны находиться Затопы. Проклятые Затопы, о которых говорят, но видеть их удосужились лишь избранные.
Молва – ложь. Затопы много выше уровня этого ручья. Как же он впадает в них? Как же эпоха последующая вновь может стать эпохой предыдущей?
Впору испугаться пришедшей в голову бредни. И не ярость непонимания, и не страх от грозящей опасности охватили Егора. Состояние было невыразимым. И это при нарочитом спокойствии.
- Я готов поклясться хоть богом, хоть чёртом, что здесь есть какая-то тайна.
Тайну надо хранить. Самым надёжным хранителем тайн является безумие. Оно возводит стены и закрывает ворота всех крепостей. Но когда тайну внезапно раскрывают, то стирается граница между «там» и «здесь». И никаких усилий не надо делать, чтобы вытащить шип, который вонзило ограничительное время. Границы как бы и нет. Слово «граница» перестаёт что-то означать. А другим словом нельзя описать сумеречное состояние сознания.
В голове ни одной ясной мысли, какие-то отголоски и иссушающая пустота, которая не имеет общего названия: у каждого своё ей название. У кого-то – тоска, кто-то это маетой зовёт, кто-то блажью.
Егор покачал головой. Он не знал, что имел в виду, когда проговаривал про себя слова «нет» и «кто-то».
Желание всё понять, тормозилось мыслью, а что дальше за таким желанием? Дальше до бесконечности не может тянуться. Конец всему в настоящем.
Дремотное состояние, обволакивающий покой тишины пересилил. Начни говорить,- слова не имели бы здесь никакого значения. Стоило придумать новые слова, короткие, отражающие состояние удивления и восхищения, типа «ух», «эка», но для этого надо было стать пещерным человеком. Пещерный человек придумал и озвучил многие и многие слова.
Сказать несуразное, сказать кощунственное – это значит не слышать вопроса, когда убедиться в правильности употребления слова никак нельзя. Слова могут не полностью убедить, но слова должны поселить в душе желанную надежду. Всегда необходимо, чтобы кто-то о чём-то спросил. А если  самому упражняться в переименовании того, что окружает, точно, сочтут за умалишённого.
Что удивительно, Егор ощущал свою принадлежность к этой местности. Душа словно настроилась на восприятие того, что с ним произойдёт, что ждёт впереди.
Всего лишь на минуточку Егор закрыл глаза. Он проснулся и увидел над собой звезду, что показалось странным. Странным было и медленное вхождение в явь. Замедлился ритм жизни. Неодолимый сон, глубокий, похожий на речной омут, закрутил его, но не утопил. Сны не снились.
Егор спал слишком мало, но всё же почувствовал, что выспался. Чувство уверенности, полного доверия, то чувство, при котором осознаёшь, что с тобой ничего не случится, охватило Егора.
Он лежал, лениво слушал, как бежит вода, как шуршит что-то в траве, как качаются ветки. Длинная-длинная паутина протянулась от его камня куда-то вверх. Как только у паука хватает сил вытаскивать из себя бесконечную нить. Ровную, без задоринок. Да и сама паутина – узор, казалось, вымерен до миллиметра, по трафарету.
 И снова пришло в голову, что это его место. Снова возникла мысль, что здесь, в овраге, на месте этого камня выстроить бы дом, и жить. Огромным куполом связать склоны. Сделать бы крышу. Зажить своим миром. Выгородить себя от всех. Стать частью камня, частью земли, на которой лежит камень.
Ни намёка на принуждение. Что и хотел бы, хотение было бы естественным. Какая-то послушность себе самому возникла. Послушность поступков и желаний. А это не что иное, как ощущение свободы и силы.
Было такое ощущение, что здесь всё продолжается вечно, ничто не кончается. Что бы он ни сделал, всё будет его.
Кажется, он окончательно пришёл в себя. Не было ощущения, что он спал, что будто просыпается после долгого безмятежного сна. Не было и усталости, какая бывает после того, как пройдёшь с десяток километров. Было ощущение, что он принадлежит только себе и ничто не нарушит покоя. Никаких забот.
Егор почувствовал, как легко проникает в лёгкие воздух. Ни горечи, ни застывшего в горле комка. Воздух прохладен. Запах ила, запах речной воды, пахло чем-то сладковатым. Пахло не по отдельности, но все ароматы как бы слились, они возбуждали.
Было довольно светло. Огромный валун в два ли, три человеческих роста, как он раньше его не разглядел, торчал из зарослей папоротника.

                47

Странно, Егор почувствовал на себе взгляд. Наверху валуна сидела женщина-девушка. Русалочка? Желя? Желя – скорбная птица беспредельного сострадания. Девушка отбрасывала тень. Тень пропечатывала бледное лицо. На лице хорошо были заметны глаза. Странные у неё были глаза, маленькие, круглые бусинки – как чёрные отверстия входа в норы. Следовательно, выражения этих, обращённых внутрь глаз, не менялось никогда. Всёзнающие глаза с выплаканными слезами ни о чём не спрашивают, для них нет вопросов.
Егор выпрямился. То ли от удивления, то ли потому что ноги перестали его держать, он оскользнулся, с трудом удержал равновесие. Сделал два шага назад.
Ниоткуда возникший валун, свалившаяся, словно с неба, женщина. Такую он никогда в деревне не видел.
Если она приехала в гости к кому-то, то чего одна в овраг пошла? И почему, хотя разделяло их несколько метров, он отчётливо разглядел глаза? Маленькие, чёрненькие бусинки.
Вот именно, что это за бусинки, если их рассмотреть можно с расстояния в десять метров? Мозг отказывался работать, спеша, Егор попытался перехватить взгляд и что-то иное, исходившее от девушки. Но только судорожно сглотнул слюну, судорожно дёрнулся навстречу, потом судорожно откачнулся назад.
Появление девушки – это чья-то попытка сбить его, Егора, с толку, лишить душевных сил. Нужно было делать выбор. В голову пришло, что и ослу приходится думать, выбирая из двух охапок сена лучшую…
Какую лучшую? Кто эта девушка? Откуда взялась? Не из воздуха же проявилась.
В это время папоротник не цветёт. А причём папоротник? Может, она носит в туфельке цвет папоротника, Жар-цвет, и он делает её незримой? Захотела открыться,- разулась, и в ту же минуту как бы предстала из воздуха.
Всё представлялось сном. Он согласен, если и вздремнул, то на минуту, никакой усталости не чувствуется, морально трезв, спокоен. Что-то подсказывало, что приближаться к камню нельзя. Незачем. Ненормально, когда огромный валун оказывается вытолкнутым из-под земли перед самым носом.
В его сознании с нелепой последовательностью стал повторяться один, рождающий страх вопрос. Кто она? Всё прочее растворилось в тумане.
С этой минуты началось расхождение между ним и всем, что было в овраге.
Спокойствие вытеснило ощущение чудовищной спешки, внезапно стало свободного времени - завались, и в то же время, время не могло ответить на вопрос: что надо? Что он хочет? Куда собрался свои стопы повернуть?
На дне провала Егора удерживало ощущение необычного лесного покоя. Такого покоя, которым давно не наполнялся, ни сидя на крыльце, ни засыпая возле Марии.
Он только собрался сделать шаг к камню, как охватило сомнение, показалось неуместным и фальшивым это намерение.
Ни при каком раскладе он бы не заглянул в глаза девушки, не сжал бы её лицо, не посмотрел, как вздрогнули бы её ресницы.
Перед ним как бы выросла стена. Руки стали дряблыми, словно варёными. Но что-то подстёгивало сознание: он должен торопиться.
Егор находился в сне всевидения. Его навела нечистая сила, которая сторожит минуту откровения.  С чего подумалось о Жар-цвете?
На камне никогда папоротник не вырастит, цветущего его не найти, следовательно, не надо ножом очерчивать вокруг себя магический круг, разрезать палец, и из ранки выдавливать каплю подношения, для того, чтобы всё тайное и скрытое стало ведомым и доступным. Пить по капле собственную кровь, пока не почувствуешь приближение озарения,- это ли не чудо.
Возникло предчувствие возмездия. Когда лжёшь самому себе, когда выговариваешь оправдательные слова, то стоит больших усилий заставить себя услышать собственный голос, неважно, говоришь ли при этом тихо, кричишь, обвиняешь, просишь, голос всё одно невразумителен, и под крыло не удастся спрятать голову. Потому что, услышав себя как бы со стороны, другим становишься. Можешь себя заставить спокойно подумать. И Егор вовсе не Егор, он воспринимается как совсем чужой, он может принять личину любого человека.
Егор нисколько не удивился, если бы вдруг земля заколебалась под ногами, если бы раздались удары грома, если бы что-то завыло, если бы пахнуло удушливым серным запахом. В этом месте, куда обычные люди не ходят, здесь гораздо опаснее, чем думалось.
Хорошо бы сейчас, чтобы убить подавленность, выпить. Не для того, чтобы поднять настроение, а чтобы выйти из состояния угнетённости.
Тогда бы смотреть прямо перед собой было легко. Кто бы перед ним ни был.
Нет двух похожих людей. Егор видел множество странных людей. Настоящих психов, алкоголиков, наркоманов, карьеристов, таких, кому все пофигу.
И такие, и добропорядочные, все преследуют какие-то свои цели. Достижение целей в какой-то момент перевешивает разумные рамки дозволенного.
Наблюдая за иными, Егор понимал, что они съехали с колеи, выбились, буксуют на месте. А им кажется, что в поте лица они зарабатывают свой хлеб.
 «И я ведь такой,- подумал Егор.- Кто-то, глядя на меня, думает о том, что сбрендил мужик. Моя машина буксует. Вернее сказать, лезу я на высокую песчаную насыпь, песок плывёт под ногами, руками не за что зацепиться, немерено усилий прикладываю, и всё на одном месте. Никакого толку».
Странен мир. С Егором, без Егора, но, кажется, никакого мира не было бы, если бы не было этой способности проваливаться в сон. Мир сначала снится, потом происходит чудо. С чудом приходится считаться. И в этом мире-чуде живёт он, Егор, продукт борьбы за существование.
Люди странные. Они делают поразительные вещи. Поведение их порой выходит за рамки общепринятого.
То ли болен человек, то ли играет в жизнь, не живя. И попадая в зависимость жить не живя, человек приходит в ужас от одной только мысли, что может проснуться, а вокруг всё не его.
Спать – это находиться в мире без проблем.
Кто-то должен быть у человека. Кто-то!
Эта мысль, внезапно озарившая душу, потрясла. По какой-то неосознанной причине Егор почувствовал в себе настоятельную потребность к честности, к жёсткой честности. Он готов вывернуть себя.
Смута поднялась в душе – волнение, протест, надежда. Мысли унеслись далеко, прочь от всего будничного. Егору не хотелось упрекать себя.
Он даже услышал, как его сомнения с характерным всхлипом кухонной раковины всосались в стояк, соединяющий два мира: верхний и нижний.
«Ничего нет,- пробормотал Егор.- Ничего нет, по крайней мере, для меня. Такому как я нет ни малейшей надобности знания других. Кругом одни намёки. На что-то намекает тишина, появление камня тоже ничего хорошего не сулит, женщина на нём,- чем не знак?»
Егор чужел, он чувствовал это. Различия стали ощутимее: мир был отдельно, и он существовал сам по себе. Разные силы управляли. Любой шорох делал звук далёким и чужим. Нет такого слова «чужел», но как иначе назвать предчувствие, состояние побитости? Вот звуки и делались чужими.
Ничто не успокаивало. Нет уюта, ничто не успокаивало сердце.
Егор - человек с остановившимися глазами. Он в состоянии впиться глазами, замереть…и ничего не увидеть. Впору было зажать руками уши, чтобы только ничего не слышать, и кричать в беззвучном вопле, кричать так, чтобы исторгаемый изнутри ужас волнами разбегался, накрыл бы провал, заполнил бы пустоты.
Уши он, конечно же, закрыл бы для того, чтобы самому не оказаться пленником собственного крика. Страшно быть пленником сознания одиночества, когда крик отрезает от всего. Тогда в воздухе повисает неприятная пауза. В которую трудно сохранить самообладание.
И снова привычно кольнуло сердце, будто он совершил предательство. А чем не предательство,- болтаться, барахтаться среди своих переживаний?
Если что и случится, оно случится «само собой». Оно придёт неизвестно откуда.
Егор молчал. Он явно не соображал всего происходящего, лицо его выражало недоумение. Он по-петушиному наклонил голову. Стоит только позволить себе разныться, как привычный порядок перескока секундной стрелки нарушится. Ничего не делаешь, но при этом присутствуешь. Одно это заставит засомневаться в себе. И что?
Из раза в раз задавал он самому себе вопрос: «И что?»
Вид валуна действовал угнетающе. Большого труда стоило заставить себя не смотреть по сторонам. Он не мышь, чтобы шмыгнуть в траву, спрятаться под листок. Он сосредоточил внимание только на камне, только на вершине камня, где сидела девушка.
Тень наползла. Странное облако виделось в просвете деревьев на краю оврага. Длинное, плоское. Заполошно-отчаянно вскрикнула какая-то птица. По центру облака сформировался конус, будто высунулась из-под крыльев голова с длинным-длинным клювом, из клюва по обе его стороны как бы свешивались голова и хвост большой змеи. 
Облако-птица несло беду. Облако – лазутчик. Оно должно оставить после себя пустоту, непрозрачность. Ни то, ни сё, ни день, ни ночь.
Егор слышал, что каждая убитая змея избавляет от греха.
Это если он сам её убьёт. Убитая кем-то змея, попавшаяся на пути, заставит помотаться из стороны в сторону, чужая тяжесть греха неподъёмна.
Сердце билось и металось в груди. Час назад он не чувствовал в себе сил и желания видеть кого бы то ни было. Он был полностью истощён. Вымотан. Его существование не представляло какую-нибудь важность. Смешно, до этого момента даже слова «важен» не значилось в лексиконе, а сейчас озаботился о мнимой важности. Ощущение возникло, что он, Егор, всего-навсего – приманка. А что если он бомба с замедленным механизмом?
Бомба! Егор фыркнул. Конечно, восемьдесят килограмм тротила рванёт – мало не покажется. Разнесёт всё вокруг, но внутри у него не тротил, а восемьдесят килограмм дерьма, которое слить в одну бочку можно, которое, растёкшись, и десяти квадратных метров не отравит.
С него, маленького человека, какой спрос? Нет таланта, нет способности перевернуть мир, обвести других вокруг пальца. Что там перевернуть, удивить никого не в состоянии. Он даже и не муравей. Муравей не задумывается, он тупо выполняет свою работу, не думая ни о чём.
Егору казалось, чем хуже будет ситуация, тем большее удовольствие он из неё извлечёт. Трактовать теперешнее можно как угодно. Конечно же, он – тварь. Он переступил какую-то черту. Он без эмоций, без своего лица. Исчезнет, его место займёт кто-то другой – такой же безликий, хладнокровный, не умеющий жить, любить. И так будет продолжаться до тех пор, пока не появится кто-то настоящий. А откуда настоящему взяться, если кругом грязь, ложь…
А может, кто-то решил ему помочь?
Удивительно, но Егор успокоился. Его перестал волновать ниоткуда возникший валун, как бы с неба свалившаяся девушка – Аэлита марсианская,- первое пришедшее на ум имя. Ситуация прибавила ему сил, наполнила его почти маниакальной энергией.
Не сам событийный факт его поражал, поражала стремительность перемены.
Понимание всегда приходит слишком поздно, если вообще приходит. Почему Бог всё время играет жизнями, сначала наваливает, наваливает трудности и переживания, потом спасает, затем снова подвергает испытаниям?
Может, по временным меркам Бог всего-навсего – дитя, не наигравшееся дитя? Для которого люди – игрушки, способные двигаться, рождающиеся от плевка семенем, по сути, не из чего. Сливаются две клетки, и из этих клеток мыслящее существо формируется. Может, через тысячу поколений, Бог поймёт настоящую жизнь, и тогда на Земле рай воцарится?
Земля существует миллиарды лет, современный человек – тысяч сто. Где был бог миллионы лет? Кем управлял? Как поверить тому, что через тысячу поколений землю засеют новой расой?
Огромный валун перед Егором, наверху девушка. Не устраивать же по такому поводу истерику.
Егор как-то неестественно вывернул шею, пристально вгляделся. Трепет, какой-то особый трепет. Мысли спутались. Подобрать соответствующие слова, чтобы состыковать их в понятные предложения никак не удавалось. Он стал одним из пустоголовых людей. Одним из…
А хотя бы и одним из…Общение необходимо для выживания. Нужно отдаться на волю случая. Это единственный и лучший способ выразить невыразимое. Неважно, доставит это радость или нет. То, что случилось сегодня, завтра может вызвать смех, но ведь будут и последующие дни. У колеи предначертанной жизни, параллельные рельсы пути не сблизятся.
Сознание сужалось. Егор стал забывать себя, перестал понимать, что значит быть самим собой. С этого момента некая сила каплю за каплей высасывала из него всё. Огромному «Я» становилось тесно. «Я» других людей смыкались в подобие стен. Его «Я» делалось пленником. За стеной из чужих «Я» творилось что-то непонятное. Мир начинал контролировать. Слова заменяли чувства. Слова разграничивали мир.
И, тем не менее, почему-то подумалось, что он никогда не бросит нужную и ценную для него вещь. Для него это – женщина.
Егор почувствовал необычайный прилив сил и радости. Восхищения и признательности. Да, он запутался, и что?
Опять это «и что»?
«Если женщина не одна,- подумал Егор,- то где-то рядом находится сопровождающий её кавалер. Почему он не показывается? Почему он выставил вперёд женщину? И что за оказия такая, не только валун появился, но и какой-то проход возник в зарослях папоротника? Настоящее кино, сменяемые картинки».
Разочарование наступает, когда поверил в человека, посчитал, что этот человек отличается от остальных людей, а он, в конце концов, оказался ничем не отличимым ничтожеством.
Когда не останется ничего, ни ощущения потери, ни состояния эйфории, тогда начнётся тихая, спокойная жизнь. Без метаний, без ревности, без сцен приятия и неприятия.
Егор не верил в силы добра, но он не ведал и зло. У Егора не депрессия, любопытство. Что-то должно освободить его от оков неприятия жизни, от тех оков, которые уменьшают значимость человека, именно они загнали его в клетку.
Знакомый запах. Теперешнее совсем не то, не такое, как прежде. Действительность восстановлена из памяти. Всё где-то, когда-то происходило.
В действительности, чувство насильно удержать в себе нельзя. Чувство никуда не девается, чувство – это атомы и молекулы, которые при депрессии, при разочаровании разлетелись, приняли другой вид, какая клетка их удержит?
Как бы плотно ни были бы подогнаны прутья, микроскопический зазор останется, его хватит, чтобы мысль ускользнула. Но стоит встряхнуться, как, как в калейдоскопе, возникает новое сцепление, картинка изменится. И, чёрт возьми, при новом слиянии, может быть, всё станет намного лучше.
При этой мысли, словно раскат грома прогремел. Столкнулись два понятия. Вот-вот прольётся дождь. Промежуток столкновения двух понятий без воспоминаний. Пуст. Только голова начинала болеть дёргающей болью.
Казалось бы, Егор окунулся в слияние, досконально изучил кусочек мира, находящийся перед ним. Деревья обступали со всех сторон. Не видно ни звёзд, ни солнца. Что, в какой стороне, сразу не сориентируешься. Да и какое значение это имеет?
Он как-то спустился на низ, как-то и выберется наверх.
Необычного вокруг ничего нет. Всё - коловращение жизни. Но что-то расстроило. Откуда-то пришла неприязнь. Тихо. Минута перед приходом настоящей тишины должна нести смерть. Дурные, по сути, ни к чему не привязанные мысли.
Человек – царь природы. Воюет, перестраивает, а толку? Умирая, в ничто превращается. Деревья, так те через миллионы лет углём станут, кислород вырабатывают, рыбы – нефтью, а всё, что производит человек – мусор. И свой мусор он привязывает ко времени. Вот, придёт моё время, думает каждый человек, тогда заживу!
Судьба привела Егора сначала в Козульку, потом в овраг. Ничего необычного. Слова прячут явления. Словами можно обозначить, обрисовать, охарактеризовать всё вокруг. Валун – массивный, твёрдый, всегда отстранённый. Ручей – шептун.
Но как всё удивительно устроено. Ручей сначала узкая-узкая змейка, потом, насытившись чем-то, допустим, отчаянием, раздулся, лужица на капюшон кобры походить стала, и всё толстеет, толстеет.
Вокруг всё внезапно поменялось. Сзади нависли сумерки. Деревья тесно сгрудились, слились в сплошную стену. Оттуда ни звука не доносилось. Зато впереди, с его ли стороны, со стороны женщины, золотая полоса восхода, может, пробившийся луч солнца, осветил верхушку валуна. Солнечный зайчик, спустившийся сверху, плясал на сколе камня.
Сухо щёлкнула птица, может, то треснула ветка, может, просел валун, может, обвалился кусок земли,- будущее начало новому оврагу. Такая мысль мелькнула в мозгу Егора.
Щелчок ненадолго отвлёк внимание, когда Егор мельком вновь посмотрел на валун, никакой женщины наверху, никакого пляшущего зайчика, никакой золотой полосы. Клочок тени метнулся, сетка паутины качнулась, марево рой пылинок подняло в воздух. Но проход впереди был.
В горле пересохло. Пить, захотелось пить. Вода из ручья не утоляла жажду. Но Егор снова зачерпнул пригоршней воду. Теперь она показалась насыщенной вкусом и запахом абсолютно незнакомым, глоток дался непросто.
Егор медленно пил, кося глазом на то место, где только что сидела женщина.
И поза, и непривычность теперь уже вспоминавшихся не маленьких, а огромных глаз, роскошная грива тёмных волос, отчего голова показалась непомерно большой, и быстрота плавности, вернее, плавность быстроты, с какой она исчезла, вызвали недоумение.
Сфокусированное изображение, застывший кадр, только так можно понять скорость перемещения. Говорят, что в сознании откладывается информация 25 кадра. Двадцать пятого, или сто двадцать пятого…Не час же он смотрел на камень, не сутки на нём сидела женщина. Впечатление от увиденной женщины всё усиливалось. Один взгляд её беспокойных проницательных глаз что стоил.
Егор внезапно представил, как берёт ту женщину, (Аэлиту марсианскую), за подбородок, который помещается в его ладонь, поворачивает её голову, чтобы лучше рассмотреть, целует в сухие губы. Ответной реакции никакой. Ощущение поцелуя камня. Женщина закрыла глаза. Чуть подрагивают кончики век. Цыплёнок клювиком попробовал определить крепость доски. Доске безразлично, кто её целует.
Первое впечатление – это желание получить как можно больше информации, стать частью отштампованной жизни. Это иллюзия. Ни частичкой жизни, ни целой жизнью стать нельзя. Человек не муравей. Отличие от животных или насекомых в том, что человек время ощущает. Человек не отождествляет себя с другими – он всегда считает себя единственным, неповторимым, гением. Это у животных взаимосвязь. Один поедает другого, не комплексуя.
Егор наощупь вытащил длинную нитку мха, не глядя, смял в комочек, долго катал в пальцах. Снова резко закрыл и открыл глаза. Посмотрел на валун. Никого.
Никак не удавалось сосредоточиться. Допустим, этот его день – страница читаемой книги. Страницу можно отлистнуть. Вперёд, назад. Можно сосредоточиться на прочтении одной строчки. Читать и не понимать прочитанное, осознавая, что он – полный ноль. Ничего не создал. Ничего после себя не оставит.
Дурная манера представлять и тут же желать это представленное увидеть. Всё равно, что решать мировые проблемы, сидя на кухне за столом, аппетитно поедая яичницу. При полнейшей бесчувственности. Как бы шутливо, не понимая смысловой нагрузки приходящих откуда-то слов. Простое формальное умствование.
И при этом, ни больше, ни меньше, он оплакивал собственную судьбу, своё незавидное положение.
А что оставалось делать, если ни к чему себя приложить не мог? И он не такой, и всё не такое.
Время перемен настало, вечер всегда преддверие ночи, а потом невообразимо длинный день придёт с его смятением, с его нечто, что будило вопросы. И опять не будет возможности продвинуться дальше в своих знаниях ни на шажок.
Знаниях! Занятие Егора – проживание отпущенных ему часов жизни. Кто помнит время, которое провёл в молчании? О чём молчал? Какие нити привязи в это время сучил? Смотрел ли на небо, но ведь и небо в это время смотрело на него, слушал ли шёпот ветра, норовя уловить информацию, ветер собирал все выговоренные слова. Кем в это время себя чувствовал? Дождём, муравьём, травинкой? Бездушной булыгой, подпиравшей рейку забора?
Но всё же, всё же, считал Егор, на него положиться можно. Просто, всё самое лучшее в нём обесценилось, истёрлось, потерялось из-за многочисленных столкновений с людской молвой. Он достаточно хорошо понимал, почему не соответствует мнению большинство. Он – дрянь. А от дряни непременно нужно избавиться.
Эта мысль с упрямством стрелки компаса норовила занять одно и то же положение. О чём бы ни думал, покрутившись, мысли, по большей части, так казалось, начинали движение к северу.
Стрелка компаса всегда показывает на север. Север – это холод. Он – дрянь. Вот отчего периодически пробивает озноб. Север – это ещё и огромные безжизненные пространства, где нет ориентиров. Хотя, на открытом пространстве можно осмотреться.
Что потеряно, того не вернёшь. Егор постоянно находится внутри чего-то, что-то внутри его. Но осознать не в состоянии, сознание слишком размыто, чтобы понять, где именно находится, и кто протянет руку. Больная психика, реакция больной психики на ограниченность жизни – это стремление обездвижиться. Это кризис воображения.
Ни разозлиться толком не получается, ни превратить всё в шутку. Хотя и долбит висок мысль, что «потом» всё уляжется и утрясётся, только Егор понимал, что пресловутое «потом» не будет, а если и настанет, то без него.

                48

Ни одно событие за последнюю неделю не случилось по воле Егора. Всё исходило со стороны. Кто-то диктовал, он, Егор, направлял стопы, куда указывали.
Хотелось послать всех к чёрту. Он не мальчик на побегушках. Давно перешёл тот рубеж, когда с готовностью принимал в себя все знания. До тридцати лет вбираешь в себя всё, после тридцати – хоть расколоти голову об стену, себя не переделаешь. Остаётся приглядываться, да приспосабливаться.
Какой-то шанс, один процент из ста, конечно, жизнь предоставляет для того, чтобы решить любую проблему. Это мизер – один процент из ста, но пробовать надо.
Уезжаешь, убегаешь, уходишь,- чем не спасение? А вдруг, проигрышная партия из-за ошибки противника перейдёт в выигрышное окончание? От ошибок никто не застрахован. Даже жизнь ошибается.
У Егора возникло страстное желание быть здесь, просто быть, ни к чему не стремясь. Он чувствовал, что надо спешить.
Рождение глухих, слепых, калек – ошибка жизни. Другой раз, по ошибке жизнь сводит людей. Сводит по случаю, не имея никакого представления, вдруг обнаруживаешь, что кто-то - личность, а кто-то дерьмо дерьмом.
Егор чувствовал, что где-то прячется то место, где он когда-то бывал, но не помнил об этом.
Что лучше – продираться среди густо росших деревьев, зная, что по прямой никуда не пройдёшь, вилять придётся, терять ориентацию, но стоит остановиться и прислушаться, как обретается ощущение того, что всё не дурно и не хорошо,- его место просто существует.
В лесу сохраняется ощущение направления.  В тундре же, даже если идти всё прямо и прямо, то вскоре сомнениями переполнишься, однообразие, что впереди, уходишь от цели или, наоборот, приближаешься? А ведь спиной надо идти постоянно к исходной точке путешествия.
На спине глаз нет.
У Егора давно возникло ощущение перейдённого порога, он чётко разделял событийность на «от» и «до», закон приближения к чему-то, отличается от закона, когда уходишь. Когда уходишь – время растягивается.
Хорошо обозначать дорогу временем, потраченным на световой день. Световой день -  это не бездушный отсчёт секундной стрелкой мгновений. Световой день – это зуд новых открытий. Световой день – это то, что существует «сейчас».
Бред сивой кобылы. «Сейчас» есть у всех. Во всех измерениях существует.  По всем направлениям двигаются люди. У всех есть предыдущие жизни. А вот есть ли границы? Есть ли жажда вкуса прожитой секунды?
Егору становилось всё более очевидно, что требуется передышка, прежде чем он пойдёт в чернеющий впереди проход. Идти туда, это не всё равно, что пойти на охоту. Если в душе хоть капелька страха поселилась,- забирайся в доме на печку, и сиди подобно таракану в углу. Со страхом идти куда-то – это значит идти на самоубийство.
Очень хорошо, что он как бы вздремнул немного. Непонятно, что хочет сказать тень женщины?
Тянется и тянется молчание. На секунду показалось, что у него задрожали губы.
Что это, недовольство перед непредвиденной опасностью? Дурость и ещё раз дурость. Стоит один раз задуматься, начать философствовать, как всё вокруг, всё происходящее начинает казаться ужасным.
« Не думай»,- приказал сам себе Егор.
Он сказал это просто, как нечто для него давно решённое. Но всё же вдруг всколыхнулась тоска, смятение и в то же время жадное любопытство.
Обогнул камень, как воздух стал светлее.
То, что Егор посчитал за проход, было всего-навсего руслом ручья. Там, за камнем, ручей делался более глубоким, будто из-под валуна десяток родников вливались в него. Вода за валуном, низвергаясь вниз, пенилась и кипела, а потом, чуть ниже по течению, через десяток метров, разливалась тихой заводью. И едва заметная тропа, если вглядываться, была нахожена вдоль ручья. Тропа вела прямо вниз.
И мысль просквозила: кто здесь ходил?
Птиц и зверей не видно, признаков человека тоже нет. Женщина – так она, скорее всего, бред сна.
Ручей ниже по течению должен впадать в реку, река несёт свои воды в море. Море представить можно. Безбрежность. Белые барашки волн. Пароход вдали.
Первый раз здешнее Егор видел, а как будто сто раз ходил здесь. Как бы досконально изучил кусочек нецивилизованного мира
Непонятно, как раньше сюда Егор не дошёл. И если бы не смазанные воспоминания о недавнем присутствии женщины, то дух девственной природы, с её отрешённостью от всего на свете,  наполнил бы Егора благостью. Эта благость, то, что было внутри, она была в сто раз больше того, что находилось снаружи.
Никто никогда сюда не придёт. Это его владения. В следующий свой приход сюда он принесёт с собой лопату и начнёт копать себе землянку. Сделает запас продуктов, найдёт такую дорогу, по которой можно будет ходить неузнанным. Заделается Робинзоном. Дай бог, здесь не должно быть зимы.
У него будет своя страна. Со своей особенной тишиной. В этой тишине жизнь обретёт смысл. 
«Я,- думал Егор,- всемогущ, без ограничений, но живу чуждую мне жизнь, выполняю чуждую моей натуре работу. Ясно как божий день, если сам себя не могу спасти, то, как можно спасать кого-то? И не надо просить прощения. И не надо разменивать день за днём, не надо мучиться необходимостью делать выбор».
Воздух наполнился запахом увядших цветов. Почему цветов? А отчего тогда чувство неуюта?
Раз никого живого вокруг, то это пустыня. Но ведь, чтобы пересечь пустыню, надо почувствовать и свою нужность, и то, что тебя где-то ждут. Идти вперёд, даже если нет сил. Не можешь идти – ползи, не можешь ползти – катись…
То, что считаешь неправильным – это преодоление принуждения, одно из условий жизни. Через насилие над собой в определённые моменты  открывается клапан восприятия нового.
Заманчиво, конечно, переродиться со временем в лучшего. Лучшего по отношению к кому? К нему теперешнему, или к тому Егору, который когда-то верил в свои способности?
Когда-то был неутомим в бесцветном оптимизме, в доброжелательстве к себе и другим…А теперь, что нужно?
Что для этого нужно? Поочерёдно открыть все люки подполья, где хранится жизненный запас талантов. Свежую струю впустить в спёртый, застоявшийся воздух подвала. Конечно, вымажешься в паутине, конечно, лоб расшибёшь об балку, конечно, спина заболит, в три погибели, чуть ли не на четвереньках придётся передвигаться, а что, и ничего, своё отыскивать будешь, можно и поклониться.
Конечно, захотеть, так можно всё понять. Не сам неладное увидишь, люди подскажут. Ткнут пальцем.
Только вот где люки того подполья, и знать бы, что искать, и как откапывать,- лопатой ли, руками разгребать мусор, глубоко ли закопано? Не успел ли кто-то перепрятать захороненное?
Живёшь, живёшь, строишь что-то, копишь, толкаешься в очередях, радуешься чему-то выхваченному из-под рук кого-то, а в один прекрасный момент всё летит в тартарары. А ведь доволен был всем.
Куда довольство делось? Где погреб с ним? Довольство – намазанное масло на куске хлеба. Масло долго не хранится, прогоркнет со временем. Так и какое это довольство, если то довольство любая трудность на задворки отодвигает?
Грустно. Сразу и понять, отчего именно всё становится немило. Грусть наплывает, словно облако на небе, закрывает свет. Беспросвет – сон не сон, он лишает возможности понять происходящее.
Конечно, это напрягает. Нет возможности открыться, некому, да и нечем похвастаться. Сам как бы запираешь себя изнутри.
Нет возможности проследить, куда направлены мысли. Откуда они возникли, понять можно, а куда, цель их какова, результат какой произведут – полный мрак.
«Сегодня что-то должно случиться».
Но ведь не случилось ещё. А избавиться от гнетущего, гноящего нервы чувства не удаётся. Бессилие. Суть предстоящих перемен ускользает. Жизнь – книга, листаешь страницы, пытаешься схватить смысл написанного, одну строчку прочитал, другую,- о чём,- за глухим забором отгадка.
Ладно, в любом заборе есть щели. Приложись глазом, что-то, да разглядишь.
Странное чувство потери обездвиживало. Нет результата, нет.
Мысли пусты и бессодержательны, они успокоили. Слова из мыслей вносили в жизнь мир не смыслом, не звучанием, а фактом их произнесения.
Всё пустое, а как к развязке дело повернулось, так и слёзы, и признания…
Пока Егор тянул слово – «сегодня», успело родиться не одно поколение, не одно поколение состарилось, миллионы сошли в могилу. И он, Егор, как бы принял на себя тяжесть недожитых, недолюбленных лет, и все, уставшие от жизни, взвалили на него свою долю ответственности. Усталость переселилась в его тело.
Усталость усталостью. Бог с ней. Только бы не свалиться в состояние, при котором он начнёт жалеть себя и злиться, бог знает на кого, все виноваты.
Каша в голове. Ещё допусти, чтобы палку в ноздрю просунули, и начали мозги ею выносить.
Покой и умиротворение. Но откуда здесь женщина? Кто она, откуда? Зачем её понесло на валун? Что она разглядывала? Почему не произнесла ни слово? Женщина явно знала об этом месте намного больше. И вообще, куда она пропала? Значит, есть ещё один спуск в провал, есть дверь, ведущая в новый мир.
Короткое замыкание, потух свет, закрыл глаза - пришёл конец света. Егор остался один.  Тишина. Тяни руки – кругом пустота. И ощущение потери себя, потери веса. Что и остаётся, так мёртвой хваткой вцепиться в траву.
Вот, ищет он полное одиночество, такое место, где можно побыть одному, кажется, нашёл, а оказывается, такое место давно облюбовано другим человеком. Женщиной. Вот и возникло паническое чувство зависимости. Может, женщина так же одинока, так же выпала из жизни? И нет никаких сил, ни находиться рядом с ней, ни уйти. Нет обратного пути к одиночеству. Невозможно уйти от людей.
Своей ли глупости, глупости кого-то чего радоваться, что толку, если стал умнее, ум - обжигающий стыд воображения рождает. За себя, когда-то серого, непонятливого.
То ли Егор сильно задумался, то ли выпал из яви, то ли снова заснул на минуту, но видение женщины, марсианской Аэлиты, проявилось перед глазами. И ощущение утраты, будто заглянул в бездонную яму, вернуло разлад самого с собой.
Вместо одной проблемы, на смену пришла другая. Все проблемы решить нельзя. Мало верится, что у кого-то беспроблемная жизнь. А мысли,- они от неуверенности в себя.
Время наступило. Минуты не предполагали сомнений. С нетерпением Егор ждал встречи, какого-то открытия, невероятного открытия, которое удастся сделать.
В Егоре закипал сильный, крепкий аромат счастья, что невероятно, но чувство гордости рождалось: ведь он в шаге от открытия.
И бог с ним, что восторг тут же сменился унынием, что тишина в какой-то момент набросилась и, обездвижила, слабость заставляла сесть и не двигаться.
Ощущения, что он находился, пускай, и не долго, возле чего-то значимого, окрылили. До этого момента он, Егор, был словно выключенный телевизор с погасшим экраном. Занимал место. Собирал пыль. А тут само собой произошло включение, пробежал ток, засветился экран. Минута ожидания. Зыбь неопределённости уже согревала.
Конечно же, это предрассудок. Верить в перемены глупо. Из-за перемен люди сторонились Егора. И чем дальше сторонились, тем больше предрассудков у них копилось.
Через год и эти минуты покажутся серыми и несвободными, и все знания забудутся. Хорошо бы не потерять способность отвечать ударом на удар. При любой возможности бить в ответ. Вот уже сколько времени Егор предчувствует: чему-то конец.
Всё вокруг погружено в безмолвие. Птицы, и те не поют. Нет намёка на присутствие какой-либо жизни. Если жизнь и есть, то она невидима, беззвучна, жизнь, не затрагивающая другие жизни. Рядом находился параллельный мир, в него должен быть вход.
Егор закрыл глаза, вытянул вперёд руку. Ладонь коснулась чего-то холодного и скользкого. Впереди воздух стал стеклом. Егор покрутился на одном месте, не разжимая глаз. Стеклянная полость. Ледяной купол. Воздух затвердел. Но от небольшого нажатия, тут же треснул, с шуршанием посыпался вниз.
На экране глаз увиделось, как паутиной тонких трещин сетки покрылся купол, как вывалился сначала один кусок, потом второй, потом всё посыпалось мелкими осколками. Вокруг него ломался привычный мир. Никаких сил не было раскрыть глаза, попытаться что-то схватить, чтобы звон от падавших на камень осколков так больно не отзывался в ушах.
Разрушение прошлой жизни началось давно, слишком давно, чтобы можно было бы его остановить. Никакими силами этот процесс не остановишь.
Чтобы остаться наедине с самим собой, надо было идти. Сзади оставалось всё невероятно старое.
Егор открыл глаза. Откуда-то сверху, из ниоткуда, вывалилась чёрная ворона, села на макушку ёлки, каркнула. Сразу опахнуло ветерком. Если до этого момента время не чувствовалось, то теперь оно остановилось совсем. Егор посмотрел наверх.
«Надо запомнить, как выбираться отсюда,- подумал он.- Ни одной знаковой зацепки».
Тропа начала круто подниматься вверх. Егор встал на четвереньки. Из земли выпирали камни. Ручей продолжал течь в складке горы, но выброшенные наверх камни, которые не столько перекрывали русло, сколько были как бы знаковыми вехами,  говорили о мощи того, что находится внутри земли. Не может Земля быть просто чёрным, бездушным, сплошным комком. Есть полости. В тех пространствах существует нечто. Та сила постоянно рвётся наружу.
Вокруг бурелом. Слышится шум воды. Конечно, в овраге глухомань. Ручей вырезал лощину. Он раздувается в непогоду. Обязательно русло должно воронку омута проделать.
Подумалось нелепое. Почему распускаются цветы – им кто-то щекочет в земле корни, и смех заставляет распускаться бутоны. Шишки на ёлке – это пупырки озноба удовольствия…
Вот же бред! Не забыть бы дорогу назад, а в голову приходит мысль о щекотке пяток.
В какой-то момент здравое представление обо всём стало рушиться, мозг взрывался: всё вокруг разбросало, наступило опустошение. Опустошение – это последнее, что Егор мог почувствовать. За опустошением - чернота, темнота, бесчувствие. Свой особый, собственный  взгляд на будущее.
Чтобы узнать правду, Егору нужно здорово напрячься. Правда – всегда приговор. И, ой как предстоит поломать голову, чтобы не опустить рук, не потерять интереса к жизни, и не захотеть окончательного покоя.
Хорошее место, если на нём можно долго-долго думать одну мысль, поворачивая её то одной стороной, то другой. Обсасывать как конфету карамельку во рту.
Дураком себя Егор не считал, но мысли в последнее время посещали голову дурацкие. Когда дело касалось его самого, всегда найдётся какое-нибудь «если». «Если» – тайная жизнь. Смутная радость, что учёба была учёбой. В школе по основным предметам хорошо учился, особенно, которые нравились – математика, история, литература… Правда, до сих пор осадочек помнится: друзья по классу считали его глуповатым по отношению к девочкам. Стеснялся их.
Как давно были эти школьные мечты, какими же они были наивными. Мечта стать знаменитым. Участвовать во всевозможных выставках, получать призы. Тогда Егору казалось, что та девочка, которая ему нравилась – она заключала в себе особый мир. Он готов был оберегать этот мир.
Что-то было таким, во что остальные верить не могли. Всякий раз, стоило ему закрыть ночью глаза, он видел себя уходящим. И всё оставалось позади: школьные друзья, девочка.
Он, кажется, что и делал, так убегал, уходил, бросал. Страх быть покинутым укоренился настолько глубоко, что избавиться от него не представлялось возможным. Не жизнь, а безостановочное падение в пропасть, череда ударов об выступающие камни. Боль не слёзы выдавливала, а неверие, что падение когда-нибудь закончится.
И в то же время при каждом толчке он узнавал о жизни чуть больше. Ребёнком, юношей, взрослым человеком – все представления воспринимаются по-разному. И как нечто само собою разумеющееся, и как крах всего-всего.
Результат детских представлений о жизни – ноль. Ничего не получилось. Результат – овраг, одиночество, нахлынувшая беспомощность. Одиночество лишний раз доказывало несостоятельность детских грёз.
Кто-то загружал в Егора невесть что, без разбора, не заботясь,  пригодится или нет. Кто-то экспериментировал. Без всякого предварительного испытания. Без того, чтобы озаботиться в дальнейшем, можно ли это «всё» будет переписать по своему разумению. Добавить или убавить.
Толком узнать, что внутри накопилось, каким стало сознание, и что оно собой представляет,- а накой знать об этом? Чтоб переворот сознания произошёл?
Сознание хватается только за то, что должно произойти в самое ближайшее время. Важно «сейчас», боязнь ошибиться приближает горизонт. Свободы хочется. Свобода – неограниченная возможность добиваться счастья. Счастье в миллион раз важнее какого-то там закона, регламентирующего, что можно, а чего ни в коем случае нельзя делать.
Жизнь сжимает подобно пружине, смерть – отпускает, смерть – разжатая пружина. И никто не спросит мнения, удобно ли это?
Было у Егора такое, все знания обменял бы, не глядя, на соломинку,- лишь бы спастись. Тогда уровень нахождения не имел никакого значения.
За дурака слывёт тот, кто мыслит не так.
Нет у человека выбора, как просто жить, не задумываясь, для чего. И ни о каком спасении души, если носом не ткнут в грех, никто не озаботится. Не уверен – не делай.
Нет на земле счастья. Уметь жалеть и прощать,- не в этом ли счастье?
Чему жизнь Егора научила – так не оглядываться назад, потому что  он, Егор, постоянно чувствовал, что кто-то смотрит на него. И мысль возникала, стоит какой-нибудь металлический щит укрепить на спину.
Здесь, в провале, Егор, так ему казалось, мог обдумать любую идею. И именно это позволило бы ему жить здесь как бы в разных жизнях. Совсем немного времени нужно для того, чтобы приспособиться. Внутреннюю свободу отделить от несвободы земной, если так можно сказать…
Может быть, это проживали и те, кто протоптал тропинку вокруг камня? Всё возможно.
Нового ничего не придумано. Всё новое – перевёрнутое понятие, взятое из прошлых жизней. Жизнь ломает саму жизнь. Во всяком случае, представление о жизни.
Уже довольно долго Егор брёл по тропе. Брёл, не глядя по сторонам, не поднимая головы. Тропа ушла вправо от русла родника, от заводи. Тропа становилась всё более натоптанной, из невнятной полинялой ленты, она переходила в дорожку.

                49

Что-то заставило вскинуть голову. Тень ли, шорох, предчувствие опасности. Голос ли внезапно услышал, прозвучавший в мозгу. Что-то постороннее присутствовало рядом. Егор закрыл глаза, тряхнул головой. Открыв глаза, Егор снова увидел девушку.
И при этом тысячи игл вонзились в глаза. С трудом совладел с дурнотой. В таком состоянии невозможно понять происходящее. Егор обхватил ладонями лоб, секунду ждал, должно произойти чудо, должны разжаться тиски, сдавившие виски.
Спроси его, о чём он думал за секунду до этого, если и ответил бы, то нейтрально,- ни о чём. Обо всём и ни о чём. О чём угодно – только не об этой встрече. Егор пробовал вспомнить что-то конкретное. Не выходило.
Поморгал, закрыл глаза – открыл – никакой разницы. Никакого различия, облачить во что-то привычное, то, что происходило, не удавалось. Всё вокруг чужое, звуки – предостерегающее бормотание.
И вдруг в голову вползло видение. Глаза стали видеть. Как это, открытые глаза ничего не различали, а тут вдруг девушку разглядел, не букашку какую-то, а человека.
Мысль с трудом пробилась сквозь туман. Душа вся в пыли, но Егор оставался невозмутимым и бесчувственным. Хотя, было чувство, будто убегал от кого-то, и тот, догоняющий, каким-то образом оказался впереди. Это чувство скребло на донышке души. Некуда бежать. Он загнан в угол, ни единого шага не сделать.  Иглы мешали смотреть.
Тишина. С чем сравнить, каким словом её выразить – глубокая, вязкая, мёртвая? Всё чуждое. Только задрав голову, ощущал тепло света.
Тяжесть навалилась. То ли воздух сгустел, то ли жизнь потяжелела, а что, гравитация в овраге наверняка как на неизвестной планете.
Он ничего не знал наверняка, и это рождало сомнения: а стоит ли идти вперёд. Стоит ли игра свеч, стоит ли приносить себя в жертву?
Никто ничего не знает наверняка. И от этого росла тревога.
На ум пришли слова, значение которых он не мог расшифровать. Но ведь осталась способность вспоминать и представлять, отними эту возможность, ничего не останется.
Он должен во что-то верить. Если веришь, что ничего не случится – так и будет. Надо верить в людей, не все плохие, верить, что не всё потеряно, что жизнь ещё не закончилась, что впереди много чего предстоит сделать.
А вот нет таких мыслей. Пуста голова. Голова без мыслей – удобный сосуд.
То ли всё уже потеряно, то ли…Всё безмолвно и неподвижно. Но нет, слышатся вдохи, слышится откуда-то издали как бы сонное дыхание счастья.
Интересная штука, на протяжении недели он попросту не замечал лица людей. Все люди были как бы одно лицо. Что-то белое, кругло-плоское. На лице у всех открытый рот, и оттуда сыпались вопросы, губы кривили ухмылки. У всех на лицах написано беспокойство, раздражение. Язвительность и злоба. Всем от него что-то нужно было. А тут вдруг покой. Без бездонного отчаяния.
Нетерпение, кажется,  присуще всем. Понять никого нельзя. Понять можно, но только сквозь призму парадоксов…А где взять кристалл такой призмы?
Запах воздуха вдруг изменился.
Мысли смешались. Думал одно, говорил другое. Правда ведь, часто человек кусает руку, которая его кормит, чуть ли не целует руку, которая его бьёт. Почему? Почему каждую секунду жизни должен решать, что с тобой произойдёт?
В каждом слове заложен свой смысл. Как важно не ошибиться в выборе слов.
Плевать я хотел,- думал Егор,- и на господ, и на рабов, и на тех, кто целует руку, и кто кусает. Одинокий всегда беспощаден. Мир таким должен принадлежать.
Но откуда же тогда тени? Егор из раза в раз замечал мелькавшие тени каких-то зверушек. Тени – полосы, тени – череда световых пятен. Тени – обстоятельства жизни.
Странное состояние. Он осознавал, что он – это он, но себя не видел. Закрыл глаза – тела нет, только мысли витали. Если сам себе не принадлежишь, так как себя разглядеть с закрытыми глазами? Сознание не поспевает.
Ему что и нужно,- так проломить опоясывающую сферу, потому что нельзя жить обособленно в придуманном мире. Мир – это обычные люди, и глупые, и слабые. Такие, как и сам Егор. Они бесцельно бредут по дорогам жизни, тычутся во все ответвления. Мне, думал Егор, не удастся прожить на особицу, как ни прячься, всё одно кто-то заявится, кто-то перевернёт всё вверх дном.
Стоял ли Егор, сидел, но обстоятельства жизни нисколько не менялись, бог знает, отчего они зависели.
И никакая не гарантия, протянутая рука.  вот, протянул руку, что, помощь придёт? Протянутая рука – это просьба о милостыни, жалоба на свою судьбу, попытка обмануть и изменить что-то.
А что же, собственно, было прежде? Егор провёл ладонью по лбу. Ничего не вспомнилось, словно полжизни он провёл под землёй.
И всё же, всё же, важно вовремя протянуть руку, и в привычном полузабытьи начать канючить, что нет сил, жить, что продолжаться такое долго не может. Кто виноват, что виновато, есть ли выход из тупика, конечно, никто ничем не поможет, вытянутая рука – привычка что-то просить. А вдруг повезёт?
Мысли – жидкая, достаточно вонючая, бесконечно текущая всё вдаль, всё вдаль масса атомов и молекул. Мысль никогда не оценит того источника, из которого изливается. Для неё нет понятия дома, сыта она или голодна. И документов для неё никаких не надо, и границ для неё не существует. А вот привилегий у любой мысли много: она приходит в голову, когда ей захочется.
У мысли нет лица. Обдумывая что-то, редко кто смотрится в зеркало. Если мельком и бросит взгляд, то вряд ли себя узнает. Отражение любого превратит в нечто, а кто на самом деле он в это время,- скорее всего, цветок без лепестков, полузасохший стебель, невзрачная кучка, которая привлекает лишь мух.
Половина слов произносится про себя, половина вслух, невнятным бормотанием. А это не что иное, как распад личности.
Вот и теребит Егора вопрос: «Был ли он, Егор, когда личностью? Не сходит ли он просто с ума?»
Выяснить это можно, поговорив с умным человеком. Чтобы заручиться доверием умного человека, нужно наполниться смирением.
Чем хуже ситуация, тем большее удовольствие из неё можно извлечь. Согласно закона. Закон защищает всех. Чернила, какими написан любой закон, состоят из органических молекул, и человек из таких же молекул сотворён.
Чувствует Егор на себе уничтожающий взгляд. Возмущённый взгляд тем, что он малодушничает. Жалости нет. Но ведь это правда, он не испытывает ни к кому особого участия. Он непреклонен к слабым людям.
Но перед Егором была девушка. Где-то в пустом пространстве его души жила память о настоящем. Скудными были воспоминания, но они были. Он смотрел на девушку с очень странным выражением. Узнавал и не узнавал, - и даже не в этом было дело. Так близко он видел её впервые, поэтому сделал шажок по направлению к ней.
Страх внезапно пронзил Егора, обездвижил. Свой ли это страх был, чужой страх сковал по рукам и ногам, но что-то из привычного полузабытья размышлений подсказывало, что надо сделать ещё один шажок. Хотя мозг был занят долгими рассуждениями, стоит или не стоит идти вперёд, не лучше ли повернуть назад, но рассуждения в слова не воплощались. Сторожевые центры в мозгу выключились.
Отступать, не поворачиваясь, так споткнёшься на первом же камне. Егор вмиг устал душой и телом. Кому как, но ему обдумать, рождённый бредом, выхваченный из ниоткуда образ девушки, в состоянии отупелой заторможенности, не представлялось возможным. И всё же какой-то механизм любопытства уже начал работать, он должен пробудить желание что-то поменять. Пройти вперёд и шаг, и два. Сделать столько шагов, сколько потребуют перемены.
Перемены никто не навязывал, но когда покорность судьбы отодвинута, то не остаётся сил на то, чтобы просто ждать.
Конечно, перед тем как сделать шаг в неизвестность, не мешало бы сначала посетить астролога. Выслушать его бред, усмехнуться. Верить или не верить?
Страх возникает из-за того, что на будущее нельзя повлиять. И если хоть какие-то из предсказаний астролога сбудутся, это подтвердит зависимость от небесной канцелярии, от того невидимого механизма, который управлял Егором. Всё предрешено.
Значит, в земной жизни, куда ни кинь взгляд – всё прогнило. Всё ненадёжно. Если и сам ненадёжен, то жизнь не вставит в хорошее место, останется она посредницей.
Подобрать соответствующие слова, чтобы состыковать их в понятные любому предложения, Егор не мог. Поэтому восхищения и признательность, прилив сил и радости он не чувствовал.
Растерял он способность слушать. Он слушает, но не слышит. Он смотрит, но не видит. Он не то видит, не то слышит. Он многое знает, многому научился, но он не в состоянии вникнуть в тонкости происходящего с ним, не понимал сути. Думалось, что веры в реальность осталось процентов на двадцать, всё остальное заполнили несбыточные идеи. Чьи-то идеи.
А выбора не было.
Выпущенные из головы великих людей атомы и молекулы мыслей, заполнили пустоты в головах других людей. Много отверстий в головах людей, много вещей существует помимо веры.
Егор ждал подарок судьбы. Приятно получать подарки. В первый момент, благодарный, он не задумывался, а так ли нужен ему подарок, пригодится ли он для чего-то или будет лежать. Ну, будет перекладывать его с места на место, пока не выбросит или не передарит кому-то ещё. Но ведь от подарков не отказываются.
Так и сама жизнь - подарок. Способность дышать, видеть, чувствовать, любить, ненавидеть, страдать. Берёшь, отдаёшь. Хотя глаза и не завязаны, но вслепую происходит игра с жизнью в жизнь. Ты мне, я – тебе.
Выиграть нельзя. Да и зачем выигрыш, когда важен сам процесс игры. В процессе узнаёшь, на что ты способен, кто ты есть на самом деле. И сравниваешь, всё сравниваешь. Себя с остальными.
Егора интересовало, что произойдёт с ним завтра, через неделю, но большинству наплевать, что будет с ними хотя бы через десять лет. Такой горизонт времени из-за страха для большинства непреодолим.
Жить, всё знать, знать, но не жить той жизнью, на которую способен, конечно, обидно. Ценить то, что получил с рождения, на это не всякий способен. Не каждый будет благодарен за то, что ему дали возможность жить, дышать воздухом. И за одно это каждый должен молиться ежедневно, ежечасно, говорить спасибо за то, что свободен.
Жить! А если с тебя ободрали кожу? Если ты испытываешь боль от каждого  соприкосновения с миром? Если боль, и ничего кроме боли? Если кто-то всё время должен дуть, охлаждая горящее место? Тут вот и приходит решение, чтобы положить конец своим страданиям, надо уйти. Уйти в другое изменение, одни слова заменить другими. Именно слова властвуют над человеком. Чем точнее слово, тем сильнее магическое воздействие его на человека.
Хочешь, не хочешь, а выполнять работу, которую считаешь неправильной, обязан. Это условие существования. При этом совесть, по принуждению, будешь насиловать. Таковы правила жизни.
Жажду свободы никаким питьём не утолить. Но кто свободен по-настоящему? Может ли взрослый человек быть свободен от забот, от привязанностей, от хотений? Вот из-за этого и возникают укоры совести.
«Я многое не понимаю,- пробормотал Егор.- Я вообще не понимаю ничего».
Кажется, будь свобода водой из ручья, не задумываясь, он пил бы и пил свободу безостановочно. Пускай, сводило бы от холода зубы, ломило бы в висках… Но напиться в жаркий день ледяной воды из родника,- означает поставить крест на своём будущем. Какая-нибудь лихоманка обеспечена.
Егор не муравей. Муравьёв не беспокоит вопрос неблагодарности. Муравьи не ощущают времени.
Губы скривились в подобии улыбки. Что, захотел муравьём стать?
Слова нужны, чтобы прогнать страх. Вот и начал Егор листать внутренний фотоальбом, наполняясь особыми воспоминаниями.
Они с сестрой спрятались на печке за занавеской, мать, укрытая простынёю, лежит на столе. Горит свеча.
- Её скоро унесут, и она больше никогда не придёт,- говорит шёпотом сестра.- Она умерла, совсем умерла.
Тогда, именно тогда Егор внезапно почувствовал свою первую вину, он не понимал происходившее.
Отлистнул страницу,- они с сестрой везут на саночках корзину с вещами новой мамы.
Какая-то инертность. Пять или шесть листов фотоальбома склеены. Там жизнь была просто наблюдателем.
- Ты, Егор, большую ошибку делаешь. Лида не пара тебе. Грузчик не профессия.
Изо дня в день одно и то же: Лида не пара.
Да, теперь он это понял, но тогда…Откуда знать. Она мать его дочери. Не он выбирал, судьба.
Нельзя вторгаться в установленный жизнью порядок. Хоть в чужом доме, хоть во всей Вселенной. Никого нельзя спасти, если спасения не хочет сам спасаемый.
Полнейшая бесчувственность, непонимание смысловой нагрузки произносимых слов. Умствование.
Зная, чего следует ждать, в душе Егор не верил ни во что. Не было у него убеждённости, которая побуждала бы к действию. Всё предвидение зиждется на шаткой основе. То, что случилось прежде, случится и потом.
Впереди хорошего всегда мало. Что ждёт,- болезни, старость, несчастья, которые произойдут,- всё должно произойти.
В какие-то мгновения остро начал чувствовать время. Отрезок, длиной в секунду, в протяжении его моргнуть не успевал, этот отрезок почему-то запечатлевался как реальность. Он растягивался, по кадрикам виделось происходящее, не столь отчётливо, но изменение времени, изменение восприятия, проживание отрезка на замедленной скорости приносило свои плоды. Думалось в ускоренном темпе.
Егор застыл как каменное изваяние. В степях испокон веку стоят каменные бабы, почему-то статую ни одного мужчины первобытные люди не установили.
Рот Егора жадно хватил воздух. Всё происходило в одно мгновение. Зрачки Егора сузились, определяя цель. Вместо того чтобы сделать шаг вперёд, он отступил назад, не сел, а рухнул на заросшую густой травой обочину тропы. Сидел, опустив голову, уронив руки на колени.
- Чтобы ни случилось, не покоряйся судьбе.
- Ошибка остаётся ошибкой, даже если ошибается большинство
- Случай переносит за горизонт времени…Сколько бы ты не приближался к горизонту времени, но несчастья всегда приходят первыми неожиданно.
Кто-то бубнил прописные истины.
Журчание ручья было единственным привычным для уха звуком. Звук бегущей воды был музыкой. Ручей пел во весь голос, не подозревая даже о страхе, охватившем Егора.
«Сейчас я умру,- пришла в голову мысль.- Я сделал в этой жизни не всё, что должен был сделать, но никому и не надо, чтобы я сделал больше. Будущее предрешено, изменить его нельзя, поэтому оно всегда переходит в настоящее».
Жалости к себе не было. Жалости ни к кому не было. Не существовало прошлого. Никаких мыслей о будущем. Настоящее…Настоящим было журчание воды, вдавленная коленом травинка.
Неожиданный перескок мыслей с одного на другое – это, в конце концов, всего лишь стратегия выживания. Не нужно ничего объяснять или на что-то жаловаться. Это никому не нужно. В каждом слове свой смысл. Слово, по крайней мере, не женщина, оно разочарований не принесёт.
На Егора уставились светло-серые глаза. Егор почувствовал запах молока. Он смотрел на девушку, будто больной на врача, и думал, как хорошо, наверное, быть такой молодой, иметь такое молодое тело. У неё никаких забот. Кто она?
Их разделяла тропа. Слегка примятый мох, никлая трава, остриём к большому камню.
- Куда выводит тропа?- спросил Егор.
- А вам куда надо?- вопросом на вопрос ответила девушка.
- Я первым задал вопрос, следовательно, первым должен услышать ответ…
- Первее первого человека был Адам…Он задал первый вопрос…Но не дослушал ответ…Он не понял, что с ним происходит, поэтому его потомки не могут представить себе ни последствий жизни, ни себя на месте других людей…
- Говорите так, будто происходите не от Адама, а от его папы, или дедушки? Адам не с неба свалился, у него были родители. Были, наверное, и внебрачные дети…
- Угадал…Мы – посланники Крыс, я из рода Крыс…Мы намного старше…Сердце Егора колотилось так громко, что, казалось, удары его слышали все. А у него не было сил прижать руку к груди, чтобы его унять. Он был неподвижен, как камень посреди оврага.
Егор попробовал мыслить хладнокровно, полностью сосредоточился на том, что услышал. Внебрачные дети Адама путаницу сотворили на Земле.
- Род Крыс, племя Змей,- хмыкнул Егор.- Древние египтяне после себя пирамиды оставили, а чем представители рода Крыс отметились? Каждый должен что-то оставить после себя. Цель рода Крыс в чём? Если вы альтернатива…Не помню, но кто-то сказал, что во всё, чего касается рука человека, переселяется его душа, всё станет прибежищем для памяти и души…
Язык Егора жил отдельной жизнью, молол то, что Егору было непонятно. Егор опустился на четвереньки, чтобы унять сердцебиение. У него проснулся задор.
- Мы сохранились…
- Так что? Из-за этого вам памятники ставить? Род, группа, племя, каста, сообщество, объединение, партия,- какая разница? Снежный человек тоже сохранился, от него хоть следы находят. За кого голосуете? За Жирика? Что-то я нигде не слышал упоминание о роде особых, очеловеченных крыс. В чём ваша правда?
После тишины одиночества, после тревожного ожидания перемены, человеческий голос встряхнул, стал своего рода маяком в беспросвете. То всё, казалось бы, стало забываться: события, даты. Спроси кто, как выглядит лицо жены, от которой Егор уехал два года назад, сразу он и не вспомнит.
Что-то мелкое, незначительное наружу всплыло. Руки, безобразно раскрытый в крике рот, заношенный, истертый тапок. Голос тёщи вспомнился. И что странно,- никакой тоски. Никаких переживаний. Случись что с тёщей, Егору её жаль, нисколько не будет. Она – прошлое. Жена прошлое, лишь дочка всегда была настоящим.
Егор уставился на руки девушки. Ничего особенного, тонкие, длинные пальцы с аккуратно подстриженными ноготками. Он пытался прочесть в её пальцах смысл. Прочесть смысл нельзя, если в это же время думать отвлечённо ещё о чём-то. То, что должно произойти, в то нельзя окунаться с головой, нельзя хаосу мыслей позволить себя увлечь.
Егор закрыл глаза и погрузился в первозданную кромешную тьму. Тьму прошлого довольства. Если и не хватало света, то тишины предостаточно. Есть много способов освободиться от тишины. Нужно вспомнить…Почему-то ничего не вспоминалось. Память пропала куда-то.
Стучит жилка в виске: «Вспоминай, вспоминай, вытаскивай любую мелочь из задворков. Всегда есть способ выбраться на свободу».
Егор пытался раскопать завалы памяти, вытащить что-то важное, погребённое в прошлом мире. Прошлое настолько слежалось, окаменело, превратилось чуть ли не в монолит, что его невозможно было и киркой разбить. Ему одному.
Но в человеческом мире остаться одному не получится. Человека с человеком что-то связывает. Случайно или нет, на любой след кто-то наткнётся. Для кого-то идёт дождь, светит солнце, мелькают тени.
Помнится, бабушка говорила: ты не зевай. Не верти головой. А то, как одуванчик, пушинки по ветру распустишь…
Минуту назад всё было бы наоборот. А что будет через минуту? Загадать, что будет через минуту, что случится через час, куда, как говорится, кривая вынесет, и сумеет ли Боливар двоих вывезти из этого оврага, Егор не мог.
По-настоящему, ему было всё равно, что произойдёт. Пускай происходит, только бы скорее и сразу. Чтоб не мучиться.
Какая разница. Стоит ли Егор под осенним небом, лежит ли без движения – никто не придёт на помощь. Никто не знает, где его чёрт носит. Чем это не конец.
Странен мир. Все сами по себе. Всё вроде бы не связано друг с другом. Деревья сами по себе, птицы, животные, вода, воздух…Какой смысл в том, что дерево выросло на этом месте, а не на другом, какой смысл, что ворона своё гнездо устроила на сосне, а не на берёзе? Вот и прожил Егор жизнь, так ничего и не поняв.
Всё как всегда. Но отчего сердце трепыхнулось от неведения одиночества? Оно, наверное, почувствовало жизнь, как саму жизнь.
Ему, Егору, одна дорога – назад, в деревню. Девушке? А бог её знает, по какой тропе она уйдёт. Ей, точно, всё в этом овраге знакомо.
У неё какое-то удивительное лицо, на нём не прописаны эмоции. Нет на нём ни выражения радости, ни превосходства. Её заявление, что род Крыс был всегда, что он первее первого,- так лицо после таких слов должно светиться, будто луна светится в ночном мраке. А ничего этого нет.
Внешне девушка ничем не отличается от таких же не раз виденных красоток. Таких же, да не таких. А в чём отличие?
Наплывал туман. Забвение или непонимание? Тишина, темнота. Чуть-чуть недоумение.
Что стало причиной такого состояния? Укоренившаяся привычка бродить по окрестностям деревни?
Нельзя было сказать, что сильный аромат счастья закипал в Егоре, рождая чувство гордости. Впервые за дни серой жизни перед ним появилась девушка, выходит, он кому-то понадобился. От него что-то зависит. Что?
И всё же постоянно надо быть начеку. Небо может проясниться, небо могут затянуть тучи, с неба, наконец, может свалиться метеорит. Голову под него подставлять не надо.
У Егора двойное сознание – внутреннее и внешнее. Ощутив ярость и злость к своему телу, Егор сплюнул, сплюнул, как будто надеялся освободиться от презрения к самому себе. Раздвоение подразумевало слияние.
А у Егора всё разъединилось. Глаз наблюдает за происходящим сам по себе, сердце в тревожном ожидании. Мозг? Там мелькают тени, слышны сотни голосов, невнятное бормотание.
Обдало жаром. Егор ощутил голод. Жар и голод призывали смириться.
Ушёл из одного мира, очутился в овраге. Что заставило сделать это, какой в этом смысл?

                50

Память продырявилась, да и сам Егор, что и делал, так старался стереть всё запечатлевшееся в сознании. Голос девушки заставил встрепенуться, появилась надежда. Почему-то запали в память слова «мы», «мы из рода Крыс». Почувствовалось превосходство. Род Крыс главнее человеческого рода.
Правильно, по телевизору показывали, что крысы в одно время чуть ли не с динозаврами жили. За миллионы лет выработали способность выживать в любых условиях. А что, сумела же обезьяна в человека превратиться, эволюционировать, почему особому роду крыс это же не проделать, живя рядом с людьми, не смешаться с теми же людьми?
В какой-то момент Егор остро начал чувствовать свою необразованность, пожалел, что в школе многое мимо ушей проскакивало, надо было бы учиться, запоминать, много-много читать,- тогда теория Дарвина не казалась бы сказкой.
В школе не до этого было, другие интересы перевешивали. Гулять хотелось, «бить баклуши», как выражалась мать, не думалось, что всё может пригодиться.
Теперь Егор пытался вспомнить всё, чему учили на уроках зоологии. Что такое классы и подклассы в животном мире, куда отнести понятие рода и племени. Хотелось удивить своими познаниями.
Нет. спорить и доказывать он не собирался. Раз нельзя спорить, значит, нельзя и соглашаться.
Сначала, вроде как, не замечал за собой особого желания докопаться до истины, кому-то нравиться. Это пришло здесь. Что-то поначалу отталкивало, потом стало терпимым, потом привык, и возникла приятность.
Из раза в раз всё повторялось, до тех пор, пока он не усвоил урок жизни окончательно. Уроки жизни прогулять нельзя. Пройденный на уроке материал для лучшего усвоения повторять необходимо. И раз, и два. И не одну шишку набить надо. И учебники, по которым учился, ни в коем случае выбрасывать не надо. Лежат они, есть не просят, настанет такая минутка, когда в них заглянуть будет просто необходимо.
В мыслях и чувствах царила полная неразбериха. Егор просто сидел, жернова мысли перетирали, просто сами собой слова изрекались. Минуты из резиново-тягучих, стали подобны кузнечикам. Виснут на кончиках трав, готовы к очередному перескоку. Скачут, скачут. Выходит, что и забыть всё можно, и прогулять можно, и вообще, судьбе покориться стоит. Несправедливой силе жизни надо подчиняться.
И память потерять можно, и не на ту дорогу свернуть. А ведь ничего на самом деле не происходит сверхъестественного, всё понарошку, словно в театре теней, когда настоящие актёры прячутся за ширмой, а тени марионеток пляшут на стене.
Дурная потребность была у Егора время от времени сжигать себя в рассуждениях. Копался в своём нутре, переворачивал один за другим пласт, что-то тёр, что-то чистил, что-то старался задвинуть в самый дальний угол, подальше от глаз. Только всё складируемое в нутре имело особенность – оно время от времени проворачивалось, спрятанное вылезало наружу.
Говорят, была такая птица феникс, которая сжигала себя на костре и возрождалась из пепла. Людская глупость и переживания тот же костёр, пламя самокопания языки высоко выхлёстывает, искры разлетаются во все стороны, и не пепел остаётся – зола. На месте костра выжженный круг десятки лет отметиной смотреться будет. Из пепла человеческого костра никакая птица феникс не возродится. Особые дрова особый пепел дают.
Егору было неприятно, что он так думает. Его мысли не совпадали с устремлениями. Он начинал ненавидеть себя, ненавидеть мысли. И мысли были противоречивы, и он сам.
Выжженный круг кострища не греет, он как глупость, про которую всё знаешь, но от этого глупо поступать не перестаёшь. Кострище в душе как череда завязанных на нитке узелков, пока не нащупаешь их пальцами, не вспомнишь, по какому поводу их завязал.
Как бы ни  уверял себя Егор, что многому научился, во многом разбирается, судит обо всём правильно, но очередная совершённая глупость вновь и вновь возвращала на стартовую черту с долей сожаления и растерянности: как же не разглядел очевидное. Не получил желаемого.
Сколько бы ни говорилось об ошибках прошлых поколений, в какие бы словари не записывали просчёты и казусы, всё будет вновь и вновь повторяться. Не научаются жизни люди.
Дыхание сделалось прерывистым, ещё чуть-чуть, и Егор задохнётся. Тело как бы начинало руководить памятью. Тошно сделалось.
Принять всё – значит и получить всё. Кругом ловушки. А в общем-то, ничего нового не происходило.
Если свет неясен, так предметы и не отбрасывают тень. Это состояние полудрёмы. Двигаются стрелки часов, идёт время. Может, не время идёт, а человек, придумавший часовой механизм, неуклюже ломится сквозь время как сквозь кусты на просвет.
Любые слова о чём-то напоминают. Такова суть произнесённых слов. Слова невысказанные заставляют душу томиться.
В какой-то момент возник страх потерять приобретённое. Страх рождал гнев, он питал гнев. Страх потерять, наверное, главенствует.
Потерять можно жизнь, любовь, надежду. Но ведь вышеперечисленное не принадлежит человеку, то не его собственность, то даётся с рождением. Пальцы в ладошке сжатыми оказались, когда распределяли надежду, несколько капель жизни ударились об линию жизни на той же ладони строго дозировано, как плотно не сжимай пальцы, вода всё одно просочится, а с нею и любовь.
Что бы ни говорил и не думал Егор, его умничанье - это очевидные попытки как-то оправдаться и успокоить себя. Проблема с подобной уловкой оправдаться в том, что он сам же становился жертвой уловки. Никакой пользы в этом не было
Закрыл глаза, глубоко задышал. В мозгу творится непонятное. То, непонятное одним словом, конечно, охарактеризовать надо, необычное слово найти. На «Ё» то слово начинается, на «И», на «У», нет, кажется, на «П». Прощение.
Мысль устремилась прочь от только что пережитых мгновений.
- Почему у тебя на всё готов ответ?
- Потому что в жизни полно всяких вопросов.
- И?
- Я пришёл в гости.
Егору подумалось, что у него что-то хотят отнять, вырывают прямо из живого тела.
Вокруг никого. Он и девушка. Девушка – ладно, но он сам, получается, никто. И в этом заключалась вся правда. Именно об этом в этот миг почему-то вспомнил.
На протяжении нескольких дней ни разу не возникло ощущение свободы – ни разу с тех пор, как он ступил на тропу, ведущую к оврагу. Нет, ощущение свободы возникло, когда он увидел на камне девушку, залитую золотистым светом. То был один лишь миг. Миг прощения, порыв, взгляд друг друга в глаза.
Пространство вокруг не было пустым. Оно было заполнено душами, которые обвиняли и задавали вопросы. Посторонние мысли вторгались в круг сознания. Вплывали слова.
С какой стати пришло на ум слово «свобода»? И без этого слова можно обойтись. В овраге он заглянул в лицо собственной судьбе. Судьба приоткрыла дверь. Не всю же жизнь стучать в закрытые двери, зная, что за ними нет ничего.
Странен человек. Он как дерево, тело – ствол, плод – голова, семена – мысли. Созревая, мысли разрывают голову и разносятся ветром далеко вокруг, рассеиваются по округе. Мысли врастают в землю, дают побеги. Они укореняются в других людях.
Егор, кажется, сейчас думал не о себе. Он хотел слиться. Бог с ним, что у нет родства с крысами, он не враг им.
Егор был спокоен и неподвижен; однако мысли роились в голове из прошлого в будущее и снова в прошлое. И всё это под прозрачным глазом бездонного, безоблачного неба. Всегда округлого, исполненного молчания.
Есть ли у него выбор или нет? Если он слаб и беспомощен, то и доказать ничего не сумеет, не имеет значения, что он хочет на самом деле.
Когда заперт внутри стен, постоянно эти стены подновляешь, то никакой душевной силы не хватит, чтобы сохраниться. Наружу под дождь не потянет выйти. И нет желания разбираться, поступаешь неправильно, боясь причинить боль себе или... Или не имело продолжения.
Вот и выходит, что прощать надо самого себя, за то, что он такой, что судьба привела в Козульку, что все покинули его. Простить себя надо за то, что до этой минуты не умел себя прощать.
Тысячу раз, сто тысяч раз попроси прощение, язык не переломится. Может, на сто первый раз время станет реальным.
Может быть, состояние, когда время потечёт вспять, вот-вот наступит. Снова автобус раздвинет двери, снова Егор задом зайдёт внутрь, снова замелькают за окном пейзажи. И калитка ворот двора тёщи сама распахнётся.
Движение вспять завораживает. Он видит время, бегущее назад. Видит бессвязные обрывки видений.
- Ты хочешь сказать, что я всегда делал ошибочный выбор?
Егор не понимал, к кому был его вопрос. Ему стало физически неприятен тот человек. Ему не нравилось, что кто-то считывал его мысли. Чей-то взгляд проникал в его тайники.
Егор был не уверен, что его правильно поймут. Даже если считать, что вокруг всё иллюзии, он всё одно вторгся в чужое пространство. То, что он сумел разглядеть, что смог наскоро начерпать, запомнить пока оно не улеглось, забыть это не получится, вот и бурлит внутри. Варево лешего.
Раз бурлит, то в слова и благонравные поступки это не выльется. Растущее чувство собственной вины, мешало спокойно дышать, заставляло искоса посмотреть на девушку.
Её бледное лицо напряжено. Дыхание прерывистое и частое. Она, кажется, вросла в землю. И только теперь Егор рассмотрел, что на раскрытой вверх ладошке девушки лежат несколько красных ягод, похожих на малину.
Всё странно. Всё поменялось вмиг. Многоголосье сменилось безмолвием, бельмо на глазах внезапно пропало. Каждый комочек земли, каждая песчинка, каждая травинка, стебелёк – всё-всё стало видеться выпуклым. В четыре глаза, кажется, на всё смотрел. Небывалое спокойствие, облегчение заставило оглядеться, вслушаться и по-новому вдуматься, ему надо было постигнуть перемены.
Всё то, и в то же время всё поменялось.
Егор увидел своих родителей, он увидел свою дочь. Предметы обрели цвет, запах. Перед ним большое зеркало, он подходит к нему вплотную. Всматривается. Там он, и одновременно, ничего с ним общего. Сущность зазеркалья не отделялась от происходящего сейчас с ним. Но ведь смешивать то и то, одно с другим, противозаконно.
Нет ни сил ни желания спросить. Без разницы, слушает его девушка, разрешает говорить, одобряет, или в упор не видит…Но Егор, как никогда, нуждался в одобрении.
Гнетущее состояние, молчание встало плотной стеной. Хотя, молчание гораздо легче переносить, чем бесконечные попрёки.
Плевать, когда смеются глупцы, но когда эти же глупцы презирают – это неприятно. Егору хотелось вернуться, куда, к кому,- сразу он не мог ответить. Не переполнен он таким счастьем, когда можно приходить и уходить, когда захочешь.
 И снова охватило гнетущее чувство, будто жизнь замерла, того хуже, покатилась назад. Кругами шли мысли. Не понять, где начало, а где конец. Пугали они.
С чем можно сравнить голос девушки? Её голос напоминал голос не то ребёнка, не то какой-то птахи, синички, скворца: чистый, чуть резковатый. Голос вызывал волнение. И он будет помниться. Стоит только закрыть глаза, начать представлять…
- Всё в порядке,- эти ничего не значащие слова Егор произнёс рассеянно, успокоил самого себя.
Егор никак не мог вспомнить, о чём думал утром. Сомневался – это точно! Сомнения заставляли терять то, что он мог бы обрести. Мог бы, не мог бы…Какая разница! Не понял утреннего молчания, не поймёшь и половины слов, услышанных за день.
В словах не было никакой нужды. Не потому что нечего сказать, не о чем разговаривать, а просто не хотелось говорить.
Страшно не было. Откуда взяться страху, если смелостью с детства не отличался. Когда не знаешь, что ждёт впереди,  страха не должно быть. Впереди – необходимый этап жизни, так сказать, продолжение эволюции.
Нужно было ждать и быть готовым. Быть готовым сейчас означало всё. Не должно возникнуть никакой паники.
Прошлое и будущее связаны настоящим. Не настолько Егор суеверен, чтобы за всем происходящим видеть злой умысел провидения. Он такой же, как и всё остальное человечество. Ему без разницы, к какому роду-племени тот или иной себя относит.
Две ноги, две руки, пара глаз. Одно сердце. Ничем не отличимое восприятие. Вдобавок, он не обладает способностью убеждать, никого ни разу не убедил в чём бы то ни было. Путаник – это да!
Можно сказать, что пока он, Егор, здесь в овраге, он -  гарант того, что ни с кем не произойдёт несчастье. Он – оберег, талисман. Во всяком случае, род Крыс готов его принять таким, каков он есть. А иначе, с чего Аэлита привиделась?
Умрёт он здесь, так наверняка попадёт в другой мир. Какая разница, где он тогда будет? На карте человечества он настолько мелкая мошка, что даже в лупу его не разглядеть. Ни семьи нет, ни настоящего друга. По нему никто не заплачет.
Интересно, какой номер ему присвоят? С какой-то минуты он будет не Егором Ожгибцевым, а крысой номер 36966. Почему такой номер на ярлыке напишут, а понравились цифры!
Было секундное колебание. Отвергая его, Егор решительно мотнул головой.
Егор спиной чувствовал, что сзади его деревня, дорога, огромная берёза. Там дневной свет, там щебетанье птиц, там промытая солнцем голубизна неба. И, как это не покажется странным, прожитая не без удовольствия часть жизни. Без деления на нравится или не нравится.
И Егору неважно, что он кому-то не нравится по-настоящему. Вверху склона оврага его мир. Свет его мира не только вокруг него.
Всё бы ничего, если бы не дурацкое желание забиться в собственный панцирь. Если бы не раздвоение сознания.
Раздвоение сознания – результат детских переживаний. Каких? Давно всё забыто. Осталось обострённое чувство вины.
Поза же девушки не выражала ничего. Хоть бы закуковала кукушка. Не закаркала молодой вороной, а закуковала. Раз – другой – десятый… Хорошо бы закуковала в затылок, так, говорят, особых слёз не будет.
Почему одинаковость кукованья не надоедает? Слушал бы и слушал. Новина какая-то в звуках.
Перевёл Егор взгляд на небо. Трепещет сердце. Глупела душа в ожидании.
Необходим был веский аргумент, довод. Требовалось привести факт. Конечно, не столь часто род Крысы посещают люди. Может быть, в первый раз. Может быть, человечество у грани, после которой – самопроизвольное падение в пропасть. Неконтролируемое.
В каждодневной жизни, интерес к жизни гаснет, пропадает острота ощущений, нет желания открытий, изменения не кажутся изменениями.
Всё приедается. И удобный пиджак начинает жать плечи. И люди… А что люди? Живут себе, ну, и пускай, живут.
Серо, света мало, грязь. Так в мире много грязи. Мир сам по себе – грязь. То всё наполнено вокруг счастьем, то никакого напоминания о нём. Вот и приходится ждать и быть готовым. Поражение - это или отказ выполнять поставленные  жизнью условия или…
Странно произносить слово «люди», выказывая этим своё превосходство Девушка ничем не отличается, подобна миллионам.
Егору и в голову не приходило лицезреть миллион людей в одном месте, он не видел и сотню  крыс на квадратном метре. Он никак не мог представить девушку в виде мерзкой, голохвостастой крысы.
Память лихорадочно перелистывала страницы записей в попытке отыскать всё, что когда-то читал, слышал или видел по телевизору про крыс. Они живучие, они умные, они делятся информацией, они завоёвывают всё новые и новые пространства. Они умеют приспосабливаться.
На кораблях, в кругосветных плаваньях, выводили особую породу крыс «крысоедов» для уменьшения поголовья. Сажали отловленных крыс в железную бочку под крышку, в компанию себе подобных, не кормили, стучали периодически палкой по стенкам,- в голоде, шуме поневоле выживет сильнейшая. Выживет, сожрав остальных.
Человек, непонятно, как и из чего мутировал в человека, может, крысы каким-то образом, под действием радиации, изменения экологии, каких-то опытов, проводимых над ними в незапамятные времена, тоже мутировали в людей? Интересно: люди-крысы. Крысоеды!
Крысоедам надо будет сожрать человечество. Понятно, для этого крысоедам нужно внедриться в человеческое сообщество. Мулат, метис, микрыс. Скрестится крысы с человеком. Станет гибрид, как все. Станет лучше всех. Захватит власть. Создаст условия, чтобы каждый ел каждого.
Власть теперь так и делает – натравливает одни народы на другие, поощряет доносы, зомбирует интернетом. Может, все эти чиновники, так называемые политические деятели, из этих самых – из крысиного рода?
Понятно, Земля – бочка, из которой не убежишь. Понятно, скоро ни пить, ни есть будет нечего, всё будет отравлено. Уже сейчас генными продуктами травят, рождаются мутанты. У мутантов клетки перерождения святого ничего не имеют. Клетка души не имеет. Мутанты с видоизменённым прошлым, своего рода болотные кочки – наступишь – просядет. А кому охота тонуть в вонючей жижи медленного умирания?
Что только не придёт в голову, если начать шевелить мозгами. И к чему всё сводится – беспробудная тьма затягивает в бездну. Райские кущи сознание размывает.
Отвратительное ощущение, когда от кого-то убегаешь. Ощущать себя просто исследователем куда лучше.
- Надо просто жить,- сказал Егор. Сказал, неизвестно к кому обращаясь. Горло у него пересохло, и вообще в последние дни он не слишком часто пользовался собственным голосом; он звучал хрипловато.
Он посмотрел вверх. Где восток, где запад – не разобрать, вверху, среди поредевших облаков выглядывал край серо-голубых сумерек, и сияла глубоко забитой шляпкой гвоздя одинокая звёздочка. Маленькая и полускрытая дымкой.
Меньше всего ему хотелось остаться разочарованным. Вот поэтому и нужно было сосредоточиться, собраться мыслями.
Что двигало им, когда в первый раз собрался спуститься в овраг, о чём тогда думал,- ни малейшего представления в памяти не осталось. Скорее всего, любопытство направило.
Это, помнится, Константин всё тряс головой. Как козёл, всё про Затопы молол языком. У того язык без костей, глотка без дна, морда красная. У того всё пополам, да всё надвое.
Стало особенно тоскливо. Будто проживал Егор последние бесценные минуты, день жизни подходил к концу. Ему не хотелось, чтобы он кончался.
Ради последнего дня, все желания должны исполниться. А почему-то особых желаний нет. Висит в воздухе вопрос, ради чего он жил?
Слава, любовь к родине, восхищение…Но стоило потерять себя, как все эти придумки куда-то исчезли. Пришёл покой равнодушия. Тот покой, который Егор никогда до этого не испытывал.
Смысла ничто не имеет, размышления никуда не вели. Ничего страшного. Нет такой точки опоры, как нет и рычага, чтобы перевернуть Землю. Все усилия бесплодны. Никуда не ведут шаги. Шёл в овраг, никто не обгонял, никто не догонял, никто не окликнул.
- Всё не так плохо,- пробормотал Егор, изображая лёгкое замешательство.- Всё естественно, всё идеально.
«Но ты-то, ты-то чего озаботился? От тебя ничего не зависит. От меня ничего не зависит,- подумал Егор.- Произойдёт так, как должно произойти».
Каждое слово материализовалось из воздуха.
Род Крыс, племя Шакалов! У североамериканских индейцев существует такое деление. Да ещё у северных народностей сохранился признак деления на роды. Род – примитивное образование.
- Род – всего лишь ответвление на древе жизни, один из сучков,- не унималось в Егоре противоречие. Он почувствовал приятие. Он, может быть, впервые за эти дни осознал своё превосходство – он стал правильно формулировать вопрос, и ему кем-то позволено обличать.
Главное – не потерять себя, не потерять покой.
Объединения - всё это кучка людей вокруг кого-то. Вождь, гуру, чей-то Бог, шаман,- попал под влияние,- говори, что позволено говорить. Кем позволено? Вот это определить – главное.
Сколько ни думал Егор, он не мог понять жизнь. Никак не удавалось вспомнить начало. Случайное сочетание вроде бы складывалось во что-то осмысленное, но тень смысла тут же уносилась, растворялась в воздухе. Что-то мешало сосредоточиться. Мысль отдавалась в голове эхом.
Чья мысль? Голова пуста. Нет никаких в ней мыслей. Что мешало сосредоточиться? Запах? Едва слышное чьё-то дыхание? Протыкающий взгляд?
Ничего особенного вокруг. Ничего не болело. Так почему перед глазами картина из пятен? Нелепое размытое пятно «вчера», серое, едва проступающее из дымки «позавчера», разбухшее до невероятных размеров чернильное пятно семейной жизни. Все пятна на промокашке отпечатаны.
Крутится карусель жизни, не стоит пытаться её остановить, не стоит совать палки в шестерёнки.
Издалека донёсся голос. 
- Вы не поняли, наш род был всегда.
Стоп! Голос вернул на грешную землю. Каналы пяти чувств свободны. Здесь и сейчас. Надо закрыть глаза. С закрытыми глазами можно всё видеть, даже лучше, чем с открытыми.
Девушка, казалось бы, оставила без внимания вопрос с вкраплением слова «мы». Никаких эмоций. Шевелятся губы, произнося слова, бусинки светло-серых глаз неподвижны. Веки не мигают. Смотрит слишком пристально, слишком протыкающее. Лицо всё сжалось и напряглось, так же как и сжались в кулак пальцы на руке. Взгляд, взгляд. Беспричинная паника внутри. Выдержать такой взгляд – задача непосильная для Егора.
Не исчезает состояние заторможенности. Надо что-то вспомнить, но что именно,- загадка. Какого дьявола мучить голову загадками?
Егору не хочется двигаться. Он устал. Состояние, будто час лез на гору.
На душе неспокойно. Не то чтобы он решил экономить силы, кто знает, какая опасность поджидает впереди, но ещё раз взглянув на лицо девушки, перехватив её взгляд, понял, он нуждался и в её взгляде, и в её словах. 
В этом была насущная потребность,- это стало чем-то вроде залога безопасности.
По крайней мере, девушка, (с ней, во всяком случае, Егор справится), ничего плохого не сделает, он ей интересен, небезразличен.
Но почему-то бьётся мысль, что даже если от этой встречи никакого проку не будет, Егору придётся пересмотреть своё отношение к жизни. Шестое чувство подсказывало беду. Опять придётся куда-то ехать?

                51

Откуда-то пробился солнечный свет. Луч ослепил глаза. Будто перечисление слов от вождя до бога кому-то не понравилось, и тот решил сверху рассмотреть инакомыслящего.
- Вы не верите, что наш род был всегда?- прошептала девушка. У неё был такой вид, будто она плакала, лицо показалось опухшим и покраснело.
Егор про себя усмехнулся. Пресловутое деление на «мы» и «все остальные» теперь слышалось всё чаще. Сливки общества, конечно же, записывают себя в «мы», «мы» - каста чиновников. Фанаты футбола – тоже мы. Бомжи – отбросы человечества, и те считают себя превеликими «мы», презирают всех остальных.
Егора передёргивало, когда видел копошащихся в мусорных баках достаточно молодых мужиков и женщин. Не мог понять, как можно так опуститься, чтобы, подобно животным, ковыряться в помойных отбросах.
Уж где-где, а в России преогромная территория, место для себя, захочешь, найти можно. В деревнях брошенных домов полно, домов с участками. Заселяйся, посади картошку-моркошку, разведи кроликов, собирай грибы-ягоды, заготавливай сено, веники. Вот тебе и деньги. Какие-никакие, но деньги. Всё лучше, чем копаться в помойке.
Так и не так. Значит, копание в помойках – первоначальный опыт выживания, это для чего-то нужно. Значит, где-то в подсознании жизни и такой исход для человечества рассматривается. Первобытные люди охотились на зверей, опустившиеся будут обирать себе подобных.
Для оправдания пришедших в голову мыслей трудно подобрать нужные слова. Чего там, и у самого рассудок, казалось бы, помрачён.
Почему Егор подумал о бомжах, почему себя, горожанина, выделил особо, сгородил стенку между собой и всеми остальными? Поучающие наставления, снисхождение, неприятие образа жизни других,- ничто иное, как ощущение своего превосходства. А в чём превосходство? Что прежде пустяком казалось – выросло, что важным виделось – измельчало. Живёт он по образу и подобию предыдущих поколений. Только вопрос, сам ли он так живёт?
Молчание затянулось. Никак Егору не удавалось сосредоточиться на событии сегодняшнего дня. Что-то важное надо было сделать, он напрягал память, силясь вспомнить, но «что-то» неуловимо ускользало.
Вспомнился кошмарный сон, в котором он падал в пропасть, в котором неведомые существа были всего лишь наблюдателями. Картина светящихся глаз впечатляла. Связь какая-то была в молчаливом падении между ним, Егором, и наблюдателями.
Чудная память, одной частью головы помнил, другая часть как бы и ни при чём. В осадок выпала. С той частью головы, которой не помнил, он как бы жил в другом месте, другой жизнью, случай с какой-то целью перенёс в теперешнее состояние. Вот и верь после этого памяти.
Чехарда в голове, как переполох в курятнике по утрам. Реальность выходила тупой и тяжёлой.
Кто-то баламутит, крутит палкой в голове, осадок памяти поднимается с самого дна, но понять происходящее не получалось.
Трудно придумать что-нибудь остроумное, находясь в настоящем. Прошлое и будущее можно рассматривать с разных сторон. В это время настоящее пожирает самоё себя, оно как низовой пожар, который, разгораясь, превращает в пепел всё вокруг, подбирает веточки, переходит с кочки на кочку, опустошает гнёзда, норы зверей. Медленно ползёт, целенаправленно.
Непонятно, куда язык пламени настоящего повернёт, что произойдёт в следующую секунду. Следующей секунды может и не быть. Следующая секунда может унести с собой все тайны, тайну детства, тайну страстей, разрушит целый мир.
Страх ледяным дыханием тронул душу, душа готова распасться на части, подчиниться загадочному закону. А в том законе прописано: всё, что распадается, оно возникает в новом образе.
В душу вползало отчаяние, какое-то безысходное. Оно пустяками переплетало сознание.
Нет, жизнь на блюдечке с голубой каёмочкой никто не поднесёт. Никто никому ничего не должен. Никто не обязан ничего дарить за так.
Егор зажмурился, но даже сквозь закрытые веки видел расчерченное красноватыми линиями пространство перед собой. Нескончаемость и бессмысленность каких-то сигналов и напоминаний, что всё снова и снова будет повторяться. Морока морокой и останется.
Куда смотреть? Смотреть в одном направление со всеми, и при этом не забывать, что закрыв глаза, тут же увидишь того человека, который необходим, он должен быть всегда рядом.
Егор почувствовал боль. Сотни иголок впились разом в ногу. Нога затекла. Он её отсидел. Во всём теле слабость. Кажется, он никогда не чувствовал себя таким ленно-усталым. Лень иногда может показаться даже приятной. Лень была тенью, тенью вчерашнего Егора.
Вчера жил один Егор, сегодня он стал другим. Отчаянным, не боящимся смерти. Но одно в нём не пропало – жажда получить объяснения на всё.
Пахло пустотой и чем-то непонятным. Что-то непонятное что-то напоминало.
Выходит, он изменил в какой-то мере мнение о себе…
Против девушки, Егор громоздок, неуклюж, неловок. У него не хватало смелости быть самим собой. Когда он молчал, то создавалось впечатление, что он о чём-то думал, этим доказывал свою правоту, этим он снисходил.
Егору хотелось перестать погружаться в собственное отупение. Он страстно желал перемен. Вместо этого – усталость, озноб. Причём холод опять шёл не из земли, не откуда-то снаружи, не пахнуло ветром-северком, холод поднимался изнутри, из костей.
Взгляд ожесточился и погас. Сделался обиженным вид. Нигде он не живёт, во всяком случае, в данный момент. Ничего не хочет клянчить. Не доволен, и ему не стоит унижаться.
В Егоре всё это время никто особо не нуждался. Он - тоже своего рода бомж без роду и племени, без семьи и желания жить. У него тоже нет особого рвения к работе. Из-под палки заставляет себя что-то делать. Поэтому он - бомж! Городская плесень! Зараза.
Поэтому не видит вокруг никакой красоты. Сплошное уродство. Земля вся исполосована оврагами. Всюду грязь.
Вместо того, чтобы выругаться, Егор растерянно, непонятно кому и чему сказал «спасибо».
Что бомж, что Егор - образ жизни обоих городское изобретение. У них украли память, украли прошлое, у них, наверное, было не то детства.
Таких людей обзывают лодырями, пропойцами,  неумехами, добавят, что у такого руки из задницы растут. Нет в деревне такого изобилия мусорных баков, такого равнодушия, нет возможности затеряться в толпе. В деревне, что сам не съел, доест свинья, склюют куры. Шарить в чужом огороде или погребе не принято, могут ноги переломать.
Солнце нагнетало жар. Воздух пропитался тленом. Каждая травинка отбрасывала тень. Глаза защипало.
- Я виноват. Извините,- прошептал Егор.- Я что-то не то сказал.
Девушка смотрела в зрачки Егора, её взгляд пронзал до самого сердца.
Они перебросились ничего не значившими фразами. Пустыми, без содержания. От них не было глубокой радости, но не было и страдания. Так, жизнь в полсилы. Сверху не доносилось ни звука.
Получалось, близость между ними невозможна? Выходило, не думать и существовать как какая-нибудь травинка, едва ощутимо, поверхностно,- их удел.
Внезапно удивительная слепота, при которой Егор мог одновременно видеть  и ручей, и камень, и траву, прошла. Зрение прояснилось. Егор вновь увидел её.
Нет, он и до этого видел девушку, но тут посмотрел на неё другими глазами, и по-другому уже не мог смотреть. Теперь каждое произнесённое слово, каждый шорох, каждое действие стали обладать собственным смыслом, понимать который научила Егора она своим заявлением: «Мы из рода Крыс». Она пришла в его жизнь. Нет, не то. Он пришёл сюда.
Всё отодвинулось далеко. Прошлое было всего лишь дурным сном. Заложенное в память подсознания много веков назад, может, в то время, когда луна стала луной, прошлое несло смутные воспоминания.
«Что же характеризует принадлежность к роду Крыс?- Егор попытался представить это омерзительное существо - один хвост чего стоит.- Общее что-то должно быть между мной и ею. Характерное, определяющее.
Конечно же, не остаток длинного безволосого хвоста. Должны быть мелкие острые зубы, белые-белые. Небольшая головка на тонкой шее, маленькое, остренькое личико, вытянутый нос. Немигающие глазки. Веснушки,- отметины былой волосатости. Визгливый голосок…
Всё должно быть уменьшенным, отталкивающим, если и не вызывать приступ самого страха, то беспокойство – наверняка.
Крысы, если они не заняты добыванием пищи, наверняка постоянно борются за более высокую ступеньку в иерархии. Они не в состоянии праздно сидеть и дремать. Праздность раздражает, праздность бесит. Кричать, показывать по любому поводу зубы, ссориться с соседями… А я не такой? Это и мне присуще».
Егор почувствовал дружелюбие девушки, застенчивое, слегка манерное. Она смотрела на него с любопытством, с тем любопытством, которое появляется в глазах у ребёнка, при виде новой игрушки. Даже если бы он вовсе перестал понимать язык представителей рода Крыс, допустим, оглох, он понял бы, что изображает каждый жест, знак, гримаска на лице. Приятие или неприятие не нуждаются в громко произносимых словах.
Конечно, только для дурака не играет большой роли оттенок значения произносимых слов, но вибрацию от произнесённого слова и дурак  уловит.
«Почему я об этом думаю? Почему именно этими словами?» Этот вопрос долбил мозг упорно и беспокойно. Егор готов был с кулаками кинуться на любого, кто, не дай бог, высмеял бы его мнительность.
Даже зная женщину, в какой-то момент доходит, что совсем её не знаешь. Мир женщины и его мир разнятся настолько, что душами никогда не слиться. Женщины странные и непостижимые создания. Они обладают покоем, который сам по себе совершенство.
Тем не менее, Егор прикусил губу, почувствовав, что заданный самому себе вопрос неуместен. Есть вещи, которые он мог бы сделать заранее, обдумать, прикинуть, что и как…Но не обдумал ничего до конца, не сделал. Рохля. Его жизнь с горы катилась. Некому камень бросить под колёса, палку в спицы вставить, сделать хоть что-то, чтобы замедлить скольжение.
Спросил бы кто, чего он боится, наверное, Егор, не задумываясь, ответил бы, что боится умереть в эту минуту, боится умереть счастливым. Не получалось пока облекать всё в слова.
Почему-то возникло это дурацкое ощущение, что он всё время как бы находился вдали от мира, не пускали внутрь. А он ждал, ждал, простым просителем, нищим, тем, кому срок назначили выстоять. И вот перед ним начали распахивать ворота. Лязг засова, дрогнула-колыхнулась створка, щель увеличилась. И проявление любви к тому, что он ещё не видел, возникло. Предощущение.
Что было – забылось, что будет, - а что ломать голову, что будет, щель становится всё шире.
Тень от крутого склона придвинулась к ногам. Чуть в стороне кустарник тонул в золотисто-красноватой дымке, сквозь которую просматривался пень. Он почему-то приковывал взгляд.
Ребёнок рождается, он не любит тот мир, в который приходит. Ребёнок плачет, понимая всю свою трагичность. Чтобы изменить мир, нужно сначала его полюбить.
Полюбить, не значит, допытываться до сути. Облекать всё в слова.
Фоном было почему-то поблёкшее небо, такого же цвета, как и всё прошлое. Память, казалось бы, никак не действовала на сегодняшнее.
Сегодняшнее - яркое мгновение чего-то настоящего. Не прошлого или будущего, а интенсивного осознания себя.
Какое-то мгновение отмывает все видения до первоначального лоска. Сочетание звуков застревает в голове, в питательной среде всё растёт быстро. Вписанный квадрат в окружность не может быть больше самой окружности. Мир парадоксов устроен неправильно. Не понять, чего требует мир?
«Что-то чувствую,- подумал Егор.- Не знаю, что именно, но всё со мной такое уже было. Очень давно. Впереди тропинка, спуск под воду, воздушной завесой перекрытый вход в пещеру, звук. Я блуждаю. Когда заблудишься по-настоящему, то всегда ходишь кругами. Возвращаешься на то же место, откуда только что ушёл, и не узнаёшь его. Новое место - исток новой жизни, а, по сути, возврат».
Егору было неприятно, что, так ему показалось, девушка подмечает его чувства лучше, чем он сам.
Бред. Пережитое чувство навсегда остаётся с человеком. Потерять, пока жив, мир нельзя. Будущее нельзя увидеть. Его можно придумать, и, тем не менее, чувствовать себя прокажённым среди людей.
Не всё ли равно, где гнить: мёртвому в могиле или живому среди ходячих равнодушных мумий. Всем плевать на всех.
- А на черта мне это?- Егор был уязвлён тем, что почувствовал себя виноватым. Он никак не хотел. чтобы что-то его держало.
С лица не сходила маска холодной весёлости с вымученной улыбкой, в которой не участвовали глаза. А как же, глаза должны дистанцироваться от кажущегося безразличия. Улыбайся сам себе и пей.
Нельзя, зажав в руке гранату, кинуться в атаку на жизнь. Против чего воевать? Жизнь – это не кто-то конкретный, кто отодвинул тебя в сторону, вышвырнул тебя из своей жизни, попросту, забыл о тебе.
Забыл,- так надо напомнить. Стоит распахнуть крылья своей памяти, подставить их свежему ветерку, можно ведь взлететь.
Егор чувствует, кто-то издалека стрижёт его горестным взглядом, смотрит на него, сквозь него, видит и прожитые годы, и те дни, которые он проживёт. Он - никто, муравей в людском муравейнике. Даже номера нет. Нет, номер есть – 36966, но кто разглядит среди сонма ничтожных мелочей, среди почти сорока тысяч его? Кто вытащит за воротник из толпы?
Интересно, сколько муравьёв проживает в муравейнике? Тоже, поди, все под номерами. Вот бы подружиться с тем, у кого  такой же номер.
Он мыслили как бы находился в бредовом сне. Без сна обойтись нельзя, как и без воздуха, без пищи. Но сон без сновидений всё равно как история без дат. Без сновидений сознание начинает чудить, утрачивать способность к нормальному сосредоточению. Кто бы объяснил, что и откуда берётся, почему так поступаешь, а не иначе?
Ни на секунду не прекращается движение. Туда снуют муравьи, сюда. Все покорны жизни. Все принимают свою участь.
Егор забыл многое из того, что важно. Не стоит присутствовать при объяснении, что будет с ним через минуту, через час.
Но он чувствовал, ему настоятельно необходимо самому выговориться перед внимательным слушателем. Без спешки.
Ощущение, что перед носом пытаются захлопнуть калитку.
А действительно, почему не уступить жизни? И он, и все обрамлены рамкой, как картина. Внутри рамки то, что привлекает. Почему бы не лечь и сложить руки на груди, не сопротивляться ничему, соглашаться?. Пускай, кто хочет, тот и сажает его на цепь. Мужик должен сидеть на цепи, на коротком поводке находиться, у ноги.
Глаза блеснули прозрачными льдинками, судорожно глотнул воздух. Если уж решил менять жизнь, нужно менять всё.
Всё последнее время Егор не понимал, почему поступает так, а не иначе, какая блажь уводит в лес, зачем тянуло в этот овраг.
Первый раз спустился, так и десятка шагов не прошёл, какая-то сила прогнала. Полез ещё. И ведь не было никаких изменений: ни в лучшую сторону, ни в худшую.
Поступал как баран. Что заставляет барана и раз, и два раза биться рогами в ворота, хотя рядом распахнутая калитка? Крепость рогов, таким образом, баран проверяет? Ворота хочет открыть? С тропы в сторону шагнуть боится? Или повинность, таким образом, он отбывает?
Егор не жил, он волочил, нёс на себе весь накопленный груз: груз годов, груз приобретений, груз переживаний,- всю бесполезность, понимал, что не пригодится ему никчемный скарб. Жизни вовсе не нужно, чтобы он нашёл себя в ней, жизни хочется, чтобы он растворился в жизни. Судьба - судьбой и останется в домыслах, оговорах, в непонимании.
Для ясности, кажется, он и на Северный полюс двинулся бы. Только там нет Затопов. Что, Затопы – пуп земли? Через особый духовный канал космический разум через полюса подпитывает землян.
Глянь кто в это время на Егора, точно поразился бы бездонности глаз со следами невысказанной муки.
Слияние с жизнью,- это наслаждение ею, настоящая близость, когда и риск, и удачи, и переживания переживаются сами собой…Увы! Сам собой, не спрашивая, один чирей садится.
Ну, сходил к оврагу. Погрузился в транс, понизил температуру тела. Такое случилось, после спуска закоченевали ноги. И дыхание замедлялось. И что?
Ну, раз спустился, и достаточно. Ни лучше, ни хуже не стало. Впрочем, нет, как всегда, худшая сторона перевесила,- Мария уехала. И тон, тон, гневный, обвиняющий, появился у неё, выводил из себя. Все виноваты – один он, Егор, белым и пушистым норовит быть.
И снова нелепый вопрос лезет в голову. Почему он здесь? Себя ищет?
Во всём, что с ним случилось, виноват он сам. И жена, и Мария, и все, кто косо на него смотрели – все они жертвы его неумения жить. Тужился стать особенным, а надо стараться быть просто человеком. Не деревом, не камнем, не демиургом – творцом мира.
Жизнь – это зеркало, в которое каждый смотрится, и видит себя, того, кто растворился в ком-то другом. Тот, другой, когда смотришь на него, забирает частичку тебя.
Что такое – неумение жить? Что такое вообще жизнь? Жизнь – не манна небесная. Упала с неба, все куски хватают, и ты схватил первый попавшийся кусок. Твой он, не твой, свою жизнь нельзя спутать ни с чьей. И распутать твой жизненный хаос никому не удастся. И твоё время никто не проживёт. Оно бессмертно.
Мысли подобны червякам, ходы-дыры оставляют в пространстве вокруг. Они поднимаются из тёмных глубин подсознания. Не все, но часть, во всяком случае, многие. Вот и получается вокруг решето. Днище дырявое, вот и вываливается всё в вечность.
Когда-то Егор сравнивал себя с деревом. Какое дерево зимой живёт? Любое дерево холодное на ощупь, оно мертво, лишь с приходом тепла оживает. Убиться можно, мёртвый кусок и вдруг оживает! Как понять, что и откуда, и почему?
Егор живёт вдогонку. Кто-то, что-то всё одно впереди маячит. Вот и вглядывался он, полнился, что никогда, ни вровень не станет, ни докричится, а о том, чтобы переложить часть ноши на плечи другого, и речи не могло быть. Тоской он наливался, тоской.
И мысли его,- не плавный поток журчащей приятно воды, а какой-то поток тоски, в котором надо плыть и плыть…
Егор два или три раза смотрел в сторону девушки, именно в сторону, прямо на неё посмотреть не было сил. Даже не смотря, Егор ощущал её присутствие, и при звуке её голоса сердце замирало в ожидании.
- Терпеть не могу доказывать очевидное,- проговорил тихо Егор.- Где-то должен быть выход.

                52

И всё же, всё же, всё же…Жизнь обстрекала, будто в зарослях крапивы побывал. Мучительные воспоминания – они воспоминания всё же своей жизни. Пусть а ней нагромождение ошибок,- так и в этом своя логика.
От чего-то всё начиналось, переваливало половину, сваливалось к концу. Должно прийти мгновение, которое откроет тайны, то о чём записано на страницах небесной книги.
Но Егор ведь живёт не для сверки записей в небесной книги с тем, как прожил. И результат его жизни, итог, в нездешности будет подводиться. Здраво рассудить, вместо тысяч томов книг в библиотеках, книг ни о чём, на полках должно храниться краткое резюме о каждом, когда-то жившим.  Кто, сколько, какой. Остальное додумается, даже, недописанное.
Подсознание пыталось сообщить сознанию нечто о реальности, пыталось подать сигнал, а вот как он готов истолковать его – в этом проблема. Какое решение ни принял бы Егор, обратной дороги не будет.
Жизнь в одном направлении идёт. Шла бы в двух – одновременно вперёд и назад, то тогда можно было бы говорить о бессмертии. Тогда бы жил и думал, как бы вернуть себя назад, кто бы оценил по достоинству, кто одарит, осчастливит неожиданным подарком. Дудки, живя одновременно вперёд и назад, не тем будешь.
Вот и остаётся ковыряться в памяти, вспоминать, что потерял, что недодали.
И одному жизнь не сделать, и вдвоём жизнь не сделать, разве, наполовину. Встревает всегда кто-то третий. Всюду суёт свой нос, пробует говорить по душам, даёт идиотские советы, рассказывает, сравнивает, заманивает.
С рождением Егора отправили делать то, что сделать невозможно – научиться жить счастливо. Именно для этого появился он  на свет. Наставляли, что в конце будут ждать благодарности. Но нет у него желания говорить «спасибо» за прожитую жизнь.
Егор должен найти свой путь, хотя и блудит по жизни. Не всё мужество профукал. Мужество нужно, чтобы не заставлять делать выбор близкому ему человеку, зная, что тот выбор погубит.
Божественный довод. Бывают моменты, когда никто не в состоянии помочь, как бы ни просил. Да и многие вещи открываются с неожиданной стороны, стоит лишь внимательно присмотреться к деталям. Вот и выходит, что всё зависит от внимательности.
К кому? К человеку? Ко времени, в котором живёшь? К обстановке? От Егора, что и требуется, так усилием воли погасить любые нежелательные эмоции. Гнев?- к чёрту! Радость?- а чему радоваться, начни сравнивать, у других всё лучше!
Свершившееся, если его разбирать задним числом, игрой судьбы предопределяется. Высшим началом, под присмотром ангела. Ангела, ангела не проглядеть бы. Какое-то время он должен побыть рядом, а потом, что, потом ничего уже не изменится, потом живи, да обмозговывай, что имел, что потерял.
Никакого толку нет сличать, сопоставлять, заменять одно другим, если результат будет всегда один и тот же – смерть. Раньше или позже.
Ну, освободится Егор в какой-то момент от безразличия, ну, обретёт уверенность, а время-то ушло, а сил почти не осталось, и толку оттого, что начал понимать жизнь? Когда горстями глотаешь таблетки, понимание жизни как бы и ни к чему. Когда сам себя вычленил из обоймы, сухой щелчок курка никто не услышит. Как начал, так и закончил.
Проговаривая избитые временем слова, которые вроде бы ничего особенного не значили, слова оставались всего лишь словами, однажды поймал Егор тайный смысл слова. Он если и оскорблялся, то не на слова, а на тон – спокойный, который бесить начинал. По всему выходило, равнодушна жизнь к нему.
То, чем он кипел внутри, приливы и отливы горячей крови к сердцу, прибой, который уносил раз за разом его ощущения в пучину окружающего равнодушия, кого, кроме него, это волновало? Вот и нечего накручивать пружину воображения.
Городить изгородь из вопросов вокруг себя – это не что иное, как попытка строить новую жизнь и одновременно изучать свои собственные развалины. В глубине души он осознавал, что городьба из набора «нельзя», из «не могу», «не положено» ни к чему хорошему не приведёт.
Он не состоялся. Не развил талант. Не получил то, что должен был получить. Может быть, сложись всё, как должно было сложиться, из Егора птица большого полёта вылупилась бы.
Бы! Бы! Бы! Упали со стрехи последними каплями время и вдохновение. Упали давно, но отозвались эхом  только сейчас.
Поневоле приходится задумываться. Разгадка должна быть. Должна быть всегда. Выждать надо. Терпения набраться.
И всё же, разлад самого с собой не избавлял от любопытства. Мыслимое, немыслимое, совсем бессмысленное,- оно неведомому вечным зовом служит.
Порывы противоречили друг другу, подтачивали волю. Обрекали на бесконечные колебания. Счастлив тот, кто не испытывает сомнений, кто не рассуждает, никогда не задаёт себе вопросов. Ни умных, ни глупых. Никаких. От этого ни волнений, ни переживаний.
Напряжение находило ниоткуда, напряжение бывало сильным, а причина его была настолько неясна, что даже попытки понять не возникало.
Егор жил будто в полусне. Просыпался, трезвея, будто из обморока на свет божий возвращался. Думал – зачем вся эта жизнь, зачем была та минута, которая с панталыку сбила.
Люди все разные, хорошие или плохие.. Попались уроды,- значит, вытащил несчастливый билет. Не в той кассе его купил. А к кассе кто-то поставил.
Часто он становился не в ту кассу в каком-то отупелом безмолвии. Машинально протягивал руку с последними деньгами в окошечко, спрашивал билет до ближайшей станции…На тот момент ближайшая станция была целью. Там можно было укрыться.
В спину кто-то дышал. Сзади росла стена. Стена мешала.
Всё на первый момент неподвижно и безмолвно. Всё в первый момент представляется не чем иным, как сонным дыханием счастья. Не самого счастья, а предсчастия, ожидания, томления.
Череда мыслей выстраивалась в затылок, мысли раздевали. Он – голый, но голый сам перед собой. А вот покрывало тоски не могло сорвать никакое ожидание.
Не в состоянии Егор был холодно оценивать случившееся. Ему было что терять. Бунт. Душа перемен просила.
Схватить бы чью-нибудь руку, сжать, не отпускать, судорожно вымаливать благодарность. Нет, лучше вымолить способность видеть будущее. Что копаться в прошлом, если оно прошло, если там исправить ничего нельзя, если и одно, и второе, и третье морщь вызывает. И ни в чём он не виноват. Вот что странно. Сделанное, не от него зависело.
Перечня, что сделал не так, нет Потуги какие-то были. Интересно, сделанным считается только то, что на божеском свету произведено, или и ночь участница в деяниях Егора? Ночью он острее своё одиночество чувствовал.
Не сахар Егор. Сахар,- льдистый кусок, глуздка,  щипчиками отколотая от большого куска. Растолчённый, брошенный тот же кусочек в воду, уже песок. Та же сладость, но не те ощущения.
Справедливости хочется. Но разве может существовать справедливость одного по отношению к другому? Справедливость в рамках ограниченного мира живёт. Отдавать и получать взамен, не одно и то же.
Ни шороха, ни стука. Бесстрастная тишина. Вот-вот продерёт озноб. Будто ничего и нет. Что-то нужно делать, чтобы не исчезнуть. Замороженное состояние, при котором не знаешь, что делать и какое назначение. Жизненный завод кончился, пружина ослабла. Нет сил, ни любоваться окружающим, ни ненавидеть.
Но протыкающие глазки никуда не делись. Они внимательные и испытующие. Не глядя можно представить чуть припухшие веки,  шляпку гвоздика зрачка. И этот гвоздик имеет способность выдвигаться. Чем не бинокль?
С помощью бинокля можно смотреть вдаль, и одновременно выхватить из окружающего мира своё отражение. Перевёрнутое видение бинокля в себя направлено.
Когда нет сознания, надеяться нечем. Жри свой кусок мяса, а краем глаза следи, что бы ещё прихватить. Про запас затянуть и не только в душу.
Никак не удержать спасительную мысль. До какого момента оправдать всё можно? Не до той же минуты, когда начнут душить слёзы ярости от бессилия и от усталости? Со слезами приходит понимание, что слишком много потерял, что не хватит времени компенсировать потерю, что нечем штопать дыры, сквозь которые улетучилось собственное «Я». А было ли оно?
Глубокая тоска. В тишине, в одиночестве хорошо мечтать, но не в состоянии, при котором затмевает все чувства одно,- будто за тобой кто-то гонится по пятам, отпускает, тут же догоняет, валит на землю, ты поднимаешься, судорожно делаешь несколько шагов вперёд, тебя снова догоняют, валят, и всё повторяется снова.  И некому спасать.
Тогда страх захлестнёт. Тогда мир становится слепым, подчиняющимся неведомой воле.
Злость, ярость, отчаяние от бессилия. Не во что впиться зубами. Ритуал человечество выработало: не руками, так с помощью зубов защищать себя надо. Ругаться.
Кажется, всплеснул Егор руками, но нет, сидит он неподвижно в летней тишине, насыщенной всевозможными запахами, здешних и нездешних трав и деревьев, что удивительно, лягушечьего кваканья не слышно, стрекота сверчков нет.
Глубокое и одновременно низкое небо утюжит макушки деревьев на склоне оврага. Как уживается и то, и то – непонятно. Небо, как и истина – кольцо, бессмысленно искать начало и сомневаться.
Солнце высоко-высоко мерцает желтовато тепло. В солнце особый смысл.
И вдруг дошло, не сам, не головой, не мозгом,- тело поняло,- что тепловато-жёлтое солнце, пропавшее до этого мига, вернулось, чтобы отпустить на свободу. Обвал запахов – дымок из дула стартового пистолета.
Кто-то поставил на колодки, кто-то построил стадион, кто-то провёл финишную черту.
«Промеж мной и жизнью,- думал Егор,- нет целой жизни. Куски.  От сих и до сих. От рождения до школы. Школьные годы. Кусок наособицу – смерть матери. Кусок – женитьба. Кусок – развод. Я что и делаю, так бегаю от одного отрезка к другому. Всё было, но без благости». 
Шарахнулся от прошлого.
Секунду длится такое состояние. В эту секунду кто-то вонзает свои клыки. Он опередил. Боль. Оставшееся время боль будет жить внутри. Что это, как не момент взаимопроникновения? Ничто не разделяет, ничто не соединяет. Все движения наощупь. Слепец. В темноте он живёт.
Ощущение боли, ожидание удара, тень, придающая контрастность, желание забыться…Вокруг беспристрастные наблюдатели, всего лишь наблюдатели. Они пальцем не пошевелят, чтобы помочь.
На пустом месте копится раздражение, в голове начинают роиться мрачные образы. Равнодушие и брезгливость ко всему.
Близкие! Они сукины приспособленцы. Чем уж так они близки? Тем, что какое-то время были рядом? Единоутробные? Тем, что после исчезновения, будут делить наследство, предъявлять какие-то права?
Они всегда вежливо выслушивают, дожидаясь, пока кончишь говорить,  но и снова, и снова речь заведут про свои нужды. Притворяются. Всё вздор. Каждый живёт свою жизнь.
Егор чувствовал себя совершенно по-дурацки. В голове разброд мыслей, в ушах иссушающий тягостный звон, свет не давал пространственных координат. Егор боялся собственного сознания.
Щёки заполыхали возмущённым жаром. Он как бы заново всё переживал. Заново в мозгу разыгрывалось действие. Подловатый глаз в щёлку за всем наблюдал. Ухмылка. Ничего поделать нельзя.
Живёт Егор, словно ожидает всего этого. Жизнь – «это», то, что происходит. Не удивляйся, не выясняй, не объясняй ничего. Главное усилие должно быть направлено на то, чтобы не смотреть в упор перед собой. Для того чтобы не сойти с ума от поднимающейся изнутри ненависти к себе самому.
О радостях не помнилось, а были ли они? Было ли согласие хоть в чём-то? Каким же убогим всё кажется. Безнадёжный крах иллюзий. Чуть ли не физическое отвращение ко всему. Атмосфера враждебности, никчёмности, посредственности. В один цвет окрашено всё вокруг – серый, как пыль.
Ниоткуда налетел приступ бешенства. Заскрежетал зубами. Нет, жизнь не игра. Жизнь не забавляет. Ни денег нет, ни своего дома. Нет рядом тех, одно присутствие которых создавало ощущение радости.  Посадить бы дочку на колени, понюхать волосёнки на голове. Нет, жизнь не миндальничала,  он сам не в состоянии открыто поговорить с ней. С кем говорить, когда каждую секунду приходится жить вновь? Тут вопросы неуместны.
Со страхом жить невозможно. Перебороть страх, значит, не заглушать энергию сознания. А сохранилась ли эта энергия? Сколько должно пройти времени, чтобы понять, что вообще происходит?
Непонимание заполняло паузы. Непонимание ничем не смутишь. Слова – слова не задевают. Да и не слышно что-то слов.
Долги минуты, когда хочется затопать ногами от бешенства. А вместо этого приходится изображать жизнерадостность.
За несколько секунд устал душой и телом, нет сил, чтобы вспоминать и обдумать случившееся. Полная заторможенность. Стадия истощения. Минута, в которую приходится невольно озаботиться экономией сил.
Ничем, сидя в безмолвии, Егор не отличается от негодяев, каких сотни. Бессовестно и откровенно он пытался пустить в ход все известные приёмы, лишь бы обезопасить себя от коварства, даже несуществующее горе готов изобразить. И всё из-за дурацкой подозрительности.
И что-то непоправимое при этом делается. Гнетёт неопределённость. С каким бы облегчением ощутил он под ногами не пустоту, а твёрдую почву.
Но отчего возникло чувство, что ни единого шага сделать, что лучше, если тот, кто за ним гонится, убьёт сразу?
Не стоит делать вид, что всё хорошо, даже когда всё плохо. В этом промежутке не что иное, как придуманная жизнь.
Произнёс слово «промежуток», и сразу видится результат. Слово ведь бомба, сгусток слюны, находясь во рту, оно пропитывается ядом и гнилью, или же растворяется в патоке, но оно не безразлично, и если ты выбросил его, то оно катапультируется в человека.
Слово – сучка, которая облаивает из подворотни, которая молча подбирается сзади, исподтишка цапает. Цапает так, что боль приходит потом.
В том, как с Егором обходятся, в голосе, смехе, во взгляде, во всём чувствуется какой-то подтекст, какая-то глубоко запрятанная причина. Ему стоило лишь на миг, на какой-то неуловимый миг окунуться в пучину страстного самопожертвования, как началось раздвоение души. Благодарность и осуждение, приятие и неприятие…
Какая-то часть его, часть его души, не принадлежала, не служила никому. Она всего лишь наблюдала. Наблюдала как бы со стороны, фиксировала, ни во что не вмешиваясь. Являлась хроникёром, летописцем, биографом. Зачем? При жизни это Егору не нужно
Он не понимал, зачем ему наблюдать и наполняться для того, чтобы хоть что-то из себя представлять. Неужели для того, чтобы в какой-то момент мочь послать всех упырей от власти, и в очередной раз уехать?
«Моя участь – овраг,- размышлял Егор.- То отребье, которое разбежалось по свету, никогда не сделает шаг навстречу…»
Не подобрать слова, каким можно выразить освобождение из гнилого стоячего болота, от окружения приспособленцев, от самого себя. Отрыв от действительности происходил.
Вокруг всё было по-прежнему, но и в этом по-прежнему, таился свой смысл. Ждал Егор встречу с чем-то реальным.
Он повернулся лицом к девушке, ища что-нибудь знакомое, какую-то деталь, запах или ощущение, которые позволили бы без лишних слов  приблизиться к пониманию происходящего. Но всё оставалось неизменным.
И в который раз на ум пришла мысль, что где бы он ни появлялся, у окружающих начинаются неприятности. Пропал скот, завяла картошка, выползла змея,- он виноват.
Даже если из тумана слышатся голоса,- это эхо его мыслей.
 Из-за него, не из-за него, не важно, важно, что он ощутил себя как нарушителя мира.

                53
 
Живёт Егор не как обычный человек – и не широко и не открыто, а как бы заключён в скобки. Живёт в гнетущем и злобном отчекрыженном пространстве. Как написали про него на небесах, с тем и выпустили.
Пульсирующие кольца судьбы истекают из небесной записи. С ошибкой, с большой буквы написано, с маленькой – скобки неправильность вылупка констатируют. Судьба бросает его с одного места на другое, подобно тому, как бросают камень в воды озера, от брошенного камня по воде идут круги, а от него не в его среде идёт неприятие. Вот в чём загадка.
«Я никого не устраиваю. Я всем мешаю. От меня никакой пользы».
Отчасти это кокетничанье,  но и непонимание самого себя. Такое с ним было, он тоже куда-то рвался раньше. Тоже было сиротское восприятие всего. Нет врождённой значительности.
На лице растерянность. Кто бы, что бы ни говорил. Губы дёргались, словно хотели выпалить словом, но что-то заклинило в подающем механизме. Безвозвратно слово сорваться не могло.
Всё оставалось внутри, всё шевелилось там, за костью лба, да и глаза купорили боль.
«Я не могу вмешаться ни во что».
- Что такое будущее?
На мгновение Егору показалось, будто возник какой-то порядок в хаосе мыслей, у которых не было начала и конца, будто под ногами почва стала твёрже.
- О каком будущем говоришь? О будущем страны – со страной ничего не произойдёт, каким ни будь правитель, ему глубоко наплевать, кто ты, где, какие мысли в твоей голове, нет никому дела до тебя. Наверху даже не знают, что ты живёшь.
О своём будущем озаботился? А стоит ли? Какую ценность представляешь? Не тобой решается вопрос будущего, не ты решаешь, за тебя решают…Результат хочешь знать? А зачем результат обязательно знать нужно? Тебя не будет, и все проблемы исчезнут.
- Но ведь я могу что-то сделать. Если я могу, то должен сделать.
- Успокойся! Никто никому не должен. Долг перед жизнью невыполним. Как и перед самим собой, перед своей совестью. Пока живёшь, долг копится, по крохам копится. В малом, помни, сокрыто большое.  Именно поэтому совесть начинает мучить.
Не переживай, всё так, как должно быть, как следует быть. Всё не принадлежит никому. Когда приводят как аргумент слово «должен», всегда в запасе держи запасной вариант, с возможностью в последний момент воспользоваться запасным выходом. Табло «Выход» над запасным выходом постоянно горит.
- Ты это о чём?
- Да о том, что при самом худшем исходе, всегда можно в последний момент что-то исправить. До того момента, когда ниточка, которой привязан к жизни, оборвётся. Оборвалась ниточка - игра закончилась. То, что было правдой, перестаёт быть ею.
Слова – миллионы взвешенных в воздухе пылинок. Заворожено наблюдал Егор, как они сыпались в пустоту, исчезали, искорки не гасли, они особое состояние создавали.
Внимательные и придирчивые глаза смотрят оценочно, без всякого стеснения. Должна последовать хлёсткая реакция на слова. Но её нет. Егор, вроде, и пригнулся.
- У животных нет и благоговейного трепета перед жизнью,- проговорил он робко.
Егору или послышалось, или на самом деле кто-то хмыкнул, но он ощутил движение воздуха. Он с кем-то разговаривал, но кто его собеседник – загадка.
Закрыл глаза – будто погрузился на дно водоёма, будто его накрыл густейший туман, ничего не видно. Что и слышно, так отдалённый гул.
И хочется, хочется доказать, что всё неправда. В «последний момент» всё само собой поправится. Сострадание смягчит горечь любых слов.
Панический ужас заставил рот закрыться. Егор – дикарь, дикарю нельзя произносить вслух имена, дабы не притянуть несчастье. Злой дух заключён в словах. Произнёс не то слово – подвинули тебя к краю обрыва. Лучше – молчать!
Если выпал Егор из своего времени, если не может удержаться в промежутке времени женщины, то, будь он хоть банным листом, всё одно его бояться будут. В лицо не скажут, но наверняка подумают, что он, Егор, плохая примета. И околачивается в Козульке только ради своей прихоти. Кормят, поят, обстирывают его, а толку, как с козла молока.
- Для чего - я?- спросил самого себя Егор. Хмыкнул, хотел ещё что-то добавить, но оборвал себя.- Если в глазах муть, то пенять на краски нечего.
Когда он смотрел на кого-то, в первую очередь видел самого себя. Хорошо, когда было желание смотреть бесконечно, испытывая при этом покой. Он тогда как бы находился в жизненном сне, не выплывал за прорисованные рамки дозволенного, был и чувствовал себя духовным отражением мира.
Ему хотелось не разговаривать с кем-то абстрактно-космически, а говорить хоть и самому с собой, но видеть образ.
Отразиться можно только в зеркале. Идиотски устроена жизнь.
Ещё не хватало, чтобы в этот овраг стаскивали не только разбитые зеркала, но и старые, целые, с лишь потемневшей амальгамой, вобравшей в себя сотни и сотни образов.
Овраг - загадочное место. В нём звука собственного голоса пугают. И эхо особенное. Эхо здесь не звук, а телесное ощущение, что ли.
Всё, что наговорил и надумал Егор в овраге, весь его бред, всего лишь способ договориться – неизвестно с кем.
Навалилась душевная смертная слабость. Слабость совсем не умирания, но тоски, она рождала желание немедленно оказаться в другом месте. Лучше, в незнакомом.
Полоска света над головой была очень далёкой, наполненной дополнительной глубиной, голубовато-зелёной, какой-то влажной и на взгляд, и, казалось бы, на ощупь. И там, наверху, как и глубоко-глубоко под водой, наверняка была необычная подводная тишина. Там некому шуметь.
Но почему расселина провала впереди сужалась? Стены вроде как сдвигались, воронка затягивала внутрь.
Ноздри уловили движение воздуха. Чем-то пахнуло. В голове прозвенело. Боль? Предупреждение?
Что напрягло? Егор не любитель лишних объяснений. Он всего лишь прохожий по дороге жизни. Что ему предназначено, то с ним и случится.
Ощущение того, что его предали, рождалось из понимания необходимости расстаться с тем, что было дорого. В какой-то момент понял, что нечего было хранить всё-всё. А он, навьючил на себя по-дурости излишек, тащил, и никак не мог сообразить, что сбросить в первую очередь. Сбросить так, чтобы не стыдно было оглянуться, чтобы это место не осталось в памяти зарубкой. Барахло не жалко, пусть гниёт в оврагах.
Ощущение себя чужаком, равнодушие к месту обитания, это, конечно, плохо, это приводит в недоумение, это бесит.
Знать и не встречать понимание, конечно же, несчастье. И это несчастье рождает усталость, вырабатывается безграничный и изнуряющий страх перед будущим.
Хвала небесам за остатки сообразительности, за способность хоть что-то видеть. Остатки сообразительности Егор волок на себе как вериги, дар это или проклятье,-  его смятение вызвано отнюдь не растерянностью.
Егор смотрел прямо перед собой. Смотрел вопросительно. Понятно, камень никогда ни о чём не поведает, ручей так и будет журчать, перекатывая мелкую гальку, папоротники, сохраняя присущую реликтам отчуждённость, будут всегда настороже.
Бульканье воды заставляло острее ощущать тишину. Овраг был полон запахов, по одним только запахам можно было представить, что тут происходило в течение столетий. Тлен, разложение. Это ужасно.
Время прессовало. Оно не давало разбираться в дарах небес. Время не щадило. Время ускользало между пальцами.
Время – это смерть. Смерть – самый эгоистичный поступок, так как смерть не щадит чувства живых.
Егор – вечный должник, живёт в ожидании приговора. Отступиться от долга ему нельзя. Странно, долг никем не предписан, нет такого закона, согласно которому долг перед жизнью можно было бы отсрочить.
Голова у Егора шла кругом, в мозг впились тупые ржавые иглы. Он поскрёб подбородок, глубоко вздохнул. Казалось, он был недоволен, вроде бы хотел возразить самому себе. Он чувствовал себя разбитым и измотанным словно бы после тяжёлого физического труда. Но камень на гору он не катил, не упирался в попытке остановить лавину.
Раздумья ни о чём, не работа. И долгое разглядывание нечто, превращало это нечто в неопределённый силуэт на фоне тусклого сияния. Никак не удавалось пересилить скованность из-за взгляда девушки.
Бред, дурь.
Даже в неподвижности, сидя на одном месте, Егор летел во вселенной, не настигая своего времени, оно мчалось впереди. Если время остановится по собственной воле, будет ли это означать крах его безупречной цельности?
Внезапная остановка вдребезги размозжит о стену очевидности. Ни один врач не соберёт по кусочкам.
Не раз Егор в мечтах представал лицом к лицу с опасностью,  спасал тонущего, поднимался в атаку первым, разные вещи и события приближались и уносились. В мечтах не было чувству страха. Мечты – это сон, возврата из которого может и не быть.
Голова в последнее время плохо варила. Она как бы наливалась жидкостью, средневековым эликсиром, разбухала. Надавить бы так, чтобы прорвался пузырь, чтобы вытекло зелье. Не удавалось Егору нащупать стравливающий клапан. Память отказывала.
Егор распрямил плечи, глубоко вдохнул свежего воздуха, он постарался подавить тягостное томление под ложечкой.
Всё преодолимо. Всё можно закруглить. Не терпит природа острых углов. Наверное, поэтому иногда ощущал, как его кто-то обжимает, выпирающие косточки сильно и нежно уминает. Тревожность и требовательность пропадали. Непривычно легко начинал себя чувствовать.
Неизвестно откуда возникло желание поднырнуть «под». Под обстоятельства, под жизненную реку, под руку того, кто поднял её в замахе, изготовился ударить.
Надоело плыть по течению, десятки раз вброд переходил ручьи, со смыслом, без смысла. Вода была теплой, ледяной,- какая разница, какая вода, если есть где обогреться? 
Когда просто живёшь, не думаешь о том, что плывешь по течению жизни. Не думаешь до тех пор, пока кто-то со стороны, шибко умный, не подскажет этого.
Дурацкое желание поднырнуть «под» вызывало холодок неприятия, чуть ли не могильный озноб обиды тридесятого чувства. Он взрослел рывками.
Пускай он пережил глубокую обиду, обида старит, но обида позволяет ощутить и цепи, и непосильную ношу. Она, как должное, вводит в такое состояние, при котором сколь ни пытайся, закрыть глаза ни на что не сумеешь. Она спички вежду веками вставляет.
Причины, побудившие спуститься в овраг, не помнились, особой сообразительностью Егор не блистал и уж, во всяком случае, быстротой мышления он не отличался. Новые идеи, а новое всегда повторение старого, проникали в его сознание со скрипом.
Но Егор норовил закрепить навык, повторить порядок, который был предопределён заранее. Егор чувствовал нутром наличие связей. Про связи ему лучше было молчать.
Чёртово одиночество, скверное расположение духа, оно возникло, оно заставляло растечься вширь в попытке прикоснуться к стене. Четыре стены должны окружать человека, в стене обязательно должны быть окно и дверь – пусть, маленький лаз, но он должен быть. А иначе, сходясь, стены сожмут до размеров ссохшейся горошины.
А на лице маска неприступности. Глупая улыбка растягивает губы. Такое выражение лицо приобретает в тот момент, когда хочется выговориться.
Ужасно, наверное, когда вокруг всё приходит в движение. Стены, потолок, пол колеблются, воздух делается тяжёлым, ломтевато-ноздреватым, режь его,- всё одно не надышишься.
Взор делается отсутствующим, устремляется в пустоту, и ничто не в состоянии отвлечь от догоняющей время мысли. Бесстрастен Егор в это время.
«Желал бы я знать,- флегматично размышлял Егор,- что теперь собираются предпринять обстоятельства?»
Егор пытался обшарить память до самого последнего уголка, вывернуть наизнанку, как мешок из-под зерна вытряхнуть.
Он открыл было рот и тут же его захлопнул, поскольку на ум не приходили нужные слова.
С какого момента всё перевернулось? Егор никак не мог сообразить. Не с того ли, когда в первый раз шагнул в провал оврага. Хотел бы забыть, не вспоминать, не помнить, сколько раз вычёркивал-перечёркивал из памяти тот момент, когда окутал густой туман, густой и настолько белый, настолько плотный, настолько перенасыщенный водяными парами, что лицо покрылось испариной. Будто открыли вентиль трубы с перенасыщенным паром.
Пар хлестал из трубы с шумом, а туман поднимался в тишине. Откуда-то снизу, из-под ног.
Сначала туман был до колена, потом всё выше и выше. Наконец, заволокло всё вокруг. Он даже не успел по-настоящему испугаться.
Каким бы ни был туман, он на земле на километры не ложится, рассосётся. Солнце поднимет его.
Бог с ним с туманом, но тот голос из беспросветной мути, глухой, будто из глубокой ямы или из пещеры, голос помнился.
Звук голоса удивил. Егор внезапно тогда осознал, что до того он ни с кем не обменивался ни единым словом. Если за минуту  до того как услышать голос, перед ним никого не было, и если за доли минуты всё заволокло белёсой мглой, и если из ниоткуда послышался голос-зов,- что это, как не знамение? Тем более, тот голос напомнил о том, чего никто не должен был знать. И что страшно, Егор в тот момент онемел.
« Ты должен идти. Уходи не оглядывайся. Ты – мессия!»
Что это было? Чей голос? Голос интуиции? Голос субстанции?
Егор испугался. Прежде чем сделать вывод, хотелось вникнуть в происходящее поглубже. За собственный страх он никого не винил.
Если бы не испуг, который вызвал подозрение, голос, туман, овраг – всё это было бы постановкой: кто-то написал сценарий, режиссёр воплотил в жизнь.
Но ведь был шорох.
Звук борьбы. Боролись два ангела, белый и чёрный. Боролись за него. Одна сила перемалывала другую. За кем победа? В войне нет победителей. Туман рассеялся. Звуки, миллион звуков больно ударили по ушам. От них томящий зов долго сохранялся.
Слова произвели должное впечатление, слова накрыли чувством непонятного страха. Нечто огромное, бледное возникло впереди. Замерло сердце, но разум подсказал: «Вслушайся, постарайся понять и тут же забыть все слова. Запомни эту невероятную тишину. Из неё, из тишины придёт «то».
Всё было неподвижно. Ни единого звука  «то» не подавало. Глухота напала.  А тишину надо было слушать.
Как можно спокойно слушать, если обличают в несостоятельности?
Прежняя энергия покинула Егора. Мерцающий свет нес угрозу. И то, и то было правдой. Правда – это ложь правды с обратным знаком. Слушая правду, Егору хотелось заткнуть уши.
Он знал, чего не стоит делать, но делал. Он не мог в полной мере знать будущее. Раз это так, то ничто не могло его успокоить, вот он и мучил себя вопросами, и ждал от тишины ответ. Правильный, неправильный…Для него был важен тон, убеждение с каким говорилось, настрой.
Это не какая-то великая тайна, если в какой-то момент приоткроется щелочка в будущее. Того, кто ненароком подсмотрел будущее, станут ненавидеть. Почему, да потому что он, подсмотрев, никого не предостережёт от ошибок.
Красивая ложь нужна, совсем не правда. Да и предостережение – лишняя обуза: откупиться от несчастья нельзя. Лишних денег нет. Когда выживаешь, тут не до жиру.
Звон. В ушах звон. Сердце бешено колотится. Какая причина заставляла его так колотиться? Даже стук сердца в тот момент казался лишним. Да и не только стук сердца, но и всё тонуло в тишине, создавая неловкость.
Месяц, два месяца прошло с той поры, когда Егор в первый раз был в овраге. Разве дело во времени? Какого дьявола постоянно думать об этом? Не один раз Егор спускался на дно оврага, но ни разу больше не окутывал туман, ни разу голос провидения не будил память, если что и осталось от посещений, так смутное желание просить прощение за то, что он не как все.
Вбил себе в голову, что не как все. Чтобы освободить голову от этой нелепицы, надо сжать и разжать растопыренные пальцы.
И снова, будто его окликнули. Никак небо сотряслось от вызова?
Всё переплелось: он, девушка, голос, прошлое. У всех славное прошлое. Есть герои и жертвы. В прошлом все неправы, кроме его. Егора. Да и любое пережитое событие, если оно не запечатлевается  в памяти других людей, оно как бы не существует. Если не услышал ни благодарности, ни признания,- ничего как бы и нет.
Ни убедить Егора в правильности его жизни никто не сумел, ни разубедить в обмане покинутости никто не в состоянии.
Боги на Олимпе живут, человек топчет землю, а сущность его пребывает в четвёртом или пятом измерении. А измерения с первого до четвёртого разным хламом забиты.
Жизнь выжидает. Пристально разглядывает свою жертву. Конечно, он, Егор,- жертва. Он обезьянничает, повторяя не самые лучшие образцы прошлых жизней. Он -.дерьмо. На него наступи – не хрустнет. Он - картонный ящик для песка: насыпать можно, а перетащить на другое место не удастся, расползётся.
Радостное возбуждение, что он живой, что с ним всё в порядке, что может позволить себе радоваться, не может вызвать отрицательные эмоции. Надо быть осторожным. Не будить зависть. Он, Егор, простак. Одинокий, предельно отчаявшийся тип.
Егор в первую очередь страдал от невнимания. Для кого-то важен восторг, кому-то необходимо кого-то видеть, кого-то сомнения гложут. Невнимание – это ведь и воспитание в ненависти и лжи для того, чтобы человек замолчал, никогда не узнал правды.
В прошлом всегда много грязи, и его невозможно отмыть.
А голос, который звучал в ушах ничего не уточнял. Голос как бы напоминал, наталкивал: «Ты должен понять, что я хочу сказать».
Увидеть бы того, кто хочет о чём-то предупредить.
Нет, но ведь когда поднимаешь телефонную трубку, этим движением как бы обязуешься верить всему, что тебе скажут. Собеседника не видишь, ни его глаз, ни мимики, читает ли он с бумажки, говорит от сердца – по интонации о правильности приходится судить.
Предполагать удовольствие.
Делать надо только то, что необходимо. Толку-то, ну, обзовёшь кого-то  «плохим», ну, под воздействием со стороны потом переведёшь его в разряд «хороших», а он каким был, таким и остался.
Смешно заявлять, что Егор «плохой» или «хороший», он – человек. И этим всё сказано. Он с рождения заключил сделку с жизнью.
Поход в овраг – всего лишь способ уплаты за жизнь.

                54
    
Всё слишком поздно. Егор ухватился за это высказывание, словно в нём было спасение. Нет больше той жизни, когда все ходили строем, получали гарантированную зарплату, дозировано узнавали новости, строили коммунизм.
До Козульки жил Егор и не остерегался. Давал обещания. Что-то выполнял, что-то так и оставалось обещанием. Особо это не напрягало.
А теперь… Пять минут прошло, а нет сил, двинуться. Шорох, тревожный шёпот, невнятный гул. Гул отрывистых слов. Накат тоски. Гул откуда-то снизу доносился. Скорее всего, из расплавленных недр лава искала выход. А ну как кратер образуется? Вот уж точно, тогда ему нечего ждать повторения жизни.
Егор перестал различать тогда и теперь. Тогда – не помнилось, теперь не осознавалось.
Впереди целая вечность, но другой раз, именно в эту минуту, когда, казалось, пришёл крах всему, он не знал, куда девать себя от маеты. Было одно желание - исчезнуть.
Зевота раздирала рот. Ничего не должно случиться. Мысли были как бы врассыпную. Ему нечего искать драму там, где её нет. Нечего обстукивать стены, заглядывать подпол, перебирать бумажки, корчить гримасы,- жизнь спокойная, будничная, слепая, вся в ожидании, завтра принесёт что-то новое.
Перед завтра Егор готов предупредительно расшаркиваться, отступить в сторону, готов пропустить вся и всё, только бы это завтра наступило. Вместе с завтра должен прийти душевный покой.
Вдруг проснулось раздражение. Он сердился не на себя. Да ничто само собой не приходит. Бог раскручивает Землю, заставляет Солнце вставать по утрам. Богу этого достаточно. А остальные перемены приготовлены помощниками. Помощников у Бога полно.
Это только считается, что в контору небесной канцелярии избранные попадают. Списка никто не видел. Некому подсказать, кто Егором двигает, кто заменил в нём кассету с ощущениями. Из-за этого жучок сомнения, шевелился в Егоре, грыз концы нитей привязи.
Вчерашнее нагло поступает со своими воспоминаниями, завтрашнее,- оно натягивает как бы полог. Кружит, гасит, бесстыдствует в безнаказанности.
Вот и приходится душить в себе боль. Тогда непроизвольно пальцы сжимаются в кулак, судорожно сглатываешь. Организм выходит из повиновения. А ком под ложечкой не рассасывается, наоборот – как говорится, ни охнуть, ни вздохнуть.
В такие минуты внутри всё переворачивалось. Возникали мысли об отмщении, о своей смерти, о том, что всё не так. А как «так» жить не показали,  и как «не так» пережить, никто не подсказывал. Вот и  разверзалась глубокая пустота одиночества.
Она пялилась. Чужая беда для неё – тайная радость. Случилось несчастье покрупнее – это целое событие.
Егор чувствовал: нужно отвлечься, как-то передохнуть после утомительного ничегонеделания. Выбор один – пропустить пару-тройку стакашков или поговорить «за жизнь».
Константина нет, а сблизиться с другими не выходило. Откуда он мог знать, что у кого в душе?
Нет, нечестную игру ведёт жизнь.  Но ведь это обман, он, так считал, поступал честно, а вокруг, все, что и делают, так мажут чёрной краской всё подряд. Черно впереди, черно сбоку. Ни одного просвета. И Егору предлагают стонать и корчиться.
Это каким виртуозом надо быть, отметать все невзгоды, гасить в зародыше нетерпение, создавать настроение «приятия» всего. Одно заменить другим, ловко подменить низкосортного человека на органически необходимого. Ему, Егору, необходимого. А с другими как?
В шеренгу становятся по росту, а не потому – хороший он или нехороший.
Пораскинуть мозгами, себя всегда успокоить можно. мол, твоя «половинка» где-то бродит, твоё зеркальное отражение предупредит вовремя. А отчего тогда мистическая тоска?. Прикажете носить с собой зеркало?
Кто-то, где-то всё учитывает. Недосказанность упрятывается в многоточия, они кем-то прочитываются, череда точек и пропусков, вызывает в голове сложную цепочку образов. Разных, несхожих. И что и остаётся, так прислушиваться, осторожничать, глядеть и не видеть.
Мысль о бесконечном дне, который никак не кончается, растягивается в бесконечность, нагружая ощущением одиночества, сама по себе невыносима, она - свинство.
Мысль – это не тот бог, который требует к себе страх и почтение. Мысль – скиталец, она бесприютна, она может задержаться и поселиться везде. Странность мысли в том, что она никак не привязана ко времени. Думая, Егор не замечал, как шло время.
В груди возникло стеснение, в груди закипали непонятно чем вызванные слёзы. Не хватало ещё, чтобы Егор расплакался в овраге перед женщиной.
Чашки весов качнулись вниз, приведя в движение клапан. Смутное чувство свободы, родившееся из опасений, перевесило. Егор на какой-то миг почувствовал невероятную чуткость к колебаниям воздуха от движения чашек весов, осознал раскрытие каналов многочисленных связей его с оврагом.
Не отчаяние нарастало, нутро противилось безнадёжности и одиночеству. Егор готов был взбунтоваться.
Чем может закончиться бунт нищего? Демаршем отверженного. Смрадом отдаёт вереница таких слов.
Чудное состояние, его будто бы ловко принакрыли стаканом как ту надоедливую муху, которая, ошалело моталась из угла в угол по комнате, и вот она, не понимая, как оказалась в стакане, ожидая конец, бьётся о стенки, в попытки выбраться наружу. А он кто? Он тот ловец,  находится снаружи,  разглядывает через стекло насекомое, при этом чувства одинаковые. Муха бьётся изнутри, Егор – снаружи колотится в то же стекло.
Пяти секунд хватит, чтобы вонзить клыки друг в друга. Секунды достаточно, чтобы, заглянув в глаза, понять и испытать и ужас, и всю тяжесть навалившегося груза. Нет времени, чтобы стать самим собой. Нет времени, чтобы стать счастливым. Про богатство так и не стоит заикаться.
В двух лицах един Егор, в трёх ли, Может, он сонм множества множеств лиц? А у жизни беспощадная хватка. Жизнь не выбирает, хватает ближнего, ломает в угоду, чтобы показать нерадивым их место.
О чём можно рассуждать серьёзно,- скорее всего, об оправдании собственной несостоятельности. Об оправдании своей жизни. Что есть «я»?
Вопрос вопросов. Отвечай, не отвечай – говорить не о чем. Любой ответ – ложь. «Я» - последняя буква алфавита. Пока до неё доберёшься, состаришься и потеряешь все силы.
В любой момент под ногами может образоваться провал-пропасть. Пропасть – это и поток блаженства, и приятие большинством, и особое расположение. Пропасть – это и опрокинутое на голову ведро с помоями, это щипки в спину, косые взгляды. Это и нежелание смотреть прямо в лицо. И исчезновение теплоты и доверчивости, которые нормальный человек испытывает к миру.
И с этим приходится жить. Ждать того момента, когда можно будет выкинуть что-нибудь этакое, не совместимое с мнением большинства.
Что самое обидное, так не пробуждается ни возмущение, ни всё сметающая ярость. Полнейшее отупение. А ведь должна быть минута взаимопроникновения. Разделяющий мрак должен рассеяться.
Увы! Не осталось ни доверия, ни честности, ни мужества. Пуст Егор.
Хорошо, что не оборвалась ниточка привязи к жизни. Его доля не худшая. Он не слеп, не нем. Руки-ноги целы. Иначе игра давным-давно окончилась бы. Что касается воображения, воображать себя можно кем угодно, воображения создают невсамделишные отношения. Они не обременительны.
Сколько глупостей совершает человек за жизнь? Сто, тысячу или всего одну? Одну, но такую, глупее которую придумать ничего нельзя.
Глупость – это появление на свет не в той стране, не в то время, не у тех родителей. Глупость – всех не устраивать. Глупость – не чувствовать себя свободным. Не ощущать в себе прилива надежды, не мочь кому-то довериться и тем самым обрести веру в себя.
Егор – наблюдатель. Но он не обладает беспристрастностью. В этом его слабость. Редко ему удаётся разбить стеклянную перегородку, сквозь которую он смотрит на мир. Разбить и не порезаться, разбить, чтобы капля за каплей его кровь не вытекла.
А для чего бить стёкла? Наверное, чтобы изменить время.
Получается, Егор не научаем. Он – подголосок, он всего лишь откликается на происходящее, он обыгрывает происходящее ради какой-то непонятной истины, установленной непонятно кем.
Не жить, а стараться понять истину, жить, разгадывая тайну, всё время прислушиваясь к голосу, что это, если не дурь?
Вот и выходит, ни один урок не пошёл на пользу. Глупость, конечно, немножко нарушает ход жизни, но ведь это отчасти и хорошо – мхом так не обрастёшь.
Глубоко ошибается тот, кто считает, что знает людей, что хорошо разбирается в них, что догадка-интуиция может обезопасить, предостеречь от беды. Если есть будущее, то возникшие проблемы всего лишь суть - приключение.
Приключения хороши, если к ним основательно подготовился. Приключение – проплыть по реке на лодке, даже внезапно хлынувший дождь,- приключение. Приключение,- когда внезапно расколется вдребезги от грома небо, миллионы миллионов дождевых осколков, слава богу, не настолько острых, чтобы распороть кожу, извергнутся сверху.
Приключение, когда можно спрятаться под дерево, накрыть макушку газетой или заскочить в сарай. Заорать от восторга, возникший терпкий страх – это одно из составляющих приключения.
Сущность Егора такая, он против каких бы то ни было обязательств. Окончательные обязательства в любой области он не приемлет, будь то работа, выбор друзей, семья – во всём должен быть выбор, он должен и входить, и выходить из любой ситуации свободным. Предпочтительно, чтобы руки оставались пустыми.
Свободным – раз, свободным – два, а не закружится ли от свободы голова? Стоит десять раз повторить слово «нет», уверишься, что так есть и на самом деле, но стоит один раз произнести «да», как будто из проковырянной дырки вся гнилая сущность тут же вывалится наружу.
Любая жизнь вначале идёт по кромке просто Жизни, глубоко не внедряясь, далеко не отходя. Впритирочку.
Брызни на горящее полено водой, как полено зашипит. Шип – зловещий звук, тайный смысл горения в раздвинутости сырого пространства.
Если бы, если бы…Дурацкое ощущение, что он всем портит жизнь, что до него было тихо, все были довольны, с появлением же его возникли проблемы.
Егору совсем не хочется никаких проблем. Ни для себя, ни для кого бы то ни было.  Тем более, для девушки. Цель его – устроить свою жизнь. Не быть подопытным кроликом. Пускай, на других жизнь оттачивает своё мастерство. Егор должен стать опытом своей жизни. И ни чьей больше.
Пора возмутиться, но если сжигает любопытство, то возмущение стоит отложить до лучших времён.
Занятная это штука – жизнь. Нелепый случай- и вот фортуна повернулась лицом. Показала девушку. Она ни на кого не похожа. Красное платье с узким лифом и мягкой широкой юбкой, облегающей гибкую фигурку. Глаза у неё не чёрные бусинки, как показалось вначале, а светло–серые. Точёная шейка выделяется белизной. Рука маленькая, тонкая и смуглая. Лунка ногтей очень белая. У неё тонкие запястья. Ничего крысиного.
Но она из рода Крыс. Очень плотно сжимает губы,- верный признак упрямства, такой человек не пустится в признательные объяснения. И брови у неё прямые и длинные.
При светло-серых глазах, прямые и длинные брови?
Нет, что-то настораживает в облике…Что? Особое выражение лица, или отсутствие какого бы то ни было выражения? Слишком пристально глядит? Никак не вяжется чистый, резковатый голосок ребёнка-птахи с пристальным взглядом. А что стоит прищур взгляда…И почему, стоит только отвести глаза, как напрочь память стирает образ, почему красное платье запоминается зелёным?
Потаённая улыбка…Она знает намного больше, чем скажет.
Ящерка из сказов Бажова, посланница хозяйки Медной горы? Дитя подземелья? Чего-чего, а гор в округе нет. Не дай бог иметь дело с посланницами, предложив что-то, они взамен потребуют душу. Посланник несколько вариантов в запасе имеет. Он исполнитель чужой воли с даром предвидения.
Нет, но переход от красного цвета платья к зелёному,- это что-то космическое.
Егор где-то слышал, что и солнце, по-настоящему, в космосе, видится в зелёном цвете. И опять на ум пришло непонятное: почему корова есть зелёную траву, а молоко у неё белое?
Девушка! Марсианская Аэлита! Удивительная способность быть неприметной. Незапоминающаяся тень, но тень, тем не менее, создающая ощущение, способная менять форму.
Пробил озноб, может, от сырости, может, просто от возбуждения. Власть возникших иллюзий цепко держала в своих объятиях.
Что-то нужно предпринять, но страх, но бессознательное желание переждать, этим как-то отпугнуть наваждение, не бросить вызов судьбе, а тихонько отодвинуться в тень,- это не что иное, как его защитная способность одиночества. Жизнь многих одиночек заканчивается продажей души.
Егор готов продать душу этой девушке. Не за так отдать, копейку и за подаренного щенка берут. Так положено. Для счастья. Несусветная дурь полниться счастьем за минуту до того, как исчезнешь!
Продаст он душу за копейку, а копейку куда деть? На что пожертвовать? Нет торговой хватки. Не в состоянии он ни обжулить, ни быть бессребреником.
В овраге и церкви нет, нет и паперти с нищими, нет и сборщика пожертвований. Нет ведь и базарного прилавка с разложенными для продажи душами.
Егор не стал бы торговаться. На кой? Но девушка что-то должна предложить.
Вот ведь пришло в голову сравнение девушки с марсианской Аэлитой. Читал в детстве о такой.
Любопытно. Что? Ни он, Егор, ни Аэлита не владеют абсолютными истинами. Это факт. Они оба не претендуют на обладание истиной, это чуточку позволяет испытывать изумление. Скорее всего, встреча была уготовлена. Но почему в овраге, почему в минуты растерянности? Почему ни с каким-нибудь мужчиной, с тем хоть можно было бы поговорить «по душам», пропустив пару-тройку рюмок водки?
Хотя, именно минуты растерянности самые уязвимые. Человек в них – недочеловек.
Как же хочется заорать, это должно успокоить. Заорать, но не бросить камень. Брошенный камень может ранить. Только крови и не хватает. Нет, но с каким бы рвением Егор принялся бы утешать, какие заверения высказал бы.
Когда встречаются двое, то их обязанность друг перед другом взаимодополнить каждый каждого.
Почему-то Егор вспомнил, что сегодня пятница. Он любил пятницу. Это конец недели. В пятницу пропадает чувство вины. В пятницу можно расслабиться.
Вокруг одиночек постоянно витает душок двусмысленности, вокруг всех несостоявшихся людей прочерчен порочный круг, и все они считают, что с ними играют нечестно. Одиночки темны изнутри. Но только не в пятницу.
Эх, если бы кто мог погрузить в такое состояние, в котором можно было бы увидеть не только прошлое, но и будущее, в котором настоящее показало бы все отгадки на все вопросы.
Глаза девушки отсылают Егора в прошлое. Ни единого слова не произнесено, но кто-то как бы диктует:
- Закрой глаза, расслабься, дыши медленней, ещё медленней. Ты распался на частицы. Тебя как бы сгребают в кучку. Ты – рассыпанный песок. Ты - много-много песчинок. Вот уже маленькая горка. Песчинки слипаются в комок. Ты – шарик. Душа покидает тело. Она летит вверх. Граница есть только вверху. На земле лишь горизонт воображаемо ограничивает пространство. Лишь вверху чёткое деление на прошлое, настоящее и будущее. Лишь там грань делит, что находится позади, что впереди…Смотри! Постарайся нутром уловить перемену.
Слова – зеркало, отражающее того, кто говорит. Но ведь внутри у зеркала гробовое молчание.
- Перемена – это шанс выжить, выплыть, узнать про себя что-то новое? Толку от перемен, если жизнь не становится лучше? А куда деть прошлое? Или перемене всё равно, с каким багажом ты уходишь-приходишь? Что, перемена привораживает, завораживает, обездвиживает?
Егор внезапно понял, что сморозил чушь. Его жизнь проще и лучше не становилась, ни на рубль богаче он не стал. Всего один раз держал он в руках доллар, пресловутое евро в глаза не видел. За границей не был. А во всякую чушь ввязывается. Всё что-то выяснить хочет. Отстранённо и иронично наблюдает за суетным миром. Он человек, который всё видит и слышит.
Откуда же теперь дурное предчувствие? Нутро это подсказывает.
- Я жду перемен… просто перемен. Меня должны бросить в воду на новом месте, в новый поток. Я должен выплыть.
- Что, и не важно плыть каким способом? Куда? С какой скоростью? По-собачьи, или кролем? Перед тем как плыть, осмотреться надо. Цель наметить. В воду броситься, тоже место выбрать надо. По отмели приятнее брести, чем глотать воду из волны.
- Моя цель – выплыть. Способ не имеет значение.
- Просто выплыть – этого недостаточно.
- Счастье без денег невозможно.
Егор ощущал превосходство говорившего над ним. Голос холоден и жесток. Голос готов развеять оцепенение. Убеждения того, словно вбитый с одного раза гвоздь. Поражало отсутствие всяких эмоций. Ясно, коротко…Но фальшь, во всём фальшь…
- Конечно. Просто выплыть – этого мало. Важно не потерять нечто особенное – способность жить.

                55

- У счастливого человека нет прошлого.
«Опять заумно,- снова Егор поймал себя на том, что скептически усмехнулся.- Слушать о том, как кто-то докладывает миру о своих мучениях, о том, что он ополчился против всех, что жизнь своенравна, чинит препоны, одни тяготы и неурядицы,- было тошно. Всё произносилось без  интонаций. Высказывалось, как непреложные истины, от них не больно и не холодно».
- Способность жить – это есть, дышать, видеть, ходить, хотеть?
- Этого мало. Надо учиться осмысливать вещи и события. Учиться тратить приобретённое, освобождаться от денег.
- А если нет денег? Ну, осмыслю я всё, и что? Не на что бутылку водки купить. Не на что катушку ниток купить, чтобы в кармане дырку заштопать. Осмысливай, не осмысливай, а всё плохо…Так к чему надо быть готовым?
- Быть готовым к тому неотвратимому, что ждёт каждого.
Егор выпрямился. Он не придавал чрезмерное значение совпадениям и не видел в произнесённом слове нечто зловещее и таинственное. Вмешательство потусторонних сил могло быть только во сне. Поэтому после слов ниоткуда наступила долгая пауза. Егор, чтобы продолжить разговор, сказал как бы наугад:
- Игра стоит свеч. Перед этим надо пожить в своё удовольствие. После этого можно и поставить жизнь на карту.
Последнюю фразу Егор сквозь зубы процедил.
Разговор шёл молчком – читка чужих мыслей и желаний. Это была попытка предвидения. Когда-то, когда человек не умея говорить, он так общался. Это сейчас его враз посчитали б ненормальным, если б он заговорил сам с собой.
Он не до конца понимал, что ему говорят, что он сам говорит, однако догадывался, что ему хотят показать уязвленное место, поворот, откуда всё началось.
Егор невидяще уставился в пустоту перед собой, напряженно вглядывался, будто пустота должна открыть нечто жизненно важное.
С головой всё в порядке. Но что-то было не так, и какие бы веские аргументы не приводил тот, с кем Егор говорил, ввязываться в спор вовсе не хотелось. Дурное предчувствие не покидало. Надо быть начеку, чтобы не ляпнуть лишнего. С ляпа селилось ощущение, что всё вокруг валится в бездну.
Чёртова жизнь! Она морочит голову, ничегошеньки нельзя переиначить. От неё становится невмоготу, из-за неё возникает неистребимое желание – сбежать.
Чего только не несёт жизнь в своём потоке. Всё, что бы не несла, всё, в конце концов, тонет, за что-то цепляется, разлагается. Вонять начинает. По берегам потока всегда рыбаков полно. Хлещут леской с наживкой на крючках по воде, норовя выловить Золотую рыбку.
Точно, пахнул запах водорослей. Плеснула рыба хвостом по воде.
Всё отмерено, у всего свой срок. Перед глазами смерч огней, много-много шаров вылетели из плавильной печи жизни, но один шар почему-то чёрный. Так ведь не бывает, чтобы среди жёлтых, перекалённых – белых, малиновых, цвета соломы шаров, был не нагретый – чёрный? Чёрный шар – шар тишины.
Горизонт прочертила падучая звезда. Днём никакие звёзды не видны. Значит, это не звезда. Значит, горизонт полосуют души, а огни – это осколки взаимостолкновений жизней, остатки порушенной иллюзии счастья.
Что привело его в овраг,- так блажь. Она самая. Думалось, калачиком свернётся, человеческим эмбрионом на моховой подстилке, точь-в-точь как в материнском чреве, тепло, покойно, под защитой, как тут же всё враз и узнает. Тут и придёт неведомое «состояние аффекта».
Ярости – не ярости, ужаса – отчасти, отчаяния,- может быть! Только он – это уже не он, Егор.
С запрокинутой головой, зажмурившись, поддаваясь щемящему накату безысходности,- он ждёт. Ни справа, ни слева нет стен, нет впереди границ. Лёгкость сердечного освобождения,- состояние, при котором, кажется, всё познал, не в силах ничему верить, если такое возможно. Это неотменимая реальность или что-то другое? Это многодневные бредовые фантазии.
Поди разберись, что у жизни на уме. Она – хитрюга. Коварство у неё в крови. Напустит тумана, а что за ним – поди разбери.
А Егор ни к чему не привязан. Тихо и пусто, не считая девушки. Глухое безмолвие вокруг.
Что-то скрипнуло. Перед глазами тень. Будто карусель начала раскручиваться. Столкновение прошлого с жалким настоящим.
Глухой стук, искра, невзначай вылившаяся слеза. Егор – ось. Того говоруна, которому доказывал, который множил вопросы, разгонял на кресле, вокруг всё мелькало: стены провала, деревья, огромный валун, говоруна нет.
Внезапно всё замерло. Не сгрудилось в кучу, а всё осталось на своих местах. Значит, в голове улеглись мысли.
Растерянность возникла от минутного проявления человеческого горя.
Егор стиснул зубы. Рука потянулась к подбородку. На секунду закрыл глаза и прислушался к молоточку, стучавшему в виске. Только молоточек стучал в черепной коробке, ничего больше. Пусто в голове.
В споре он защищал не игрушку, отстаивал не чьи-то абстрактные интересы, не собственность, а хотя бы и собственность, в споре он часть себя защищал, ту часть, которая наиболее уязвлённой оказалась. Позволить отсечь от себя часть, большая роскошь, а ну как та часть самая лучшая, в ней неповторимость его?
Небо стало белёсым – солнце убралось за высокие облака. И воздух стал колючим и острым.
Всё что-то обещало. Но отчего накатило странное уныние?
Сидя на траве возле ручья, Егор особых неудобств не испытывал. Наоборот, именно сидеть и слушать – именно такой способ жизни теперь для него был идеален.
По сути, час ничегонеделанья – мёртвый час, в нём чувство одиночества мешает предаться как горю, так и радости. Короткие проблески сознания делаются неуместными своим появлением.
Егор как бы утратил самоуверенность, он не мог участвовать в сложной и тонкой игре жизни. Какая-то сила отбросила его за пределы его самого. Омерзительно хлюпала вода о камень.
И снова мысль - хорошо бы пропустить одну-две стопки водяры. Влага обожгла бы горло, по жилам разлилось бы бодрящее тепло, может, он тогда бы опрокинулся в бездумное расслабление. И бог с ним, что не испытывал бы он во хмелю ощущение блаженства, зато наслаждение покоем наступило бы.
Вот он невольно и вслушивался в тишину, в попытке определить место зарождения чего-то нового внутри себя.
Из забытья мозг в реальность включался рывком. Ощущения просыпались не сразу. Событие какое-то место души прогревает скорее.
Однако, когда событие облекается в слова, оно воспринимается не так остро. Одно дело, когда Егора фактом оглушали, словно обухом ударяли по голове,- тут уж не до переживаний, тут на ногах бы устоять, совсем по-другому воспринималась порционная подача события.
При порционной подачи есть возможность взвесить, что-то отсечь. Перетолковать по-другому.
Облечённое в примирительные слова событие безобиднее, слова сглаживают. Слова завлекают в тенёта, в них запутаешься настолько, что никаких сил не хватит защитить свою уязвимость.
Как бы ни подтыкал под себя края одеяла, всё одно щелочка останется. С помощью слов можно подстроиться к окружающему миру, перекроить свою собственную природу.
Перестук в висках постепенно стихал. Тело расслабилось, разжалась пружина внутри. Егору казалось, что он куда-то поплыл. Всё исчезло в облачке жёлтого дыма.
Не все объяснения правдивы. Не всё подтверждает, что он существует на самом деле. Однако, затылком, шеей чувствовал Егор движение за спиной. Чувствовал неприятие. Подняться бы, и мелкими шажками, не поворачиваясь, отступить, но вместо этого зловредное хихиканье.
Со спины наносят удар. Надо быть начеку. Броситься наутёк или отбиваться?
Ему что и оставалось, так ждать, задержать дыхание в нелепом молчании. На ум приходили слова, молча их перебирал, отбрасывал. Слова ничего не выражали. Егор – всего лишь передатчик. Ему ничего не позволено исправить.
Тщетны попытки проникнуть в мысли другого человека, тем более, понять их, потому что всё не такое, каким кажется.
Грех это или не грех? Если осознанно не стараешься понять другого человека, конечно, это грех. С другой стороны, понимаешь же, что тратить впустую силы, соглашаться, делать вид, будто веришь в лживые басни, а вдруг, пригодится,- это дурь.
И, тем не менее, исчезла грань между внутренним ощущением, словами невысказанными и словами сказанными молча.
Одна за другой перед глазами проносились картины, проносились правдоподобно, с остаточными ощущениями, будто видения прошлой жизни.
Замкнутое пространство. Темень. Вода. Тепло. Покойно. Ничто не угрожает. Временами слышится издалека голос. Потом боль, резкий свет. Испуг. Шлепок – плач. Ничего до – ничего после.
Прошло много-много времени. Время как раз отсутствовало. Время помниться будет значительно позже.
Он видел и не запоминал, или смотрел на самого себя как бы со стороны, не сохраняя видения своих ощущений.
Память металась, она в панике и он, Егор, должен напрячься, должен протянуть ей руку, это входило в обязательства его перед прошлым, даже если прошлое забрало всё то, что когда-то оставляла ему память на хранение.
Начинала бить дрожь при мысли о своей беспомощности. Ни в чём не в силах Егор разобраться. По сути, ничего не делал, палец о палец не ударил, праздно сидел.
В мыслях где-то витал, но всё время обнаруживал себя на том же самом месте. Получается, толок воду в ступе.
Он - жертва. Чтобы всё осмыслить, нет времени. Паника. Крепло внутреннее сопротивление. Однажды увиденное, он пытался переписать своими словами.
И лавировал, и лавировал, сохраняя бессмысленную внешнюю неприступность. Зачем? Зачем жизни надо унизить, навязать неприглядную роль?
С разной памятью он жил. До трёх лет – одна память, в тридцать три года – совсем другая. Какая настоящая, какая ложная? Почему накрепко врезаются события нескольких секунд?
Нашло оцепенение. Среди мелькания красок, каких-то неясных образов, рождённых воспалённым сознанием, слишком натуральных для подделок, некоторые сходу запоминались, так как сочинить подобное  нельзя, допустим, увидеть сразу два солнца, он должен был уловить, или осмыслить одно событие. Оно будет главным на много лет.
Бессмысленно уставился Егор на камень, рассматривая его как какой-то шедевр, как «Моно Лизу», ни словом не отвечая на немые вопросы. Что, камень – пророк Илия? Вещие слова должны на грани проявиться?
События?
Одно событие в какой-то час, одно за день, за неделю, за год, надо проиграть каждое мысленно. Постараться довершить начатое. Не руководствуясь первым позывом.
Но ведь выстроить масштабную карту перемен Егор не в состоянии, не хватит способностей. Это сколько нужно учитывать и просчитывать.
Егор не вполне понимал намёк жизни. Тот, кто исподволь прял нить жизни, тот должен и владеть в совершенстве искусством намёка.
Жизнь плетёт паутину. В конце концов, сотканная паутина опутывает полностью. Чтобы вновь распустить паутину, необходимо найти кончик узла. В паутине нет узелков.
Менялись образы, судорожно трепыхалось в рёбрах сердце, палец давил на кнопку пульта.
Неважно, какую кнопку нажимал Егор при этом на пульте. Раз не потерял ощущение осознавать, раз тёмная волна страха не накрыла с головой, не захлёбывался он в пене, то, скорее всего, палец давил кнопку «Пуск». Его не изолировали от мира. Его просто несло.
Егор вдруг увидел себя мальчишкой. Оторопь. Всё настоящее. Видит умершую мать, видит отца. Их четверо ребятишек, сестёр и братьев, выглядывают сквозь щель занавески. Почему эта сцена прокручивается раз за разом?
Смерть матери – первая отправная точка? Раз есть первая, то наверняка отыщутся и другие поворотные отметины.
Прошла секунда - всё отошло, исчезло. Не тогда ли в первый раз сделал трагическое открытие, что и он умрёт.
Открытие смерти стало множить слова, создавая иллюзию близости конечности времени. Время не стареет. Время вечно. Это только на часах существуют пустоты-просветы-промежутки между цифрами.
Миг. Миг просвета невозможно постигнуть и удержать. Прежде чем откроется просвет, и раз, и два раза уткнёшься в стену. Какой бы ни была стена, её надо сокрушить. Нет времени ждать. Но что странно, мысли об отсутствии времени приходили в тот самый момент, когда жизнь его разоружила. Когда он поднял лапки кверху.
Думал Егор об одном, а ненавязчиво, словно бы невзначай, ощупывал взглядом девушку. Окидывал её взглядом оценщика, пытаясь удостовериться, что перед ним не какая-нибудь профура, подсадная утка,  которой отводится роль заманить в ловушку.
Егор воспарял и падал. Влажная рука сдавливала горло. Воздух, каким дышал казался пропитанным напряжением. Оттого что не спускал взгляда с девушки, легче не делалось.
Жизнь приготовляла к этой встречи. Она не виновата, что у Егора налицо признаки остаточного примитивизма. Может. это не так и плохо. если знать меру.
Идиот, разозлился Егор, почему ты бездействуешь? Чего тянешь кота за хвост? Неспроста всё. Смелости не хватает? Боишься? Переждать не удастся.
А ведь девушка не отводит глаза. Странные у неё глаза, окуляры микроскопа, она обегает глазками, как бы ощупывает, пробует на вкус. Глаза катаются по лицу. Как в ртутном шарике дробится в зрачке  отражение. При малейшем сотрясении, множество кругляшей образуется, сохраняя отражение в каждом. Осколки глаз девушки отражением остаются на всём.  Она подняла голову, как бы случайно посмотрела, что-то подобие улыбки, улыбки невзначай, тронуло губы.
Странно, всё, что нужно для того, чтобы понять жизнь, находится у каждого внутри. Там же и беспричинные мечты.
Егору хотелось казаться спокойным и уверенным. Что можно противопоставить наглым притязаниям жизни,- только суровое достоинство. А его нет. Крошево внутри. Метлой прошёлся по закуткам ветер. Выдуло правоту. Бессилие разбухало внутри. То, что гнетёт, оно ещё вчера не существовало, не существовало до этой встречи.
Как же поменялись интересы. Не далее, как три дня назад, переживал по поводу своей брошенности. Куры, корова, огород, поспешный отъезд Марии,- всё это угнетало. Тогда - отчаяние, пускай всё провалится в тартарары, ничего изменить нельзя… Теперь пристальный взгляд выразительных, совершенно бездонных глаз, заставил усомниться в том, что недавние, вчерашние переживания существенны.
Мороз по коже продрал. Снова вспомнились некормленые куры, не доенная корова, переросшие огурцы на грядке. Возник шум тянувшейся, никогда не прерывающейся жизни: протарахтела где-то машина, залаяла собака, кто-то кого-то о чём-то спросил.
Бог с ней, что марсианская Аэлита почти не дышит. Это только кажется, что она смотрит пристально, на самом деле она глядит боковым зрением. И ещё, кажется, что она понимает, о чём думает Егор.
У неё удивительное умение считывать мысли до того как они в слова переходят. Иметь дело с таким человеком небезопасно.
В тишине таяли шумы. Таяли и отваливались из нутра огромные куски тишины.
Именно из-за этого нутро под не ведающим снисхождения взглядом ожесточалось. Ощущение, будто он, Егор, тонет и всплывает, тонет и всплывает. Нет бы, бросить верёвку, протянуть палку, помочь как-то, а на него лишь без улыбки смотрят, гадают, удастся всплыть или нет.
Господи, думал он изумлённо, как же тяжко под прицелом плыть. Но напряжение ослабевало. Всё приходило в норму.
И страх пропадал, и ненависть улетучивалась, и любовь, если можно так сказать, перестала будоражить.
И между тем, словно зверь, почуявший шальную добычу, Егор насторожился. Чем, если не благословляющим знаком, эта встреча с девушкой была. Хотя, вряд ли небо эту встречу заранее подготовило.
Кто знает, кто знает.
И раз, и три раза надо прощупать то место, прежде чем утвердить ногу. Брызнувшие фонтанчики не в счёт. Всегда надо ступать на твёрдое место.
Жизнь – данность. Он - раб. Данность раба – до скончания жизни грести, брести, тащить груз.
Хорошо, что рядом больше никого нет, а то бы пришлось выслушивать обмен замечаниями.
Щепетильная сдержанность мысленный цинизм переносит во взгляд. Егор готов поклясться, что так не по себе ему никогда не было. То ли взгляд ёжил, то ли неопределённость впереди смущала.
Егору подумалось, что он находится на старте марафона, вот-вот прозвучит выстрел стартёра, добежит он до финиша, каким будет финиш, где,- это туманное далёко. Подсчитывать результат будущего рано.
А ведь бегают не только марафон. Есть суточные забеги, есть забеги на сто километров. Бегут через пустыни. Бегут по ступенькам наверх небоскрёба.
Добродушная улыбка покривила губы. Егор пытался придать лицу естественное выражение. Он явно слышит звон цепляемых одно к другому звеньев цепи. Не хватало  ещё, чтобы он оказался прикованным к камню.
Егор молчит, марсианская Аэлита тоже не произносит ни слова. Её нисколько не обижает неразговорчивость Егора. Она принимает его молчание как должное и молчит сама, считая, что это не должно никого смущать.
Нет, Егор не на старте марафона, он, скорей, в поезде. И поезд набрал скорость, спрыгивать поздно. Тем более, двери наглухо закрыты.
Вагон, в котором едет – его мир. Основополагающий. Он обжился в купе, надышал, пропитал своими запахами всё. Четыре стены, дверь, окно. Мелькание жизни за стеклом. Там всё новое. Он и купе имеют отдалённое отношение к заоконной жизни.
В поезде ни о каком благоразумии, ни о сочувствии к кому бы то ни было, ни о желании понять, не думалось. Есть желание победить любой ценой. Исступлённое желание сломать и унизить.
Привычки притворяться за собой Егор не имел. Не всегда удавалось выдержать небольшую паузу, чтобы чувствовать себя спокойно. Не всегда он находил в себе силы улыбнуться, чтобы сбросить напряжение.

                56

Непонятно, как живёт Егор: сверху ли он спускается вниз, как Бог с Олимпа, или бредёт по бесконечной дороге, перевоплощаясь в разные ипостаси, в животных, в подобных себе людей, в растения. Сам ли бредёт, стоит на месте, а мимо протаскивается картина иных жизней,- кто знает. По самому короткому пути он идёт, петляет?
Впрочем, после каждой неудачной попытки он начинал сомневаться в том, что хоть когда-нибудь добьётся успеха, что ветер перемен выдует из него сомнения, и он снова во что-то поверит.
Редко кто пристально вглядывается в то, что происходит вокруг, а ведь вглядеться – это значит получить нужное решение. Да и не мешало бы перебрать всё в нутряной своей шкатулке.
Красивый, так он не имеет права дурнеть, некрасивый – так ему не стоит обращать ни на что внимания. И тот и тот строит планы на будущее. А если совсем худо стало – посмейся над правилами приличия, но делай вид, что им подчиняешься. Так легче.
А вокруг одна песня: ты можешь! Ты просто не хочешь. Мол. на всё существует намёк понятный с полуслова.
А где, в каком закутке отлёживается намёк? Живя наедине с миром, ощущая его весомость, конечно же, значимость происходящего Егор понимал, как  одновременно наказание и оправдание себя.
Мир не исключал  участие его в любви. Мир просто требовал присутствие кого-то, кто мог бы дать совет, к кому обратиться за советом было бы незазорно.
Все обожают порассуждать о любви. Говорят, что это прекрасное, сложное чувство, оно доступно не каждому. Приходит внезапно, но подготавливается в душе исподволь и долго. На такой подарок рассчитывать может каждый, но любовь селится там, где почва возделана.
А может, разговоры про любовь – так люди снимают тяжесть с души: поговорил, вот тебе и облегчение?
Но такое облегчение опасно.
В попытке понять самого себя, Егор в очередной раз обшарил память, просовывал, как бы палец в дыры, в надежде наткнуться на что-то необычное, но ничего не вспоминалось такого, что обнадёживало бы.
Жаль, что жизнь не кусок пластилина, её нельзя мять подобно хлебному мякишу, из которого можно вылепить незамысловатую фигурку, не солёное тесто, наконец, жизнь, чтобы панно из того же теста на стену сделать. В любом случае, любая фигурка, будь то и панно, раскраски потребует.
Разные вещи и события то приближались к Егору, то уносились, бог знает куда.
Жизнь - не карамель «Дюшес». Это карамель, сосёшь-сосёшь, глядь, во рту лишь ощущение сладости осталось. Ладно, хоть ощущение осталось, пускай, и без сытости.
От жизни только набор разочарований, обсасывай - не обсасывай её. Сколько раз Егор настраивался жить заново – результат - ноль!
Вроде бы и свободен Егор от прошлого, даже в паспорте отметина о разводе проставлена, только отметина о разводе не гарантирует освобождение от самого себя.
Давит что-то со стороны. Накинули верёвочную петлю, сжимают пространство, не хватает воздуху. Егор понимал, что задавить это «что-то» до смерти он не в состоянии, но нельзя же быть игроком, который из раза в раз проигрывает, и с отчаянием пытается в очередной раз выиграть у судьбы.
Не понять, какова роль судьбы, когда он спускается в овраг? Порыв к жизни? Судьба – порыв начать все по-новому?
Понять бы порыв, который вообще привёл в Козульку…
Вот и свербит в сознании. Что он кому-то обязан, что его сотворение для чего-то. Оно акт самоутверждения.
Самое лучшее всегда вперемешку с худшими проявлениями.
Тут бы резко остановиться, чтобы инерция встряхнула-сдвинула рой мыслей, чтобы тот сдвиг заставил выкинуть дурь из головы.
Голова-луковица разбухала.
Странное спокойствие овладело Егором. Чуть спёртый воздух оврага, где-то там за облаками потихоньку проклёвывали свою скорлупу звёзды-цыплята, день догорал. День всегда догорает, напоследок вспыхнет заревом отсвета солнечного пожарища.
К чему всё сводится? К тому, что каждый должен отстаивать свой мир, свою принадлежность к самому себе? Отстаивать, что-то жертвуя? За каким чёртом, чувствуя своё одиночество, ещё что-то приносить в жертву? Кто оценит, когда вокруг – пустота?
Для любви Егор не создан, самолюбование – толку от него, хвастаться чем-то,- так тщеславие не добавит уверенности. Делать вид, что хочется счастья, так ни дороги к нему не знал Егор, и, по сути, не стремился осознанно к этому самому счастью.
Тикают часы жизни. Рядом с Егоровой жизнью трутся сотни тысяч других жизней. Его мозг перегружен мыслями, и небо перегружено звёздами. Иначе, с чего ради, раз за разом, небо перечёркивают падающие метеориты?
Человек любит то, во имя чего приносит жертвы. В любви нет справедливости. Мысли совсем запутали Егора.
Что-то в Егоре смягчилось и расплавилось. Того и гляди, не выдержит и расплачется. Всегда, перед тем как принять важное решение, перед тем, как круто изменить свою жизнь, изменить-переломить, сделать новую ставку в жизненной игре, должны излиться слёзы.
Жизнь мчит вперёд. Дурацкая жизнь без остановки катит по рельсам. Стуки на стыках всего лишь вехи чего-то значимого, Егор не мог понять, чего.
Чем переполнен крикливый мир,- совсем непонятно. То, что у него есть избыток взбалмошности, грубоват он, - и к бабке ходить не надо. Грубоват мир от  избытка силы.
Кто в этой жизни Егор, если он не может наметить контуры будущего, если никак не изживёт тревогу, если нет у него опоры, если зловещее видение конца всегда перед глазами? Спуск в овраг не познание самого себя, своей сути, не попытка возвыситься над самим собой... Тогда, что?
Часы – часами. Наверное, многое ещё зависит от завода. До упора в его шкатулке пружину накрутили, так, пару раз ключом провернули-брякнули, чтобы только отвязаться от него,- он-то сути не знал, не ведал, горе или радость несёт.
В лицо редко кто скажет правду. Да и сам судить никого Егор не имел права. Ни в чём он не волен. Тем не менее, главное для него было,- не терять надежду на будущую жизнь.
Будущая жизнь! Да она любого перемелет, следов не оставит. Чем она отличается от болотной топи? Топь поглотит любого, любое. Вот жизнь красивостью и заманивает в зыбун, вот и сгниешь в нём, без отражения он проглотит.
Текут мысли. Столько раз Егор пытался начать всё сначала, осмыслить прожитую жизнь, в конце концов, осознал, он хотел быть всего лишь тенью кого-то. Из-за этого считал все дни потерянными, жизнь - спячка, всё - копание бог знает в чём.
Чересчур медленно тянулись дни. А куда спешить? Раз не умеешь освобождать время из-под маетной очереди привычек, которые постоянно служат как бы точками отсчёта, то и нечего томиться.
День ли ночь, хмуро или солнечно, всё чередуется, кажется, ничего не стоит приноровиться к ритму жизни. Бежишь, сломя голову,- бац, мыслишка посетит, а не лучше ли увериться, что миг принадлежит тебе? Миг – это перемены сейчас. А вечность познать нельзя, да и зачем?
Занёс ногу, чтобы шагнуть вперёд, откинул руку, чтобы нанести удар – надо вовремя остановиться, поймать миг. Миг перемены в состоянии испортить всё.
«Я уже не тот,- подумал Егор.- Я стал другим. Одно плохо, что не успеваю свои перемены никому донести. Кругом – слепцы, у них прежние мерки, они считают, что я должен оставаться таким, каким они представляли меня месяц ли, год назад».
Время от времени на лице Егора появлялась гримаса отвращения. Словно в ту минуту ему приснился неприятный сон, ведь именно во сне он не контролирует эмоции.
Никто не знает, когда настоящая жизнь происходит: во сне, или в процессе бодрствования? В какой из отрезков жизни человек ищет совершенство? В человеческой натуре заложено, всё, что не совершенно, всё – отвратительно. А ведь хочется быть первым во всём. Мания величия присуща всем.
Всё, всем, во всём. Да не для всех жил Егор. Для себя. Сам!
Возможно, Егор сгущал краски. Его страх вызван скорее внутренними, чем внешними причинами. Ему присущ контактный страх,- боязнь сблизиться с кем-то, попасть под влияние. Но ведь и нельзя существовать в полном одиночестве.
Не существует такой скорби, которую пережить нельзя. Всё забывается. Конечно, и раскаянье, и любовь, и ненависть оставляют следы. Разные отметины у них, разная глубина. И то, и то зависит от взгляда, с каким он смотрит на определённые вещи. Не понять только, кто определяет направление и продолжительность осмотра.
Егор осознал, что он остался лицом к лицу со своим будущим. Сегодняшний день тянется бесконечно долго, завтрашний день неимоверно далёк. Что случится послезавтра или через неделю,- об этом и думать не стоило. Неотрывно смотрит он вперёд, и может смотреть, испытывая покой, бесконечно долго, вплоть до самой смерти. Смотреть, ждать и ничего не получить.
Иногда Егору казалось, что шея его удлинилась настолько, как у гусака, что он может голову засунуть под мышку, и смотреть как бы на самого себя, духовно перевоплощаясь в непонятно что.
В таком положении он и есть, он и непонятно что.
Время от времени Егор будто бы слышит, как кто-то спрашивает, не хотел бы он узнать про себя больше, и что за странные, устоявшиеся привычки не дают ему спокойно жить?
Кто-то ненамеренно подчёркивает Егорову особенность: он – не как все. «Не как все» – с лучшей стороны, или «не как все» - из кучи сиротливых ветхих отбросов?
Конечно же, это блажь, сидеть или стоять часами, покуривая и размышляя, ощущать усталость, в конце концов, почувствовать жгучий стыд.
То его состояние и стыдом назвать нельзя. Не пойми, что.  Ничегонеделание безоглядной радости облегчения не создаст. Не возникнет сопричастность миру. Не перестанут терзать тайные страхи.
Конечно же, он не откажется узнать про себя что-то особенное, но при одном условие, что никто при этом разговоре присутствовать не должен. И не из воздуха должны звучать признательные фразы, а напротив должно видеться лицо говорившего.
«Никогда, ни от чего не отрекайся.- Кто это сказал?- Не жди манны небесной. Счастье не придёт само собой. Всё ищи в себе. Откопай, наберись терпения».
Труда не составит, переброситься несколькими фразами. Опасаясь задушевности, прикроешь глаза, переваривая услышанное.
На волоске, на тонюсеньком волоске висит самоуверенность. Это по-настоящему чувствуется, когда сердце сожмёт тоскливое предчувствие.
Что откуда берётся, приходит и исчезает, невозможно понять. Одно ясно, осознание изменений требует передышку. Одиночество всегда источник тревоги.
Нанизанные на нитку одно за другим бусинки слов «должно», «должен»,  «должны» собрали удушливо-замкнутое ожерелье. Никто никому ничего не должен, и вместе с тем набор не обязывающих слов защищает самое уязвимое место. Он как ошейник с шипами на шее волкодава,- попробуй, укуси!
Удивительная атмосфера в этом овраге. Ей присуща особенность, вводить в состояние, при котором происходят открытия. Перед Ньютоном с шумом упало яблоко, Менделеев вещий сон увидел. Огромный валун-булыга, правда, не сейчас свалившийся в этот овраг, тоже из того же разряда,- что-то ждать надо. Появление Аэлиты… тоже из этого разряда.
На лице Егора отпечаталась озабоченность. Неужели он такой незаменимый, что судьбе угодно было привести его в овраг? Факт прихода в овраг, прискорбный по сути,  игнорировать нельзя.
Ещё бы ничего, если бы за спиной у этой Аэлиты был невесомый рюкзачок, если бы голову прикрывала панама, если бы надеты были потёртые джинсы, обзеленённые о траву на коленях,  и всё это вместе взятое, указывало  бы на неё, как на туристку.
Егор стоял и думал. Мыслил, не мыслил. Какая разница! Ежа голым задом испугать нельзя. Думал – в слове «думал» череда отрывочных мыслей-предложений должна была бы заключаться, но его «думал» всего лишь короткий плеск, всё одно, что рыба хвостом по воде ударила. Плеск – круг ряби. И ничего.
Некоторые вещи он схватывал не умом, а каким-то животным чутьём.
Замкнутое лицо Аэлиты, её упорное молчание, может, скорее, она не очень умна…Так этому радоваться надо. Равнодушие Аэлиты к тому, как она выглядит, вызывало недоумение. Ей явно нравиться не по душам. Может быть, щемит сердце тоской непонимания оттого, что она хоть и стоит рядом, но на самом деле находится невозвратимо далеко.
«Ко мне снизошла,- подумал Егор.- И чёрт с ним. Пока не убили. Будь доволен…»
В какой-то мере Егор был подавлен удачей встречи. Ходил, ходил, и доходился. Открылось непонятное. Не его жалкое дело – разбираться, с чем явилась посланница небес. А то, что Аэлита неземная, в этом он нисколько не сомневался.
Наконец, ничем не объяснимое ощущение, что лес то отступает от Егора, отодвигается, отходит, через какое-то время, при  смене настроения, наоборот сжимает глухим кольцом. То же своего рода ожерелье.
Энтузиазм незаметно подёрнулся пеленой смутного сожаления. Нужно обладать особым сердцем, чтобы не испытывать сожалений. В ручей сколько не опускай лицо, счастливого покоя не приобретёшь. Тогда, что?
Покой покоем, но воздух вдруг стал холоден и прозрачен, но это был не тот холод, от которого можно замёрзнуть. Холодила ностальгия по былому, что ли.
Как не хватало чего-то обыденного, настолько привычного, кота, например, того домашнего кота, который сидения Егора на крыльце дома рассматривал обычно сквозь прищур глаз.
Кот и девушка на камне. Прекрасная картина. Мог бы рисовать, точно нарисовал. Закатное солнце бьёт в глаза, вода у подножья валуна пламенеет. Кот, точно, сейчас здесь огляделся бы, спросонья зевнул и, задрав хвост,  раз нет ничего любопытного, прошагал бы в сени. Здесь, в овраге, и к бабке не ходи, кот наверняка скрылся  бы за валуном.
Не хватает Егору уверенности. А вокруг все уверенны в себе. Никого не мучают сомнения. Из какого такого материала, каким таким неизвестным холодным способом отковывают большинство людей?
То, что его бесит, другие, не все, не все, воспринимают спокойно. Егор это спокойствие принимает за равнодушие, относит его на свой счёт. Это злит.
Он злится на себя за то, что не смеет ничего противопоставить этому, нет сил, ослушаться, нет смелости, быть настойчивым. Этим нельзя гордиться, гордиться можно чем угодно, было бы желание, но только не этим
Егор брезгливо поморщился.
Плевать, что в глазах некоторых он слывёт за пьяницу. Необъяснимую мрачность объясняют похмельем. А он просто в постоянном смятении. Кто смятение почувствует, тому нет охоты пристально ни во что вглядываться.
Егор плохо спит, он не выносит шума, он до дыр занашивает одежду, он нетерпелив. Он не выносит, когда сто раз приходится объяснять одно и то же. Он – псих, заводится на молоке. Слишком чувствителен.
Впрочем, всё как у всех. Все не те, чем они кажутся.
Не покидает тревога – будто в предгрозье. Что-то стоит между ним и всеми остальными. Что-то мешает объясниться в открытую. Значит, что-то не решено, где-то наверху лихорадочно перекидываются косточки на счётах, туда-сюда, проверяют и перепроверяют.
Уже пора нести данные. Пора выложить на стол перед судьёй все подсчёты…А, может, и нести ничего не надо, может, всё давным-давно решено, написано заключение, дамоклов меч поднят, гордиев узел вот-вот будет разрублен?
Егору хочется ясности. От сих и до сих. Чтоб для прояснения ни грамма лишнего усилия прикладывать не надо было.
Нет же, косточки перебрасываются, идёт переоценка. Туда – сюда, сюда – туда. Клацанье одна об другую косточек на счётах, меняет зрительные картинки.
Всяко бывает. Бывает, что всё к лучшему, бывает и к худшему. Ударение в слове и на «о» выпадает, и на «а», и на «ё».
Грех во всём этом невелик, это сущие мелочи, но, тем не менее, это отличие от других.
«Чего хочет Аэлита? Конечно же, быть счастливой, как можно более счастливой. Земное и небесное счастье, наверняка, разное.  Для счастья любовь не единственное условие. Любовь для тела больше подходит, тело тоже ведь наделено душой».
Хоть и мысленно, но Егор говорит, не глядя в лицо, как бы в спину, говорит тревожно, выдавливает слова, словно зубную пасту из тюбика. Нет привычной лёгкости, нет и присущей ему иронии.
Разговаривает сам ли с собой, отвечает на чьи-то вопросы, например, товарища по несчастью, заключает ли перемирие…Остаётся молча пожать друг другу руки. Он мысленно тянул руку, она проваливалась в пустоту.
Тысяча игл в глазах. Состояние дурноты. Снова Егор сжал лоб ладонями, будто сгрёб в комок снег. Осталось скатать, и запустить во врага. Должно произойти чудо. Мысли должны пробить туман. Мир всегда для него многопланов, кое-что он может прочитать между строк.
Но эта способность не избавляет от подстерегающей опасности. Боялся бы всего, так на сто замков дверь запер бы, сидел бы в подполье с закрытой крышкой. Нет, попёрся в овраг. Зачем?
Сколько раз представлял себя копающим на склоне пещеру, скорее, не пещеру – узкий лаз, только чтобы протиснуться внутрь, протиснуться для того, чтобы обрушить свод. И всё. Никаких следов.
Почему такой исход приходил в голову? Тело ничего не значит. Ему всё равно где лежать. А разум,- для разума нет стен. И гора из песка, миллиарды песчинок, это всего лишь частицы выветрившейся памяти.
Память разные фазы переживает, по-разному блестят глаза у человека, блестят, потому что он – жив, чуть, что не так, первыми глаза тухнут.
Но всё же, почему постоянно мучает вопрос: «Зачем?»
Душу давным-давно покрыло пылью. Внешне – невозмутим и спокоен. Но ведь загнала жизнь в угол, четыре стены, крепкий потолок, без подсказки больше шагу не шагнуть. Конечно, это – блажь, своего рода игра в несчастного: ах, пожалейте, ах, я такой горемычный, брошенный всеми. Повязан по рукам и ногам. Нет даже сил, бунтовать.
Предложение из разных слов собрано, в каждом слове свой особый тайный список из других значений, собственный счёт, шифр только он должен знать, давно припасена и лопата, и ломик, чтобы сделать подкоп под фундамент. Бежать. Слова – это своего рода сухари, в голодный час выручат.
А что толку на рожон переть? Что толку лбом стучать в стену? Стучи – расстучись,- никто не прибежит на помощь.
Прошло то время, когда Егор нападал с фронта. Он в молодости играл в Чапаева. Рассудочно, безрассудочно, одерживал победу, бывал наголову разбит,- по-молодости всё кажется вздором, по-молодости он был счастлив тем, что не заходил слишком далеко в обвинениях.
Винить себя – это удел умудрённых опытом людей. Простой люд на стороне причину происходящего ищет.
Время ли замедлилось, состояние ли заторможенности в час по чайной  ложке дозировано выдавало изменения, но продолжаться такое долго не могло.
Истощился организм. Замедлилась оценка происходящего. Что это – экономия сил, переход на растительное существование, которому глубоко безразличны поиски лучшего? Травинка растёт на одном месте, пока не зачахнет. И никто не слышит с её стороны жалоб.
Кто бы, как бы ни возносил себя, но достаточно небольшого сдвига в сознании, небольшого упадка сил, и на мир взглянешь под иным углом. Отдалить или приблизить событие,- не в этом дело, но всё по-другому начинает видеться. Желания оживают и распускаются в минуты сдвига. Хочется всего и много.
Кто не без греха, тот пускай первым бросит камень. Закроет глаза, и бросит. Всё равно в кого-нибудь попадёшь. Нет праведников среди людей. Камней полно. Как и полно вроде бы незначительных людей, которые в какое-то время были частью жизни Егора.
Были, да сплыли. И вероятность того, что снова появятся возле него, нет никакой.
Люди – листья, если посчитать себя деревом. Не стоит расстраиваться, если рядом никого нет. Нет рядом никого, значит, осень в жизни наступила. Весной новая листва зазеленеет. Не вырвали же жизнь с корнем, не усох же.
Не пол ли жизни каждый человек носит на лице маску, скрывая, таким образом, свою личину, как личину обманщика, в какой-то мере – самозванца. Где так необходимое спокойствие, где уверенность, где, наконец, чуткость к чужому страданию? Почему в других задевает за живое их безмятежность и не знающая сомнений вера, а он, Егор, оказывается беззащитным перед всеми напастями? Это несправедливо, но это так!
Всё – бредятина!
Учебники надо писать про тех, кто ни разу ни в чём не сомневался, кто остаётся девственно чистым в любых обстоятельствах, кто одни раз выбрал дорогу и  шагал себе по ней, никуда больше не сворачивал. Ни в какие тупики судьба такого не заводила, и в топь, из которой потом всю жизнь не выбраться, он не попадал. Про тех надо писать, кто везде и всегда видит свет в конце пути.
Если бы такие люди окружали Егора, он жил бы в самом невероятном мире. Увы! Сил нет расхлёбывать последствия собственной глупости.
Медленно тонул Егор в слоистом потоке. Каким бы ни был теплым поток, но и по Гольфстриму  плывут айсберги. Сверху тают, поджидая свой «Титаник».
Егор – мутант, вылупок. Он в плену галлюцинаций, благоразумие ему не свойственно. Он не производитель. Он не умеет мыслить широко и глубоко, он видит только то, что у него под носом. Он, подобно скоту, пережёвывает отрыгнутую жвачку, услужливо подсунутую журналюгами.
Жизнь его утопает в сомнениях и по естественным причинам в целях оздоровления общества готова прекратиться. Тот, кто вносит смуту в размеренность жизни, провоцирует распад. Нет у Егора ни ближайшего будущего, ни отдалённого.
Тот, кто умеет предвидеть – способен управлять.
Не пропадает ощущение падения. Летит Егор вниз, а в глубине его существа поднимается на лапы зверь, потягивается, зевает, показывая огромные клыки.
В какой-то мере Егор фаталист. Жизнь прямо и сочувственно смотрит ему в глаза. Он – оксиморон, в нём соединились две противоположности человека. Плохой – хороший. Хоть он и пытается анализировать различные варианты, но обдумать и жить согласно составленному плану, не выходит. Отсюда, наверное,  и неумение долго гневаться, и в то же время окунуться с макушкой в волны счастья, не дано.
Не присущ ему жопный рефлекс – усесться, поёрзать на месте, и вообразить будущее. Помечтать. Прекрасные мечты сегодня создадут завтрашнюю реальность.
Почему-то время раз за разом уносило Егора в какую-то новую реальность, где атомы и молекулы выстраивались в совершенно другой комбинации. Он оказывался безоружным против уловок жизни. Копилась усталость. Но именно усталость, каким бы он ни был измочаленным, гнала к переменам. Сознание требовало пробуждения. А иначе что,- иначе всё должно рассыпаться в прах.
Нет, осознание, что не успел понаделать непоправимого, удерживало наплаву. Ничего острее нет, чем чувство облегчения, которое порой он  испытывал, когда, шагнув в пустоту, под подошвой ничего, когда уже вот-вот готов пронзить ужас падения, и тут же - твёрдое место, так вот это чувство облегчения возникало неспроста.
Всё неспроста. Неспроста ярость сменялась апатией и отупением, неспроста переживания перетекали в безразличие, в какой-то момент приходило понимание, что гоняться за правдой бессмысленно, как и искать смысл в том или ином поступке.
Исчезала вероятность, что снова когда-нибудь будет повторение, а вот окончание будет другим. Бог с ним, что его сейчас обобрали. Что и остаётся, так нырнуть, достичь дна, оттолкнуться, и всплыть. Ещё и успеть черпануть ладонью придонный ил: вдруг золотинку Атлантиды ухватишь.
Егор закрыл глаза. Откуда-то издалека послышалась музыка, высоко в кронах деревьев был слышен трепет листьев, шорох ветра. Он уловил запах прели, колебания воздуха ласкали лицо. Прикосновения много значат.
Нет, всё-таки, должна быть божественная справедливость на земле. Не та справедливость, наносящая ответные удары, с тем чтобы исправить результат зла, а справедливость возможности не проиграть. Пожалеть Егора надо, по крайней мере,  он всегда в проигрыше.
В безнадёжности с закрытыми глазами Егор машет рукой. Единственно правильно,- делать честно своё дело. Жить в правде.
Шорох, безмолвный вопль, перед лицом надвигающегося вечера, где-то там сверху звёзды сбились в кучу, и с любопытством смотрят вниз, чертовским холодным дыханием опаляя всё живое. У них неистовое желание понять весь смысл мира. Откуда тогда трепетный отблеск?
Вроде как и горестный вопль разодрал тишину. Значит, всё неправда. Жить в правде – вызов всем.

                57

Прискорбным было разочарование в людях. Из-за него. говорят. Человек беднеет. Разочарование всегда предлагает ложную картину действительности.
Егор не жаловался. Ему надо было продумать ситуацию до конца.
Ради какой такой правды из раза в раз приходится спускаться в овраг? Был бы геологом, по слоям песка и глины, по вкраплениям определил бы эпохи. Может. в одной из них ему назначен определённый день. А что,  разве плохо, вырыть пещеру в слое миллион лет до нашей эры, прочувствовать себя динозавром, понять, как зарождалось человечество…Так и то – на кой?
Эти знания к всеобщему незнанию ничего не добавят. Простому смертному плевать на то, из какого микроба вывелся человек. Был бы археологом,- ковыряться в прошлом тому сам бог велит, их тянет ко всему необычному, но он, Егор, ни тот, ни другой, ни третий,- он – сумасшедший. Такой сумасшедший, каких большинство среди людей.
Досада и обида обретали тяжесть и невесомость живой плоти. Игра огней в воздухе ничего не значила. Не завораживала. Сколько себя помнил Егор, его всё время куда-то тянуло. Тесно ему было играть во дворе дома, манил простор за калиткой.
И те образы детства, которые неслись не хуже курьерского поезда, и теперешние картины, иногда ползущие со скоростью черепахи, все они оказались запаяны в обёртку времени.
Вопросы, какие Егор задавал, были вопросами  к нему самому. Он как бы отдалялся от себя. И тогда всё приобретало иные масштабы. Вопрос: что я сделаю?... переходил в вопрос: что я сделал? Егор страшился обоих вопросов, он был не уверен в ответах.
Устремляя взор в глубину себя или в глубину небес, ему необходимо было  определить точку схождения крайностей.
Время сумасшедшее, или он спятил?
Немного сумасшедшие имеют способность разговаривать сами с собой. Так и эту способность необходимо всё время совершенствовать, не бредить неизвестно чем, а вызывать духов, и углубляться в свои прошлые жизни. Без признаков ненависти, без холода и безразличия, которые городят стену недосягаемости одного человека перед другим.
Но ведь немного сумасшедшие не умеют рассчитать вероятность возникновения опасности. Им не дано понять, пока ничего не сказано, всё ещё можно изменить.
Пока не происходит прямого столкновения, Егору кажется, что он, по крайней мере, мчится не туда, куда бежит большинство. Бег в противоположных направлениях, если он не бег по кругу, не представляет возможности когда-нибудь встретиться. Что это, как не кощунственная движущаяся незавершённость. Повернув голову назад, можно увидеть лишь спину. Нет, ничто в жизни не даётся с таким трудом, как ожидание.
Всё должно произойти в определённом месте. Рождение Егора, его смерть, время получения счастья, время встречи или расставания. Не случайно тот или иной человек встречается на пути. Что предрешено, то не должно вызывать страха.
Пять чувств необходимо довести до совершенства. Видеть, слышать, осязать, чувствовать вонь, наслаждаться вкусом. Любить. Если что-то одно окажется недоразвитым, как тут же мир сожмётся во всего лишь пространство перед каждым.
Вывод, главное – это обращать на всё внимание, оглядываться по сторонам, жить с широко открытыми глазами. Всматриваться, всматриваться, запоминать на будущее. Запоминать всё – лица, слова, интонацию, ощущение прикосновения.
Надо постоянно тренировать память. Из воображаемого, может быть, прорастёт росток настоящей жизни. И надо быть всегда готовым искупить свою вину перед тем же воображаемым ощущением. Право на искупление надо заслужить.
Вынужденная пассивность изматывала нервы Егора.
Спросить бы у жизни, как он, Егор, выглядит в её глазах? Скорее всего, так же, как он выглядит в глазах того, кто его любит: сначала, понятно, безразличие, потом что-то трогает, это вначале раздражает, потом любопытство возникает, поступки забавлять стали, потом наступает такой момент, когда не сможешь обходиться без того человека.
Главное – не отвлекаться, не размениваться на мелочи. Начинать что-то делать надо незамедлительно. Это в идеале.
А на самом деле, отражение Егора в глазах жизни – перевёрнутое. Подвесили его вниз головой, всё, что насовал в карманы, всё вот-вот вывалится. И будет кто-то копаться в его хламе непотребном.
Есть грань между жизнью и жаждой жизни? А зачем нужна эта грань? Ходить по грани,- тратить лишние усилия.
Смешно. Он, Егор, силы для чего-то решил сохранить? Для чего? Вокруг ни любви, ни настоящего, ни будущего – пустыня одиночества, нет обоюдного согласия ни с кем. Ему жалкая роль неудачника выпала.
Егора осенило, не пять чувств присущи ему,- смятение тоже чувство, умение чувствовать – талант, талант не пропьёшь. А страсть? Он вполне способен сказать «нет» своей страсти, и это не значит, что жизнь кончится. А интуицию куда деть? А способность утихомиривать своё естество, осаживать желания?
Цену себе нужно знать. Соответствующую жизнь нужно жить.
Пять чувств определяют талант, интуиция - от бога. Чутьё не всякому даётся. Чутьё на плаву удерживает. Чутьё гарантирует сохранность.
Минутой возникла непонятная ярость: случись что, жизнь продолжится без него. Всё также пойдёт своим чередом. Вот и становится, то жаль самого себя, то полнейшее безразличие ко всему.
Вперившись в пустое пространство перед собой,- камень, девушка, стенки оврага,- всё это скрыло минутное забвение, Егор передёрнулся, волей-неволей прикрыл глаза. Лицо вмиг постарело. Лицо – неподкупный свидетель жизни.
Потревоженные забвения начали осаждать. Бессердечие, несправедливый взрыв злости начали обретать смысл. Ему хотелось крикнуть, но ни единый звук не слетает с губ. Кажется, он ждёт худшего. Элементарная вежливость его бы обезоружила.
Осаживать желание Егору не всегда удаётся. Желание как загнанный, затравленный волк показывало зубы, норовило улизнуть, чтобы маячить вдалеке, манить.
Сколько людей усложняют себе жизнь тем, что живут придумками, ступили на дорогу, и бесцельно побрели, распираемые слезливой благодарностью.
Желать желание пропадает, если хорошо принять на грудь. Пьющий человек временами не отвечает за себя. Ну и что? Где тот рычаг, где та точка опоры, где те силы, способные перевернуть мир? Егору решиться на перемены нелегко.
Но вот что сохранялось, так это ощущение, что перемены где-то рядом, за углом. За поворотом новый мир, не избитая множеством ног тропа, а свободная, без толкотни, дорога. И по той дороге можно идти, не оглядываясь назад. Дорога ведёт в те края, где…а бог его знает, что ждёт впереди. Вроде бы и не жаль, что страницы путеводителя нельзя заранее пролистать.
Далеко вверху звёздное небо, у земли тянет сквознячок, где-то посередине начало дороги.
Закрыл глаза – наступила темнота, полная видений. Сказочные звери, люди, голоса, вспышки молний. Почему-то резь возникла в глазах, неужели видения колючи и неприветливы?
Захотелось сломя голову бежать, забиться в укромную пещерку, заслонить вход в неё щитом, чтобы ни единого звука не слышалось. Смутная тревога нахлынула беспричинно.
Ничего просто так не даётся, из ничего не родится что-то значимое, за всё приходится бороться. Человек – завоеватель. И сила, и слабость несут в себе страдания.
«Верчусь я подобно игрушке-волчку вокруг своей оси, но кому-то выгодно, подумал Егор, чтобы я вертелся».
Всё странно. Жил, жил, до какого-то периода всё вроде бы устраивало. Чему-то радовался, от чего-то бежал. Потом – бац,- произошёл сдвиг по фазе. В голове полный переворот. Будто кто засунул в мозг палку, где дырка, через которую в мозг палку можно просунуть, и ну, давай, вертеть в голове, как в чугунке с кашей. Старательно кто-то всё перемешал. Чтобы каша из мыслей не пригорела. Дерьмо в проруби так болтается, подгоняемое снизу течением.
Сколько ни бился, а так и не удалось придумать какое-то обозначение этого состояния. Маета и блажь. Всё противилось. Протестующая жалость к самому себе сдавливала горло. Ещё не хватало мужику в жилетку расплакаться.
Несправедлив мир. Дурацкое смирение перед одиночеством, сознание того, что он – ничто. Несправедливость мира обрушилась на Егора в детстве, так как не было ещё запаса слов, какими его тогдашнее состояние можно описать. Отсутствие слов множит вину. Вина – наказание.
Самого себя он ощущал как бы со стороны. Мешанина во всём. Метания по свету в поисках счастья. Может, впервые Егор почувствовал свою причастность к реальности нахождения в овраге.
Тяга к риску, а будь, что будет, жажда силы,- всё инстинктивное осознание родства. То ничто не трогало за живое, то кажется, что достиг своего.
Поставили на тропу,- иди к своему счастью,  нет же, наперекор всему он поступал. Сколько раз Егор загадывал, вот завтра всё изменится, только его загад никогда богатством не был богат. Вывод – надо жить не загадывая, как можно легче.
Жить как можно легче – значит жить без оглядки. Кто-то и слово придумал, определяющее,- напропалую. Не циклиться ни на чём: пить, менять женщин, болтаться по свету, словом, сжать жизнь в единый ком от рождения до смерти.
В воздухе зудение. То ли одинокий комар облёт владения производил, то ли кто задел одну из струн привязи Егора с исчёрканным метеоритами космосом.
Приливы и отливы настроения – это проделки лепёшки свинцовой луны, которая висит вверху и гипнотизирует. У неё два глаза в одном. Циклоп космический. Луны должно быть две. Хорошая примета, когда на небе искорки. Тогда нет повода для переживаний: что бы ни происходило, это правильно.
Любовь и презрение. Не надо быть полным идеалистом, не все способны любить. Презирать – да, в презрении корысть есть. Егору двойственность присуща. Сам себя он жалеет, сам себя судит. Главное – не давать воли игре воображения.
В детстве он летал. Карабкался по бесконечной лестнице вверх к облакам, выше облаков. А выше облаков стеклянный купол. Упирался в него головой, и в тот же миг сна, как и не было.
Правильно, теперь в голове настоящая каша. Сколько должно пройти времени, чтобы всё улеглось, разложилось по полочкам, чтобы его, запрограммированное на определённую жизнь, снова поставило на отведённую ему колею?
Егор хмыкнул. Невелика шишка, чтобы им был озабочен всевышний. Не всем дана способность смотреть в будущее. Из будущего хорошо просматривать события прошлого. А какие события, какое одно событие в его жизни было значимым? Не для него одного, а для человечества? Нет такого события. Может, рождение? Так никто не предсказал, что он, Егор, станет знаменитым…
Бред сивой кобылы. Не бывает так, чтобы никто, ни с чего, стал бы кем-то! Для этого перенос в другой мир требуется. Для этого надо перестать отдавать отчёт своим действиям.
Интересный бред погрузил Егора в какую-то свою жизнь, трудно выразимую. Запустить знатока внутрь, точно, тот бы ужаснулся.
Навязать что-то Егору невозможно, он внутренне независим, всегда настороже. Он похож на забулдыгу-пьяницу, который внимательно смотрит, как бы его не обделили при дележе спиртного, и в то же время у забулдыги бывает вспышка мгновенной преданности тому, кто его пожалел.
За несколько месяцев жизни в Козульке, Егор успел познать смысл слова «непоправимо».
Может быть так: он ненавидит любя, его, одновременно, любят ненавидя? Непредвзято судить об этом нельзя. Взыскателен Егор, беспощаден в своей оценке.
Откуда он, Егор, такой? Придурок? Вылупок? Крапивное семя динозавров?
Смотрит на всё отстранённо, насмешливо,- словно впущен в этот мир с особой целью,- зафиксировать происходящее. Что интересно, не на бумагу записать, а на диск памяти. И складывать, складывать, прятать от чужих глаз эти записи. Через сто лет оценщик найдётся, разберётся.
Разум предостерегал Егора. Страх перед неизвестностью жил в нём. Ах, как ему хочется безоблачного грядущего. Пожить бы возле молочной реки с кисельными берегами, в окружении красивых женщин. Хочется представить ему лицо женщины. Миг вневременного блаженства.
Сладко журчит в тишине ручей из слов и мыслей. Один этот звук способен унять тревогу.
Увы! Не получилось при рождении вытянуть жребий со счастливыми обстоятельствами. Обстоятельства влияют на всё то, что ему предопределено, они диктуют условия.
Тянуть жребий надо определённой рукой! Какой рукой? Правой или левой? Какая рука счастливая? Может, не сам ребёнок тянет жребий-судьбу при рождении, а кто-то за него,- ангел хранитель, например, тот должен выработать свои правила и определяет последовательность событий.
Егор улыбнулся одними губами. Не улыбнулся, судорога покривила рот. Он впервые поднял глаза. Несколько секунд смотрел удивлённо. Он ли в эту минуту оказал услугу времени, время ли в ряду бесчисленных услуг выкроило миг просветления, кто его знает.
Отношения человека со временем занимательная штука. В дневниках, которые многие ведут, записывают происходящее, вплоть до секунды фиксируют изменения. Изменения – череда событий, время – постоянно. И вчера, и позавчера, и неделю назад 13-40 так и записывалось – 13-40.
Память консервирует увиденное до момента необходимости употребить: чью-нибудь улыбку, обложку книги, спор на повышенных тонах. Память может целый кусок жизни спрятать, и при этом случайные события, встречный человек на улице, будет долго помниться, стоять перед глазами. Память не допускает, чтобы ей принадлежащее, пропало втуне, не оказалось на месте в нужную минуту.
Вот и приходится мучительно вспоминать, то, что вчера не было нужным, а сегодня оно должно всплыть наружу.
Переключение с одного на другое,- а не всё ли равно, каким словом начинается предложение, кто на что переключился,- лишь бы в выигрыше оказался, лишь бы по шеям не надавали, а впопад или невпопад сказал, снисходительно или, досадуя,- чего всё всерьёз принимать.
Всё-таки никто границу, отделяющую разум от безумия, не стирал. Есть граница. Есть.
Граница, рубеж, черта, ров, бездонная пропасть, река, море…Прутиком кто-то прочертил линию на песке…В рамки ли заключили…Всё зависело от роли, какую Егор играл. Предел может отодвинуться, если в него поверить.
Возможности человека гораздо больше, чем он думает в тот или иной момент. У человека есть предвидение.
Егор сидел молча. Снова прикрыл глаза. Могло показаться, что он заснул. На лице написано, ах, оставьте, пожалуйста, и не приставайте, идеи преобразования жизни не для меня.
За спящим человеком интересно наблюдать, исследовать лицо, как бы лепить в сознании прижизненную маску, которая долго будет помниться.
Жизнь – это просто жизнь. Получилась, не получилась. Стенать и плакать бесполезно.
То, как жил, не вдруг начинаешь оценивать по-другому. Выпячивается совсем незначительное, вспоминаются события, дай бог памяти, какие и помнить не стоило. От них завихрение в голове. Мало-мальски устоявшаяся жизнь может улететь к чёрту.
Что характерно, раз за разом, в какой-то избирательной последовательности, Егор события не так оценивал. Воображение было безотказно, оно и развлекало, и наглухо застёгивало на все пуговицы, и ограждало от напастей. Заслонка в мозгу перед  одним фактом чёрную плёнку натягивала, и то забывалось.
Егор уже не помнил, чем так поразила при первой встрече будущая жена. Выпало из памяти, как к ним пришла мачеха. Учился, женился, работал, развёлся. Чему-то радовался, были какие-то переживания. О чём-то мечтал, чего-то достиг.
Но всё настолько мелким теперь казалось, настолько незначительным даже в собственных глазах, что ему оставалось только скривить в досаде нос.
Ну, спрашивается, для чего жить?
Всё было. И, случись, прожить по-другому, вообще непонятно, где он был бы…
А где был бы? Да здесь же, здесь. Может, только в Козульку зашёл бы с другой стороны, со стороны леса.
Нет, всё-таки время штука занимательная. Если оно заданное, то каждая секунда вымеряет дистанцию, выстраивает происходящее по негласному ранжиру: план составлен, отправная точка есть. Ну, чем это не чудо.
Только, когда всё идёт как бы само собой, теряется нюх. Перестаёшь чувствовать. Ты как бы и не ты. В голове полная отключка. Руки, глаза живут своей памятью.
Уходить нужно постараться до того, как что-то вызовет приступ бешенства. Это непреложная истина.
Пока сохранилось благодушие, пока спокойно можешь выдержать взгляд, пока сожаление не одержало верх – уходи.
Егор не ставит вопрос прямо, а на хрена была та жизнь, зачем, что в ней было такого особенного? Всё как у всех.  Но ведь этого «всё как у всех» хватало для счастья. Для тогдашнего счастья, если уточнить. Что поменялось?
Кирпич на голову не падал, инопланетяне не вживили какой-то там инородный прибор в его тело для наблюдений за изменением поведения. В обморок не падал, не эпилептик, стресс, могущий в параллельный мир увести, не переживал. Из запоя вышел.
Наверное, стоило обратиться к психиатру. Но заикнуться об этом, особенно в деревне,- да его тут же до скончания века запишут в дураки, и, пиши, пропало, это клеймо неизживно. Оно и на внуках будет несмываемым.
Убей бог, Егор никак не мог связать то, что происходило когда-то, с тем, что он переживает сейчас. Связи никакой нет, рассуждения оставались рассуждениями. Скорее, не он изменился, а мир стал другим.
Мир! Смешно говорить об этом. Те же деревья, тот же воздух, грязь на дороге, склоки, ругань,  пьянство, и вдруг, этот мир стали населять неизведанные люди. Пропала удачливость. Додумать мысль не удаётся. Бред!
Где покладистость к обстоятельствам? Где гибкость в принятии решений? Где умение понимать запросы?
Нет ни умения понимать чужие запросы, ни сосуществовать в соседях. А что есть? Есть смирение до какого-то состояния. Сжимается, сжимается пружина,- бац, отскок в сторону – он не лучше других, те, другие, - не выше его.
Ну, и как жить в этом благодарном в кавычках обществе, в котором сочувствие только на словах, где не ворует только ленивый?
Благодать тому, кто не теряется никогда и нигде, не сомневается. Готов рисковать, готов к переменам. У него проблем, но нет и особого выбора.
Поколения возводили Вавилонскую башню под названием Россия. Кирпичик к кирпичику. На крови, реках слёз и пота замешан раствор. Мир строил, народ.
Сколько раз мир России менялся: войны, революции, распад сначала одной империи, потом другой, пришедшей ей на смену. Самодержавие сменила диктатура пролетариата, диктатуру – развитый социализм, ступили на лестницу, ведущую вниз, в коммунизм. Потом – перестройка, бандитский беспредел, демократия… И по живому резали, и ломали через колено, и вытряхивали остатки души.
Концлагеря большевистские, фашистские, голод, разруха. Переделы, переделы. Призывы. Мифы о рае. Словно пришельцы с другой планеты проводили эксперимент на выживаемость. Инаковидящий взгляд правителей на свой народ.
 А жить-то когда простому смертному при этих катаклизмах? Не по чему слёзы лить. Жили и жили.
Когда произносят слово Россия, перед глазами встаёт накренившийся корабль с десятком пробоин в боках. Наскоро заделаны дыры, даже покрашены, даже по старинке паруса подняты, винт-то срезало при одной из подвижек истории. И капитан, и матросы ждут попутного ветра. Океан штормит, но сдвинуть с места громаду никак не удаётся. Где-то рядом мель. Но ведь мель не благодатный берег.
Егор первым изменения уловил. Внешний мир пришёл в движение. Обрушился берег реки жизни. Слои, вкрапления, прожилки. Стали открываться ярусы прошлых жизней. Многоступенчатость земли не вызывала сомнений.
Горы, горные плато, долины, равнина, русла рек,  овраги, провалы в оврагах, гигантские впадины,- всё ниже, всё ниже. Егору открылся один из спусков в другой мир. Ему мерещился выкопанный лаз в круче, для того, чтобы перейти в новое измерение, попросту – умереть. Ему дан шанс первым приспособиться к новым реалиям. Никто не подозревает, что грядёт глобальная перестройка сознания.
Жить с перестроенным сознанием среди «нормальных» людей, всё равно, что дураку находиться в театре на спектакле – ничего не понятно.
Перестройка сознания,- такое было. Было и не раз. С этого начиналась перепись истории. С написания мифов. Куда-то исчезают одни народы, приходят на их место другие. Для чего?
На это никто не ответит. Нечего и спрашивать. Спускай шлюпку, нет шлюпки – раздобудь утлую лодчонку, и её нет – строй плот, и отплывай скорее, отплывай туда, куда летят птицы, где берег хоть и крут, но если достаточно сил, то вскарабкаешься на предназначенный судьбой свой уступ.
Егор не утратил способность чувствовать боль. Когда перестаёшь чувствовать боль, то селится равнодушие, а оно разрушает связи прошлого с настоящим, купорит отверстия перехода в будущее.
Егору ещё ясно представляется всё то, что связывало его с недавним прошлым. Изменения не настолько значительны, чтобы их замечать.
Безразличие ещё притворно, бесчувственность – напускная. Трещина между прошлым и будущим, если будущее будет, едва наметилась. Превратить её в раскол? Но Егор не ставит такую задачу перед собой. Он вообще никакой цели впереди не видит. Он никому не подотчётен. В этом заключается его ценность. В своевольности. Ветер перемен волею судеб занесёт в нужное место.
Работало воображение. Память выдавала давно забытое. Взгляд перебирал мельчайшие детали, до которых не снизойдёт ни один нормальный человек. Егор воссоздавал картины, наполнял их жизнью. Картины – плоть его. Плоть страдала больше, чем мозг, дух сам по себе не мог страдать или плакать. Это прерогатива тела.
Тело требовало беспечности. Беспечность взаимосвязана с алкоголем, опьянение погружало все чувства, и душу в том числе, в невесомость,  избавляло от забот, давало непреходящую лёгкость. Только в состоянии опьянения не Егор обеспокоен никакими заботами. Он парил.
Поднял руку, и тень метнулась вверх. Кольцо должно быть замкнутым. Рука, тень от руки, расстояние передавали импульсы. От руки или от тени,- не важно, какая исходная точка. Кольцо должно быть замкнутым.
Нельзя разрушать связь. Особенно духовную. Ту, настоящую связь, которая заставляла всех идти нога в ногу, настоящая связь предполагала единство мыслей, делала из Егора двойника, свободного двойника.
Егор не в состоянии объяснить происходящее. Приливы любви не вечны, отливы – разочарования тоже не так уж и трепетны.
Не превратил ли он, Егор, свою жизнь в игру? Жил – играл, даже не замечал, что игра зашла слишком далеко. Вот откуда и нелюбовь, и маета, и желание забыться, выливавшееся временами в самый обычный запой.
Теперь он холодно смотрит в глаза жизни. Жизнь спокойно выдерживает его взгляд. Возможно, она сожалеет, что отпустила вожжи, что утратила способность контролировать процесс.
«Слишком далеко всё зашло».
По капелькам наполнялся Егор жёсткостью и равнодушием, в этом крылось что-то фатальное, и, тем не менее, почему-то не пропадала уверенность, что в любой момент он может остановиться. Алкоголик никогда не согласится, что он алкоголик, конченный человек. Наоборот, у него безумная лёгкость осязания мира.
«Я тороплюсь жить. Готов без колебаний поставить на карту всё. Но моё счастье производит на других удручающее впечатление. Я счастлив, когда лишь в запое. Тогда меня ни к чему принудить нельзя. Меня можно сломать, но не согнуть. Я могу согласиться на полный выигрыш, в конце концов, и в полном проигрыше, если соперник силён, нет ничего зазорного».
Мысли промелькнули и исчезли. Сквозняком их выдуло. Возможность катастрофы не исключена. Именно это заставляло относиться к игре в жизнь как к драгоценной возможности всё понять.
Игра с кем-то подразумевала, что напарник Егору угоден. Игра в жизнь – не перекладывание с места на место кубиков с картинками, в попытке сложить одну из нарисованных на листочках картин, которые вкладываются в коробку при покупке кубиков. Кубики выбираются с понравившейся картинкой.
Мысль непереносима, если посчитаешь себя слабаком. Егор не готов провести границу между слабостью и жестокостью. Не готов смириться с неизбежностью. Не готов простить предательство. Вообще, простить всё и всех.
Смешно вякать о перенастройке сознания, о какой-то своей особенности, о выделении себя в какую-то особую касту избранных. Съехала крыша,- вот и вся избранность. Именно из-за этого хочется уединения.
В какой-то момент, осознанно, неосознанно, краски сгустились, в голове начали роиться образы, равнодушие сменилось желанием выяснить, что он на самом деле ощущает, какие радости у него были, и были ли?
Что такое совместная жизнь с разными женщинами, что, наконец, связывает двух людей? Что, вообще, такое – жизнь?
В какой-то момент Егору подумалось, не подстава ли жизни встреча с этой девушкой? Почему он считает женскую фигуру - девушкой, умаляя при этом её опыт, её возможности, её желания? О том, сколько ей лет, спросить об этом духу не хватало.

                58

С чего всё началось? Вот, именно, с чего? Что стряслось? Что так сильно задело, что за странное упорство добраться до Затопов, увидеть там что-то особенное, словно это «особенное» Егору не достаёт?
Абсолютно застывшее пространство оглушало безмолвием. Его созерцают, он, находясь в ином мире, из этого иного мира пытался проникнуть сквозь стену. Кто-то должен всё разъяснить, и что ждёт впереди, и что оставил на задворках.
Так с чего всё началось?
Егору снился какой-то нелепый сон. Будто облако упало и не давало дышать. Некая тайная сила подавала знак. Разбил тарелку,- разве это не знак? Часы остановились… Змея…
Если до сих пор Егор был убеждён. Будто достаточно передумал про свою жизнь, передумал о важном и значительном, то теперь вдруг обнаружил, что-то упустил.
Развод? Отчасти. Посчитал себя первым парнем на деревне? Заиграли гормоны? Решил пустить пыль в глаза?
Иногда ему легко удавалось взглянуть на жизнь со стороны и из участника действа превратиться в зрителя. Тогда ум заострялся. Потом всё возвращалось на круги своя. И приходило понимание, что с заострённым умом, тупым ли умом, но ему нужно просто жить.
Это, наверное, самое сложное – научиться просто - жить. Не отчитываться перед жизнью, или перед кем-то, как прожил день, месяц.
Ни жизнь не судья, ни Егор по натуре своей не патологоанатом. Обстоятельства заставляли ковыряться в мёртвом прошлом.
Так в чём проблема? Наверное, разом обрушилась несусветная тишина, вытянула тени вверх и куда-то за голову. Запредельный прыжок тени давал понять неспособность осилить происходящее. Не совсем свободный он человек.
Наверное, как бы ни приплюсовывали личность к коллективу, как бы ни втискивали в отведённые рамки, как бы не делали из Егора подобие многим и многим, как бы не восхваляли коллективный разум, но он, по сути своей, – эгоист. Он хочет жить в удовольствии, не думая о последствиях своих поступков, не заботясь о том, что останется после него.
И те, кто напоминали о необратимых изменениях, и те, кто плакали об исчезающих видах животных и растений, кто пёкся об экологии – они тоже эгоисты. Они просто взвалили на себя такой, отличный от других, образ жизни. Они так же едят, пьют, куролесят, но только в кругу себе подобных.
Егор больше не желал вести себя благоразумно. Ему хотелось, чтобы люди про него говорили: ненормальный. Плохо жить, когда внутри всё заглохло. Без радости нельзя жить. Те слова, которые приходили на ум, они будто могли прибавить сил, но вдруг перестали что-то значить.
Стоя на дне оврага, Егор переживал странное чувство – смесь облегчения и грусти, что ли.
Уходящая за камень тропинка дрожала в мареве. Можно повернуться спиной к камню и идти себе от него назад. Егор чувствовал себя потерянным, заблудшим в трёх соснах. Он должен что-то предпринять, должен действовать. Нельзя быть тупым, безмозглым орудием в руках судьбы.
«Я – размазня, я – слизняк. Лишён собственной судьбы. Быть решительным и твёрдым, мне не дано».
Тоже мне, витязь на распутье!
Егор понял, что прошлая жизнь не по нему. Кто в этом виноват – не ясно. Но чувство заброшенности, страх перед пришедшей ясности - корёжил.
Выбирать никому не дано, требовать каких-то условий, а какой предлог за требованием? Начать жизнь сначала? Снова вкусить одиночество? Выторговать счастье? Так счастье нельзя тянуть до бесконечности, как резинку.
Нет ни мужества, ни напора. И память ни к чёрту. Ни от прошлого, ни от теперешнего наваждения не удавалось отмахнуться.
Спроси кто у него, где он пребывает, наверняка Егор какое-то время посмотрел бы непонимающе,- уж точно, он оказался в местах, куда и вездесущие сны не доберутся. Ничто не может уберечь человека от сновидений.
И жизнь, и сны - всё волочится мельком и неотчётливо.
Но одно ясно, Егор не должен потерять способность видеть и слышать. Ведь когда-то с него спросят.
- Что спросят?
- Чтобы жил с широко раскрытыми глазами.
- А что надо увидеть?
- Скорее всего, ответ, проступивший на штукатурке стены, которая его окружает.
Конечно, гляди – не гляди на стену, божественный лик, таким, как Егор, не причудится. Бессмысленно пялиться в пустоту. Может быть, тот, кого молишь о благе, вовсе не думает об отдельном человеке. Кричи не кричи внутренним криком, никто не услышит. А чтобы трезво рассуждать, для этого покориться обстоятельствам нужно.
Откуда знать, что в это время важное что-то происходит? Никому нет дела до Егора. Это угнетало, но, по большому счёту, не волновало. Привыкнуть ко всему можно. Нет такой мысли, которую Егор в свою пользу не станет трактовать. 
Егор как бы застыл с низко опущенной головой, не шевелился достаточно долго. Ему показалось, что минуту назад он был уверен в себе, а на самом деле, ничего подобного не было.
Никому не интересно, что его занимает в эту минуту. Заниматься тем, что не интересно,- только время тратить попусту. Долгие раздумья приведут к одному, к медленному умиранию. Своей жизнью Егор осуждён на смерть. Рано или поздно, но всё когда-то закончится.
Но ведь когда-то Егор любил жизнь. Почему любил, он любит жизнь. Он не грубиян, не деспот. Жил и живёт, как умеет. Какое это теперь имеет значение?
Он ничего не хочет понимать, не хочет мучить себя, не хочет ничего знать. Неудовольствие собой вызывало некоторое раздражение оттого, что ускользала цель. Егор почувствовал внутреннее сопротивление. Здесь было что-то, чего никому не дозволено трогать.
В геометрической прогрессии раздваивается, размножается неверие, сам тогда перестаёшь принадлежать себе. Отношения ко всему делаются странными и необъяснимыми.  А мысли должны быть заняты наведением порядка в голове, вместо этого всё восстаёт против этого самого порядка.
Получается, вокруг бушует пожар, а он сидит возле своей батареи, и греет руки. Только своя батарея может согреть. Вселенский пожар на что и способен, так опалить.
Так к чему куда-то стремиться, зачем ехать в другой город, если дом и тут и там не его? Если Вселенский пожар испепелит всё?
Превратиться в «нехочутку», преодолеть желание никого не видеть и ни о чём не слышать  - это пережить не один или два кризиса, это получить не один легонький тумак в спину, это не одиножды прочувствовать себя обессиленным и опустошённым, со вкусом пепла и горечи во рту.
Нет, «нехочутками» просто так не делаются. Порог «нехочутка» переходит, или ступает на первую ступеньку лестницы, которая ведёт вниз, в подвал.
«Ах, пожалейте меня, несчастного! Я прошу снисхождения. Я не могу отвечать за все ошибки. Я просто живу среди ничего не осознающих людей. За что меня судить,- я никого не убил».
Это не одно и то же. Это не утешает. Гляди прямо, не отводи глаза первым. Кто забеспокоится, если он, Егор, не поднимется наверх из этого оврага? Никто! И Константин, и Мария, скорее всего, подумают, что сбежал мужик. Хорошо, что не убил, не ограбил.
Вот за то, что никого не убил, когда надо бы было убить, за это и наказывает жизнь.
Краем уха слышал Егор, как откуда-то доносились вопросы, что он греховен, что требуется освободиться от груза. Невозможно вынести, когда с ним пустота разговаривала. Это не то что надоедать начинало, а досадой он  переполнялся.
Это была клевета на самого себя. Слово «клевета» произносилось с таким выражением на лице, точно весь мир Егора оскорбил.
«Клевета»,- подвернулось слово, забытое оно уже, а теперь сорвалось с языка. Будто он каждый день его мусолил.
Правда или неправда, но коль не способен любить, тут каким угодно лозунгом ни прикрывайся, а всё существо передёрнется. В одиночестве Егора заключено переживание доброй половины мира, он, он – Егор - борец с недружелюбным пространством.
Недружелюбное пространство переплывается в одиночку. Егору конкретики хочется. Образ его жизни никого, по сути, не волнует. Считается, что с ума сходит каждый индивидуально. А страх может быть коллективным перед чем-то непреодолимым и неопределённым.
Когда люди осуждают, то и сам начинаешь судить. Грех и вина одно и то же. Грех можно смыть, вину загладить. Смыть и загладить разные действия. Сначала смывают, потом принимаются сушить и гладить.
Егору не всегда удаётся сохранить благоразумие. Не всегда он окружающую жизнь перестраивает под себя. В любом случае, тень надежды должна всегда сохраняться. Только ли тень?
В жизни всё твёрдо и незыблемо, установлено раз и навсегда. Возврата в прошлое нет.
Почему-то в момент принуждения он часто слышит стук своего сердца. С самого рождения стук неразлучен с Егором, но только в момент принуждения стук по-особому отдаётся в висках. Сколько же посторонних звуков, слабых, едва уловимых, различает ухо.
О несчастливости совсем не думалось. Совершенно несчастливым нельзя быть. Каждый новый день высвечивается новыми красками.
И, тем не менее, всё в какой-то момент стало вызывать тошноту. Состояние, будто перекрутился на карусели. Сто оборотов сделал. В глазах темно.
Карусель крутится в одном режиме. Все эти лошадки, слоники, кареты вроде бы и уплывают, вроде бы и норовят соскочить с круга, но ось крепка. Взгромоздился на лошадку – держись.
Вращение карусели сродни вращению мира, меняющиеся на спинах лошадок всадники, свидетельствуют о существовании в некоем месте разных миров. И из тех миров наползала горечь непонимания.
Егор сам с собой разговаривал без слов. Без конкретики. В основном – оправдательно. Вырвавшееся слово требовало объяснения. Слова звучали, но где-то далеко, высоко, служа дополнением к картинке, на которой он не мог различить ни одно лицо. Разговор сам с собой – это разговор во сне, разговор теней.
Ночью нет солнца, следовательно, ночью дневные страхи должны быть незамечаемыми.
Шевелящаяся на земле тень копошится, норовя червяком уйти в глубь,  чтобы случайность не переросла в закономерность. Участок тени похоронить надо, нагрести в ямку незаметно носком туфли земельки.
И всё это во сне, и всё это молча.
Состояние измочаленности, при нём необходимо переживать одновременно и момент ухода и минуту возвращения. Понимаешь, что надо смириться, и тут же доходит, что в смирении смерть.
Егор никого не пытался разуверить. Умрёт он сегодня, умрёт завтра, через год,- всё равно ведь умрёт. Чем дольше будет тянуться жизнь, тем труднее будет глушить чувство разочарования. Вот и надо примириться со всем.
Ну, как примириться, если ощущаешь на себе взгляд вечности? В какой-то мере протоколирующий.  Ироничный, ощупывающий, изучающий, уже не оценивающий. Без толку оценивать ничего ненаучающегося человека. И суждения такого выслушивать, только время терять. Если что и сморозит, так нелепицу.
Сотни глаз наблюдают, сотни глаз беспощадно прикидывают, выдержит ли Егор проверку на прочность. Сумеет укорениться, или сбежит.
Хотя, это только ощущение «человека-нехочутки», который сделал своего рода маленькое открытие, что сопротивляться ничему не нужно.
Человек – скупой рыцарь, трясётся над сундуками с богатством. Книги можно в сундук запрятать, но не знания. Расслабься и получи удовольствие. Насилует жизнь,- чего кричать и вырываться, расслабься.
Стоит задрать голову, как увидишь небо, ничего кроме неба. Ну, если облака ещё. А ни звёзд, ни Луны – ничего днём не видно. И никому не дано знать, что может свалиться сверху. Счёт за прожитую жизнь сверху спускают. По счёту надо платить.
Неотвратим ход событий. Вертится Земля, крутится колесо событий. Что случится, если колесо остановится на половине пути?
Да, временами мутит, но не то чтобы не хотелось делать усилий над собой, чтобы воспрепятствовать падению в запредел, чему быть, того не миновать, но где-то на затылке сохранялась мыслишка, что пускай всё идёт своим чередом. Толку тянуть руки в пустоту. Никто не придёт на помощь.
Жизнь прожита впустую. При всём желании Егор не мог примириться с этой наглой очевидностью. Как бы там ни было, он исполнит свой долг с твёрдостью. Долг его заключался не в ощущении тошноты от бесполезного торчанья в овраге.
Сизиф перевёл свою жизнь, катя камень в гору. Зачем? Нет бы, предварительно, камни-упоры разложил, чтобы отдохнуть возможность появилась. Ну, затащил бы камень на вершину? А потом, что? Потом остаток сил надо было бы потратить, чтобы удержать камень там.
Кто-то так и шепчет: «Разожми руки, закрой глаза, шагни с уступа».
Чего Егор хочет на самом деле? Наверное, если краем глаза заглянуть в список, в списке было бы половина на половину.  На каждое хотение тут же отыскалось бы нехотение. Ну, и чего тогда сучить ногами от счастья, виснуть у жизни на шее?
И хотение, и нехотение сокращают жизнь. Шажок в одну сторону, шажок в противоположную сторону,- усилий на эти движения тратится много, но это лишь толкотня на одном месте. Какими бы аргументами ни прикрывался,- всё – бред.
Чем ближе мысленно подбирался Егор к вожделенному, тем бесшабашность равнодушнее тупила ощущения, делала паузы мучительными, как бы противоположность на противоположность разводила.
Хорошо, что день рождения отмечают раз в год. Прожитые жизненные ориентиры надо вовремя забывать. Только так не пропадёт желание радоваться каждому дню.
День угасал. Вечер по всему будет мягким и прохладным. Всё, что должно наступить, касалось одного Егора.
День высвечивал достоинства, вечером достоинства превращались в недостатки. Не всегда Егор жалел о том, что не сделал, а мог бы сделать. По сути, ни от чего нет большого сожаления. Его занимало то, что впереди.
Ни одно животное зарубки предположений или чёрточки наметок на будущее нигде не оставляет, разве что территорию метит. И этим животное счастливо.
Хотя, как считать, зарубка или чёрточка ступенька взросления. Глядя на зарубку, не изображаешь из себя бог весть кого, а видишь, кем ты на самом деле был.  Преодолённое пространство между ступеньками – победа надежды над опытом, или наоборот. У каждого по-своему.
По-своему, по-глупому, по-другому
Жить надо не в придуманном завтра, а в вечном настоящем, без сюрпризов, без вывихов хорошего и плохого.
Прискорбно разочарование в людях Оно делает внутренне бедным. Но при этом пелена с глаз спадает. Разочарование предлагает ложную картину действительности. Но Егор не настолько наивен.
Стоит состроить плачевную физиономию, вывернуть пустой карман, показать, что он нищ, как церковная мышь. И все проблемы окажутся в гробу. И никак иначе.
Егор на минуту вдохнул тепло наступавшего вечера, почувствовал его запахи и краски. Вроде бы ему было хорошо и спокойно. Впереди предвкушение завтрашнего дня, если тот день наступит.
Где-то край мысли помнит о девушке. Но сейчас не до неё. Пошёл процесс раскладки.
Егор – волк-одиночка. Человек рациональный и осторожный. Азартных игр не любит, за острыми ощущениями не гонится. Не трус, но и не герой. Аферист,- в какой-то мере. Афёра, как таковая, интерес создаёт
Егор не жалуется. Ему просто надо додумать его ситуацию до конца. Всему назначается определённый день Не нужно. Чтобы срок ожидания был большим. В зависимости от состояния, устанавливается степень срочности.
Так что, так куда, так зачем?
Что такое несчастье? А бог его знает! К несчастью заранее приготовиться нельзя. Так же как и нельзя понять, в чём цель жизни. Важно, что Егор является частью жизни.
Мнение, составленное о нём, не совсем соответствует действительности.
«Есть жизнь,- думал Егор,- есть я в этой жизни».
Жизнь - процесс ожидания. Медленно открывается крышка, просвет всё шире. Кем тогда себя чувствуешь? Жуком, пауком? Стоишь как бы на остановке. Он – попутчик. Его должны подвезти. На чём – не важно. Должны, но не обязаны. Вот и строится жизнь на придумках, и не дай бог зациклиться на ожидании.
Нет, никому не спрятаться в коробочку своего одиночества, не раствориться в толпе. Громада глыбы ощущений соединена ниточкой. Перекусить бы её, улететь, заползти в норку. Прочь из замкнутости мира. Стоит для этого наступить на собственное горло,- надо будет, Егор наступит.
Смыслов всегда несколько. Сколько ни шарь глазами, выискивая непонятно что, результат будет один – отсутствие результата. Молчание всегда красноречиво.
Молчит марсианская Аэлита, молчит камень, молчит трава. Кому упасть на хвост, чтобы произошёл переворот?
Это о чём? Да просто о том, что не надо делать усилий, чтобы воспрепятствовать чему бы то ни было. Пусть всё идёт своим чередом.
Для того чтобы выиграть в жизни, надо много поставить, чтобы стать богатым, надо много потратить. Бедняку играть ни во что нельзя. Бесполезно. Но бесполезно и жаловаться на судьбу. Лишь тот, кто свою судьбу может скрутить, кто когда-то рискнёт по-крупному, может отобрать свою долю у других.
Отобрать! Смешно думать, что, не играя в добропорядочность, кто-то вывернет себя наизнанку, выложит напоказ всё, что имеет, нате, пользуйтесь, и при этом останется счастлив? Всё игра. Егор играет, соседи играют, человечество играет…А кто в выигрыше?
Аэлита затеяла какую-то игру. Какую?
Богов поселили на горе Олимп, род Крыс оказался в провале оврага на Затопах. Скорее, не в провале, а в пещере с залитым водой входом. Библейский Моисей нужен, он только сможет провести Егора сквозь воду в другую жизнь.
Справедливо так или несправедливо? На чьей стороне справедливость? Что такое – пресловутая справедливость, как не уравниловка хорошо и плохо?
Спокойно, спокойно. Надо взять себя в руки и выглядеть совершенно невозмутимым. Чувствовать себя в своей тарелке.
Нет, не пристало оправдываться. Самое последнее – оправдываться на базарной площади, где все торгуются.
Овраг не базарная площадь. Вокруг на десяток километров никого. Если прокрутить дырку сквозь толщу земного шара, то из неё полезут американцы. Они быстро наведут порядок со своим особым мышлением.
Вот и надо довольствоваться тем, что есть. Будущее нынче ничьё, оно не в моде. Что толку прогнозировать, когда всё равно результат будет не тот.
Не ведь сам Егор подводит итог. Кто-то за кого-то. Не может же он, Егор, быть единственным и уникальным. Может статься, он лишь первый, кто жаждет понять свою дурость, жаждет покорить Затопы.
Вдруг полегчало. Было чувство, что долго бродил и плутал в чащобе, вышел на берег реки. Это такое облегчение, когда всё в полном порядке. Качнулся подвесной мост, соединяющий берега. Внизу бурлит поток.  Перила – канаты. Никакого наваждения.
Эх, сейчас бы на остров посреди Атлантического океана с белым песочком. с этой вот, Аэлитой. Годик бы пожить без забот: вода – в ручье, еда – на пальме. Тепло, светло, и мухи не кусают.
«Почему меня не принимают всерьёз? – подумал Егор.- Как это – всерьёз? Чтобы всерьёз думать, надо сначала отдышаться. Не идти, не бежать. Приткнуться в уголок, и перевести дыхание. Оглядеться.
Вот состояние,- покрутил головой Егор,- будто насадили вместо червяка на крючок. Хочу соскочить, и не могу. На уровне рассудка я, может статься, всё понимаю, но уразуметь, почему я такой, моему рассудку не дано».
Хорошо бы произвести перепись имущества. Что было, что есть. Перед тем как отправиться в дорогу, произвести обряд жертвоприношения. Капельку своей крови на алтарь выдавить.
Закрыл глаза, открыл – искрится день, киноэкран, небожители Олимпа крутят кино, конечно же, картину счастья. А как иначе. Нет объёмности, стенками оврага ограничено пространство. Можно представить, что картины смотрят и ещё десяток людей. Может, не людей, но тени  людей.
Какое у них настроение? Хорошо им или плохо? Для обычного человека хорошо – это когда всего много, очень много. Людей волнует, что с ними происходит? Как бы не так! Доверие,- утрачено оно или нет,- это волнует. Новое «я» взращивается в каждом. Нравится оно или вызывает чувство досады? Терпеть его надо или…
Терпеть и ослепнуть. Боль тупит ощущения. Не хочется узнавать, куда всё придёт. Мир двоемыслия вокруг. Сознание разделилось на две отдельные полочки, на одной из них сведения из прошлого, а на другой несуразные представления будущего.
«Куда приведёт сознание?» На кудыкину гору. Егор хмыкнул. А куда бы ни привело! Надо сосредоточиться, взять себя в руки, выглядеть спокойным. Начхать на тех, кто постоянно учит жизни. А что говорит подсознание? Оно молчит.
Подсознание превратилось в сток несуразностей, оно как бездонная чёрная яма, всё в подсознании бурлит, кто-то жердиной мешает отстой, норовя вывернуть наверх понятия о самовыражении.
Бояться нечего. Квадраты пляшут перед глазами. Надписи: «выход», «вход», «переход», «тупик». «Занято», «свободно».
О чём это?  О болячке на человеческом теле, или о боли человечества, которое не знает, куда движется? А не всё ли равно! Инстинкт подскажет. Выживать способнее кучей. Когда не знаешь, что это возможно, что-то возможно, оно и получится.
Мучает беспредельность таящихся внутри образов. Всё старается о чём-то напомнить. Но Егор непоколебим, Егор – скала. Одна за другой волны накатывают. Мириады брызг. Скала – скалой, но жизнь, по сути,- карусель, несусветная карусель. Никогда не знаешь, что ждёт за поворотом. И вот что странно, никаких углов на карусели нет.
Егору невыносимо захотелось выпить. Тонкой фистулой голосил ручеёк, онемело рассматривал человека лес, где-то за облаками, просыпаясь, корчила рожи луна.
Егор, казалось, куда-то проваливался. Попал в зыбун, стоя на одном месте, не делая движений, уходил вниз. С ним происходило нечто. На сто процентов уверенность, что колея его жизни раздвоилась. То ли он действительно рехнулся, то ли на грани помешательства находится.
О каких бы жестоких вещах ни думал Егор, он мысленно произносил их без желчи. Все его заботы и тяготы выеденного яйца не стоят. Дождаться бы завтра.
В голодный год яйцо – верх достатка. Съесть в укромном уголке яйцо, разок в одиночку протрезветь, стать тихоней,- нет, это вовсе не гиблое дело.

                59

Глядел Егор задумчиво в никуда, и, как всегда, по лицу его было не понять: засмеётся он сейчас, сморозит чушь, зло ли оскалится.
Не понять. с чем он не может примириться. Уж, по крайней мере, он не свободен сеять грех. Свобода – это неограниченная возможность добиваться счастья. Счастье во сто крат важнее любых законов.
Нет, он не готов судить. Егор не знал, в чём состоит высшее правосудие. Он не знал, совпадают божьи каноны с его.
У него даже отвисли щёки, нижняя губа провисла, придавая сходство лица с бульдожьим.
Время высасывало его словно паук. Высасывало всего без остатка.
Из-за внутреннего разлада, без внутреннего разлада, но идти поперёк своего предначертания, без способности распознать лукавого, Егору было  трудно. Никто не станет, не осмелится отрицать это. Сострадание, лишь оно, могло вернуть к живительному истоку. Но как найти тот исток? Возврат к истоку происходит не для того, чтобы всё повторить.
Единожды допустив мысль о возможности невозможного, Егор уже не мог остановиться.
Испуг,- никакого испуга не было. Мир ни с чего, просто так, не перевернётся, мир не может, бац – и всё вверх тормашками. Может, овраг и есть дно перевернувшегося мира?
В мешок сразу не запихать все воспоминания. Это какой мешок нужен! Нет такого материала, который выдержит давление годов и не расползётся. Так и воспоминания не цветочки на лугу, не россыпь клюквенная на моховом болоте. Воспоминания – особый груз, особенно, при переезде. При сборе для переезда, сразу видишь, сколько всего ненужного набралось.
Покоя Егору хотелось, жить в тишине. Хотелось быть серенькой птичкой -  куликом, иметь своё болото. Вот и бегал бы он среди кочек. Зелёный мох, окна зыбунов, сухостой берёз. Рогоз да осока. И никого из людей.
Но ведь и болото время от времени встряхивать надо, баламутить. Снизу палкой выворачивать няшу. А иначе всё смрадом затянет, прокиснет кровь.
Дурные мысли в голове. О покое и прокисшей крови, о желании всё перевернуть.
Покой – безразличие ко всему и желание спать без просыпу. Вернее, проснуться тогда, когда благоденствие наступит. И спать надо так, чтобы ядовитые ручейки человеческих страстей не перетекли в него сонного. Ни снизу не подмочили, ни сверху струйками не пролились.
Мысли – чёрт-те что и с боку бантик! Что-то достаёт сильнее всего, а что – Егор решить не мог. Даже если кто пистолет приставит к груди, и потребует сказать правду, говорить особенно нечего было.
С мыслями совладать он не в состоянии. Так с чего терзаться чувством вины?
Мысли – виток прошлых эволюций. Чтобы окончательно не запутаться, не рехнуться, необходимо перерезать привязь, оборвать телефонные провода  линии, связывающей его и небо.
Сознание этого буквально опустошило на минуту. Его настоящая, неподдельная жизнь проходила где-то мимо. Но ведь его никто за руку не держит: он трезво мыслит, трезво может принимать решения, которые его устроят. Егор боится сделать ложный шаг и из-за этого готов примириться с любыми обстоятельствами.
Он видит всё отчётливо, он смотрит на всё со стороны. Со стороны замечается всё яснее и чётче.
Живущие в одно время – все ровесники. Седой старик, юнец, краля, какая-нибудь баба-ягодка – все они чем-то похожи, все обычную школу прошли, все обще мыслят. Потому что одну и ту же дату могут на листке написать. Но, если честно, никто никому не ровесник. Все похожи, и все отличаются. Отличаются особым «нечто», описать которое никакими словами нельзя, невозможно подобрать слова.
Замкнулся на Егоре вселенский разум. Что ни случись, как говорится, всё к лучшему. Раз предначертано свыше, оно и случится. Ничто никогда не происходит без ведома Провидения.
Егор ненавидел себя, потому что приходилось всё время прикидываться, будто ему всё равно, что другие думают о нём. Никто не хотел замечать, что он естественен, просто поглощён самим собой.
«Да и чёрт с ними,- подумал Егор.- Я уверовал в предопределённость всего. У кого что болит, тот о том и говорит. Существует что-то целое. Не хватало ещё нюхать взбаламученный смрад. Лишь бы в спину никто не смотрел. Лишь бы каждым словом не приходилось доказывать, что я не осёл. Я – такой. Гори, разваливайся всё вокруг, а я должен жить».
События неумолимо влекли Егора за собой. Захваченный выпавшей на его долю ролью, Егор не мог пойти на попятный.
А для чего жить? Егор поймал себя на мысли, что толком не думал об этом. В своё время он живёт, проживает остаток чьей-то жизни,- время чужим не бывает. А может, и бывает. Такое уверение – признак помешательства.
Сдвиг по фазе у Егора не сейчас произошёл, он таким продвинутым родился. Сейчас полное нежелание осмыслить действительность, сейчас бы, хоть как-то приспособиться.
Делать что-то, а на кой? Разве что ухитриться написать воспоминания. Так и то, кому интересны наблюдения за тем же соседом-Константином, или строчки о Кривой-Ноге-Агафье, или свои переживания? Нет, прежде чем браться за перо, надо лет двадцать потереться возле того, о ком писать надумал. А как иначе, сходу разве поймёшь, что и откуда взялось?
Егору вдруг показалось, что он всем чужой.
Вон, Мария всем раззвонила, что Егор у неё чуть ли не писатель. Не бездельничает. А ну как прославит Козульку.
Мерзейшая улыбка тронула кончики губ. Оно, конечно, романы лучше плести, чем описывать похождения на страницах книги.
Любое неосторожное слово отзывается неисчислимыми бедствиями. Всемирное братство людей, скорее всего,- миф.
Пенный ручеёк выбалтывал бесконечный урок славословия. И сто лет назад он гомонил, и тысячу лет назад тёк. Может, раньше, поток воды был мощнее, иначе, откуда такой овраг возник, но и тогда, и теперь ручей говорил одними и теми же словами.
Прошлое обрушилось на Егора, слишком много было этого прошлого: Козулька, берёза, мокрая от росы трава, огромный валун. Это всё когда-то умерло и вновь народилось. И он, Егор. раз пришёл в этот мир, то для него должно быть хоть что-нибудь, ради чего стоило жить.
Ему вдруг почудилось. Будто на свете нет больше ни одной живой души, только он и овраг.
Когда-то он был убеждён, что достаточно поразмышлять обо всем важном и значительным. Как всё и произойдёт, но теперь вдруг обнаружил, что в нём живёт мечта, про которую он не знал. Он больше не желал вести себя благоразумно.
Жаль, конечно, что Егор не умел давать взятки. Во-первых, нечего давать, во-вторых, слишком смехотворно он будет выглядеть, если подсунется с коробкой конфет к секретарше Министерства Крыс. Карман денег надо иметь, чтобы «посидеть по душам». А иначе удачи не видать.
Взять под ручку Аэлиту, пройтись улицей, глазея по сторонам, какое, мол, впечатление производит. До угла не успеет он дойти, как об этом сразу донесут Марии.
Зябко…стыло…Невыносимо яркий просверк света. Показалось, что глухо содрогнулась земля. Кусок суши обвалился в пучину Затоп.
Егор не выносил людных мест, давки и всего такого, что диктовало стадные инстинкты. Но ведь и одиночество совсем не благо. Оно рождало жуткий страх.
Где-то рядом застылая отчуждённость. Отчуждённость не в ладу со временем. И всё-таки влечёт вперёд утробное чувство. Должен, должен быть впереди выход. Кошки ведь как-то находят дорогу домой, куда бы их ни завезли. Хоть в завязанном мешке.
Егору показалось, что из-за валуна кот высунул толстую морду и посылал в его сторону лазерные лучи. Потом кот вышел целиком, он был метра полтора в длину, как ручей. Поточив когти передних лап о траву так, что полетели клочья, кот прижал голову к земле, поднял зад с мощным хвостом. Мяукнул. Мяуканье было похоже на бульк ручья.
Егор нуждался в ком-нибудь, в ком угодно – хотя бы словечком перемолвиться, потребность возникла, высказать свои чувства любому встречному-поперечному.
Всё вокруг было слеплено из одних и тех же атомов и молекул. Воздух, вода, земля, сам Егор. Почему же тогда жизнь ощупью тасовала колоду: непохожих откладывала особо в одну стопку, похожих – бесконечно перебирала? Не давала выбрать.
Всё на дне оврага как и на верху, там, где живут люди. Но на дне оврага уже государство крыс, ну, не государство, а сохранён род, и этого достаточно для жизни? Это ладно, это возле валуна, а если  в глубины океанов заглянуть, там точно, чёрт ногу сломит, от того, что там творится.
Крысиное царство - одна из ветвей дерева,  которое во всей вселенной одиноко, нет больше жизни ни на одной планете, царство крыс сохранилось первозданно.
Да не сохранилась первозданно, а нашёлся первобытный Мичурин, который привил подвой на ветку когда-то посаженного ещё в эру правления динозавров вселенским разумом дерева.
Вот же, перед Егором представитель рода Крыс. С ума сойти. В бане скажи о таком, закидают шайками. А впрочем, ничему удивляться нельзя. Или он сбрендил, или мир свихнулся.
Говорят же, что есть пустоты в Земле, почему там не может быть своя особая жизнь? Сколько цивилизаций исчезло, ну, не без следа же? Человеческая жизнь – жизнь воображения.
Взять вулканы. Чем они не доменные печи какой-нибудь подземной цивилизации?
Взгляд начал цеплять то, что находится рядом. Глаза Аэлиты горели мутноватым блеском. Кажется, особое пламя лизало их изнутри. Особое пламя или отсвет чего-то неожиданного, не земного? Много-много зелени. Красное пятно платья. Красное на зелёном. Фокус, куда сходились лучи.
Всё у Аэлиты неземное, непривычный голос, сдавленный, взволновавший всё существо Егора. Она то возникала из марева, то куда-то пропадала. Тело её, кажется, дрожало.
Пламя костра. Мириады мошек сбились в вечерней пляске  в подобие человеческой фигуре, предвещая завтра хорошую погоду. Они вылетали из костра, толкались, свивались в клубок, создавая картину, давая пищу немыслимому воображению, и, сбиваемые ветерком, исчезали в темноте закострища.
 Галлюцинация. Нет никакого костра. Близость, отчасти запретного и непонятного, создавала непереносимую муку, будила разрушительный инстинкт.
Пахнуло ветерком. Воздух принёс запахи серы, озона. Безжизненный голос донёсся издалека. Егор не разобрал, что было сказано. Нависла мёртвая тишина, если не считать лёгкое содрогание почвы от отзвука обвала.
Егор страдал. Он находился в последнем кругу. В кругу…Всё труднее становилось определить, кто он такой.
Стоп. Вспомнил, как Мария испугалась змеи. Змеи снятся той, кто не получает удовлетворения с мужчиной… Если…
Средоточие мира в овраге и Затопах. Если родиться, чтобы умереть. Если в этом усмешка судьбы. Образ жизни – ничто. Переживание мира – бред.
Егор предчувствовал, что некогда возникшее желание никогда не будет удовлетворено до конца.
Половинчатость во всём – его удел. Он чувствовал, как шею начинало сдавливать ловко накинутая степняком-половцем петля. Неслышно она выметнута из прошлых столетий. Степняк, осадив коня, скалясь от удачи, наматывает на руку аркан.
 Какой надо иметь глаз, какой твёрдости руку, какое желание, чтобы сквозь завесу столетий выметнуть петлю, и из сонма современных людишек выхватить приглянувшегося? Почему его, Егора?
Знать бы, где упасть, заранее соломку настелил бы. А если ещё и предположить, что половец наскочит, так шест втыкал бы возле себя, тогда никакой аркан не страшен.
Жаль, конечно, что свою родословную невозможно проследить. Кто, как и с кем связан? Не сохранилось метрических книг, летописи о смердах не упоминали, устные предания из поколения в поколение не передавались. Русь всё время выживала, оборонялась, отбивала нашествия, усобицы её раздирали.
Может, тот кочевник-печенег, так ловко накинувший аркан на Егора, является прапрапра…, может, он овладел одной из пленниц, стал родоначальником? Пленница как-то ухитрилась сбежать, когда гнали очередную партию в полон? Сбежала в этот овраг…
Ходить по мосту, перекинутому из прошлого в настоящее, небезопасно. Надо двойной натурой обладать. И ничего не иметь. Ни в прошлом, ни в настоящем.
Запах, токи, переживания, личное тепло,- что из этого является определяющим, что заставляет двоих сблизиться?
Тёмен лес человеческой памяти. Тёмен и непроходим. Завалы бурелома, разросшийся подрост, вязь паутины.
Кто знает, может быть, по этому оврагу проходила дорога, по которой орды кочевников вторгались на Русь? Кто знает, может, вереницы пленников, мужчин и женщин с детьми, шли за обозом с награбленным добром вглубь тысячелетий? Шли вдоль ручья. Родник, питающий этот ручей,- просочившиеся сквозь земную толщу слёзы людей-мучеников. Толща напластований впитала горечь и злобу, червяки пожрали желчь, от этого вода так чиста, вкусна и прозрачна.
Род Крыс – спасшиеся люди прошлого. Не может бесследно исчезнуть прошлое. Пустая трата времени додумывать, каким оно было. Вместо этого, чем воображать, какой была жизнь тысячу лет назад, какой она станет через сотню лет, не лучше ли обустроить настоящее?
А тех, кого тянет перебросить мостик из нескладного теперешнего в прошлое, или в неведомое будущее, попросту, изолировать. Вытягивать на аркане туда, куда им хочется.
Они, те люди, кто не хочет заниматься привычным – убирать, ремонтировать, сеять, они – лентяи. Они – мутанты. Вылупки теперешней жизни.
Душа бог знает, чем переполнена. Стоит только открыть глаза, как начинают течь слова и мысли. При всём при том, Егор косноязычен. Егор никого не осуждает. Он просто недоверчив, поэтому и держится в угрюмой важности, ведь не всё идёт гладко.
Ладно бы те, кто не хочет заниматься привычным, что-то предвидели, и что-то могли предотвратить. Они своими косыми взглядами мутят общество. В начале любого хорошего дела из воздуха выхватывается идея.
Егору показалось, что кто-то секунду назад наградил его одним из тех выразительных взглядов, от которых земля под ногами начинала дымиться. И этого оказалось, с  лихвой хватило, чтобы намерения менять всё-всё пропало. Плевать, что, взгляд был тяжёлым и пронзительным.
Нет, оно, конечно, выделить час или два часа на обдумывание мер спасения человечества, можно. В свободное время, в полдень, в обеденный час, перед тем, как заснуть, в полночные минуты,- пожалуйста.
Уверения, клятвы, слова, фразочки – в праздные минуты, всего лишь говорильня.
Егору казалось, что он сходит с ума. С каждой минутой становилось дышать всё труднее. Но образ Аэлиты пропечатывался в сознании всё отчётливее. Глядя на неё, Егор изведал то, чего ни с кем не было – его отдарили мгновением свободы.
Хорошо придерживаться принципа: лучше больше, чем меньше! И пусть все безобразия случаются в его отсутствие, думал Егор.
Снова перед глазами огромная берёза, тропа, дрожащая завеса расщепляет ствол берёзы пополам. Нет, не какая-то там воздушная сила проделывает это, а Егор ясно видит, как из воздуха материализовались две ручищи, и они без усилия раздвигают уже как бы два сросшихся ствола берёзы.
Всё больше становится щель. Между стволами уже виден участок белого песка. Чистого-чистого, белого-белого. И узкий коридор. Зелёный? Небесно-голубой?
Тысячами листочков увешаны стены. Листочки проткнуты шипами. Каждому, кто попадает в этот коридор, надо найти свой листок, вытащить шип, шип, которым жизнь проткнула сердце.
Один листок почему-то рыжий. Следы запёкшейся крови? Такого не может быть, чтобы кто-то один был выделен. Бог, и тот, любит всё человечество, но не выделяет кого-то одного.
Безобразие, это Иуда, говорят, метит своим поцелуем в затылок приглянувшегося ему человека. Именно рыжий листок притягивает взгляд. Пятно, след человека, прожившего необычную жизнь?
Только и не хватает Егору ещё очередного «безобразия».
«Зачем человек живёт? Зачем ему иметь личную жизнь?»
Егор вкладывает в этот вопрос всё своё отчаяние. Ему кажется, что об этом спрашивает каждое дерево, каждая травинка. Об этом же журчат воды ручейка.
«Зачем живёшь?»
Этот вопрос всегда задаётся сегодня. Если что-то подобное он спрашивал у себя вчера, то это уже прошлое, оно не такое, оно обогащено опытом прожитого дня.
Вчера ответ был один, сегодня – другой. Существует ещё завтра…и все последующие дни. И понятие счастья будет меняться. Восторг уйдёт в безразличие. И жизни людей, всегда параллельные, не сблизятся.
На чьей стороне удача? И может ли удача занять чью-то сторону? Занять так, чтобы доставить человеку самое большое удовольствие? Немедленное наслаждение. Наслаждение без разочарования. Сейчас, а не в будущем.
Никто не хочет знать будущего. По крайней мере, плохого будущего.
И нечего жаловаться. Твёрдо надо уяснить, что в жизни или везёт, или не везёт. В конце концов, так устроено, кто-то кого-то от кормушки оттолкнёт. Выживает сильнейший. Зубы у кого-то острее, кто-то первым вонзит в ваше тело острые зубы.
Правота не имеет под собой никаких оснований, она строится на логике безумия, которое может зародиться во сне. Во сне нет свободы выбора. Сон – повелитель, сон велит делать так, и ты делаешь.
С памятью у Егора проблемак – сплошной клубок клубков в клубке, мешанина. Что-то представить, припомнить как единое целое, проследить за ним от начала до конца, не удаётся. Помнится миг, текущий, ускользающий. Миг мог возникнуть где угодно, у мига не было стержня, нет твёрдости. Миг похож на медузу своим дрожанием.
Страшило безмолвие. Оно ошеломляло. Егор не мог знать, чем безмолвие выстрелит. Одно хорошо, что у безмолвия нет задних мыслей. Или есть?
Егору не повезло, он родился не в той стране, не у тех родителей, не в удачном месте, в неудачное время. Жизнь проехалась по нему катком. Он вытянул неудачный номер лото. Он – препарат эксперимента. Он – для развлечения, его мучения кому-то приносят радость. А что, разве не так?
Зачем нелёгкая отправила его в Козульку, зачем опустила в овраг? Егор не настолько уверен в себе, чтобы скрывать свои мысли. Кто-то или что-то морочит ему голову. Его просто используют, грубо и неприкрыто. Зачем?
А ведь его выпустили в мир, чтобы творить добро. С его помощью   должна возрастись жажда силы, его поколение должно переосуществлиться, шагнуть на более высокую ступень. А получается, Егор вместе со всеми шагает вниз. Эскалатор развития несёт в преисподнюю.
Ну, никак не воспарить, если груз прошлых поколений давит всё сильнее? Верблюда и того можно перегрузить.
Егор не в силах постичь, что с ним происходит, он не хочет признать утрату, воспринять недоразумения как сон.
Смешно ведь терять то, что никогда не держал в руках. Ну и что, если не любил, не был счастлив?
Понуждали обстоятельства – делал. Ну и что, если по существу оставался ко всему равнодушен, скользил по поверхности души, за исключением тех случаев, когда стесняли свободу.
Егор был несогласен, когда говорили, что согласно заповеди, можно простить оскорбления и обиды. Простить-то простишь, но не забудешь. Если забыл, то стал трусом. Или неблагодарным к самому себе.
Сколько раз за день он мысленно себя выделял… «Я», «Я». «Я думаю так». Да и бог с тобой, что ты думаешь! Живи, и не вмешивайся. Так спокойнее жить. От горестных мыслей с ума можно сойти.
«Вот я бы на твоём месте…» А не надо быть ни на чьём месте, оставайся на своём
Жизненные переживания Егора – ничтожная плата за полное искоренение земного зла. Зло из поколения в поколение прирастает, как оболочка с луковицы, добавляет горечь. У любой правды тень – ложь. Ложь и процесс обретения себя, правдой это никак не назвать.
Самодовольство и безмятежное душевное спокойствие чуждо Егору
Что и требовалось ему, так разбудить память, чтобы вернулась память поколений, чтобы стал видеть яснее, перестал путаться в понятиях, отделял добро от зла. Чтобы его решения до конца оставались его решениями.
Увы и ах. Слишком короткой отмерена жизнь. Постоянно учат: как держать ложку, как одеваться, как вести себя в обществе, как правильно говорить. Что хорошо, что плохо. А ведь жить – это не только придерживаться выработанных правил, это что-то другое. Умению жить не учат, в жизнь выпускают.
За спиной послышался смех. Не от души, а так, кто-то фыркнул от несуразности подслушанных мыслей. Егор замер. Он знал, что за спиной никого нет. Скорее всего, смех – отзвук ударившей в камень струи воды.

                60

Гигантский муравейник создан на Земле. Кто-то кому-то объявляет войну, кто-то становится неудобным. Да просто, скука одолевает кого-то.  Приятного мало, если кто-то, да те же инопланетяне, сунут палку внутрь муравейника, и разворочают конус. А впрочем, поволнуется народ, то бишь, насекомые, поживут в хаосе, потом позахоронят, кого надо захоронить, и всё восстановят.
Как было, или по-другому, не столь важно. Жизнь продолжится.
С Егором, без Егора.
Рассуждая так, Егор представлял себя, чуть ли не пупом земли.
Он должен оставить след. След следу – рознь. Один за жизнь истопчет пустыню в поисках оазиса, так его и не найдёт. И следы его тот же песок засыплет. Так и останется в памяти поколений путешественником-неудачником. Другой, всего-навсего, тропу проложит через лес, или по кромке болота, или от деревни до деревни. И эту тропу и через сто лет будут называть именем первого прошедшего по ней человека. И колодец почему-то называют именем выкопавшего его.
Может, всё, и признание, и память, зависит от того, как кто осознал происходящее, и насколько попытался изменить его? Посадил дерево, выкопал колодец, проложил тропу – всё это для будущего, которое догоняет, всегда сопит человеку в спину, слышны его шаги, и, которое, однажды вырывается вперёд, в тот момент, когда земная жизнь кончается.
Егор почувствовал, как к горлу подкатилась мерзкая тошнота.
Перед тем, как впасть в забытьё, наверняка на стене высвечиваются слова, что момент-мгновение коридора в небытие проходят все.
Вроде был относительный покой. Егор и спускался в овраг, чтобы наполниться покоем. Тот покой, который он с трудом создавал, всё время оказывался недолговечным. Душа баламутилась, как пруд, дно которого поковыряли шестом, и оттуда начали подниматься гнилостные запахи.
Это никакое не страдание. Если одна из минут разогрела кровь от воспоминания, заставила взбунтоваться, то следующая минута может преподнести любой сюрприз. Правда, есть кое-какие видения-воспоминания, из тех, что никогда не тускнеют, пропечатываются одной и той же картинкой,-
Егор представил дочку, шелковистые волосы, испуганно-удивлённые глаза. Ему никак не удаётся представить дочку немного выросшей, взрослой. И у выросшей дочки должно удивление и тревога в глазах прочитываться. И скорбное исступление.
У дочки должен сохраниться взгляд обманутого ребёнка.
Егор гладит дочку по волосам. Ему хочется её утешить, сказать, что завтра он приедет, завтра будет хороший день, будет светить солнышко, и они пойдут гулять.
Видение подобно надрывному крику, оно раскалённым гвоздём пронзает сердце, оно ввинчивается в сердце как штопор. Егор застывает. Он костенеет. Он не может обмануть, но и не может поклясться, что всё будет так, как думается в короткие просверки озарения.
Егор не видит своё будущее. Он боится думать о будущем. Он не осмеливается предположить, каким оно будет. Ему, которому приходится выплывать из пучины своих дурацких мыслей, не так-то легко думать о каком-то там будущем.
Мысли – мыслями, но будущее не может оставаться виртуальным, ему нужна визуальная подпитка. Нужны прикосновения, ощущение тепла, прочувствовать запах. Да мало ли чего надо для того, чтобы изменить ход событий. Это во сне можно спокойно прогуляться и внутри, и снаружи любого события. Только во сне можно ощутить безграничность вечности.
«Жизнь – обман!»
Кто-то сказал это слишком спокойно, словно сказанное его не касалось. Егор не понимал, чего от него хочет говоривший.
Было ведь такое время, когда он жил, не ведая сомнений.
Всё вроде бы хорошо. Но откуда подавленность? Откуда отчуждение? Егору никак не удавалось ни с чем сблизиться.
В воздухе звон. Надоедливый комар? Нет, это звенит расплетающаяся прядь аркана. Он же привязан, пойман кочевником. Чрезмерное усилие оборвало нитку, и она, раскучиваясь, звенит подобно комару. Аркан не может удержать вечность. Мгновение, просверк,- вечность тает без следа.
Что-то должно остаться. Усилия надо приложить, чтобы отвлечь от того, что происходит.
Мир, по крайней мере, ни разу не содрогнулся, хотя в голове Егора череда разнообразнейших мыслей пронеслась. Каждая отлетевшая мысль – это кусок детали его человеческой машины, то, что отлетело, приделать без изменений назад нельзя.
Само по себе отлететь ничего не может, разве, зуб выпадет. Так и то, усилие приложить предварительно нужно, чтобы он сломался. А так, неживое, будет виснуть, будет мешать, будет отравлять собой всё, что находится рядом.
Почему-то в голову пришло, что весной, когда трава зазеленеет, хорошо в неё зарыться лицом. Хорошо жевать кислицу…
Одна мыль переходит в другую, что-то теряется при переходе… Чешешь затылок – лысеешь со лба.
По крайней мере, с Егором остаётся только то, что ему предписано свыше. Какой бы он ни делал вид, как бы ни пыжился, у него один выбор. И хорошо, что он любил, любовь оставляет надежду.
Как, всё-таки, глупо и бездушно мир устроен. Миллионы лет развивается жизнь, а не придумано и не построено ни одного пункта обмена одной жизни на другую. Побыл белым человеком, переродился в негра, потом в китайца. Был бедняком – стал богачом. Помучился на грешной Земле, отправился в Царство Небесное, оттуда снова на Землю. Наверняка найдётся такой, кто захочет поменяться с ним судьбой.
Если бы круговорот жизней осуществлялся, то и не надо было бы заселять Землю таким множеством людей. И встречи предписанных друг другу людей не были бы случайными. И лучше бы люди были. А так выходит, вероятность встретить нужного человека равна нулю, или близка к нулю.
Глупые мысли,- мысли бездельника. Может, Егор и есть самый бездельник из бездельников? Не важно, в квадрате или в кубе. Квадратному бездельнику проще.
Бездельник ведь и тот, кто занимается бесполезным трудом, кто обрекает и свою и чужую жизнь на бесконечное ожидание. Сидит он на крыльце с открытым ртом, и ждёт, пока манна небесная наполнит его. А он. Егор, в это время преисполнен гордостью, знак свыше получил, он, потрёпанный жизнью, переполненный презрением, его никто понять не хочет. Если сам себя не понимаешь, как другие оценят?
Муторно на душе. Никто не объяснит, отчего так. Будто побывал в обмороке, очухался малость, теперь приходится перемогаться в праздном ожидании. Мне, думал Егор, ничегошеньки не надо.
Взгляд, он чувствует взгляд. Странный. В нём и презрение, и ненависть, и зевота равнодушия. Ему слова хочется услышать,- так если и скажут, то вежливо и сухо, лишь бы отвязался.
Странно всё вспоминать, перебирать. Всё ускользает. Факты, лица, жесты. Пытался припомнить обиды: он обидел, его обидели. Последовательность никак выстроить не получалось, предварительную договорённость никак не заключить.
Жизнь, прожитая впустую, требовала особого рассмотрения. Таинственность в ней была. Куда она уходит? На что была растрачена? Одно ясно - он с ней был в натянутых отношениях. Вина у него перед судьбой.
Поселился внутри зверёк вины, и выедает нутро. Гложет, гложет…Шорох, треск разгрызаемых костей. Нудно приходится перебирать прожитые дни, гонять их туда - сюда, будто косточки на счётах. Слова вспоминаются, растёт тоска. Что это, как не глумление над тем, что называют жизнью?
И эта тошнотворная сострадательность. Не к кому-то конкретно, а вообще. Если ты не сострадаешь, то тебя за человека не считают. Если ты не требовал от жизни немедленного удовлетворения своего запроса,- ты неудачник.
Ни один мало-мальски нормальный человек не поймёт маету. Сволочью надо быть, чтобы легко перешагивать через это состояние.
Быть порядочным в мелочах при сволочном характере,- ну, и как требовать какую-то справедливость к себе? При всём при том, положа руку на сердце, Егор понимал, что он и бесхарактерен, и неширок, и в какой-то мере недобр. При теперешней жизни только с таким набором и можно выжить.
Мысли по-своему и грустные и горькие. Ошалелость в них.
Если сам себя не понимаешь, так чего требовать признания от кого-то? Все подлецы и мерзавцы.
Егор заметил, что последние слова произнёс глухо. Он не ангел. Не ангельский характер у него. Надо умерить амбиции.
Ложь кругом,- и ему надо врать. Воруют,- и сам тащи, что плохо лежит. Обличай, кричи на каждом углу,- правдолюбов не любят, но в кресло, глядишь, посадят.
Сесть в кресло он, пожалуй, согласится. Только принесёт ли это счастье?
Нутро дрожит, нутро отравлено горечью. Составить перечень обид за десять лет, за двадцать лет, с самого рождения, да на стол их бросить тому, кто вершит судьбами.
Мысли запальчивые, возмущённые. Одна догоняет другую, они сталкиваются, толчея и неразбериха, а любой мысли нужно проскочить сквозь узкое горлышко приятия.
Егор почувствовал внутреннее сопротивление. Было что-то, чего никому не дозволено трогать. Он боялся, что всё может кончиться так же внезапно, как и началось.
Только что поверхность сущности была гладкой – гладкой, подобно зеркалу отражала состояние окружающего, и вдруг – рябь, кто-то бросил камень. И запузырилось всё раздражением, задвигалось, искривилось.
А Егор всё это время ждал. Проходили годы. Он менялся, та, или тот, кого судьба ему предназначила, превращался, бог знает, в кого.
Как определить, судьбоносная встреча, или ветром надуло, нагонная женщина возле него? Та, предназначенная, может пройти мимо, он на неё не посмотрит. Сердце если и трепыхнётся, так от сердечной недостаточности, которую таблетками или каплями лечат. На всё теперь таблетки есть.
Его дурь от любопытства. Всюду свой нос совал. То, что считал благим делом, не всегда таким оказывалось. Пора уяснить, что безвозмездно ничего делать нельзя. Чтобы что-то делать безвозмездно, нужно сначала пройти, испытать на себе все муки господние, или стать ангелом, исполнителем святого побуждения.
 Второго пришествия Господа ждут уже две тысячи лет. И ещё, бог знает сколько, прождут. Не при жизни Егора такое произойдёт.
Мысли скакали. Откуда их приносит в голову, каким молотком, подобно гвоздю, их забивают, кто? Правильно поступаешь, неправильно, от чистого сердца или в загашнике что-то держишь,- Егор ни на что ответить не мог.
Нет, не волен он поступать по своему разумению. Святые побуждения ему надо отодвинуть в сторону. Поторопится - быстро обнищает. Не за чем станет цепляться за грешную землю.
Похрустывает под ногами трава. Жарко. Вроде как он поднимался по пологому склону. Идти трудно. Пару шагов сделал, и отдышаться нужно. Спрашивается, зачем попёрся наверх? Ничего такого особого нет ни внизу, ни вверху, нет нигде.
Так отчего одну и ту же мысль, по многу раз, он продумывает и раз, и два раза, поворачивает под разными углами, дополняет?. В конце концов, никто не подозревает, о чём он думает, и думает ли вообще.
Егор давно заметил в себе странное: спокойнее всего он чувствовал себя в те минуты, когда оказывался один на один с деревом, камнем, текущей водой, словом, с тем бездушным, на что большинство лишь мельком взглядывало.
И эти походы в овраг…Вроде бы свобода, но его свобода слишком сильно замыкалась на прошлое, в котором он не может разобраться. Тем не менее…
Странное взаимопонимание установилось. Буквально хочется каяться в грехе. Что-то высвобождало поток жалости. Весь свет пожалел бы.
Поток жалости Егора помощнее, чем струящийся ручеёк. Выходит так, будто Егор послан высказать жалобу, что жизнь отдельного человека не стала проще, счастья не добавилось, человек, не задумываясь, взваливает на свои плечи всё новые и новые заботы. Каждый не принадлежит каждому. Все наособицу. И только он, Егор, ангел во плоти, добровольно принял на свои плечи обобщённый груз, приволок его в овраг, и готов спасти мир от божественной несправедливости.
Его жизнь – частный случай. Его переживания, по большому счёту, попытка вывернуть его проблему и показать её под новым углом. Зачем? Кому это надо? Видимо, кому-то надо.
Есть в его жизни грань, повернув которой, откроется вероятность скрытого смысла, появится шанс на то, что многие сомнения можно изжить. Чем больше сомнений копошится в душе, тем сознательнее Егор отдаляется от реальной жизни.
А какова реальная жизнь? Не та, эпизоды которой смакуют по телевизору. Москва – не вся Россия. Россия совсем не такая, как Москва. Кому-то сильно хочется, чтобы Егор, как и весь народ, захлебнулся в слюне или ненависти, видя, как развлекаются «денежные мешки» на «Рублёвке», в ночных клубах.
Только и слышно: «Воруют, украли, пропало». Понятно, завидки. Так, как им, не дано пожить.
Кто-то обозвал теперешних богатеньких – плесенью. Из плесени пенициллин получили. А из этих? Цинизм  этой человеческой плесени поражал. Эти никогда не откажутся от их жизни. Поколение денежных мешков-фанатиков, спокойно готово уничтожить всех остальных, лишь бы им не мешали. Они жаждут жратвы и зрелищ. Они жестокие и целеустремлённые. Они хотят жить. У них ледяная уверенность. Их самолюбию льстит скандал. Им нравится быть в центре внимания.
«А я, что, я ничего не хочу?- подумал Егор.- Чего это я обобщаю? Судья нашёлся. Расхрабрился».
 Неналоманным сам себе Егор показался. А со стороны, поди, чудилось, что весь мир на него ополчился, соседские собаки облаивают, и собаки соседа соседа усердствуют, и Мария не молчит. Но всё равно Егор не верил в полное уничтожение. Всё однажды станет прекрасным.
Час обдумывания, всегда запредельный час. Он не уменьшает хотение жить хорошо. Хотя, одного хотения мало.
Егора не научили жить. Кто он,- конечно же, «сельпо». Выпустили в джунгли города, а там инстинкты, доставшиеся от предков, бессильны. Городской мир расколот. Умеешь жить – начальник, а нет – утрись, сопи в тряпочку.
«И сопеть не хочу, и жить, как живу, не могу».
«Значит, помрёшь скоро».
«Почему я? Может, вместо меня кто-то другой помрёт? Я - странный, вылупок, простодырый. Хотя, во мне странного не больше, чем в других людях.
Стараюсь жить так, как чувствую. Что в этом плохого? Ну, да, упёртый. Не меняю однажды установленные правила…
Жизнью распоряжаются какие-то гены. По виду - спираль, цепочка. Какой бы ни была спираль прочной, но если навешать на неё груз проблем, и добавлять дурную экологию, семейные неурядицы, всеобщий психоз, то какая цепочка это всё выдержит? Сто раз поменялась мода, быт стал другим, а гены всё те же.  Смешно. Звенья у ген всё одно истёрлись.
Когда Егор задавал себе из раза в раз этот глупый вопрос, он ощущал, что, да, действительно, он - простодырый, будто чего-то потерял. Себя или какую-то вещь, вчера или много дней назад, из-за этого неуверенность.
Ему не хотелось, чтобы потеря досталась кому-то другому. А что такого в той потере? Скатерть - самобранка, колпак – невидимка? Щуку из рук выпустил? Государственная тайна, что-то постыдное? Может, потеря – это всего-навсего утрата безграничной внутренней свободы. А был ли он когда-то настолько свободен, чтобы не замечать свою никчемность?
Хотелось тишины, мира, спокойной беседы. И мир может взорваться, и тишину раскат грома расколоть, и беседа перейти в оскорбления.
Пора бы ему перестать искать себе на голову приключений. Тридцать лет пролетело, сороковник разменял, а там полста не за горами…А великого освобождения, приобретения чего-то важного как нет, так и не было. И не будет!
«Приобретения захотел,- от несуразных мыслей морщь по лицу пробежала, будто по поверхности лужи рябь.- Как бы не лишиться последнего. Ишь, раззадорила девица. Вязкая истома выворачивает. Свободы, свободы!  А что такое – свобода? Наверное, это неограниченная возможность добиваться счастья. В таком случае, что такое счастье? Чего это я цепляюсь к словам? Слова должны ощущения будить. Счастье – в ощущении, в том, что есть радость».
Егор сходил с ума. Бредни, которыми заполнена голова, никому другому переваривать не захочется. Егор помнил, как в школе на переменах играли в странную игру, название не помнил, что-то  связано со сломом гордости. Поочерёдно клали на голову провинившегося руки, редко кто выдерживал пять наложений. Как ни пыжился мальчишка, а шея гнулась. Дураки, можно было и позвонки повредить.
Вот и теперь Егор почему-то начал ощущать, как все его предки положили свои руки ему на голову. Их мысли – его мысли. Чтобы он ни делал, куда бы ни пошёл, какими бы вещими сны не были бы – это всё отражение прошлого  жизненного опыта. Своего Егор ничего не нажил Вот и гнётся шея. Не иначе кто-то шестую пятерню положил ему на голову.
Явственно послышался стук. Никак кто-то пришёл оповестить о грядущих переменах. Перехватило дыхание. В душе заворочалось предчувствие чего-то недоброго. Впрочем, вокруг никаких изменений.  Даже ворона не каркнула.
Не стук послышался, а хруст. Шейные позвонки хрустнули? Кто-то перегнул страницы книги, размахнулся рукой, намереваясь ткнуть. В плече хрустнуло, так как замах хуже удара, к замаху видно были долгие приготовления. Видно перебирал кто-то – стоит, не стоит ударить, хруст, как щелчок кнопки выключателя. Машинально Егор прикрыл веки, переход от темноты к свету всегда болезнен.
Болезнен, от слова болеть. Дело не в переходе.  Егору не хочется болеть. Стать беспомощным, превратиться в великую зануду. И то не так, и это не эдак. В занудстве изноешься, исстонешься, загоняешь всех. Человек одинок в боли.
«Значит, помрёшь скоро,- послышалось или почудилось.- Перестань жить рывками. Зубья у шестерёнок полетят. Сцепления у тебя нет».
«Дожил, жизнь с шестерёнкой сравнили».
«Из-за спины кто-то вещает. Наверное, тот думал, что я от неожиданности в сторону отпрыгну, от испугу заору, как орёт поросёнок на бойне».
Сцепление кого-то с кем-то зависит от воли. Вот воли, кажется, Егору не хватает. Никогда не было желания победить всех. Может, оттого что вцепиться в победу зубами, ему не дано. Зубов лишних во рту не хватает.
Флегматик? Называй, как хочешь. Нечто вроде горькой досады посещает часто. И не только досада, но и странное зло на себя самого подступает изнутри.
Внутри кипят страсти. Бог знает, кто дровишки подкладывает в топку. Пока закрыта крышка, наружу ничего не вырывается. Дни сменяют друг друга. Одно и то же – двадцать четыре часа в сутках. Всходит солнце, поглазеет на чудачества Егора, опрокинется за горизонт. Ничего на небе не меняется. Никаких происшествий. Ход жизни на небе один и тот же.
Но нет, в минуты сомнений Егора небо отличается от обычного. Оно нависает. Оптический обман. С чем это связано, и в чём разница,- Егор понять не мог. Неуловимы отличия. Они как раз и порождали сомнения.
Лес сомнений дремуч. Заблудиться – раз плюнуть. Кем он только не заселён. Про густой ельник говорят, что он всегда «заколдован». Кикиморы, лешие, злыдни всякие…Лес сомнений – не ельник, он гуще. Выйти из него, как Егор ни старается, не получается. Он не представлял, куда идти, в случае, даже если выберется из чащобы.
При этом Егор не испытывал никаких мук. Он ни в чём не повинен. Вина, что семейная жизнь не задалась, ничтожно мала, его вина - миллионная доля вины любого государственного мужа. Вина Гитлера или Сталина, да того же Горбачёва, который не удержал страну от развала, в сто, тысячу раз больше. Смешно отвечать перед Богом за развод так же, как и за распад страны, в равных долях.
В какой-то мере Егор заточён в собственное бессилие, он повинен в муке человечества, а вдруг его развод – последняя капля, переполнившая море страданий? Прорвалась плотина, поток хлынул, вот-вот затопит всё.
Смрадом опахнуло, все нечистоты сверху плавают.
Горько умирать, не побывав счастливым, умирать в отчаянии, не утолив мечту. Бесконечно одинок Егор.
Жил, пытался чего-то достичь, был наполнен благими намерениями,- и всё пошло прахом, всё коту под хвост. Даже жизнь, уверовал в этом, не безраздельно принадлежала ему. Никто не помешает умереть. Не сейчас, так спустя какое-то время.
Все, как говорится, там будем. Егор никогда не сольётся с другим человеком, все пути параллельны. Пути господни неисповедимы. Чужая душа – потёмки.
И всё же одержимость не даёт спокойно жить. Именно она заставляла страдать, именно она заставляла Егора не признавать себя побеждённым. Поиск Затопов – поиск идеала. Поиск никого не сделал счастливым.

                61
 
« Род Крыс! Человечество имеет, кажется, четыре расы, крыс чуть ли не сто видов. Все с длинными голыми хвостами.- Егор почему-то теперь ни в чём не был уверен.- В провале оврага существует особая разновидность, новый вид – двуногие крысы. Вид ли это, или просто под названием «Род Крыс» скрывается какая-нибудь религиозная секта, коих теперь развелось, как собак нерезаных? В городах прыть проявляют, чуть ли за руку на улице не хватают, в попытке затащить к себе. Время такое,- в головах раздрай. Все хотят принять научения со стороны, чтобы самому не ломать голову, не переживать».
Егор не выбирал время, в котором ему предстояло жить, и место своего рождения. И не было у него возможности поменять одну жизнь на другую. Это в магазине негодный товар можно вернуть и обменять, или сдать в ремонт. Можно поругаться с заведующим, можно написать жалобу, можно, на худой конец, устроить погром. Так то в магазине! В жизни, хоть закричись, ничего обменять нельзя, жалобу писать некому, разве, самому себе.
Вот и выбрал Егор путь пассивного ожидания. Мало ли, вдруг всё само собой рассосётся. Вот и выходит, что он чистейший образчик беспомощности и трусости. Если он куда-то и едет, так влачит за собой весь свой багаж, всё нажитое непосильным трудом – нелепую и странную свою жизнь.
Что же вокруг Егора не так? Он хотел жить в удовольствии. Он гнался за этими самыми удовольствиями, иногда находил.
Колотящееся сердце не давало дышать. Оно лезло в горло, Егор почти ощущал его вкус
Конечно, ребячеством были попытки найти лучшую жизнь, переезжая с места на место. Жизнь по-настоящему играет на одном месте, играет во всеобщую игру, а Егору хотелось, чтобы его ценили, как отдельную особь. «Порядочное» общество может жить само по себе, а он будет жить так, как умеет. Ему нужен был выход чувствам, которые накопились внутри.
Отдельной особи надо иметь дьявольское терпение.
Порывшись в своей памяти, Егор чего только не открывал. Полный набор: тут и скромность, и смирение, и желание блистать, и куча обид. И равнодушие, и желание уличить в нечестности. Как же, он, Егор, честен, он на каждом углу готов об этом кричать, а червячок внутри судит по-другому. Червячок, памятью, отработанный материал в виде презрения ко всему, на божий свет выдаёт.  Память – это лицо и изнанка самого себя. Тёмные и светлые стороны жизни. Сочувствие и презрение.
Егору не нравится, когда кто-то выигрывает. Выигравшей – сквалыга. Он злорадствует над проигравшим. Злорадствует мерзко, с ехидцей.
Вообще-то, люди недогадливы. У большинства скудное воображение. Большинство считает, что маетой служит одна причина. Стоит её найти, как всё устаканится.
Природа не терпит прямых углов, всё в природе сглажено, но человеческие представления всегда разобщены, всегда на четыре угла разнесены. Чтобы получить что-то определённое, воспользоваться случаем надо, собрать в кучу все причины.
Егор играет свою роль. Играет, чтобы избежать наказания. Хуже, лучше, к месту реплики или проходные слова он произносит, проникся ролью или не разделяет мыслей творца, но по мере сил он изображает из себя примерного. Искренне или нет – это особый вопрос.
Циник Егор. Эгоист. Себялюбец. Ничтожество. Трусливый. Мягкотелый. Слабосильный. Не соблюдает правил игры. Мучеником себя считает.
Мученик – так колоти себе помост, колоти крест. Найдётся тот, кто вывернет и повесит для всеобщего обозрения на колоченный крест. И на себя пенять придётся, что оставил торчащим сучок или гвоздик, который, недобитый, колоть будет.
Егора всё чаще посещали мысли о смерти. Высчитать, сколько осталось прожить, невозможно. Да и мысли о смерти словами не шли с языка. Слова упирались, вставали во рту в распор.
Вроде бы, и не мучали мысли, что он не успел выполнить свою миссию. Миссия, наверное, в том, чтобы полноценно изжить самого себя. Изжить до конца. То есть успеть выговориться. Получить отпущение всех грехов до того, как прекратится суд над ним. А то, что его люди судят и осуждают, Егор не сомневался.
Когда смеются в спину и показывают пальцем – это ещё ладно, но когда каждый встречный смотрит в лицо с затаённой усмешкой, тут волей неволей споткнёшься. Ухмылка – подножка.
Смотреть на себя со стороны, Егору не позволено, утратил он такую способность.
Холопу нечего задумываться, как он выглядит со стороны. Холопу выжить надо, на хлеб насущный заработать для прокорма семьи, изо дня в день крышу латать над головой. Егор готов согнуться не один раз, если понадобится выживать.
Жизнь не баловала, хотя, стыдно признаться, но Егор мнил себя избранником. Жил с мыслью, что-то должно случиться. Нужен он для чего-то.
Егор внезапно понял, что его напрягает маска на лице Аэлиты. Маска холодной, скрываемой весёлости, с вымученной улыбкой, в которой вовсе не участвуют глаза.
Он никак не мог понять, отчего относится к Аэлите с снисходительностью. Как к существу, стоящему чуть ниже на ступени. Это не было презрением к всё знающей наперёд проститутки. Аэлите ведь  всё наперёд известно.
Что известно? Егор хотел бы узнать всю правду о себе. Он готов был отбросить все приличия. Второе его «Я», щадя чувства, говорило вкрадчиво, намерено обходило  больные места. Кто-то или что-то со стороны должно пронять.
Он не лучше и не хуже. К Аэлите поднималось влечение. Сейчас он принимал её как данность. Слюни рано было распускать.
Перед ним была линия глаз, глаза Аэлиты множились, растекались.
Вывернуть себя наизнанку Егор не мог, вывернуть так, чтобы все уголочки можно было почистить. Для этого смирение требовалось. Смирение духа, смирение плоти. Ещё чего-то. А куда деть вспышки гордости и желания, которые бывали непереносимы?
Легче дышится на вершине, там всё залито светом, там открывается широкий вид, а в овраге, где плесневелый, застоявшийся воздух,- путь отсюда один - в скит или могилу.
Егор явно чувствовал приближавшееся зло. Оно не обрело знакомые черты, но ломилось ощутимо в затылок, вызывая желание бежать.
Жалость и желание,- от чего-то одного освободиться надо было.
Если жизнь однажды почувствовала инертность, она может стать в какой-то мере приятелем, чуть ли не собутыльницей, чуть ли не родственной душой. Она поведёт за собой.
Женщина знает, куда вести. Женщине есть, что предложить. Ей терять нечего. Отношение девочки к кукле: и пеленает, и укладывает спать, и разговаривает, тут же может оторвать руку, или свинтить голову.
С чего-то вокруг показалось всё настолько дряблым, стёртым и затушёванным, что Егор подумал о незаметном переносе его в вялый ад, если такой существует на самом деле. В овраге самый унылый пейзаж. И вода в ручье наверняка отравлена.
«Я,- подумал Егор,- я – слепец. Пора начать жить осторожно, с оглядкой, вполсилы, наблюдать за происходящим вполглаза, приучаясь не думать. Полудействие – своего рода бездействие. В нём нет глубоких радостей, но и страдания поверхностные».
Мысленно он произносил слова, в них не было гнева, не было раздражения, одно беспомощное удивление. Оправдаться по-настоящему он не в силах.
Сожаление, что всё не так, накатывало усталостью. Не понятно, чем думал минуту назад, если не разобрался в очевидном.
На небо наползали тучи. Они многослойны. Слой – это ступенька лестницы. Сколько ступенек нужно прошагать, чтобы оказаться у врат господних? Перед дверью всегда порог…
Порог – это минута перед тем, как к ответу призовут. Никакой за собой вины Егор не чувствовал, почему же тогда побледнел, почему лицо съёжилось, почему затряслись губы, откуда это невнятное бормотание?
«Я отвечу, я отвечу».
«Кому отвечать собираешься? Кто, чего спрашивает?»
«Вы не понимаете, что я хочу сказать».
«Говори яснее, не путайся в словах»
«Я чувствую себя наказанным».
«Разуй глаза. У души должны быть открытыми глаза».
Разговор самого с собой – это пристрастие к выяснению отношений – первый признак шизофрении, порок вырождения.
Женщину часто определяют коротким словом – стерва, а как назвать мужика в подобном состоянии? Козёл? Вылупок?
Раздражающая манера оскорблённого чувака, погружённого по уши в дерьмо дурацких размышлений.
Говорят, в средние века наказание было: провинившегося сажали в бочку с дерьмом, только голова над краями торчала, и палач  саблей периодически сёк воздух вровень с краем, провинившийся с головой погружался в нечистоты. Ему что и оставалось, так успеть глотнуть чистого воздуха, не до того, чтобы молить пощады.
Не каждый день выпадает возможность узнать правду. Никому не дано унюхать опасность заранее. Меньше всего на свете Егор хотел с кем-то ссориться.
Всё шло вроде бы неплохо, но в душе шевелился червячок тревоги. Егор пытался понять, что именно его беспокоит, откуда нервная обида неизвестно на кого. Откуда насмешка, казалось бы, в доброжелательном взгляде. Откуда ненадёжность почвы под ногами. Неловкость.
Бесконечен процесс всплытия и ныряния. Следить за ним со стороны не представляет никакого удовольствия. Поплавок. Но от поплавка тянется леса с крючком, на крючке насадка – червяк. Ожидание поклёвки. Рывок. Выхвачена из воды рыба.
Рыба – мысль, выдернутая из самого нутра, с самого дна.
До Егора стало доходить, его не пускают вглубь провала, ему надо выкипеть до донышка, не прогореть дном, подобно забытому на плите чайнику, а быть чайником, вовремя схваченным, сунутым под холодную струю. Он должен остыть. Но не так, пшикнул, и всё, а как-то по-другому.
И он, и все живут по одному календарю. Проживают одни и те же дни, а прошлое у всех разное. Прошлое, подобно птице коршуну, кружит и кружит над каждым человеком, терзает память.
Человек что, человек – наседка, которая сторожит выводок своего предназначения, своих цыплят судьбы. Нельзя зевать. Если из выводка начнут пропадать один за другим отмеренные судьбой достоинства,- с чем останешься?
Хорошо, когда птица-прошлое высоко летает, плавно кружит в воздушных потоках. А если прошлое подобно вороне сидит на соседнем заборе, ждет момента, караулит, когда из-под крыла украсть цыплёнка можно будет, если каркает и каркает, напоминая о… Не всё ли равно, о чём напоминает воронье карканье.
Отставать нельзя, забегать вперёд нельзя, обгонять тоже вредно. Глумить голову измышлением, что ты пуп, что от тебя что-то зависит – это, совсем никуда не годится. Не хватает Егору мужества признать себя несостоятельным.
Накрутили с рождением пружину завода, вертятся колёсики, как бы ни бежал Егор быстро, а ни на секунду хронометр не ускорится. Тик-так, тик-так…Опомниться и понять, понять и опомниться…Не спеши, не спеши.
Его обижали, он обижал. Что-то лепил, торопился, жадничал. Норовил захватить пригоршней из общего корыта с глиной больше, как же, свой колосс должен быть выше всех.
Времени не было отойти, посмотреть со стороны, оценить не удавалось. Подсказчики, правда, были. Так в молодости редко кто прислушивается к научениям. Все знают, как лепить, все представляют, что должно выйти. Что сегодня не вышло, завтра можно доделать. Впереди время полно.
Чуть-чуть осталось. Форму, главное, форму вылепить. Выражение глаз – потом. Мимику, линию губ – всё потом. Место для души припасти,- а зачем? Раз душа бесплатно даётся, она местечко себе и сама отыщет. 
Истукан вышел. Где-то там, под слоем торопливо налепленной глины самое дорогое осталось – то, с чего начал. Не добраться до него. Ненасытная жадность к завтрашнему умаливает сегодняшнее.
Тик-так, тик-так…Так и видится изворот судьбы при каждом тиканье. Раз-раз…Так наматывают вожжи через локоть. Оборот, ещё оборот. Ровно, аккуратно. Начало совпадает с концом. Всё завершается узлом. И на крючок повесить.
Егор временами не понимал, откуда из него лезут якобы умные мысли. Лавина мыслей – о себе, о дочке, о переустройстве мира. Прут и прут. Толку, конечно, от этого мало. Жалеть никого не хотелось. Перед стадом коров, как ни витийствуй, сколько ни произноси пламенных речей, коровы не перестанут жевать жвачку.
Наедине с самим собой, чего умничать? Не лезешь никуда, так и жизнь становится менее мучительной. Усталость чувствуешь, так усталость тупит вонзившиеся в тело шипы. Излишество, оно уменьшает желание жить.
Мысли обо всём, и ни о чём конкретно. Скверные мысли. Самомнением они рождены. До какого предела самомнение может вырасти?
В тумане не видно пальцев вытянутой руки. Туман самомнения не позволяет видеть дальше своего носа, во всяком случае, начинает томить тоска, чувство обездоленности делает уязвимым.
Егор не пальцем деланный. Судьбой уготовано было ему стать знаменитым. Поэтому он предоставляет своим мыслям свободу.
Самое малое, два десятка лет любил самого себя, и что – отказаться от всего? Он не поощрял свои мысли, но и не мешал им. Захотят они погубить его – тому и быть. Впрочем, Егор не настолько покорен.
Отчасти, его жизнь – афёра чистой воды. В афёре много лжи. Ложь, если начнёт расти как снежный ком, она не то чтобы в геометрической прогрессии, а в какой-нибудь кубической связке, потопит всё. Ложь безмерную скуку рождает. Одна ложь повлечёт другую. Всё скрытое на дне, в тайниках души, всплывёт наверх. И что?
Ложь, коровы, афёра – всё свалил в кучу. У каждого есть именная яма для отбросов.
Немалая выдержка нужна, чтобы не дать истощить себя до срока. А сил, сколько потратить надо, чтобы ничто не поколебало установившееся мнение о себе. Хотя, мнение почитателей или противников никакой радости не добавляет.
Самому обвинять себя, чтобы, в конце концов, стать невиновным,- что может быть нелепее? Не позаботишься о своём счастье, будешь прозябать. Мусор в голове.
Слово-то какое – прозябать! Всё мгновенно утонуло в белёсом безмолвии тумана. Унылое, бесцельное, пустое существование. Прострация прозябания.
Шум в ушах, шорох, невнятный шёпот. Отрывистые слова. Смешок какой-то. Может быть, так живёт большинство? В состоянии «полу»? Ни на чём, конкретно, не фиксируясь, смотрят, но не видят. Конечно же, что-то видят, но в другой реальности.
Спасение самого себя – жить на необитаемом острове. Только нет пригодных для жизни необитаемых островов. Всё заселили. Так что, искать рай земной бесполезно. А от того, первоначального рая, в котором Адам и Ева вкусили блаженство, потребность лишь в настоящей любви осталась. Потребность глупит чувство. Потребность угрожает чувству. Потребность двусмысленна. Потребность не налагает никаких обязательств.

А если внимательно присмотреться? Вон, далеко-далеко тёмное пятно на дереве. Чем это не воронье гнездо? Может, соколиное. Птенцов уже нет, вылетели. Почему не видно кружащих птиц?
Откуда невнятный привкус тревоги? Ляпнуть, а потом жалеть. Ляп не есть гирька, устанавливающая равновесие. Ляп и не широкий жест. Ляп – привычка швырять последнюю сотню на чаевые.
Голова запрокинута назад и набок. Глаза прищурены. Что разглядывает Егор, о чём думает? Прошла минута, три минуты, пять минут. Задумчиво-жёсткий взгляд. На что он смотрит? На камень смотрит таким взглядом, на сгоревший дом, на неодушевлённый предмет? На жизнь?
Так жизнь как мешок набита разными событиями, не может она быть неодушевлённой. Скучной – да, однообразной – да, пустой – отчасти.
В незатейливой жизни больше смысла. Егор сам себе помеха в своей жизни.
Глупо и тупо думать о том, что на земле есть какие-то другие реальности.
Но он, Егор, не из тех, кто отступает. Он должен проявить упорство, он пойдёт до конца, раз и навсегда постигнет суть вещей. Драгоценное сокровище под названием жизнь, должно принадлежать ему. Он доберётся до сути и заставит жизнь плясать под его дудочку. Он не боится никого и ничего. С его-то корявым характером, ему ничего не стоит ляпнуть первое пришедшее в голову. И пускай тот ляп попахивает безрассудством. И что?
Слова, а не поступки главенствуют. А что слова? Приспичит, никакие слова не помогут. Словесный понос таблетками не лечится.
Егор попутчик,до какого-то места одну станцию проезжает, две, он, как и все, едет на одном поезде земной жизни. Одно солнце всем светит, одним воздухом дышит. Кто-то так и поедет до конца, но большинство сойдёт на узловой станции, и каждый сядет кто на поезд, кто поедет автобусом, кто пойдёт пешком. И тоже, может быть, ещё раз заимеет попутчиков. Попутчики – попутчиков. Цепная реакция. Критическая масса, и взрыв.
Егору плевать. кто куда едет. Плевать, кто с кем местами меняется.
Одно дело идти налегке. Но идти налегке редко когда получается. Жадность заставляет тащить на себе накопленное. Приходится перекладывать ношу с одного плеча на другое.
Бредёшь к цели, как-то и забывается, что цепью связан с прошлым. Вдруг цепь натягивается. Приходится останавливаться, начинаешь оглядываться, прикидывать, как лучше приспособиться для дальнейшей жизни.
Егор цепь не натягивал, ничего не рвал. Жизнь так попустила, что его цепь оказалась длиннющей.
Наверное, когда связывающие жизненные цепи распределял бог, он чем-то отвлёкся, и присобачил Егору двойную привязку, когда понял свою ошибку, просто махнул рукой – живи.
В два раза больше ходить будешь, в два раза пространство поиска счастья и любви увеличится. Насколько позволит длиннота цепи, топчи землю.
Ровное настроение,- это отсутствие настроения. Пропало желание исцеления. С трудом Егор сдерживал возглас. Не то чтобы ему запретили жаловаться, но дали понять, что кричать бесполезно.
Странно всё устроено в мире.
Когда пришло понимание, что жизнь попустила, что любовь без доверия ничего не стоит, что доверие утратил сто лет назад, что он совсем не тот, каким ему хотелось бы быть, что живёт Егор не так,-  к этому времени он  понаделал кучу ошибок.
Ошибок – это мягко сказать, преступлений перед совестью, перед близкими ему людьми, из-за этого любые воспоминания только тошноту вызывали.
Не было сил продолжать своё существование. Ему казалось, что последнюю минуту он живёт. И изображать из себя всезнайку, не стоит.
Исправлять многое поздно. На своём он месте, не на своём, думать об этом не хотелось.
Воткнуть бы в землю свой крест, вскарабкаться на него. Егор хотелось, чтобы его заметили издали, указали пальцем. Спустившись потом с креста, он по-настоящему будет творить добро.

                62

Генеалогия Егора никуда не годилась. С каждым прожитым днём это всё ясней ему становилось. Отец – обыкновенный школьный учитель, если и достиг уважения школьников, то только благодаря таланту. Мог играть на всех инструментах. Самоучка. Родная мать, не мачеха, - в первую очередь была просто мамой. Егор с трудом представлял её лицо. Оно лишь временами всплывало в памяти. Мачеха – ей «спасибо» можно говорить, что поставила на ноги, что ни разу не выставила за порог, не оказался Егор в детском доме. Но мачеха любила отца и не замечала детей. «Не замечала» - не совсем правильное определение, она всё время наставляла, поучала, «воспитывала».
Бывал у неё голосок сладкий-сладкий, даже не верилось, что он таким может быть, но это только, когда отец был рядом.
Жизнь, которая была по душе Егору, не вызывала у мачехи ничего, кроме огульного отрицания. «Можешь, но не хочешь!» Она никак не восприняла женитьбу Егора, Лиду, скорее, осуждала. «Навязалась парню!»
Егор не был уродом. Наполовину сирота,- так это безотказно действовало на женщин. Он производил впечатление парня со странностями, в меру циничного, в меру бесчувственного с бесприютным сердцем.
Егором никогда расчёт не двигал. И не бессердечие вело его по жизни, а самолюбивая уверенность, что своего он добьётся. Рамки обычной жизни были тесны. Жажда независимости, он почти не врал, придавала облегчение, он сознавал разницу между приятием, как жил, и неприятием перед всем остальным.
Когда он смотрел на людей издали, то воспринимал их как картинки, как в немом кино. Смотрел и прикидывал, что от каждого ждать
Приятие и неприятие – это своего рода отношение к правде и лжи. Правда, ведь лучше пригласить человека, чем потом извиняться за неудобства.
Лицо мачехи стервенело под давлением обстоятельств,- поведение Егора частенько толки, ненужные разговоры вызывало. И, тем не менее, всё в манере общения мачехи говорило, что по душевной склонности она не такая. Но Егор остро чувствовал её холодность, понимал, рассчитывать можно только на себя.
Уходил, возвращался, думал, что за время отсутствия многое изменится. Не тут-то было. Всё то же самое. Как был далёк от людей, люди заняты своим делом, таким всё и оставалось.
Гонясь не столько за тем, чтобы произвести впечатление, сколько за тем, чтоб выговориться, Егор иногда делал попытку объяснить своё устремление. Начинал говорить, и умолкал. Его не хотели слушать.
Не совсем так. Подступали с боков, заходили с тыла. Но редко кто говорил, что он Егора не осуждает. По пальцам можно перечесть тех, кто не собирался отрекаться, один из ста или из тысячи отпускал грехи.
У сердца Егора отсутствовала щель, рот выговаривал прощение, сердце же всегда выносило приговор.
Ему всегда хотелось крикнуть: «Остановись!» Не кого-то конкретно просил, а верчение перед глазами, шум вдали, чувство беды, страх перед будущим – это всё вместе становились причиной опасности. И в то же время не пропадало ощущение, что вокруг делается что-то очень важное.
Конечно же, сострадание в Егоре не размылось совсем. Он молил об одном, не пропустить бы дверь, позвонив в которую, и произнеся магическую фразу: «Это я!», он бы получил пропуск в настоящее завтра.
И вот тут-то наступит момент, нет, не просветления, нетерпения, что ли, он прервёт бесконечное хождение по кругу, бесконечное повторение прошлого. Он готов совершить поступок. Осознание необходимости перемен пришло. Готовность к ним есть.
Светлая полоса жизни, чёрная полоса. Чёрная полоса, это когда он сидит и тупо думает ни о чём. Когда самого себя уличал.
А тишина смотрит, следит. Серый, упорный, вроде как доверчивый взгляд взыскующий правды, заставлял лгать. Заставлял смотреть в упор и не видеть, делать выбор, и не понимать, что хочешь. Духу не хватало всё оборвать.
Егор понимал, что тишины бояться нужно. Это трусливых крикунов бояться не надо. Тем довериться нельзя. Крикуны никогда по-мужски не поймут. А ему, Егору, выговориться нужно, выговориться. Полупьяный трёп помог бы забыться.
Мозгами пораскинешь, так его жизнь – это вечное повторение, это – круг, скорее, складень. Замкнутое пространство. Множество множеств коротеньких отрезков, один за другим, один за другим.
Что ни шаг, то проблема. Одни и те же проблемы. Кто-то справляется со своей проблемой с первого раза, кого-то нерешённая проблема настигает вновь и вновь, несколько видоизменённая, усложнившаяся, но она та, первоначальная.
Егор наклонился вперёд, лбом коснулся чего-то прохладного. Отпрянул назад. То, прохладное, изогнулось. Но воздух не может изогнуться, воздух нельзя продавить, значит, изогнулось пространство. Хорошо, что не треснуло, хорошо, что не втянуло внутрь.
Когда Егор родился, ему перерезали пуповину, и тут же привязали ниточку, чтобы всегда можно было осадить, чтобы знать, где он находится, время от времени, для потехи, дёргать: не заносись, мол, не верь в счастливый поворот событий. Вдаль смотри, в даль.
Апатия подступала. Ватное безразличие к происходящему. Укол. Заснуть бы, и спать, спать бы.
Протестующий жест. Пристальный взгляд. Самому Егору не справиться. Кто-то нужен. Он сам не скажет себе «нет», это «нет» кто-то со стороны произнесёт.
Сейчас не слишком подходящее время и место. Ощущение зависти и подозрительности, потом грусти, потом внутреннего неприятия.
- Стоп,- громко сказал Егор, но звук не вышел из горла. Сказал, но ничего не услышал, хотя чувствовал, как слова возникали в гортани, они там копились, они толкались, но пробиться наружу не могли.
Егор обнаружил, что у него трясутся руки.
До него дошло, что не словесные излияния должны манить, не уверения кого-то, что всё идёт так, как и должно идти, что чуть-чуть потерпеть, и кто-то откроет дверь в рай. Дудки, никто не возьмёт за руку. И плевать всем, широко ли распахнуты у него глаза, зажмурены, никто не переведёт через порог.
Для эгоиста нет входа в рай. Бессердечному человеку заказана дорога в рай. Прежде суд, а потом рай, или сначала рай, а потом, узнав его лучше, его оттуда вышвырнут?
Судят беззаконники. Их наделили правом. Человек, не чувствующий боли, никогда не поймёт, в какую из дверей стучаться. Да и что стоят декларации о добрых намерениях, декларации ничего общего с действительностью не имеют. Словеса.
Желание обладать чем-то большим, нежели то, на что имеешь право, что способен понять, переварить – это желание убогого человека. Кому не дано понимать мир, тот, нагрузив себя неподъёмной ношей,  неминуемо свергнется в адские глубины. Реку жизни, по крайней мере, с неподъёмной ношей не переплыть, захлебнёшься в потоке.
Мир жесток. В мире нет сострадания. В разговорах все погрязли. Говорят, говорят, без конца говорят. И что удивительно, никто никого не оправдывает.
Егор и сам замечал за собой, что постоянно что-то бормочет. Никого не щадит, вроде бы как стал судьёй. Скорее, не судьёй, а прокурором. Он судит, его судят. Грохот слышен от перемываемых костей. Сто причин в состоянии он  отыскать, чтобы обвинить жизнь. Не какого-то конкретного человека, а преступление мира вообще.
Он всегда вёл речь о трёх мирах. Он считал, что у жизни три яруса. Есть мир мёртвых. Посреди мир живых, вверху – эфирный мир, небеса обетованные.
Самый хрупкий ярус – средний, в любой момент можно провалиться в ад, утонуть, оступиться. Именно, находясь в среднем ярусе, он готов и приврать, и что-то утаить. Он – один из, из тех, кто и виноват и не виновен. Нет совсем невиновных. Все что-то скрывают. Он грешен уже оттого, что не все свои грехи может осознать.
Задача Егора – укрыться от обвинителя, пребывать в лагере справедливости. И никаких извинений. Считать, считать, считать. Счёт – одно из четырёх действий арифметики. Вор, убийца, плут, алкоголик, наркоман – всё плюсуется к прегрешениям, и вычитается из невиновности.
И при этом два чувства Егора поддерживали: чувство, что он, Егор, не такой, что жизнь его – правое дело, и что он презрение ко всем удерживает внутри себя. И этим душевное спокойствие сохраняет.
Время всё прессует. Смола превращается в янтарь.
Кусок янтаря – застывшая слеза временной совести, тот же кусок в сто раз ценнее будет, если он будет с вкраплением комара, доисторической мухи, пятном от какого-нибудь листочка.
Пятно на совести есть у каждого. Совесть тоже застывшее мгновение времени. Отпечаток.
Егор мог сколько угодно притворяться, какое-то событие, на тот момент, может быть, незначительное, вдруг стало значить много, слишком много. Ах, какие попытки он делал, чтобы только бы стереть это пятно.
Стену Егор старается возвести вокруг себя, только бы заглушить боль в сердце, но как бы ни заталкивал в глубь себя воспоминания для того, чтобы стереть память о неблаговидном поступке,- бесполезно всё. Поступок ещё осознать надо. Один какой-то проступок переворот произвёл. А Егор служит  своим желаниям. Главное желание – быть свободным. Но свобода оказалась бременем
Засмеяться бы тому в глаза, кто ворочает палкой в голове, раз за разом со дна памяти поднимает муть.
Сердечные мышцы лениво гоняют кровь, сердце не собирается морочить голову, оно не имеет никакого представления, что будет дальше.
Предчувствие укреплялось, что дальше легче не будет. Будет возврат, не будет никакого возврата, на веки вечные останется Егор в овраге,- с этим нужно разобраться.
Сердце, когда-то открытое и чистое, искалечено. Надо приспособиться к настоящему, надо поискать временный выход.
Крикнули – откликнись. Эхо должно прощупать пространство вокруг тебя.
Егор не моралист. С каких-то пор Егор стал верующим: он верил в чудо переселения душ особенно после третьей выпитой стопки. Четвёртая или пятая выпитая стопка водки веру ослабляли. А вот перерыв между третьим и четвёртым приёмом возлияния, всегда был благотворным на мысли.
Егор верил, что наступит священный момент, с которого начнётся что-то новое. Стоит лишь приноровиться, своё суждение примешать к суждению других, и не важно при этом, разделяет он чей-то выстраданный опыт. В какой-то момент времени существует свой вариант действительности.
Но окончательно обратиться к Богу, Егор не мог. Стыд, что ли, мешал, боязнь суда людского, позорные деяния, или из-за смятения своего ума. Вместо того чтобы хвататься за голову, начать канючить, лучше отойти в сторону и на всё происходящее взглянуть с долей скепсиса.
Скрытник Егор. Лицемер. Не понять, что для него значит смертный грех. Верит он в смертный грех?
Верит или не верит,- это психическое состояние, состояние буйка на воде: всплыл – утонул. Только связь с кем-то, не физическая, но духовная, может помочь.
Всё должно быть просто. Добро – так добро, думал Егор, зло – оговорено сносками, до какого предела его окунут в бочку с дерьмом. Нет определённости во всём. Если и предстоит каяться, то только не перед тем, кто хитрее. На любого хитреца есть колотушка.
Любил Егор мысленно начать предложение с «Я». Не посыпал голову пеплом, но низводил себя, перечислял все прегрешения. Однако через какое-то время замечал, что его вина соразмерна с виной многих. Из-за этого не приходил в отчаяние.
Котёл жизненный общий, в одном котле все варятся. Чтобы с первой ложкой не загребла жизнь и не отправила в рот, можно ведь к стеночке приклеиться, чуть-чуть пригореть.
Парадокс. Жизнь принуждала, кто-то заставлял ужаться, нагибал, раз так, то в какой-то момент не грех распрямиться, показать своё нутро, восстать. Временный выход из любой ситуации есть. Он не в рассуждении от противного. Да и правильная истина в том, чтобы идти в обратном направлении. Каяться и осуждать…
Мысли парили. Что-то Егор должен понять, только это беспокоило его всё больше.
- Какой сегодня год?- не то подумал, не то проговорил вслух Егор.- Кажется…- он никак не мог вспомнить. Чертыхнулся. Ему пришла в голову странная мысль, что время перестало быть.
Раз пропало ощущение времени, то и никаких размышлений ни о прошлом, ни о настоящем, ни о будущем не должно быть. Никаких погружений ни во что.
Пятно на собственной совести Егора особо не напрягало. Может быть, два, а то и три пятна. Пятно – не прилипшее зёрнышко, которое сковырнуть ногтём можно, а что-то въевшееся, маслянистое. Убрать его – означает заключить с кем-то соглашение. Только придумать условия соглашения, на которые «кто-то» согласится, Егор не мог.
Ведь он не сам пришёл в овраг, кто-то или что-то его привёло. Причём, не имело значения, хотел Егор этого, или не хотел. Полная бессмыслица. От него что-то хотят. Во всяком случае, нелёгкая принесла его в овраг не для того, чтобы он был скормлен крысам.
Есть такой Род Крыс, нет его – в отличие от всего остального – девушка была настоящая. И это её место. Она частая гостья на камне. Никто сюда не приходит без разрешения. Егору позволили прийти сюда. Зачем?
Прийти на спрос? Кто спросит, тому в нос?
Кто-то посчитал, что он, Егор, должен помешать чему-то. Рождению глюков, например. И что? Какой он на самом деле?
Странный тип, человек настроения, переменчивый, как осенняя погода. Не злой, но и не добренький. Невыносимый тип.
Егору, по большому счёту, нравилось, как он жил. Не клят, не мят. Ни близких друзей, ни невыполнимых обещаний. Жизни окружающих старался не касаться, жёсткую дисциплину ни на работе, ни дома не признавал. В душе молил об одном, чтобы его оставили в покое.
Не общественник, не массовик-затейник. Помочь – не откажется, но навязываться с помощью не станет. И постарается вести себя так, чтобы оставаться как можно дольше незаметным. Из-за этого и личного мнения вслух не высказывал.
Беда с ним? Но эту свою беду Егор не в силах был постичь до конца, признать утрату, воспринимать происходящее как бы сквозь флёр своих снов. Ведь нельзя потерять то, что, по сути, не родилось ещё.
Середнячок. Тот, кто звёзд с неба не хватает. Но с чего однажды его воображение сильно потрясло то, что, оказывается, его судьба движется по кем-то уложенным рельсам, и нет никакой возможности изменить направление? 
Глубоко запрятанное неприятное чувство, что он лично несёт ответственность за происходящее, напрягало. Откуда пришло это понимание? Зачем оно пришло? Заданность жизни, предопределённость всего, невозможность что-то самому изменить,- и вдруг, с неба ли свалилась, из пучин, подобно воздушному пузырю, поднялась мысль, что всё сломать надо. Всё. Настоящее и память о прошлом.
Непредсказуемое настроение само изливалось на окружающих.
Жизнь изменчива сама по себе. Нет ничего застывшего навсегда. Время горы разрушает. Рассудком Егор многое понимал, а принять на уровне эмоций то же многое отказывался. И, тем не менее, он обеими руками был за жизнь.
Да, он, Егор, растерялся в последнее время, засомневался во всём. Очевидное стало неочевидным, секрет счастливой жизни ему не открылся. Жизнь не была идеальной, а теперь вообще тупиковой стала. И не совсем чтобы опротивела жизнь, но радость исчезла.
Совсем запутался. То превозносил жизнь, то обвинял. Мир существовал и не зависел от представления о нём Егора. Егору, что и необходимо, так быть в нужное время в нужном месте. И всё. Этого достаточно. И не надо бояться быть вовлечённым в космические эксперименты.
Но ведь Егор не подопытный кролик. И что это за эксперименты? Егору не дано предугадать, добрый или злой поступок он совершит, два поступка сразу.
Что его сделало таким? Не что, а кто? Самого Егора распирало от любопытства, чем всё-таки закончится идиотское приключение. Судьба упорно оттаскивала его двойника в сторону, а против судьбы не попрёшь.
Егор никому не дал определённые обещания. Какая к чертям собачьим разница? Жизненная установка – никогда не говорить того, чего от него не хотят услышать. А приходится ждать последствий.
Что сделать, чтобы стать другим? Честно, Егор во всём происходящем разбирался точно как свинья в апельсинах. Если что и делал, так методом тыка. Соответственно, получал взамен тумаки.
Инстинкт самосохранения подсказывал, что из оврага надо бежать. Но инстинкт всего не мог предвидеть. Вот и выходит, что единственная проблема, это позаботиться о себе самому. Уйти от своего «я». Хотя трудно объяснить, как это сделать, не полагаясь ни на кого.
Дымка сгустилась. Глюк, что это никак не галлюцинация, не волновал. Егор вдыхал запахи столетней давности, может, тысячелетней, и с ним ничего не случалось.  Он не умер, сознание не померкло. Никаких переносов во времени и пространстве, даже разговор с Аэлитой не возобновлялся. Душу, украдкой, аки тать в нощи, посетило чувство уверенности, что всё идёт, как и положено.
Дурацкий сон когда-нибудь кончится.
Почему-то подумалось, сиди он на этом месте пятьдесят лет, всё было бы точно таким. Желание или нежелание перемен может остановить время. Желание может завести куда угодно. Желание привело его сюда.
На секунду перед глазами всё потемнело,- мысли, весь мир, вся действительность. Страх одиночества, боязнь безвозвратно кануть в небытие как рукой сняло.
«Надеяться нужно на самого себя. Рассчитывать только на собственные силы. Учиться соображать, учиться видеть, где можно спрятаться. Не стоит падать со стула преждевременно. Жди развития событий».
Дымка, глюк, запах – с их помощью можно проживать жизнь за жизнью, быть человеком, птицей, гусеницей, улечься в постель…Но следить надо, чтобы голова всегда лежала на своей подушке. А каким будет возврат в реальность? Ощущения забывать нельзя.
То, что произошло, мелькало перед глазами. Произошло с ним, до него. Он родился, он получил память предков, только толком это не помнится. Лень или не хочется вспоминать? Или опаска предупреждает, не стоит связываться с кем-то конкретным?
Свяжись, так полностью должен принять, и что было до тебя, и что сейчас происходит, и что потом произойдёт. Ладно бы, всё расписано было, разложено по кучкам, рассортировано, так нет же – всё вперемешку. Поэтому Егор и не знает толком, что он творит.
Лишь минутами возникает восторженный мистический покой, такой покой, который посещает блаженных. Путь каждого сопровождается потерями и ошибками, лишь изредка осознаёшь с горечью, что потерял. Будь Егор неспособным пережить чувство вины, он не вынес бы и дня.
Находясь в промежутке двух памятей, своей и памяти прошлого, он оказался в плену маеты и обиды. Злость распирала. Необходимо расслабиться.
Обычной жизнью жить не получается, придумать лучшее не выходит. Горе? Конечно же, горе. Горе мужик заливает водкой.
Егор утратил право выбирать и решать что-либо за самого себя. Именно из-за этого он омерзительно себя чувствует. Именно из-за этого ни до кого не достучаться.
Короткий промежуток свободы кончается, он полностью деморализован, нормальная повседневная жизнь его не устраивает.
В эту минуту Егору почему-то пришли на ум два слова – «форма» и «содержание». В школе по обществоведению их проходили. По форме он мужчина, но по содержанию, а бог его знает, кто он по содержанию. Медуза? Чьё-то творение?
В нём кроется какое-то зло, какая-то черта личности, о которой он ничего не знает. Знал бы, может, сотворил что-то ещё более отвратительное, может, наоборот, стал бы образцовым мужем.
Перенос нужен. Даже не перенос, а знание о том, чем занимаются спящее тело и бодрствующая в это время душа? Где их носит? Что лучше – подлинность переживаний или мир галлюцинаций? В одном мире он проживал вечность, в другом…в другом никогда второй раз не родится.
Ничто не должно быть доверено игре случая, случайному импульсу подсознания. Свобода, свобода, свобода. Нет желания нести бремя ответственности.
«В том-то и беда, меня ничего не должно волновать,- подумал Егор.- Надо подождать немного, чем-то всё должно закончиться».
Он снова вспомнил о боге.
«Господи,- подумал Егор,- помоги мне. Поможешь? Если ты это сделаешь, если я пойму всё так, как надо, я сделаю всё, что ты пожелаешь. Ты всё понимаешь. Тебе ничего не надо разжёвывать. Я, конечно, ничто».
Перехватило дыхание. Егору показалось, из ниоткуда протянулась рука, и пальцы сжали его горло. Не то он подумал или сказал?
Чьи-то глаза неотрывно смотрят на него, чьи-то надутые губы не пропускают ни одного слова. Нет сил, вырываться, царапаться или сопротивляться. Чьи-то руки будто приросли к его шее. Всё туже, всё туже. Показалось, что чрезмерные усилия выдавили из его ног корни, и он стал прорастать в землю, как какое-то растение.
В какой-то момент хватка ослабла. Не двигаясь с места, Егор прислушался. Ничего вокруг не изменилось. Вымышленный мир продолжал существовать. Можно ожидать всё, что угодно.
И снова в голове мысль, из оврага надо бежать, как можно скорее, но кто бы подсказал, как это сделать? «Скорее» относится к течению времени в том мире, где он жил до того, как спустился в овраг. В овраге другое время.
Наступила тишина. Стих шум ветра. Перестал журчать ручей.
«Как долго может сохраняться обволакивающая тишина?» - спросил себя Егор. Потом он подумал о том, не удастся ли что-нибудь сделать, как раньше. Для этого и нужно лишь шагнуть в другой мир, и там переписать своё прошлое.
Три шага сделать к склону оврага, и быстро-быстро вскарабкаться наверх. И всё. Заречься спускаться в преисподнюю.
А толку-то? Не прошлое переписывать надо, а настоящее поменять.
Желание, сначала неясное,  стало обрастать подробностями. Как бы там ни было, а надо идти вперёд. Единичная мысль. Одна ласточка не сделает весны. Непросто разобраться, что значит поменять настоящее, каков скрытый смысл термина?
Егор шагнул вперёд. Ему показалось, что он идёт много часов. Никого вокруг. Травянистая равнина, какая никогда в овраге не должна быть. Он сам себя не контролировал, вдохновенно жестикулировал и размахивал руками, словно дирижёр перед оркестром, пытался из воздуха что-нибудь сделать.

                63

Ощущение своей единственности было так сильно, что Егору показалось, не он сделал шаг, а всё вокруг придвинулось к нему на шаг.  Это страшно было видеть, как огромный мир сдвинулся. Если дело обстояло именно так, то весь мир, какой окружал его в овраге, должен быть на его стороне.
Если это был сон, то какой-то чудной. Он, Егор, неотъемлемый атом, неделимая доля земной жизни, у него была связь со всем миром.
Гигантское колесо, призрак ушедших дней,  вот-вот накатит. Нечего подсунуть, чтобы сдержать наезд. Егор тут понял, что ему предстоит сделать попытку, что-то изменить. Второй попытки может и не быть. И ему лучше принять всё, что жизнь преподнесёт.
Он должен помочь кому-то, и тот ему поможет. Он должен сострадать. Кому, чему? Не лживо ли насквозь его утверждение? Выходит, он, Егор, должен встретить попавшего в беду и помочь? Кто он, попавший в беду? Аэлита?
Как обычно, мысли Егора, не желая бередить живую рану, перескакивали на порядок вперёд. Ему необходимо было понять, что творится. Творить наобум, творить только из благих побуждений недостаточно.
Мысль жила сама по себе, он, Егор, довесок собственных мыслей, как всегда тащился позади.
Быть единственным – это означало не быть привязанным к чему-то: к месту, где жил, к работе, к женщине, которая была рядом. И при этом надо быть  абсолютно свободным. Ехать - куда захотел, есть, что захотелось, хочу - работаю, хочу – нет. Чтобы заработать на кусок хлеба, не надо корячиться смену.
Нет страха, есть страх,- только незначительные люди нуждаются в одобрении того, что делают, в самоутверждении. Егор плевал на самоутверждение.
Желание вжаться душами друг в друга, только оно, это желание, целостное,- так он считал.
Слова, сами по себе, не преодолеют пространство, разделяющее двоих. Сто метров между людьми, метр, носами соприкасаются. Не в расстоянии дело. Открылся рот, заколебался воздух, можно рассмотреть своё опрокинутое лицо в зрачках напротив, и ничего более. Слова уют должны создать. Если нет сопричастности переживания, то ничего нет.
Поэтому не стоит винить окружающий мир в своих бедах. Надо принимать его таким, какой он есть. И любовь не есть нечто что-то незыблемое, её следует возобновлять, вкушать свеженькой.
Тяжёлая тоска, невыносимая тоска обездвиживала. Жизнь, а что жизнь, она пуста, её  событийность не помнилась, а минуты передыха были короткими.
Сидит Егор. не в силах поднять глаза. Больше всего ему хотелось свернуться калачиком и уснуть.
Ничего не значащие мысли, заставили поморщиться. Всё человечество произошло от одной пары людей. Все родственны. И все терпеть друг друга не могут.
Терпят, но ревниво друг на дружку поглядывают. Равнодушие и нелюбовь жизнью правит. Выгода и необходимость. В силу необходимости те или иные поступки совершаются.
На что камень твёрдый, но и его время и волны обкатывают. Швыряют, переворачивают, перекатывают, превращая в булыгу-голыш.
Насилие, вроде как, чуждо Егору, но только не тогда, когда под угрозой судьба и будущее. Не в своей тарелке Егор, несколько минут он собирается с мыслями. Точнее, сами мысли в нём сбиваются в комок. Они предлагают стать покруче и пожёстче.
Булыга и голыш – это точное определение Егора. Чинов не нажил, любви не встретил, гол, бос, ни кола своего, ни двора, ни состояния. И мыслей своих нет, чтобы изменить судьбу.
Судьба возле него прозябала, он возле судьбы, как щенок к будке, был привязан, кто знает. Что-то расцвечивало годы, что-то те же годы делало тусклыми и унылыми. Время бездарно протекло.
Почему-то холодок пробежал по спине. Спиной, затылком Егор чувствовал остановившееся мгновение. Холодок был полон невысказанных фраз, молчаливых укоров, очень уж тревожная стояла тишина. Ту тишину он боялся облечь в свои мысли и слова.
Ни Мария, ни Константин в овраге не были, и лишь ему, Егору, было указано определённое направление. Не просто идти, куда глаза глядят, куда дует ветер, а идти в Затопы.
Теперь он понимал, что ни Мария, ни Константин, ни прошлая жизнь, сами по себе ничего не значили. Егор избавился от прошлого, приехав в Козульку. Жизнь в Козульке не стала настоящим, прошлое тоже было несправедливо по отношению к Егору. Но именно прошлое расставило всех по местам.
Стены его крепости крепкими казались, а фундамент из-за лжи непрочен. Егор припомнил все прошлые грехи, действительные и мнимые. С облегчением думал, что скоро избавится от всего этого. Он был абсолютно уверен в успехе, в овраге всё будет без фокусов.
Не то чтобы Егор винил прошлое. Забыть о себе он не мог.
А что такое – забыть о себе, как не расчленить себя на части. Всё по отдельности. Есть глаза, есть уши, есть ощущение кожей.
Ложь во имя чего-то,- это цементирующий раствор, крепко накрепко соединяющий ожидание. Не просто ожидание, а трепетное ожидание. Ожидание счастья – это затаившаяся, вот-вот готовая укусить змея, змея, прежде чем укусить, жалеет свою жертву, шипит, предупреждая.
Змея сводит счёты.
Карусель. Муторная карусель воспоминаний. Крутится, крутится, всё сильнее давит сердце. Оскал зубов, красные дужки капкана губ, торопящийся, прерывистый, с ноткой торжества голос.
- Дочь не твоя. Ты не её отец.
Со зла это было выкрикнуто, чтобы просто уколоть, но Егор тогда разом понял, что это правда. Слова падали ему в ноги.
Жена осеклась. На что она рассчитывала, когда собственными руками выбила последний камень, поддерживавший свод? Столп, в лице её матери, давно ничего не держал.
Почему не существует надзора за произносимыми словами? Сколько было бы спасено семей, жизнь скольких бы детей по-другому сложилась?
Чего носиться с тогдашними переживаниями. Резко выкинутая вперёд рука, указательный палец нацелен на дверь – свободен! Одинок и свободен.
Сердце дрогнуло, охваченное неясным и странным томлением. Злость пропала.  Егор явно почувствовал толчок, сдвиг, сгущение воздуха. Дунул сквознячок, дохнул в лицо влажным теплом. Всё стало терять значение.
Ложь во имя чего-то не предусматривает выяснение отношений лицом к лицу. Где, когда и с кем? Нет такого зеркала, заглянув в которое, можно было бы увидеть всё.
Не в зеркало он смотрел, он норовил пошарить в дупле дерева, в которое ударила молния, не просто ударила, а выжгла сердцевину.
Ложь не только нутро выжигает, но и сжимает сердце, перекручивает, доводя до состояния капы.
Спасаясь ото лжи, под лист лопуха не удастся забиться. Ложь принадлежит человеку, человек – лжи. Услышал – проглоти, не понятно, кого казнить, с кем счёты сводить? Молчишь, а изнутри обида сжирает.
Дочь – чужая. Обесцвеченная молчанием мысль об этом всплывала с завидным постоянством.
Жена – отдельно, дочь – отдельно, сам – как придаток отдельности.  С одной стороны повисла тоска, с другой страх. Никакого отношения не имел Егор ни к кому из них. До конца жизни ему теперь надлежит смотреть на дочь, как на чужую.
Егор не мог бы себя заставить не только коснуться плеч жены, но он понял, что внутри всё остыло. За минуту нутро выболело.
Нет такой женщины, которая, хотя бы раз, не сделала плохо своему мужчине.
По правде сказать, Егор чувствовал себя жалким придурком. Только теперь дошло, что он наделал, и что с ним наделали. Он ошибся.
Обстоятельства распорядились так, что скрывать нелюбовь стало ненужным. Жить вполсилы, осторожно, думать и существовать едва ощутимо, как подорожник, без радости, поверхностно,- с этим, в конце концов, Егору пришлось свыкнуться.
У высказавшей неприязнь жены с лица тогда не сходила маска холодной весёлости, ну, и пускай, улыбка была вымученной, Егор почувствовал, что его презирают. Презирают за то, что он не слишком дорожил жениной верностью, раз позволил ей родить от неизвестно кого.
Объяснить, что он пережил, что испытал,- врагу не пожелаешь таких объяснений. Лишь с помощью алкоголя поддерживал жалость к себе. Рюмка водки – очередная доза безразличия.
И всё время со стороны слышался вкрадчивый голос, словно щадя чувства и боясь скрятать нарыв, кто-то ядовито нашёптывал:
- Дочь не твоя. Уезжай. Беги. Неизвестно чего ждёшь. Потом…потом будет видно. Жалость может иссякнуть, и что тогда?
Оцепенение образовывало пустоту. Оцепенение обездвиживало. А из пустоты кто-то смотрел почти брезгливо.
Егор пытается напрячь память, пытается сообразить, что произошло. В ушах начинает шуметь, в глазах мутнеет. Что это, как не предвестие смерти?
Он падал всё глубже и глубже внутрь себя. Почти долетает до дна.
Будь у Егора оружие, кто знает, до чего бы дошло. Но жалость к себе требовала освобождения. Искушение гордыней, что все плохие, именно это искушение он заливал водкой. Алкоголь делал мудрее, человечнее. Необходимо было принять решение, только от принятого решения ничего не зависело. В произошедшем роль Егора ничтожна. Ничего изменить, даже если что-то предпринимал, ему не удастся.
Трудно, невозможно зафиксировать миг, когда ум ставит на перемены. Слишком изощрённый ход у мысли. Вместе с мыслью рождается чувство. Может, наоборот, чувство рождает мысль? Не всё ли равно, что первее. Сотни лет идёт спор о курице и яйце.
Признание для человека важно. С него всё начинается. Признал, что в жизни – облом, это и есть отправная точка.
Спасать не тело надо, а душу. Она безжалостной рукой схватит за горло и выволочет из страданий.
Нет никакого секрета счастливой жизни. Нет идеального выхода из той или иной ситуации. Выбор,- он диктует: по-другому поступить нельзя.
«По-другому», «другой». Что сделать, чтобы стать другим?
Парил Егор в мыслях над землёй, что удивительно, сотни, если не тысячи картинок перед глазами, кажется, переполнялся ощущениями, а ни на грамм не потяжелел.
Ощущение счастья, наоборот, лёгкость придаёт. В этом нет никаких сомнений.
 Возможность запечатлеть – это отпустить грех, не простить, но вознестись выше в мыслях. Не задрать голову, и до рези в глазах высматривать высь, а парить вверху самому.
Наверняка Егор не страдал избытком серого вещества, если, вспомнить, что совсем недавно он хотел стать камнем на берегу моря. Лежать неподвижно и слушать шум волн. Именно это ему нужно: покой и тишина. Время камня и человека не совпадает. Ощущения разные. У человека тишина может быть многозначительной.
Егору враз открылось, что жизнь слишком много для него значила. Он на свете один. И куда бы ни заносила его жизнь, ни в кого другого переродиться он не может. Его проблемы – это его проблемы.
«Честное слово, я не хочу, чтобы мои проблемы решал кто-то за меня. Но если всё повернётся так, что кто-то разгребёт всю грязь вокруг, кто-то проложит над пропастью бревно, по которому перейти на другую сторону труда не составит, кто-то пару-тройку кирпичей в лужу бросит, то это будет облегчением. Вероятно, это один из вариантов.
Жизнь не магазин, на прилавке которого разложены различные наборы. Но ведь жизнь и не гонка за выставленным на всеобщее обозрение призом. Но ведь каждый хочет получить что-то при жизни.
Толку нет, если в газете пропишут, что награда нашла героя. Награда нашла, а герой об этом никогда не узнает. Если мир распадается на миллионы смыслов, то девятьсот девяносто девять смыслов из тысячи, по крайней мере, для меня, подумал Егор, они лишние».
Небо побледнело. Как бы хорошо было, если бы повалил снег. Крупными хлопьями. Дождь – слёзы ангела, а снег? Снег – саван грехов.
Желание или хотение, то, что проникает в человека, что присутствует в каждом, с чем он сталкивается, оценить или понять, чего хочет это желание, к чему приведёт, далеко не каждому позволено.
Всё таинственно и непонятно. Желание и хотение сводится к слову «быть». Быть тем-то и тем-то, получить то-то и то-то. Ключевое слово – «быть». В нём форма заключения смысла.
Всё, о чём думалось. всё несправедливо, потому что всё враз обессмысливалось. Убийственная логика. Она рождала горечь во рту. Перед глазами замельтешили сотен людей. Все куда-то шли, их мысли были неподвластны Егору.
Мучил вопрос, почему жена так поступила, изменять и быть рядом, быть не с ним,- нет бы сразу сказала, зад об зад, скатертью дорожка? Разошлись бы…
Сложно понять, высказал это Егор вслух или слова остались в голове? Может, ему всё померещилось?
А вокруг тишина. Такое ощущение борьба самого с собой происходила где-то.
Егор помнил эту картину полной ненависти, ярость иступляла жену.
- Ты не можешь мою жизнь сделать сносной, ты всё ищешь, принципы для тебя выше всего. Перебиваемся с хлеба на квас, лишнюю тряпку купить не могу. Ты маме носовой платок не купил…
- Ну, и…
- Что и, что и? Я не ушла, когда поняла, что мы – чужие, в этом женская слабость. Жить в кошмаре, ненавидеть, всматриваться в твоё лицо ночами…Сколько раз хотела сказать… Ты не умеешь жалеть. Не умеешь говорить хорошие слова. Ты – гордый, а я слабая женщина. Хочу хорошо жить.
Хочу хорошо жить… В этом все несчастья. Хочу – огромный залив, куда впадает речка с взвесью, с косяками рыб-счастья, с Золотыми рыбками, с бог знает каким ещё богатством. Каждый ловит своё. Поток бесконечен. Десятки, сотни, тысячи сетей перегородили устье.
Смысл жизни в спасении собственной души? Что такое душа? Вопрос гвоздём застрял у Егора в голове. Она где-то в человеке, но ни один хирург не нашёл её место.
В чём абсолютная реальность человека? Какую истину он скрывает за внешними проявлениями? Почему человек не такой, каким кажется? Скорее всего, причина кроется в проклятии первородного греха. Какое-то таинство должен пройти человек, чтобы очиститься. Это не испытанные временем ритуалы, не пост, не хлеб и вода, не лишение себя удовольствий,- это что-то другое.
Таинство – это цена, которую каждый должен заплатить. За что? За желания, за знания? За возможность открыть секрет счастливой жизни?
Тот, который наблюдает за человеком, ведёт его по жизни, ангел или сам сатана, внешне не проявляет должного интереса, он наблюдает исподтишка, наблюдает, даже глядя в противоположную сторону, он всё время выжидает.
Безучастен – отчасти. Но он наблюдает и ждёт. Ждёт поступка.
Понимание без слов – самое удивительное понимание. Тишина нарочита, но не кажется неловкой.
Получается, ни он Егора не может знать полностью, ни Егор раскусить истинные намерения не в состоянии. Поэтому приходится мириться с существованием всего и всех. И благодарить, что за жизнь не установлена чрезмерная цена.
«А может, я цену жизни заплатил?- подумал Егор.- Скопил некоторую сумму, теперь вот ищу кассу. Окошечко с прорезью, куда приготовленный пятачок опустить надо. Так вот же кассир! Девушка. Сидит на камне».
Точно! Женщина – кошелёк. В прорезь, не промахнуться бы, предстоит положить семя.
А что потом? Ну, допустим, опустил пятачок в прорезь, и что, сразу   вернулся в прежнее беззаботное состояние? Вернул себе тот облик, в котором пребывал в молодые годы?
Опротивела жизнь, надо бы жить по-другому, но нет выбора. Как это - жить по-другому?
Давно Егор примирился со своей двойственностью. Его двойственность,- его счастье? Удобное состояние: я – не я.
Стыло время. Шкворчит ручей. Женщина на фоне склона оврага.
Это бред. Раз наметила Егора жизнь для своих экспериментов, она не отступится. Ладно, одно он минует, так жизнь ещё нечто худшее припасёт.
Жизнь – штука короткая, а короткая жизнь лишь один раз шанс судьбе предоставляет. И при этом будет, все попытки что-то вспомнить – будут несостоятельны.
Однако должен Егор признать, что иногда появляется какая-то надежда, надежда всегда необходима. Но и тут он должен признать, что ничего из надежды не вышло.
Ужасное предчувствие, легко всё облеклось в слова,- но нет никакого спасения души. Кому исповедоваться в своих грехах?
После исповеди, говорят, легче всё начинать сызнова. Так опять же это, скорее всего, не для всех.
«Тебе-то, какое дело до всех? У всех всё своё. По отношению друг к другу я – призрак. У каждого собственный мир. Если долго-долго, пристально-пристально смотреть в глаза человека, то глаза превращаются в холодный осколок стекляшки».
«И я, и все виноваты друг перед другом. Все готовы отомстить. Раз меня презирают, то и я в долгу не должен оставаться. Я, как и все, готов продемонстрировать наполнение своего нутра».
«О святости человека ещё речь заведи. О какой святости человека можно говорить, если человеческий род изначально под проклятием. И всё же, каким бы сильным ни было проклятие, но полностью лишить души оно не в состоянии».
Предусмотрительно не связывая себя обязательством, Егор жил, ждал, что ему предложит жизнь. Промежутки ожиданий заполняла пустота, он пустоту начинал слышать.
Разум включал особый приёмник. Хорошо ли, худо, и, тем не менее, благодарность и признательность за то, что он живёт, присутствовала во всём. Чем больше он обвинял себя, тем больше получал прав осуждать соседа.
Жизнь серьёзна. Она мало смеётся. Лицо у жизни бесстрастно. Маска. От носа к уголкам рта пролегала глубокая складка. Жизнь опытна, у неё властный характер, она и терпима, и нетерпима к дуракам, к тем, кто не в своём уме. Жизнь скорее чувствительна, чем умна. Молчание её тревожит и гипнотизирует. И удивлялся Егор, и стыдился своих поступков.
Одного ему не хватало в полной мере – терпения.
Хотя, это противоестественно и гадко ощущать промежутки заполненные непонятно чем. Не жить, а ощущать присутствие, делать вид, что ничего не происходит.
Скрытник Егор на самом деле. Вывернуться, выложить на ладонь нутро, мол, кому не лень – ковыряйтесь, для этого свободным ему надо было бы себя почувствовать. А что свобода? Подарок, отличительная награда? Повинность?
Свобода – это возможность прощать. Или не прощать. Вот и выходит, бремя прожитого дня ужасно. Нет простоты в каждом прожитом дне. Ни в чём нельзя быть уверенным.
Какая-то потребность существовала толкаться в закрытые двери. Проходил мимо дверей, обязательно взглядывал.
Понимал, стоит открыть одну дверь, потянет распахнуть следующую, и дальше, и дальше. А всё из-за чего,- таким образом он заботился о своей безопасности. Ничто не должно подстерегать за закрытой дверью. За закрытой дверью душевное спокойствие должно прийти.
Мысли – блохи, укусили – отскочили в сторону. Почесал место укуса, перескок суждения произошёл. Широтой мысли Егор не отличается, так и душа не настолько широка, чтобы раздаривать её налево и направо можно было.
Вроде бы никого кругом, но откуда-то, из как бы тумана, начинали проступать лица. Безжалостный взгляд скользил от него  в пустоту, в ожидании каких-нибудь новых событий. Кто-то спешил насытиться созерцанием смятения Егора.
Начни он сам себя спрашивать, до такого можно дойти, что мало не покажется. Что и останется, так заключить тайный договор, что-то пообещать, что-то попросить взамен.
Вот, Мария нападает, что дров на зиму запасено мало, а дрова можно заготовлять в любое время года. Той же зимой. На саночках привезти охапку дров – удовольствие.
Понятно, на всю жизнь не запасёшь. Не её забота, когда привезу эти дрова,- думал Егор.- Холодам ещё предстоит начаться, а сейчас понять бы, кем был и кем стал?
Велик был соблазн уйти куда-нибудь в другое место, где он бы сумел обречь себя.

                64
      
Егор не желал мучиться ожиданием. Загадки разгадывать тоже не желал. Его опыт свидетельствовал: стоило ему захотеть, как всё выворачивалось так, что впору бежать надо было. Хорошо ещё, что жизнь не давила и не занудствовала. Мысли, мысли. Дорожить ему нужно, что не потерял способность мыслить.
Время пришло. Раз в жизни выпадает такой шанс. Ему надо воспользоваться этим шансом. Почему?
Ну, не затем же, чтобы обрести новые впечатления.
Не два ли часа назад Егор решил, что будет думать только о себе и посвятит этому весь остаток дня. До сих пор его заботила жена, дочь, Мария, Константин, он гадал, что о нём они думают.
Развод с женой развязал руки. Воспоминания о дочери – заноза. Долгие отношения с женщинами Егор не завязывал, может, женщины сами не привязывались к нему настолько, чтобы, подобно банному листу, безвольно виснуть. И всё же безо всяких усилий с его стороны рядом время от времени оказывались женщины. Они что-то хотели от него. Постель? Возможность заполнить пустоту?
Он ли несчастен, те ли, кто бросили его, кто жалели-жалели, да изжалелись? Поздно о любви речь вести. Уровень любви, планка, как для прыжков в высоту, устанавливается один раз в жизни, и он к этому уровню приноравливался, тянулся.
Кто-то рекорды ставил, у кого-то сил хватало на одни разбеги, подбежит к месту отталкивания, да и остановится,- страшно становится прыгнуть, кто-то так раньше времени поистаскался, что утвердиться ему в жизни, выйти в сектор для прыжка,- он был не в состоянии.
И к первым, и ко вторым, и к третьим  Егор себя с натяжкой относил. В молодости готов был рекорды ставить, смело разбегался.
Прыжок в высоту – это попытка возрождения. Прыгал Егор не для собственного удовольствия, не ради себя,- зрителей пытался порадовать.
Ожидание любви может обездолить, обездолить может и неразделённая любовь, и скопившаяся любовь, которую не на кого вылить. И для прыжка вверх, и для завязывания знакомства  наглость должна присутствовать. Подойти и спросить: «У меня такое ощущение, что мы виделись».
Егор женщин не обожествлял. Они коварны, льстивы, мстительны. По-глупому доверчивы. Это тоже, правда. У них грех от доверчивости.
Егор резко встряхнул головой; странный, не рассчитанный на реакцию жест. Всё происходившее – розыгрыш. Мысли ни о чём. Сами по себе. Не привязаны к местности.
Он вроде бы всё помнил, всё, кроме той минуты, когда принял решение пойти в Затопы. Но из-за того, что не помнил той минуты, вины не чувствовал.
«Я никого не осуждаю».
Эти же мысли тревожили, когда сидел сиднем на крыльце, они не исцеляли, и здесь в овраге он по-прежнему в тисках тех же мыслей.
Горькая грусть, смесь памяти и знания поколений. Память о былом, знания о том, что ничего не вернуть. И догадка, что всего возвращать и не надо. Что будет, это и не важно. Будущее наступает само.
И вдогонку за мыслью, что будущее наступит само, приходило отчаяние. Отчаяние меняет отношение ко всему. Оно гонит вперёд.
Тянулась череда мыслей, не связанных между собой. Откуда-то они приходили, куда-то исчезали. Минутами более-менее понятные, и тут же перескок, в тот или иной момент настолько запутанными мысли казались, что сил никаких не хватало оценить ими произведённое действие. А действия  никакого не было. Толкотня на месте, топтание.
Егору жалко было. И себя жалко, и, кажется, весь свет пожалел бы в этот момент. Вот и маялся.
Всё тонуло в тишине. Поздно, не поздно, а отыскать что-то требуется. Что? В ответ молчание. Тишина никак не хотела выдавить из себя несколько слов.
Неужели кордебалет с жалостью ко всем возникает для того, чтобы запомнить и понять  одну конкретную женщину? Есть, есть в женщине какое-то ожидание. Да во всех оно присутствует. Всех надо любить.
Он напряжённо вслушивался в себя. Дыхание – ровное, биение пульса чуть-чуть ускорилось, но не настолько, чтобы пить успокаивающие капли. Да и где взять эти капли в овраге? Листик, какой, если пожевать?
Какая-то мысль распахнула дверь. Подул сквознячок. Сразу стало легче дышать. Воздух тот, да не совсем тот. А опаска не проходила. Боком, прощупывая дорогу, двигался Егор вперёд.
Да и не двигался, а стоял на одном месте. Пеньком врос в землю. А вокруг всё делалось другим.
Минуты перехода в иное измерение Егору другими представлялись. Теперешнее состояние не имело непосредственного отношения к тем минутам.
Будто кто-то занавеску перед глазами плотно задёрнул, а дверь закрыта неплотно. Сквознячком раскачивает ту занавеску, щель раздвинулась. Свет пробился в щель. Луч проложил границу, отделил реальность от придумки воображения. И что? Здорово в щель подглядывать за кем-то.
Снова перескок мыслей.
Как это, как это – в одну минуту полюбить всех женщин?
Всех, да не всех. Иная взглянет, Егор почему-то приписывал себе способность читать взгляды, так сразу понимание приходит, что она насквозь, как облупленного, его видит, видит его несчастье, видит не судьбу быть вместе. Тут хоть чёртом изворачивайся, ничего не получится.
Женщина может сделать с мужчиной всё, что угодно. Женщины мнут мужиков, как кусочки пластилина. Но они же и приносят облегчение. Даже если рядом никого нет, всё равно та, кто владела когда-то, она присутствует всюду, разрастаясь как сорняк. Мужик, понятно, большинство таких, кто берёт, ничего не давая взамен.
Существует критическая точка процесса узнавания.
Никак Егору не удаётся полностью освободиться от своих мыслей. Даже когда, кажется, что он был свободен, он не был свободен.
У жизни дверь открывается в одну сторону. Можно вылезти в окно, можно проломить пол и подкоп сделать. Разговаривать при этом не обязательно. Да и, зачем? Нет обещаний, нет и немедленной кары. Жизнь – экзаменатор. Егор не оправдал возложенных на него надежд на все сто процентов. Разве,- на один.
Послышался короткий смешок, взрыв хохота. По-настоящему послышалось, или показалось? Особый смех никогда искренним не бывает. Лишь счастливый смех заразителен. Почему? Что в нём такого? Какие такие смягчающие обстоятельства?
Щелчок. Ещё один щелчок. В мозгу переключение уровней сознания происходило. Подсчёт чего-то шёл. Кто-то перекидывал косточки на допотопных счётах.
Правильно, калькуляторы по отношению к человеческому мозгу неприменимы. Мозг миллионы лет назад сформировался таким, какой он есть.
На телегу, какой ни поставь мотор, она телегой останется – в одну лошадиную силу агрегат. Космическую скорость на телеге не развить. Да и зачем? Оттого что километры из пункта А в пункт В преодолеешь за час или за минуту, вокруг ничего не поменяется. Просто, когда мчишься на большой скорости, всё сливается в сплошную полосу. Легче, когда ощущения сплошной одной полосой тянутся.
Егорова жизнь самодостаточная, идеальной не назовёшь, а у кого идеальная жизнь? Какой смысл в жизни? Вот, снова мысль о смысле жизни посетила.
Не в том, конечно, смысл, чтобы оправдывать прошлые свои жизни. А были ли они настоящими, прошлые жизни, или это только придумки для того, чтобы оправдать неумение жить?
«Есть всегда тот, кто в твоём мире.-думал Егор,- занимает ключевую позицию божества по отношению ко всему.  Он даёт шанс совершить то, чего ты никогда сам бы не сделал. То есть, он управляет всеми поступками. Как управляет? Шепчет на ухо, или поднимает над головой карточки с разными надписями «Иди», «Молчи», «Говори». Говорить надо,- не просто сыпать словами, а прочитывать заранее написанный текст».
Вывалить бы мозг на тарелку,- объём у него как порция от души положенной, хорошо прожаренной картошки, ни больше и ни меньше. Картофельной порции хватит дня на три для поддержания жизни. Оно. конечно, глупо сравнивать мозг и картошку.
Открыл глаза, закрыл, снова открыл. Окружающий мир не менялся. Камень, ручеёк, запахи.
Хорошо бы иметь в услужении старика Хоттабыча, джинна, поймать золотую рыбку, щуку, подобно Емеле-дураку. Увы. Вокруг пустота, глубокая, космическая бездна. Ни одного доброжелательного взгляда. Вакуум. Что, начинать копать яму!
Настоящее видение - предчувствие реальности. Общий мир исчез. По крайней мере, для Егора.
Егор вглядывался в окружающее, как в зеркало.
Лицо казалось безразличным и отсутствующим, было не похоже, что он притворяется. 
Все плачут. И бедные, и богатые. Одни плачут, что ничего нет, другие,- что девать некуда.
Не понять, с чего наступил разлад головы и тела? Тело находилось в плоской системе координат, голова просунулась в пространственную систему. Разные миги проживания одного и того же. Кто кому не давал спокойно жить, Егор не мог понять.
Он сопротивлялся при малейшей попытке со стороны кого бы то ни было руководить им.
За спиной снова послышался тихий, хриплый стон-всхлип. Незнакомый звук. Раздавался он непонятно откуда, но с определённой периодичностью. Дрожащий, писклявый голосок, будто крик вспугнутой птицы. Егор обернулся. Струйка ручейка сдвинула обломок сучка, потёрла его о выступающий валун, выбиваясь из-под низа, всхлипывала.
Ладно, он согласен, крысой в какой-то из жизней он был. Ещё что всплывёт в голову? Егор повёл глазами по сторонам. Дубом,- точно был, а с чего иначе такой упёртый? Монахом, наверное, был, раз созерцать и отрешиться от суеты не пропало желание.
Лужица воды медленно вытянулась, потом задрожала и сжалась. Возле сучка бурунчик образовал шарообразную выпуклость, похожую на глаз. Возникло видение головы. Клацнули челюсти, открылись и закрылись.
Что Егору надо? Скорее всего, перейти порог, неважно в какую сторону. Шагнуть из смердящего входа в овраг наружу, или, наоборот, зажав нос, преодолевая отвращение, протиснуться вглубь, в некое помещение, в котором спрятан клад. Говорят же, что чем больше отвращение, тем потом сильнее станет страсть.
Вроде бы камни не ворочал, но такое чувство, будто под дулом автомата пытался сдвинуть с места огромный воз. Ничего кроме страшной усталости.
Отрубить бы голову и пересадить её другому человеку. Кем или с чем он тогда остался, где было бы лучше? Голова не даёт покою ногам, или ноги живут сами по себе?
Тело одно, а за счёт головы ему приходится из крайности в крайность впадать, проживать и в покое, и томиться о свободе. Голова морально ограничивала реальность. От неё определённое неудобство.
«Требуется в некий момент определённая смелость,- думал Егор,- чтобы посмотреть себе в глаза и сказать: я ни на что не годен. Три с лишком прожил десятка осознанных лет. А неосознанных? В беспамятстве? Были же минуты, в которые реально взлетал. Скажи об этом – засмеют. Взлетал и тут же падал.
В беспамятстве грохнуться с высоты нескольких метров совсем не больно. Кстати, когда в последний раз смотрелся в зеркало? А что, так уж необходимо смотреться в зеркало, чтобы понять, что ты ничего не соображаешь, что все идеи, толпящиеся в голове, давно перепутались, да и нет никаких идей. Нет, и не было никогда. В голове болтонка из мыслей. Всё равно, что пойло для свиньи или коровы».
Единственным по-настоящему удачным периодом он теперь считал время рождения дочери, тогда он был по-настоящему счастлив. Как оказалось, не его дочери. Однако, естественно,  счастлив он был или нет, сравнить тогда было не с чем. Теперь сравнивать есть, что с чем.
Сотни мыслей в голове промелькнули, а лицо как ничего не выражало, так ничего не выражает.
В это время сам себя Егор не раз проклинал, чувствуя, что его сбросили в пропасть, и пропасть эту выкопал он собственными руками.
Как это,- выкопать пропасть одному? А землю куда подевал? Что, каверны какие-то были, куда спускал песок? А как выбрался, зачем выбирался, чтобы снова оказаться сброшенным на дно?
Бред сивой кобылы. А что, гнедая кобыла по-другому бредит? Опять послышался смешок. Комичность ситуации.  Он обречён так жить. Произносить тирады, самому себе читать лекции. Ну, неужели только на это способен?
Зачесался правый глаз, Егор слегка потёр его кулаком.
Егор не знал точно, почему его вдруг одолело любопытство. Может, из-за того, что любопытного до спуска в овраг было мало?
Никогда, вроде бы, не боялся одиночества; он, пожалуй, даже рад был побыть один, если бы, как это ни звучит парадоксально, ему хватало бы времени радоваться одиночеству. Быть в одиночестве, и радоваться ему,- понятия несовместимые. Егор редко превращался в наблюдателя, чтобы взглянуть и сострадать на свою роль со стороны.
Сострадание не считается таким уж большим достоинством, ценится скорее бесчувственность, отсутствие привязанности, осознание необходимости, умение добиваться своего. Всем результат нужен.
Бесконечно долго тянется минута, в которую ничего не чувствуешь. Может быть, потому, что он, Егор, чего-то не сделал, осталась в прошлом какая-то незавершённость – из тех, что препятствовали искреннему выражению чувств.
Теперь-то он понимает, что любовь способна перевернуть жизнь. Но вдогонку за любовью идёт разочарование.
В подсознании сидит заноза, что если не этот день, то следующий наступит, и в нём можно будет задать вопрос, в чём смысл его, не дня, Егора, существования, и получить ответ, что смысла как такового нет. Надо просто жить.
Лицо Егора обессмылилось. Выражение согласия втянулось вглубь, улыбка понятливости сошла с губ. Утекла из взгляда. Даже глаза остекленели.
На все изменения есть свои причины. Причины заставляют переезжать на новое место, причины сводят и разводят людей, причины повышают чувствительность. С чего-то ведь начинаешь чувствовать затаённые боль и отчуждение.
Егор напряжённо вслушивался в тишину, которая всё сгущалась и сгущалась. Стала давящей. Изо рта вылетали хукалки.
Холод – это не только отметина на градуснике, мороз, но холод зависит от силы ветра, от влажности воздуха, от того, как одет. Холод, наконец, это и тишина, которая кажется бесконечной. Холод – это и привязанность, которая начинает тяготить.
Нельзя желать невозможного. Путаница какая-то в чувствах Егора, суть чувств ему не ясна. Хочется признаться, что счастливы те, кого все любят. Но, раз он выпадал из этих «все», то… «Все», которые в той или иной мере признательны, они живут не своей, а придуманной жизнью.
Полоса жизни, когда требуешь всё, и ровным счётом ничего не даёшь взамен, долго не тянется. Жизнь вскоре начинает смотреть мимо. Она поворачивается спиной и не отвечает ни на один заданный вопрос. Тогда и доходит, он, Егор, всего лишь комок грязи под ногами жизни.
Выходит, требования к жизни он завысил? Требования его – вкусно поесть, выпить, поговорить, переспать с женщиной. Одним словом – суметь развлечься.  Не всё время быть сдержанным.
Требования все по-своему разные. Но если неоткуда взять, что хочешь, то в лепёшку расшибись, ничего не получишь. Поэтому надо быть более милосердным, научиться не обращать внимания на причуды и неудачи. И не злиться. И нечего искать во всём смысл.
То же мне, не в состоянии ни одно дело довести до конца, а туда же…
Егор на секунду закрыл глаза, ему привиделась песчаная дорога, на которой кто-то был, но только он стоял к Егору спиной. Привиделся небольшой холмик. Поросший травой, в траве красными капельками выделялись земляничины.
Он затравленно оглянулся.
Хоть кто-нибудь сказал бы что-то приятное, тогда наверняка почувствовал бы себя хорошо. Всех бы простил. Может быть, плохое забыл бы. Ущербно осознавать  ему было свою неблагодарность.
Егору сказать хочется:
- Послушай, я совершил ошибку, поступил глупо. Я хотел бы снова вернуться в прошлое. На любых условиях. Но так, чтобы дочь была моя.
Бред. Кому он хотел это сказать, бывшей жене? Пустоте? Ещё и про условия выдал… Да женщине дай повод, она душу себе заберёт.
Дурной порыв. Память через много лет вернулась. Не сама вернулась, а он, Егор, обратился к ней, и тогда воскресли воспоминания. Значит, наболело. Егор знал, что ответ на всё будет отрицательным.
Если женщина что-то решила, то другой действительности для неё не существует. Потому что за минутой откровения последует минута осуждения, минута отрицания, обличения, припоминания.
Всё ясно. На порицание каждый способен. Туго тебе, так нечего копаться в себе, с ума сходить от горестных мыслей.
«Можно ли изменить прошлое? По-видимому, нет. Причина и следствие действуют в одну сторону. Что было, то было. Изменения необратимы».
Как бы ни хотел, но время вспять не повернуть. Плохо распорядился Егор своим временем. Ничего, по сути, не делал, повторяем одно и то же. Совершал ошибки. Сначала в отношении тех, кого любил. Потом…потом совершил последнюю ошибку, и за неё спрос особый начался.
Всхлип послышался, не то звук рыдания. Снаружи никаких рыданий не слышно, не слышно никаких звуков.
Определённые усилия Егору требовались, чтобы просто сказать «да», не уточняя ничего. «Да» не могло быть ни грубым, ни раздражённым ответом.
Что-то такое происходило, не вдаль он смотрел, а себе под ноги, замечая несуразности.
Для полноты картины Егору оставалось узнать, что его ожидает. Намёка ни на что нет. Его спасение – это повернуть назад, и, не оборачиваясь, бежать отсюда. А он что делал,- так подобно мыши сам лез в пасть змеи. Не соображая, для чего.
Понятно, что и люди, и он сам, все слишком возбуждённые и нервные. Большинство живут без цели. Как это, - а жить в достатке разве не цель? И причём здесь «большинство», на себя смотреть надо.
Скажи, я живу без цели. Вот-вот, упёрся во что-то одно, успех в чём-то одном затмил глаза на всё остальное. Успех – это деньги, власть. Успех – это почести. Это возможность кичиться, одному перед другим.
Бесило Егора, что не к себе мысли обращены, а к некому «мы». Это чертовски раздражало. Вроде бы говорит он, что чувствует, не притворяется, а осадок нехороший. Смутное разочарование.
Сконфужен, раздражён, возмущён.
Глупейшие мысли. И почему именно такие мысли приходят в голову в тот момент, когда надо сосредоточиться и прочувствовать ситуацию? Вот, и выходит, что он из такого же теста сляпан, как остальные. Он один из многих, и причём, не из многих лучших.
Середнячок. Серединка на половинку. И как только возникает страх, так сразу ведёт в сторону, возникает желание повернуть назад. И хотя он точно знает, что каждый сантиметр продвижения вперёд, уводит на такой же сантиметр в сторону, шаг с правой ноги длиннее, Егор мысленно давно преодолел расселину, несколько метров, разделяющих его и девушку.
Пока между ними что-то недосказано, что-то лежит на грани сознания. Предстоит бартерная сделка, а как иначе преодолеть недоверие: Егор что-то должен сообщить, Аэлита взамен предложит своё.
Кто из них двоих самодостаточнее? Кому требуется самая малость от окружающего мира, чтобы чувствовать себя довольным?
Вовсе не заблуждение, что побеждает тот, кто опережает в драке в первые минуты. Егору надо суметь оплести паутиной, накладывающей взаимные обязательства любезности того, кто вздумает ему перечить. Иди навстречу, но иди с осмотрительностью, вбирать то, что можно использовать.
Егор внутренне сопротивляется тому, что было чуждо его нынешним убеждениям. Никакой логической связи нет между теперешним нахождением в овраге и тем, что привело его в Козульку. Хотя, согласно где-то слышанной теории, абсолютно уверенным можно быть лишь в том, что сам увидел и пощупал пальцами.
Неясные звуки становились громче и отчётливее. Тело стало непослушным. Кто-то, казалось, скрёб стенки оврага. Егору хотелось жалобно подвыть.
Воздух не пощупаешь, но он может быть вкусным, холодным, а вот время, кроме как на часах, перескоком стрелок, нигде больше не фиксируется.
Жизнь выстроена при помощи времени, вот и приходится смотреть и смотреть на часы, норовя замедлить или ускорить время.
Промежуток между перескоками стрелок часов наводил на размышления, но он ничего не обещал. Ни один человек ничего не может обещать другому. Говорить или не говорить правду – прерогатива каждого.
Конечно, существует во всём предел, конечно, жизненные устои нужно расшатывать, но не до бесконечности, конечно, коль всё пошло вкривь и вкось, то лучше затаиться, залечь за фундамент своего миропонимания. Ниже  фундамента может быть только яма могилы.
Приходится ухо держать востро. Не многие умеют слушать и слышать. Слышать то, что желают услышать.
Много причин существует для того, чтобы отвлечь. Из=за этого, говоришь, и в то же время обдумываешь ситуацию, приходится проигрывать выход из неё.
Для Егора теперешний момент - переломный. Переломный момент слеп. В глубине момента росло что-то вроде ненависти к самому себе. Не всякий переломный момент потом вспоминается как нечто исключительное, но этот наверняка запомнится.
Какова роль Егора в нём? Этого он и сам не понимал. Его лодка дала течь, идёт ко дну. Позолота, какой он подкрашивал борта, сошла.
Молчание оврага не оказывало на Егора никакого заметного воздействия. Нет неловкости. Кажется, простояв час без движения, он в состоянии простоять ещё два часа, простоять столько, сколько потребуется.
- Как твоё имя? – спросил Егор то ли мысленно, то ли вслух.- Я не запомнил, ты вроде бы говорила.
- Улия,- сказала девушка ясным голосом и повторила имя по буквам.
Егор тоже повторил, и по лицу его скользнула потаённая улыбка. Никакая она не Аэлита, не с Марса. Когда он повторил имя, Улия сосредоточенно слушала, и ничего более.
Она уставилась на него, и Егору почудилось, что горящий взгляд Улии проникает глубоко в его сознание. Ковыряется там
Вроде бы, дёргал-дёргал конец застрявшей шторы на окне в попытке впустить солнечный свет, а штора возьми, да и сама раздвинься. Вот что значит произнесённое имя.
Благодать разлилась в воздухе. Егор испытывал одновременно и испуг и тоску, удовлетворение и облегчение, ничего нет связанного с потусторонними силами. И смущение.
Сделать ничего нельзя, по крайней мере, в этом мире. Мог что-то изменить, но, как говорится, палец о палец не ударил,  не сделал ничего.
Кого волнует, что он мог сделать? Так и кого волнует, какие чувства его обуревали? Разрывает ли от чувства вины, плачет ли он молча, как плачет женщина в ночной тьме рядом со спящим мужем, восторгом ли переполнился,- пока никому дорогу не перебежал, эмоции, его эмоциями и останутся.

                65

Егору показалось, грех такое думать, когда перед ним была молодая женщина, но он возненавидел овраг. Люто. Восхищение девственностью природой переросло в отторжение. Всё не просто так. Он не просто так спустился в овраг, а с более чем определённой целью – узнать докуда распространяется власть жизни. На живых ли распространяется только власть, на всех, кто был и кто есть? На избранных или особо отмеченных?
Ничто так не обезоруживало Егора, как расположение. Он только не мог определиться, к кому у него расположение? Не за что было ухватиться.
И поощрения ждать неоткуда. Хоть получить бы малюсенькое. Хорошо было бы, если бы Улия его полюбила хотя бы на секундочку. Но она даже не дотронется.
Всё неподвижно. И Архимеду ведь нужна была точка опоры для переворачивания Земли.
Егору показалось, что какая-то сила подняла его с земли. Он подходит к камню, целует Улию. Его губы касаются губ девушки. Дыхания сливаются. Глаза закрыты, но он видит всю девушку. Она вся – как на ладони: её мысли, её чувства, её желания. Всё это закружилось хороводом.
Прошла минута. Щелчок, скрип. Егор смотрит вверх. Изумление выбило воздух из лёгких.
Впереди намётка тропинки. Сбоку по склону – заросли. В гуще пискнула какая-то пичужка. Не соловей. Соловьи в августе не поют. Пискнула судорожно. Голос опасности или соблазна? Трудно отрешиться от мысли, что птичка запела неспроста.
Снова тишина. Опять отдалённый звон.
Егор не знал, идти ли ему дальше или оставаться на месте. Мучимый одновременно любопытством и боязнью, боязнью больше, он медлил.
Дурость, конечно же, это дурость – сидеть, стоять, вперив глаза в пустоту, смотреть на девушку, и по сути, её не замечать.
Он пытался вырваться из странного мира, в котором всё было неотличимым от сновидений.
Егор не желал мучиться ожиданием. И загадки разгадывать не желал. И прошлая его жизнь, опыт, ни о чём не свидетельствовал. Не получалось вывернуться и оседлать ситуацию.
Мужик, говорят, ценен поступками. Тогда он понятен. А размазня, кто кладёт вещь на одно место и тут же перекладывает на другое, ни для кого интереса не представляет. На такого всегда будут смотреть сверху вниз.
Что за глупая мысль пришла в голову,- узнать докуда распространяется власть жизни? Бога жизни придумали две тысячи лет назад. Бог всего-навсего – икона, а жизнь – многообразна.
Почему, когда Егор мысленно произносил слово «Бог», устанавливалась, вернее, обрушивалась на него тишина с какой-то жуткой мощью, как будто от него ждали продолжения фразы. Но он же не верит. Во что-то, конечно, верит. В мировую революцию не верит, а вот в то, что жить лучше не будет – верит. В то, что умрёт – верит. В то, что он чувствует пустоту всего мира, как ни странно,- верит.
Жаль только, не с кем обменяться ощущениями. Ощущение – не яблоко, которым можно поделиться. Чтобы понять ощущение, надо остаться один на один с хозяйкой мира – тишиной. Будь она неладна – эта тишина!
Тишина уводила от настоящей жизни. А в настоящей жизни, заполненной под завязку дребеденью разных информаций, Егору никак не удаётся спокойно  прожить.
Вот и ругал Егор пустоту тишины, а пустота всюду пряталась и поджидала, она навязчиво готова была хлынуть внутрь его.
Булько-клацающие звуки – это открываемые замки дверей, а за ними ступени, ступени, клацающие ступени лестницы, ведущей вниз.
Одолевало любопытство. И всё время Егор чувствовал чей-то навязчивый взгляд. За ним наблюдали. Не Улия, кто-то другой.
Получалось, каждую минуту его использовали. В качестве кого? Презрение, конечно, могло возникнуть, настоящим ему никогда не стать, будет опустошённым, увечным, но, хотя бы, живым.
Жизнь нужно ненавидеть, не себя, а жизнь. Единственный поступок, на что он способен – исчезнуть для всех. Отсутствие станет упрёком, брошенным в лицо всем, кто его знал. И что? О лежащую под ногами спичку, вряд ли кто споткнётся.
Секундой стало так жалко себя, что с трудом Егор сдержал слёзы. Он зависит от людей, не понимая этого, но ведь и другие сознательно ставят людей в зависимость от себя.
За доли секунды перед глазами сформировался коллаж, составленный из цветных полос и контуров предметов с размытыми очертаниями: склон оврага, берёза, ветки её, как рёбра скелета торчат вверх, борозды картошки.
«Раз - картошка, два – картошка». Всё выглядит чётко и правильно. Ничего такого, что могло бы объяснить. Что объяснить?
Хаос мыслей. Появляется у Егора мысль – уж не приснилось ли всё это? Уж не плод ли всё это больного воображения? Над ухом зудит комар. Егор благодарен ему, он составил компанию.
Нет отсвета лучей солнца, не достигают они дна оврага. Солнечный ветер тоже задерживает атмосфера Земли. Сравнил атмосферу Земли с гнилостными испарениями оврага. Марево, маячащее перед глазами, это отлив сознания.
Ни друзей, ни любимой, одно небытие, какая-то робинзонада.
Душно. Вереница теней перед глазами. И вдруг толчок в груди. Он заставляет по собственной воле искать погружения в депрессию.
Отлив сознания, прилив – это путы стороннего наблюдателя. Сбросил путы – зажил по-другому. А куда деть едкий туман испарений, который отравляет лёгкие? Какая сила способна смазать границу нереального мира, произвести слияние духовного мира и физического?
Егор впитывал невнятные обрывки мыслей, звучащих в его собственном мозгу. Похмельный бред. Секундное отрезвление приводило в замешательство.
Он, вроде бы, доволен собой. На камне могут выцарапать потом его фамилию.
Сегодня ему надо пройти дальше, чем вчера, а завтра…Машинально посмотрел по сторонам. Невозможно из-за камня разглядеть то, куда завтра он шагнёт. Но завтра это там, за камнем. Почему-то торопить завтра не хочется.
Зачем знать, что произойдёт завтра? Завтра далеко. Завтра может и не быть. Сейчас, сейчас…
Невозможно разглядеть вершину, на которую придётся лезть. Она слишком далеко. И яма, в которую предстоит спуститься, её дно скрыто чернотой. И сзади, как он ни всматривался, в тумане пройденного пути ничего не видно.
Ему думалось, что чернота, туман отступят лишь тогда, когда он достигнет цели.
Одно восхождение или один спуск сменится следующим этапом спуска или восхождения… Сколько вершин было в его жизни, из скольких ям он выбирался? Если и были вершины, то они в памяти слились в неровную дорогу. Дураки и дороги – беда России. Кубло.
Память - сплав будущего и прошлого; и то, что пережил, и то, что предстоит испытать.
Есть один варварский, но прекрасный способ освободиться от забот и переживаний – запить.
Хорошо, что память не держит в себе минуты покоя.
«Боже, разве это справедливо мучить себя вопросами? Прости мне грехи мои многие, благослови мои шаги робкие. Аминь».
Почему вспомнилось это «Аминь», почему именно сейчас произнёс слова? Никогда ведь не верил в Царство Небесное, ни в Господа, ни в рай. Припекло?
Клинит сознание. Из-за комплекса неполноценности или из-за осознания собственного превосходства? Дурак ты, ваше благородие!
Откуда страх? Вроде бы, страх должен иметь пределы. Вроде бы! А если неизвестность впереди? Запас ужаса безграничен. У ужаса чёрное настроение.
Егору кажется, что он колотит страх кулаками. Впечатывает его, безжалостно бьёт. Страх скулит. Он бьёт, но избегает встретиться со страхом взглядами. Он бьёт страх в нос – так надёжнее.
Тут же уловил запах.
Егор не умеет пустить корни в совершенство природы. Он не умеет подступиться, не знает, как существовать внутри неё. Эпоха слияния для него и не начиналась. Он всего лишь заполняет промежуток между небом и землёй.
Но чутьё подсказывало, что-то должно произойти. Егор не подозревал что, но даже две параллельные прямые в бесконечности пересекаются. Следовательно, что-то должно совпасть по времени.
Когда совпадёт, придётся выговориться.
Когда Егор постоянно молчит, или говорит то, что хотят от него услышать, хотя совсем другое на языке вертится, молчание тогда делалось орудием. И заряды сохранены, и порох сухой. Тогда он производил залп по безголовым.
Тягостно молчание, напряжённо молчание. Слова нужны, чтобы говорить правду. Отражать правду. А где такие найти?
Просто жить надо. В меру своего разумения. Ради удовольствия.
В первую очередь надо обеспечить выживание. Что для этого требуется? Правильно, захлопнуть форточки, чтобы избавиться от сквозняков, чтобы ничто не тревожило душу, и всё перенаправить на нужные мысли. Когда плохо, надо шагнуть в туннель, и идти.
Егор не настолько уверен в себе, чтобы, взять, и идти. С левой ноги начать шагать, с правой,- без разницы. Многое было дано, и он к этому многому стремился. Но в конечном итоге осталось то, что осталось. Не самое худшее, но и не самое лучшее. Он не знал, чего хочет.
Основы жизни получил, школу кончил, вроде, делал, что хотел, но не по собственной воле, а кто-то толкал в спину, кто-то за загривок волок, кто-то вытаскивал из топи. Кто-то – это были и мужчины и женщины. Не пропадало ощущение, что долгие дни брёл по болоту. Не хотел болото переходить, а заставляли.
И вот что странно, постоянно думалось, что каждый шаг может быть последним, и, тем не менее, шёл, чтобы переместиться ближе к другому берегу. Как в задачке из школьного учебника, из пункта А в пункт Б.
Заторможенное состояние. Опустошённость. Две руки сжали плечи. Это какую силищу надо иметь, чтобы запросто оторвать от земли, и переставить на сухое место.
Возникла пауза, непонятно чем заполненная. Нельзя тонуть на протяжении года или двух лет.
Самодовольство и отчаяние. Затаившееся в глуби презрение, ни восхищения, ни сочувствия, ни понимание чьих-то иных, не похожих на его интересов.
Вроде бы, неуязвим, а на самом деле – обнажённый нерв. Егор лелеял свои неудачи и радовался своим успехам, которые заключались всего-навсего лишь в том, что вроде как он делал только то, что хотел делать.
Долгая память, короткая память,- память имеет свойство в неожиданное время и в неожиданном месте себя проявить. Хочешь ты этого или совсем не хочешь.
В воздухе витали вопросы, сыпались вопросы, но если нет искреннего интереса, то Егор любопытен кому-то не сам по себе, а как частный случай.
Оно, конечно, если нет недостатков, то и сомневаться не в чем. Но ведь недостатков не имеет лишь пустое место. Пустому месту плевать, чем его заполнят. Пустота не сомневается. Если в пустоте и есть жизнь, то убогая, примитивная.
Егор как бы оглянулся на прошлое и впервые в жизни не стал осуждать себя – во всём виноват не он, а жизнь, неуверенная и толкающая на необдуманные поступки.
Он испытал облегчение и сразу почувствовал себя лучше.
Пустота не может «быть». Невозможно «быть» мёртвым. «Быть» относится только к живому. Егор когда-то был живым. Был да сплыл. Его жизнь ни в ком не продолжится.
Чтобы что-то понять, требуется время и возможность оглядеться. Времени всегда не хватает, не хватает на то, чтобы поднять глаза и посмотреть вокруг, просто выглянуть из окопа наружу.
Шевельнулись уши. Егор это почувствовал. Сколько раз наблюдал за кошкой, у которой уши начинали шевелиться. Уши кошки шевелились, а его брови поднимались домиком.
Пустота, пустота в душе и при этом поразительный взгляд, внезапная оглядка, готовность услышать смешок, идиотское хихиканье. По спине бежал холодок.
Причуды подталкивали к предположению, что не всё потеряно, что он, Егор, избран, вернее, призван. Особо выделен.
- Ты чувствуешь, что избран кем-то?- спросил сам себя Егор, каким-то странным и далёким голосом.
- Кем?
- Избран богом, временем, самой сутью.
- Я не верю в бога, не чувствую, что время меня выбрало. Кстати, а избирает кто? Сам себя я не могу призвать, потому что не знаю, к чему призывать.
- Его величество – случай избирает!
Случай! Взгляд метнулся в сторону, точно хотел выследить в кустах наблюдающего.
- Что несёшь? Реальность заключается в том, что видишь.
В воздухе витала двусмысленность, нечто смутное, непредсказуемое.
Егор исподтишка наблюдал за девушкой, выжидал. Он оставался безучастным. Он молчал, будто так был давно с ней знаком, что они понимали друг друга без слов. Вёлся гармоничный разговор без слов. Тишина нарочита, но не кажется неловкой.
Всё-таки, даже в немом рассуждении, он себя возвеличивает, ставит выше. Выше кого? Выше чего? Да любое утверждение, любая истина в понимании простолюдина, себя Егор к оным относил отчасти, как правило, относительна. Плюс можно заменить минусом. В зависимости от мнения большинства.
Человечество по отношению ко всему живому и неживому себя охотником чувствует, гоняется за знаниями, скрадывает всё необычное, все у него жертвы, всё оно усмиряет, переделывает, приспосабливает под себя, подвохи ищет.
«Я – один из представителей человечества, запусти в космос, высади на другую планету,- буду нести миссию, рассказывать, как живут земляне. А что я знаю? Порох не открывал, колесо не изобретал, как работает трактор – и это не знаю. Чему научу? Водку пить? Брагу ставить? Новому способу любви? Какие мои знания? Появление представительницы Рода Крыс вызвало, чуть ли не шок. Кто такая, откуда, почему?»
Егор думал, на что он и способен, так затаиться и, усыпив  бдительность, убежать. Как поступил бы на его месте любой мало-мальски нормальный мужик при виде девушки в овраге? Раз она сама проявила себя в глухом месте, где никого нет, то, следовательно, ей хочется сближения. Не только смотреть друг на друга. Он, Егор, не красавец. Заурядный и снаружи и изнутри. Главное, изнутри переполнен сомнениями. Не способен на поступок.
«У каждого своя биография».
Толку, ну, затаился, выждал, разобрался, что к чему, а мига, когда броситься надо, уловить не в состоянии. Невелика важность, что ни перед кем не заискивал.
Как это говорится, лучше минуту побыть трусом, чем потом всю жизнь, героем, пролежать на больничной койке, ловя жалостливые взгляды...
Быть трусом или героем – это как выбор между жизнью и смертью. Конечно же, большинство выберет жизнь.
Егор пошевелился. Вгляделся во что-то на вершине камня.
Странно – всё ускользает, и прошлые лица, жесты, слова всплывают из пучины, как обломки разбитой штормом лодки, не сразу сообразишь, чьё лицо видится, чьи слова вспомнил. Обидные они, обнадёживающие,- не всё ли равно.
Но почему он испытывает огромное облегчение? Почему почувствовал себя лучше? Наверное, из-за того, что не упустил свой шанс.
Какие бы доводы ни привёл. Они не будут убедительными.
Осточертело чувствовать себя белой вороной. Или - белым попугаем. Легко Егор соглашался со всем. Даже с неприятным. Мысли нереальны. Неодобрение витало в воздухе. Оно было отдаляющее. Отстраняющее. Только что-то блазнится начинало, как тут же оно перелетало на другое место. Мысли были подобны воробьям.
Заинтересованность – заинтересованностью, но внутри Егор напряжён как струна.
Он для жизни, вроде бы, важен! Никто не важен! Сказать такое вслух,- проявить полную безжалостность. Конечно, всё в прошлом, всё время он смотрит в прошлое. Как же трудно думать о настоящем, когда у всего на всём свете есть прошлое. В настоящем одни ловушки.
Опять мысли не в ту степь. Опять ощущение, что на него кто-то таращится. Трудно находиться под постоянным взглядом. Ёжит.
Много дней натянутые отношения. Гложет чувство вины. Что это? И непонятное желание опомниться и понять?
Всё давнишнее, всё старое. На сотни раз перебранное. Не раз желание умирало, возрождалось. Таинственная штука – жизнь. Может, она не столько таинственна, как глумлива. Почему же тогда не пропадает желание жить? Почему виноватым он себя чувствует?
Возьмись объяснить, ни один мало-мальски нормальный человек не поймёт. Не слова нужны – чуять надо.
Что важней – просто жить или притворяться, что живёшь? Егор понимал, что рискнуть надо, поблагодарить за то, что жив.
Вот-вот, задницей ощутить горячее. Петушиться? Ходить с гордо поднятой головой? Какое к чёрту – петушиться, когда все перья из хвоста повыдергивали. Ощипан, петух гамбургский, в суп приготовили положить.
Хочешь сказать, что надорвался? Сизиф не надорвался, катя камень в гору. Сник,- более точное слово! А он, Егор, с чего сник?
Бог разберёт, какие мысли, удачные или неудачные, приходили в голову. Скорее всего, и те, и те. Одна половина правильная, вторая – так себе. Но ведь ни на чём конкретном он не задерживался. Всё проходом. И ладно бы мысли толкались на виду, нет, чёрт их носит где-то далеко. Перевешивает сомнение.
А что это за щелчки слышны? Что-то лопается. Ясно, когда суждения необычны, когда что-то он делал не так, то кто-то в гробу переворачивается от ярости, лопается.
- Кому ты нужен, чтобы из-за тебя лопаться?
- Кому-нибудь, да и нужен. Не на этом свете, так на том. Кто-то же пока оберегает. Не сочти за кощунство, я един в двух лицах.
Егору хотелось думать о хорошем, вспоминать улыбку дочери.
- Не переживай. Эта жизнь когда-нибудь закончится. Разберись с тем, что причинило тебе страдание.
- Жду не дождусь.
Понял, что сказал что-то не то, но не догадался, в чём ошибка. Почему-то Егор почувствовал страшную усталость и какую-то сонливость. В овраге был некий монотонный шумовой фон. Идиотское оцепенение разморенного одиночеством человека.
С кем разговаривал Егор? Сам с собой – вряд  ли. Со своим вторым «Я»? Если каждый своё второе я как-то проявит – быть беде. Война начнётся, катаклизм какой ли, смерч пронесётся над землёй.
Мысли не были ни грустными, ни горькими. О войне, о смерти думалось спокойно. Самого себя препарировать тоже не хотелось. Неширок и бесхарактерен.
Чтобы и то, и то выправить, нет таблеток. Неширок – не значит потолстеть надо. Все почему-то помешались на похудении.
Тот свет не для всех сразу настанет, он для каждого по отдельности придёт. Лучше там или хуже?
Дурацкое желание всё сравнивать. Спрашивается, легче станет, оттого что узнаешь, что, допустим, некий Вася Пупкин живёт хуже? Сравнивание себя с кем-то – всё равно, что восхождение на вершину.
Доберёшься до одной вершины, до другой, в конце концов, все вершины сольются в памяти воедино, как слилось однажды будущее и прошлое,- всё переплетётся настолько плотно, что ничего не останется в памяти, о Васе Пупкине забудешь, - одна жалость останется по отношению к себе – неудачник.
Разве это справедливо, поднимаешься в гору, а над тобой, перед тобой кто-то постоянно маячит?
Мысли вращались в голове, точно карусель. Это неприятно сознавать, непросто сознавать, что кто-то раньше додумался до ответа. Делание чего-то, обдумывание – тоже делание, не процесс, устремлённый в завтра, а всего лишь повтор того, что уже имело место.
Но ведь было же «раньше»? До того как стал задумываться.
Раньше всё было иначе. Никаких сравнений. Была счастливая жизнь. В детстве кусок хлеба, намазанный маслом, посыпанный сверху сахарным песком – был вкуснее вкусного. А первое прикосновение к плечу одноклассницы? А бессонная ночь?
А ведь «раньше» - это и слова: «У тебя нет дочери. Она не твоя».
Большое «раньше» дробилось на множество менее значимых раньше. А потом будто подвергли какому-то излучению, Егор опять погрузился в отстранённый мир, о котором не подозревал.
Мир – яма. Он оказался на дне ямы, на пустыре, куда все сносили свои проблемы, сбрасывали пришедшие в негодность вещи. Кульки, пакеты, свёртки, тюки. Ладно бы, хорошо завязанные, ладно бы, каждый выкапывал ямку и зарывал свои отходы, нет, просто оставляли и уходили.
А он-то, Егор, с чего оказался на этом пустыре? За какие грехи? В чём его вина? Может, предки накуролесили в своё время? Они делов наделали, а спрос с него? Нехорошо.
Куда ни посмотришь,- всюду разорванные упаковки, грязь, вонь, ни к чему ни прислонись, того и гляди, провалишься в яму. Всюду кости, всюду трупы.
Ну. и как тут считать, будто есть ответы на все вопросы? Чем больше молчишь, умней не кажешься.
Чтобы не видеть всего этого, надо лезть вверх. Лезешь, а сзади нескончаемая вереница людей несёт и несёт свои отходы на пустырь. Гора отходов растёт. Вершина, на которую лезешь, вырастает с той же скоростью, с какой растёт и гора отходов, поэтому как бы всё время Егор топтался на одном месте.
Весь в мыле, пыхтел, сопел, в кровь истёр локти и коленки. Стенки ямы, из которой лез, гладки, ни одного приступочка, куда можно было бы поставить ногу, ни одного свисающего сверху корня, за который можно было бы ухватиться.
Для того чтобы чем-то быть занятым в Загробном Мире, люди сносят свои отходы на пустыри жизни, чтобы там, потом в праздности небытия, собрать и воскресить своё прошлое.
Дурость же, придумать невесть что. Самая настоящая дурость.
Вроде как ничего существенного с Егором не происходит. Время только пока оказывается ему неподвластным. Суета временного ограничения не  помнилась.
Сначала он тонул в проблемах, погружался в пучину, потом погружение закончилось, начался процесс всплытия. Всплытие не что иное, как обнаружение себя поднимающимся по склону в полном одиночестве на вершину горы. Он лез, а на него смотрели. Смотрели. Смотрели.
Все смотрят до тех пор, пока не ощутишь их глаза и руки внутри себя. Пока не почувствуешь, как тебя ощупывают, проверяют, не унёс ли ты чего существенного с собой, не прихватил ли что-то, тебе не принадлежащее.
А ведь не просто так смотрят и ощупывают, а выдавливают из тебя, как из тюбика с зубной пастой, капли нового смысла. Опять новый бред в голову пришёл. О каком таком новом смысле подумалось?
Смысл в том, чтобы что-то делать. В конце концов, каждый бережёт себя для более важного дела, а потом, когда, вроде бы, принимаешься за важное дело, не приходит понятие, как его и с чего, начать.
Почему всегда так трудно что-то понять, когда оно делается?
Действие порождает смысл, оно наполнено смыслом. Вспомнился паук, за которым Егор наблюдал. Паук прятался в гнезде выпавшего сучка, не сразу и разглядишь, но стоило мухе залететь в сеть паутины, как на рысях паук поспешал к своей жертве. Опутывал паутиной. Паук жил за счёт страдания жертвы. Весь смысл паука – терпеливо дожидаться, латать паутину, не дать жертве улететь.
Просто сидение, простая перегонка мыслей из пустого в порожнее ничего не давала. Ветер от мыслей не возникал. Как бы ни напрягался, а воздушный шарик не надуть мысленно.
«Всё-то ты переворачиваешь с ног на голову,- подумал Егор.- Тебе хочется видеть мир, каким его художники рисуют: красивым, блестящим. А в действительности всё не так. Хочешь что-то получить – отними».
Мерзкая всё-таки привычка, выполнять все обещания, особенно данные самому себе. Так оно и есть. Главное не ты сам, а главное – с кем водишься, для кого стараешься.
Думалось, что не всякий человек простит, если вместо него сделаешь то, что должно было им сделано, но в силу его неспособности, он не знал, как подступиться к делу. С этого неприязнь селится.
Ни о чём мысли. Казалось бы, думать надо о девушке, которая рядом, а вместо этого Егор переживал о чьих-то способностях. Тряпочкой грязь с кого-то стереть норовил. Грязь стирал, сам в грязи уделался.
«Тот или та, кто находится рядом, является частью судьбы? Не всегда видно по человеку, какой он. Простодырым жить тяжко. Надо быть похитрее. Много людей прошли через мою жизнь,- думал Егор.- Повлиять  ни на что я не в состоянии…»
Главное в том, чем намерен заняться сейчас.
Не к добру начинало казаться, что раньше, всё, что вокруг, всё это видел, голос казался знакомым. С чем это связано? Может, в повторении заключался особый смысл?
Сначала – повторение, потом деградация, упадок, смерть. Минутами он делался настолько умным, что окружающий мир, казалось так, ничему не научит. Сам эгоцентричен, так всё вокруг становилось бледным отражением самого тебя.
Егор глубоко вдохнул. Возразить некому. Кто возразит Господу Богу?
Думал Егор ни о чём, а на него кто-то смотрел, смотрел так, как будто стремился испытать его совесть. Или определить слабое место. Или полностью понять мир, в котором Егор живёт.
Красиво в темноте смотрится, если с горы запустить колесо, обмотанное соломой, да поджечь его. Искры до неба. Огненный след. Выжженная полоса воздуха. Смотреть можно до бесконечности. Смотреть, и не желать большего.
Не желать, уметь отказываться, ни на что не надеяться, ненавидеть чужую слабость, не хныкать, не хныкать,- мысли червяка, перед тем как ему заползти в земельную норку.
С чего-то опять стал одолевать страх. Обострился слух. Страх волной шёл изнутри.
Егор боялся не кого-то, а страшился потерять самого себя. То, что было дано ему, только ему, Егору, до скончания века должно ему принадлежать.
Всё-таки, какая-то особенность ниспослана Егору. Взять хотя бы сообщение о Роде Крыс. Кто о таком слышал? Какое место отведено Егору в этом роду?
Как, по пятибалльной шкале оценить новое знание о Роде Крыс, по десятибалльной? Выставление оценок бессмысленно. Оценка – это попытка противопоставления себя и кого-то ещё. Не оценивать надо, а попытаться пожить в том знании.
Понимание не требовало объяснения. Хотя возникло неосознанное желание рассказать о себе всё. Поделиться прошлым.
Из чего всё складывается?
При мысли о Роде Крыс, Егор почувствовал в груди неприятный холодок. Паук, сидящий внутри него, насторожился, паутину его что-то поколебало.
Получалось, паук живёт за счёт переносимых им, Егором, страданий. И чем больше Егор жертвует собой, тем лучше себя чувствует паук.
Не может такого быть, что если тебе плохо, то и другим передаётся состояние уныния, если же тебе радостно, то кто-то пойдёт из-за этого плясать.
Приходит человек в мир один, и уходит, никого с собой не взяв. Так было, так и будет всегда.
То ли от мыслей о пауке, Егор никогда не наблюдал, чтобы пауки охотились вдвоём, то ли от ощущения нахождения в глубокой яме, но душа его заполнилась пустотой.
Так одиноко ему не было в жизни ни разу.

                66
 
Таким было ощущение, будто он дошёл до предела. Но ведь в минуту предела. Говорят. Человек испытывает потребность возрождения. Так или не так это, Егору предстояло узнать.
Нет в его организме краника, перекрыв который, он освободился бы от маеты. Егор, чтобы осмыслить неожиданный поворот в недавних событиях, закрыл глаза, просчитал до десяти, выдохнул воздух из себя.
Секундное ощущение, минутное ощущение, и за секунду перед глазами пронеслась вся жизнь. Детство, школа, женитьба, рождение дочери. Вклиниться в пережитое, попытаться что-то изменить – бесполезно. Для этого нужно на руках держать козыри. А козырей как раз и нет, может быть, были, но израсходовал незаметно. Вроде бы всегда старался играть по максимуму, только, скорее всего, жизнь не припасла для него достаточно козырей. В колоде всего четыре туза.
Последний козырной туз оказался в руках жены.
Егор почувствовал жажду. Ему захотелось выпить. Налить бы себе полстакана чистейшего первача и выпить залпом. Не закусывать. Просто вытереть губы рукавом. Так аппетитней. А потом ещё выпить. И ещё.
И что изменится? Ждать новых ощущений – самое трудное.
Ну, ни на секундочку Егор не удивился тому, что говорит и думает, словно его состояние было единственным возможным.
Ему надо было, глядя прямо перед собой, извернуться  из-под низа, с боку не разглядывать мир. Поменять местами прошлое и будущее, заставить время по-новому искривиться. И плевать,- изменится время или нет, всё равно ничего не изменится.
Сон, полусон! Какая разница? Возникло чувство, что ни о чём говорить не надо, ничего не надо делать – сиди и смотри на камень.
Егор машинально развёл руки – это его обычный жест, когда что-то не складывается в нечто целое. На секунду он выпал, сделался опорхшим, почувствовал, даже нижняя губа отвисла. Вглядись кто в него в это время пристальней – полную растерянность демонстрирует мужик.
Без чего нельзя жить? Конечно, само собой, без женщины. Казалось бы, променял бы всё, чтобы заполучить такую, без которой жить не сможешь. И женщина должна заставить в это поверить, убедить.
А что, на какое-то время женщина может отвадить и от книг, и от друзей, сделать так, что и про работу забудешь. Но женщина может и низвести до уровня червяка. А потом что?
Егор не слышит, что ему говорят. Голос звучит где-то далеко, за пределами слышимости. Не понять, кто пытается до него докричаться. Кто-то ненавидит его так сильно, также как и сильно любит.
Это воображение, что кто-то в жизни играет важную роль. Надо дойти до полного равнодушия к себе, отрицать себя, чтобы на полном серьёзе потом утверждать о какой-то важности. Сначала ненависть родится.
И себя возненавидишь, и всех баб, с их разговорами о любви, готов будешь на коромысле подвесить, и поочерёдно в колодец, чтобы обпились водой, опустить.
И что? Из-за чего? От себя отвадить никто не в состоянии, каждый изначально влюблён в себя, в свою необыкновенность. Необыкновенность позволяет жить переживаниями.
Спрашивается, зачем жить переживаниями, если самовыразиться не в состоянии? Что-то одно должно быть. Или хорошо жить, или завидовать тому, как живут другие.
Тоска непонимания самого себя ушла вглубь, сжалась в комок, где-то под ложечкой у неё гнёздышко. Там она сама себя замуровала.
Тоска чревата взрывом неприятия, а Егору хотелось тишины. Заснуть бы, и проснуться лет через пять.
Его желания, даже самые благие, не могут изменить суть происходящего. Плохо, когда поселилось разочарование, не дай бог, чтобы оно в безысходность не переросло.
Сон это, помрачение сознания, какое-то особое состояние. Вперится Егор во что-то, тысячи мыслей одновременно всколыхнутся, вроде бы всё и реально, и в то же время что-то ускользало, что-то уловить никак не получалось.
Сон не явь, он не может разложить на операционном столе, вывернуть наружу все потроха, прочистить их.
Сон! Егор не может вспомнить, когда последний раз засыпал, как младенец. Чтобы заснуть, приходится считать в уме, умножать на два, повторять строчки прицепившегося стихотворения Маяковского «В сто сорок солнц закат пылал…» Стихотворение длинное, не один раз он перевирал слова в строчках. Но почему-то это стихотворение успокаивало.
Час прошёл, два, день? Может, минута? В овраге время удлиняется, или стоит на месте? Скорее всего, для настоящего Егора – одно время, для Егора, его второго я, время не человеческое. Может быть, лунное. Или марсианское. Ни одно животное часов не изобрело. Поглядеть бы, как бегал бы волк с часами на лапе.
У животных, поди, нет раздвоения сознания. Они не наблюдают сами за собой. И что? Сбавь обороты, не буксуй на одном месте. Вхолостую колёса крутятся. Не хватает силёнок душе вытащить застрявшую в житейской грязи машину.
Да, уж, грязи вокруг полно. И не только сам свои помои выливал, выплёскивал не глядя, но и другие свой мусор добавляли в кучи.
У нас так, стоит кому-то на обочину бросить окурок, как тут же начинает расти груда мусора.
…Вот, опять из воздуха чьё то лицо пропечаталось, чьи-то глаза открылись. Вспыхнули жёлтые щёлочки, вспыхнули и тут же затянулись, кто-то испытующе смотрит со смесью удовлетворения и жалости. Косо презрительно, по крайней мере, именно это Егор прочитал на том  лице.
Гипнотическое состояние. Оно добавляло ощущение благоговейного страха и тоски, и чувство горечи и потери. Может, по отдельности, может, всё сразу.
Егор не белый и пушистый. В какой-то момент он почувствовал приступ злости. Злость заставила на секунду задержаться мыслям и оглядеться.
Слава Богу, справился с собой. Трудно наловчиться изгонять из сознания ненужные мысли. Наверное, голову никогда полностью не опустошить. Тем более, если на что-то смотришь, смотришь, вроде, как и не думаешь. Это только так говорится – не думаешь, а сознание, не спрашивая, в тишине, в глубине свою работу делает.
Егор не знал, что происходит в метровой толще земли под ногами. Может, червяк, какой лаз буровит, и вылезет наружу. Вылезет, оставит дырочку и маленький валик земли, вдохнёт свежего воздуха, и снова уйдёт в глубину. И Егора за собой утащит.
Миллионы миллионов червяков копошатся под ногами, и никто их не видит.
Без единой стоящей мысли в голове провёл Егор час. Ничего интересного в поле зрения, червяки мыслей лазают в глубине. Затуманенный взгляд наконец обрёл резкость, сам собой начал формулировать вопрос.
Задать вопрос – это одно, а вот ответ почему-то всегда приходит с заметным запозданием, как будто кто-то, прежде чем ответить, задумывается, выгадывает. И время молчания делалось каким-то нарочито любезным.
Зазор между отрезками жизней, ни прижать плотно не удавалось, ни развести в стороны так, чтобы втиснуть туда можно было другие ощущения.
Время без остановки вперёд двигалось, непрерывно, без ускорений и задержек, но Егор чувствовал, что его часы сбились. Сбились так, что ни открыто улыбнуться, ни просто поговорить ни о чём, не выходило.
Как будто дошёл до края отчаяния. Батарейки в часах сели. Спешат или отстают часы – какая разница, у каждого свой срок. Срок отдавать и срок получать.
Никак не может перестать думать о себе Егор. Не из-за того, что считает себя таким уж значительным, никакой он не пуп земли, но, тем не менее, о своём месте на этой грешной земле, ему думалось.
Помогло, если б сумел влюбиться, но где найти такую женщину, которая бы заинтересовала? Не она его, а он её!
Вот и выходило, сколько на своё отражение, хоть в зеркале, хоть в лужице воды, сколько ни любуйся,- радость это не принесёт.
Мир без остановки вертится. Кто-то уже копает картошку, кто-то болтается с сумками по магазинам, кто-то лежит на горячем песочке. Где-то родился новый человек, не мессия, иначе о нём давно бы растрезвонили, кто-то готовится умереть.
Где-то, кто-то…Фокусы давно не действуют. Есть определённые права. Защищай их, живи согласно внутренней установки.
Возможно, однажды утром он проснётся и встанет совершенно иным. И тогда всё будет во благо.
Впервые Егору сделалось грустно по-настоящему. Разглядывай, не разглядывай всё, что вокруг – всё не всамделишное. Куда его занесло? в какой, чёрт возьми, мир? В голову ничего не приходило. И с неба, которое бороздили тучи и облака, ответ не сваливался.
Егор помнил взгляд, никогда не забудет, каким полоснула его жена, говоря, что дочь не его. Это был взгляд, в котором сквозила чуть ли не ненависть.
Жизнь за чистую монету принимать нельзя. У неё нет ни малейшей готовности, уступить хоть в чём-то.
Егор, вроде как, и отвык получать отпор. Он же не старается доказать недоказуемое. Каким был, таким и остался.
Когда вокруг чернота, каждый шажок вперёд напрягает.
Егор молчит, молчание отвечает лучше, чем слова. Вроде как, кто-то что-то пробормотал. Слов Егор не разобрал. Слов не разобрал, но не перестал прислушиваться
Вроде бы один. Сидит, прислонившись спиной к…К чему? Что за твердь за спиной? Смотрит он в одну сторону, кто-то глядит в противоположную сторону, избегая Егоровых глаз, словно обуяла скромность.
Заготовленную фразу произнести не в силах. Вопрос, который дал бы понять, что он, Егор,  всё видит, молчит лишь потому, что требуется поддержать иллюзию правдивости, никак не выдавить.
Высмотреть надо бы какую-нибудь особенность.
Разговаривая сам с собой, Егор обращался не к себе самому, а ко всему окружающему, точно там, за камнем, за пнём, за стволом берёзы стоит и прислушивается прошлое переживание.
Прошлое переживание – посредник, тайна, пролёгшая меж двух людей. Любовь не сходство двух. Любовь – полюса одного магнита. На одном полюсе – долг, отсутствие выбора, там страждут, там взыскуют к милости. Там вереница крестов вдоль дороги, на которых в любую минуту могут распять.
Второй полюс магнита любви – пресловутая свобода. Трижды, четырежды, сто раз надо отречься, чтобы только уцелеть. Уцелеть любой ценой. Уцелеть любой ценой – это смотреть на предмет обожания, помнить его, представлять, но не иметь возможности прикоснуться. Или желания прикоснуться.
Любовь – это, наконец, знание, что получишь то, что хочешь получить. Сегодня или завтра, но получишь. А потом как со всем распорядиться?
Даже говоря на одном и том же языке, Егор зачастую думал, что говорит на разном языке. Он сам себя не понимал.
Ни целей, ни надежд. Никто не предложил выбор.
Выбор, как редкий вид животного. Вымер вид животного, умерло с ним и некое чувство. Нельзя презирать за то, что кто-то чего-то не умеет. Во всяком случае, нельзя давать повод для жалоб, что тебя воспринимают не так.
Так воспринимают, не так воспринимают,- кому какое дело? Большой остров, маленький остров, но это клочок спасительной суши. Твёрдая почва под ногами – залог спасения.
За час мир совершил полный оборот и вернулся в исходную точку. Всё Егор воспринимал неправильно. Он чувствовал себя глупо и одновременно ощущал облегчение. На камне сидела девушка, а он думает бог знает о чём.
Отделённость каждого от каждого не позволяет свихнуться.
Каждый день всходит солнце. Это истина. Непреложная. Человеческая истина – улыбка глаз. Хочешь что-то понять – смотри в глаза. Лови в них улыбку. Улыбка – дар ниспосланный сверху.
Только улыбка придаёт непоколебимую уверенность. И вместе с тем зачастую улыбка безжалостна, когда ловишь в ней трагическую иронию, какое-то запретное знание.
Может быть, Егор ошибался. В это мгновение, именно сейчас, ему пришло в голову, что он на грани проигрыша. Если это так, то нет смысла надеяться.
Можно подумать, что он, который по-настоящему никогда не страдал или не знал, что такое отказ, ни разу не расшибал голову? Конечно, в душе есть местечко, куда никто не может проникнуть.
Егор чувствовал, что где-то рядом запретное. Нет звука, нет запаха, ничего не видно, но присутствие постороннего давило. Затылком ощущал нависшую опасность.
Как пришёл, ему той же тропкой надо и уходить. Но он остаётся.
Кого бояться? Себя? Улии? Какого-то переворота впереди?
Сколько длится безмолвное ожидание? Десять минут, полчаса? Того и гляди охватит безумная горячка, граничащая с сумасшествием. После этого, скорее всего, придёт понимание всего. Понимание высвободит, непонятно каким образом, от расплаты.
Егор иронично фыркнул. Он впервые засмеялся. Потом улыбка пропала, как будто её никогда и не было.
Он ни в чём не отражался, ни в опрокинутом небе, ни в заводи ручья. Кажется, он распался на атомы и молекулы, огромные расстояния стали разделять его убеждения от возможных поступков.
Для него важно было отразиться в глазах напротив. Не просто в чьих-то глазах, а в любящих глазах. Ему уют был нужен.
В таком месте как овраг, нельзя себя чувствовать уютно. Каждый поворот головы, движение глаз Егор делал с чувством, что в любую минуту ему могут сказать, что находиться здесь он не имеет никакого права. И вкладывать душу и силы в зачуханный овраг не стоит.
Егор не ощущал сочувствия; одно только беспричинное любопытство. Он – неудачник. Разочарованный, мрачный неудачник, который слишком много о себе возомнил, но напрасно тешил себя надеждой.
Мгновение приносило чувство благодарности, граничащей с преклонением, только непонятно чему.
Конечно, иногда случается скрыть подлинную свою сущность. Но ведь всё на время. Пока не станет слишком поздно. Пока нарыв не воспалится. Пока здравый смысл не перестанет действовать. Здравый смысл совсем необязателен.
Егор находился в тишине, время проходило сквозь него.
Почему-то пришло на память, что число девятнадцать для него знаковое. Девять и один – десять. Единица и ноль – единица. Единицу умножить на ноль – ноль получится. Начало жизни. Все изменения через год.
Сам ли он определяет всё в своей жизни?
Егор точно понял, что этот мир не его. Его мир, даже если  никакого представления о нём нет – это мир желания, узнать, поставить себя в центр событий, начать воображать.
Егор попытался сосредоточиться, сделал попытку пошарить по углам памяти – всё впустую. Не с чем сравнивать. Не понять, для чего произошёл перенос.
Мысли ненадолго погрузились во тьму, в ту область, где жизненный опыт ничего не значит, где обитают призраки. Призраки намекают, привидения – это притворство сознания, что так будет легче, что помощь будет.
Вот-вот будет легче, просто нужно пройти некий тернистый путь. Чем быстрее он его минует, тем укол страха будет не таким болезненным.
Все должны пройти через некий искус.
Дымка поглощала свет вокруг. Противоположный склон почти невидим.
Под ложечкой тревожно замерло, будто качели вынесло на кручу и сейчас они рухнут вниз.
Уметь бы вычленять из вереницы событий главное. Но ведь и в главное за три секунды не влюбишься. За три секунды до того как рождается предчувствие, как любви, так и предстоящих перемен, блекнет восприятие.
Овладевало незнакомое чувство, что он оказался в новом-старом пространстве мифа. В мистической дрожи пребывал, в том мире может произойти всё что угодно.
Пересотворение, пересортица. Ощущение ребёнка, о котором все всё знают, а он о себе ничего.
Всё было так давно. Осталось в какой-то другой жизни.
Цепь странных событий выстраивалась так, чтобы заставить работать на полную катушку все его человеческие органы, вплоть до рудиментов. Всё для чего-то.
Слух и обоняние – это инструменты темноты, зрение – порождение света. Чувствительность кончиков пальцев, лёгкость дыхания на щеке,- осязание, оно духовно и ночью и днём.
Егор снова рассеянно огляделся. Где Улия? Куда бы ни глядел, но если в поле зрения женщина, взглядом обязательно на неё уставишься. Всё молчало. Егор внезапно понял, что означало это молчание. С ним, полным страха, не о чем говорить
А мир был тот же, что и наверху. Абсолютно вокруг ничего необычного.
Всплыли в памяти слова песни: «мне почему-то кажется, между мною и тобой ниточка завяжется…»
Между кем и кем ниточка должна завязаться? Зачем ниточке завязываться? Сделать бы привязь из чего-то существенного, чтоб, как говорится, на все времена. Ниточка, всё равно, что и паутинка, привязь никакая.
Егор знал, что если строчка из песни попадёт ему на язык, то будет крутиться и час, и два. Такова реальность. По этому поводу жаловаться бесполезно.
Жалуйся, не жалуйся, но если его научили делать и поступать только так, поучений в дальнейшем не требуется. Он гвоздь никогда шляпкой вниз не забивал.
Неужели это правда, чтобы обдумать свою жизнь, необходимо куда-то ехать, забираться в богом забытые места, спускаться в овраг? Дрожать, разглядывая окрест? И чувствовать себя так, будто ты собираешься продать что-то.
Егор моргнул. На мгновение закрыл лицо руками, чтобы собраться с мыслями.
А, в сущности, кому какое дело, уехал он, или, подобно Илье Муромцу, просидит на печи тридцать лет? И тот, кто уехал – свободный гражданин, и Илюша, просидевший на печи тридцать лет, не менее свободен. Они не мешают друг другу.
Егор почувствовал себя брошенным ребёнком, который не умеет себя вести, который не научился спрашивать, и, вдобавок, у которого нет никакого желания учиться. Ужасное настроение. Оно гложет.
Каждое слово - враньё, но это враньё во имя спасения души. Враньё – плод фантазии. Для жизни Егор – клиент. Клиента нельзя обманывать. Какими бы картинками враньё не сопровождалось, самое большее к чему оно может привести, так осознанию собственной никчемности.
Вопросы, заданные самому себе, не раздражали. Главное, не дать себя разжалобить. Тогда не возникнет ни малейшего желания  говорить.
Главное – не растерять уверенность в будущем. Вот и приходится делать над собой усилие. Совесть ведь не облегчить покаянием.
В какой-то момент Егор оказался прижатым к стенке. Отступать ему некуда.

                67

 Рождение – обман, смерть – тоже обман. Всё - игра.
И там и там сулят лучшую жизнь. Голым пришёл Егор в этот мир, голым, наверное, предстанет перед Богом. Мысли, и те, сном скоро станут. Скоро он перестанет чувствовать своё тело. Не будет желаний. Не будет страхов. Он перейдёт через предел.
Егору пришло в голову, что вскоре и ему самому предстоит принять участие в какой-то игре, что всё, что происходит – это подготовка к более опасному приключению. Впереди встреча с представителями рода Крыс. Что это: тайное общество, культ?
Если все такие в роду Крыс как Улия, то страшного ничего нет. Переступит он предел для поиска родной души. Это ничего, что с самого начала что-то пошло не так. страдал, не желая страдать, так это для того. чтобы вырваться за рамки, перейти границы тела, превозмочь и воспарить. Время не должно непоправимо отдалять от желаемого.
Если удастся понять чужое, исчезнет потребность спрашивать. Странное ощущение: дошёл до края,- а за ним пустота. Любая попытка противопоставить ей что-то,  ни к чему хорошему не приведёт. Надо молчать.
Оглядываясь назад, Егор всего несколько радостных дней мог вспомнить. Так и то, те радости никак не были связаны с желаниями. Уж чего-чего, но в те дни желание преодолеть себя не возникало.
Вот и теперь нет безрассудной враждебности ни к кому, ни к тем, кто готовил заговор, выманил его в овраг, ни к тем, кому известно намного больше, чем ему, Егору. Плохо, что никто не предостерёг, не поделился информацией.
Егор молчал, смотрел прямо перед собой. На лице кривая улыбка. Он будто смирился со своим отчуждением, будто напоследок впитывал в себя всё, что вокруг. Всё видя и слыша, но не делая попыток, что-то изменить.
В какой-то мере ему было только  стыдно, стыдно, что игнорирует Улию. Стыдно, что не определился, что ему делать. Будто Улия должна научить его  осознавать могущество. Она – богиня Рода Крыс.
Крепко сжал Егор пальцы, так крепко, будто сжал в ладонях несправедливость мира. Не мог он принять несправедливость, не мог понять, не мог одолеть.
Переть буром, набрать за пазуху камней, отстреливаться до последнего, но можно и попробовать сыграть роль беззащитного скитальца. Егор устал от поисков неизвестно чего. Посчитал, поздно всё переиначивать.
Овраг вырыт не ради него. Егор понял, что его одурачили. Испуг не из-за этого..
Так-то так. Никак не понять, что ценно, а что гроша ломаного не стоит. То, что для него дорого, другому – это пустяк. Ценность и расплата за ценность не всегда соизмерима. Он думал, стоит коснуться Улии, как всё закончится. Лучше не рисковать, не торопить события, ничего не говорить. Жизнь – клубок, всё там перепутано.
Поэтому расслабляться нельзя, но и дёргаться так уж сильно не следует. Жить надо в меру, как учил Неру. Жить с оглядкой.
Хотелось бы повидать дочку, невозможность такого – тяготит, но не больше того. Как бы сквозь туман. так показалось, кто-то смотрел. Невидимая рука будто толкнула в спину, в глазах просверк. На душе почему-то посветлело.
Плевать, что день тянулся безрадостно.
Но всё же, всё же…
Нелёгкая или кто другой, привели в овраг не случайно.
Егор окончательно убедился в этом.
Он здесь, потому что должен был здесь быть. Может быть, раньше надо было решиться продвинуться за камень. Егор перестал мучить себя измышлениями.
Из тёмного прогала, где кончалась тропа, показался слабо светящийся силуэт. Луч, не то прожектора, не то фонаря, метнулся навстречу. Силуэт нагой женщины без растительности на лобке, может, лобок обрили, может, на ней были телесного цвета трусики. Лицо, тело женщины были неестественно белыми, как будто она обзавелась слепком, раскрашенным под цвет местности. Лицо не дёргалось – ледяное лицо, спокойная улыбка. Лишь глаза, без глубины, были подведены чёрной тушью.
Воздух вокруг наэлектризовался. Заполнился чем-то. Егор, попроси его, мог бы сдвинуть камень.
Женщина стояла несколько секунд, спокойная, но явно не желающая, чтобы кто-то беспрепятственно продвигался туда. внутрь за камень. Она загораживала путь. Поза ненатуральная, но выразительная. Не иначе сознание пропечатало кадр.
А у Егора напрочь отвалилось понятие о долге, перед кем бы то ни было. Нет долга, нет и осуждения. Понимал, что не утратил способность соображать, но встреча столкнула с непонятным, и не хватало опыта, чтобы постичь и усвоить факт существования чего-то другого. Факт встречи поставил под сомнение всё. Всё должно открыться.
Страх. Средоточие зла. Предопределение. Высшая степень развития. Мир за камнем более совершенен.
«Как хорошо, что они – это они, а я – это я»,- подумал Егор.
Но если раньше ноги не шли сами, если только теперь сложилось всё так, как надо, если, следуя чьей-то воле, в пятницу, ни в какой другой день, он перешагнул черту, и перед ним появилась представительница Рода Крыс, следовательно, он всё делает согласно каким-то установкам. Вход куда-то есть. А выход?
Минута стала заполненной желанием.
А он кто в таком случае? Какая роль ему отводится? Кто он – попутчик, пассажир, приговорённый к закланию агнец? Кто? Почему именно ему отвели непонятную роль?
Не дай бог стать посланцем. Незавидная роль быть парламентарием.
То ли я, думал Егор, должен вручить некое послание, то ли мне передадут что-то. Никакого письма с собой нет, в голове пусто. Чему могу научить крыс,- водку с закрытыми глазами по булькам наливать в стаканы, как от самого себя бегать по стране, или, может, что-то выпросить удастся?
Чем больше размышлял, сопоставлял, тем непонятнее становилось, как именно следует поступить. Все размышления бесплодны. Забрёл туда, где, кричи не кричи, толку не будет. Не услышат.
От таких мыслей Егору стало не по себе. Бог его знает, на каком месте в списке приоритетов у жизни стоит его пятничный визит в овраг?
Что-что, но самому на этот вопрос ему не ответить.
Где вот он сейчас? Понятно, что в овраге, даже не в самом овраге, а в провале, на берегу ручья, который впадает в Затопы. Это так. Но этот мир другой. Чем он другой,- да всем!
Вот, находишься в комнате с одним зеркалом, отражение всего в зеркале знакомо, но стоит поставить напротив первого зеркала другое, как отражения начнут дробиться, остроты глаз не хватит, чтобы проследить бесконечность перехода. Мир уменьшается, уменьшается. Комната та же… А ощущения поменялись.
Так для чего его понесло в овраг?
«Как ни крути, а ты в овраге, потому что такова твоя воля, хочешь ты этого или не хочешь».
Есть ли такой прибор, которым можно измерить хотение человека? Коробочка с проводами, с датчиком самописца, который реагирует на проявления стыда, на смущение, и который силой воли не управляется.
Может, вместо прибора крысы послали Улию. Она не коробочка с проводами, но её пронзительный взгляд светло-серых глаз не хуже самого совершенного датчика уловит разницу восприятия Егором жизненных ситуаций.
А тогда кто та женщина. Тень которой загораживает проход?
Вопрос – ответ. Вопрос – ответ. Максимально быстро. Время между вопросом и ответом фиксируется. Тест оценивает реакцию.
Сядь, где стоишь и замри. Замри. Но глазами оглядывай всё вокруг, идея появится сама. Подумай и почувствуй.
Некому тут оценивать глубину шрамов, нанесённых жизнью. Не достаточно ни вина, ни слов, ни уверений – нужно что-то другое.
Видимые шрамы от ран, нанесённых жизнью на теле, не судьба оставляет. Ни порезов, ни швов. Ни торчащих наружу вывихов. Судьба разве может морщины принять за шрамы жизни. Так морщины можно и в желания перевести, сколько неисполненных желаний приходило в голову? Тьма! Неужели все они судьбой предписаны?
Егор не фантаст какой-то, он до мозга костей реалист. Никогда не увлекался гаданиями, ни на кофейной гуще, ни с помощью карт. Белое для него белым и оставалось.
Всё-таки, ему не чужды мечтания: представить себя султаном, окружённым наложницами, или Нобелевским лауреатом, или силачом, поднимающим тонну.
Он понимал, что все дороги соломой не устелешь, да и не по одной дороге придётся идти – пять, десять дорог ему предназначены. Знать бы, каких?
Что случится, потом, если возможность поломать голову будет позволена, или всё обдумается само собой? Вдаваться в рассуждения – себе вредить. Принимать нужно всё как есть. Ни больше и ни меньше.
Есть золотое сечение, а как для себя определить золотую середину? Как правильно реагировать на всё?
« Что я могу делать лучше всего, чтобы это «лучше всего» козырем стало?»- подумал Егор.
«Ей-богу, не знаю».
« А если пошарить в закоулках головы?»
«Шарь, не шарь, там пусто…»
Егор недоговорил, будто побоялся сказать что-нибудь несуразное или невпопад. Сомнения не уменьшились. Но тело заметно расслабилось, поза его стала естественнее. Попытаться найти объяснение необходимо.
Ясное дело, ещё до его рождения было заключено некое соглашение. Между кем и кем? Это предположение ошарашило. Слишком поздно об этом подумал, но тем яснее всё стало.
Что, всё? Почему приходиться валить «всё» в кучу?
Егор посмотрел прямо перед собой. Никакой голой женщины впереди. А кто тогда просил пожалеть? Почему он разглядывал её, воображая и делая с ней всё7 Куст папоротника принял за женщину из-за возникшего вожделения.  Нет впереди и ничего цветом похожего на голый крысиный хвост. Вот тебе и натура человеческая. Очень уж впечатлительный он. Особую миссию ему отвели. Он, Егор, подопытный кролик для жителей оврага.
Егор не любит, чтобы за ним наблюдали. Он не терпит расписываться в журнале учёта. От всякого контроля он испытывает отвращение. Всё обязательное, преподносимое под видом благодеяния,- узда.
У Егора пропали все желания, вместо них осталась пустота.
Он старался убедить себя, что всё у него в порядке Правда, от которой не отвертеться, это всего лишь утверждение, она от самовнушения. Егор не знает, что делать Он просто строит догадки, он надеется, что ответы обнаружатся сами собой.
В глазах плывёт. Слова налезают друг на друга, переворачиваются, меняются местами.
Когда всё идёт не так, идёт наперекосяк, начинает болеть сердце.
Что случится, то и произойдёт. Чего бояться? Что он. Егор, исчезнет? Что, от этого будущее наперекосяк пойдёт? Врёшь, единственная неприятность от смерти – это периодически возникающие воспоминания, так и то не твои, а того, кто остаётся. Вот он пускай и мучается.
Всё-таки должна существовать связь, перенос воспоминаний, сходство запахов, одинаковость переживаний – эти напоминания не дадут душе разложиться.
Да и плевать, разложится душа после смерти или останется целёхонькой, улетит в космос. Его, Егора, уже не будет.
Во многих местах побывал, половина того, что видел, никогда не вспоминалось, но вот почему-то сон, что он попал в комнату без окон с оштукатуренными стенами, часто снился.
В комнате и дверей не было. Как он, Егор, оказывался в помещении, из воздуха проявлялся, сквозь стену проходил,- непонятно. Белая штукатурка вымазана красным. Теперь-то ясно: белая комната без окон – овраг без выхода.
Докапываться до смысла, всё одно, что падать в темноту. Если о чём-то долго думать, оно может случиться.
Слово рождали отзвук. Хорошо с теми рядом, кто не говорит много слов.
Согласно присказке, ждать да догонять, хуже всего. Ждёшь, так чем-то занять себя необходимо, чтобы не свихнуться. В ожидании существует привязь, ожидание – движение, топтание на одном месте, нет ориентира, нет точки отсчёта, нет линии горизонта. Зато есть маета.
Не может такого быть, чтобы ничего не было. Был дом, была семья, были женщины. Есть вопрос, почему он, Егор, оказался в овраге? Кто ответственен за это?
Не настолько Егор могуч, чтобы взять всю ответственность на себя.
Законы установили люди. Не один человек, в каждом поколении свой умник находился. Егор ни глубокомыслием не обладает, ни умом не блещет. Возможно, это одна из причин того, что нелёгкая привела его в овраг. Для опыта. Всё получилось так, как получилось.
Не только у людей, но и у крыс есть свои законы.
Из темноты подсознания проявилась улыбка, ясно Егор увидел острые белые зубы.
Улия. Егору приятно, что перед глазами заплясали красные сердечки. С нею он, кажется, готов терпеть сколько угодно. И принимать всё за чистую монету.
Выражение на лице у неё поменялось: смешливое и заговорщицкое стало вызывающим. Она стала другой. Почему?
Стоило бы протянуть руку и повернуть её лицо к себе. Но, даже не приблизив пальцы на десяток сантиметров, Егор кончиками почувствовал холодную поверхность щеки.
Взгляд Улии посуровел, то был знак неприступности. Егор для неё всё равно что муха на потолке, она его не видит. Но глаз Улия не опустила. В глазах указание и предостережение, что силой её не взять.
Сомнения Егора имели свойство самовоспроизводиться. Не раз такое бывало, не заглушил одно из сомнений, прежде чем лёг спать, наутро, проснувшись, обнаруживал, что сомнений стало в два раза больше. Или в три раза.
Вот и не выходило, пережить своё непонимание себя не получалось. Если он способен любить, всё ещё любит, и если уйдёт, не попытавшись переломить ход жизни, он, получается, как бы сломленным. Будет горючие слёзы лить, до тех пор, пока внутри всё не иссохнет.
Нет, простое «да» или «нет» ничего не изменят. И нашёл или потерял ничего не объяснят. И любовь или нелюбовь,-  они не возвращают прошлое. Они всего лишь останавливают мгновения.
Мир совершил оборот. Егор оборот понял неправильно. В исходную точку ему не хочется возвращаться. Глупо он себя чувствует.
Прошлое осталось в другой, прошлой жизни.
Во всём непонимание. Двое встретились, полюбили друг друга, поженились, родилась дочь…И расходятся. Причина? Банальная измена. Отсюда желание досадить.
Жизнь – хлам! Нелегко справиться с хламом сомнений. Нет такой силы, которая сомнение заглушит. Можно ненадолго победить сомнение, уравновесить чашу весов между сомнением и упорядочностью, но это только на время.
Егор пытается выиграть время, чтобы разрушить принуждённое молчание. Никак не удаётся ему вслушаться в голос сердца.
Внимать и повиноваться, - с помощью этого, что ли, люди соприкасаются друг с другом? Руки, губы, ещё кое-что... С помощью душ? Соприкасаются мыслями?
Но почему другой раз, приходится отмахиваться от предложения, даже не поняв смысла вопроса?
Сомнение перешло в холодность. Холодность – дыхание пустоты между людьми, вакуум отношений.
Кто подскажет, как далеко могут отодвинуться два человека друг от друга, чтобы и не соприкасаться, и в то же время чувствовать происходящие изменения с каждым из них? А зачем? Разбежались, зад об зад, забудь. Так надо.
Кому надо? Да одно, не в лад, биение сердца может сделать непреодолимым отделяющий сантиметр.
Расстояния между людьми не сантиметрами или метрами, тем более, не километрами, измеряются. Может, душевными градусами? Может, как-то иначе?
У Егора его жизнь – это наезженная колея. Взад - вперёд не один раз двигался. Каждый стык рельс изучен, каждый толчок отзывается особой мыслью, удовлетворённость во всём. Но бывают дни, когда он сходил с колеи, начинал думать об иной жизни, начинал представлять, перед глазами необычные картинки.
Прошлое как бы тонуло в болоте, медленно зыбь поглощала, наконец, только поднимающиеся из пучины пузыри указывали на то, что здесь что-то происходило. Прошлое не рождало образы, прошлое стало мёртвым. И до Егора доходило, припоминать из прошлого нечего. Прошлое даже не вызывало отвращения.
Он не ответственен за то, что было, нет ни капли ненависти, прошлые заботы отодвинулись, сгинули. Он – народившийся птенчик. Выучиться летать надо.
А инстинкт? А пресловутый энтузиазм? Почему у животных нет этого самого энтузиазма? С энтузиазмом пекут пирожки жизни лишь те, кто палец о палец не ударит просто так, не за зря.
Подобно воробью мысли скакали. Воробей не умеет ходить. К нему не прицепишь ёмкость с мыслями – расплещет. Для воробья не существует пропасти между возникшими идеями и обыкновенной жизнью, его не тревожит провал,- он в состоянии перелететь то, что не перепрыгнет.
Вот и выходит, ничему-то Егор не предан. Разброд в мыслях. Ему надсмотрщик нужен, что ни посули,- сразу ухватится, кажется, Егор готов подчиниться и чёрту.
Ну, как тут использовать подвернувшийся шанс с пользой? А если все шансы против него? Если никаких надежд на улучшение, если нет света впереди? Нет или почти нет?
Нет – когда перед тобой стена, лабиринт пещер, темень, мёртвая тишина. И страх, переходящий в ужас.
Егор молчит. Молчит по-настоящему. Это не молчание, которое сковывает, которое леденит сердце. Что-то другое.
Молчание говорит, что ничего объяснять не надо.
А когда «почти нет надежд» – это означает, что откуда-то сквознячком приносит свежий воздух. Вот туда и надо идти, ползти, перекатываться.
Жизнь такая штука, у неё нет ни волшебных колокольчиков, которые могут злых духов отогнать, ни заначки на чёрный день. Редко кто обладает интуицией, предчувствующей, что будущего не существует, что время катастрофически сжимается, его не хватит, что ты бездарно его  расходуешь. Живи сейчас! Живи сейчас.
От тех, кто может прочувствовать изменения, идёт холод. Мощный интеллект, возможность добиться цели и холод превосходства над остальными. Их не заботит судьба других. Они необычны, странны и жестоки. Это люди с вывихнутыми  мозгами, психопаты.
Неужели Егору всё это предстоит узнать? Поэтому перед глазами картинка – туман, женщина, свет костра.
Бог его знает, какие, по-настоящему, представления, но ясно, что отвлечённая идея, поселившаяся в голове Егора, живёт сама по себе, ничем не питаясь. Он ничего не забывают. Ничего.
Кто он? О ком речь? О каких психопатах речь? Почему на дне оврага чёрт те, какие мысли возникают, совсем не привязанные к происходящему. «Он» - это и я в том числе, подумал Егор.
Слова по отдельности не имеют значения. Скажешь «одуванчик», и перед глазами не один цветок предстанет, а жёлтая поляна, где на поляне этих одуванчиков – тысячи. Какой тебе понравился, почему именно этот, чем он отличается, когда они все – клоны? Все одинаковые.
Чтобы что-то представить, требуется предлог,- для чего, зачем, а что я получу. Как только предлог появился, ничего невозможно нет, тут же ухватишься за возможность проявить себя. Последовательность прослеживается какая-то: что-то включается, и пошёл процесс замыкания. И бог с ним, что в какой-то момент чувства стали противоположны общепринятым.
Верить надо, что всё когда никогда наладится, пойдёт как по маслу. Что было раньше, оно постепенно отодвинется в прошлое и умрёт. Останется только воспоминание, как во сне. Останется случайность с ничего не значащим совпадением.
Слова, повторяя слово, раз за разом, машинально повторяя,  Егор впадал в прострацию. Начинал различать цветки не только по размеру, одна головка больше другой, но и по наклону шапочки к солнцу, по приятию или неприятию того же цветка, он принимал решение.
Удивительное состояние.
Если бы кто-то пристально вглядывался в глаза Егора, он отметил бы для себя, что его зрачки, наверное, от возникших мыслей, то расширяются, как у удивлённого ребёнка, который столкнулся с неразрешимой тайной, то превращались в щёлочки.
По какой-то неосознанной причине Егор чувствовал в себе настоятельную потребность к честности. Хотелось покаяться. В чём?
Хотелось, бия себя в грудь, пообещать сделать что-то, чего он никогда не делал. Возможно, он внутренне готовился к каким-то основополагающим минутам всю жизнь, зрело что-то внутри, росло, возможно, его заблудшее сознание, дотоле молча вопившее от непонимания и нелепиц жизни, теперь, готово было  беззвучный вопль понимания извергнуть. Его сознание одиноко стояло перед входом в…
Егор недопроизнёс  невыносимое для себя слово. Конечно же, он имел в виду слово «Рай».
Он лишь подумал, молча произнёс про себя это слово, как потухли огоньки в его глазах, лицо стало бледным, как будто что-то из него вышло, и скрылось за дверью с такой табличкой – «Рай».
Стоит рот открыть, шлёпнуть губами, на выдохе всего три буквы связать в слово, как он начинал превращаться в куклу, способную лишь механически двигаться. Жизненная сила перед дверью с табличкой «Рай» покидала тело.
Он не живёт, он имитирует жизнь, он поступает так, как поступает большинство людей, он мыслит и действует, как все, он подражает. Подражание – высшая форма жизни. В нём нет ничего сверхъестественного.
Отчего Рай не достижим,- потому что он, подобно чёрной дыре, души в себя втягивает. Нет места в Раю человеку. Уже на подходе душа сжимается до мельчайшей точки.
Что только не взбредёт в голову. Рай, поле одуванчиков, психопаты, прострация. Нельзя позволять себе ныть. Привычный ход событий когда никогда изменяет свой порядок. Никто тут ни при чём! Егор всего лишь присутствует в этой жизни. Всё  для него происходит в первый раз.
«С кем-то такое было, а со мной в первый раз. Для понимания мне повтор нужен. Всё должно в обратной последовательности совершиться. Не от начала к концу, а с конца к началу».
Нет, кто-то всё не расставит по местам. Откуда знать, что у кого на первом месте, что на втором? И почему твоя вина виноватее чьей-то, или ты чист и прозрачен, как стёклышко, а другой мутен?
У Егора вина не чувствуется. Вина его не в том, что он родился, что он рвёт цветы, что пилит лес, что поворачивает реки.  Может, он и виноват кругом. Пусть укажут, за что. Не за то же, что он, может больше остальных живых существ?
Глупость. Ничего не делая, не выжить в этом мире. Если что-то дано природой, это в вину ставить нельзя.
Егор по-петушиному наклонил голову набок. На лице ни грамма недоумения, ничего. Он не понимал происходящее, и не хотел ясности. Да и голос, он чувствовал, скажи хоть что-то вслух, голос упадёт совсем низко, до пустоты и бесплотности. Разве что сердце метнётся в груди.
Он, с одной стороны, не чувствовал в себе сил и желания кого бы то ни было видеть, он был полностью истощён ожиданием. Запас его энергии  израсходован. У него психическое расстройство, или мания неотвратимого наказания. И снова,- за что?
Непонимание не вызывало злости.
- Будь оно всё проклято,- сквозь зубы прошептал Егор. – Только и слышно, человек, человек. Время перемен. А во время перемен каждый делает каждого несчастным. Каждый себя творцом считает.  Раз ты творец, то ты одиночка. Одиночка всё себе в вину, в упрёк ставит. Всё переживает в сто крат болезненнее. Ему не прощают слабости.
Ясность, во всём ясность нужна.
Какая ясность, если ничего общего нет ни с кем в этом овраге. Ни с камнем, ни с ручьём, ни, тем более, с Улией.
Трудно разговаривать с тем, кого воображаешь лишь тенью самого себя. А тень ни малейшего интереса не представляет. Она только сбивает с толку. Тень – закрытое крышкой помойное ведро, куда в черноту сбрасывают ненужный хлам.
Егор пошарил по закромам своей души в поисках своего второго «Я» Второе «Я» обитало внутри.
Кажется, оно отсутствовало. Отсутствие «Я» нарушило равновесие. Равновесие не в масштабах страны, даже не в масштабах Козульки, а в масштабах самого себя. Нарушилась гармония. Нужно было как-то вернуть жизнь в овраге.
Показалось Егору, что он умер много лет назад, потом возродился, потом снова умер. В данный момент грызёт тоска по одному умиранию, по какому – не ясно.
Стало не страшно, а скорее грустно и противно. Подобное он уже когда-то испытывал.
Ни с чего перескок произошёл. «Не так» перестало восприниматься. Стало весело, просто так, ни с того ни с сего. Конечно же, глупость привела в овраг, но ожидание невероятно острого ощущения бесконечного счастья, готово раздвинуть губы в идиотской улыбке.
Никуда Егор не уходил. Не проделывал километры по просеке, не удивлялся вековой берёзе, не полз по склону оврага вниз,- ему это причудилось. Смотрел в зеркало, сам себя не узнал, никак не мог вспомнить, зачем он смотрел в зеркало.
Нечто непостижимое прикасалось к нему, когда долго смотрел в зеркало. «Ненастоящность» отражалась в стекле.
Воздух сгущался, дышать становилось невозможно. Всего на миг, но миг и рождал отвратительное проявление. Доли секунды нужны, чтобы липкий комочек ужаса попал внутрь.
Несколько минут назад из воздуха, кажется, проявилась женщина. Неестественно медленно сделала пару шагов навстречу Егору. Мерцающая паутина опутывала её. Полуулыбка отражалась на лице. Перед тем как исчезнуть, она вспыхнула изнутри тёплым жёлтым светом. А потом стали рваться паутинки. Дзынь – дзынь – дзынь!
«Никто не умирает слишком рано, все умирают вовремя».
Егору хотелось далеко продвинуться по жизни, для этого нужно уметь не только работать, но и приказывать. В ком больше всего нуждается жизнь? В исполнителях или тех, кто может думать, в людях – мозгочах?
Конечно же, в мозгочах. Мозгочи принадлежат всем. Все не могут использовать свою душу, все не вместятся в одном сердце.
И душа, и сердце – это личное, а вот мозг, его чувственные творения, его наработки – это достояние всех.
Насколько же приятнее, когда над тобой добродушно посмеиваются, а не жалеют или презирают.

                68

Перед входом в Рай, нужно вытереть ноги об коврик, раскаяться. Про Рай Егор позволял себе думать.
Если какое-то время прожил полуобморочно, жил как бы в мутной мгле, похожей на границу сна, то, очутившись в переходе перед неведомым и неизведанным, в переходе к Раю, конечно же, проснёшься. Постараешься выкарабкаться на свет. Егор и карабкался уже несколько часов. Он всем существом норовил вызвать тоску по счастью. Он чувствовал, что находится в преддверии чего-то очень значительного и что должен использовать это, чтобы всё понять.
Может, это было своего рода безумие. Сродни ненависти, опьянению, самоубийству.
Всё началось с рождения и закончится уходом. В промежутке – связи, которые, возможно, до конца никогда никем не будут распутаны. Ложь вяжет узелки. Вот и надо сполна использовать каждое мгновение. Верить и доверять интуиции.
Егору услышал какие-то звуки. Всё вокруг имело свои названия, давным-давно обрели прошлое. И он, мятущаяся душа, получил кличку «Вылупок». Ему, что и остаётся, так ждать. Ожидание единственный шанс, это время привыкнуть к перемене, к чему-то неизвестному.
Он должен получить по заслугам. По закону и по раскаянию. Раскаяние – поступок. Но не всякий поступок понятен.
Осознать происходящее не получалось. Он менялся, или меняется всё вокруг него? Он живёт, или только пытается осознать жизнь? Если только пытается осознать, то никогда не доберётся до горных вершин.
Бог или кто-то служит связующим звеном со всем остальным миром. И если Егор потеряет связующую нить, то окажется сам по себе, потеряет возможность выяснить, есть ли смысл в происходящем.
Что думает Бог, это Егора не волновало, а вот что он  думал сам – это заботило многих. Его мысли проверялись и перепроверялись поступками.
Почему-то с удивительной ясностью Егор понял, что он полоумный. Кто в здравом уме будет смотреться в зеркало жизни, в овраге исчезли все перегородки, всё на виду, всё потеряло изначальный смысл, а новый смысл – загадка, ответ на которую где-то рядом?
Мысли в голове копошились, словно черви на куске протухшего мяса. Мозг – кусок протухшего мяса. Протухшее мясо – это тоска и страдания относительно без привязки к чему-то конкретному.
Ничего ужасного с ним не произошло и не происходило. В мыслях доминировала какая-то особая и, скорее всего, пагубная для него идея-формула. Чем хуже ситуация, тем большее удовольствие Егор из неё извлечёт.
Внешне он чужой и холодный. Только внешне. А так, всё как у всех. Одной ложкой бог черпает из бочки переживаний и для него, и для других.
До ручки не дошёл. Интерес к жизни не пропал. Любопытства полно. С одной стороны – нормальный, с другой – ненормальный тип, который постоянно кусает сам себя. Он – ящерица, жрёт себя, начиная с хвоста, а хвост отрастает и отрастает.
Целой жизни не хватит самого себя съесть. Одиночество и голодную тоску,- это надо, поедая,  прочувствовать.
Глаза Егора были устремлены в клубящийся туман за камнем.
«Как было бы хорошо не повторять ошибок прошлого»,- голос Егора звучал спокойно, он ни к кому не обращался, перед ним пустота.
Казалось, ситуация прибавила ему сил, наполнила энергией. Он глубоко и шумно вздохнул.
Смысла в его словах не было никакого. А хотя бы и был смысл? Во всём виноват плохой день – пятница. Пятница - день плохой. В него входишь с одним состоянием, выходить придётся, если придётся, без состояния. Пустым.
Бред. Время всё меняет. Правила меняются. Отживают правила. В пятницу нельзя жить только чувствами, только сердцем, в пятницу нельзя признавать насилия над душой. Это такой день, когда знать надо, чего ты хочешь!
Нет никакого оврага, нет Затопов. Есть длинный пустой проход.
Впереди две тени. Вторая тень отстаёт. Егор созерцает два затылка. Один затылок принадлежит ему.
Такое не может быть, чтобы видеть свой собственный затылок. Всёпонимание пропало. Это был миг, в котором никогда не знаешь, где потеряешь, где найдёшь.
Мозгами шевелить надо. Егор почувствовал голод. Процесс пережёвывания, как ничто другое, успокаивает.
Если бы Егор был самолюбив, если бы гордыня его обуревала, если бы он по-настоящему осознал, что ходит не под Богом, то, наверняка, чувствовал бы себя униженным. А может, наоборот,  это развязало бы ему руки. Хотя, руки у него ничем не были связаны.
Никаких обязательств не принимал. Жалобы и стенания Егор готов выслушать, и не более.
Сунуть бы голову под камень, и молиться. Изначально Егор виноват и в первородном грехе, и в грехе всего человечества, и в грехе родителей. И грех ведь. Что его завело в овраг. что приехал в Козульку. Пока он замолит все грехи, жизнь пройдёт.
То, что он проваливается в какой-то особый мир, Егор в этом не сомневался. Есть, есть и второй, и третий мир, может, и пятый – десятый, в которых всё то же, только наизнанку вывернуто. Не побывал там,- нечего отрицать. Считать себя можно, кем угодно. Любое развитие событий допускается.
Что делать дальше, куда идти, что ждёт впереди, Егор это не представлял. Он и хотел бы привести мир в первоначальный порядок, допустим, каким он был десять лет назад, но способности такой не имел.
Десять лет назад – это для него первоначальное состояние, а для кого-то, первоначальное состояние – год назад, кто-то захочет вернуться и начать всё сначала с вчера. Увы, обратной дороги нет. Как нет и отдачи от невысказанных слов. Редко у кого мысленный посыл долетит до места предназначения.
Егору поплохело не за одну ночь. Угнетали моменты существования, в которые он начинал сравнивать нынешние умственные способности с теми, которыми обладал несколько лет назад. Тогда к способностям добавлялось желание, а теперь желание полностью утратилось.
- Почему ты ничему не веришь?
Кто спросил? Звук – будто от сорвавшегося с уступа камня – раз, раз, раз, щелчок – скачок, шорох осыпавшихся обломков.
Спросила Улия?
Она как-то неестественно вывернула шею и внимательно на него смотрела, взгляд пронзителен.
Егор увидел волоски проводов, невидимых для посторонних глаз, только не его, он увидел, как Улия сидит посередь этой паутины проводов, посылает токи.
Почему он временами забывает об этой молодой женщине? Не из-за того ли, что в голове не укладывается ни понятие о Роде Крыс, ни о нечеловеческом обличии человеческого существа, которого никакой закон не защищает. В мире оврага иной мир.
Егора защищает Свод правил, Кодексы о труде, Уголовное право. Защищает или опутывает паутиной подобия,- не всё ли равно. Всё это написано другими людьми, написано, чтобы реагировать на поступки. А вот мысли никакими рамками не ограничены. Пока. Может, скоро додумаются и до того, чтобы порционно мыслить, в заданном направлении. Получил сигнал,- действуй.
Действуй,- это значит, карабкаться на гору жизни Кто-то идет, кто-то карабкается, кто-то ползёт, ползёт для того, чтобы умереть. Каждый умрёт на своей вершине. Не сегодня, так завтра.
Не имеет значения, сегодня, завтра. «Сегодня», но за тот промежуток времени, пока тянул про себя слово «сегодня», успело родиться и вырасти, состариться и умереть не одно поколение.
Егор не двигается. Он пытается в уме сплести - из отдельных нитей – правдоподобную версию событий дня. Ничего, в общем-то, не произошло. И событий, как таковых, нет: накормил своих животных, пошёл прогуляться. Спустился в овраг. Улия.
Из нового – встреча с женщиной.
 Хотя, нет, за какой-то час Егор исколесил не только окрестности деревни, но и его воображаемый мир расширился.
Мысль о женщине открыла таинственную связь. Но что удивительно, он не мог долго думать о ней. Он не мог поменять то, что он чувствовал, на то, что чувствовала Улия.
Встреча вызвала чудную реакцию мозга: прошлое ушло. Егор нисколько не сочувствовал прошлому.
С места, на котором стоял Егор, не всё видно, однако он благоразумно решил не соваться ближе. Опыта хватало, от ударов судьбы не все шишки прошли, приходилось смиряться с тем, что он находится в эпицентре непонятных событий.
Увы, если утратил ощущение собственной значимости, плевать на всё, что происходит. Не имеет значения, здоров или болен, чувствуешь себя хуже или лучше,- он ничего не значит.
Правильно, после этого, малейший сбой, помеха, и он превратится в белый тугой комок ненависти.
А память шуршит о чём-то. Нутро распирает. Звук голоса с трудом протискивается наружу.
Нет никакого злорадства. Всё – простая констатация факта. Чтобы кто-то просто взял Егора в охапку и вынес из оврага, привёл в чувство, для этого требуется на секунду остановить мир.
Такой силы нет, по крайней мере, по эту сторону жизни. Невозможно уничтожить жизнь, пока не остановлен мир. Замкнутый круг.
Он и Улия, два человека друг перед другом – замкнутый круг. В глазах отражение одного в другом. Это не удивительное открытие, так, мелочное недовольство последнего чувства, которое слилось с чувством визави за секунду до того, как придётся заснуть. Егору свойственно иногда уходить в мир снов.
Говорят, что все чувства, все состояния, счастье и несчастье, можно записать математическими значками. Брехня! Жизнь не подчиняется элементарным законам математики. У жизни сплошные исключения из правил.
Пять часов назад всё было иным. Надо же! Ускорилось ощущение перемен. Если и дальше жизнь будет такой же интенсивной, то вечность Егору обеспечена.
Ссылка на вечность должна быть закреплена. Мир разделён: есть мир живых, существует древнее царство мёртвых.
В мире живых не должно быть неприятностей. В мире живых просить милости не принято. В мире живых боль отказа терпеть учиться надо.
Для всех есть предел. В сомнении часто заключена надежда. Не кричать надо и хвастать своей победой, а преуменьшать роль самого себя.
У вечности настойчивое и регистрирующее внимание. Одно дело рассматривать и оценивать что-то в закрытом помещении, совсем другое впечатление возникнет, разглядывая это же под открытым небом. Пространство впитывает в себя обаяние.
Егор не смеётся, но кажется, что смех дрожит вокруг него из-за несуразных мыслей. Он во всём, особенно в журчании ручейка.
Егор закрыл глаза. спрятал их – когда глаза закрыты у человека, в нём труднее разобраться.
Чтобы многое понять, Егору помощник нужен. Такой помощник, с которым прекрасно полностью ощущать друг друга он будет без лишних слов. Помощник должен скучную работу выполнять.
Осознание приходит с опозданием, словно видение, словно мираж, без уточняющих деталей.
Из пустоты послышался голос. Кто-то настойчиво о чём-то спрашивал, настойчиво, но не заинтересованно. Ответ ему известен.
Пустота веяла потоком холода энергии. Холод – неестественен для Егора. Ему тепло подавай. Кто бы подсказал, - плюс или минус тепло рождает? Или тепло – это комбинация?
Мир должен быть предсказуемым. Мир должен нести знание, что Егора ожидает. Мир должен делиться этим знанием. А Егор должен понимать, что его ожидает.
Открытые у Егора глаза, завязал их кто-то, ведя в неизвестность, но уверенность в нём должна присутствовать.
Егор в овраге на пути в Затопы, потому что хотел этого и смог это осуществить. Вопрос, зачем? Вопрос на спрос, а кто спросит, тому кулаком в нос.
Что-то произошло сегодня с Егором, и это что-то изменило отношение к жизни и смерти. Почему он соединил жизнь и смерть, подобно вдоху и выдоху, объяснить соединение он не в состоянии
Вперившись в пространство перед собой невидящим взглядом, Егор отчётливо снова увидел Улию. Как на духу. Это странно, не смотреть, но видеть.
«Пятно красного платья, непривычные глазу пропорции тела. Голова, с роскошной копной волос, а грудь маленькая,- всё вместе придаёт худощавому телу детский вид. Светло-серые беспокойные проницательные глаза и длинные ресницы,- конечно же, они принадлежность взрослой женщины».
Только что думал о ползущем на гору человеке,- перескок мыслей – подумалось, и фотографически точно описал Улию.
Никогда прежде в голову не приходило, что любой человек – серийный образец: выливается по одному образцу, но раскрашивается  разными красками.
Выходит, где-то существует эталон, производное с матрёшечной фабрики игрушек. Но ведь игрушки не ощущают время.
«Значит, где-то у меня есть близнец. Я отождествляю себя с ним,- подумал Егор.- Между нами есть собственная взаимосвязь. Я его ищу. Кто он?»
«Хочу понять!»
За этими словами пропасть. Край обрыва. Самому Егору придётся прыгать, или пласт под ним рухнет?
Мысль о том, что он, Егор, у жизни на ладони, будто облупленное яйцо, что жизнь знает, кто он, знает, что ждёт впереди, сделалась невыносимой. Никогда он не чувствовал себя настолько во власти кого-то, чего-то.
Для осознания нужна передышка. Возник безотчётный страх, он начал заполнять тело, иголками вонзался в мозг.
Егор, кажется, внутренне собрался. Но всё же был напряжён. Каждый раз, когда приходило время решительных действий, у него не то, что руки не поднимались, а он глупел.
Решительные действия – это попытка минуть трудности. Трудности для него – это невозможность выразить себя, ни вслух, ни описать. Отчего? Так в состояние не удаётся проникнуть. Испытать и на себя примерить не получается.
- Кого волнует, кому надо знать, что ты испытываешь, что переживаешь?
- Так уж и никому не надо? Кто-то же в этом заинтересован.
- Кто? Перечисли, загибая пальцы? Ты – сам по себе. Поздно теперь о заинтересованности думать.
Опять Егор с кем-то разговаривал. Опять вперемешку, крепкий аромат ожидаемого счастья и горечь потерь прошлого, заварились и закипели в нём, рождая предвкушение.
Он чуть не отключился в ожидании потери сознания. Вопрос выводил из транса. Только не понять, кому ответ нужен?
Кто-то ответ знает, а Егор должен словами себя выговорить.
Всё подтверждает, что он выпал из жизни. Он – будто не на тот канал включённый телевизор. Вернее, он похож на выключенный телевизор с погасшим экраном. Программа передач известна, а посмотреть – нет возможности.
В носу и щеках нет никакой чувствительности. Ощущение такое, будто на него направлен громадный указующий перст.
Каждый использует каждого. Не задумываясь.

                69

Буквально из ниоткуда вывалилась иссиня-чёрная ворона, уселась на ветку, повозилась, каркнула. Мир, в котором каркают вороны, живой мир. Он не может быть ни молодым, ни старым, в нём время не исчезает. Скорее всего, в Загробном Мире вороны не каркают.
Смешно было бы, если б Егор начал о чём-нибудь спрашивать ворону. И её карканье не стоило пытаться облечь в слова. Если задумываться, о чём каркала ворона,- это значит, начать бояться. Это значило, что его могли отвергнуть, не принять. Звучит нелепо, но это так.
Егор был сбит с толку и не понимал, что происходит. Осознал, что произносит про себя бессмысленные слова. И не было никакого желания давать объяснения происходящему.
Научить жить нельзя, можно научиться жить. А что для этого нужно,- уметь прощать.
Неведомые слова сорвались с губ.
У Егора не проходило понимание, что он задолжал слова – всего несколько простых, коротких слов, не то, что забыл их, не то, что струсил, промолчал, не сказал. Какие это слова, когда он должен был их произнести, кому, Егор, убей бог, не знал.
И вот это, должен, должен грызло и скребло нутро. Настойчиво, тихо, как мышка грызёт ссохшийся, завалявшийся сухарик за обоями.
- Я – должник! А почему бы и нет!
После этого слова стали выговариваться легче. Они не терзали, добавили уверенности, язык сделался проворным. В голове заскребла мысль, что истинное его призвание – здесь. в овраге. Надо лишь удалиться от мира.
И не надо сопротивляться истинному влечению.
Нелепо Егор выглядел. Поэтому усиливалось желание как можно скорее встретиться с теми, в ком он нуждается.
«Быть вечным должником – это моё,- подумал, усмехнувшись про себя, Егор.- Должник перед Богом, перед собой, перед всеми. Это та тайна, которую я научился скрывать от всех и каждого. Она заставляет стать как можно меньше и незаметнее в надежде, что к одному долгу не притянется десяток новых долгов.
Долг лепит и формирует характер. Тоже мне! Толку от рассуждений. Из одного корыта в другое воду переливаю. Дурак ты, ваше благородие. Мечта идиота - быть невидимкой. Вопрос вот в чём, почему должник чувствует себя должником?»
В душе окончательно поселились страх и ревность, что ли. Страх,- понятно, новое всегда пугает, а ревность – потому что, так думалось, места все уже заняты более предприимчивыми, они вторглись в его пространство.
Егор никак не мог правильно оценить события не то что позавчерашнего дня, но и вчерашнего, и сегодняшнего, а уж, чтобы сделать какие-то выводы,- боже, упаси,- сплошной туман галлюцинаций.
Что очевидно, случись с ним что-то, никто его в овраге искать не будет. И степень прозрения, степень всеобщей боли, как это звучит пафосно и чудовищно, никто не оценит. «Не умел жить, и умер по дурному»,- так скажут.
Ни камни, ни ручей, ни пучки трав,- они свидетели, и не более, ни в защиту слова не произнесут, и никого не позовут на помощь.
Через какое-то время растворится и соединится с землёй тело. Почему об этом думается спокойно? Свои времена и сроки никто не знает. Что, где, когда, и надо жить, или доживать, глуша в себе тревогу, чтобы в конце не испугаться.
В конце, в начале ли,- не всё ли равно? Хотя, нет, конечно, не всё равно. Перескоки, перенос мыслей с одного на другое, от этого должно быть стыдно, что, недодумав, бросил одно, погнался за ощущением «хорошо».
Порывы безотчётны, что-то правит нами. Что, кто?
Егору захотелось помолиться. Ему захотелось, чтобы кто-то сказал «да». Тогда мера слабости откроется. Он не собирался ни от чего отрекаться.
Конечно, надо жить той минутой, в которую живёшь, а не вспоминать прошлое, но если прошлое было лучше, если будущее совсем не просматривается, что тогда делать?
Из-за этого всё, по-настоящему, переживаешь позже. Прошлое не что иное, как обыкновенный «соплюз»,- союз тебя неумехи и партнёра или партнёрши.
Тысячи вариантов у судьбы, конечно, не тысячи, но десяток – точно. Жизни не хватит их перебрать. Любой вариант мог бы сбыться, но почему-то проживается единственный, не лучший.
Если в юношах Егор хотел и старался быть непонятливым, но норовил казаться умным, то теперь ни казаться, ни просто быть даже обыкновенным мужиком, не выходило. Сплошь – завихрения. Вылупок.
Нет, нет привычки исключать из своей жизни заведомо слабых, потом просто слабых, потом тех, кто на иерархической лестнице ниже его. И всё из-за стремления остаться в живых.
Начинал Егор думать, и чувствовал, как кровь превращалась в газированную воду, закипала. Нет ни расчёта, ни какого-то оправдания себя.
Болото во всём. Болото мертво. Засохший березняк. Высятся нарывами, заросшие осокой, кочки, чернота зыбунов. Время от времени вырывается наружу газ. Клёкот, пузыри. Может, вдобавок, высоко над этим пространством безмолвно летать одинокая птица.
Как и по жизни, по болоту, закрыв глаза, не прошагать. Провалишься. Попадёшь в ловушку.
Так и пялиться на что-то одно,- никакого толку в этом. Всё одно мимо сознания, тенью непознанное промелькнёт. Что-то, что по меркам обывателя незначительное, для Егора – определяющее, давно сгинуло незамеченным. Он мог бы, но не сделал. А что, мог бы?
Вспоминается не свершённое, а желаемое. Вспоминается не то, как переспал с женщиной, а как её добивался. И любовь ведь, впервые испытанная, по-своему безоглядная, разделённая или нет, не важно, потом светит всю жизнь или мучает.
Раз за разом откуда-то из глубин подсознания выплывали звуки, запахи, рисунки. Конечно, потом всё это померкнет, без былого блеска, но почему щемит, щемит сердце?
Вот и то-то, как говорится, ты не гляди, что у меня грудь впалая, зато спина колесом.
Один раз и навсегда ничто застывшим не останется. Время бетон рушит, время чувства заставляет меняться. И Егор идёт в одном направлении – к старости.
Не удаётся уловить течение времени. Глаза как бы затуманены сном. Ветра нет, изменилось освещение. Но точно сказать, что и как изменилось, он не мог.
Чашеобразный выступ на склоне не что иное, как рог изобилия. Что из него выльется?
Что бы не вылилось, терять Егору нечего. Спрос с неудачника маленький.
Чудная ситуация: вроде бы уходить надо, а что-то не пускает, словно дверь сзади подпёрта, ломился в неё – не открывается. Так это только, кажется, что ломился. Шага назад не сделал.
Плывёт Егор против теченья.
Размышления возникли не потому, что проявилась надежда перемен. Сознание жило само по себе, тело – оно живёт своей жизнью. «Я» и его второе «Я». Вот и рыщет сознание в поисках спасительной лазейки, ищет путь выживания.
Путь выживания – это кем-то, когда-то пройденная дорога. Это записанные воспоминания, это чей-то опыт. Но почему слепо приходится доверять тому, кто принимает решения?
Хорошо бы использовать каждое мгновение, с жадностью пить воду жизни. Верить и доверяться.
В преддверии чего-то значительного Егор.
В преддверии, но он пуст. Не удаётся даже прислушаться к себе.
Жёсткое «не удаётся» причинило боль. Егор сглатывает образовавшийся комок в горле. Не находит, что сказать. Сказать нечего.
Если жизнь срежиссирована, то всё должно быть идеальным. Не он создаёт иллюзию дня, каждой минуты.
Мир вокруг многолик и безграничен, информации настолько много, что она становится неопределённой. Самому проверить ничего нельзя: ядро атома сам он не пощупает, по нулевому меридиану, как по лезвию ножа, не пройдёт, так, чтобы и справа, и слева обрывов не было. Везде, всюду и всегда натыкался Егор на сложности. Всюду его сопровождала ложь.
По течению он плывёт, против течения - за всё надо платить. И не просто так, а кровью. В крови хранится особая память.
Ручей течёт, вода плещется, пенится у камня. Пена, будто полоска снега, разделяет воду и землю. Снег в августе? Не с подкрашенного ли снизу желтизной облака он выпал?
Туманится даль. Может, не даль туманится, а перед глазами сознание складывает из разных частей душ, оставленных во многих местах, где побывал, правдивую картину?
Не докажешь, не проверишь. Хотя, поверить во всё можно.
Поверить, проверить, но как порой Егору хотелось пройтись по тем местам, где было хорошо, повидать тех людей, с которыми…Вот именно, что с которыми.
Понятие пользы от человека приходит позже. Голод от нехватки рядом кого-то – это нормально. И вообще, нормально, когда чего-то не хватает. Чуть-чуть.
Он создаёт проблемы там, где их нет! ему нужна помощь психотерапевта.
Мелькнула тень. Впереди кто-то был Забилось сердце. Кто-то копался, собирал что-то с земли.
Не понять, взаправду жизнь обкрадывает человека, из-за наивности ли, которая  сначала жалостью наполняет, потом досадой обездвиживает? Бог его знает, в чём правдивость? Может быть, и жалость – это не так уж и хорошо?
«Крошка сын к отцу пришёл, и спросила кроха, что такое хорошо, а что такое – плохо?»
Раз стихи пришли на ум, не всё потеряно. Конечно, придёт время, когда глаза на многое откроются. Чёрное тогда станет белым, от чего-то отшатнёшься, как от чумы, над чем-то поплачешь. Не велика заслуга в умении делить и отнимать. Суетная жизнь, в основном, пустая.
Торричеллиева пустота совсем не пустая.
Возможно, если бы Егор чаще менял места проживания, всё было бы гораздо легче. Ничего нового не может произрасти там, где почва отравлена прошлым.
Ошибка, посеянная невзначай, произрастёт многими и многими всходами, которые уже не выполоть. Корни глубоко уходят в почву, прежде чем появиться ростку.
Не стоит предполагать, что всё временно, если не найдёшь для себя свободного пространства, то изойдёшь на крик. А куда кричать? Бесполезно кричать в пустоту.
Глядя в пустоту, на ум часто приходят здравые мысли. Все знают всё, и в то же время никто ничего не знает.
Все знают, все ничего не знают, для Егора не осталось надежд, он обречён…И не у него одного не осталось надежд, и все обречены без исключения. И толку нет от жалоб!
Вот и нечего ныть. Надо любить всё, что движется и не движется. Любишь – живёшь.
Любовь возвращает к началу, а начало бесконечно, оно может произрасти из всего, за что зацепится взгляд, что навеет запах, что может быть рождено одним единственным прикосновением.
Раз появилось начало, обязательно наступит конец. Ему предшествует глухое жужжание напоминания о том, что всё рождается из земли, и в землю уходит.
А как же вода? Не горы родили океаны.
В детстве, бывало, глядя на текущую воду ручья, Егору хотелось стать воронкой завихрения, и плыть, плыть. Сначала в реку, потом в море, потом в океан. Где-то на просторах его испариться, стать облаком, и пролиться дождём, наполнить ручеёк, прожурчать о том, что видел. 
Листья осин про Иуду шепчут, капли воды, падая со стрехи, увлечённо рассказывают о том, какой видится земля с заоблачных высот. И бог с ним, что увлечение упрощает.
Всхлип и бульк вырвавшегося из теснины подземного водоносного слоя ручья, всегда радостен. Ему всё равно, что происходило снаружи до его появления. Дождь, солнце, снег, война – не важно. Сидит ли кто-то на его берегу, никого нет на сотни километров вокруг,- он будет течь. Течь и журчать.
Из-за этого тянуло Егора сидеть и смотреть на воду. Пропадала всякая охота говорить. Происходило слияние.
Мир един. Поток воды, изливаясь сквозь отверстия в душе, распадался на множество струек, чтобы потом где-то опять слиться в единое целое.
Странно, возникала полная реальная иллюзия, что ручеёк вымывает что-то изнутри, уносит с собой. Обман. Егор ощущал нечто, совершенно отличное от того, что чувствовал час назад. И слияние было обманом.
Егор готов отдать себя на съедение стервятникам – своим мыслям и переживаниям. Он – чашка-непроливашка, за редким исключением, всегда поднимется. Его жизнь – охотничий сезон, независимо от того, где он находится и с кем живёт.
И ведь, если по-честному, всего боится. Своего настоящего, своего прошлого, не говоря, про будущее. Каждый день пытается узнать что-то новое. О себе, о тех, кто находится рядом.
Но ведь он знает, что наступит момент, когда от него ничего не будет зависеть, никто не остановит скольжение его в пропасть.
Есть у жизни какая-то последовательность. Последовательность очередного незнания, что ни о чём не стоит жалеть.
Есть неиспользованные резервы, они в его инстинктах, они в простоте. Это может показаться странным, но это так.
Егору стало смешно: ещё вчера у него голова кругом шла от восторга при мысли, что он наконец-то дойдёт до Затопов. Он не раб привычки. От свалившейся на него чести, можно было обалдеть.
«Но теперь мне всё равно,- подумал Егор.- Теперь я спокоен. Я не спускаюсь по склону вниз, я поднимаюсь к вершине. Вершина – цель. Достигну цели,- один цикл закончится».
Время – штука дорогая. В какой-то момент начал хорошо понимать это. Настолько хорошо понимать, что ни на один заданный кем бы то ни было вопрос, отвечать не хотел. Зачем? Ответы – суета.
И в то же время непонятно зачем, Егор думал о словах, которые мог бы сказать, но не сказал, думал о поступках, которые мог бы совершить, но не совершил, в силу трусости, или чего-то другого. Не сказал, не совершил, а отчего же тогда не покидает чувство обиды и унижения?
Это только на словах, жизнь – широкая дорога. Жизнь – узкая тропинка. Доска, перекинутая над пропастью, мост, соединяющий два берега реки, по которому нельзя всем маршировать в ногу, он развалится, придя в резонанс. И тропинку, и мост проложил кто-то. Егору по готовому, согласно правил, надо жить.
Егор вновь провалился в задумчивость, размышляя ни о чём и, одновременно, обо всём сразу. Он был вынужден молча покрутить головой.  Сделать как бы зарядку для шеи. Трудно привыкнуть к тому, что нет ответа ни на один вопрос.
Шаг вправо, шаг влево – расстрел. Надо жить там, ходить там, где удобно. Где нет тысяч калиток, которые необходимо открыть, прежде чем на свою тропу ступишь.
А если открывать бесчисленные калитки через одну, то можно и пропустить свою. Или, позарившись на что-то необычное, впереться не в своё пространство, и жить без сострадания, без любви, без прощения.
Если его ничто не прощают, и он должен отвечать этим же. Никого не щадить.
Думая так, Егор почувствовал холодок. И не просто холодок – настоящий холод, как будто у него под ногами образовалась расселина, открылся вход в пещеру, и из глубин Земли повалил холодный воздух. Егор поёжился. Сейчас бы отогреться на солнышке.
Странное место. Думается одно, а делается другое. И ничто ни с чем не «считается».
Считаться с законом надо. Закон оговаривает необходимость. Если копнуть глубже, то традиции свидетельствуют о привычках, суеверия, как без них обойтись, убеждённость демонстрируют. Вообще-то, каждый волен делать что хочет.
Никак не отделаться от мысли, что сейчас бы погреться на солнышке, отодвинулись куда-то в сторону.
Егор снова провалился в задумчивость.
Он не имел права заглядывать в будущее. Какие бы планы ни строил, всё будет не так. «Ничего вперёд не укладывай, всё без тебя уложено». Кто это сказал?
Хочется говорить и говорить. Начни вспоминать – не остановишься. И ведь не запретишь. Потому что такие же события в то же время и с другими происходят.
Егор нуждается в минутах тишины. Чтобы подумать. Чтобы понять. Мысли отгораживали от остального мира. Отгораживали без решёток, не стенами.
А в детстве он жевал смолу, всё лето бегал босиком. О пользе понятие пришло позже. Всё приходит позже.
Егора поражала скорость перескока мыслей с одного на другое. Всеохватность мыслей, недосказанность. Очевидность вещей. Если что-то недодумал сразу, потом, вернувшись к тому, что волновало, совсем другим расклад оказывался.
Самый толстокожий он или самый скрытный? Боль не принято забывать, хотя, те, кто может притупить боль, вызывают жалость, смешанную с недоумением. Почему?
Тут же подумал. где обитает личность? Наверняка в голове, позади глаз, по позвоночнику она, душа-личность, спускается в пятки.
Зная прошлый мир, всё происходящее с собой Егор теперь считал в порядке вещей. Ни о чём не жалел, но…он, пожалуй, сложившийся неудачник.
Только и слышно: «Будь, как все. Будь, как все!» А как можно, быть как все, если он живёт свою жизнь? Если каждодневно мелочи громоздят баррикады, если приходится проходить на сто раз исхоженные кем-то места, истолчённой донельзя дорогой, мимо чужих, не согревающих его, костров?
 И виселиц оговоров понастроено, того и гляди, его вздёрнут, на одну их них, осуждая.
Поддаться соблазну – не грех. Жить согласно каким-то идеям,- а почему бы и нет. Но тогда надо выгородить вокруг себя место, стать самостоятельной частью целого, противопоставить себя и остальное человечество. Быть гением.
Егор не гений. Усмешка скривила рот. Он, скорее всего, прыщик на теле человечества. Уже загноившийся. И мозг его отравлен алкоголем.
Один раз предоставляется каждому шанс изменить себя. Вот, живёт среди народов земли особый Род Крыс, они вне человечества. Что их побудило так выживать?
Может, ничего особого и нет, есть вылезшая из пещер плесень, которая в силу способностей приняла человеческий облик, которая вскоре сожрёт все живое. Только непонятно, почему из этого провала?
Может, виноват не провал оврага, а провал времени? Если жить около чего-то постоянно, то никаких изменений не увидишь. Прошлое, настоящее, будущее,- к чему бередить самого себя, если всё невозвратимо.
 Ушло, ну, и с богом!

                70

 
- Кретин!- выругал сам себя Егор.- Ты не из тех. для кого нет преград. Ты не остановишь свадьбу, чтобы увести любимую. Ты осторожный. Тебе не испытать истинно глубокое чувство.
Он вдруг разволновался от страха, что ждал слишком долго и теперь, как последний идиот, как пушкинская старуха, вот-вот останется у разбитого корыта. И не у моря, а в тёмном туннеле жизни.
Ни с того, ни с сего, хотя на небе ни облачка, начинал моросить дождь. То мелкий – ситничек, то в косохлёст, то покрапывал двумя-тремя каплями. Видать, разные заслонки на небе открывались.
А время двигалось, и настроение менялось.
Уходило время. Егор знал, что ему надо идти в ту же сторону, куда перемещались стрелки часов, по тому же кругу. Ни на минуту нельзя было отстать и задержаться. Минута для изменённого состояния – вечность. При всём при том - охватывало чувство бессилия.
Вот-вот должны кончиться внутренние резервы.
- Боже,- простонал Егор,-при чём тут резервы? Провидение чего-то хочет. Я не могу игнорировать знаки судьбы. Я знаю, несомненно, очевидно. Мне надо будет шагнуть вперёд.
Тайна, как известно – если это настоящая тайна, конечно, она непременно втянет в свою сеть кого угодно.
Многие вещи понять Егор не в состоянии. Многое рождало всплеск утихшей вроде бы боли. Он в самом соку, а чувствует себя порой глубоким стариком.
С жизнью всё не так, чего-то не хватает. Боль внутри только обостряется. Никому нет до него дела. Он перестал существовать.
Пару раз попытался заикнуться  о своих проблемах, рассказать, о том, что его мучает, но Мария даже не удосужилась понять, о чём речь. Начал чувствовать себя последним ублюдком. «Дело не во мне, а в тебе. Мне не о чем с тобой говорить».
И слёзы, и растёкшиеся тени. И жалость.
Потраченные впустую минуты…Важное говорится за первые пять минут. А потом бессмысленные предположения, повторение и не пойми что.
Вот и теперь толчётся в голове мысль, а не лучше ли начать всё заново? Притвориться, что никогда не было  прошлого?
Ничего не остаётся на месте: всё растёт, отмирает, исчезает, появляется,- только он, Егор, всё тот же. И кто, кроме меня, думал Егор, скажет, как выглядит двор в закатных лучах солнца, когда сидишь один на крыльце?
Думал он, или ему просто казалось, что временами он делается слишком умным, настолько, что плюнуть хочется: от самого себя тошнить тянуло.
Время шлифовало поверхность. Исчезали горы, камень в песок превращался. Проделанные борозды выравнивались.
А дни как начинались так и заканчивались. И рассвет уже не нёс с собой света, рассвет  делался поменявшимся отблеском некой субстанции.
А рассвет должен нести чувство присутствия чего-то нового. В нём должно всегда возникать желание высматривать, кто или что принимает простую форму несоответствия.
Егору казалось,- всё, тупик, путь пройден до конца. Нет такой силы, которая заставила бы его сделать ещё несколько шагов. Больше, чем он прошёл, не пройти.
Но сознание продолжало искать щель, в которую он должен протиснуться для спасения. Калиток уже нет, но щелей предостаточно.
Мысленно перенёсся назад.
Двор, крыльцо, забор, кот на перилах, курица шаркает лапой, разгребая в поисках зерна пыль,- место есть, а ощущение - в корне другое. Всё то, и всё не то.
Был бы гением, известным человеком, кто-то горькую фразу когда-нибудь  бы произнёс: «На этом крыльце сидел Егор Ожгибцев…» Может, кто-то пощупает доску, если к тому времени крыльцо сохранится, кто-то сядет,- через сучок в доске попытается прочувствовать то, что он, Егор, когда-то переживал..
Но, Егор был уверен, что никто не залезет в его шкуру, никто не прочувствует его состояние, не додумает и сотой доли тех мыслей, какие рождались в тишине вечера.
Мечутся мысли, будто от порывов ветра, кружатся, кусаются, щекочут, рассыпаются на множество буковок, парализуют.
Ожидание. В ожидании таилась  не огромная, но малюсенькая уверенность в себе. Кто-то должен прийти на помощь. Присутствие кого-то рядом – это уже спасение.
Шорох,  не совсем отчётливый звук. Исчез, снова появился. Он стал очередным напоминанием о том, что он, Егор, по-прежнему катится вниз по унылому пути в неправильном для всех направлении, и в какой-то момент ему придётся развернуться и убраться из оврага восвояси.
Комок подкатил к горлу. Страх связал Егора. Страх прежних поколений, страх тех, кто жил сейчас. Страх, что удивительно, всегда ждёт смерть.
Егор часть страха, часть истории. Большая часть истории жила в своём, отдельном измерении, отдельно от всего остального.
Ни одной живой души рядом. Вот бы из человеческих черепов, которые находятся в земле, и которые почему-то не истлевают, сложить гору? Наверное, выше Эвереста гора будет.
А причём человеческие черепа и Эверест? Шаткая будет гора, как подниматься наверх, ступая по костям? А у Егора боязнь высоты, боязнь, что всё когда-то рухнет.
Странное чувство было у него, что-то он забыл.
- Всё неповторимо.
- Нарвёшься на неприятность, поймёшь, что повторимо, что нет. Сообразишь по обстоятельствам.
- Уживаться в моём скромном понимании – это значит, понимать и контролировать ситуацию?- проговорил сдавленно Егор.- А контролировать ситуацию – это значит, что кто-то кому-то должен быть обязан? И всегда при этом должен быть про запас чего-то.
Егор вдруг понял, что он забыл где-то самого себя.
Безусловно, мудрым надо быть человеком, и достаточно великодушным, чтобы хорошо проститься с этим миром перед уходом. Любое препятствие на пути есть серьёзный повод усомниться в основополагающих законах бытия. Поэтому, приходится держать нос по ветру. Не со всяким нужно делиться последним куском пирога. Прежде убедиться надо, а не съел ли он загодя свою порцию?
Жизнь – марафонская дистанция, начав бег, сойти с дистанции нельзя: тебя подбадривают, подталкивают, толпы зрителей, особенно вначале, стоят на обочинах. А потом, вдруг, обнаруживаешь, что трусишь один.
Это не главное, но несомненно, определённо имеет кое-какое значение.
- А что если марафон всего лишь бегство?
- Бегство7
- Ну да. Бегство от реальности.
- Мне плевать на реальность.
Потрясающее чувство, знаешь, что поступаешь плохо, но плохое должен довести до результата, закончить. Иногда полезнее сделать что-то плохое, чем хорошее.
Для кого-то плохое – хорошее, хорошее – приводит к смерти. Какое же оно в таком случае - хорошее?
Если что-то затевается, хорошо бы его начать чувствовать загодя. Чувствовать перед большим делом затишье. Сидение на крыльце в одиночестве – это попытка расщепить жизнь.
Когда много дел, время летит незаметно, за один день можно прожить несколько лет. Но ведь и пять секунд могут сделать  непохожим на самого себя. И они могут родить завистливое отвращение, что есть же счастливчики?
Навалилась усталость, будто принимал участие в битве, длившейся долгие-долгие годы.
И при этом странное ощущение неизбежности. Не разочарования, не безнадёжности, не опустошённости, а именно предчувствия, что всё должно закончиться так, как должно закончиться. Наперекосяк, так наперекосяк.
Егор был уверен, что жить и действовать надо по принципу «пленных не брать». Жестоко, а как иначе? Всё с собой не унести. Обоз трофеев во все времена делался обузой.
«Всё в порядке, Егор?» - голос, голос послышался.
«В полном!- ответил мысленно Егор.- Кажется, у меня есть шанс».
«Шанс! Это хорошо. Шанс – великая тайна мира».
«Почему же тогда так погано?»
«Потому что ещё не понял, всегда надо вовремя смыться. Голову иметь на плечах надо. Голову, а не кочан».
Шоковое оцепенение. Оно не бывает постоянно. Вроде бы, не было смысла притворяться, объясняться в любви или делать вид незаинтересованного человека, который всего лишь изрекает правильные слова, не чувствуя никакой привязанности.
Хорошо бы сейчас поклясться на крови. Мысль пришла, Егор не сошёл с ума.
А что, разрезал бы палец, выдавил капельку крови, приложил к ране… А к чьему пальцу прикладывать? У судьбы, наверное, не такая кровь, не красная?
Приехав в Козульку, он, конечно, сделал большую глупость. Не сам приехал, был судьбой призван. Восстать против судьбы, нет сил.
Кого попросить, чтобы он спас от прогнившей действительности?
Легионы чувств проснулись: страх, мука, растерянность, злость – обуревают, мешают думать, не позволяя наслаждаться жизнью.
Непроницаемо защитное поле. Нет возможности всё вспомнить.
Егор мог бы, например, плюнуть на всё здешнее и перебраться на юг. Тепло, светло, всё дёшево. Привольно. Ватные штаны носить не надо. Там любой кустик позволит под ним переночевать. Но где гарантия, что маета отпустит? Нет никакой гарантии.
Звучит неплохо. Не нужно, но возможно. Тревога – состояние души. Если бы можно было забыть обо всём, если бы он мог стать полным идиотом. Если бы избавиться от капли жалости или сожаления.. Потрогать тревогу рукой..
Постоянно Егор чувствовал на себе чужой изучающий взгляд, настолько тяжёлый, что становилось щекотно под ним. От «щекотки» ощущение, будто букашка заползла под одежду: вот ползает, вот ползает.
«Всё хорошо, или почти всё хорошо?»
Нормально: Егор ни в чём не уверен до конца. К двери подошёл, взялся за ручку – всё нормально с этой стороны. Закрыл дверь за собой – всё сделалось ненормальным. Дверь нормальность с одной стороны сохраняет.
А ведь когда-то клялся, что сам себе не изменит.
Упала звезда. Оставила за собой на тёмном небосводе розовый след.
Перебрал Егор всех, кто был рядом,- разве кто-то на все сто процентов счастлив? Что есть счастье? Кусок хлеба в голодный год – счастье.
Жив - здоров, и хорошо, а чего больше?
В детстве верил в примету, что если, заслышав первый гром, загадать желание и перекинуться через голову, то желание исполнится. В августе не бывает первой грозы, последняя – может быть, поэтому, загадывай – не загадывай – всё без толку. Да и перекинуться через голову теперь не удастся. Не те силы, не те желания. Возможности не те.
Погасла искра божья? Внезапно потерялась жизненная сила, ослабел морально и духовно? Вот и остаётся, махнуть на всё рукой. Так и поднять руку для замаха – нет сил.
Сопротивляться апатии невозможно, да и не хочется. Апатия – загадочная болезнь.
Нет, время вовсе не лекарь! Бред сивой кобылы. Время – могильщик. Если бы не память, то никакой привязки ни к чему не было бы.
Время непонятные следы оставляет Такое впечатление, что всё само уходит. Иной раз возникало ощущение, что он листает дневник школьной поры, каких только желаний нет в нём: и космонавтом хотел стать, и силачом, и  человеком-невидимкой, и хотел летать подобно птицам, и влюбить в себя хотел всех красивых девчонок. Сколько воды утекло с тех пор, ни одно желание не исполнилось. Выбулькнулись все желания.
За последний месяц Егор Ожгибцев поглупел. Первая или вторая стадия сумасшествия?
Точно он не мог определить, когда шествие с ума началось. Шествие – это многолюдная демонстрация. А он один тихонько разлагался. И ни слова искренности ниоткуда. Вот и было желание всех вычеркнуть из своей жизни.
Егор быстро ко всему привыкает. Переступил порог чужого дома, поставил сумку на пол, и через полчаса ощущение, что он здесь живёт вечность. И мысли не возникало, день ли пробудет здесь, или год, один раз умрёт, или три смерти придётся пережить в чужом доме. Он жил в этом промежутке, как мог.
Чепуха. Он не удосужился торжественных проводов в овраг, вот и нечего оглядываться назад.
Перед разлукой, как правило, в мелких делах погрязнуть можно, ужасно озабоченным сделаться, чтобы значительное что-то сказать или сделать напоследок. А раз ничего на ум не приходит, тужиться - бесполезно
Егор совершил совершенно незаметное постороннему глазу движение левой рукой: большой палец загнал под указательный, сотворил кукиш. Нате, вам!
Чудно всё! Всё – перевёртыш. Не жизнь Егору нравится, а дурацкое понимание над ним давно главенствует: понравиться жизни надо. Вот он и пыжился, вот и тешил самолюбие. Влип настолько, что терять уже нечего, менять что-либо поздно, да и больно.
Неопределённость здорово издёргала. И ведь некого послать подальше. Поднял бы кто руку вверх, сказал бы сакраментальное «Нет».
«Нет» – всегда значит «нет».
Приходится рыть свой ход. А чем он будет - без разницы, будет он входом или выходом...
Не он первый роет. Вся земля изрыта пещерами. Новые норы роют, старые засыпают. В «завтра» роют, от «вчера» ответвления копают. «Сегодня» - оно всего лишь неопределённое представление.
«Сегодня» может лишь приятно обострить ощущения. И не по какой-то причине, а от нечего делать.
Что мог сказать Егор, он уже сказал. Больше говорить не о чем. Такое чувство, что в последнее время всё выскальзывает из рук.
Он пуст. Он не может даже прислушаться к самому себе.
Жизнь – цепь нелепых совпадений. Всё в ней теоретически возможно. Говорят, что сердце обмануть нельзя…С чего же тогда на сердце ложатся камни, и то же сердце тяжелеть начинает, каменеть, наливаться свинцом?
Испугаться по требования невозможно. О страшилках говорено-переговорено. Какое там, испугаться,- Егор готов крушить и ломать всё вокруг.
Лишь на гребне праведного гнева оцепенение можно побороть. И не надо  выбирать из двух зол, а оба зла держать в распоряжении надо. Оба. Для разнообразия.
К себе вернуться не удастся. Мосты сожжены. Нет ничего общего между Егором теперешним и тем, кем он был.
Тихо. Уши будто заложили ватой. Спокойно жить глухонемым. И слепым жить лучше.
Получается, Егор - довольно трусливый человек. В меру он осторожный хитрец.
Свербящее чувство вины никак не проходит. «Комплекс отличника», всё надо делать «на пятёрку» или умереть. Вообще-то, не видеть позора,  для него чужд.
Кто более доволен, - младенец, которому поменяли мокрую пелёнку на сухую, отчего он делается счастливым, или он, Егор, который смирился с мыслью, что он обречён свершить неведомо что? Конечно же, младенец более доволен и счастлив.
Послышалось журчание воды. У Егора разное настроение, и у воды разнообразие мелодий. Нет такой, чтобы резала слух.
Журчание заколдовывало, смиряло. Заставляло вспомнить.
Опять наткнулся в размышлении на это проклятое слово – вспомнить. Оно - напоминание, укор.
Его жизнь – случайность. В природе нет ничего случайного.
«Не надо недооценивать попыток!»
«Крайняя умеренность делает счастливым».
Кто сказал?
«Не надо, значит, не буду»,- мрачно подумал Егор. Он не знал о чём идёт речь.
Егор  жалел, что не умеет гадать ни по картам, ни на кофейной гуще, ни на бараньей лопатке. И вещие сны ему не снятся. А хорошо бы было последовать совету какого-нибудь расклада: просить, надеяться, ждать и верить.
Жизнь в детстве смотрела на него с обожанием, время от времени переходящим в полное благоговение. Лишь изредка по отношению к нему испуг у жизни мелькал. Но жизнь из-за этого не била стаканы. Битьё стаканов страшный вред никому не причинит.
Считай, не считай, даже вблизи рассматриваемый кусок жизни через перевёрнутый бинокль – не угадаешь, каков он. Надеяться на что-то можно, но прежде надо взять себя в руки, пока не поздно.
Каким бы расклад ни был, но сквозь рисунок узора, сквозь прерывистые и непрерывные черты, циферки должны проложить путь неумолимой истине.
Сон листает страницы «Книги Перемен» В ней тысяча страниц. Там Оракул всего лишь намекает.
Ну, как если придётся листать страницы всю жизнь? Если то, что написано для него, написано мелким-мелким шрифтом?
Что бы ни написано было, угодить всем нельзя. Причин для недовольства всегда будет предостаточно. Можно отговориться скверным жребием.
В том, что жизнь не  удалась, виновата, конечно, сама жизнь. Она вечно норовит откусить больше, чем может проглотить.
Егор почувствовал внезапный прилив холодной ярости. Важно не то, что ему пытаются дать, а то, чего его лишили. И нечего притворяться, что всё нормально. Он не любитель, чтобы на поверхности всё выглядело красиво.
Он примет любое событие.  Но то, что происходит сейчас, чуждо Егору, потому что оно противоестественно. Он сам стал всем противоестественным.
Намеревается ли он ползти вверх, хочет ли спуститься в преисподнюю, если нет сил, то это всего лишь судорога выброшенной на песок рыбы. Не хватало сдохнуть возле камня.
Пот сочится из всех пор тела. Никак не всмотреться в свою душу. Никак не разбить сковывающую оболочку.
С трудом нажевал каплю слюны. Сплюнул, намереваясь освободиться этим плевком от презрения к самому себе.
И тем не менее, росла интуитивная вера в божественную сущность. Он не один, рядом бродят тени.
Не может такого быть, чтобы всем было хорошо, а ему одному – плохо. Кто-то в эту самую минуту так же испрашивает совета, так же надеется. Неужели все получают безрадостные ответы?
А это значит…
«Значит» не в смысле вводного слова «значит», которое придурки глубокомысленно, подняв глаза, кверху тянут, «значит»,- он, Егор, что-то значит в жизни.
Жизнь – праздник жизни. Но ведь и на празднике есть счастливые и несчастные, сытые и голодные. И всем придётся уплатить предложенную цену.
Егор молчит, он словно бы наблюдает со стороны. Как бывает во сне, за своими устремлениями. Перед глазами лист со словом «нет».
Почему утром цветы распускаются,- потому что им, проснувшиеся гномы, корни щекочут.
Вот и выходит, что нечего надуваться. Распускать хвост, как фазан перед брачным сезоном.
Егора, по сути, всё не слишком волновало, чем всё закончится. Сейчас он  думал так, шагнул вперёд - в голову придёт какая-нибудь глупость, не резон, что эта глупость окажется единственным верным решением. И пропадёт долг.
Долг! Егор – должник. Только родился, стал уже должен. Кто-то собирает долги, ему все должны, а он, Егор, сколько ни отдаёт, всё из пут выбраться не может.

                71

Егор извинительно хохотнул. Он ощутил настойчивое усилие какого-то воспоминания. То ли вчерашнего сна…Впрочем, что снилось?
Какая-то рыхлотелая, коротконогая женщина, она открывала калитку. С трудом выпихивала себя на улицу. Двор окружали два пролёта прясел забора, почему-то жерди из берёзы. Белая лошадь. норовит выбить один пролёт. Чья-то фигура, сцепив руки за спиной, уходила в туман.
Коротконогая женщина, белая лошадь, фигура, уходящая в туман…Да, ещё мерещилось вытянутое, застывшее лицо, на котором нет ни тени удивления и любопытства. О чём говорил сон? Что в мире ничего не ново?
Белый конь, ломящийся в ограду, не к добру.
Болезненное чувство проникло в костный мозг. И мысль, что он такой, какой есть, он не может стать тем, кем не является.
Сон заставил, вспоминая, начать принюхиваться – запах какой-то застойный, скорее, смрадный почудился. Откуда душок?
Что странно, Егор и себя во сне видел. Стоял в стороне и бессмысленно пинал ссохшийся кусок грязи.
Он судорожно стал ловит воздух губами.
И как добавление - пляшущие человечки, туман.
Рука из темноты бросила горсть песка, потом ещё и ещё. Забелела тропинка. Сдавило горло. Не то чтобы сильно, но этого хватило, чтобы встряхнуться. Он ощутил, как тепло излилось из тела.
Почему-то чувствовал себя во сне Егор ягнёнком. Знал, что его будут стричь, возможно, ожидал этого. Сунь кто ему в руки ножницы, взялся бы точить. Во сне он всё спокойно принимал, что посылала судьба.
«Кстати, сегодня пятница,- подумал Егор.- Гори всё ясным огнём!»
Хорошо бы заиметь какой-никакой оберег, талисман, амулет. Обложиться такими побрякушками с ног до головы. Вреда от них не будет. Что касается пользы, тут большой вопрос.
«Вот,- подумал Егор,- лежишь ночью без сна, прислушиваешься ко всему: то половица скрипнет, то мышь заскребёт между обоями, то машина проедет, лежишь, думаешь, страдаешь. Здоровье портишь».
Белёсое небо, солнце где-то за высокими облаками. Воздух стал колюч и остёр. Голова, правда, прояснилась, зато накатило уныние. Всё что-то обещало, но если что и приходило, то поспешно и преждевременно. Всё говорило: подожди немного, а там будет видно.
Егор прекрасно понимал, что не спит, понимал, кто он такой, зачем припёрся в овраг, чего ждёт. Он вменяем. В данном состоянии есть элемент злости, так хорошая злость не худший помощник.
В голову приходит, что спросить кое-что надо. Звуки глохли, мысли исчезали. Какими ветрами мысли приносит? В голове точно сквозняк, подумал об одном, как другое выдуло.
Рвань, рвань мыслей.
Сейчас он такой, через час стал другим. Завтрашний он сегодняшним никогда не будет.
Как бы отпустило. Егор почувствовал себя свободным, мог радоваться сновидческим радостям.
Из дома выходил один Егор Ожгибцев, в овраг спускался тот же, телесно, Егор, но с другим содержанием, сейчас, стоя возле камня, он понимал, что тому, что должно случиться, ничто не помешает. Но всё должно произойти с пользой.
Снова вспомнился тот проклятый чёрный шар. Им навеяно. Что тогда было?
Егор не раз возвращался к тому моменту, когда откуда-то из-за спины, ну, не из стены, из него самого, выплыл, вытек чёрный, зубчатый шарик, размером с детский резиновый мяч. Холодный. Тепла Егор не ощутил от него. Непоколебимо устойчивый шар, в равновесии. Плавно через комнату проплыл, и в углу пропал. В стену ушёл. Не оставив ни единой отметины.
Сосуд с душой раскупорился? Не мог же взяться ниоткуда тот шарик. И не мистика тот шар, в здравом уме Егор находился. Не пил тогда.
Это после маета началась. Это после напостоянно поселилось чувство, что ему надо спуститься в какую-то яму, в темноту. В прямом смысле спуститься в яму, в переносном, мол, трудности ожидают,- никто не объяснял. Зачем? А где та яма, думалось?
Хорошо шахтёрам. Каждый день под землю спускаются.
Конечно, посланец из «ниоткуда» с кем попало, баловаться не станет. Чёрный шар именно посланец из ниоткуда. Он проплыл через комнату осторожно и избирательно. Прикоснулся и исчез. Позорно бежал.
С нечистью Егор до этого никогда не имел дело.
Когда он забредал в воду, в том месте, где не знал дно, тоже что-то в нём, в процессе погружения, поднималось. Сжималось и до уровня груди перемещение происходило. Душевно-воздушный пузырь страха выдавливался.
Может, тот вытекший чёрный шарик был вселенский разум, каким Егора наделили при рождении? Вытек шарик разума из Егора,  и лишился он возможности оценивать происходящее.
Какая разница, наполовину чист, или всего лишь клякса-пятно на нём поставлена? Меченым Егор стал. С чистого листа второй раз жизнь ему не начать. А Егор не второй, и даже не третий раз пытается начать жизнь.  И что? По всему выходило, что ему надо лечь на спину, сложить лапки на груди, и ждать конца.
Но ведь нет чувства потери. Нет и ощущения, что он – это есть он! Пустота внутри, и всё как бы пропускается через эту пустоту.
Что странно, эту пустоту кто-то периодически взбалтывает. Как бутылку водки и подсолнечного масла, стоит потрясти содержимое – состав получится цвета молока, а потом снова отстоится. Егор такое наблюдал: сосед этой смесью-отравой  от рака лечился.
Многое купить нельзя. Почему-то при этом Егор посмотрел вверх. Что уж точно, звёзды точно не купишь.
Ни страха нет, ни возбуждения, ни заботы о том, что случится дальше. Разброд мыслей. Мысли не хотели собираться друг с другом. Сквозное отверстие внутри. Дыра. Сквозняк.
Понятно, если ту дыру прожгло внезапное понимание-озарение, то чертыхаться бесполезно, чёрта-два, она не зарастёт сразу. Будет ныть, будет постоянно напоминать о себе дискомфортом незаполненности.
Что-то отгородило Егора от всего, что было вокруг. Ему захотелось снова наткнуться на взгляд ярко-зелёных глаз Улии. Лицо у неё без всякой косметики, припухшие веки. Кажется, от её глаз разбегались озорные лучики-морщинки.
Сто лет назад он видел Улию. Сто лет назад.
Охватило мертвенное отупение.
«Раз из меня «что-то» вытекло, то это «что-то» должно замениться чем-то другим. Одна религия меняется на другую. Верил во что-то,- поменял веру. Это как грипп: хочешь не хочешь, а выздоровление требует какого-то времени. А как быть с душой? Она  даётся на отрезок определённой жизни. Ни отмыть её нельзя, ни поменять. Разве что, продать. Дьяволу? Что-то же вытекло?»
Недостаток в одном месте, формирует переизбыток чего-то в другом месте. И что? И недостаток создаёт проблемы, не меньшие проблемы создаёт и переизбыток. Борьба с лишним весом тому пример.
Егор не знал, злиться ему или смеяться. В детстве утверждение было: тот счастлив, кто землю ел. Что-что, а он землю не ел. Судьба, счастье – штуки опасные, с ними лучше не шутить.
Неужели, он до сих пор живёт с рассудком дошкольника?
С лишним весом понятно – жрать меньше надо, и не ходить пришибленным.
«Смешинку» съешь – плохо, беспричинное веселье, словно кто-то щекочет – тоже не лучше. Возникла депрессия – минимум гарантированных неприятностей обеспечена. Куда ни кинься, всюду не так.
А из тумана смеющееся лицо выпячивается. Оно никак не идёт из головы. Егор видит веснушки, крупные зубы. Открытый рот. Верхняя губа выгибается к носу из-за выпирающих передних зубов. Крысиный оскал.
Кого винить во всём? Себя? Так от него мало что зависит. Винить систему? Конечно, система во всём виновата. Сейчас никакой системы нет. Время бессистемности. Выживай, как можешь. Лезь по головам вверх. Рой яму ближнему. Меняйся, чтобы ты завтрашний не походил на себя сегодняшнего. И не спорь. Не затевай войны. В войне нет победителей. Все в проигрыше.
Время, в котором перестают радоваться шуткам. Одно желание – сорвать зло на ком-то, в этом есть глубокое удовлетворение.
Все мысли гуляли в одну сторону – от себя. Как бы ни думал, о чём бы ни думал, для себя оправдание никак не найти.
Внезапно Егор подумал о том, что почему-то не видит тень. Ни от камня, ни от деревьев. Нет дорожки. Вспомнил, что и Улия тень не отбрасывала.
Или в овраге ничто не может отражать солнце и луну, или, в момент ощущения небытия, тут всё становилось бестелесным. Чтобы проверить своё умозаключение, Егор расставил руки, должен был отразиться крест. Креста не было.
Странные вещи творились. Не сделался же он прозрачным, не затвердел подобно алмазу. А у алмаза тень есть? Бредовые утверждения не требовали доказательств.
То женщина причудилась, то возник мужской силуэт. Что-то потянулось к Егору. Вот-вот дотронется. Что-то лизнуло, кисельная влажность была обволакивающей.
Во рту горько-горько. Егор оцепенел. Он превратился в один большой знак вопроса. Для всех. Вопросительный знак – это значило, что только половина сердца чувствовало. Нельзя любить человека с половинкой чувствительного сердца.
Егор испугался. Хотя пугаться не было причины. Силуэт незнакомца не выглядел так уж страшно. Глаза, правда, нечеловеческие, большие-большие, синие-синие. Назойливый взгляд глаз вызывал щекотку. Седая длинная борода,- чем не Старик Хоттабыч?
Послышалось тихое сухое покашливание. Дух пошевелился. Правильно, тысячу лет просидеть в бутылке,- приятного мало. Движение вызвало как бы сотрясение воздуха.
Ни на сантиметр ничего не сдвинулось. Как же тогда быть с утверждением, что всё движется?
Больше всего сбивало Егора с толку собственная невозмутимость: и боялся, и вроде как, не боялся. Ни того, что происходило, ни того, что могло случиться. Он не понимал, откуда появилась эта дурацкая уверенность, что плохого не произойдёт. Во всяком случае, не придётся на амбразуру кидаться. Чужд ему героизм, граничащий с маразмом.
События развивались по своим законам. «Роковой» час откладывался. Тяжёлая одурь была где-то на подходе.
Егор словно съёживался. Таял, как восковой человечек. Тем не менее, правда каплей за каплей проникала в него и всё стало постепенно вставать на свои места. Всё стало обретать смысл. Обиды, измена, бегство.
Егора не очень занимала проблема жизни после смерти. Никто толком не знает точного ответа на вопрос, что будет с ним, когда он умрёт? Можно поразмышлять о непоправимости такого события. Хотелось бы, чтобы непоправимых событий  было меньше.
Но ведь нельзя быть уверенным до конца. Нельзя!
Жизнь никогда не посвящала Егора в свои планы. Ни в грош его не ставила.
Смутно-смутно издалека доносился гомон, не гомон, скорее, ропот. Роптать могут и деревья. Только вот недовольство никак на стволах деревьев не отпечатается. Ствол дерева не лицо человека с измученными собачьими глазами. Почему именно с собачьими? Почему на белом стволе берёзы не может отразиться белое-белое до бледности лицо?
Егора затрясло. С его губ сорвался странный звук. Сквозняк вырвался из самых глубоких уголков его души. Он начал мёрзнуть. Хорошо бы развести костёр.
Конечно, если нет характера, то и приходится тащиться в хвосте жизни. Будь он понахрапистей, не стеснялся бы стукнуть, где надо, кулаком по столу, или, как один руководитель, снять ботинок, и по…запустить бы его в ненавистную рожу.
Ботинок не хватит, если всем запускать ими в рожу. Можно и промахнуться, сдачу получить.
Но должна, должна жизнь подарить – пусть на время – покой и любовь.  Что-то нехорошее она проделывала с Егором.
Не проходит ощущение настойчивого усилия какого-то воспоминания. Интерпретация события – личное дело каждого. Она не поддаётся рациональным объяснениям.
Что, всё предопределено?
Да. вмешались высшие силы.
Егору предстоит попрощаться, завершить важную встречу. Сделать шаг навстречу, распахнуть объятия, тогда тысяча ответов пробудятся.
Что такое жизнь? Кто-то сказал, что жизнь – борьба. Жизнь – в первую очередь, горение всего в кислороде. Значит, всё зависит от наличия кислорода. Когда его много – сгораешь быстро.
Жизнь – это и обиды, и вкрапления признаков остаточного примитивизма, обезьянничанье.
Всё не плохо, если б меру знать. Но сдержанность, мера, не очень котируется. Для приобретения устойчивости, жизнь должна быть отравлена, воздух – тоже. Зараза трудностей должна быть кругом. Чем больше одного, тем больше и другого. Чтобы что-то поджечь, спичку поднести надо.
Раз обиды разрастаются с возрастом, то надо ограничить срок жизни. Свои законы есть у природы, свои законы правят людьми. Надо совместить несовместимое.
Чего больше всего Егор боится? Боится, что ничего не случится. Боится, что самому не удастся проверить результат. Это только наглым скотам всё сходит с рук.
Ощущение, что небо стало тяжёлым, перегруженное звёздами, потихоньку стало опускаться вниз. Чувство: как будто он оглядывается назад и видит короткие прожитые месяцы, словно островки на реке. Егору хочется всё завершить как можно скорее.
Какого чёрта, вот ещё, озаботился, как к нему относятся люди?
Сколько оплеух  получал со всех сторон.
Марию бесило от Егоровой размеренности, от, вроде бы, взвешивания каждого слова. И не только Марию бесило. Все, в конце концов, начинали говорить строго. А это не рождало привязанность. Егор просто не в силах возражать кому-либо из страха, не быть понятым, что его могут невзлюбить.
Мария вылупком обозвала. Ни в одном словаре такого слова нет. Вылупок, наверное, преждевременно проклюнувшийся птенец. Недоношенный. Недоделанный. Без всепоглощающей влюблённости. Без ощущения, что он кому-то нужен.
В груди словно что-то вспухло, натянулось.
Нелюбовь вполне естественна, чего из-за этого беспокоиться. Секс главенствует. Во всём.  Сексуют отношения, сексуют работу. По крайней мере, увлечённые друг другом, теперь не будут неделю ходить, держась за руки.  Утром познакомились – вечером в постель. Счастливы, как свиньи, дорвавшиеся до хорошей лужи. Омерзительно. Но такова жизнь. За деньги всё можно купить. Всё.
Чистоплюй. Чего ж сам меняешь баб? Надо быть религиозным человеком.
Егор будто застрял между злостью и усталостью. Праведный кнут, каким хлестал сам себя, которым исполосовал свою душу, истрепался.
Глубоко внутри какая-то часть его испытала облегчение.
Ноет в той стороне груди, где сердце. Какая-нибудь ишемическая болезнь,  будь она неладна. Разобьёт инсульт в овраге, никто не поможет. И не найдут.
Что нужно делать, когда сдавит грудину, Егор попытался вспомнить. Первое – не делать резких движений, дышать глубоко, думать о чём-то успокаивающем. Откуда в овраге умиротворяющие мысли?
Егор задержал дыхание, начал считать про себя. Пять секунд, десять секунд, двадцать пять секунд. Пришлось выдохнуть. Слава богу, что не на дне реки,- иначе захлебнулся бы. Ужасная смерть, жуткие последние секунды, когда телу нужен воздух, а его нет.
Закружилась голова. Конечно же, от тошнотворной мысли. Тяжёлый воздух в овраге. Это в первый момент показалось, что здесь – благодать.
О чём думает мышь, когда видит перед собой открытую пасть змеи, когда её сковывает гипнотический взгляд? Она что-нибудь видит? Скорее всего, нет!
Егора прожгло осознание, что на протяжении какого-то отрезка времени он ни разу не вспомнил об Улии, даже не посмотрел в её сторону. Мысли витали вокруг прошлой мечты.
Забавно.
А ведь мечта была. Заиметь свой кабинет, стеллаж с книгами, пишущую машинку, стол. Попробовать писать. Оказалось, что нет у него силы духа, необходимой для каждодневного письма. И эти мысли о писанине теперь не влекли, а скорее угнетали.
Может, запашок виноват, каким пахнуло, этот странный, не очень приятный душок пустоты  и уныния, своей ненужности? Неудача так пахнет.
А какой запах у удачи?
Кукушка может куковать и днём и ночью. Причём тут кукушка? В августе никакая кукушка не кукует.
Опять показалось, что послышался гомон. Душераздирающий вопль. Терзаемая муками душа подавала голос. На первом ярусе Дантова ада он находится?
Егор знал. что в зарождающихся отношениях бывают сладостные мгновения. Которые остаются в памяти если и не навсегда, то надолго. И что?
Его мысли – признак остаточного примитивизма. Может, это и не такая плохая штука, лишь бы знать меру. Мера не котируется. Количество картошки мерами определяли.
Во всём виноват максимализм. От него озлобленность. Озлобленность и от слишком большого хотения в жизни.
Всегда чего-то не хватает, вечно что-то не так. И это дурацкое желание выглядеть многозначительно...
Только идеалист чёртов, абсолютно уверен в себе. Идеалист – циник, у него дефект мозга.
Что только в голову не приходило. Как бы там ни было, но день угасал. Фитиль лампы прикручивало солнце. Черёд луны подходил. Одно угасает, другое воскресает. Рядом с красотой всегда печаль. Что-то длиннее, что-то короче. Печаль, её ощущение, всегда длинное.
А стало ведь легче. Захотелось есть.
Состояние противоестественности, желание есть,- всё это призывали смириться.
По правде, Егор не хотел возвращаться к тому, что было до момента возникновения перед ним Улии. Никаких отговорок, никаких попыток сбежать. Ощущение было такое, будто ему наступили каблуком на сердце.
Необыкновенные глаза – огромные. Умные. Это у неё, у Улии. С какой лёгкостью он мог бы влюбиться в такую девушку. И какой тяжёлой стала бы жизнь, если бы такое случилось.
Почему?
По кочану!
А вода в ручье журчит. Нет случайных звуков в природе. Вода журчит, напоминая о малости человека.
Единственная справедливая истина в том, что никто не знает, что будет с ним завтра…
Существует только настоящее, только ради чего стоит жить. Не стоит тонуть в придумках.
Всему когда-нибудь приходит конец.
Правда, так считается, причиняет боль. Если вслушаться в слова, если перенести то, что Егор говорит о ком-то на него самого, может быть, это и не так уж важно, но возникало стремление убежать от того, что он есть на самом деле и откуда он родом. Нет, он сам себе не может нравиться, именно по этому он вживался в некий образ, пытаясь жить, чтобы не срамить собственное создание.
Убогое воображение. Блаженная дрёма как мягкая подушка. Обалдел от одиночества.
Егор ругнул себя за ложь. Глупо, но это единственное, что пришло ему в голову. Он, когда наступали плохие времена, когда всё катилось ко всем чертям, цеплялся за ложь.
Собственное создание – факт. Бесполезный факт. Но кто-то же манипулирует и его жизнью, и жизнями других людей. Манипулирует, и это им, ему. Егору, нравится.
Отколь эта уверенность? Откуда приходят знания, как поступать в том или ином случае?
Всё, конечно, до поры до времени. Чтобы, как говорят, не гикнуться, не сойти с катушек, требуется иногда делать два шага назад. Раз и два. Вылезти из оболочки. Тщеславие осадить.
Нет, хвала всевышнему, Егор живой, он здоров. Всё хорошо, если бы не грусть, если бы не пугающие мысли, если бы не невозможность расслабиться. Мысли угнетали, мысли заставляли ощетиниваться. Против кого?
«Наверное,- подумал Егор,- я очень впечатлителен. Как можно переживать по поводу событий, уже случившихся, только потому, что чуть-чуть больше появилась возможность узнать? А про те события, которым только предстоит случиться, вообще голову ломать не стоит».
Всё было бы по-другому, если бы возможность жить во второй раз предоставлялась. Набрался бы опыта в первой жизни, любой опыт представляет ценность, потом, прежде чем совершить глупость, подумал бы, приценился, вспомнил результат прошлого. Потом, конечно же, не продешевил бы.
Минуту назад испытал душевный подъём, но всё внезапно кончилось, мираж рассеялся, пришлось вернуться к серой повседневности. А там испытал приподнятое настроение, ощущение лёгкости.
А сейчас, что, сейчас только на везенье надеяться надо.
Егор вздохнул, честное слово, вроде как с облегчением. Мысли надо направить туда, куда идти собрался.
Бзики как-то связаны с фазами Луны. И человеческое «не ведать, что творишь» из этой же оперы. Проход, переход, называть как угодно можно, между перескоком из одного состояния в другое, только сведущий человек почувствует. Немного одержимый.
Одержимые примитивны, но для них открыт путь к чудесам.
Свет, откуда-то пробился свет. Егор втянул ноздрями воздух, как старый пёс, которому что и оставалось, так уповать на обоняние – глаза не видят то, что им надо видеть.
Не слышишь, не видишь, не чувствуешь, значит, ничего и нет.  Страусиный приёмчик, сунуть голову в песок.
Не плохо бы сымитировать такое движение. Что для этого нужно – отойти в сторону, принюхаться ненадолго, привыкнуть.
Выбор за Егором, сколько сил ему тратить на всякие пустяки. Всякая вещь для него имеет своё имя, всякое действие его словом определяется. Хорошо бы, что бы всё случалось очень постепенно.
Стоит вот Егор на обочине, и вглядывается в собственную жизнь со стороны, она многолика, им же, раздробившимся на множество множеств, проплывает мимо.
В сказке даётся три попытки угадать, кто есть кто. В жизни, главная, всегда одна попытка – первая. И Егору нужно сделать шаг, чтобы выдернуть  с первой попытки самого себя.

                72

У каждого свои причуды. Егор хихикнул. Звук собственного смеха ему показался жутким. Он тут же заткнулся. В каждом событии есть скрытый смысл. Всё должно происходить и происходит так, как предписано свыше. Даже если бы Егор попытался нарушить небесное предписание, ничего у него не получилось бы.
Нечто Егора держало на тропе. Неинтересная глупость, депрессия, какая-то странная рассеянность. Вроде бы, ему требуется уладить какие-то дела, а в голову не приходил перечень этих самых дел.
Ему надо выдернуть себя, потому что понимал, что никто, все и каждый, не будут им восхищаться.
Он вроде как спит, и не спит. Хочет вспомнить, и не выходит. Не доходит серьёзность происходящего. Не получалось убедить себя, проверить первое впечатление.
Его миссия увести себя. Он, Егор, не подлежит критике. Он – не настоящий. В этом овраге он – легенда. Ему, первому жителю Козульки, предстоит перешагнуть рубеж камня. Он – первый. А ну как тропу, по которой спустился вниз, назовут Егоровой?
«Чтобы оставить память, нужно идти на риск. Хотение должно перебороть нехотение. Нехотение – то же самое хотение, с обратным знаком. А вообще-то, всё – ерунда».
Егор сделал неопределённый жест рукой.
Отстранённая невозмутимость – мучительный труд. Пускай считают, что он беспечен. Натуры беспечные часто тянутся к суровой правде, путая глубокомыслие с напыщенностью, надеясь, что их собственная интуиция не подведёт.
Егор в момент размышления казался глуповатым. Мрачным и пасмурным. Настоящий брюзга.
Но ведь нельзя судить о человеке с первого взгляда, хотя, первое впечатление, основанное на интуиции, бывает самое правильное.
Нет у Егора глубины. Тявкающий, недовольный щенок. Такие всегда напряжены.
Ухо чётко к чему-то прислушивалось. Он пытался в витающей вокруг тишине что-то выхватить.
Мысли чем-то неприятно задели. Сам себя отчитать Егор не мог. Он и без стойки готов был накинуться на кого угодно. Подловить на жесте, слове и вонзить жало.
Долго удерживаться на краю бездны,- у него не хватит сил. Скатится вниз. Кричать бесполезно, голос, отразившись от стенок оврага, возвратится эхом.
Пустота тишины, казалось, втягивала не только его, но и весь мир. И нет другого выхода, кроме как броситься в эту бездну.
Егор, казалось бы, забыл про всё на свете, забыл даже про девушку. Пустота завладела сердцем, связала руки и ноги, перепутала, расшевелив, мозговые извилины.
Загляни, кто, Егору в душу – холодный, живой и не живой, настоящий и сплошь паутиной затянутый,- сколько мучительного труда понадобилось бы, чтобы во всём разобраться.
Время дурное, время проклятое, никакой уверенности. Время, в котором реальность от иллюзий никак не отличить. То ли все маски носят, скрывая так самого себя от того, кто он на самом деле, то ли роль теперь у всех – быть актёром погорелого театра.
Никак Егору не очнуться. Уйти – не может, так как не способен жить там, наверху. Согнуться в готовности следовать по тропке за камень,- для этого надо вступить в схватку с пустотой. Что ему ждать?
Пчела вон ячейку сама строит, отгораживает своё место, личный запас делает. И никто не прогрызает стенку соты. А человек,- всю жизнь пытается вспомнить какое-то минутное озарение, миг поймать хочет, тот миг, в процессе которого он сможет истину постичь. Фиг вам, истина не хуже того банного обмылка, она постоянно ускользает.
Вот и приходится вспоминать памятную фразу. Слышал её Егор, но не записал сразу. Может, и писал на клочке бумажки, да забыл, куда засунул. Забытого о несуществовании больше. Не может сходу Егор полюбить тех, кого ему доверяют. Для этого ему надо по-особому вывернуться и постараться.
Почему-то, когда пьяный, так много чего ему вспоминалось, понятливым делался, а утром, с похмелья, ничего в голову не приходило, ничего не вспоминалось. Правды как бы и не было.
Там уступил, там поддался… и вот уже стал не такой, каким был. Правды захотел. Правда в одном – бойся людей. Живи так, как хочешь. Иди вперёд, не оглядывайся. И нечего свою вину разглядывать
То, что привиделось сегодня, завтра нужно будет объяснить. Не может так быть, чтобы у одного было всё, а другой палец бы сосал. Хорошо, если свой, а то бывает, сосут первый протянутый, неизвестно кем, неизвестно, где побывавший.
Протянутый палец – это расплата. За любую полученную кроху от жизни, дорогую цену приходится платить. Самое дорогое от сердца отрывать.
Сложная штука жизнь, с неразрешимыми загадками. В минуты слабости любой удар приходится в цель, выступает кровь. По жилам начинает змеиться яд оскорблённого самолюбия.
Не выдержал правды Егор.
«Большое тебе спасибо!
В такт произнесённым про себя словам, Егор мотнул головой. Преувеличенная учтивость обиженного человека вызвала досаду. Какой толк от иронии, если не перед кем красоваться? Да и говорил он, обращаясь не конкретно к кому-то, а просто к возникшему перед глазами фантому – к жизни.
Он совершенно точно знал, что и он чего-то хочет, и жизнь хочет раскрыть перед ним одну из своих потайных дверей. Это, с одной стороны, придавало уверенности там, где в другом случае её могло бы не хватить.
А толку-то, толку?
- Могу я поговорить с тобой?
Егор пожал плечами. Проблем больно много. Не каких-то глобальных, а скучных, заурядных, ежедневных проблемок. Занудной жизнь выходила.
Скрутить бы у жизни руки за спину, одним движением разорвать платье сверху донизу, чтоб никаких тайн. Заткнуть рот поцелуем. Целовать бы, целовать, чувствуя странную всесильность, отличающуюся в это время от всего, что было до этого момента.
Податливость женского тела пьянит, раззадоривает. Даёшь волю рукам, руки назойливо блудят. Так и женское тело начинает откликаться, отвечать на ласки. Ещё чуть-чуть. До блаженства миг. В этот миг пронзает острейшая боль, она нестерпима.
Стоит расслабиться, как жизнь начинает бить. Безжалостно. Тщательно выверенным движением. Наотмашь. К битью редко кто оказывается готовым. Даже, если что-то и предполагал, выстраивал что-то подобие защиты, удар у жизни по-изуверски точен.
Нет сил у Егора, сделать шаг. Не иначе наткнулся на закрытую дверь. Любая дверь, как её ни заделывай, как ни подпирай, всё равно остаётся дверью. В любой момент её могут открыть.
Егор улыбнулся с горькой иронией. Беззащитен перед стервозными выходками жизни. Как хочется стать в угол, и прижаться лицом к стене. По крайней мере, тогда он будет защищён с трёх сторон.
С трёх, с двух сторон,- какая разница? Ахилла в пятку убили. На него, Егора, можно давить до какого-то предела, дальше – или сопротивление, или превращение в слизняка.
Возможным может быть всё. Егор хотел понять, что он может извлечь. Он оказался в овраге вовсе не для того. чтобы исполнить чьи-то пожелания.
Егор чувствовал, что крепко-крепко, до боли в плечах пытается зажать жизнь-женщину, а она выскальзывает из объятий, будто намазанная маслом. И из живота её, где-то на уровне солнечного сплетения, растёт вытянутый, в защитной оболочке пузырь. Донельзя измятый, в шрамах, израненный. Пузырь - душа, вот-вот оторвётся от  соединяющей ниточки.
Что делать – вот вопрос. Где бы набраться смелости.
 Всё отодвигается в прошлое.
 Как прожить жизнь?
Дурость какая-то накатила. Дурость! Но ведь о том, что дурость есть дурость, поймёшь, когда загонят в угол.
Почему-то хочется всё время просить прощения. Странно. В чём провинился? Что за абстрактная проблема не даёт успокоения? Что надо осмыслить?
Егор внезапно почувствовал, что думает совершенно искренне. Все слова принадлежат ему. Он позволяет словам таять в пространстве оврага.
Свернуться бы подобно кошке в клубок, ни ушей, ни глаз, исчезнуть навсегда со всех планов, и со страниц небесной книги, и вообще, отовсюду. Уйти в сон.
Он не знает, кто он. Только что перестал мотать по дорожке стадиона вечности круги. Перед Егором финишная прямая. Длинная-длинная рука Улии, с зажатым в ладони секундомером, вытянута навстречу бегущему Егору. Трибуны замерли. От любого, ставшего на круг жизни, ждут рекорд. Редко кто способен распределить силы так, чтобы рвануть последнюю стометровку, порвать ленточку ослепительного счастья, и упасть в изнеможении.
Набегут судьи, врачи, фоторепортёры. Толпа. Носилки. Хвалебные речи.
Ничего не нужно. Память изменилась. В прошлом она, в будущем? Каким прибором измерить происходящее? В чём бессмертность?
Страшнее всего для Егора была утрата всякого представления о том, что он, Егор, был несколько лет назад счастлив, а теперь оказался убаюканным простофилей. Который не сумел справиться с жизнью. Думает только о себе.
Жизни плевать, что происходит с отдельным человеком изо дня в день. Таких отдельных, человеко-людей, у неё девять миллиардов. Столько же жизнь и обстоятельства спровадили на тот свет. Хуже или лучше те люди были, а не всё ли равно.
Для того чтобы что-то узнать, необходимо, чтобы это что-то случилось. Что будет после смерти? Что будет, то и будет. Ничего нового. Всё уже было. Жизнь – повторение.
Что-то томило Егора, что-то угнетало. Неопределённость. Полоса такая в жизни. Сколько полос припасено для него? Семь? Две?
Задавать вопросы, и самому отвечать на них – верх цинизма. Никакого продвижения. Пару надо найти себе. Только в пару нельзя подбирать человека, у которого то же восприятие жизни, те же слабости.
В один миг причудилась жена. Своенравная упрямица. В тот момент причудилась, когда слёзы у неё высохли, когда гордо вздёрнула подбородок, когда поджала губы, когда, выговорив своё, дочь не твоя, стояла, гордо выпрямившись и смотрела почти презрительно.
Наверное, тогда у жены было истинное лицо. Она была хозяйкой положения.
А раньше куда глядел? Какое может быть доверие? Кто-то всегда бывает первее первого. Кто-то недостатки уравновешивает.
В минуту, когда надо все мысли сконцентрировать на том, как бы выжить, как бы получить ответ, куда направить стопы, думается обо всём, и ни о чём. Один вопрос тянет другой, появляется необходимость в третьем – конца нет этим вопросам.
Егору хотелось бы вернуться в прошлое, вновь обрести спокойствие. Нерассуждающую любовь…Увы…Остались тени прошлых чувств. Они мучают.
Снова почудилась бледная тень, но уже в струящемся одеянии. Егора явно куда-то зовут. Послышался шум Егор выпрямился. Голова закружилась, хорошо бы опереться о стену.
Он едва дышал, сдавило нутро от волнения.
Егор почувствовал, что чужая жизнь начала втягивать его. Ему захотелось узнать эту жизнь. понять. В той жизни наладить и свою.
Ну и пусть, что ему изменил успех, пусть, пока всё не может развиться ни во что. Пусть, он не хочет ничего брать на себя…
Он сам себе кажется верным.
Его мучивший вопрос, своего рода - утёс, он пережил сотни поколений, распадались империи, утонула Атлантида, открыли два Полюса, человек побывал на Луне, страшно подумать, что такой же вопрос задавали и сто лет назад, и тысячу лет, и пять тысяч лет назад: «Как выжить?»
Выжить – не вообще, а выжить именно в эту минуту, этим днём.
Жизнь – особа женского рода, она потому и зверствует, что не любит никого. Мелко пакостит. Егор живёт, а его не любят.
Правильно, человек не спит с жизнью, не является её любовником, не ублажает. Из-за этого жизнь-женщина кобелится и зверствует. Она знает, что Егор её когда-нибудь оставит.
Двумя словами, как Егор ни пытался, жизнь ему не удавалось описать. Описать двумя словами, это как стакан с водой изобразить. Ведь он не контролирует происходящее, не воздействует на процессы. Он плывёт себе по течению.
Ведь так и надо: не провоцируй, не ограничивай желания, соглашайся сходу на все предложения, всё одно, выполнить их не хватит ни сил, ни времени,- только так можно заработать уважение.
Полная белиберда.
Конечно, белиберда. В белиберду ни о чём не думаешь. Где-то идёт война, гибнут люди, где-то упал самолёт, где-то утонул паром, кто-то с кем-то спит, из-за куска хлеба дерутся. Но это не угнетает. По большому счёту, то, что происходит с кем-то, на это плевать.
Егор если и думал об этом, то без всякого чувства. Его не терзали ни страх, ни злость, ни зависть. И отчаяния не было. Есть у него недостатки, он сам их не замечал, не придавал значения. Проявление недостатков – гордыня.
Мысли вертелись вокруг одного и того же, фантазий в голову не приходило.
«Как жить?»
Винить просто жизнь, во всей её многообразии – глупо. Не жизнь виновата, а судьба. Судьбы у всех разные. Одному всё с рук сходит, его, если что, только пожурят, ну, подзатыльник отвесят, другому сполна выдадут всё причитающее.
- Я сомневаюсь во всём, что касается меня. Фальшивый, насквозь лживый. Паршиво,- пробормотал Егор.- Очень паршиво.
- Нет у меня этого самого чувства – собственного достоинства. Нищему оно ни к чему. Я не лунатик, не способен по ночам ходить по крышам. Не знаю, как надо жить.

                73

А глаза, между тем, смесью решимости и сомнения наполнялись. С одной стороны – всё было просто, с другой – сложно.
Есть у Егора странное сомнение, которому он не то чтобы доверял, а…Слишком очевидно, что он не тянет на нормального человека. Нормальный человек со странностями? Угроза какая-то от него исходила, не конкретно, не вообще, а гипотетически.
Собственное достоинство – это внушающая уважение отстранённость, умение постоять за себя. Свобода и жажда движения. Вера в себя. Ощущение неуюта от слишком пристального взгляда, когда, кажется, насквозь видят.
Может, кто-то, с этим самым собственным достоинством, романтическая натуры, мечтатель, полон идей, но энтузиазм, если можно это слово применить к этому «кто-то», у него грошовый, быстро иссякает. В любом случае, ко всем надо относиться с уважением. Людское чудачество – есть всего лишь чудачество.
Вот Егору волей – неволей приходится делаться равнодушным. Равнодушным снаружи, внешне, а внутри – ёжик бродит, не ёжик, а досада в образе целого дикобраза с растопыренными иголками.
Не понять, что его бесит? Ну, не получается что-то, изображая предупредительность, отойди в сторонку, подумай, помолчи. Не заводись на молоке. За прекрасным лицом не обязательно скрывается добрая душа. Рано или поздно всё равно придётся когда-то признать поражение. Жизнь конечна.
Что-то в последнее время всё стало не так уж очень хорошо. Взойдёт полная луна, и Егора начинают корёжить мысли, он превращается в нечто кошмарное. И усталость пропадала, и страх отваливался. В голове проносились сотни вопросов. Как, по-настоящему, устроена крысиная жизнь? Ночь – их время.
Не понять, чего Егор начал бояться. Он не сумасшедший, чтобы бояться невесть чего. И не неизвестность его пугала.
Померк свет. Вправо, влево – всё заполонила чуть приподнятая над землёю тишина. Голое брюхо неба заполнило верх. Хорошо ещё, что по склону оврага растут высоченные ёлки, только они удерживают свод, иначе небо всё давным давно расплющило бы.
Никакого просвета. Точкой на месте пупка на брюхе чернеет ворона. В том месте должно светить солнце.
Егор задрал голову. Жуть вверху, жуть.
Запалено дыша, вечность выпустила длинный язык, из синевы почти до земли вытянулось облако, похожее на огурец. Язык, облако, огурец…Синева, вечность…В этой причудливости понятий есть что-то завораживающее.
Неотрывно преследует беспокойство и чувство собственной беззащитности.
События прошлого есть всего лишь неплохое дополнение теперешнего. Ни будущее не тревожит, ни настоящее не обременяет.
Перевёл глаза с одного на другое, на камень, потом на заросший лесом откос, на небо, невидяще скользнул по женскому силуэту, как тут же почувствовал потребность в передыхе.
Если  пуп свода проткнуть осью, и попытаться раскрутить не всю Землю, а участок вокруг себя, то, таким манером, можно создать свой мир. И, пускай, другие миры шатаются, рассыпаются, скрипят, в его мире вечная искра, им, Егором, высеченная, вечное время вспышки высвечивать будет.
«Вечное лучше заменить словом – долго... Долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал…Пушкин, может, и пробуждал».
Чёрт его знает, что только в минуту не подумается. Одна мысль, следуя за другой, переполняет впечатлениями. Или снимает напряжение, принося облегчение, или, наоборот, обездвиживает, рождая страх.
Егору и правда вдруг послышалось чьё-то неровное дыхание. Лицо начала кривить самопроизвольная улыбка.
Улыбка, за которой нет чувства, скорее всего, одна из самых страшных гримас. Вроде бы, и не корчишь гримасу, она помимо хотения на лице угнездилась, о чём она говорит, конечно же, о том, что не бывает такого, чтобы женщина, допустим, чуть ли не всю жизнь любила одного мужчину.
Минуту – может быть, год, месяц – это тоже допустить можно. Можно допустить, что она счастлива будет какое-то время. Так счастье объёмом талии измеряется, оно глупое и пустое чувство. Счастье постоянно кормить надо. Как кур, которые в счастливой поре яйца несут. Счастье в яйце.
Женщина помнит, сколько детей родила, а помнит курица все отложенные ею яйца?
Нет никаких дурацких правил вообще. Зов пришёл, зов отправил…В глубине души Егор чувствовал в себе силы. Но ведь и злость на собственную злость никуда не пропала.  Она могла перейти в решимость, а там один шаг и до… Что только в голову ни приходит…
Покуда есть силы и время, и возможность, и хотение повиниться, нужно сказать правду о самом себе. Всяк в меру своей испорченности тяготеет к греху и провинности. Егор не хочет пресной, скучной жизни. А уж про праведную жизнь, вообще ему не стоит заикаться.
О праведности подумал, как на лице разлилась невинность. Родниковой струйкой омыла едва наметившиеся морщины. Ладонь сама приподнялась в жесте словно говоря: я не знаю, но кто-то же знает. Моя вина не такая уж и большая.
Егор коротко вздохнул, поник и внутренне сжался. Никто не подумает его искать в овраге. Нет всё-таки, он не тот, за которого себя выдаёт. И Улия… Может, она – тень. Никакого толку нет признаваться тени в чём-то. Треснуло что-то у него внутри, и из трещину муть стала изливаться.
Не может такого просто быть, - людей-крыс. Воздух в овраге отравлен.
Ты должен следовать той дорогой, которая тебе определена. Какая такая?
А такая, с установленным порядком вещей.
Установленного на всю жизнь порядка не может быть. Всё заранее предопределить нельзя.
Нельзя, вот и не забегай наперёд. Не суй сам голову в петлю.
Я не сую. Кто бы втолковал скрытый смысл, что мне предписано?
Жизнь на виду проходит, под пристальным наблюдением лицемеров-праведников. Ничего нельзя скрыть. Утаив что-то о себе постыдное на поверхности земли, предстанешь голым пред очи привратника, стерегущего вход в Рай или Ад, он тебя прощупает. Ему прикасаться к тебе не нужно, одного взгляда достаточно. Он-то не ошибётся, он-то направит туда, где истинное твоё место.
В минуты душевной маеты Егор разговаривал сам с собой, потому что именно в эти минуты никто не перечил ему, никто, кроме его самого, не слушал его измышлений, и он всю подноготную немому собеседнику выкладывал, не стесняясь, сам себя оголяя.
А потом переходил на тех, кто рядом, кто пророс сквозь него, с чьими корнями его корни перепутались. Потому что для себя Егор никакого интереса уже не представлял, переключался на то, что происходило только с теми, кто не давал ему спокойно жить.
Дорога жизни всякого ведёт из утра в вечер, для кого-то она напрогляд днём, кто-то ночью свой путь оценивает. Спешить по этой дороге не стоит, опоздать туда, где она заканчивается нельзя.
Асфальт ли под ногами, песок, скользкая глина, рытвины и ухабы – всё одно неразумно спешащее время стрелки часов остановит согласно записи в небесной книге.
Попробуй усидеть в двойственности, которая опустошает сердце, занимает всё пространство. Приходится любить себя и любить того, кто рядом.
Ладно, когда есть силы и время, такое бывает в юности, молодость этим грешит, расточительно разбазаривать то, что ограничено, чего с каждым днём остаётся всё меньше и меньше. «Меньше и больше» для молодости не существует.
Больше воспоминаний, меньше – отмеренного времени. Нет права выбора, ни где родиться, ни каких иметь родителей, нет возможности просеять тех людей, с которыми придётся общаться.
Главная проблема Егора – он всё заключает в словесные оболочки. Мысли, поступки. Он за всем этим не видит убогости однообразия. Пока есть избыток жизненной силы, переварить он может всё, что угодно, перерыть словари, и найти необходимое словесное выражение, подтверждающие любые умственные изыски. Слова отражают понимание мира. Создают образ.
Правильно, сначала кто-то сказал, что от жизни надо брать всё, жизнь одна, кто-то это выражение, как идею пустил, и тут же из-под рук стали вырывать друг у друга куски. Ломать друг друга люди стали в угоду общественному мнению.
Кто виноват, что люди такими стали? Сам человек, в первую очередь. То внушали: грешить нельзя, смысл жизни – любить ближнего, душа должна быть чистой, то полная распущенность, вседозволенность, без всякой морали. Нет трепета грешника перед ангелом. Нет умиления ни перед чем. Всем стал править рубль.
Чашки у весов в движении, на одной чашке написано «выгода», на второй – «желание», то одна перевесит, то вторая, помедлив,  поднимется вверх.
Выбора никто не навязывает. И без навязывания понятно, что по образу и подобию знаменитых и богатых хочется жить.
Так ничего не поняв из своей прошлой жизни, Егор, пропустив тот момент, когда судьба подставляла возможность перемен, он приготовился к уходу. Жизнь отвернулась. Она для него была первой, она же и последней останется.
Жизнь Егора - просто жизнь. Потерять можно то, что с ним сцеплено крепко-крепко, а то, что скрывает туман, то не для него.
Егор напрягся. Ему стало не по себе. Возникло ощущение, что всё неспроста, что-то важное его ждёт.
Чем вызвано желание? Не самовлюблённостью же…Ничему особенному жизнь не научила. В особицу он. Памятью болеет. Что распоряжается чем-то,- это большая ошибка.
Что такое память? Свет прошлого. Какая-нибудь звезда погасла миллионы лет назад, а свет от неё освещает Землю. И ещё долго светить будет. Может, светить будет, когда ничего живого на Земле не будет.
Может, мысли людей, собравшись в пучок, по каналу уходят в космос, и где-то, на какой-то далёкой планете, пропуская лучи мыслей через спектрограф, там определяют степень нашей жизнеспособности.  И им достаточно беглого взгляда, нескольких слов. Наши мысли для них становятся точкой отсчёта. По ним они определяют цену добра.
«А мне-то. что с этого?- подумал Егор.- Мне бы узнать, что крысы задумали.
Добро должно быть бесплатным. Бесплатно я пришёл в жизнь, бесплатно мне должна быть дана возможность любить. Воздух бесплатный, вода, видеть солнышко,- тоже бесплатно. Дурак только козыряет возможностью заплатить за всё.
Худо стало, провалился в яму, по рукам и ногам связан, но дышишь, но что-то видишь. Когда судьба сдавила горло, когда нет выхода, тогда смысл жизни становится ясен. Жить надо. Пройти сквозь свою судьбу.
Нагрешил – покайся, всплакнул,- и прощён. Век возвышения плоти за счёт унижения духа.
«Нет, но если я такой умный,- думал Егор,- то почему живу так плохо?  Почему всё у меня наперекосяк? Почему сомнения мучают? Почему какую-то призрачную идею ищу? Почему так неспокойно на душе? Много книг прочитал. Лучше стал?
А чего ж тогда две ночи подряд снилось, что белая лошадь в ограду ломится. А лошадь, согласно записи в соннике, ко лжи снится.
Овраг пока Затопами не стал. Овраг вообще ничем не стал. Овраг – место, куда Егор вполз постепенно. Дошло, что на четвереньки опустился. А иначе никак ему не поместиться на пространстве между камнем и стеной обрыва.
Встревоженный, чувствуя себя неуместным, Егор как бы переступил границу чужой собственности. А что, так и есть. Овраг владение Рода Крыс.
Не настораживало, что вторгся в чьи-то владения, бесило, что «хорошо» не выходило. «Для начала» «хорошо» заполучить бы.
Дурацкие сомнения терзали. Но ведь может и случиться так, что не останется другого выхода, и не о «хорошо» думать придётся, но к тому времени, наверное, он будет знать, что нужно делать. Когда ничего не понимаешь, ничего не знаешь, что делать, но не потерял надежду,- толкайся, куда-нибудь выход найдётся.
То руки ни до чего не доходили, то пытался успеть сделать всё, ринулся навстречу неприятностям. Внезапно начать и внезапно прекратить – состояние для Егора привычное.
Великое, говорят, всегда просто. Не из-за этого ли он и живёт, подражая.  Всё делает так, и не просто так, а улучшая, а результата нет.
Волком выть хочется. Волк не от тоски воет, не жалуясь на свою жизнь, он оповещает, что жив, что на его территорию заходить нельзя. А у Егора нет собственной песни, которая бы все его чувства выражала.
Можно подумать, что он, Егор, разбирается во всём, о чём так уверенно думает. Как бы не так. Принимать на веру все его измышления – нечего.
Зелёная трава! Для кого-то зелёная…А молоко корова даёт белое! Сколько кого ни спрашивал Егор об этом, никто толком не объяснил. Осталось спросить провидение, так и оно не объяснит.
Вот и выходит, что Егор не совсем из здешнего мира. Таких, непохожих на себя, чуть ли не дураками считают У вылупка все уверения только в потусторонние силы.
А если честно, то и количество нервных клеток, и составляющих организм атомов и молекул у вылупка не одинаково. Из одного теста он со всеми слеплен, ген – один, а различие – пространство между частиц разное, связи разные. Короткие и длинные они у него. А какие лучше?
Рвать Егору из оврага когти надо. И как можно быстрее.

                74

Что за дурная привычка ныть перед неприятностями? А есть ли они, и что такое – неприятность? Жил себе Егор тихо-спокойно, никому не мешал, старался нос никуда не совать,- бац, что-то не так.
Кому-то дорогу перешёл.
Возможно, если час не отрывать взгляда от камня, то девушка не исчезнет. Это удивительно: то она есть, то-нет. Тому, кто выпихнул этот камень наверх из земной толщи, временами надоедает его удерживать. Вот и смотрит Егор на то место вопрошающим взглядом, просто невозможно ему не ответить.
Всё подвешено в так называемом подлунном мире, если и не подвешено, то плавает по поверхности расплава магмы. Пятки-то, небось, жжёт подземному Атланту, тяжёл камень, сучит ногами атлант. С этого и трескаются скалы.
Никто Егора не предупредил при рождении, что жизнь обрекает на страдания и душевные муки. Не всякому суждено быть везунчиком, чтобы не громыхнуться сверху или не утонуть. Да и куда важнее везения,- хорошо соображать.
Хорошо нарочно соображать, такое редко когда Егору удаётся. И во сне ему приходится наступать на сердце. А тогда что, тогда ему приходиться искать такого человека, кто видит тот же сон. Сонная ночная тупость позволяла роскошь быть терпеливым.
Что чувствует змея, когда кусает,- ничегошеньки она не чувствует. Во всяком случае, после укуса ей не обязательно сворачиваться в клубок.
Секунда вобрала в себя минимум два часа. Секунда – мгновение, мгновения оказалось достаточно, чтобы Егор перестал быть просто человеком, а превратился в безумца. Шансов выжить никаких, но безумца не заботят какие-то мелочи.
Шажок вперёд, и странные мысли о победах и достижениях пропали. Из щели между настоящим и прошлым ничего не удавалось выудить. Конечно, так не бывает, возиться в грязи и не измазаться, да той же паутины по углам всегда полно. Но вот, что точно, так все приобретения до заката солнца надо получать. Солнышко баиньки отправляется, все дверки выдачи захлопываются.
Егор прекрасно понимал, что удовольствие от получения – иллюзия, она даёт успокоение на короткий период времени, она отрава. После наступит угрызение совести.
Ему казалось, что если он переступит порог запрета, то он спрячется от беды, или получит дополнительные установки, или разрешение на наслаждение. Ему, как и каждому, свойственно заблуждаться.
Глядя на жизнь через стекло, он видел всё, с другой стороны стекла его не видно. Удобно? Конечно, удобно.
Нужда и горе сделали его немножко скрягой. Хорошо бы, если внезапно просыплется манна небесная, если появится возможность насытиться? С какой жадностью начал бы поглощать Егор дармовую пищу, испытывая страстное томление, заполняя некую пустоту, которую нужно заполнить, всё равно чем, всем подвернувшимся под руку. Он почувствовал чувство зверского голода.
Свет меркнул. Пелена расползалась. Егор словно бы привставал на цыпочки, словно бы принимал в себя сквознячок оврага, кто-то впускал в него воздух, тело раздувалось, он вырастал из мха, ощутимо пустел изнутри.
Солнечные лучи стали холоднее. Тепло утекало. Чтобы сохранить остаток тепла, появилось желание свернуться поплотнее, замереть, словно каменное кольцо, в подобие жернова, камень на камне, чтобы пустота оказалась внутри него. А тот, кто будет крутить жернов, должен постоянно подсыпать зерно, а иначе сшоркается желание камня-Егора быстро.
Без подсыпки и человеческие отношения могут сшоркаться. Не получится жить тишайшей жизнью. Камни гремят, касаясь друг друга, и люди гремят.
Темнота всегда наполнена суеверным трепетом. В темноте, если захотеть, можно увидеть всё. Темнота – это непостижимая даль, с одним свойством, вроде как спишь, но не помнишь, что спишь.
Спишь и истаиваешь. Пошевелиться не можешь, и в то же время делаешься тяжелее и тяжелее. Надежда, что ли, в это время разрастается? Надежда ведь, говорят,- та ещё ноша, хотя она и  умирает последней.
Егора не покидала мысль о вмешательстве в его жизнь гипотетических сил прошлого. Ему дарована свобода, восхитительная свобода быть незаметным человеком. Бояться или не бояться,- его удел.
А если не знаешь, что делать? Если всё время кажется, что где-то рядом присутствует ещё один слушатель? Снисходительное хихиканье как бульканье ручейка. Тяжёлое наследие тёмного прошлого стоит за любым нетривиальным событием.
Нет. всё-таки, надо быть довольным уже тем, что он жив.
Егор немного успокоился. Всё не так страшно. Не страшно – да, а вот разумно или нет поступать так, как он всё делает в последнее время – это вопрос.
Меланхоличны мысли. Чуда Егор ждёт. Без хорошего чуда тут действительно не обойтись. Чудо – дремучие предрассудки, которые неизвестно от чего принимаются вопить.
Вроде бы, он согласен на всё. Любопытство разбирает: угадает он, что случится, или сядет в лужу?
Егор никогда не отличался многословием, не то, что некоторые грешные. Ему не присуще и благодарственное завывание. Он человек привычки. Что-то понравилось – это радовало.
А в овраге - всё тайна. Тайны любят новичков. Конечно, фарт должен быть в раскрытии тайны.
Фарт! Да свихнуться можно. Никакого присутствия людей. Улия – исключение. Она – тень женщины. То -  есть, то -нет. Какой-то старец, заявление про Род Крыс Нет никого И в то же время слышатся голоса людей, где-то далеко, так, что почти ничего не разобрать, о чём они говорят.
В овраге негде блудить. Есть вход в него, есть выход, куда водный поток вытекает. Входом заведует один «хозяин», выходом – другой. Два хороших человека всегда могут договориться. Если они вменяемы.
Какой-то голос внутри всё время упрямо твердит, что всё не так просто. Не с первого раза открылась Улия. Появление её – проблема, а проблема не одного дня – верный признак, что дело пахнет хорошим приключением.
Кроме того, есть такое понятие, как внутренний запрет. Опыт Егора подсказывал, что внутренний запрет – единственный реально существующий сторож. Что-то в этом роде. Он и суеверная привычка.
Предвестница суеверной привычки – ноющая боль в груди.
Способность понять зависит от личного опыта. Конечно, умственные способности тоже играют свою роль. Необходимо прочувствовать. Спрашивается, какое ему дело до того, что произойдёт через сто лет? Сто лет не прожить.
Разглядеть, раскусить мысли невозможно и на свету, не то, что в полумраке провала. Толку нет никакого, что голова горит от шальных предчувствий. Ну, охватила дурнота, жар разлился по телу, волосы встали дыбом. Дремучий инстинкт первобытного охотника проснулся,- всё оттого, что мужское естество потребовало продолжения.
Перекраивать историю – это Егору не под силу, вносить маленькие поправочки в текст, написанный задолго до рождения Егора, никто не позволит.
Нет весёлости. В последнее время Егор такой весёлый, что смотреть тошно.
От любого правила можно иногда отступить, недалеко и ненадолго. Гадкое предчувствие. Кто-то Егора разыгрывает. Вот из-за этого и невероятно унылая физиономия у него, задумавшегося о своей ужасной жизни.
А ведь надо улыбаться.
Следует немедленно придумать успокоительную глупость. Нормальнее Егора в этом овраге не может быть никто. Воздух здесь, наверное, особый, вызывает галлюцинации.
Егор даже рот открыл: чего-чего, но ни такого начала, ни продолжения, ни ожидания чего-то, он не предвидел, это точно. Убивать его никто не собирается, а вот пощадят ли самолюбие – это большой вопрос.
Овраг не место для склейки понятий.
То, чего не понимаешь, это надо бояться.
Странно. Вот камень, весит не одну тонну, но он не кажется тяжёлым. По сравнению с Луной – он всё одно, что теннисный мячик. Взять бы биту в руки, кто-то подкинул бы камень, да со всей силы шваркнуть бы по камню, чтобы к солнцу его отправить...
В такую дурь трудно поверить. Всё это от страха. Раздвинуть, расшвырять бы всё по сторонам, чтобы проход до Затопов проделать.
Но хоть убей, не понятно, зачем идти к каким-то Затопам, неизвестно зачем? И при чём тут какие-то страхи?
Может, та тяжесть, которую носит в себе Егор, вывалится из него по пути? Кроме как на тропинке к Затопам, её больше некуда положить?
Злое изумление то наползает, то пропадает. Бесшабашная нервная весёлость не внушала доверия.
«Ну, ты даёшь,- прошептал Егор.- Еще не хватало, чтобы сумасшедшие члены Рода Крыс принимали за меня решения».
Но взгляд, который преследует, в нём что-то странно тяжёлое, так и видится голова склонённая на грудь, веки подпёртые спичками.
Егор и сам ощутил в душе тяжесть. Он должен найти разгадку к своей тайне, решить кроссворд. Заветное слово отыскать. Никак не удавалось вспомнить заветное слово.
Любые слова, сказанные в неподходящей обстановке, а овраг именно такое место, звучат поверхностно и театрально. Некоторые вещи, безусловно, лучше не произносить вслух.
Где-то там вверху следит за происходящим  луна, как сова днём – круглый глаз смотрит в упор, но ничего перед собой не видит.
Глаз не видит, ухо не различает слова, которые действительно что-то значат. Слова – пережитки прошлого, достались от цивилизаций, никакого отношения не имеющих к нынешним людям. Другие теперь люди. Люди – другие, а слова – прежние.
Параноидальная озабоченность на лице. Нет следов утомительных раздумий. Не обременён Егор ни беспечными обещаниями, ни счетами, ни родственными заботами.
Егор не без странностей, они объясняются его происхождением. Вернее, странными сомнениями, которым он не доверял. Он сейчас пытается услышать то, чего раньше не слышал.
Ненависть вызывала вмешательство в его жизнь, в его дела. Что-то вроде ностальгии и капельки сожаления. Что-то сломалось.
 Каждый знал то, что не знал Егор. Обмануть судьбу, особенно чью-то, ему не удастся. Конечно, намного легче становится, когда он узнавал, что его боль поделена на двоих. А если её ещё раздробить? Этого порой достаточно, чтобы вернуться к жизни. Этого достаточно, чтобы согласиться с судьбой. Но этого мало, чтобы надолго остаться сытым.
«Достаточность» на хлеб не положишь.
Хорошо, что он не в состоянии дожить до той поры, когда за все обещания, которые оказались пустым звуком, придётся платить.
А, может быть, дождь сумеет смыть «достаточность»?
Редкие дождевые капли, ударяясь об землю, оставляют каракули-значки, которые прочитать может лишь посвящённый. В тех значках вся премудрость времени.
В круговороте вся информация. Дождь усиливается, волнистые линии торопливого почерка с определёнными промежутками, чем не слова в строчке? Они всю окрайку луж испишут.
Хорошо глядеть через оконное стекло на лужи, на пузыри, на серую. оберточного цвета бумаги, даль, хочется понять мир. Некая тайна во всём, горечи за оконным стеклом много-много больше, чем вообразить себе это Егор может.
Ему выждать нужно. Не торопиться. Не предпринимать поспешных шагов. Уйти и вернуться, и так несколько раз. Это будет самый разумный поступок.
Лезть, чтобы понять чужую жизнь, чтобы разобраться в похожести, для этого надо бы встретиться при других обстоятельствах. Вот и чувствует себя Егор неловко, мягко сказано, он не терпит вмешательства в его личную жизнь. В теперешних отношениях есть свои особенности. Хорошо, если б Егор взял за основу исключительную вежливость, умение соглашаться. Иногда не повредит и угодливое почтение.
Правильно! Что, правильно? Если не цепляться к словам, то «правильно» всегда должно относиться к человеку, с которым не «хорошо», а правильно.
Помешался Егор на дурацких обобщениях. Мало людей, которые просто живут. Все зациклились на бедах. Беды как летний снег: выпал и тут же растаял. Ну, и чего постоянно тыкаться носом в прошлое?
Многие говорят, что у них самое доброе сердце в мире. Они делают как можно лучше, они в меру любопытны, если резковаты в чём-то – это издержки. А что тогда отталкивает? Отталкивающее впечатление – всего лишь сиюминутный просверк сознания, когда на ветру хлопает форточка, не возможно непроизвольно не моргнуть.
Суета чувствуется в желании Егора, показать себя как можно лучше. Только пессимисты так поступают да те люди, которых ничего не стоит выбить из колеи.
Егор спохватился, что думает, в общем, ни о чём. Хватит ему ковыряться в себе, и в том, что его окружает. Поток мыслей низвергался не хуже Ниагарского водопада, в ушах постоянный шум.
Говорят, что кто-то проплыл в бочке по этому чудовищному по красоте и опасности потоку. А вот свой мысленный поток, Егор никак не одолеет. Подводные камни его суждений разобьют любую бочку, застрянет она среди валунов.
«Я безликая посредственность, прожившая половину жизни, снедаемая завистью к чужим успехам, я выброшен из игры, я ничего уже не выиграю, одна надежда у меня, что мой крах даст началу краха всего. В этом моё возрождение».
Чем не суждения Наполеона? Пуп Земли, предводитель клана.
Почему-то вспомнилось, что читал про Гришку Распутина, который тоже царю говорил, что пока он жив, с царской семьёй ничего не случится. И с Российской империей.
Так широка мыслить Егору не дано. Его империя сейчас – Козулька и овраг.
Сравнил хрен с пальцем!
Осенило что-то, так делай, делай. Воплощай в жизнь безотлагательно, не греби ничего от себя, как курица. Поднимать с земли надо всё, что находишь.
Жизнь – зажжённая свечка, которую боженька несёт на сквозняке времени. Огонёк трепещет, мечется, то почти гаснет, то горит ровно, то слышится потрескивание, то вокруг тихо-тихо. Шум и не усиливается, и не уменьшается, шум стоит, как воздух, рождая ощущения.
Улыбка пропечаталась в воздухе! Улыбка – начало отсчёта расстояния между ним и тем, кто хочет усердствовать возле. Расстояние нужно выдерживать правильно, преодолевая его, получишь сладостную радость.
Егор поднял голову. Глаза вечности взглянули ему в глаза, во взгляде мольба, надежда и страх. Боязнь за него. Егора потрясло неожиданное сочетание силы взгляда.
Как из ничего, из непонятной субстанции, могут одновременно зачинаться и радость, и ощущение несчастья? И то, и то, копясь годами, мгновенно могут раствориться, бог  знает в чём, исчезнуть, дав место новым ощущениям.
Родилось понимание, что ничего ему не угрожает, раз он никому не угрожает. Ни с ним, ни с кем-то другим, не может случиться ничего плохого.
Он останется тем, кто он есть, а людям будет казаться совершенно другое. Но всё так же в луже будет отражаться часть неба, всё так же он будет чувствовать себя крохой и смертным.
Чудеса развращают. Правда, один раз ради важного-важного, чуду должно быть место.
Следовало спуститься в овраг раньше. Понять – одно важное, но и увидеть. Увидеть можно лишь то, что имеет форму, размер, цвет. В выдуманном мире ничего этого нет.
Именно теперь Егору нужен был покой. Ему неуютно, вокруг всё городит вопросы. А он считал, что может притерпеться ко всему, жить и радоваться тому, что есть. Жить и мечтать, что подвернётся случай сорваться и катануть куда-нибудь в страну счастья.
Долго ждать придётся.
Неудачная жизнь. Вот-вот произойдёт крах прошлого, в котором он никому не причинил зла. Но протаранить прошлое так, чтобы оно отстало, не удавалось.
Если бы каждый день жизни создавался основательно, не наспех, то не возникало бы вопроса, как его прожить, что с ним делать. И не было бы ненужных встреч, излишних волнений. Наспех, на скорую руку, белыми нитками сшивались его дни в нескончаемую вереницу. С прорехами. А в прорехи все неудобства сыпались.
Зеркалами надо себя окружить. Чаще бы надо смотреться в потемневшую от времени правдивую поверхность зеркало. Интересно, с каким бы любопытством оттуда сам на себя взирал? Есть сходство у зазеркального человека с ним, Егором?
Егор – Сизиф. Он взбирается на вершину горы, толкая камень, его сбрасывают вниз, наверное, в Загробный Мир, он с неумолимостью снова начинает катить свой камень. Может быть, сначала ему нужно было пройти путь к вершине без камня, где надо, приготовить удерживающие устройства, где надо, как марафонцу, питание организовать, осмотреться на вершине, может, какой канат спустить вниз…
Егору не дано подумать, он, в конечном счёте, всё равно проиграет. Но, может быть, он и привлекателен своею настырностью?
Он не может переродиться, не может умереть от болезней, он не состарится.
Жить и не философствовать, потому что, начни задумываться, всё происходящее покажется ужасным.
Егор рассеянно уставился в пространство перед собой, и только одному ему было известно, куда именно, и что он высматривает. Что-то вспыхнуло в полу потухших глазах: смесь надежды и ужаса. Это длилось мгновение.
«Ты слишком умён».
«Слишком умён – это нелепо?»
«Не вижу ничего нелепого».
«Что ты намерен делать?»
Опять послышалось? Захотелось прикинуться немым. Немые пользуются безмолвной речью без заикания. Чрезмерно умным себя Егор не считал. Чудак, не такой как все, пьяница, алиментщик. Вылупком называли.
Он взвешивал все «за» и «против». Думал над тем, рискнуть или не рискнуть. Он чувствовал себя ничтожеством.
От слов «ты слишком умён», почувствовал необычайный прилив сил и радости. Это ли не эмоциональная поддержка? Жизнь самолично огрела его по голове дубиной, из-за этого утратил часть памяти, и тут же жизнь уверила, что такого она не проделывала.
Спускаясь в овраг, Егор не надеялся кого-то встретить. По крайней мере, друзей. Отличие есть в том, поднимаешься в гору или спускаешься вниз. Каждый шаг в горы – это шаг к холоду, каждый шаг в глубь земли – это возможность натолкнуться на толпу враждебных лиц, на ненависть и злобу. Поколения хоронили под землёй свои отношения к тому или иному событию.
Совершенно очевидно, что один Егор не сможет жить среди камней, журчащего ручья. Для этого ему нужно стать совершенно незаметным.
До каких глубин распространяется власть Бога? Не до центра Земли, конечно же. До центра никакой человек никогда не доберётся.
Власть Бога ощущается пока есть возможность выйти к людям. Как только понял, что остался один, религиозная страсть пропадёт, низменная жестокость – выжить, начнёт диктовать свои правила.
Он, Егор, скорее, обожествит приглянувшийся пенёк, возле него падёт ниц, чем изо дня в день в мольбе он будет простирать руки к небу.
Он склонен к разрушению. Себя, того, что находится рядом. Всего.
Мурашки пошли по спине от таких мыслей. От несуразных мыслей вот-вот стошнит. Обалдеть, он стал готовым ко всему, если понадобится, пройдёт сто километров, одно уяснил - не стоит торопиться с выводами.
Временами Егор считал, что в мыслях он - бог. Нет, он, конечно, не шаркал ногами подобно петуху возле каждой пустячной, пришедшей в голову мысли. Да и слушателей зачастую рядом не оказывалось, его курятник пуст, курочки не бормотали благодарности.
Нет, до Бога ему, конечно, далеко, но чем не Бог он перед травинкой, которую способен смять, вырвать с корнем? Много такого наберётся, перед кем он свою власть может распространить.
И Бог был земным человеком, не могло такого не быть, чтобы кто-то возле него не мучился, чтобы кого-то он не ломал, не деморализовал. Чтобы не было борьбы за первенство.
Одна жизнь у Егора, как ни крути.
Любой его поступок начинался и заканчивается вопросом: «А что я с этого буду иметь?»

                75


В глубине сознания Егор чувствовал, что перспектива сравняться с кем-то из высших существ, вовсе не столь привлекательная. Что-что, но распятым на кресте, он не хотел быть. И при этом одновременно ощущать огромное разочарование и сожаление. И примириться с таким положением. И так ему хватает шишек ни за что.
Добровольно согласиться на мученичество можно, для того, чтобы искупить вину за что-то, что мог бы, но чего не сделал.
Он напрягся. Снова стало не по себе. Возникло ощущение, что ему вот-вот скажут что-то важное, а он не готов выслушивать.
Х-рр, х-рр. Шур-р-рр…Шур-р-ш-ш. Снова – х-рр. Кто-то круги нарезает вокруг Егора. Волочит ноги, нисколько не стесняясь своей старости. Или, наоборот, сигналит таким образом. Может, то листья прошлогодние шуршат под ногами. Но как могут шуршать прошлогодние листья, если они сгнили? Прошлогоднее не может шуршать.
Сопрела прошлогодняя привязка прошлого к настоящему. Толку не будет, если повернуть голову назад и долго вглядываться – ничего это не даст, шея заболит, реальность уйдёт. Марево заменит реальность.
В голову ничего не приходило. Идти вперёд, но как сделать шаг, если он чувствовал, что его разглядывают. Может, капканов впереди понаставлено, на тропе ловчие ямы выкопаны, петли насторожены.
Сущность теперешняя Егора такова – рассматривать заинтересовавшее снизу-вверх. Снизу – тропа, мох, трава, ручей. Тропу проторили ноги. Чьи?  Следов нет. Он не может нейтрально рассматривать путь вперёд, он, Егор, всегда сопоставляет, примеривает. Он должен впечатлениями поделиться.
С какой радости делиться? Он не настолько самовлюблён, чтобы свою значимость кому-то передавать. Нет у него чего-то особенного. Он в особицу живёт. Его жизнь им началась, им и закончится.
Егор помнил, с каких слов маета началась. Они стали точкой отсчёта.
Х-рр, Шур-р-ш…
Нет, это не шаги. Кто-то переминается на одном месте. И не переминается, что-то вырастает из земли, ростки пробиваются наружу.
Шур-р-ш…
Мертвецы встают из могил.
Ну, встают, ну, идут куда-то мимо своими подземными ходами, где-то исчезают…Он, Егор, потусторонним силам не нужен, не интересен. Он не из здешнего мира..
Его никто добрым словом не одарил, и он своими размышлениями делиться не намерен. Он не собирается словесно рассыпаться ни перед кем.
Газет не читал, радио в посёлке на их улице давно отключено, нерентабельно, телевизор смотрел отчасти,- новости изредка. Деньги, сбережения на чёрный день, которые имел – истратил. Нечего с него взять.
Что происходит в овражьем мире, ему знать не хотелось. Пускай этот мир вертится, только он, Егор, никак не желает быть спутником, ещё не хватало из безвоздушного пространства сигналы выдавать.
И так тошно.
Опять пахнуло чем-то. Изменился запах.
Опять ощущение, что стоит он на краю. Кричать бесполезно. От крика может обрушиться край. Да и крик к нему же вернётся эхом. А внизу бездонная пустота. Она манит. Вот бы туда прыгнуть.
Перемены в восприятии окружающего, то восхищение, то какая-то подавленность, ощущением изжитости обернулась.
То думал жить из интереса, а интереса как бы и не стало.
Повышение рассудка, кроме как сумасшествием, закончиться не могло. А впрочем, ничего это не меняет.
Если он кому-то нужен, так пускай прямо скажут об этом. Мария сбежала, с Константином раздружился, кошка, и та, избегать Егора стала. Намёк, что ему переродиться необходимо, был слишком слабым.
Шур-р-ш, шур-р-ш. Хр-р-р.
Эх, кто-нибудь убедил бы, что он, Егор, может жить. Тогда бы он ушёл с лёгкой душой. Гнёт, гнёт его жизнь, а если он распрямится, что, любить станет всё по другому? Нет сил встать и вступить в схватку с пустотой.
Хр-р-р…
Та сущность что-то сказать хочет. Наверное, начало разговора состоит в предложении Егору чего-то, отдать что кому-то требуется. Что?
Мысленно перебрал возможности. В теперешнее время на последнюю рубаху и бомж не позарится. Что ждать одинокому одиночке на одинокой тропе? И хотелось бы вырезать, вырвать, как удаляют сгнивший зуб, внутреннюю боль – не получится.
Кто бы ни был рядом, в конце концов, от него лишь обрывки теней в памяти останутся. Теней и слов. Стирает время следы и написанное. Толку никакого, если и сумел прочесть, если и открылась премудрость, то ещё не факт, что воспримешь всё, как надо.
Всегда чего-то не хватает. Эта мысль об абсолютном несуществовании всего, Егор такое представить не мог, показалась привлекательной. Мир не изменится, какой ответ даст Егор на все вопросы. Из-за этого особо Егор не терзался.
«Хотеть не вредно. Вредно – не хотеть».
Любые его начинания кончались ничем. Сам в этом виноват. Совершенно естественно, надеяться на чудо, нечего. Чудеса не для таких, как он. Жизнь вверх дном не перевернётся, если он вперёд пятками ходить научится.
Однако! Худо-бедно, он привык к жизни в Козульке. Ко всему можно привыкнуть.
И от «однако», и от «ко всему можно привыкнуть», сделалось тошно. У беременных тошнота, разве что, несколько недель, может проявляться, за маету здорового мужика переживать не стоит. Тошнота для них– случайность.
Стоило спуститься в провал, как у Егора произошёл распад личности. Егор и раньше не мог примириться с тем, как жил «наверху», а теперь та жизнь высветилась вообще пустотой
Прошлая жизнь, жизнь «наверху», это Мария, дочка, огород, бывшая жена, родители, поездки туда-сюда, та жизнь не принесла ощущения счастья. В той жизни, в жизни «наверху», Егор себя не нашёл. Ужасно. Бессмысленная жизнь была. Всё ждал, что-то перевернёт представления.
То считал, что он хозяин жизни, а вдруг понял, что жизнь тащит его за собой. Взяла за шкирку, и тащит. Как щенка. Там он уступил, тут поддался. Там зажмурил глаза, тут отвернулся. И вот уже стал «не таким». Разор вокруг. Его лишили памяти. Виноватиться надо, а нести ответственность не хочется.
Ясно, как день, счастья он не дождался.
Егор не такой слушатель, который понимает далеко не всё, но, тем не менее, слушает внимательно. Конечно, он улавливает колебания, ему самому едва слышимые, едва приметные, он понимает, что и он не больно-то весел, да и кругом все не лучше. И беззаботность кажущаяся. И желание выговориться – это желание лгать. Весь вздор одобрен всеми.
Егору порой казалось, что он шагает и шагает, уставившись в одну точку, без разницы, наяву или во сне. Шагает по одной и той же улице, с серыми домами, в общем-то, унылая улица, а из окон, пялятся на него в человеческом облике, подлость и ненависть.
Сверни он за угол, там будет точно такая же улица. Разница в небольшом: по первой улице шагал шагами размерено, по второй – частил. Третью рысцой проскочить старался. А там ещё и ещё, и ещё улицы.
В зоне видимости точка. Словно ворона на макушке ёлки.
Точка – иллюзия, ворона – иллюзия. Точка должна быть на уровне глаз, выше уровня глаз, это позволит не пересекаться взглядами. А идти нужно, не упуская из виду ориентир. Идти и смотреть поверх голов, стараясь никого не задеть.
К себе ли он идёт, от себя ли бежит, приближается, отдаляется, - терять своё он не должен. И плевать, что его хотят видеть другим, не тем, кто он есть. Такое состояние, кроме как окаянным, ничем другим не назвать.
Ради кого или ради чего он всё делает? Этот бесконечный процесс ходьбы,- разве в этом счастье?
Конечно, умник разъяснит: всё делается ради него, Егора. В какой бы навозной куче он ни сидел, но, по-настоящему, дерьмом он уделается, когда совсем перестанет себя уважать.
Ничего не добился, путь состоит из шараханий из стороны в сторону. Всем давно понятно, что раз ничего не добился вчера, то и сегодня ничего не выйдет. Что из того? Вывод один - оказался крепко-накрепко связанным с дорогой – иди, не оглядывайся.
Ищет Егор. Он сам не знает, что. Конечно, не то, что придавит.
Жизнь быстротечна, не успел оглянуться, она к тупичку приблизилась. Умирать пора. Лучшие годы, увы, прошли. Так уж человек устроен, что иногда он получает, чего хочет, рано или поздно.
Это опасное свойство. Настоящее должно представляться более привлекательным, чем прошлое. Прошлое даже мёртвому ни к чему. А дурак – это просто инакомыслящий.
Егору показалось, что он нащупал дно рассуждений.
Смысл доходил постепенно. Голова Егора шла кругом, в ушах противно звенело. Светящиеся точки перед глазами создавали узор. Он растерянно огляделся.
Тишина. Он да вновь проявившаяся на камне Улия. Улия пока не бросила на ветер ни одного лишнего слова. Но смысл её молчания пока не доходил. Егору оставалось только понять. что он должен извлечь из всего этого.
Жить надо согласно каких-то правил, работать на благо себя. Все учат, все показывают, как надо жить, что делать. Скучно..
- А живым ли я проходил одну за другой улицы?- спросил сам себя Егор.-Вообще-то, скорее всего, люди Рода Крыс,- они самые обычные люди, только умершие когда-то. Тогда умирали не насовсем, а понарошку. Они теперь и живут понарошку, в этом нет сомнений. Человек для них - гость. Обмен какой-то происходит. Может, душами придётся слиться и перемешаться… Для чего?
Улия вышла его встречать. Представитель Рода Крыс обязательно должен встретить гостя. Не костлявую старуху Смерть, не бабу с косой выпустили навстречу,- девушку. Скорее всего, у людей подземелья оберег есть особый…»
Из-за этого в глазах Улии небольшое смятение. Она прячет его за завесой тишины. Она не ожидала встретить такого… Какого такого?
Странная штука, овраг деревни Козулька, Затопы – это начало нового Мира! Новое произрастает из старого. Начало нового – всегда странная штука. Егор никак не мог допустить, даже если его отправили для общего ознакомления, он что-то должен потребовать взамен своим страхам. В голову никак не приходит, что ему надо?
Бухнулось сердце об рёбра, вызвало волну страха. Из пяток страх начал подниматься вверх. Две волны где-то должны слиться. И что?
Где сольются,- так в голове. Мозг взорвётся.
Овладело странное чувство беспомощной обречённости. Он здесь, потому что так нужно. Посмотреть бы в глаза тому, кто его сюда отправил. Зачем? Кому это нужно? В незнакомом месте Егор не собирается прыгать со скалы вниз головой.
Что и остаётся, так поудивляться про себя. Вбил себе в голову чудные представления.
Вопрос – ответ, ответ – вопрос. Раз должник, все так считают, то словами сыпать нечего. Это опасно. Слова могут использовать для накопления долга. Слова иногда имеют свойство сбываться.
Егор мотнул головой. Чего он испугался? Стоит подождать. Как тишина умерит все несоответствия.
Молчи и терпи.
«Не дай Бог, расскажут больше, чем способна вместить голова».
А настроение улучшается, глупые мысли разбегаются по норам. Подсознание ни о чём не сигнализирует.
Егору показалось, что он вернулся домой, вернулся не во сне, а по-настоящему. И не в зазеркалье он, не в узком пространстве перехода из одного состояния в другое.
Да проживи рядом с кем-то сто лет, человек все свои тайны не откроет. Такое может отколоть, представить нельзя. Одна-две дверцы так и останутся запечатанными.
Егор указательным пальцем правой руки ударил по кончику носа. Усталость сбил. Вообще-то, любопытство – чувство куда более приятное, чем беспокойство.
Отгадки всех проблем вокруг тебя, ищи в себе. Заполучив лишние знания, можно и лоб расшибить. Нет, всё должно быть скроено по своему размеру.
Ноги так устроены, что шагать вперёд им намного легче, чем пятиться назад. Вход куда-то всегда с парадных дверей, выход может быть чёрным. Разные ощущения при этом возникают. Это всех касается.
Всех касается и желание попробовать чего-то нового.
Новое, старое,- какая разница! Мотается человек по жизни от одного вранья к другому, растрачивает себя на пустяки, придумывает оправдания. И всюду замшелые памятники, за которыми можно спрятаться.
Полнейшая глупость утверждать, что Егор - странный человек, что он ничего не чувствует. Не страннее других Егор. Конечно, с заскоками. Не среднестатистический. Не преисполнен верой. Кто-то чуть умнее, кто-то – глупее – это не в счёт. Образец для сравнения всегда перед глазами. У всякого так. И хочет Егор чего-то конкретного, неизменного.
Получить одному чудо,- так лопнуть можно от довольства. Чудо – это всегда слишком много для одного. Разве не чудо, когда с саблей на танк что-то заставляет броситься? И за это уважать? Идиотизм!
Кругом столько развалин, прежде чем что-то строить, развалины вокруг снести нужно. Площадка ровной должна быть. Без камней.
Егору показалось, что его нервные окончания стали прорастать щупальцами. Щупальца норовили заползти не только в сердце, но они безжалостно гасили свет.
Ощущение, будто Егор всю жизнь искал встречу в овраге. Много было разных встреч, но они вспоминались как тени, как фрагменты, как очертания. Присутствия в тех встречах не было.
Присутствие чего – тени? Так и в овраге нет тени. Так и у Улии, это вспомнилось, при первом взгляде на неё, губы, по чудному, поджались, она гордо выпрямилась, посмотрела презрительно. Что, тогда у неё было истинное лицо?
Много Егор чего потерял на жизненном пути, ну, еще чего-то лишится, исчезнет тень, так что? Ну, закроет ещё одну дверь жизнь… Всё одно открытыми одна-две двери останется. Одна дверь,- точно. Через неё его унесут на кладбище. Ии опять же, ну и что с этого?
Его перестал страшить овражий мир. «Тамошний» мир вверху, «здешно-неизвестный» впереди. Ему, Егору, не разорваться. Реальность другой стала.
У кого-то боль желваком выпирает, а его боль давно стала хронической, рассосалась внутри, стала частью Егора, заполнила пространство между молекулами, из которых его сляпали.
Егор готов подождать. Он не может обещать. Но терпение его не безгранично. Древо его жизни перестало расти.
Облетело его дерево. Дворником надо стать, чтобы сгрести в кучу все листья. Лист не сразу опал, каждый день усталость. чувством бессилия,  листья сбрасывала. Егор не флорист, он не собирался понаделать букетов, и любоваться листьями.
Есть вещи, с которыми Егор не способен ужиться. Жизнь бессмысленной казалась из-за того, что он, Егор, молился только за себя.
В душе червяком копошился вопрос, свербел: что делать дальше?
Сколько времени прошло? Два часа? Сутки? И не понять, какие перемены произошла в Егоре. О чём-то ему хотелось пожалеть. Будь он здесь один, он точно, начал бы молиться, не за себя, но за других. Такого с ним никогда не было.
Егор снова ощущал на себе взгляд. Рядом, где-то рядом, Улия, и ещё кто-то. Людей крыс должно быть не менее четырехсот особей, только  такое количество требуется для сохранения той или иной популяции. И в женском организме четыреста клеток изначально природа заложила.
В напряжённом ожидании нужные слова на ум не приходили. Молчание, конечно, задевало. Всё время приходилось оправдываться.
Оправдываться по отношению к кому-то или чему-то – это означало разрушить старый мир и на его костях построить новый. Строить новое, и при этом ссылаться на старое,- Егору вовсе не хотелось
Липкая паутина неприятно щекотала кожу лица. Воздух стал, если можно так сказать, тонким.
«Тонкий аромат духов». Разреженный, что ли? Одна молекула на кубометр пространства.
Из последних сил он пытался жить для себя по-новому, примериваясь к окружающему. Но никак не удавалось изжить уныние и бессилие. То, что с ним происходило, это сильнее, это необъяснимо, это не вписывалось в прежний миропорядок. Наверное, на небесах открыли новую страницу в небесной книге.
Зов наверх Егору никак не удаётся послать.
Чем всё закончится, он не знал, не знал, сколько придётся платить за чудеса – это не ему решать.
Сильно верующим Егор никогда не был. В церковь не ходил. Заставить себя перекреститься,- тем более, не мог. Но тут почему-то почувствовал себя странником, который, прежде чем отправиться в путь, ищет глазами, на что бы помолиться, чтобы это ощущение, причастности к дому, унести с собой.
Вроде бы, ничто из его прошлой жизни не может объяснить подобных мыслей, как и не объяснить, за каким чёртом он во второй раз спустился в овраг. Не за тем ведь, чтобы найти клад, запрятанный каким-нибудь разбойником?
Может быть, это от отчаяния, после утраты всего, что он имел?
Однако, если это и так, то это отчасти, причина в чём-то другом. Ведь неспроста его охватывает пронизывающий холод при одной мысли о возврате наверх, о неспособности дойти до чего-то.
Тот холод никого не волнует: пронизывает он или нет? Люди посудачат, если Егор лопнет, поднимаясь в воздух.
Самое большее, на что Егор способен, так потереть глаз кулаком, жестом, выражающим беспокойство. Даже повторённое вслух имя, - Улия,- имело сейчас оттенок язвительности. Будто он, Егор, собирается прочитать ей очередную лекцию про любовь.
В какой-то момент Егору показалось, что он выпал из жизни. Разговаривает, бог знает с кем. Хочет чего-то, чего словами описать нельзя.
Естественная среда обитания осталась выше, за далёким краем обрыва оврага, а этот мир…он всего лишь заменитель большой правды. В жизни, откуда Егор ушёл, там лишь обещали вечную жизнь, рай, неземное счастье. В провале, почему-то так подумалось, вечная жизнь за камнем.
Егор понял, что Улия здесь хозяйка положения. Что она больше не исчезнет. Что им придётся какое-то время куда-то идти вместе. Она на его рассчитывает.
Поглядывая на девушку, Егор обнаружил, что Улия несколько худа, без косметики. Какая косметика? Его восхитил тембр голоса, понравилось, как она назвала себя – Улия.
Сочувственный, приятный голос. Она, кажется, начала одобряюще улыбаться, старалась, чтобы Егор почувствовал интерес взаимной привязанности и дружеское отношение.
Пытаясь расслабиться, Егор мысленно повторял: «Боже, избави меня от зла, то есть избави меня от искушения творить зло, и даруй мне добро, то есть возможность творить добро. Буду ли я испытывать зло или добро? – да будет воля твоя!»
Зло или добро. В затхлой атмосфере жизни необходим живительный ветерок.
Чудно предположить, что носителями другой реальности будут представители рода крыс. Это никак не доходило до Егора.
А. впрочем, не всё ли равно! Нет отличия. Ни по внешности, может, гены не такие?
Прародительница человека – Ева, а она из чего была собрана? Из каких кусков или чёрточек? Всё на Земле из одних атомов и молекул. И мысли в том числе.
Род Крыс – это соседи по жизни. Это переродившиеся когда-то умершие люди. Не все, не все. Отбор в род крыс прошёл.
Я – такой, они – другие. Они мне не мешали, и я им не мешал. Чего теперь озаботился появление каких-то там крыс?
Может, и мой пращур когда-то был крысой? В памяти начала вертеться как бы одна из его предыдущих жизней – он был крысой. Не просто крысой, а крысой разведчиком. Именно крысы-разведчики первыми заселяют пространство. Было это во времена динозавров. Крысы тогда ходили на двух ногах.
Пращур когда-то умирал зверем, он и рождался на звериных шкурах. Он не один раз проводил свою жизнь в зависимости от того, кем был, мужчиной или женщиной. Испытывал боль при родах, терпел боль от ран. И у него был страх.
Бред это или воспоминание о прошлой жизни? Смысла Егор никак не мог понять. Скорее всего, смысл в том, что его собираются использовать для решения возникших сейчас проблем. Не безвозмездно. Ему заплатят. Он заново начнёт жить.
С какой стороны ни зайдёт Егор, с той или с другой стороны, не может понять, ну, какая уважающая себя секта, сейчас  назовётся таким названием – «Род Крыс»? Название само по себе оттолкнёт.
Размышляя, сопоставляя, делая выводы, Егор поймал себя на том, что думает не о каком-то пресловутом роде крыс, живут они, и пускай, себе живут, впервые за две недели ему захотелось, чтобы рядом оказалась женщина.
Естественное состояние. Он не рохля какая-то, он ещё молодой мужчина. Как утверждал сказочный персонаж - Карлсон – мужчина в самом соку. И к печке его приставлять не надо, если захочет что-то сделать.
И, тем не менее, Егор чувствовал себя болваном. Жалкий, растерянный, несовместимый с очевидным. Он должен радоваться, а причины радоваться нет
Будто внешняя сила постоянно вмешивается, заставляет принимать неправильное решение.
Он – паяц. Кто-то дёргает за верёвочки, приводя в движение руки, ноги. Только мозг сам по себе. Вот он и не знает, чем всё кончится, потому что от него ничего не зависит. Его роль в происходящем ничтожна. Чтобы он ни предпринимал,- результат будет один – сегодняшний день скоро закончится.

                76

Егор не совсем фаталист, чувство реальности ему присуще. Он бы с удовольствием бросился бы в расспросы. Это понятно стало само собой, без единого слова.
С какого возраста представители рода крыс начинают размножаться? Сколько их? Может, род крыс это пресловутый снежный человек, которого, вроде бы, и видели, а вроде бы, он не существует? А может быть, у каждого человека есть свой Род Крыс, все его прошлые прапрапрапрабабушки и прапрапрадедушки,- они оттуда? Может, наступает такая минута, когда является посыльный из подземного царства, из прошлого, и переводит заблудшего к истокам?
Егор почувствовал себя близким к роду крыс, хотя до этого у него и не было и быть не могло ничего с ними общего.
И раз, и два раза Егор незаметно щипал себя. Видения перед глазами не исчезали. Камень как лежал, так и лежит. Ручей течёт. Сознание не переставало подсказывать, что ручей впадает в Затопы. Бред. Вроде, спит, а вроде бы – бодрствует. Не может быть так, чтобы сквозь фигуру, контур, образ девушки проглядывало то, что у неё находится сзади. Не может она быть бестелесной. Фантом. Она не человек.
Это подумал Егор с оттенком смущения. Но по его облику нельзя было предположить, что он способен смущаться.
Всё ничего не значило. Полный идиотизм. Какая-то ошибка. Егор ничего не понимал. Чем дольше думал, тем меньше полагался на память.
Странное чувство, его поставили на стартовые колодки, до этого были две  неудачные попытки начать бег,- фальстарт, ему предстоит третья, решающая попытка. Если он начнёт бег раньше – снимут с дистанции. Тогда не видать ему Затоп, как своих ушей.
Долго тянется минута, когда нужно определить, чего хочешь. Выиграть, или не прибежать последним?
В размышлениях ему не за что ухватиться. Первый, последний…Как бы непонятно всё не выглядело, Егор понимал, что нельзя оборвать ниточку привязки. Это ничего, это ладно,- все побегут против хода часовой стрелки, а колодки Егора судьба развернула наоборот.
Переступил ногами. Скрип послышался, петли на дверке заржавели. Зачем и какую дверь понадобилось ему открывать?
«Терпеть не могу это дурацкое слово «зачем»,- подумал Егор.- Плевать. Надо бежать – так побегу. Последним не буду».
Но странность была в том, что Егор не мог сделать и шагу. Впервые понял, что слова «ноги к земле приросли» не преувеличение. Ноги сделались чугунными, никаких сил не было, чтобы сдвинуть их с места.
Получалось, он должен выпросить разрешение у места. А если место не разрешит?
Где то провидение, которое привело сюда? Как же тогда собственный опыт? Как же привычка всё называть своими именами, надеяться только на себя?
Да и зачем наматывать бесконечные круги по дорожке стадиона жизни, оставлять бесчисленные следы?
След живого человека отличается от следа мёртвого. Но ведь мёртвые не следят.
Жизнь должна быть великодушной. У неё полно проблем поважнее, чем  Егоровыми заниматься.
А вот когда двое засыпают в одной кровати одновременно, чей сон они будут смотреть?
Каждый – свой! Сердце замерло. Чувство сухости во рту усилилось.
Егору показалось, что все уставились на него. И глаза деревьев, и глаза камня. И всё кругами пошло: красное – чёрное. Красное – жизнь, чёрное – смерть. Ничего другого в овраге не должно быть.
Красное, чёрное, нуль, час счастья… Егору показалось, что он слышит шум времени. Время уходило. Шуршат под ногами листья. Упускать время ему ни в коем случае нельзя.
Молчание подливало масла в огонь. А огня не было. Была игра воображения.
Егор обманывал сам себя. Он как бы сократил - уменьшил до минимума время жизни. Не нашёл, как устроить свою жизнь, ничему не научился, вот ерунда и стала выводить из себя.
За несколько часов Егор сказал не больше десятка слов. Хотения говорить не возникло. Вернее, выдавить слова не получалось. Они где-то внутри толкались.
Это не было растерянностью. Растерянность никогда у Егора не длилась долго. А сейчас вообще не было причин растерянности. Возникло желание прикоснуться, хотя бы к плечу марсианской Аэлиты.
Егор продолжал про себя называть таким именем девушку. Желание прикоснуться было настолько сильным, что он и вправду он подумал, а почему бы и нет?
Перед глазами проявились весы. Не старинный безмен - с противовесом и крючком, не современные весы, с электроникой, а самые обычные: две чашки, носики-уточки. Набор гирь. Совок лежал рядом на прилавке. Мешок с сахаром, мешок с крупой. Продавщица с белыми нарукавниками и в чуть засаленном фартуке взвешивала вовсе не сахар..
Весы, две колеблющиеся чашки, на одной чашке чьё-то отражение, на другой чашке весов находился спрос. Спрос, за него бьют по носу. Спрос или просьба?
Егор тоже постоянно что-то отмеряет и взвешивает. Перекладывает с одной чашки весов на другую, и редко когда носики у него сходились, редко когда застывали в неподвижности. Всё: вверх – вниз.
Вверх – вниз. Удивительно просто. Никак не осмыслить эти слова. Слишком они непостижимы.
И каждый раз движение заставляло пересмотреть ситуацию, что-то добавить, что-то от чего-то убрать.
Вниз – потерял, вверх – нашёл.
Егор много чего потерял, большого и важного. Винить в этом некого. Потерял – недодали. Это не всё равно, что из кармана сквозь прореху  часть его вывалилось. Ту дыру он часто штопал
Штопка на штопке, по-мужски, через край схвачено. Нет смысла до бесконечности дыры латать..
Глупые мысли. Секунду назад возникло желание прикоснуться к плечу девушки, тут же произошла переключка на сострадание, на душу, о каком-то благоденствии подумалось.
Вот уже рука тянется. Расстояния между ним и девушкой нет, он прикоснулся к волосам. Никакая это не крыса. Волосы шелковисты. Он гладит как бы гриву жеребёнка. Он ощущает трепет.
Ни на чём невозможно сосредоточиться. Всё рассеянно.
Ничего больше Егор не желал, не к чему стало стремиться. Все планы выветрились из головы. Ни, что куда-то надо идти, ни, что не мешало бы поосторожней быть.
То торопился куда-то, то застыл на одном месте. Он почему-то был уверен, предчувствие было, что всё сложится удачно.
Но такой момент как бы прозрения, который избавляет от разговора с глазу на глаз, быстро проходит. И снова досада посетила - жизнь скользит мимо, не задевая душу. И гул возник, жужжание, шорохи,- это сделалось фоном.
Егор прочитал на губах девушки усмешку. Она уловила его мысли. Она тоже оценивала. Она скептически относится к тому, что Егор делает вид, что всё понимает. Ни черта, ни в чём он не смыслит.
Ничего не осталось от прожитых лет, кроме привкуса желчи во рту и смутного ощущения краха.
Но почему-то услужливая память выборочно преподносила информацию. Могла бы свалить всё сразу. Нет, всё самое важное оказалось задвинутым в дальние углы, и не только задвинутым, а и стёртым со страниц жизни. Как тут в недоумении не прижать кулак к верхней губе? Чем больше стирается страниц памяти, тем глубже становится ложбинка над верхней губой.
Если бы Егор встретил эту девушку в другой обстановке, она показалась бы намного красивее. А тут понятие красоты и некрасоты смазалось.
Девушка было просто человеком, просто женщиной. Не как все, но и не как что-то особенное. И почему-то до некоторой степени стало её жаль. Он - ладно, в овраге и место таким дуракам, как он, но почему она здесь?
При взгляде на девушку, Егор избавился от прошлой привязанности и вообразил себя свободным.
Почему-то ему захотелось сравнивать. Свою, теперь уже бывшую жену, с Марией, Марию с девушкой.
Бывшая жена,- Егор не хотел думать о ней плохо. Она как никак мать его дочери. Он так считал. Мария – он, конечно, её в чём-то разочаровал, чем-то достал, она обрушивала целый поток обвинений во вранье. Негодование и возмущение кого угодно выведут из себя.
« Ты за себя отвечать не способен. Ты ведёшь себя самонадеянно. Ты неспособен содержать семью. Трутень».
Скрипит закрываемая калитка. Тень, выгнувшаяся как сытый кот, уползает вслед за Марией. И тишина. Лицо совсем не видится. Нет ни рта, ни глаз, ни носа.
Думать про всё, не хотелось. Всё – бескрайняя пустыня. Любая пустыня когда-то была цветущей местностью. Память об этом где-то хранится. В пещерах, в оазисах.
Дурища луна уже начала карабкаться на небо. Егор почему-то подумал, что луна может стать союзником. Недооценённый враг – непростительная оплошность, недооценённый союзник – он может новые силы придать.
Мир вокруг похож на сон. Во сне новые силы не имеют никакого значения. Удача иногда оказывается полезнее, чем умение.
Мысли-ерунду необходимо выкинуть из головы. Ничего путного они не присоветуют. Вопросы Егор не собирался задавать, некому, да и не пришло время.
Холодный комок памяти подступил к горлу. Идиотизм ситуации выбил из колеи. До сих пор Егор был уверен, что он спустился в овраг только для того, чтобы дойти до того места, куда выливался ручеёк. Затопы то место именовалось. как-то иначе,- ему было всё равно.. Шагая по тропе, он мог бы спокойно взирать на полный опасностей, и в то же время, безопасный мир.
Дебильный восторг сменил уныние. Руки поотрывать бы тому, кто переключает кнопки настроения, нисколько не сообразуясь с обстоятельствами.
Ощутимо похолодало. Ощущение, что он стоит перед дверью входа в погреб. Дверь приоткрыта. А оттуда запах! Запах тлена. Не зря ведь говорят,- несёт, как из погреба!
Вдруг Егору сделалось жарко. Не от палящего солнца, не оттого, что кто-то развёл большущий костёр, нет, тут что-то другое, что-то ещё, помимо жары: Егор стал чего-то бояться.
Всё, что он делал до сих пор, оттягивая мгновение, когда придется спуститься по ступенькам вниз, всё стало внушать страх. Напущенная самодовольная загадочность – это тоже страх. И надменная улыбка – страх.
Это ж сколько накопилось страха, если жизнь привела в овраг?
Жизнь неустанно бегает вверх и вниз. Поднимается, спускается, шевелится, сочится, смеётся. Жизнь бывает горькой и сладкой, окрашенной в радужные цвета, и совсем бесцветной. И какой бы она ни была, она уходит прочь.
Глупое слово «уходит» - оно безысходно. Но не все следы порастают травой, не каждый вздох поглощает тишина. «Уходит» может стать обузой. «Уходит», в конце концов, может и оказаться ничем.
Жизнь – это тысячи желаний, миллионы влечений, большие и маленькие свершения. Всего полным-полно. Стоны мимолётного наслаждения – это тоже жизнь. Что-то завязывается, производятся действия, люди расстаются – каждый час, каждую минуту, никто ни от чего не застрахован.
Мутная, от чего-то снедающего изнутри беспросветность. Смотрел Егор на всё так, точно ждал, что расслышит ответ, ответ снимет все сомнения.
Странно, но он совершенно разучился ждать. Сумасшествие вокруг. Торги. Не упустить бы, не отстать. Гнаться и знать, что и за ним гонятся. Быть охотником и дичью,- это и делает нетерпеливым.  А злость от нетерпения!
Егор вроде как задумался. Он видел перед собой то, чего никто не мог разглядеть.
Вдруг сделалось темно. Это Егор шагнул вниз.  Потом посветлело. Маленький огонёк бросил тёплый красноватый свет на лицо Егора. Ничего особенного. Потом из нависшей тучи, точно тёмной крыши над оврагом,  полил дождь, шумно, миллионы дождевых капель молотили по земле.
Улия успела дернуть Егора за рукав до того, как сверху полило. Трещина на камне, которую Егор не замечал, оказалась входом в грот. Из углубления поток воды сверху смотрелся завораживающе.
- Дождевые женщины скоро уйдут,- сказала Улия.
- Дождевые женщины, если они обиделись, они зальют слезами.
- Только не надо злодея из себя корчить. Хватит прибедняться.
- Скрывать свои чувства – пустое дело, лучше не иметь никаких чувств.
- Ты это о чём?
- От ответов мне дурно делается, поэтому никаких вопросов.
Лёгкость неощутимая возникла, словно болел Егор, а тут внезапно выздоровел. Ради такого ощущения стоило перейти порог.
Голову готов отдать на отсечение, что никакого грота в камне не было, даже трещины не было. Глыба была монолитной.
Егор не понимал, кто он в этом гроте, но снова превращаться в прежнего Егора не хотел. В этом не было необходимости. Прекратились метания. Душа понемногу возвращалась в тело.
Егору показалось, что он ничего не имеет против такого странного продолжения. Под дождь не попал. Если всё происходящее за пределами здравого смысла, то ему, живому, как бы и не надо знать результат, а мёртвым  он обо всём будет осведомлен.
В голову пришла странная мысль, что сейчас трещина сдвинется, и останется Егор замурованным в валуне. На миллионы лет.
Вроде, ничего особенного в проскользнувшей мысли, но мурашки по спине поползли. Стало холодно, слишком холодно.
Егор вытянул руку, раскрыл ладонь. Струйка дождевой воды наполнила пригоршню. Один раз высербал глоток воды, повторил, ещё раз повторил. И с каждым выпитым глотком воды становилось темнее.
Становилось темнее, и вместе с тем постепенно перестало давить ограниченное пространство. Головой уже не касался свода, чуть слышное дыхание Улии совсем перестало доноситься. Развёл руки в стороны – кругом пусто.
- Ты где?
« Куда ты пойдёшь, туда и я пойду, и где ты будешь жить, там и я буду жить. Твой народ – мой народ, и твой бог – мой бог. Где ты умрёшь, там и я умру и погребена буду».
Прошептала ли это Улия, считал ли это Егор со страницы Библии, из книги Руфи, кто его знает. Пару раз он листал Библию.
В один момент открывается окно истины. Словно какая-то сила, забавляясь, совмещает несовместимое.
Егор поднял голову, поискал глазами на стене. Истинное во всём находит пищу, даже в том, что противно здравому смыслу. Мысль, что он не узнал и половины того, что должен был знать, усилила горесть.
Что легко завязывается, то так же легко и развязывается. Зашёл – вышел. Между тем пространство стало заполняться чем-то белым и плотным. Это белое стало сдавливать, словно хотело раздавить в лепёшку.
«Кто-то развёл много-много алебастра, и отливку готов произвести. Когда раскопали город Помпеи, погребённый под пеплом вулкана, догадались, и все пустоты гипсом залили. Десятки человеческих статуй в музеях теперь находятся».
- Где ты?- спросил Егор ещё раз, в голосе тень угрозы, изменившийся тон и самому ему стал неприятен.
Улия никуда не исчезла. Запах чистоты, чуть пахнет мылом. Конечно же, жители Рода Крыс не пользуются химией.
Стоит жизни удар нанести, как последует ещё удар, и ещё. Не заставит ждать себя и ядовитое прикосновение жабы. Зависть начнёт душить. Жаба -  национальное животное неудачников.
Егор задержал дыхание. Сзади гонится судьба, впереди то, за чем он гонится. С судьбой объясняться надо, у того, что впереди, просить что-то необходимо. Знать бы, что?
Может, завеса дождя и есть та дверь, захлопнув которую, можно будет вздохнуть с облегчением. Дождь все следы смоет.
Порыв ветра. Беззвучно затворилась дверь. Кромешная темнота. Про такую тьму говорят, что хоть в глаз коли.
Он ничего не видел и не ощущал. Голова есть, какие-то мысли шевелились, но мысли были сами по себе, нервных окончаний нет в мозгу. Тело вообще не ощущалось.
Сколько времени разум может просуществовать в абсолютной темноте, без подпитки и не свихнуться?
Егор перестал чувствовать ноги, исчезла опора. Вроде как начал парить в воздухе. Потом руки сделались чурками, перестали слушаться, перестал их ощущать. Никаких звуков. Глаза будто вытекли.
Чудовищный насос выкачал из грота воздух, по идеи, пространство должно сжиматься, но происходило всё наоборот, Егора начало распирать изнутри, его надували, он, как камера, плотно-плотно стал прилегать к стенкам. Снаружи не продавить. Камнем затвердела поверхность.
В точке пересечения прошлого и будущего нет слабого места. Нет настоящего. Нет настоящего, значит, его время остановилось.
Белый туман перешёл в черноту. Куда-то надо идти, а куда, Егор не знал. Потеряна связь с миром. Страх загнал интуицию в то место, где она была до того, как Егору родиться.
Предвидел бы такую жизнь, ни за что бы не появился на свет. Выкидыши – это те, кто краем глаза увидели своё будущее.
Сам ли до такого додумался, или ангел нашептал на ухо?
- Ты где?
Егор понимал, что сам никогда не выйдет из этого грота. Зачем? Здесь будет всё его. Его овраг, его ручей, его небо. Что бы с ним не случилось, но это его будущее. Кажется, он начинал будущее любить.
Если бы кто-то попросил Егора рассказать о том, как он жил всё это время, Егор открыто поведал бы про все свои неурядицы, про неудачную семейную жизнь, про нелюбовь, про тяжесть на сердце, что он не видит ни в чём смысла. Хотение и нехотение перестали отчётливо смотреться.
Он бы попытался объяснить, почему припёрся в овраг, что хочет отыскать здесь.
И снова в голове мысль, зачем он в овраге? Не один раз задавал себе этот вопрос. Бежать отсюда теперь поздно.
Как листья по воде, плывут мысли. Ни ряби на поверхности, ни воронок, ни торчащих топляков.
Есть смысл во всём происходящем, нет смысла – говорить об этом бес толку. Сделал сам выбор в жизни – не ной, живи, как получается.
По правилу сообщающихся сосудов, уровень воды должен быть один. Люди – все сообщающиеся, но почему и уровень жизни, и возможности, и права, и всё-всё у них разное.
Почему-то одного затягивает водоворот: как ни дёргайся, как ни сопротивляйся, колоти руками и ногами,- бесполезно. А рядом в довольстве и тиши блаженствует сосед.. Не обидно? Конечно, обидно.
Егор чует, что это место его. «Его место» замкнулось на Улии, на огромном валуне, и ещё на чём-то. Это «что-то» должно открыться.
А если не откроется? Если набегут, понаедут освоители-первопроходцы, да все с немереными запросами, да очередь создадут? Толкотня начнётся, шум, крики. Десятки рук потянутся как бы за своим.
Не хочется, чтобы разочарование причинило сильную боль рисковать можно тем, что не страшно потерять. А Егор рискнул, поставил на карту всё.
Столько придётся перенести, пока устроится сносная жизнь.
Чего больше у жизни – плюсов или минусов? Для кого как! Плюс для одного, оборачивается огромным минусом для другого. Егор хотел собирать всю жизнь плюсы, а результат?
Внутри ничего не уложено, всё навалено кучей, с рождения. И винить некого. Хаос - наследство прежнего.
Как ни ломал голову Егор. выводы получались неутешительные. Жизнь представлялась пустой и бессмысленной. Ничего не совершил. Ничего не достиг.. Ни жены, ни работы.
Последовательность – страшно редкая вещь. Жизнь – еловый лес. Идёшь, под огромными старыми ёлками вечно таится мрак, делаешь шаг, перед тобой прогал, перед тобой свет. Он отражается от всего. Мир взорвался.
Если здраво прикинуть, то наверняка на месте прогала когда-то росла молодая ёлочка. Только её забили соседки, заглушили. Редок подарок судьбы, - это когда у света появилась возможность показать себя.
Наверное, Егор пришёл в этот мир, чтобы показать себя. Он родился и идёт по жизни, чтобы кто-то поднял глаза и увидел его. Идет, чтобы его заметили, чтобы, в конце концов, и он мог увидеть солнечный свет, луну, звёзды.
Егору дали возможность широко раскидывать руки. Только так ему можно противопоставить себя мощнейшему насосу жизни, который способен втянуть в себя не только его надежды, но и чужое счастье. И он, волей случая, может оказаться в засасывающей воронке водоворота.
У судьбы назад он уж ничего не заберёт. Она в одном направлении движется.

                77

Егор пялился в темноту. Буравил её, словно таким образом намеревался добыть свет. Из него, кажется, слова не выдавить. Бесстрастность его вытекала из унылого безразличия, оно вот-вот должна закончиться. Бессмысленные слова не принесли бы облегчение, поэтому Егор и прогонял их из головы. Он понимал, в этом была вся абсурдность его состояния, он совершил что-то непоправимое.
За каждым уступом, в каждой щелке притаился гном – посланец Рода Крыс. Он любой звук тут же заглушит, любой лучик света тут же загасит.
Тишина и темнота – самое важное.
Не понимал Егор, какая роль ему уготована. Может, что-то особенное? Вряд ли.. Если что-то особенное вплетётся сюжетиком, как лента в косу, то происходящее станет реальной историей. Хорошо бы, чтобы всё обошлось без стрельбы, без погони, без крови. Чтобы всё было просто.
У Егора, как у молодого пса, страх не уступал его любопытству. Конечно, ему не хотелось, чтобы кто-то осадил, кто-то размахивал плёткой. Он даже не пытался придумать, как заговорить с Улией. Что-что, но страх и почтение с ней необязательны. И вообще, ждать каверзы от этой женщины не хотелось бы.
Её глаза напротив, прямо перед ним. Он физически чувствовал, как что-то переливается из её глаз в его глаза, в него всего.
Егор молчит. Кажется, Улия не ждёт ответного посыла. И ей всё представляется, должно быть, чем-то само собой понятным.
Что бы хорошего ни случилось, через минуту, через час, через неделю, но Егор обязательно когда-нибудь сделает больно женщине. Таким уж он уродился. Характер у Егора такой.
Когда не знаешь, что хочешь, когда всё запутано – перепутано, конец нужный никак не найти, чтобы недоделанность доделать, разве можно в себе разобраться? Сколько ниточку ни тяни, не за тот кончик, оказывается, ухватился, узелки будут затягиваться сильнее.
«Все умные, один я – дурак,- подумал Егор.- Жизнь – задачка не из лёгких. Вечно вляпаюсь куда-то. Когда надо, никого рядом нет. Что. и теперь привыкать придётся?»
Он делает бездумное, отклоняющее движение. Тут же проснулось беспокойство: дальше что?
Какое-то время Егор прислушивался к шуму дождя. Шорох успокаивал. Наверное, в какую-то секунду Егор просто порадовался. Он – сухой, он под крышей. Это ли не счастье. И рассуждать ни о чём не надо.
«И», «или», «ни о чём»…Что-нибудь, но обязательно будет. Должно что-то радовать. Без всяких или. Или что-то будет – или не будет ничего. Конечно, чем плохому случиться, лучше, пускай, ничего не происходит. Остаётся, как оно есть. Не стоит под свои деяния знаменатель подводить.
Егор смотрел и не понимал ничего. Ясно, что он не здесь, а где-то в другой жизни. и нет на белом свете такой силы, которая могла бы его отказаться от перемен.
Он молчал. Не потому что не находил слов – слов хватило бы, просто сцепилось уже его отношение с отношением Улии.
«Плевать. что меня считают дерьмом,- равнодушно думал Егор.- Не всякая засохшая навозная куча смердит, лежит, не вороши её, никаких запахов. На словах все хороши, а на деле? Высасывают кровушку. Вурдалаки, твою мать…»
Егор попытался поднести ладонь к лицу, но разглядеть ничего не сумел. Дрожит рука, окостенела…
Шумит дождь, но вдруг будто кто-то начал увёртывать ручку громкости, шум затихает. А света нет. Сквозь камень лучик в щель не пробьётся. А если особым клеем вымажут края, если края сойдутся, если вход в грот монолитным станет?
Чертовщина какая-то. Что на самом деле происходит? У Егора привычка разговаривать «за жизнь» с самим собой. Эти разговоры, в продолжение которых он пытался найти аргументы, чаще ничем не заканчивались.  Он приказывал себе заткнуться.
И теперь слишком мало было по-настоящему важного, слишком мало было того, что он мог себе позволить. Вывод – Егор не больно и хотел перемен. Потребности были, а особого желания – нет. Значит, удовлетворяло всё.
Он гадил, ему гадили. Убегал, думал вернуться. А обратной дороги нет. Все дороги в одном направлении. Разные дороги, но все вперёд. А то, что остаётся сзади – это пройденный путь. Тот путь вехами мерился.
Есть такое слово – безнадёга. Гиблое дело, мрак, отчаянность, беспросветность. С какой стороны ни посмотри, Егор находится именно в безнадёге. Без понимания происходящего.
Ему никак не позабыть все свои несчастья. Да он и не пытался ничего скрывать. Ему лишь бесконечное терпение требовалось.
Любое событие можно довести до непристойности, до крайней степени, когда зло уже не будет злом, но и добро перестанет быть иллюзией. Событие может статься товаром. Продать его можно. Хотя и разных событий, разные обёртки.
В голове всё развалилось. Егору никак не сообразить, где выход. Вроде бы, когда они заскочили в грот, он стоял лицом к входу. То есть, если что, ломиться нужно в стену перед собой. Но ведь какое-то время был, как во сне, мог и повернуться? Ощупать бы стены, не настолько велик грот, чтобы не суметь нащупать трещину.
Не задыхается он, значит, воздух поступает. Не только воздух откуда-то поступает, но и потянуло сквознячком.
Иллюзия. Дополнительный глоток воздуха – тоже товар. Те минуты, когда стоял перед камнем, не вернуть. Приходится тонуть в безысходности, это не так и плохо. Одно нельзя позволить, чтобы безысходность мгновенно ссыхалась.
А не послать бы всех к чёрту? Егор не один. Вдвоём умирать не страшно. Улия дёрнула за рукав, и втащила в грот. Значит, грот для неё знаком. На её волю, на волю случая положиться надо. Будь что будет. Он выполнял всё, что жизнь приготовляла, глотал и не морщился. Конечно, хоть немного пожить хорошо хочется.
Хотеть не вредно. Вредно не хотеть!
Внезапно Егор ощутил присутствие кого-то. Не Улии. Он почувствовал чьё-то тепло. Задышливое дыхание. Не тот запах. Человек проявился из ниоткуда фантомом. Да хоть чёртом! Не всё ли равно. Сколько ни оглядывайся, в темноте ничего не видно. В гроте воздух делался гуще.
Сжалось нутро. Словно кто-то пальцами перебрал струны души, отчего, подобно у улитки, рожки-щупальцы-антенны вовнутрь убрались. Съёжились желания. Ни единого звука.
Поменялась ситуация? Ждал, надеялся, предчувствовал…Ошибочный фактор возобладал? Какой?
Непонятно каким местом услышал, но Егору показалось, что кто-то сказал, может, подумал, а ему передалось, что ему лучше вернуться на своё подворье. Полнейший идиотизм, абсурд.
Куда идти? Как? Не воздух, а кисель какой-то. Вокруг плавают топляки сожаления о несделанном. А за спиной, куда бы ни повернулся, как бы ни встал, всё время за спиной маячит возможность нахождения кого-то.
Ни Егор не виноват, и никто не виновен.  У всех своя причина жить и поступать, как он желает.
Ясно, исправить ничего уже нельзя.
Вдруг Егор услышал вопрос. Кто-то спросил:
- Дерьма много внутри осталось?
- Не знаю.
- Выдохни полной грудью.
- Если выдохну. Перестану чувствовать себя.
- Тебе и не надо чувствовать.
Не могло ведь так быть, что грот внезапно захлестнули мутные воды, наполнился он водой в каком-то ином состоянии, чем обычно, и ему, Егору, в этой мути не только надо плыть, но слушать указания.
 Нет сил, сдвинуться с места, страшно оторвать ноги от дна, как оторвать, если они спутаны?
Колтун мыслей. На какую глубину в землю, в человека уходят мысли? Как-то Егор взялся выкорчёвывать растение хрен. Яму метра два глубиной выкопал, но не докопался до конца. Корни уходили вглубь, корешки расползались в сторону. Лопату сломал. А хрен потом только гуще ещё разросся.
И в сознании у него, наверное, – маленький корешок воспоминания остался где-нибудь в глубине, в темноте. Росток дождётся подходящего случая,- оживёт, заструится.
Сколько раз так было, сидел Егор на крыльце, пялился на липу у забора. Сто раз, тысячу раз разглядывал. Всё – одно и то же. Но вот отвёл взгляд, потом резко посмотрел – и липа другой стала. Та же, но другая. Из другого мира.
 И, глядя на неё, Егор ощущал себя другим. Шарики за ролики заехали, верх и низ поменялись местами. То лень заставляла сидеть на одном месте, то подмывало бежать.
Не раз в голову приходили мысли, что хорошо бы залезть в дупло, по канальцу, по которому движется сок, спуститься к корням, к истоку, и там подпитаться настоящей земной силой. Это единственный способ подключить себя к бессмертию.
Никакой особой цели у Егора не было. Никаких особых планов.- тем более. И чего добиваться, он не знал. И нечего вести речь о каком-то бессмертии, листья дерева отмирают каждую осень.
Сразу не утопили, не убили, сразу не вывалили кучу претензий, значит, не всё так плохо. Прошла, наверное, уйма времени. А вот не проходит ощущение, что кто-то собирается что-то рассказать, добавить пару слов к тому, что слышал. Так ведь никто, ничего не сказал. Может, прослушал?
Чтобы собраться с мыслями, необязательно становиться поперёк потока мыслей. Течёт река, ну, и пускай, себе течёт.
Болото одному можно высушить, рой канавы, спускай воду, но чтобы одному остановить течение реки, никакого одиночества не хватит, такое никому не под силу.
Думать ни о чём не хотелось. Прошлое не исправишь. Да и нет прошлого. От прошлого каменная стена стала отгораживать. Тишина сделалась нестерпимой.
В голове вроде как полегчало. Сознание Егора не в состоянии справиться с непрерывными думами ни о чём, оно начинало глючить.
В гроте, конечно же, нет ощущения крыши своего дома, он вместе с Улией, но эта совместность напрягала, в одиночестве ему было бы лучше.
В одиночестве - делай, что хочешь, оправдываться не надо, совершил глупость – некого за неё корить.
В тумане, в  ощущении киселя, вроде как в заплыве в мутной воде, всякая взаимосвязь пропала. Как всё есть, как всё было, как оно будет – это прояснится, наверное, и без участия Егора. Он наследил в жизни, найдётся охотник, который прочитает следы.
За спиной Егора призрак будущего, хорошо бы, чтобы он был нужен этому призраку. Егор ощутил какую-то гордость. Приятно ощущать себя нужным. Нужному глубоко начхать на всё и всех.
Не пропадала уверенность, что найдёт он выход из грота, выберется из оврага, а что это решит? Опять же попрётся сюда. Опять станет искать, им не положенное.  Бессилен он. Сошлись звёзды на небе в непонятную комбинацию.
Вот и приходится давать исход своей досаде, потому и разговаривает Егор сам с собой. Нет сейчас никого рядом, с кем он мог бы отвести душу. Потому вдвойне горько бессильное одиночество.
Есть рядом Улия, нет её,- ничем она для него не проявилась. Не даёт она заглянуть в свои карты. Ждёт Егор продолжения. А у женщины на бесстрастном лице не отражается ничего. И напрасно он копается, надеясь выведать что-то.
Егора удручает мысль, что нет у него никого, перед кем он мог бы вытряхнуть всё, что на душе. Рассказать бы хоть кому-нибудь, хоть одному человеку, как ему паршиво. Свербит и жжёт нутро, точно глубокая царапина, которой всё время он что-нибудь задевает; как зудящую паршу, «паршиво» непременно нужно расчёсывать – хоть до крови, а чеши.
Егор стоит на одной ноге, словно собака, которая почуяла дичь.
«Только не спешить,- думает Егор.- Надо основательно всё обдумать. Ясное дело, ситуация необычная».
Плохо, что в темноте время умирает. Нет ощущения времени. Нет присутствия рядом родственной души. Где эта чёртова Улия? Она не в счёт.
Десять минут прошли. Час. Всё Торопиться некуда. Время, если не спешишь на поезд, последнее место в списке занимает. Время всегда смотрит сквозь.
Реальность – это одно. Но нет ощущения настоящей реальности. В голове что-то странное. Хорошо, что вокруг темно, а иначе впечатление от того, каким стал Егор, как ему тяжело дышится, показалось бы удручающим. Для реальности надо видеть, слышать, осязать. Правда и неправда тогда перестают иметь значения.
«Ты трус!- говорит Егору внутренний голос.- Теперь ты должен решиться, а ты стоишь и колеблешься».
«Трудно,- бормочет в ответ Егор.- в темноте счастье – абсурдно. Острое ощущение не поднимет меня в воздух».
«Сделай шаг вбок. Пошарь руками. Сграбастай в охапку Улию. Поставь её перед собой. Ладонями ухвати груди. Сделайте вдвоём шаг вперёд».
Жизнь – череда потерь. Не находок. Именно, потерь. Звенья потерь собирают воедино цепь жизни. Звено – это кольцо, замкнутый цикл. Там, где кольцо соединено, где начало переходит в конец,- узелок жизни.  Можно за множество узелков ненавидеть жизнь?
Странное ощущение не покидало Егора, будто он виноват во многом, что происходило и происходит, не во всём, но во многом. И вот с этим давящим чувством ему никак не справиться. Он и не пытается справиться, станет невмоготу – убежит, уедет.
Егор прокручивает в голове фразы, пересматривает картины виденного, много чего проносилось в голове, а все думы получались неприятные, мучительные. Все они от него чего-то требовали.
Мысли ни о чём, не конкретные. Одну фразу той мысли легко можно заменить другой, дополнить, уточнить. А вокруг ничего не менялось от этих уточнений. Ничего.
Он думал и ждал случая.
Понимал, куда бы он ни пошёл, как бы долго ни двигался, никуда, в общем, он не попадёт. Всегда будет на полпути от чего-то к чему-то. Он – сам по себе, мир живёт по своим законам. Кто на кого влияет, сам чёрт не поймёт.
Выхода нет, он не видит выхода, обстоятельства снова и снова требовали решения. Егора охватила усталость.
Внутри не менее трёх пружин, все они заводятся одним ключом разом, только подобрать ключ на три пружины никак не выходит. Одну пружину попытался завести, вторая ослабла, третья бородой отвисла,- результат: неуправляемая его машина, тащит ее по колее к пропасти, в мрак.
Как ни пытался Егор осмыслить, что всё это значило – путного ничего в голову не приходило. Оказался на грани помешательства.
Та жизнь, которую жил, не хуже и не лучше жизни других, но она почему-то выстригла узелки соприкосновения с настоящим. Остались одни ячейки пустоты, в них ненависть к нему, Егору.
То он шёл сюда, теперь надо отсюда идти. Два часа назад строил планы, но все планы – коту под хвост, правилен только теперешний план. Так нет никакого плана.
Спешить некуда. Всего знать не нужно. Хочется, чтобы жизнь была немного другой. Не жизнь, а он сам, Егор, был бы другим, тогда бы он сделал всё по-другому. Он избавился бы от подозрений.
Что для этого нужно,- осветить жизнь, чтобы изнутри жизнь светилась.
И нечего цедить сквозь зубы брезгливо-снисходительно обвинения.
Егор провёл по лицу рукой, у него ощущение сухости, кожа, кажется, должна бы зашуршать. Ничто не зашуршало, рука стала влажной.
Не плакать же, не ненавидеть себя, что не ушёл, когда была возможность уйти? Сам позволил себя, как какого-то телка,  увлечь в грот.
Что теперь плакаться, он, как безвольный листок на поверхности пруда, на поверхности тёмной стоячей воды, он воплощение всех-всех безвольных, стоит в темном гроте, ждёт, что кто-то позовёт, кто-то возьмёт за руку и выведет на свет божий.
Ждёт. когда улетит на небеса.
Небеса -,- там он станет счастливым. Там появится цель.
Положиться нужно на Улию. Довериться ей. Разок попробовать стоит. Раз он, Егор, ненормальный, кто-то рядом должен быть нормальным. Без разницы, хотя бы она и из Рода Крыс.
Зависимость в Улии – это стремление мгновенно удовлетворить свою потребность, избавиться от никчемности.
Жить и не останавливаться, не нарушать ритм жизни, не вкладывать смысл в каждый шаг.
Егор не влюблённый. Ему не кажется всё простым и ясным. Вся жизнь для него - она заключена в нём одном. Если так, он любые обещания выполнит. Любые обещания разрушатся, если он все поставит не на ту карту. Жизнь тогда перестанет иметь цену.
Пока он проигрывает. Даже не проигрывает, а мысленный мираж тает. Смысл жизни, смысл потери перерождается в нечто другое, в повседневные мелочи, в пустяшные разговоры. Вот и растёт стена, след  сзади засыпает песок. А впереди - мрак.

                78

Бесполезно копаться в душе, в попытке, что из глубин души что-то всплывёт интересное. Находясь в темноте, смешно думать о смысле. Смысл в одном – выбраться живым из грота.
Как, например, из грота попасть в Затопы? Вопрос трудный. Смысл и Затопы – абстрактные вещи. Они восторг не вызовут. И вообще непонятно, как Затопы могут находиться ниже нижнего предела, да ещё из них вытекает речка? Втекать в то всё должно, что находится внизу, как в чёрную дыру.
Но Егор не презирал себя за такие мысли. В его мыслях жили чудесные вещи, которые делали его чуть-чуть счастливее. Были мысли о сохранении своей жизни – это и желание себя унизить, и желание выделить, чтобы потом повод был поизмываться над собой, были мысли о генеральной репетиция перед тем, как предстать перед апостолом Петром у ворот входа в рай.
Он так и не мог определить, нашёл что или потерял? И когда терял, и когда что-то получал, и когда находил, - всё одно в проигрыше оказывался.
Сначала ударился сам лбом о стену, а потом стена сама начала подставляться под лоб. И усиливалась, глубже и больше, делалась разница между ощущением кем он живёт и тем, кем он должен быть. Запутаннее выходила жизнь.
Даже не запутаннее, а провал глубже становился. Поэтому Егор нуждался в хоть какой-то цели и надеялся, что со временем всё образумится.
За те часы, что он находился в овраге, дно углубилось, что ж тогда произошло с Затопами? Овраг ему даже мысленно не закопать, чего уж тогда речь вести о том провале, куда его вела судьба. Впереди полная безнадёга.
И хотелось бы черноту в себе изживать, да не знал Егор, как к ней подступиться. Тень. Что и оставалось, так слушать, о чём шепчет призрак другого мира.
Сейчас был именно тот час в его жизни, когда он, оказавшись на распутье, подавленный чувством своей беспомощности, бессилия, который как бы оплывал, опустил руки, куда там противиться, куда там поднять голос в защиту,- его внезапно подхватило течение, он стал листком, и его понесло по волнам. Кружит, кружит.
Кружение унять можно словами. Слова утишить могут любую боль, слова стачивают острые края. Но какая тут речь о словах, если молчание некую застывшую форму приобрело? А в той форме и презрение, и высокомерие, и бог знает что?
И скребёт в голове мысль, что не нужно доверять тому, кто ни то ни сё.
От тех. кто ни то ни сё – голод. Тошно от них. Егор в смятении. Всё рассыпалось. Он сейчас согласился бы умереть за рюмку. Давно он не чувствовал такого.
Жажда выпить будет длиться несколько минут, а потом7 Что, придётся молиться богу, чтобы дал силы?
- А-ааааа!
Рука метнулась к голове.
- Бам. Бам.
Стрельнуло вверху.
Егор почувствовал прикосновение к своей руке.
- Пойдём.
Голос очень тих, в нём не слышно дрожи.
И после этих слов далеко впереди проблеск света появился.
Глупость, суеверие. Уж, что-что, но камень, какой бы чудовищной силой взгляд ни обладал,  взглядом его не просверлить…Кто просвет сделал? Жизнь такая путаная, она всё вывёртывает наизнанку.
Истинных способностей никто никого не знает. Сомневаешься,- отсутствует логика, тогда и благо не точный расчёт. Можно привлечь суеверия, да впрячь в них бессмыслицу, да пристёжку неразумия присобачить,- вот и получится новая жизнь.
Новая, старая,- какая разница? Жизнь есть жизнь. Жизнь есть картина. На картину можно смотреть, если хочешь; но никто смотреть не обязан из-под палки, никакой необходимости нет.
Разбей картину на квадраты и треугольники, первоначально всегда хочется опять сложить пазлы, как в детской игре, во что-то знакомое. А другой раз проймёт что-то, какое-то чувство пробудится, остановишься и смотришь, задело что-то.
В этом что-то есть любопытное.
В голове бомбочка задымилась. Егор инстинктивно прянул вперёд. Какой-то кошмарный карающий свет пыхнул. Он отпрянул, схватился за голову. Жизнь показалась короткой.
Ему, как и всем, в сущности безразлично, на что тратить время. Беспорядок не становится порядком, если прикрыть его одеялом. Наоборот; такой беспорядок как бы узаконивается.
Грот наполняло молчание. Оно давило, невыносимо давило. Будто вместе с камнем Егора опустили на глубину, в сверхглубокую впадину, и километры воды давили сверху. А тот просвет, который смутно виднелся, это перевал, по нему пройти нужно к вершине. Вершина – другой мир. После вершины – спуск на другую сторону.
Время подгоняло. Для раздумий времени не осталось. Нет крыльца, на котором можно сидеть до бесконечности, разглядывая кур.
Егор понимал одно, что в одиночку ему до перевала не добраться, что необходимо держаться за руку Улии. Сам он ни на что не горазд, вот пускай она держит. Они должны быть единым целым.
Зачем? Дурное предчувствие подсказывало, что так надо. Сердце то уходило в пятки, то подскакивало к горлу. Сосредоточиться ни на что не получалось. Слишком темно. Лица Улии не видно.
Мимолётная чувственная улыбка, почти незаметный кивок головой, Егор это не видел, но чувствовал, всё это предназначалось ему.
- Мне здесь нравится,- сказал Егор и тут же пожалел о сказанном. Слова прозвучали вызывающе, импульсивнее, чем он хотел бы.- В однообразии темноты есть определённые удобства.
Хорошо бы ощупать стены, медленно-медленно, перебирая руками, продвигаться по кругу, чтобы сложились впечатления. Камень не бетон, шероховатость разная. В камне жизни больше.
Даже дыхания не слышно. Гробовое молчание. То ли из далёкой дырки потянуло холодом, то ли холод всего-навсего производное темноты, но Егор явственно ощутил, как его начала сдавливать какая-то сила. Давило на каждую клеточку. Лишь руку, ладонью которой держался за руку Улии, не покалывало.
Что случилось со всем тем, чем он был, и что случится через час? Ни вопросов «почему?» задавать не хочется, ни ждать ответа не тянуло.
Потеря ощущения себя, конечно же, проклятие. Воздух отдавал плесенью. Что точно, в гроте ничего плохого случиться не могло. Так что, бога ради, изменилось?
Может, дело в том, что ему перестал принадлежать мир? Лицо из-за этого стало насмешливо- отстранённым, словно он намерен использовать Улию, постарается ей понравиться?
Возможно, проклятие осуществилось раньше срока. Вначале Егор должен был куда-то дойти, с кем-то встретиться, кто-то должен был ответить на вопросы, и только тогда из розетки вилку судьба должна была вытащить.
Под носом, на верхней губе ощущение тепла и скользкости. Это же кровь. У него потекла кровь. Через час она вся вытечет. Егор умрёт.
Хорошо, что вокруг темнота. Да, нет, чуть повернул голову, на уступах стены светлые точки появились – не иначе ангелы расселись. У каждого ангела подсветка внутри, на чуть-чуть, но отличимая. Может быть, и тот далёкий отсвет тоже сидящий главный ангел, со своей подсветкой.
В его ситуации главное – не ошибиться.
Надежда умирает последней. Проклятая темнота.
Егор прикрыл глаза рукой. До чего же приятна темнота, когда от неё можно заслониться. Темнота черна, чёрное – это ничто; а там, где ничто, ничего и нет, ничего и не было, ничего не случилось и не случится, ничего не изгажено.
А всё же впереди что-то серело, то серое с каждым шагом светлело. Из светлого пятна проступал контур.
Нет, в сто раз лучше стоять на месте. Каждый сделанный шаг подводит к решению, которого Егор не хочет принимать, которое хочет оттянуть до последнего. Ему приходит в голову, что он всю жизнь оттягивал принятие решения, и сегодняшний день не отличается, с самого утра он что и делал, как только оттягивал.
Из ладони Улии медленно расходилась по всему телу теплота. Это физическая теплота, не ему принадлежащая, она не сообщала чувства спокойного счастья.
Чуть-чуть развиднелось. Безграничное отчаяние уже ничего не значило. Да, оно ещё ширилось, тяжёлое, давящее, как предгрозовое облако на небе, но скорее, оно переходило в уходящее облако.
Начинать движение к свету нужно с правой ноги. Движение с правой ноги – ходьба по спирали: будешь удаляться от исходной точки, всё сужая и сужая круг. Всё вправо, вправо. А потом откроется лаз.
- Порог нужно перешагнуть вдвоём,- послышалось Егору.- Если ты или я по одиночке перейдём порог, ничего не произойдёт.
- Что должно произойти?
Эти три слова Егор проговорил с трудом. От страха или от ожидания во рту пересохло.
- Держи меня за руку,- сказала Улия.- Я не знаю, что будет дальше. Скорее всего, чудо.
Егор нетерпеливо, но сдержанно мотнул головой. Если Улия не может словами описать чудо, то куда уж ему…
Повисло молчание.
- Чудо,- повторил Егор.- Как влюблённые, как друзья мы должны держаться за руки. Неужели это обязательно?
- Послушай?- сказала Улия.
- Что можно в темноте услышать? Шорохи?
- Что нужно, то и услышится.
В темноте нельзя думать мрачные мысли. По какой-то неизвестной причине жизнь с Егором играла в кошки-мышки. Хочется этого Егору, не хочется…А разве что-то от него зависило? Разве у него разрешение спрашивали родиться? Разве он разрешал кому-то учить себя ходить, да в сто раз легче было бы жить, если бы он ползал? С инвалида нет спроса.
Как ни велик казался камень снаружи, но коридор, по которому Егор тащился за Улией, вообще бесконечен. Напрогляд невозможно определить длину. Стены само собой неровные. Шаг вправо, шаг влево…Торчащий уступ, ещё один, и ещё. Что удивительно, пол ровен. Хоть и норовил Егор делать короткими шаги, семенил, что тот китаец, но ни разу подошвы не нащупали торчащий камень.
- Надо же, какой выхоженный пол,- сказал Егор, чтобы хоть как-то тишину разбавить.- И что, нет ни одного ухаба?
- Здесь столько народу прошло…Держись середины.
Чёртова темнота. Будто маску сварщика надел. Неясные, расплывчатые ощущения. Казалось, далёкое – совсем рядом. Но отчего шатало? Может, камень шевелится? Провалится сейчас в глубь земли, откуда его вытолкало на поверхность. Камень – лифт. Поднялся наверх – спустился вниз.
Что-то необходимо вспомнить, но что, Егор никак не мог сообразить. Скорее всего, он совершил ошибку, позволив поддаться чарам Улии. В конце концов, он не обязан копаться во всех закоулках своей памяти. И не ему теперь решать, правильно или неправильно поступил. Сунул голову в петлю,- жди. Сосредоточься на том, чтобы красиво дрыгнуть ногой на последок.
Время единственное, поток его нельзя перекрыть.
- Вы думаете, что в жизни что-то можно переделать?- внезапно спросила Улия, будто ухватилась за конец ниточки мыслей Егора. Коготок её слов процарапал спину под лопаткой.- Я думаю, прошлое, как и время, проходит, обратного отсчёта нет. Прошлое человека в своё время лепилось из глины, из глины лепили подобие чего-то. Слепили - глина засохла. Прошлое засохло.
- Наверное,- неуверенно отозвался Егор. Ему не хотелось думать о засохшем прошлом, о глине будущего, которую наковырять ещё надо, размять, найти подходящий образец и начать лепить.
С чего это Улия, то молчала-молчала при солнечном свете, а то вдруг заговорила в темноте?
Пропали нормальные слова. А про какие-то особые, определяющие, и речь не стоит заводить. И рассказывать про ощущения не стоит.
В темноте нужно думать, как бы лоб не расшибить. Да и мысли появлялись не как что-то целое, а отдельными, вырвавшимися наверх лягушачьими пузырями на поверхности лужи, лопались. И газ при этом выделялся. Кружилась голова.
Подходящих слов, чтобы выразить состояние, не приходило в голову.
Время замедлилось, загустело. Размягчилось. Егор увидел это. Не буквально, а в зашоренном состоянии. Всё сделалось холодным и непроницаемым. Предостерегающим.
Коридорная темнота, как тень от чёрной птицы. Запахло дождём. А чем будет пахнуть, если на расстоянии вытянутой руки за стенкой камня идёт дождь?  И не шелест крыльев птицы-темноты слышится, а шорох дождя.
Какая-то заторможенность.
- Почему ничего не рассказываете?- спросила Улия.
- Привычка. И при том, когда говорят приличные люди о том, что у них внутри, надо помалкивать. Чтобы они важное не забыли.
«Она думает, что я кинусь перечислять всё, что мне в ней понравилось,- дудки. Пусть она лучше молчит. Я чувствую такие вещи, вслух их говорить нельзя. Во всяком случае, не ей».
- Почему?- неожиданно спросила Улия. – По вашему, приличные люди в оврагах не шастают? Значит, себя считаете приличным? А что считаете самым важным? Сейчас, например?
Егор снова отметил, что Улия переходит в разговоре с «ты» на «вы».
- Сейчас? По стеночке ходить легче, есть за что держаться. Нервам спокойнее. А куда мы идём? В рай?
Пустота камня давно должна была кончиться. Если бы Егора вели по галереи вниз, тогда штольня могла быть бесконечной, но светлое пятно впереди не исчезало, не тускнело. Подумалось, что впереди помощники чёрта усиленно размахивают кистями, замазывая извёсткой черноту. И ему уготовлена такая работа. Хорошо бы устроиться, щекотать корни подснежников.
Этот нескончаемый коридор – бегущая дорожка: торопишься, а сам на одном месте ноги передвигаешь.
К темноте можно приглядеться. Улия рядом. Она наблюдает за Егором. Может быть, она ждёт одного нерешительного движения, ничтожнейшего знака, чтобы подать кому-то сигнал, и тогда загорится свет. Но лицо Егора, деревянное лицо, ничего не выражает.
Воздух сделался мягким и плотным, как бархат. Егор мог поклясться, что он стал дышать в одном ритме с Улией, как два ручейка, слившихся воедино. Ощущение было странным: он никогда не чувствовал себя таким защищённым, понимая при этом, что впереди есть угроза.
Тут же почувствовал укол в районе солнечного сплетения. Из-за сочувствия или вины? Толком он не понял. Мысль досадить чем-то Улии показалась противной.
Есть время для слов, и есть время для молчания. И то, и то совсем не бесконечность. Одно плавно переходит в другое.
Конечно, плавности перехода вовсе нет. Рукоятку рубильника повернули, прошёл ток, лицо оглупело, лицо застыло в восторге ожидания: перемена начинается.
Что-то тут вспомнилось про заблудшую овцу. Много чего вещают теперь по телевизору, хорошо бы гневу овладеть собой не дать. Не просто сыскать камень вдоль дороги, который надо бросить в зло. Не всякий подойдёт. Вот и здесь, под ногами камни не валяются. И его, Егора, как ту заблудшую овцу, ведут к пастырю. Долг человеческий он не выполнил.
Временами всплывало в памяти лицо, словно дурное предзнаменование. Старался Егор разгадать головоломку, одну за другой выдумывал гипотезу
«Что я за человек? Почему ненавижу себя? А вот если бы можно было вернуться назад, я повел бы точно так же? Никому вроде не собирался причинить зло, а выходит, и добра не сделал. Что и могу, так быть эгоистом».
Эти мысли потащили за собой разбавляющее негодование. Чем-то похожее на восхищение. Это Егора развеселило.
Всё не имеет значение. Что-то нашёл, что-то потерял,- а всё вместе это неудержимо влекло куда-то. Что-то важное рядом, но где оно, в каком виде, как его добиваться? Не из-за этого ли Егор не переставал шарить и шарить вокруг руками.
Снова почему-то подумалось, что если есть вход, то должен быть и выход. Вход из темноты, выход в бесконечность.
Егор взглянул на потолок. Темень беспросветная. Свисай сверху сталактит, врежешься в него и не поймёшь. Поневоле голову вжимать надо.
Кап, кап, кап…Переговаривается капель, наводит тоску. Дождевая ли вода просочилась, силы ли земные из камня давят влагу? Нет смысла. Всё само по себе. Всё повторение уже бывшего.
Улия сказала, что пол перехода из валуна в неизвестность вышоркан ногами тысяч беглецов. Себя беглецом Егор не считал. Он, скорее, освоитель. пленник нового пространства. А почему тогда нет чувства свежести, нет предощущения, не ощущается ностальгический запах?
Ощущение, что левой рукой как ухватился за выступающий камень стены у входа в грот, так и продолжает держаться за него, рука. Как резиновый жгут растягивается. и правая рука, пальцы которой сжимает ладонь Улии, тоже удлинилась до бесконечности. Тоже резиновой стала. Бескостная.
Тысячи человек по проходу прошли, и ничего не оставили. Ни черепков, ни обрывков бумаг, ни пустых консервных банок. Как бы приятен был грохот пустой консервной банки. Не только не оставили, но и унесли на подошвах каменные крошки.
«А чего ты хочешь,- подумал Егор.- Проход ведёт к крысам. Крысы и подъедают всё, что падает на пол. Упаду – и меня сожрут».
Из этой кромешной тьмы не выбраться никогда. Хочется звать на помощь.
Он резко повернул голову. От удивления широко раскрыл глаза. Тут же отступил назад. Словно забоялся, что темнота кинется на него.
- Тебе страшно?- спросила темнота.
- Угу.
Егор почувствовал, как что-то уткнулось в его плечо. Так утыкается носом в плечо женщина. Удивительное дело, отчётливо ни одно лицо темнота не выделила.
Разглагольствуют  умники на экране телевизора, одно решение сменяют другим. Что в конце не произносят, так «аминь». А надо бы. И указать пальцем при этом на грешника, который должен преклонить колени.
Смешно, они знают смысл! Пустая трата времени.
Интересно, а как смотрит темнота7 С интересом? Утомлённо? Порочно? Придаёт выражению лица осмысленность этих трёх пунктов?
Тишина была настолько напряжённой, что Егору подумалось – от неё его мысли отскакивают, как от стены.
Подумалось про ос.
Где-то Егор слышал, что осы выбирают не самые гнилые фрукты. Оса не один раз ужалить может.
Осы,- заблудшие овцы. Тут же произошёл перескок к человеческому сердцу. Оно тоже загадка. И горькие годы не могут похитить аппетит к жизни. Как бы ни был закопчён горшок прожитых и пережитых дней, его приходится скрести. Скрести, но не втирать очки.
От Улии исходил приятный запах. Егору поскорее хочется выбраться из своего теперешнего положения. Не переворачивать всё с ног на голову. Дурное ощущение, ничего уже не можешь сделать и ничего сказать важного не получается. Надо как-то по-другому.
Как надо! Вот и выходит, он вроде как исключение из правил. Брехня. Начальные условия одинаковые у всех, если не у всех, то у многих. Эти многие – попутчики. Улия для него попутчица, он для неё – попутчик. Опять же, брехня, что она ведёт его куда-то. Он сам идёт.
Ведущий и ведомый, везучий и невезучий. Переживания во всяком случае одинаковые. Егор только боится что-то потерять. Ему плевать, о чём переживает Улия.
В темноте можно прикинуться, сделать вид, страх списать на задышливость.
Во всём есть напоминание смысла, в одном случае чересчур,  напрямую, в другом – только намётки смысла. Неузнаваемость – космическое время, а время Егора всё равно не изменить.
Мелкие шаги он делает с правой ноги, длинные – проходит время, оно возвращает его на своё место. У каждого должно быть своё место. Место возврата.
Когда Егор осознал, что у него нет такого места, куда бы можно вернуться, он стал и не богатый, и не бедный, он стал просто – барахтающимся в болоте, засасываемым болотом чудаком.
Чудак или нет, разве можно наперёд об этом знать? Чудно стало – не перебегай никому дорогу.
Хорошо, что никто в темноте не разглядит меняющееся выражение лица Егора. Он не вполне сознаёт, что происходит. Происходит, конечно же, чепуха. Психолог нужен, который разбирается в людях. Егор должен чувствовать, что чувствует каждый. А если это не так, как тут не выйти из себя?
Всё подвергать надо сомнению. Заговорить, заорать – это как бы и ни к чему. Никто не услышит. Не речь будет, а вой, и взгляд будет блуждать, как у человека, которого душит кошмар.
- Что?- спокойно спросил Егор. Остановился. Довольно долго молчал, потом безучастно, скорее беззвучно, проговорил:- Я не желаю превращать свою жизнь в надгробный памятник. Потерплю. Не знаю, как жить. В угол жизнь загнала. Всё бессмысленно. Не понимаю, что от меня хотят. Я кому-то должен.

                79

Не раз Егор начинал жить сначала. Будь всё проклято. Будь проклята и эта девчонка, Егору стало ясно, что присутствие её тревожит. Не понять, то ли улучшает мир, мир делается светлее, то ли – наоборот.
Не понять Егору, кого в этом винить. Нет взаимного доверия. И вера во что-то – основа жизни. Испарилась вера
Странно. Девушка Улия вполне могла Верой зваться?!.
Он почувствовал, как девушка притихла. Она вздохнула. Совсем чуть-чуть.
- Вам не кажется, что вокруг всё поменялось?,- спросила девушка глухо из далёкой дали.- Причем неизбежно?
- Знать бы. с какой целью…
- Наверное, чтобы узнать и почувствовать своё место.
Услышав это, Егор решил недолго, но побыть не здесь, не в мире обычных людей, а там, где кончится лабиринт. Там можно будет спрятаться от проблем.
В овраге «чужие» глаза проблем не видят. Он не навсегда от проблем спрячется. Он и спустился в овраг, чтобы возродиться к жизни и снова начать жить.
Егор набрал полную грудь воздуха. Попытался как можно дольше задержать дыхание. Медленно выдохнул. Тут же понял, что Улия видит его насквозь. Она заводит его в ловушку. И ему показалось, что он большую часть жизни прожил зря. Вид делал, что ему всё равно.
- Боишься?- спросила Улия.- Мне кажется, ты что-то скрываешь…Не только от меня, но и от всех.
От этого перехода в разговоре от «вы» к «ты» Егор слегка опешил. Вдаваться, скрывает он что-то или не скрывает, боится или нет, не хотелось.
Но как быть с опасностями, которые только кажутся чем-то самым обыкновенным, чем-то само собой разумеющимися: камень упадёт сверху, ногу подвернёшь, паук, какой, в темноте укусит,- это вроде, как и не опасности? Как бы не так! Хотя, нет ощущения, что он совершает что-то запретное, что ему грозит беда.
- Честно сказать, я про себя ничего не могу добавить.
Большинство людей имеет склонность приписывать собственные ошибки другим. Какая разница, к большинству, к меньшинству себя Егор относит, он не страус, от страха прячущий голову в песок. Может, и засунул бы голову в песок, так, говорят, легче прислушивается к шагам. Тому, у кого зрение слабое.
Обрывки мыслей выступали из мрака и уносились раньше, чем Егор успевал схватить их. Но когда находишься в подвешенном состоянии, всегда должно найтись что-нибудь, надо только мозгами пораскинуть.
А если высохли мозги?
Нахмурив лоб, Егор усиленно пытался размышлять.
Он ведь не кающийся грешник в ожидании вечерней молитвы. Егор знал, что никакая молитва с его обращением грешника ничего не даст. Он далёк от идеала. Он попал в немилость. Следовательно, надо выждать, когда чёрная полоса светлеть начнёт.
Послышался смех.
- Ты серьёзно так думаешь?
- Как так?
- Ну, что всё невыносимо?
- Не знаю. Мне всё время казалось, что ношу чужой груз на плечах. С рождения. Сколько раз смотрелся в зеркало – ничего такого не замечал. Не получалось
Егор замолчал.
Чтобы заглянуть самому в себя, зеркало требуется. И не просто стекляшка в раме, а фамильное зеркало, чуть мутноватое, с толстым стеклом, холодным при прикосновении, с незадышливой поверхностью. Зеркало должно переходить из поколения в поколение. Только в нём можно прочитать в собственном взгляде ответы на многие, не все, но многие, вопросы.
Смешно, наверное, просить у самого себя прощение.
«Прости меня за всё».
Кто должен простить? Да за что ни возьмётся Егор, всё, в конце концов, обязательно испортит. Это касается и отношений с женщинами, в этом и немилость в получении благ.
За всю жизнь он ни разу не плакал по-настоящему. Слезинка-другая не в счёт. А теперь чернота странно воздействовала. Ему хотелось узнать больше.
У черноты в гроте нет отражения. Чернота спокойна и неподвижна. Растеклась, но ряби нет.
Чернота Егора не океан, не стоячая гладь лесного озера, в которую опрокинуто отражение подступивших к самой воде деревьев, на которых вот-вот запламенеют осенние листья. Его чернота – лужа. Обыкновенная лужа. В луже, разве что, звезда может заблестеть.
Сколько прошло времени? Час, два часа? Понятно, он тащится не вслед времени, а перешагивает молчание того же времени, как у всех. Перешагивает, как через дорогу переходит. Из-за этого восприятие немного разнится. Стоит ли об этом сожалеть?
Спроси кто Егора, куда он смотрит, навскидку ответил бы, что под ноги. Смотрит и ничего не видит. Шею себе сломать не хочет.
Всё существовало где-то далеко, и между ним и этим «где-то далеко», пролегала пропасть. Угодить в неё Егор не хотел.
«Телок несчастный»,- подумал Егор.
Как и многих, его тянуло к чему-то особенному. Особенному по его понятию, не такому, как мог заполучить кто-то. Особенное должно двигать его ощущениями и всем миром. Особенного на всех людей не должно хватать.
Особенное одной ложкой каждому черпать из общей бочки не получится. Потому что каждому нужен свой выдуманный мирок, закуток, некое выгороженное пространство. Забор нужен. Может, и не бетонный, может, щелястый, может, высотой всего по пояс, но забор. Что внутри забора – это только Егоровым должно быть. В его вкусе. То, что можно пощупать. Материальное – конечно.
В отгороженном мирке должно быть особо охраняемое пространство, в котором место никуда не пропадающих мыслей. Лучше всего те мысли хранить в сундуке на дне глубокой ямы.
Егор поэтому и идёт осторожно по проходу, боится угодить в мысленную яму.
В голове рисуется картина, постепенно выписываются детали. Он добавлял, стирал, воображал, фантазировал. Не хотел разочароваться. Многое, что приходило в голову – дребедень, но и она нужна была, чтобы почувствовать себя творцом. Дребедень – фон. На фоне разглядеть необычность легче.
Егор заозирался. Ни с чего начало щемить сердце, будто маленькая язвочка в нём выскочила.
Знакомыми словами думал, но слова как-то не складывались во что-то осмысленное.
Брести в темноте было утомительно. Нет ориентиров, нет чувства времени. Не то, что пустел, а реальность с каждым шагом уменьшалась. Темнота имела гипнотическое свойство.
Непонятная сила, жившая внутри Егора, заставляла переставлять ноги. Туда или не в ту сторону, но он подчинялся и Улии, и   своему желанию заглянуть краем глаза в другой мир.
Всё-таки, куда ведёт его Улия? В какой другой мир его тащит? На каком отрезке произошла отсечка, восприятие оказалось перерезанным?
Счёт времени потерялся. Сколько разных предположений прокрутилось в голове. Во что-то разумное они не вылились, всё какая-то ерунда. Ни выгородить себя, ни обвинить кого-то. Какие оправдания? Зачем?
Егору захотелось наконец-то добраться куда-нибудь и рухнуть на постель. Сбросить ощущение тяжести и забыться во сне.
Голова выдавала порцию за порцией каких-то мыслей, словно вспоминала, для чего посажена на шею. Всплывут мысли из пучины мозга, пузырём надуются на поверхности. Лопнул пузырь,- ощущение на какое-то время сохранится, и всё. Лишь предчувствие, что всё снова повторится.
- Для чего?- раз за разом спрашивал себя Егор.- Должен быть за всем смысл.
Егор не мог определить, где именно упустил конец верёвки, которым с рождения был прицеплён к жизни. Блуждать в потёмках – это одно, идти одиночкой по дороге, которая никуда не ведёт – совсем другое.
Как бы там ни было, но он имел право делать то, что ему хочется. Выходит, рядом должна быть женщина, которая должна с этим мириться.
Вот и грезилось, взявшись за руки, вдвоём они идут по коридору. Сначала, как взрослые дядя и тётя. Потом темнота поглотила десять лет, потом тридцать, двадцать, пятнадцать. Они – дети. Чем моложе, тем гуще мрак.
Сначала шли прямо. Удивительно ощущение двуликости. Глаза спереди и глаза на затылке. Рот и там, и там. Передние глаза видят, что случилось сзади, задние глаза знают, что когда-то увидят в будущем. Не то, кем будет Егор через некоторое время, во что превратится, не то фиксируют на своей плёнке засвеченное время.
И во всём осторожность. Шаг вперёд – задвинул ящик комода с хранящимся в нём барахлом, или выдвинул. Последовательность бывает разной. Разного размера шаги в темноте. И размышления в темноте ни от чего не уводят, ни к чему не приближают.
Запах поменялся. Запахло осенью, пожухлой травой, озёрной сыростью. Не мрак, а густой нахолодевший туман наплыл из-за очередного поворота, спустился к ногам и начал затягивать, прятать пройденный отрезок коридора.
Необычным было всё: и пепельный цвет тумана, и тёплая полоса света, и плеск-звук непонятно чего. Временной провал. А за ним апатия, состояние из которого возврата нет.
Это после тишины, после кладбища разных мыслей, после, казалось бы, бесконечного коридора.
О чём думал первый прошедший этим коридором человек? Наверное, страха у него было больше. Может быть, на пути у первого была топь, какие-то завалы. Но он почему-то прошёл этот коридор. За чем он шёл?
Этот коридор – брод с одного жизненного берега на другой, неизвестный Егору. Не обходной путь. Обходной путь намного длиннее. Брод удачнее умного обходного пути.
У того, первого, было твёрдое желание дойти, найти настоящее, проложить свою тропу. Тот, первый, шёл, чтобы найти согласие, чтобы приобрести устойчивое равновесие  живого и неживого.
Тот, первый, хотел предложить себя в пай. Он что-то нёс с собой. На стенах должны остаться знаки, пометки. А у Егора с собой ничего не было. Ни денег, ни продуктов, ни светлых мыслей в голове, которые богатством оцениваются. У него даже фонарика с собой не было.
Однообразно тоскливо становится, когда бредёшь в темноте. Воздух остывает, чувствуется неуют. Теней нет.
Тихо и пусто. Неизвестно куда ведет коридор. Поворот. Ещё поворот. Ни один поворот не делается просто так. За каждым поворотом своё везение. Оно рядом. Показалось, что они возвращаются назад. Хорошо бы. Блуждание по коридору в темноте – от этого мало удовольствия.
Внезапно, где-то рядом, каркнула ворона. Завозилась, и, выругавшись, пронзительно каркнула. Горло прочистила.
Пять секунд, десять – ничего опасного. Ворона известила о конце перехода. Новый мир откроется через несколько десятков шагов.
Стало себя жалко. Это не что иное как предрассветный упадок сил, это ощущение собственной бесперспективности – впереди ничего нет, нет ничего, ради чего стоило спускаться в овраг, тащиться по коридору, превозмогать себя.
Противно.
Навстречу начала ползти светлая полоса.
Кем будет Егор в том неведомом новом мире? Не разминулись ли его душа с телом за время перехода? Не будет ли особого спроса за то, что он без спросу прошёл коридор? Хотя, какой спрос, если его заманила в грот Улия, если причиной всего – ливень.
И, тем не менее, у каждого коридора, чтобы пройти его и не разминуться с той дверью, которую всевышний для всех держит открытой, свой закон дороги существует.
Дождь, который остался сзади, наверное, и сейчас лупит по камню.
- Куда мы идём?- спросил Егор.
- К проходу,- ответила Улия.- Он там.
«Там»,- Егору показалось, что Улия махнула рукой в сторону. Что она имела в виду, отличалось от того, о чём думал он.
- Ещё один поворот, и всё.
Вдох – выдох. Гора с плеч. Где-то лопнула почка, проклюнулся росток. Где-то трепыхнулся петух на насесте. Где-то сквозь тучу пробился солнечный луч. Дверь электрички с вздохом распахнулась, выпустив нетерпеливых пассажиров.
А у него ничего нет. Его видения никакой ценности не представляют.
- А какие у людей есть десять заповедей?
Вопрос был неожиданным. Егор знал про «не укради», «не убей». Вроде как, не нужно переедать… Ничего больше в голову не приходило. Егор пошевелил губами. Прислушался, может. тишина что-то добавит.
- А почему ты все время куда-то бежишь?- Егору показалось, что Улия это уже спрашивала.
- Не знаю. Свободу ищу…
Стало незачем говорить. Кто-то что-то получил, предварительно с чем-то расстался. Кто-то растоптал, вдавил, перекрутил подошвой ботинка окурок. С удовольствием.
Он выговорил последние слова таким тоном, каким говорят о завершающем штришке на картине, о последнем листе обоев, наклеиваемом на стену, о сдираемом слое прошлогодней краски. Не о чём-то объёмном речь, о плоском.
О плоском, об объёмном речь,- какая разница. Впервые штришок со дна души вытолкнул страх. Он выполз непонятно откуда. Червяк ничем не отмечает место, откуда ему выползти.
Мысль двусмысленна. У неё коварный подтекст. Осчастливить мыслью нельзя. Славы он хочет? Почему должно заботить, что и как думают о тебе другие?
Оказывается, Егор всё-таки попал под ливень, волосы на голове мокрые, через рубаху на плече чувствовалась слизь улиток-капель.
Расспрашивать, что ждёт через десяток шагов впереди, тяжело. Почему – непонятно, но тяжело до ужаса. Вроде и рот Егор открыл, а язык будто присох к нёбу, в горле начало першить
Всё – пустяк. Самое страшное позади. Первые шаги обычно самые-самые. За душу, если что и  берёт, так что-нибудь из воспоминаний. Нет, но когда до непонятно чего осталось десять шагов, ни о каких воспоминаниях и речи быть не может.
Главное, главное в последние минуты ничего хотеть не надо. Надо постараться. Ни к лучшему, ни к худшему ничего не изменится. До него и после него нет ничего и не было. Предстоящее ничто всё же напрягало.
Как жить так, чтобы никому не мешать? И ему чтобы никто не мешал? Скорее всего, на всё надо глядеть издалека, со своего пригорка. Иметь зоркие глаза, а не какие-то гляделки-буркалы, которые большинство имеет: смотрят и не видят. Люди лгут ртом, а глазами лгать трудно. Издалека всё что угодно кажется если и не красивым, то целостным.
Издалека, конечно, похвалы не дождёшься. Если побит и затравлен жизнью, то, само собой,  смиренно готов покориться выслушать всё.
«Ещё один поворот и всё!»
Эта фраза сняла с глаз пелену. Не было никакого мрака, в гроте полусвет, всё прекрасно разглядеть можно. Пелена исчезла с глаз. Грот он и входом и выходом служит. Всё в зеркальном отображении. Враг внутри, враг снаружи, нет никакого врага. Каждый мчит себя в вечности времени к лучшему. Всё делается по отдельности, в одиночку. И все вместе что-то делают.
Озаботился, какие люди ждут на выходе? Хорошие или плохие? Хорошему человеку, будь то мужчина или женщина, ещё предстоит стать в глазах его, Егора, хорошим.
Каким будет первый порыв, когда выйдет на свет божий? Божий ли тот свет? Можно ли будет верить…Сверкнёт ли что-то?
Искорка мрак не разгонит. Но и от искорки пожар может возникнуть.
Егор запнулся. Конечно, что-то будет делать. Может, он упадёт на колени, и поползёт к трону, на котором восседает загротовый правитель? Кто знает?
Вспоминать, изводить себя, каяться – вот этот вздор, точно, оставить в прошлом нужно.
В спину повеяло ощущением холода. Прошлое так напомнило. Прошлому неприятно, что оно покинуто. В спине всё оцепенело. Егор чувствовал, как тепло из груди прорывалось в спину. Окружным путём, по сцеплённым рукам, по его руке и руке Улии.
В конце концов, он существует сам по себе, каждая частичка тела самостоятельная молекула, вот и выходит, то, что делает соседняя молекула, как она живёт, для его молекулы, всё это ничто. Или что?
Егор чувствует, что в ближайшие часы будет сидеть и грезить, думать и убеждать себя, хотя таким образом ничего себе не докажет, но отрада есть в тени такого утешения. Есть.
«Куда ты смотришь?»- сам себя спросил Егор. Он уставился не то прямо перед собой, не то косил глазом в сторону Улии, не то всматривался в развалины своей жизни, настоящую горечь этих развалин он осознал только теперь, перестав понимать, как и почему, отчего и зачем.
Всего десять шагов осталось до…Егор уже не такой, как был, он и не знает, каким станет, каким хотел бы стать. Особое отношение зарождалось.
Не так чтобы уж очень ему весело, но нет и той тоски, от которой одно желание – повеситься. Можно считать жизнь изгаженной, и всё же, при этом, не вешать нос.
Если усохли желания, чем ни смачивай оставшиеся полуживые, они не приобретут первоначальной остроты.
Внутри что-то росло, чувствовалось брожение, соки двигались,  корни оплетали внутренности. И дыхание перехватывало, и сердце иногда побаливало, и пожаловаться хотелось.
И слезливости, что ли, больше в Егоре стало.
Ощущение какой-то раздвоенности. Здесь он, и как бы его нет нигде. Тот, который здесь, хотя его можно пощупать, обругать за невнимательность, посетовать на ничегонеделание, он отсутствует, а тот, мифический, который где-то болтается,- за него душа болит.
И всмотреться в него хочется, понять, на что способен.
Взял бы кто-нибудь за шкирку, поставил на тропе перед входом в овраг. Полез бы снова, или побежал бы в деревню? Нет, сразу бы не сунулся в овраг. Постоял бы, подумал.
Наверное, для каждого случая существует своё измерение. Мозгой пораскинуть надо: и про эталон метра, и что в километре тысяча метров, и что килограмм золота равен килограмму навоза,- всё это - брехня. Всё это не учитывает запах, ощущение, вкус. И что удовольствие растягивает время,- про это нельзя забывать. И что своя ноша не тянет. И что дорога к дому всегда ближе и короче.
Если время одно, то его наверстать можно. Упустил что-то, разрыв можно оплести вокруг, потом стянуть.
А вот почему природа, если и оплетает, то не стягивает? Океаны оплетены грядами гор, вулканы извергаются, а стянуть берега Европы и Америки, чтобы мир стал единым, не получается. И прошлое человека к настоящему плотно не прилегает – зазоры, всё одно как лесные озёра, заставляют вглядываться в глубь,- что там происходило, что заставляет теперь пересматривать своё же, на сто раз пересмотренное, но вдруг ставшее другим?
Хотелось Егору, чем копаться в прошлом, очищать его, заполнять пустоты, не лучше ли оставить всё, как есть. Белое, пускай, белым и остаётся, чёрное, пускай, обрамляет пустоту.
У него внутри свой неповторимый мир, населённый им же рождённым народом. Он пока может сговориться с ним. Сговорился,- возникает близость, тогда мысли никуда не заведут.
«Никуда» - это выступ порога, переступив который, он всегда попадал в лужу неуверенности и неопределённости, полную оправданий и выяснения отношений. Баламутить ту лужу  ни в коем случае нельзя.

                80

Вход всегда отличается от выхода. Или выход не такой, как вход. На входе поливал дождь, день клонился к закату. Было солнечно-серо, или серо без солнечно. Тёк маленький ручей с прозрачной струёй, была заводь перед камнем. Был огромный валун. С дом. Вода в ручье холодная. Разве может земная кровь быть тёплой?
Полоска неба над головой была далёкой.
Особенно Егор запомнил, что у камня, перед тем, как пойти дождю, свет стал каким-то особым.
Каким бы ни казался дом огромным, но он дом, всего-навсего - дом, валун – всего лишь камень, даже если в нём есть дырка. Огромность дома или валуна не может поменять ощущение при переходе с одного торца до другого. Сто раз обойди камень,- нет перемен, разве, только голова закружится.
Выход. Хорошее от плохого всегда отличить можно. Яркая вспышка света на короткий миг заставила зажмуриться. С закрытыми глазами Егор обернулся. В лицо пахнуло холодом. Камня и в помине не было. Две скалы чёрно-коричневого цвета почти смыкались. Он стоял у входа в расселину.
Звук бегущей воды не пропал. Егор не представлял себе, как точно определить высоту скалы. Не понять с чего, но мираж объём увеличивал. Склон огромной горы растворялся в воздухе. Над горой спокойно висел купол неба. Впереди – запредел, нарисованный серо-зелёно-синим карандашом. Сколько ни всматривайся, всё неясно, безмолвно, бескрайне.
Из расселины требовалось шагнуть вниз. Ступенька всего одна. Опять что-то подобие порога.
- Постой,- сказала Улия. На какой-то миг Егор забыл об её нахождении рядом. Он ни разу не взглянул прямо на неё. Не сказал ни слова. Егор невольно посмотрел вверх, на звёзды. Словно попытался найти там утешение.- Передохни. С тебя считают информацию. Нехорошо, конечно, надо было предупредить заранее, но это не больно, это никакое не облучение, это не ворожба.
Голос Улии звучал тонко, чуть резко. Состав воздуха, наверное, другой,- подумал Егор. Он мысленно прикинул, сколько прошло времени, получилось очень много. Не иначе вечер и ночь шли по коридору, так как солнце здесь только всходило. С каждой секундой делалось больше и ярче.
Справа склон участка скалы был гладок, словно залысина или экран. Того и гляди, на нём загорятся буквы «Вход разрешён» или « Нет входа».
Странно, но усталости Егор не чувствовал. И есть не хотелось. И страх исчез.
Он молчал. Не мог подобрать подходящие слова. Ни одно слово не казалось достаточным.
За порогом тропа троилась. Налево она огибала скалу, направо – уходила в заросли папоротника. Лес там был тих. Он не замер, приглядываясь к путникам, ветерок шуршал в ветвях. Шуршал видимо о том, что есть на земле такие места, которые приманивают таких людей, для которых особый мир диктует особые условия. Такой лес зовёт и, одновременно, отпугивает человека, который первый раз собирается пройти его чащу.
Егор не знал, куда поведёт его Улия. Он готов был ступить на любую тропу. Пройти положенное, и вернуться. Егор не знал, что место может навсегда оставить у себя. Он просто совсем не понимал, что должно произойти потом. «Потом» - промежуток между «сейчас» и чем-то.
Это не имело значения. Ничто не имеет значение. Шаг на новом месте – шаг к поражению. Обоз с пожитками прошлого достался ушедшему времени. Пока не возникло чувство безысходности, можно повернуть назад. Бог с ним, что болели все мышцы, что чувствовал себя неуклюжим. Что его будто перевернули ногами вверх и потребовали, чтобы он шёл в таком положении. Перевёрнутому легче познать истинное «я».
Сердце заколотилось быстрее.
На выходе из расселины разлит какой-то запах, смутно знакомый, определяющее слово вертится на языке, но вспомнить его никак не удавалось. Много каких определений он забыл.
Переход от знакомого мира в незнакомый, ощущение границы, через которую надо переступить, порог – рубеж двух миров,- поневоле замнёшься.
Егор улыбнулся медленной кривоватой улыбкой. Коротко хохотнул.
Сзади остался привычный мир, в котором было хорошее и плохое. Чего больше – об этом лишь учётчик на небе знает. Впереди, отмотает тропа положенные ей метры – другой мир будет, неизведанный, таинственный. Мир Рода Крыс.
На какую бы тропу Егор ни ступил, вместе с ним шагнёт и его настороженность. Настороженность на метр впереди движется. Она успевает заглянуть под каждый куст, за поворот, окинуть взглядом откос горы, успевает  узнать ждущую впереди неприятность. Чуть-чуть не по себе. Егор ждёт.
Был бы один, так каждый шорох заставлял бы останавливаться и вглядываться вперёд. Шло сравнение неизвестного с известным.
Что странно, так это то, что не возникало желания прикоснуться к Улии. Она была рядом, но как тень. Тень ведь соприкасается. Вот и они шли, какое-то время, держась за руки, не больше и не меньше.
Егор разрывался между желанием поговорить и непониманием того, как можно выразить словами всё происходящее. Не существует слов, всё ново. Они не свернули влево за скалу, не пошли направо по тропе в заросли папоротника. Улия шагнула прямо. Эта тропа вела чуть вверх.
Чудно. Егор мог только судить по направлениям: вправо – влево, вверх – вниз, за скалу – в папоротники. Как тут не поверить в судьбу?
Для чего Улия привела его в этот запредел? Почему он легко дал себя увести? Что за глаза, чьи, взгляд которых всё время чувствуется?
Егор как бы видит светлые глаза, немного насмешливо прищуренные. Что с этого? Может. ему нужно запоминать только то, что станет понятным позже?
Тропу пересекал ручей, шириной, наверное, в метр. Он нырял в папоротники, в траву. Егор опустился на колени и напился, потому что жажда мучила. Да и время выигрывал, и на окружающий мир можно было взглянуть снизу.
Небо, если смотреть снизу, сквозь переплетение веток, виднелось как бы через паутину. Может, солнце и было пауком, старательно плетущим сеть.
За ручьём тропа начиналась двумя огромными елями. Эти ели, как ворота, окончательно отрезали один мир от другого. Владения Егора от владений Улии.
Егор на мгновение увидел глаза Улии, тёмные и блестящие. Она такая красивая! При взгляде на неё стало больно. А за спиной он снова ощутил изучающий взгляд.
- Мы скоро придём.
- А куда мы идём? Зачем?
Странное состояние. Вроде как головокружение. Егор убеждал себя, что всё ерунда. Прошёл каких-то полсотни метров, заблудиться нельзя, стоит на тропе. Вот перед ним две приметных ёлки.
Всё ерунда. Существует две реальности. И обе имеют право жить. Жить или быть? Границы перехода всегда смазаны. Цепочку перехода ни в коем случае нельзя рвать.
Жить или быть? Всё идёт наперекосяк. Жизнь не может продолжаться вечно. Висит странное молчание. Для чего жить?
Мысль, для чего жить, доводила до одури, рождала одну за другой картинки: все жили, как надо, лишь он, Егор, норовил проскочить сам по себе.
Возле ручья было хорошо. Папоротники, прикосновение стеблей вызвало озноб, от земли пахло влагой, валуны, как разлёгшиеся поросята, прозрачно сверкала вода.
Странно, как помнилось, в окрестностях Козульки огромных валунов – раз-два, и обчёлся. А тут скалы, отроги гор.
Нет, но насколько помнилось из школьных учебников, первобытные люди всегда жили в пещерах. Если и существует на земле другая жизнь, то, конечно, она прячется в горах, в отрогах ущелий.
Каменистые склоны заросли ёлками. Тропа узкая, шла по склону вниз.
Радость, с которой Егор вышел из коридора на свет божий, незаметно улетучилась. Тропа, конечно, имеет начало и конец, но впечатление от первого шага родило чувство неуверенности. Случись что, а что могло случиться с таким сопровождающим, как Улия? - никакой гарантии от неожиданности.
И вместе с тем, при ходьбе рассасывался страх, дыхание становилось свободным. Начала чувствоваться некая едва ощутимая самоуверенность. Он – хозяин жизни.
Улия мягко рассмеялась. На Егора дохнуло болезненное восхищение. Случись что, он примет полный крах спокойно.
- Что ты делаешь? – спросил Егор.
Вопрос, по сути, был диким. Что они делали – шли! Бессмысленный вопрос.
- Я – живу.
Какой вопрос, таков и ответ.
- А ты?
- Дуркую,- ответил Егор.- Тунеядец, лодырь. Вылупок.  Живу серединка на половинку.
- А кто такой вылупок?- глаза Улии смотрели напряжённо. То был не просто взгляд, а взгляд призрака, призрака, которому всё ясно и, тем не менее, не хватала малюсенького штришка для обобщения наблюдения. Улии была нужна его жизнь, так решил Егор.
- Вылупок,- переспросил Егор, помедлил  с ответом. Когда нужно отвечать сходу, слов нужных в запасе нет.- Вылупок - тот, кто чувствует себя иначе. Живёт не в своём времени. Родился раньше или позже – это одно и то же. Вылупку всё целиком должно принадлежать. Вылупок – это тот, кто в догадках запутался. А если проще – я всегда всё порчу.
Егор не понимал, почему наговаривал на себя. Он ошеломлённо подумал, что, сам того не желая, точно описал своё чувство, которое возникло не сейчас, а давно. Если он наговаривал на себя, чтобы покрасоваться, так какой смысл перед одной девчонкой выделываться, была бы толпа, перед ней хоть на голову становись.
Улия, казалось бы, совершенно инстинктивно помолчала, словно узнала нечто сокровенное о своём попутчике.
- Ты, значит, выделяешь себя? Ты – не как все? Со щербинкой. Тебя мучают какие-то воспоминания?
Вывод её вроде бы и обрадовал. Она улыбнулась, крепко сжатые губы её расслабились, помягчели.  Они встретились глазами, и тут же оба стали смотреть в разные стороны.
У Егора не проходило ощущение, что Улия осторожно, с любопытством наблюдает за ним. Но ведь она куда-то ведёт его не для того, чтобы оценить или попользоваться им.
Странно. Но он вдруг ощутил какую-то лёгкость, словно ему удалось чего-то избежать. Словно он что-то искал и нашёл. Утешение. Облегчение. Ответ.
Как тут не пожалеть. Что читать по глазам он не может. Очень хотелось прочесть в глазах Улии её мысли.
Егор ломал голову, прикидывал варианты, логического объяснения не было. Голова тупо ныла. Зачем идти, куда идти? Нужен он кому-то, пускай тот присылают пару негров с носилками, и пускай негры несут на расправу.
Идти или не идти – выбора не было, конечно, он, хочешь – не хочешь, пойдёт. Вылупок на то и вылупок, чтобы поступать вопреки здравому смыслу.
Хорошо это или плохо, если одна реальность подтверждает другую реальность? Чувства несовершенны, память ложна. Сознание должно выстроить цепочку событий без разрывов, без посторонних ввязок, без наскоро сшитых белыми нитками суждений.
То никого не хотелось видеть, исчез интерес ко всему. Егор и в овраг сбегал в поисках одиночества. Теперь же, будто на всё смотрел другими глазами, наоборот, хотелось поскорее выйти к людям. Хвастануть тем, что идёт рядом с красивой девушкой.
Сегодня до невозможности растянулось. Бесконечен день. Темень коридора тоже укладывалась в этот день. Во вчера Егор, кажется, не хотел возвращаться, завтра, понимал, может не наступить. И сзади сплошные двери, и впереди нет просвета.
Машинально протянул руку погладил волосы Улии, коснулся виска. Провёл пальцем по раковине ушка.
Улия подняла на Егора глаза, кивнула. Словно что-то вспомнила, закусила губу, улыбнулась.
- Тебе не о чем беспокоиться. Нам не надо торопиться. Правда. На всякий случай.
Она выдохнула.
Ничто в этот момент не тяготило, ничего он не желал – если бы в голову пришла мысль, что за душевное состояние зародилось, Егор сказал бы: «Я в эту минуту счастлив».
Конечно, никуда не исчезла пустота, которую испытывают выздоравливающие, справившиеся с затяжной болезнью, но не до конца понявшие это и не включившиеся из-за этого в процесс чеготоделания.
Не бывает так: то болел-болел, то сразу вылечился. Настоящая лиса, говорят, учует гуся и под копной соломы. Жизнь – не солнечный день, жизнь хитра. Кто не надует соседа, того надует сосед. Что ты отдаёшь, оно стоит больше того, что получаешь.
Новое, что впереди, если и было, так до него дойти требовалось. Таинственная сила, которой было угодно руководить Егором, направляла его действия. Он будто вылупился из невзрачной куколки. Вдруг стал дотошным, не спешил отделаться от всех мыслей сразу. И то, что Улия была рядом, добавляло силы и возможности, что ли.
Ни ему оправдываться не требовалось, ни требовать полной ясности от кого бы то ни было, он не мог.
- Ничего не могу объяснить, ничего страшного сделать тебе не хочу,- то ли послышалось ему, то лм Улия сказала это отчётливо.
Егора волновали не скрытые пружины явлений, последовательность перехода от одного к другому, спуск в овраг, ручей, камень, Улия, грот, коридор, его волновала внешняя сторона, он с удовольствием оградил бы себя от всяких забот.
- Слушай, моей сегодняшней целью было дойти до Затоп. Я не знаю, куда ведёт тропа, но ручей точно впадает в Затопы. Не знаю, где запад, юг или восток,- это не имеет значение. В какую сторону ни повернусь, там сторона света. Мне Затопы нужны.
- Кто тебе дал разрешение на дорогу к Затопам? Для посвящённого Затопы – Затопы, для прохожего – ничего особенного. Всё кругом одинаковое, похожее.
- Не понимаю, при чём тут какое-то разрешение, посвящённый я или нет, всё одно как просвещённый, верующий. Я не крещёный. Я слышал о том, что Затопы – провал, в который церковь ушла под землю. А если и ушла,- не ползти же туда на коленках? Провалилась, значит, грешники в ней молились. Если я доберусь туда, Господь простит мне грехи. Нет, ну ты же знаешь, что такое Затопы?
- Озеро…
- Так уж и просто озеро? Вода хоть в нём целебная? Искупался – помолодел, дурные мысли из головы ушли, огурчиком заделался… Полюбит меня кто-то.
- Не просто, но озеро…Дедушкино озеро,- тихо добавила Улия.
- Дед владеет целым озером? Миллионер, наверное?
- Такого понятия, как владеть, у нас нет. Он не владеет, он понимает озеро, озеро понимает его.  И ничего в этом нет особенного. Что в этом такого? Мы все чем-то владеем, если хочешь знать.
- Ты, значит, тоже владелица, а ходишь без охраны. Чудно. Владелица, которая обладает способностью проходить сквозь камень. Валун целым был, когда я его увидел в первый раз, а потом в нём грот образовался, а потом ты на камне оказалась, а потом по коридору шли, будто по тоннелю сквозь гору. Ты меня в посвящённые произвела? За какие грехи?
Егор ничего не мог понять, но его не оставляло ощущение, что Улия изо всех сил пытается убедить в чем-то, сделать что-то важное ему самому.
Егор почувствовал прикосновение к плечу. Бабочка садится на цветок не легче, но это прикосновение заставило содрогнуться, какая-то сила оттолкнула. Холод проник внутрь, холод проник сквозь кожу. Проник в сердце.
«Не кощунствуй, не произноси вслух ересь, не торопи события».
Прикосновение – это не касание рукой. Это просто холод. А холод – это и напавшее чувство безграничного отчаяния, и покой, и ощущение потери: всё поставлено было на карту жизни, и он проиграл. Восприятие внешнего мира притупилось. Егор чувствовал только руку. Руку дающего или забирающего?
Как бы хорошо было выяснить, кто заполучил власть над ним.
Закружилась голова. Захотелось крикнуть, выругаться. За каким чёртом он тащится за этой «Аэлитой», оказавшейся «миллионершей»? Она – чёрная ведьма, экстрасенс, каких пруд пруди.
Нет, конечно, Улия не ведьма. Её тепло переливалось в Егора, когда они шли по тёмному коридору. И вообще, нельзя разгребать до бесконечности пыль вокруг. Не слепая курица он, Егор.
Он на мгновение почувствовал отвращение и горечь во рту. Будто сам себя спросил. О чём-то постыдном. Что было самым страшным преступлением в его жизни.
Но ведь он никого не убил. Не крал из банка. Не распространял наркотики.
Егор отряхнулся от дурацких мыслей, как собака отряхивается от воды, передёрнулся всем телом. В нём поднималось что-то вроде того страха, какой он испытал, когда стенки грота сомкнулись, и наступила чернота.
Послышалось, или он застонал на самом деле? До него никому нет дела. Всем всё равно, что бы с ним ни случилось. Сдохнет, никто глазом не моргнёт. И искать не будут. Всюду, куда ни оглянись, всюду только оттенки чёрного и серого.
Рисовать картину собственной смерти толком не получалось. Егор не специалист в этом вопросе. Так ведётся в жизни: победитель, в конце концов, оказывается побеждённым. Каждый хочет иметь больше, чем у него есть, каждому подавай то же, что есть у другого.
Озеро ему захотелось заполучить!?
Егор наскоро пытался сообразить, что бы он хотел иметь из того, что имеют другие? За тем отрезком тропы, который он прошёл, многие имеют машины, особняки, кучу денег, возможность ездить по миру. Всё у них есть, все радости купить в состоянии. Бывшая жена имеет дочь. Константин имеет право купить бутылку водки. Мария имеет право обозвать его вылупком… А он?
Слабость Егора в том, что многие, не стесняясь, пользовались всяким слабым местом, обнаруженном в нём. Надо быть осмотрительным, а не выходило. Он, вроде, не совершал ничего плохого, но и ничего хорошего нигде не оставил. Отворачивался от зла, спешил пройти мимо всякой возни.
Улия – ну, она привлекательная, ничего не скажешь, но при более пристальном наблюдении Егор находил, что временами сквозь эту привлекательность проглядывало что-то резкое. Не злое, но колючее.
Он косился на неё, на прямые плечи, на нежную шею, отметил для себя, как трепещет жилка. Девушка звала за собой. Она позволяла любоваться собой.
О чём в эту минуту по-настоящему думала Улия, было сокрыто тайной. Конечно же, Егор интересовал её, конечно же, она поняла, что Егор принадлежит к людям, которые вечно о чём-то думают и размышляют – только не о себе.
Что о себе думать, думай не думай, изменить ничего нельзя. Егор делает то, что полагается делать, иначе и быть не могло. Именно такими легче управлять. Именно таких можно подловить на противоречии. У таких душевная травма, сначала небольшая рана, превращается в кровоточащую бездну.
И всё-таки что-то настораживало в Егоре. Было не так. Никакой он не больной. Не пострадавший от жизни, нет у него и душевной травмы, он – размазня. Его расшевелить нужно. Жизни в нём нет. Эмоций мало, не восторгается, не злится, не машет кулаками. Живёт, будто не воспринимает жизнь всерьёз. Окружающие для него – фон. Всё кругом, весь свет его не понимает, всё - сплошной обман.
Конечно, Улия так не думала. Думала в этом направлении, но не такими словами описывала своё впечатление.
- Ты что-то скрываешь от меня,- проговорила Улия.- Твоё лицо… Ты сам чего-то стыдишься.
Егор шевелил губами, хотел что-то сказать, но слова застряли у него в горле. На пару секунд Егор замолчал.
- Вы по-настоящему люди, или…Почему тебе позволили одной проходить коридор? Не страшно?
- Так надо. Я у дедушки одна.
- Тем более, если одна, так он беречь тебя должен.
- Беречь, не значит держать на цепи. Так у нас не принято. Крысы свободные. Принцип: всё или ничего. Нет – значит, нет.
- Так не бывает.
- «Бывает» - бестолковое слово, абстрактное.
Лишь на секунду Егор закрыл глаза. На миг, уже открывая их, он увидел череду лиц, подобных теням. По глазам на лицах ничего прочесть нельзя. Потом эта галерея исчезла, разорванная мраком. Потом возникло дерево без листьев, вместо листьев – фотографии.
Для памяти нет ничего святого. Она может выставить на обозрение всё, что угодно.
Егор покосился на Улию. Ни он, ни она, ни на сантиметр не придвинулись друг к другу. Рядом, но разделительная грань чувствуется. Улия молчит. Она смотрит на Егора со спокойной улыбкой. На её улыбку ничто не может повлиять. Она чуть шевелит губами, хочет что-то сказать, но слова тоже будто застряли у неё в горле.
Всё вокруг было её, и что творилось у неё в душе, то тоже принадлежало только ей. Никто не знает, что скрывается за улыбкой женщины. Улыбка обезоруживает, лишает способности чувствовать, убивает последние крохи понимания.

                81

А вокруг всё замерло. Всё умирало от нетерпения. Собственно, ничего не происходило. Егору было совершенно безразлично, что думает о нём пень или ручей, или та же луна.
Исподтишка Егор поглядывал на Улию. Что ей нужно, куда она ведёт его? Какая она внутри? Снаружи труля - ля, а внутри? Вон. Сцепила перед собой руки, на скулах появились два яблочных окраса ярких пятна. Яблоко она или персик? У персика внутри косточка.
Странные мысли. Словно он в первый раз разглядывает девушку. Час. Шестьдесят минут. Сколько-то там секунд…Егору приятно находиться рядом с ней. Только непонятно, почему земное притяжение стало давить сильнее?
Только что было всё понятно, и вот уже исчез запас слов. Ничто не радовало, ничто не забавляло, и в теле не было настоящей бодрости. И отгадка в том, что он испорчен жизнью.
Егор сделал открытие именно в эту минуту. Все люди, действительно, испорченные, стараются скрыть свою испорченность.
А он сам? Ну, не до мозга костей он испорчен? А там, кто его знает. Нет чистого пятнышка, одна грязь. Так чего от пятен чего-то ждать,- пятна всегда грязные.
Егор подумал, что если он во что-то въестся, то с ним ничего поделать нельзя. Упёртый.  Эта мысль стёрла волнения, страхи и заботы с лица.
Ну, не страдать же молча до тех пор, пока… страдалка иссякнет?
«Понятно»,- загадочно, про себя, сказал Егор. Только совершенно непонятным было, к чему относилось это «понятно».
Вину он чувствовал за собой, проступок ли какой грыз изнутри, но та, лишь отчасти, большая или меньшая вина заставляла быть любезнее, что ли.
Егор вовсе не думал, что может кому-то помешать. В голову приходило одно, что каждый день и час теперь важный, и он может кому-нибудь понадобиться.
В Козульке не больно радовались, но и не удивлялись его появлению там. Про Козульку думать не хотелось. Настроения не было. Ему хотелось ненавидеть прошлое. Чтобы отдалиться от него.
- Ты всегда получаешь то, что хочешь?
Егор сначала не понял вопроса. Он молчал. Молчал достаточно долго. Егор думал, есть где-то такое место, где он со всеми своими потрохами будет нарасхват. Для чего-то же он появился на этот свет.
Хорошее впереди. От внезапно свалившегося на голову «хорошего», окочуриться можно. Плохое ждёт,- так к плохому приготовиться можно.
Впереди опасность,- перед лицом крайней опасности спокойствие вернулось к Егору. Он не желал слушать неприятные разговоры, он вправе теперь делать то, что делает. Он не мог выбрать подходящее слово. Потому что ни одно не казалось достаточным.
Двадцать лет терпел и подстраивался, двадцать лет выслушивал неприятные разговоры, был участником сцен, а теперь, после многих и многих блужданий и ошибок, когда по предписанию свыше судьба привела в овраг, провела по коридору, вывела на новую дорогу, незачем оправдываться, не перед кем каяться в своих грехах. Нет грехов. Нет, и не было.
Да имей он всего один грех, разве Улия, с её способностью разглядеть подноготную, взялась бы сопровождать в…А куда, собственно, она привела?
 Конечно, внутреннее чутьё предостерегает; что-то здесь не вяжется.
Егор никогда не считал себя героем. В одно мгновение он оценил себя по-настоящему, так сказать в свете, в подлинном свете: слабый, без сдерживающих центров, отчасти - безрассудный, безвольный, поддающийся любому воздействию. Любит выпить. Крутые горки жизни укатали сивку. Ну, как с таким набором говорить о доверии?
Была бы жизнь другой, не знал бы никаких трудностей,- хорошие стороны характера и проявлялись бы.
А если за душой ничего нет, ничего, что дало бы силы бороться,- ни веры, ни цели, ни направления, то, понятно, как тут не запутаться.
Оставаясь один на один с собой, Егор не о чём-то великом думал, а пытался оценить свои поступки. 
- Ты ни на один мой вопрос не ответил. Что вас волнует? Могу я доверять?
Улия поджала губы, её верхняя губа выдвинулась над нижней. Бровь взлетела вверх.
Сейчас Егор чувствовал себя нехорошим человеком. Он даже наклонил голову к плечу. Своими вопросами Улия снимала с него заботы. Всё прощала, всё сносила. Может, не Улия, а он сам всё сносит. Рано или поздно наступит минута, он переживёт минуту, когда всё обратится против него.
Егор вроде бы и слышит, что говорит Улия, но едва ли разбирает её слова. Он видел, как размыкаются и смыкаются её губы. Голос то громче, то тише.
Улия что-то говорит о доверии. Неправильно это её не слушать. Всегда Егор делает не то, что нужно делать именно в эту минуту.
Он опять запутался, опять стал слаб. На чёрта эти все признания задним числом? Закидывает он крючок, а на него ничего путного не цепляется. Всё на сто раз ношеное, пережитое. Кем-то и когда-то выброшенное.
- Так вы считаете, что доверие возникает со временем? Я не знаю. сколько у нас этого времени. Поэтому…
Егор почему-то никак не мог отвязаться от мысли об удочке и крючке.
А если в речонке, где он собирается поймать большую щуку, ничего не водится? Рябь и морщь не от играющей рыбы, а от разлагающихся донных отложений? Зачем он так стремился на берег этой реки?
Не ради же собственного удовольствия. Если бы не наитие, не приказ сверху, если бы в голове не засела мысль про Затопы, ему не пришлось бы сделать шаг за порог коридора.
Мерещится что – перекрестись. Егор пока не филин, который среди бела дня ничего не видит.
Сам того не ожидая, скорчил кислую физиономию. Про такие физиономии обычно говорят: как у кошки во время грозы. Разуть глаза требуется. Не только глаза разуть, держать открытыми,  но и уши прочистить. Скоро потребуется заглянуть во что-то.
Представится случай, можно и добиться положения. Есть достоинства, нет их – одних достоинств мало, гораздо важнее иметь достойную наружность, опять же, чтобы добиться положения.
Секундные проблески изменений на лице Улии говорили куда больше, чем произносили губы. Она умела контролировать себя.
Как себя вести
В теперешнем состоянии мысли готовы перескочить на что угодно, при теперешнем настроении Егор мог вспыхнуть от любого пустяка. Перенос, переход, как угодно называй, прошёл так внезапно, без подготовки, что ничего нового в жизни и не прибавилось, а старое ушло.
Приливы, отливы настроения,- такое ощущение, словно жизнь готова покинуть Егора. Становилось зябко, сердце чуть ли не каменело. Всё погружалось в недобрую муть. Муть – это ничто, а ничто заставляло  открыть глаза.
Была семья: худо-бедно жили, была Мария…Теперь Егор как бы один. Отчаянным бессилием, гнетущей тоской веет от всего этого. Мало ему требовалось для жизни, а теперь и того малого нет, не пропадает ощущение, что засасывает его болото. Таинственными путями тащит в глубину.
Тело сковано, в голове тупая тяжесть. И предчувствие, что остаток дня не принесёт ничего доброго ни ему, и никому другому.
А кто другой должен встретиться? Ради какого другого он отказался от самого себя, утратил способность просто жить? К кому направлен упрёк: «А ты?»
Это «а ты?» чёрным комом заполняло нутро, выливалось наружу, заволакивало синей грозовой тучей.
Минутное обречённое состояние, и вот уже стёрлось тягостное впечатление, благодатная тишина начала разгонять тучи.
«Егор, Егорушка!» Разные голоса зовут. Молящим тоном предупреждают, будят. Перед глазами силуэты. Он видит силуэты, а силуэты зовут, хотя видеть его не могут. Всё кончено. Всё бесповоротно кончено. Рядом никого нет. Снова он один.
Сзади, оттуда тишина изливается, не раздаётся ни звука. Глубокая тишина.
У рта залегла самодовольная чёрточка. Нет, он, Егор, вовсе не дурак. Чёрточка, которую он не раз отмечал на отражении в зеркале, ему нравится, да и глаза тогда начинали блестеть.
В который раз Егор спрашивает себя: «Кто он?». Подлец? Если и подлец, то ровно настолько, насколько жизнь заставляла быть таковым. Он может снять с себя последнюю рубаху, иногда скор в действиях. Скажи кто, что требуется прыгнуть со скалы – прыгнет. Сначала прыгнет, лишь потом задумается, для чего прыгал.
Нет, Егор не подлец, скорее, нуль. Жалкий нуль. Один из тысяч таких же, как он, нулей.
Нуль, не нуль, но распускаться нельзя, нельзя выказывать испуг. Лишь на мгновение закрыл Егор глаза, даже не закрыл, мигнул просто, и этого оказывается достаточно, чтобы почувствовать себя другим.
В эту минуту дошло, прошлая жизнь закончилась. Не стоит оглядываться назад. Сзади ничего нет. И спешить вперёд не стоит.
Хорошо бы застраховаться от несчастного случая. У него, Егора, нет страховки.
С удивлением, с неудовольствием Егор вглядывался в пустоту перед собой, не находил ничего, что могло бы его отвлечь. В пустоте было что-то блёклое, гнилое.
Кто кого лучше знает: он – жизнь, жизнь ли в какой-то момент выворачивает всю его подноготную? Он – ладно. Но жизни зачем строить против него козни? Но то, что жизнь на него смотрит безжалостно,- сомнений в этом нет. Поэтому, ни любовь, ни симпатии не ослепляют. Во время он сделал открытие в этом направлении.
Внезапно перехватило горло, будто воспользовались его нерешительностью и сжали его только и ждавшие случая чьи-то пальцы. Истекало время, отсекалась доля, оставшаяся часть теряла способность растягиваться.
Некий сигнал заставлял собраться, несовместимое стягивалось.
«Не страшись»,- твердило сердце. А вокруг всё плачет, вздыхает, поднимается и опадает.
С минуту Егор соображал. Мысли где-то далеко. Неприятным было ощущение мурашек на спине. Опять кто-то начал сверлить своим взглядом затылок. Расстояние не ослабляло ледяной холодный взгляд.
Жил, жил, шёл куда-то, нёс в руках свою жизнь, жизнь разрасталась, разбухала, наконец, стала неподъёмной, теперь её под чьим-то взглядом к чьим-то ногам положить надо.
Чей-то взгляд неуверенно коснулся его лица. Взгляд, казалось бы, говорил, но говорил не Егору, а тени, вставшей за спиной, Егор не смел коснуться этой тени.
Никакого понятия, что происходит, чего он хочет и чего от него хотят. Егору безразлично. Удивляет одно, как он равнодушно ушёл от прежней жизни, от друзей, которые перестали быть друзьями, а были ли те друзья, как безразлична стала Мария, как Козулька стала вспоминаться самой зачуханной деревней.
Это овраг заставил пересмотреть. То, что он не вынес бы в другое время, что привело бы его в бешенство, на это теперь он смотрел как на что-то далёкое, его не касающее.
Мир, с его проблемами, отодвинулся на край. Какие мысли посещают умирающих, Егор не знал, но что он в данную минуту умирающий, нет сомнения. Ему оставалось только пошарить руками. Умирающий цепляются руками за всё, что может удержать его на этом свете.
Неукротим эгоизм, неизбежно одолевающий все выставляемые против него силы. Спасение Егора в том, что он шёл, держась за руку Улии. И он не один раз прикасался к ней.
Где-то сзади родился дробно-рассыпчатый шелест, песок сполз по склону, листья колыхнулись, тот шелест подхватил мысли и без участия Егора поволок их по тропинке. Три чувства нахлынули: снисхождение, любовь ко всем и – как результат- захлёстывающий восторг.
Бред сивой кобылы! Какой он умирающий? Здоров как бык! Но отчего такие мысли? Мысли вещественны. Раз они возникли, значит, кто-то включил программу уничтожения. Мысль убивает тело.
Неопределённое чувство заставило лицо покривиться. Насмешка, отчаяние, страх. Егору чудится какая-то угроза. Толком он ничего не соображает, но, кажется, совершенно правильно заподозрил, что процесс распада его личности пошёл.
Может быть, внешне, не всё столь плачевно. Краска начала облупливаться на бортах его корабля жизни, обнаруживая трухлявое нутро. Но корабль пока может плыть. Куда-нибудь доплывёт.
Что с того, что жизнь топтала его ногами, ровно грязь какую? Но ведь не затоптала совсем. Человеческий век короток. Этот свет – полсотни лет, чуть больше. А тот свет – бесконечен.  В могиле он успеет належаться.
Не время думать о могиле. И вообще, пока ничего не случилось, нечего волноваться. Не может такого быть, чтобы не везло всё время.
 «Будь я проклят,- думал Егор,- я за всё потом отыграюсь».
Спасён! Избавлен!- так бывает, когда привычка вдруг рушится и дух разгулявшимся пламенем  начинает шириться. Вот-вот сорвёт с опор.
Егор испытующе поглядел на Улию. Возможно, о чём спросил, это так, но вернее, что и не так.
Два взгляда у него. Второй затаённый, подозрительный взгляд исподлобья, поистине, - взгляд протыки.
Возможно эти минуты были последними минутами тишины и покоя, были минутами наслаждения. Он описать минуту безмятежного счастья не может.
Не такая уж мёртвая тишина стоит. Что-то шуршит. И всё же тишина главенствовала, только тишина. Тишина подводила итоги. В тишине незачем становиться в позу. Если начнёт зудить, – надо почесаться.
Любой поступок для Егора – выход из небытия, шаг назад или вперёд – он приближал к небытию. Без церемоний. Лишь призрачное, безмолвное предощущение. А в голове каша, вязкая похлёбка.
Даже если Егор и прислушивался, ему хотелось думать, что шорох, который он слышит – это звук новой жизни. Не так и далеко он отошёл от старой. Ни один сучок пока не треснул в кустах. Ни один камешек, задетый ногой, не стукнулся об другой камешек.
Тихо вокруг. Нет шороха – это сердце перестало стучать, перестало ворочаться в груди, цепляться за рёбра.
Егор пожал плечами. Вытянул губы, собираясь засвистеть, но звука не получилось.
Если б кто-то подсказал, в какой момент он обретёт другое содержание в жизни? На пороге смерти не следует открывать чувство ненависти. А для чего тогда жить?
Шёпот слышится. «Не торопись, повремени. В своё время всё узнаешь. Не узнаешь, значит, то, что не любил, его и ненавидеть не стоит. Всё – подобие, слабое подобие вечности, той вечности, в которой ты блуждал всё время. При свете дня, в лунную ночь».
Что-то загорелось во взгляде, но действия нет. Конечно, прежде чем расстаться с этим миром, хочется знать, что не будешь бесследно стёрт с доски бытия, не будешь выключен из памяти, как какая-то запылённая лампочка в тёмном подъезде.
«Я, что, я погасну, будто и не было. Будто и не ходил по земле. Будто и не был живой среди живых, и никто не подозревал, что жизненной цели у меня не было, что честь у меня была низведена до нуля, что мужества не было, было одно желание - цепляться за протянутую руку».
Ничего Егор сделать не может. Разве, заснуть стоя на ногах, как засыпает старая лошадь, у которой сил не хватит лечь и подняться на ноги.
Того, что наступит после сна, предотвратить Егор не в состоянии. Это и есть состояние самого настоящего страха. Такое состояние связывает по рукам и ногам, именно в это время нависает угроза. Предостеречь некому, отползти в сторону не выходит, кричать,- а толку кричать в пустоту.
 Страх сменяется глухим отчаянием. Один мир никогда не поймёт другой. Для понимания срок нужен. Симулировать жизнь – это одно, симулировать беспамятство – значит, страшиться чего-то более ужасного, чем жизнь. Днём все действия носят иное обличье, чем, допустим, ночью.
Егор догадывается, что скажет Улия. Ему сто раз приходилось прикидываться удивлённым. Великое дело – предчувствие. Во сне он не раз видел и эту тропу, и порог выхода из грота. Но настроиться, взвинтить себя, чтобы стать или совершенно безразличным, или начать протестовать, не получалось.
Он где-то читал, что нельзя называть себя счастливцем до собственной смерти, так как до самой смерти никто не знает, что он и кто он на самом деле.
Егор и зажмурился. Перевернул руку ладонью вверх и сжал пальцы Улии.
Наполовину оглушённый Егор прислушивался к непроизнесённым словам внутри, и, одновременно, он различал каждый звук, в его измученном мозгу медленно пробивалась светлая мысль.
Она рушила тишину. Холод страха можно согреть только звуками человеческого голоса. Нельзя ему было допустить, чтобы день, отмеченный роком, продолжился такой же ночью.
Егор вглядывался вперёд, будто так можно было увидеть лицо дня, гримасу предстоящего вечера. Но ничего не было видно. Лишь внутреннее чутьё говорило: жди, оно должно случиться. Внезапно в конце тропы появилась живая огромная тень. Она - порождение из веток и облаков.
Голова – худое ведро. В одни дырки время навевает разные мысли, в другие они вываливаются.
- Ты о чём?
Голос Улии возвращает на тропу.
- Вы, люди, безумно ревнивы. У вас, у людей, зачастую, прав тот, у кого больше прав…Ни с вами, ни со мной ничего не случится. Я сама многого не понимаю, не знаю, но мне давно пришло в голову, что успокоить, допустим, меня, может не каждый. Каждый может оказаться рядом, а я жду своего. Только свой даст счастье.
- Ни фига себе! В крысином лексиконе слово «счастье» есть. В человеческом его стараются выкидывать.
Егор шаблонно-трагическим жестом, вполне сознавая неискренность сказанного, прикрыл лицо ладонями.
- То есть, вам всё время приходится сравнивать  всех, и себя в том числе, с богами?
- Ага, с дедушкой. С ума сойти. Для людей главное – телами сойтись.
Человеческая природа восторжествовала. Никакой отъединённости.
Егор покосился на девушку. Сравниваться телами, хорошо в бане. Наступит ли в жизни такое время, когда не только почувствуешь, но и осознаешь, что где твоё тело, там и душа обитает. И нежность к женщине проявится. Это и будет свобода.
Лицо Улии спокойное, чуть бледное. От её взгляда Егор заколебался.
Хорошо ощущать полноту такого мига, в котором ты так счастлив, как больше не будешь, счастлив ни разу. Будешь чувствовать себя не обдрипанным, а красавцем мужчиной..
Любви нет, есть романы между людьми. Времени катастрофически не хватает любить. Суета убила беззаботную любовь. Пропало чувство пропорции. Жить или не жить – это личное дело каждого. И вообще, все хотят покорять, ломать, хотят взгромоздиться на трон.
Никак Егор не может понять, зачем это нужно – всех раскладывать по полочкам. Раскладывать и опять перемешивать, и снова, и снова.
Нет такого явления в природе, допустим, особого ветра, чтобы он не только срывал осенние вялые листья, но и выдувал недостатки из человека.
Медленно, беззвучно, как будто бы во сне, ползли мысли. Теперь Егор не бродил по земле с прежней беспечностью. Он почувствовал свою ответственность. Ответственность за что? Перед самим собой?
Напряжённая атмосфера, когда что-то ждёшь. В такой атмосфере духи нечистой силы выходят на охоту.
Нужно что-то говорить, но нужных слов нет. Хотя перед спуском в овраг Егор принял твёрдое решение ничего не комментировать, ни во что не вмешиваться, не впутываться, не вступаться, но тут не выдержал:
- Меня жизнь научила. У меня не осталось ничего. Мне бы выяснить, кто получил власть надо мной… Не понимаю, Улия, куда и зачем ты меня ведёшь? Да к тебе женихи выстроились, поди, вереницей? Дедушка богатый, сама миллионерша...
Ясно послышалась песня сверчков после таких слов. Егор подумал, что сверчки так петь не могут, сверчки поют за печкой, в тёплой кухне.

                82

«Не всё ли равно»,- подумал Егор. И тут снова пришла мысль, что он забрался слишком далеко, и сколько ни кричи, никто не придёт на помощь. Вроде, никого не боялся, сотни раз ходил один в лес, спускался в овраг, не допускал даже мысли о страхе, а вот же, малодушие посетило.
- Скажи что-нибудь?- попросил он Улию.
- Что?
- Что-нибудь хорошее, такое, о чём никто не знает.
Егор видел, что ответ вертелся на языке Улии. Он почти видел начало ответа и попытался ответить сам.
- Я должен какое-то проклятие пересилить. Обманом пробраться и выкрасть…
Улия на мгновение замерла, потом выпрямилась. Закрыла лицо ладонью.
- Так и не так…
Непонятно, от чего возникло смятение. Ничего непозволительного, непринятого Егор не делал. Всё так, а настроение нисколько не повышается. Улия, вроде как, сказала несколько успокоительных слов, а в воздухе витает и чувствуется холодный отпор, который Егор не слышит, а чувствует.
Роль спасителя для Егора не подходила. Никакой он не спасатель человечества, заблудший, одинокий как перст, бездомный неудачник. Люди не любят своих спасителей – когда опасность минует, те, которых спасал, под любым предлогом постараются от него избавиться.
Мысленно слышит Егор не то ответ, не то, что-то похожее на брань-ругань. От него ждут объективного мнения. А если его нет? Если волочил и будет дальше тащить на горбу непонимание?
Иногда не слова, а молчание скажет главное – душа изранена. Душа. Как тут не прийти в отчаяние, даже не от самого поражения, а лишь слабого намёка на него. Не получится запереться от несчастья.
Несчастья – расплата за неправильно прожитую жизнь. Правильно прожил, неправильно. Жизнь, не что-то обобщённое. Егоров отрезок жизни сплошь состоит из поражений, подтасовок, отходов, обходов, и, тем не менее, он продолжает жить и чуток радоваться. Заложена в него способность к сопротивлению.
Егор решил, что хватит, не будет он сражаться со временем. Если и уповать на что-то, так на чудо.
Встретил Улию – чудо, пока живой – чудо. Значит, впереди ещё чудо будет.
У Егора своя судьба.  Это не зазорно повторить и десять раз. Судьба – штука серьёзная, с ней шутить нельзя, она определена свыше. Только сейчас открылось, что ему на роду было написано пройти путь к каким-то чёртовым Затопам. Только, почему в детстве об этом не говорили? Он бы подготовился. Если Затопы – озеро, то хорошо бы научиться плавать, как рыба.
Предупредил бы кто, так Козульку он объехал бы за сотню вёрст. Не ввязывался бы ни в какие бодяги.
Хорошо ещё, что Егор нормальный человек, а каждый нормальный человек без особой боязни встречает и преодолевает возникшие преграды на своём пути. Он может изменить настроение, мгновенно перескочить от смеха к слезам, готовность покорить мир, тут же может смениться сомнением.
Егор не станет перед каждой канавой по часу раздумывать, как через неё перешагнуть – он перепрыгнет, перешагнёт, и пойдёт дальше. Чего раздумывать, кто эту канаву вырыл, для чего, почему именно в этом месте?
В одну минуту тысячи слов готовы у него сорваться с языка, но он всегда  понимает, что они все фальшивые, мелодраматические, они требуют дополнений в виде вскидывания вверх рук. А это дополнительный расход сил.
То, что подсознательное желание раз за разом возвращает в прошлое, так это, всего-навсего, потребность найти опору и утешение. Прошлое издали кажется нескончаемым праздником.
Нет, но если жил – жил, и вдруг дошло, что он никогда не ставил перед собой великих целей, не строил грандиозных планов, двух крыльев не заимел. Махал одним крылом, пытаясь взлететь,- так, что ждать?
Он родился одним человеком, сам ли впустил или кто-то такое проделал, но в Егоре что-то от другого человека вселилось. И теперь он ни первый, ни второй, а что-то третье. Испорченное напрочь. И его такого ведут на заклание. И он должен оказаться где-то там.
Эта его многослойность стала надоедать.
С одним рогом животные живут, конь-единорог, носорог, но нет птицы с одним крылом. С одним крылом она и не птица вовсе. Курица хоть и не летает, но у неё две ноги, шоркать в пыли может ими.
Возникли непредвиденные обстоятельства, как тут же чувство полнейшего бессилия начинает разрастаться.
И он, Егор. и Улия, оба, краем глаза наблюдают друг за другом. Оба в утешении сейчас не нуждаются. Она – ладно. Ей известно, что ждёт впереди, а ему надо найти смысл. В чём он?
Непроизнесённые слова тем не менее свою работу проделывают. Егор чувствует, как с непробиваемой стены сыплются куски, появляются трещины.
От судьбы не уйдёшь. Покорно принимать надо то, что ему уготовано.
Терпение до бесконечности испытывать нельзя. Нужно взять себя в руки, прямо взглянуть в лицо реальности, оценить серьёзность положения.  Из лабиринта выбрался, овраг прошёл. А дальше?
Хорошо. что нервной болтовнёй не приходится сотрясать воздух. Сделался Егор тяжёлым и сонным, как луг под солнцем в июньский день, когда над лугом кружат пчёлы и бабочки, когда разлито марево, когда хочется одного – тени и спать.
Тишина. Новое предстаёт всё ясней. Вообще, новое всегда входит без стука, не предупреждая. Нет таких запоров, которые фильтровали бы прошлое, дозировано прибавляли настоящее, приготовляли к впуску непонятного будущего.
За смехом обязательно следуют слёзы, дождевые тучи заслоняют солнце, праздник бывает не каждый день, вот и незачем играть в прятки с жизнью, таиться.
Какими скалами Егор отгорожен от прежнего мира, откуда может прийти беда, он не знал. Лгать себе он не в состоянии. Растворился туман любви в нелюбви жизни, кем является он по отношению к другим, он понимал, что сдерживающие рамки до предела сдвинулись,- уж не волком он стал среди подобных ему волков? Решение его должно быть таким, чтобы не пропало уважение к самому себе.
Правильно говорят, что если что намереваешься сделать, делай с маху. Без размышлений.
Получается, он – нехороший человек?
Не в чем признаваться. Прошлое не прошло. Он с ним не расквитался. Не наступил тот день, когда «новую жизнь» начать можно. Тащит за собой цепь, сзади слышится лязг событий. За день может сто событий случиться, на сто удручающих звеньев цепь прибавится. И лязг усилится.
Егор не осознавал, как изменилось выражение его лица. Изменилось, стало горьким, словно он пробует яблоко-кислятину.
Голова Улии наклонилась к плечу. Так она проверяла его. Если он нехороший человек, то Улия не должна ему доверять.
Лицо Улии, её глаза - светлые – светлые, в них мерцал огонёк, а в уголках - сеточка морщинок-смешинок. Любой, кто разглядит смешинки, ему станет ясно, что, несмотря на серьёзность происходящего, она полна радости, может, дурачит Егора в отместку за нелюбопытство по отношению к ней. Она совсем не та, какой Егор её представляет.
- Я не хочу жить во лжи.
- И я не хочу. Но жить без лжи не значит не иметь секретов и убеждений.
- Значит, секрет мне так никто и не открыл…
Разговор на этом мог бы и кончиться. Но Егор должен получить ответ на мучивший вопрос.
- Я спрашиваю, а ты уходишь от ответа.
- Поверь, тебе ничего не грозит.
Они прошли вместе переход, следовательно, тоненькая ниточка всё ещё прикреплена, она вытягивается, она истончается. Паутинка-ниточка, отягчаясь от дождевых капель, провисает, но не рвётся.
Кусочек счастья, идти, держась за руки, разве это не счастье, это только начало. Счастье, которое переполняло Егора, должно  выплеснуться. Оно было заразительным.
Капелька чужого счастья упала, эта капелька свой ход пробуравила.
Глупо злиться на весь мир только потому, что достойного места в этом мире Егору не нашлось. Может, где-то и сохраняется незанятый уголок, но Егора никто не подвёл к указателю. Поэтому ему приходилось злиться на себя самоё, на свой выбор.
И в эту минуту, и были ещё минуты, когда что-то приглянулось, и становились те минуты знаковыми, и он не мог совладать с собственным сердцем. А потом всё оказывалось слишком поздно.
Чудно. К глупости животных можно притерпеться, можно смириться с блёклостью расцветки мира, но вот к людской глупости никак не привыкнуть. На стенку готов лезть Егор от злости. Что удивительно, сразу чудачество  разглядеть не выходило. Скорлупа гнилого и пустого ореха ничем не отличается от скорлупы калёного ореха.
Егор с некоторых пор сделал себе занятием попытки въесться в окружающее, как червь, что ли, он и кормился тем, что грыз.
Что странно, в минуты решения он оставался один на один сам с собой.
Никто никому ничего не должен. Никто, по сути, не видит чужих слёз, никому нет дела до угрызений совести, которые испытываешь. Что с того, что грехи вгрызаются в душу не хуже мошки?
Больно? Конечно, больно.
Но ведь это не опасно. Раз сейчас больно, значит, в детстве мало колотили. Хочешь кого-то ударить, дай по морде самому себе.
Смелости, это точно, не хватает. Ни на что не хватает. Даже, если положение отчаянное, нет выхода, не хватает решимости, сломя голову, кинуться в бой.
Что с того, невелика беда, мир немного потеряет, если такие, как Егор, перестанут топтать землю. От исчезновения червей утрата больше будет, червь почву улучшает.
Одно дело, когда ведут за руку, а если самому двигаться? Лучше лечь, накрыться лопухом и тихо перейти в небытие. Всем сразу спокойно сделается.
Даже в рассуждениях двойственность. Старый мир отталкивает, новый мир – притягивает, с кем общался в прошлом, про тех и речь не стоит вести.
День сменяется новым днём. Вчера был четверг, сегодня – пятница. Завтра, если проснётся, будет суббота.
Кто-то хочет подмять Егора, сорвать с него маску. Сокрушить. Покорить душу, сбить спесь, чтоб упал он на колени.
То ли Егор шёл ко дну, перегруженный заботами, то ли всплывал, освободившись от забот  - это всё от помрачения рассудка. Он не мог ничего объяснить. Что происходит, как он поддался без уговоров на афёру, ему что и оставалось, так ждать и озираться по сторонам.
Червяк может проползти в земле под камнем. Может, не было никакого грота, никакого коридора, ничего не было. Может, заснул Егор на лужайке перед камнем, во сне почувствовал себя червяком, невыносимо было оставаться там, вот и прополз на родимую сторону по подземному ходу в другой, неведомый пока ему мир?
Ползти, рука в руке, неудобно. Ползти за кем-то?
Безмозглой твари только об этом и думать.
- Ты, Егор, не мужик.
- А кто?
- Ты даже не червяк, ты – растение без сути.
- Растение тоже на что-то годится.
- Ты не способен рассуждать, заглядывая в суть. Ты себя одного ставишь в центр и ходишь кругами.
- А суть, что это такое? Что в сути я должен увидеть? Голую бабу, ту – первородительницу, Еву, до того как она согрешила, или переселиться мысленно в Адама? Я – муравей, согласно заданному живу, строю муравейник.
- Ты должен знать, почему результат обычно не такой, как предполагал? А ты клепаешь цепь из колец каждодневных событий, а события разные, кольца неодинаковой крепости. Малейшая деформация звена цепи, и нет самой цепи,- куски, обрывки, разрозненные события. Ты вот и сгребаешь эти куски.
Шум за спиной. Волны событий разбиваются о гряду. Конечно, грот вылизали волны событий. Волны накатывают одна за другой, в один прекрасный день они всё затопят. Толику бы силы и упорства, знать бы в какую сторону плыть.
Хорошо, что Егор налегке, не обременён ношей. У него с собой ничего, кроме разочарований и  событийных отпечатков в памяти.
Мир распался. Мир никогда и не был целым. Миллионы событий в минуту. Мир растёкся на множество луж и ручьёв. Угрозы, ненависть, козни. Кто-то виноват во всём. Должен быть виновный. Вездесущий, неуловимый противник,- его руку Егор чувствует на плече.
Столетия переживаний укладываются в один день, мгновения-минуты переворачивают жизнь.
«Да» - всегда «да», «нет» - так и останется «нет».
Жаль, бесконечно жаль Егору, что нет такого закона: если кто-то выпал из жизни, если переступил определённый порог, если потерял последнюю крупицу сопротивляемости, если только одиночество держит на ногах, если безволен, если жизнь стала страхом, не воля к жизни держит на поверхности, а страх перед жизнью, если никому не нужен, то такого человека нужно отправлять хотя бы в богадельню-резервацию. Под надзор, с государственным обеспечением. С голоду он там не умрёт, и вреда приносить не будет.
Охапку пустяков вывалил, бездну разного вздора. И где-то в ней непреложная истина.
Не особенно хорошо на душе. Егор злился. Много разных чувств волной пробежали по лицу. Хотелось успокоиться. Ошибиться он не имел права. Но что же делать? Не жизнь, а сплошное тщеславие и обман.
Будто едет на колесе с проколотой шиной, вот и трясёт на любом камешке. Он не виноват, что накопил столько грехов, что они вгрызлись в прямом смысле в душу.
Неделю назад он был почти счастлив. То счастье осталось чем-то далёким, точно огонёк, который ночью видишь издалека, но к которому не подойти, потому что преградой служит река.
Неделю назад был почти счастлив, а теперь боится не то что завтрашнего дня, а трепещет перед неизвестностью наступающего часа.
Завтра, быть может, Егора и не будет. Навстречу неведомой судьбе он тащится. Тащится, таща за собой через все переходы свои кишки. С каждым шагом жизнь уходит из него, с каждым шагом петля туже сдавливает. Сил для обороны нет.
Вдруг потянулся, вздохнул, толчок какой-то – потянуло от дна к поверхности. Снова вдох. Что-то сдвинулось с места. В плотине приоткрылся шлюз. Егор ощутил это совершенно ясно.
Отупение. Жестяной вкус во рту. Всё идёт мимо сознания. Мимо счастья и горя. Последняя судорога. Слепнущий взгляд вот-вот перестанет видеть.
С чего в минуту выпадения из реальности, бог вспоминается? Почему в такие минуты забываешь о своём безбожии? Нет ни веры, ни атеизма,- святоша болтается где-то в промежутке ханжества.
Как бы хорошо было, если бы выпадение из реальности заключалось в том, что тело осталось бы на земле, а душа имела возможность посетить не только другие миры, но и в любую минуту обрести плоть. Похвастать виденным – это прерогатива тела, и чувствовать голод, и переживать боль.
Хорошо не испытывать ни голод, ни жажду. Душа будет питаться мыслями. Мыслить Егор пока не разучился.
Сбоку тропы деревья гребут по глуби воздуха сетью листвы, тихо-тихо звенит ручей.
Почему не проходит страх? Нет, всё-таки человеческая порода не доделана. Не нужно такого многообразия: жёлтые, чёрные, белые. Холерики и бог знает кто. Человечество должно делиться на тех, кто умеет и тех, кто пользуется умением. Кто в состоянии править, а кому на роду написано – работать.
Кто определять будет, куда Егора отнести?
Отсчёт пошёл. Началась операция «Обновление». Каждый час теперь определяющий. Каждый день будет считаться великим днём. Жаль, что загодя не отметили на календаре эту пятницу. В красную рамочку её.
Со всех сторон Егор чувствует на себе взгляды соглядатаев. Из-за дерева, из-за камня, из-под воды, сквозь припухшее веко облаков.
Тучи сгущаются. Вдалеке, кажется, послышались раскаты грома. А если это обвал? Если камнепад завалил  проход? В глазах начало мутиться.

                83

Если бы можно было начать жизнь сначала, да с теперешней головой,  конечно же, Егор был бы другим человеком. Не понаделал бы дурацких ошибок, избранницей его стала бы другая девушка, не бегал бы по стране сам от себя. Но ведь «другим человеком» надо становиться не здесь, а там, снова пройти галерею.
Прошлое легонько касается, дует в затылок, пылинки его начинают кружиться опадающими листьями. Новый Егор внутри старого Егора приоткрывает глаза. Глаза бездумно устремлены на заволакивающую небо тучу. Один бог знает, о чём размышляет Егор, что видит, какие его желания.
Но он не перестаёт косить глазом на Улию. Красивая девушка-женщина. Прямые и длинные брови, светло-серые глаза, точёная шейка. Невыносимы секунды, когда хочется что-то сказать, а не знаешь что. Ладонь её в руке Егора чуть дрожит. Егор чувствует тепло. Тепло – это молчаливая связь. Глаза в глаза, пальцы в пальцы. Безмолвная близость.
Не понять, во что он вляпался. Он не тот человек, какой нужен этой женщине.
«Тик-так, тик-так…»,- тикает будильник. Не спешит, не отстаёт, звонит вовремя. И, тем не менее, каким бы будильником ни был Егор, он всё время  норовит отклониться то влево, но вправо, то вперёд дёрнется, то отстанет. Не пропадает желание удивить себя какой-нибудь неожиданностью. Шут гороховый. Плебейское желание – эти всякие неожиданности.
Нетерпение Егора давно прошло. Губы сложились величавой гузкой. Вот-вот с них сорвётся главное слово. В нём нуждается мир.
Теперь некуда торопиться. Это из тёмной галереи хотелось побыстрее выйти на свет. Когда они брели в темноте, темнота скрыла мусор, следы, оставленные искателями счастья, Егорову нерешительность. Темнота тогда издевалась.
Куда и зачем они шли? Что за задание выполняли? Что в галерее погас огонь многих сердец, в этом Егор не сомневался. Света не хватало в переходе.
И всё же, ощутив биение собственного сердца, он ощущал и своё «я», а своё «я» - как к нему ни относись, часть окружающего мира.
Адской мукой прикованы друг к другу и правые, и неправые. И нет такого учителя в жизни, который уменьшит урок, думал Егор. Облегчить что-то можно, даже день выиграть, но никто не освободит от решения, предназначенной жизнью, задачи. Способов решения много, а ответ должен быть одним. И как важно порой иметь возле себя живое существо, с которым можно перекинуться словом, которое подскажет.
Шумит лес, журчит вода в ручье. Непонятная вялость, чувствует Егор, не ощущает он в себе ничего, кроме серой бесконечной пустоты.
Язык стал сухой и шершавый. Захотелось пить. Егор досадливо потёр нос.
Говорят, что маета начинается с попытки себя оправдать, отменить вынесенный жизнью приговор, но оправдательный приговор благо, когда чувствуешь себя ни в чём решительно не повинным.
«О боже!»
- Что. готов просить милостыню?
- Сколько нужно?
- Денег или чего другого?
- Время другое мне надо.
- Нечего было тратить своё время зря.
Ничего не значит, что порой кто говорит. Вместо того чтобы забиться в уголок, и переждать, безумная и мучительная надежда толкает взашей за порог, навьючивает гложущим ожиданием чего-то хорошего, которое никогда не наступит. Когда не знаешь, что ждать, ужасная неизвестность кого угодно сломает.
«Ишь, время другое понадобилось!»
«Где этот проклятый старик, который должен открыть истину?»
Появление нового времени невозможно заметить. Оно таится в укромных уголках, куда не так-то просто заглянуть, чтобы смахнуть пыль. Новое время, непрошенное, может разрастись до невероятных размеров. Оно случайно. Оно тайные надежды выпускает на свободу.
Егор тут же пожалел о сказанном про новое время.
Глаза Улии, приветливые и улыбчивые, стали смотреть сухим и горящим взглядом. Или только так ему казалось? Даже тембр голоса изменился. В голосе чувственно-зрелое что-то появилось, какие-то волнующие вибрации. Ничего от голоса ребёнка или птахи не было.
Егор на всё смотрел как бы со стороны, хотя мыслил до известной степени объективно. Ему хотелось услышать ответы, объяснения, оправдания, признания. Попал под колесо жизни, поскользнулся,- имей мужество в этом признаться.
Он вздохнул. Не так уж жизнь и уродлива. Жизнь – разная, гнилая,- тут же может повернуться чистой и свежей стороной.
Никаких угрызений совести. Если не слишком устал от перехода, то можно и потерпеть.
Нелепые мысли, ещё более нелепые произнесённые про себя слова, эти коварные слова, порожденье отупевшего мозга, донимали Егора, заставляли погрузиться в состояние полузабытья. Ничего уничтожающего в ответ придумать он не мог. Подавленность, конечно, заставляла закопошиться сомнениям.
- Боже мой!- прошептал Егор.
Этот шёпот был похож на стон-крик, скорее, жалобу отчаяния, запоздалое воспоминание. Шёпот – морщь отвращения. Нельзя в жизни делать одно только приятное.
Внутри образовался нарыв. Гнойные нарывы надо вскрывать. Нарыв Егора не то чтобы созрел, он перезрел. Бог его знает, кого Егор разыгрывал всё это время, какими путами был опутан, и не только путами одиночества, но и роль дурочка порой разыгрывал, но вот порог перейдён, осталось перешагнуть ручей, а дальше… Что случится дальше,- ради того стоит жить?
В страсть с первого взгляда Егор перестал верить. Ему нужно сохранить твёрдость, иначе он превратится в слизняка. Слизняку никто не позволит жить в новом времени. В них не влюбляются. Он не вызывает понимание.
Сейчас бы засмеяться, да так, чтобы скрючило пополам.
Сомнения возникали и пропадали.
Одно время не хотелось совсем говорить. Конечно, это притворство. Не хочется говорить из-за того, что пропал интерес к жизни, никого не видеть бы и не слышать, жизнь опостылевала.
И всё же, и всё же…Есть где-то в мире уголок надёжности. И там возможны самые невероятные вещи. Нет оснований ждать, медлить. Пробьёт час, и пути пересекутся – надо только в нужную минуту оказаться на месте. Галерея – мостик в будущее.
Выпадение из реальности длилось самое большее – минуту. Звёзды за это время не передвинулись, листок на поверхности ручья всего лишь развернуло.  Увиденное занимало лишь Егора.
Он размышлял о том, чего пока не знал и не видел. Как далеко тянется тропинка, почему нет ни одного человеческого следа на ней, почему не слышно пение птиц?
За эту минуту Егор перевёл дух. Ему показалось, что как можно скорее нужно уйти от порога. Порог – это чувство опасности. Чтобы спастись, он должен создать внутри себя новое внутреннее пространство. Не внутри конкретно, а в голове.
Беспокойство Егора полностью растворилось. Он не дрожит, возбуждённый необычным приключением, он не видит вокруг себя злодеев. Любые действия со стороны Улии будет оправданными.
Хотел сделаться другим человеком, - делайся. Хотел новые места посмотреть, открыть неизведанное – шанс появился. Намеревался изменить себя, не с первой попытки, так со второй, с третьей – делай, меняйся, не стой посреди реки, прибивайся к какому-нибудь берегу. Недоделанным нельзя быть.
Быть самим собой, не значит, топтаться на одном месте. Всё одно в жизни приходится выбирать.
Размышления Егора ни к чему не вели, но они укрепили его в намерении быть приветливым с Улией.
Сколько прошло времени? Секунды ли замедлились, минуты ли растянулись? Время тянулось долго. Время заставляло механически прислушиваться.
Абсолютно плохих людей нет. Егор встряхнул головой, хотя над ним не вился комариный рой. Ему просто захотелось вытряхнуть мысли из головы.
Кем он был, кем он стал, каким будет, никто не скажет правды. Кусочек правды устроит его, не вся правда, но кусочек её.
Оттого так и важно, что говорить, что делать, чувствовать ли при этом облегчение. Бывает же минута, в которую ни о ком не думается. Только, быть с собой; быть собой. И молчать.
В такие минуты как бы сокращаешься до ядра в орехе. Жизнь опадает, но открывается ничем и никем не занятая ширь возможностей. То, что вызывает сомнение у других – это пустяк. До середины тьмы чужого нутра редко кто доберётся. Нутро – бездонное.
Глядя долго на что-то, Егор сам становился тем, на что смотрел. Как бы льнул к тому, что разглядывал. И со дна души поднималась как бы туманная дымка.
Егор считал, что жизнь…Перед глазами за какую-то долю секунды представился длинный отрезок жизни. Жизнь, подумал он снова, но не додумал эту мысль до конца. Жизнь – сделка. И он норовит изловчиться и объегорить, и жизнь перед ним не остаётся внакладе.
Почему он всегда останавливается на полуслове; передумает, что-то хочет добавить, - тут неожиданное новое приходит в голову. И из этого ничего толкового не выходит.
Егор прикрыл глаза, так, чтобы всё виделось в прищур. Ничего страшного или отталкивающего. Пророчеством и не пахнет. Прошлое сгорело, будущее в бездне огня.
Шорох. Это голос мёртвых. Всё идёт своим чередом.
Улия! Она излучала как бы сияние, мир играл всеми красками. Радостно от этого было. Не должно быть впереди преград.. И всё это благодаря хрупкой девушки.
Тут же подумалось, что вблизи женщина видится несколько иначе, чем когда начинаешь вспоминать, представлять её лицо, припоминать разговор.
Когда вспоминаешь, то будто рассматриваешь звезду на небе. Есть она, или давно потухла, а свет только до тебя дошёл. Ни тепло и ни холодно. И ведь ничто не в состоянии остановить свет на полпути. Нет полпути, середины у света от звезды.
- Пойдём,- сказала Улия. Едва ощутимо прикоснулась к плечу Егора.
Для Егора это было не прикосновение руки, а будто кусок раскалённого железа поднесли к коже, жар, непереносимый жар, обдал. Егор непроизвольно дёрнулся.
Улия шла впереди, не оглядываясь. Тропа сначала тянулась вдоль ручья, потом начала сбегать по склону вниз, всё дальше и дальше.
Вроде бы, Егор был привычен к ходьбе, но тут начал уставать. Ни разу он не чувствовал себя таким усталым. Слабость и одновременно лень. Тянуло присесть или прилечь. Отупение никак не удавалось стряхнуть.
«И-и-и-ик». Стон, скрежет, глухой удар упавшего, отжившего свой век дерева. Ни с того ни с сего, дерево не упадёт. Злой порыв ветра швырнул дерево на землю. Многократное эхо поймало стон и долго держало. За секунду до падения дерева память Егора пролистнула несколько страниц-годов, глухой удар – поставленная точка на прошлом.
Имеет значение, после какого слова ли, действия ставишь точку? Не всё ли равно. Необычность обычного объясняет состояние именно в эту минуту. Он испытывает потребность открыть душу. Откровений без причины не бывает.
Улия никак не отреагировала на скрежет и шум.
Ручей, упавшее дерево…Сзади остался один мир. Ещё немного, и в конце тропы засветятся огни. Конечно, всё близко, нельзя торопиться, необходимо подготовиться к встрече. В новый мир надо вступать осторожно, с опаской.
Никак не проходило ощущение, что кто-то смотрел Егору в спину. Осторожный взгляд в спину, кто-то хотел знать больше и дальше. Не обладал Егор способностью предвидеть опасность. Хотя, молчание, пристальное молчание позволяло глубже увидеть обычное и не упасть в область инстинкта.
Он не боялся. Всё вокруг намекало, что скоро раскроется замысел.
Улия идёт метрах в десяти впереди. Глаза Егора шарят по сторонам. Взгляд остановился на тоненькой, кривой сосёнке. Она зашевелилась. Повисший, было, на ветке сухой листок, перекинуло через тропу. Никакого порыва ветра Егор не ощутил. В глазах защипало, глаза заслезились. С грехом он расстанется в самом крайнем случае и в последнюю очередь.
Показалось, что от сосёнки отделился не листок, а фигура сгорбленного человека пересекла тропу, чуть ли не под носом Егора.
Егор ощутил холод. Причём холод шёл не снаружи, он не был вызван тем порывом ветра, который повалил дерево и перебросил листок через тропу, холод поднимался откуда-то изнутри, из костей, из пяток.
Вряд ли кто догадался бы, что Егор в это время находится не там, где хочет. Он решительно вычеркнул из окружающей действительности все события, способные вызвать огорчение.
Он понял. что радость и грусть переплетаются между собой, так же как храбрость и страх, образуя что-то непонятное.
К тому, чтобы идти сзади и молчать, привыкнуть трудно. Наверное, молчание – это попытка победить одиночество, это по-настоящему умение ждать завтрашнее.
Куда идёт Егор? Самый простой ответ – за счастьем. Идёт, едет, уходит, приходит – всё для того, чтобы заполучить счастье. Какая цена Егору в поисках счастья, какую, собственно роль, он при этом играет? Ясности нет. На блюдечке с золотой каёмочкой, да если ещё с поклоном, не замочив рук, не утруждая себя, ларец вручат,- открой и пользуйся! Об этом иногда поразмыслить нужно, прежде чем решиться, что-то делать. Не то счастье хочется заполучить, которое зависит от внешних обстоятельств, от того, как к нему отнесутся, как воспримут, а счастье в себе самом заиметь, чтобы оно покоилось внутри, как ядро в орехе.
А Улия стала будить тревогу. Захотелось получше её рассмотреть, выяснить причину исходящего от неё беспокойства. Улия никому не подражала.
Маленький носик. Скулы, соскальзывающие к подбородку. Лицо сердечком. Роковой бутон губ.
- Чёрт побери! Своим чередом, всё своим чередом должно идти.
Превратиться бы в птичку, не тащиться сзади. Взлететь на ветку. Всеми коготками вцепиться в сучок.
«Надо, надо» - почему «надо»?
Егор человек другого поколения, цельный по своей натуре, законченный,- ему, что и остаётся, так маячить на горизонте,- сколько ни подбирайся, он не приблизится.
Грешить лучше в темноте, на свету язык не поворачивается говорить скабрезности. А если грех невидим, то и стыдиться его нечего.
Всё делает Егор правильно и точно, и даже мысль смутно брезжит в нём, что он должен идти за Улией, всё равно куда. Идти, идти…пока не упрётся в стену. А потом ему надо будет попытаться прокопать лаз под стеной, или найти лестницу.
Егор прислушался, но ничего не услышал. Полная тишина, ни шороха; ни один сучок не затрещал.
Но что-то есть манерное в Егоре. Он чувствует особое отношение к нему Улии. Отношение никак нельзя было назвать «уважением», но и на любовь это не походило. Скорее, на выбор.
Егор не мог предположить, чем он заслужил выбор Улии. Запрятанная причина волновала.
Штрих неба над головой. Тают тучи. Кажется, ударили часы.
Можно бесконечно мучить себя «почему». Довести себя до беспокойства. Одно ясно, от него потребуют самопожертвование. Это определила часть его холодной души, которая всегда наблюдала за происходящим со стороны. Эта часть души не служила никому, она никогда не судила, она просто констатировала. Она наблюдала.

                84

Оно понятно, после Егора что-то останется. Не роза, так сорняк вырастит на могиле. Беспокойство растекалось, переходило в отчаяние. О чём думалось? Да ни о чём. То, что случилось, или должно было произойти – всё это нелепо, случайно, в какой-то мере подозрительно, и ничего более.
Тот, кто ведает судьбами, кто смотрит на страницы в небесной книге, и сверяет, написанное на них, с происходящим на земле, может, засмотрелся на что-то, может, склеились листки, и он перестал Егора контролировать. Ускорил события.
Из-за этого свербило – рога окончательно окостенели на лбу. До смерти Егору носить в себе слова: «Дочка не твоя».
Но отчего страх? И блаженство? Что повергало в смятение?
То, что свербило внутри, оно искало выход. Осталось чуток мужского начала, и по-мужски, наверное, следовало поступать, - хочешь дело сделать – не разговаривай.
Канитель получалась с мыслями. Из раза в раз всё повторялось. Пачку сигарет вытаскивал, лез в карман за спичками, разглядывал ворону на заборе, шикал на кошку, закуривал, пускал клубы дыма, и жевал одни и те же мысли.
И это считал нормальным.
Что-то злило. Дело не во внешности, не в повадке. О чём бы не подумал Егор, всё сводил на себя. Этой гадкой манерой старался себя принизить.
Сядешь – хочется встать, стоишь – одно желание, упасть на четыре кости. Вверху воздух густой и тяжёлый, будто водой напитан, внизу - вроде как застывший кисель.
Попытки заглянуть себе в душу, ни к чему не приводили. Нет там ни зависти, ни мировой скорби. Ни сожаления, что жизнь может прерваться.
Часы в воде не идут. Ходики, по крайней мере. Часы не идут, значит, времени на всех хватит.
С этим Егор ничего не мог поделать. Слова из песенной строки не выкинуть. Нет ничего особенного за всем происходящим, никакого тайного смысла.
Слово, как курочка: гуляет-гуляет, в навозе копается, яйца несёт, живёт, казалось бы, само по себе, но нет, находится кто-то, цап его, голову под крыло, и не моги. Культурно – некультурно…
На мгновение у Егора возникло желание позабыть всё, для этого стоило бы пробить ход назад. Он зябко повёл плечами.
Из закромов на божий свет его вытащили, и нечего думать, что он в чём-то обманулся.
Что-то сдвинулось. Егор почувствовал, что наконец освободился от того безразличия, от которого никак не мог избавиться. Полнейшим бредом было – сочинять несоответствия. И без его бреда  в жизни хватает разного бреда.
Нет-нет, да мелькала мыслишка, что кто-то его для жертвоприношения  готовит. Как овцу на заклание. Раньше не понимал Егор, как это кролик сам в пасть удава лезет, а теперь находил объяснения этому. Он тоже кролик.
А ведь думал, что плохое осталось позади, покончил с плохим  Шаг в овраге, и неопределённость отступила. Ещё шаг, и беспокойство и недовольство рассосались, как утренний туман. Каждый шаг вперёд наполнял жизнь.
Интересно, почему совсем не страшно? Усталость не страх, хотя, усталость – изнуряющий, накопленный памятью сосущий ужас одиночества.
Паники не было. Не сам Егор идёт, его ведут. Он не хочет идти, он хочет остановиться. Из непонятных глубин, бездонных глубин, наползал сон. Он заставлял внутренне содрогнуться. Из-за него Егор испытывал нарастающее напряжение. Тревога была от присутствия чего-то чужеродного.
Из бездны помешательства, которые простому смертному ни обозвать словом, ни увидеть, Егор уловил вспышку восторга.
Круг внутри треугольника, гора внутри другой горы. И грот, и проход в камне. Почему и не помечтать: костёр, мангал, шашлыки. Приятная компания. Да и не надо компании,- Улия заменит любую компанию.
Улия идёт впереди. Красивая. С такой бы сидеть глаза в глаза, пальцы в пальцы, слиться бы в согласном ритме, всё усиливая и усиливая молчаливую связь. От таких дум он чувствовал тепло её тела.
Она излучала вокруг себя сияние. Мир играл всеми красками.
«Боже мой,- подумал Егор.- Никто ничего не знает… Никто не в состоянии понять. какой безрадостной и серой была моя жизнь. Не хуже и не лучше других, но безликая и пустая».
Два обрывка цепи начали стягивать огненное кольцо. Стук сердца – это кузнец молоточком клепает соединение.
Неудовлетворённость собой – это не выговоренный запас слов. Изначально, прежде чем сломя голову ринуться в бездну, нужно выговориться, опустошить себя, чтобы не захотелось создать себе новую опору для противодействия самому себе. Опора – желание начать жить сызнова, перестать быть ноющим куском мяса.
Идя по неизвестной дороге, Егор машинально прощался с тем, что оставалось за спиной, он скрывал волнение и тревогу. Взгляд на всём задерживался: на дереве, на придорожном камне, на скрученном листке. Додумать до конца ни одну мысль не удавалось, слова не складывались во фразы.
Никто никогда не говорил, что Егор имеет право на славу, или на признание, или на что-то, что выделило бы его среди других. Ощущение никчемности ввинтилось в мозг. Холодный отпечаток поцелуя Иуды чувствовался на лбу. Это ничто иное, как клеймо вылупка.
Не в состоянии Егор постичь случившиеся. Происходившее никогда не блазнилось. В самом дурном сне такое не могло присниться. Он весь в раздрае. Он отчаянно старался сосредоточить свои мысли на чём-нибудь вне самого себя. Он пытался думать о Улии, даже напевать себе что-нибудь, но в ушах засели пронзительный голос и звон колокольчиков.
Как радостно звонил когда-то школьный колокольчик на перемену, сигнализируя пробуждение от долгого оцепенения: спросит учитель, или не вызовет к доске.
Егор свободен. Удав не проглотил. Он живёт.
Наверное, был такой день, который вымарал все другие дни и другие годы его жизни. Этот день был, его не закрыть другим, по-своему особым днём. Однажды произошедшее событие стало знаковым. Как бы ни представлялась жизнь бочкой мёда, но для каждой бочки мёда приготовлена своя  ложка дёгтя.
Егор не чувствовал никакой связи с происходящим. Не так уж он сильно желает перемен, чтобы все желания исчезли. Закрыть бы глаза, и в темноте спокойно связывать обрывки мыслей, которые волновали когда-то.
Одним словом, смирение или полное недоверие в свои силы заставляло извлекать на обозрение то, что он знал.
Егор почувствовал внезапную тошноту. Долго-долго трясся на телеге жизни, укачало, умотало. Отвращение к самому себе поднялось. Никакой он не кучер, ни за какие вожжи не держится. Волей сам не управляет.
Если представить мозг океаном, если мысли – это волны, если лоб – это суша, если глаза – это заливы, то почему волны в его голове не перемешали представления?
Все великолепные фразы, когда-то слышанные, они как воздушные змеи парили в небе, они – не что иное, как лицемерие. Змей и парил над ним, пока держал его за нитку. Он был украшением на конце нитки, забавой.
Косность окружавшей жизни, проникшая, казалось, в каждую клеточку тела, в каждую мозговую извилину, так что тряси, не тряси головой, её не стряхнёшь, и именно благодаря этой косности он, Егор, потерял способность самостоятельно двигаться, и оказался погружённым в уныние. Ведут его куда-то.
Вокруг себя он слышит напряжённое дыхание, шелест и шарканье ног. Конечно, все, кто прошли этой дорогой, оставили следы. Это только с виду тропа кажется утоптанной, на самом деле не по тропе Егор тащится – топь, под ногами настоящая топь, куда свален хлам из обломков.
Он понимал, что кончик ниточки упускать нельзя. Утопающего соломинка спасёт. Почему на небе солнце не просвечивало сквозь облака? У красного шара тоже должна быть привязь? Мозг Егора внезапно озарило представление о другой жизни.
В другой жизни счастливые не должны ненавидеть несчастных, потому что несчастные уже несчастны. Они со своими грехами расстаются в самом крайнем случае и в последнюю очередь.
Подумалось, шагнуть с берега в поток, поднырнуть под поверхностный замусоренный слой воды, нигде не всплывая, вылезти на другой берег, и начать новую жизнь, как будто бы снова родиться. А добавочная мысль прошила: каким бы сильным ни был, но во второй раз жизнь не начать.
Не всё ли равно, прошлое продолжит перемалывать жизни одну об другую, сокрушая плоть о плоть, разрушать представления или настоящее заставит делать выбор...
Не было возможности честно ответить,- сможет ли когда-нибудь Егор снова быть свободным и одиноким настолько, чтобы в своём одиночестве переживать радостные часы? Нет никакой надежды на это..
Нельзя словами изменить положение вещей. Слова – мыльные пузыри, они ослепляют на мгновение.  Да и проповедь потусторонний мир не приблизит.
Обманывать себя не стоило. Егор пошёл в овраг, осознав, что там свобода. Он готов перенести что угодно, брести вслед Улии, предстать перед судом ради мгновения полной свободы. Только бы вычеркнуть маету, унижения и грешную сущность.
К чёрту прошлые бесцельные метания. Чушь лезла в голову.
Серое небо оставалось серым. Меняющийся узор света глушился тенью.
Никак не удавалось овладеть своими мыслями. Рябь на поверхности воды. Тысячи сверкающих брызг ничего не отражали.
Тёмные ветки деревьев сплелись над головой. С обеих сторон тропы лес стоял стеной, под ногами – корни, ветки, листья. Осень и здесь вступала в свои права. Они шли как в туннеле. Изредка между ветками мелькал кусочек неба.
Иногда наползало особое чувство – смирить гордыню, оно было хорошей вещью. Редко кто его полностью лишён, но оно отзывалось смирением и покорностью, а их ценность Егор понять не мог.
Ему казалось, нахлынет такое, казалось бы, охотно отдал за эту минуту жизнь, лишь бы минута длилась до бесконечности. И всё ж, ради чего жить? Ради самой жизни. Для чего видеть и чувствовать, если нет возможности не только передать все свои ощущения, но и выразить жизнь в слове?
Всюду зазор. Зазор между деталями, зазор между холстом и картиной. Зеркало – зазор между этим миром и миром зазеркалья. В зазор втискиваются бесы, доводя до неистовства.
Егор никого не убедил бы, сказав: «Я так вижу!»
Хорошо пускать вплавь по воде застоявшиеся на суше мысли, хорошо ими взъерошивать воду.
Минутный просверк мысли переходил в повторы.
Сделавшись рабом ощущений, в первом же ночном кошмаре, Егор утратил половину своей доблести.
- Сюда,- проговорила Улия, указывая влево.- Эта тропа ведёт к Затопам.
Улия свернула на более узкую и крутую тропу, протоптанную в теле земли.
Опять эта дрожь ожидания. Егор почувствовал, что Улия должна сообщить какое-то откровение, полное значения для него.
Ноги налились свинцовой тяжестью. Словно они были готовы на всё, только бы не тащиться по этой тропе. Странное непреодолимое отвращение. Всё безмолвно.
Небо над головой светлело. Земля у подножья деревьев окрашена красноватым цветом.
Молниеносно просветление, когда доводы рассудка перестают действовать. Благоразумные мысли неудержимо сметаются слепой паникой.
Произнесённые слова, вслух, про себя – сплошная риторика. Говорить – хорошо, и не говорить – неплохо. Риторика для сохранения равновесия. Ум и безумие, посередине – риторика, слова. А где место Егора?
Когда-то мечтал выразить всю тоску жизни словами, даже писать принимался, втискивал буквы в ряды однообразного рабства строчек.
Терзаемый сознанием бессилия, волнуемый отчаянием и возмущением, Егор шёл и думал. Но когда он старался сосредоточить свои мысли на чём-то одном, в них прокрадывалась что-то чуждое ему.
Ржавый солнечный луч наконец-то пробился сквозь облака. Холодок почувствовался.
Подумал об Улии. Странно, как ясно запомнилось её лицо, широкие, открытые глаза, а манера улыбаться,- не двигая твёрдо очерченными губами,- не освободиться от смутного подозрения. Винить в этом решительно некого.
Чувство досады охватило Егора. Глупо с его стороны было не показать, как она ему понравилась. Захотелось остановиться и начать разговор.
- Что вы, заснули?- сказала Улия.
- Слушайте, Улия, я вот иду и думаю, почему я не сказочно богат, почему не могу купить себе всё?- Егор повёл руками по сторонам.
Улия остановилась, пристально посмотрела на Егора.
- Здесь ничего не продаётся. Этим можно владеть, но продать нельзя.
- Улия, мы должны жить за всех.
- Сначала нужно научиться жить за себя, а уж потом жить вовсю…Неужели, думаете, что желание жить вовсю и за всех обрадует тех, кого уже нет?
- Странно, мне вот надоело быть свободным, может, псевдосвободным, я не знал, что со своей свободой делать, а тут я понял, что жизнь надо использовать, не держать её, как пойманную птицу, которая норовит улететь, не прятать от всех, как кусок шоколадки, который всё одно растает, если его не съесть…
Улия смотрела на Егора с недоумением.
- До такого я бы не додумалась. Я разговариваю с вами потому, что вы один из немногих, кто умеет смотреть на всё без предубеждения и видит то, что есть на самом деле.
- Я мало пользовался дарами, мало брал от жизни. Но я рад, что мы разговариваем. некоторые вещи трудно понять. не пережив их на собственном опыте.
- Я развею опасения. Ты берёшь то, что жизнь даёт, а не то, что тебе хочется взять. Тебе стоит поговорить с моим дедушкой. Погодите, он…Вы, люди, умеете наслаждаться молодостью. Ты в поисках своего места в жизни испробовал многое. Что-то непростительно упустил, Что-то нашёл. А я теряю здесь без всякого смысла живу. У вас столько свободы.
- Какой толк в свободе?- пожал плечами Егор.- Что с нею делать? Нужно хорошо жить, иметь хороший дом, иметь уважение. Нужно внести существенный вклад во что-то.
Понял, что сморозил чушь. Люди, которые вносят существенный вклад, все наперечёт. Один человек нравится, другой не нравится. Что в конце концов означают слова?
- Наберись терпения и немного подожди.
Они разговаривая не прикасались друг к другу. Каждый, наверное, слышал то, что хотел услышать. Каждый чувствовал так же, как какие-нибудь придорожные кусты, что слышали и не такое.
- Я – раскаивающийся варвар, ты – нет.
Смутное чувство дурака, которого он разыгрывал, заставляло Егора терзаться бессильной злостью. Говорит одно, а хотелось совсем другого.
Схватить бы эту девку, измять. Здесь, на полпути к чему-то. Глаза, заволоченные волнением, на секунду встретились с глазами Улии, в них затлело что-то вроде узнаванья. Егор чувствовал нервный трепет в груди. В него словно вливался бальзам. Ощутимо светлело, сквозь свет лились звуки: шорох волн, плеск струй. Солнце залило всё лилово-синим закатным светом, тени стали зеленоватыми.
Глаза Улии сохраняли удивлённое выражение, будто она только что приоткрыла дверь в занимательную комнату; лёгкая улыбка появлялась и убегала с её тонких губ. Но почему-то её взгляд вдруг стал пустым и рассеянным.
Близость Улии возбуждало Егора. Ни полтора метра между ними не отдаляли, ни насмешка не топила чувств. Егору казалось, что огромная волна подхватила его и несла на гребне вперёд. Покой и лихорадочное желание – это тот поток, рождённый возбуждёнными нервами, который приводил в отрадное состояние. В этом и заключалась правда состояния.
Он - бессовестный карьерист, которому хочется выслужиться перед жизнью и перед Улией.
Упасть бы в траву, широко раскинуть руки. Грусть овладела. Егор почувствовал то, что испытывал когда-то ребёнком, он почувствовал прикосновение материнских ладоней, он слышал её голос, он уносился потоком нежного голоса.
В ногах правды нет. Интересно, а в каких частях тела есть правда? В голове? В сердце? Ниже пупка? Никто не знает.
Для полного счастья иногда необходимо немного повозмущаться. Муки стыда стряхнуть. И для этого повод должен быть. Как говорится, если согласен, чтобы из тебя вили верёвки, пускай срочно начинают вить. Немедленно. Самый подходящий момент. Он решился удерживать остатки счастья.
Снова ощущение чужого взгляда. Никто не глядел так печально. Черно и горько. Это ничто иное как бегство от света. Глаза полные слёз, скатилась слеза, качнулась вода в луже.
Егор много знает, ничему не учась. В надежду, пусть и обманную, нужно верить. Жизнь – губка, впитавшая чужие чувства.
Егор готов ко всему. Он изменился. Минуту назад он был совсем другим. Мучительная и безумная надежда, гложущее ожидание чего-то, что никогда не наступит, снова изо дня в день ужасная неизвестность, всему этому он предпочёл бы занятие - листать книгу своей судьбы.
Глаза его, минуту назад бывшие приветливыми и улыбчивыми, смотрели теперь сухо. Всё ушло.
Ощущение, что Улия видит его насквозь, не проходило. Несколько раз Егор пытался придумать для неё пустяковые просьбы, но язык не поворачивался о чём-то спрашивать.
- Почему вы смеётесь?- спросила Улия.
- Потому что жизнь глупая штука,- ответил Егор, не подозревая, что смеётся. Голос был бесцветным и резким. Прозвучал так, будто у него пересохло в горле. Он ни о чём не сожалеет, а кипит, чего-то жаждет.- Потому что жизнь не фильтрует события. События должны развиваться группами. По жизни я должен шагать, как по шахматной доске: с белых клеток на чёрные. Я мечтал о романтической влюблённости, я готов был влезать в окно, биться на дуэлях. Я требовал от жизни гораздо больше, чем она могла дать. И всё – пшик. Разбитое корыто жизни передо мной. Я – пушкинская старуха.
- Может, вы хотите сказать, что глупо жили?
Улия бросила спасательный круг. Егор вновь обрёл ненарушимое уединение.
- Не без этого. Жить и не ошибаться? Кто-то всегда ошибается. В чём-то я глуп, в чём-то слишком умён.
Егору безумно хотелось бросить в лицо Улии все свои годами накопленные бредни, всё, чем провинилась перед ним жизнь. Но что могла противопоставить ему эта девчонка? Услышать в ответ объяснения, оправдания, признания? Что изменится?
Вместо этого Егор поднял правую руку, сложил пальцы щепотью, незаметным, но мощным движением прищёлкнул, щелчок удался с первого раза.
Поразительно, но пучок зеленоватого света расчистил перед Егором пространство.
Чувственно-зрелый вскрик Улии приобрёл волнующие вибрации.
- Ещё!
Егор вдруг решил, что не особо он и нуждается в помощи. Улия готова помочь. Да, она не умеет плыть в жизненной беде , почему-то это он понял отчётливо, но в этом нет ничего устрашающего. В мире здоровых, довольных собой людей, где он не мог приспособиться к жизни, где все умеют плавать, места ему нет. Готовая мерка, которую он прикладывал ко всему, здесь не подходила. Жизнь здесь не укладывалась в нужную мерку.
Телёнком он был всё это время. Сосал подсунутые к морде пальцы. Довольствовался малым. Но от тарелки супа, или намешанного пойла телёнок быстро быком становится.
Не зря на пути Егора оказался грот, не зря он совершил переход по туннелю, не зря проявил себя перед ним Род Крыс. Егор открыл в себе нечто, давшее опору, нечто незыблемое с пучком зелёного света привнёс тот переход – воля перемены возникла.
Какая разница между словосочетанием по милу хорош от выражения по-хорошему мил? Небольшая, но существенная.
Сердце бешено колотится, в ушах стоит звон. Тишина вокруг, хоть бы один звук раздался рядом.
Если его мышление уподобить алфавиту, в котором буквы от первой и до последней выстроены в строгом порядке,- ум Егора без труда пробежит по всем буквам. Может, на паре букв споткнётся.
«Бум-бум-бум» в ушах.
Всегда в самый неожиданный момент, в самый нужный момент вскрикивает птица.
Часто бывало, долго он выносил множество неприятностей, и вдруг какой-то пустяк делал подножку. Бывало и наоборот, пустяк способствовал разрушению серой бесконечной пустоты.
Глупо, конечно, подбирать и примеривать к себе все глупости.
В зеленоватом свете трудно было разглядеть глаза Улии. Егор отметил лёгкое сияние на изгибе её щеки.
- Не стоит пытаться выразить, что чувствуешь. Словами не всё выразишь, правда?
- Я не из тех людей, я не создан для того, чтобы быть довольным.
- Только бараны довольны всем.
- Мучительно чувствовать, что всё, что ты хочешь выразить, ускользает, бог знает куда. Приходит в голову мысль, чувствуешь, как она крепнет, а слов нет.
- Невозможно определить, что «хорошо», что «плохо». Все делают то, что необходимо.
Улия смешно оттопырила губы.
- Вам неведомы пределы собственных возможностей,- больно поучающее прозвучали слова.- Особенно в критической ситуации, можешь мне поверить. Вы никому не доверяли и ни с кем не делились своими планами. Вы – остров в безбрежном океане.
- Так что, я на пороге перемен?
Егору показалось, что слова Улии – предупреждение. Ушат холодной воды вылился на него. Он не испугался, чего пугаться за себя. Он решил, что всё должно продолжаться, как есть.
Егор вытер взмокший лоб. Ну и разговорчик получается. Всё намёками, во всём недоговорки. Предрассудки, которым он придавал значение, уже не казались глупыми предрассудками.
Егору нравилось, что он живой, как бы там ни было, но он пока жив.
- Время,- тихо сказала Улия,- на всё нужно время. Тупую дуру судьбу когда-никогда приходиться обманывать... Лишь бы не было слишком поздно.
- Ты это о чём? Мне интересно, почему здесь не летают птицы, извини, но почему не видно ни одной крысы? Почему совсем нет людей? Дуру судьбу обмануть никогда не слишком поздно. Такие вещи случаются вовремя или не случаются совсем.
Улия нерешительно посмотрела на Егора. Любые возражения привели бы к пустой трате сил и ненужному напряжению. Ей такое поведение не свойственно.
Она сложилась, как складывается на ночь цветок, будто вся опала, потом лихо тряхнула головой.
- Не обижайся, если многое покажется чудным или непонятным. Наш народ не имеет право находиться в приграничной местности. Порог доступен избранным. Избранные – посланники. Они заключают союз с людьми.
- Трубку мира раскуривают?- Егор блеснул своими познаниями.- Я читал в детстве про североамериканских индейцев. А у северных народов обычай есть меняться жёнами. Ты, значит, посланница, избранная, и тебе нужно заключить союз. Та-а-к! То есть, кто-то определил меня виновником ваших бед, ну, не виновником, кто-то посчитал, что толку с меня на земле, как с козла молока, и определил на заклание вам. Мне. чтобы выпутаться. Надо отгадать три загадки или заключить союз.
- Не сходи с ума. Я тебя привела не для того, чтобы поджарить на ритуальном костре и съесть.
Егор мысленно выругал себя за неуместное умничанье, внутренне содрогнулся, представив, как его, как какую-нибудь Жанну Дарк сжигают на костре. Изумлённо качнул головой, заметив несоответствие мыслей и происходящего. Если бы Улия заманивала в ловушку, давно бы его скрутили подельники. Он бы и не рыпнулся.
В Улии было изысканное сочетание суровой лаконичности с иносказаниями. Стоило восхищаться её сдержанности. Достойное поведение господ крыс.
Кто они, в конце концов, такие крысы, чтобы из-за них волноваться? Действительно, послать всех подальше – и всё тут.
- Послать подальше не получится. Наш народ и так далеко живёт – дальше некуда,- печально усмехнулась Улия.- Наш народ беречь надо. Любить и беречь. Это политика. Прилетят инопланетяне, они первыми найдут нас, а потом, если мы выведем их к вам с нашей спорной территории, создадим прецедент, вы новое развитие получите.
- Ничего не понимаю,- растерянно хмыкнул Егор.- Если честно, роли своей не вижу. С чего это без меня мир обойтись не может? Почему ваши территории – спорные?
- Спорные,- значит, приграничные. Граница никому не принадлежит. Твоя роль состоит в приумножении генофонда, для того, чтобы сохранить посредников встречи пришельцев с вами.
- Меня, что, заморозят? В азот сунут, и в космос выбросят? Или сделают десяток клонов? Чего во мне нашли такого, чего откопали? Я ни мысли не могу чужие читать, ни теорию бесконечной жизни не открыл, ни половой гигант, наконец, от которого одни тройни рождаются. И личной тайны нет у меня, просто нет!
Дело попахивало нехорошим. Не больше и не меньше.
- Ничего такого не будет. Вот уж, действительно, измышления вылупка.
- А ты…откуда знаешь, что меня обзывают вылупком?- растерянно спросил Егор.
- Мир полон слухов. Человек с глубокой концентрацией одной единственной идеи, которой самоотверженно служит, не может не быть отличаемым.
- И какая же это идея?
- Служение собственному животу.
- Желудку, что ли?
- Собственной жизни.

                85    

Вокруг Улии воздух, точно, заряжён. После высказанных слов, цвет неба изменился. Егор никак не мог понять, какого оно цвета, впрочем, ему было всё равно.
Ни в одном языке не существует слов, которые нужны именно в минуту растерянности, непонимания и оправдания.
Улия, кажется, знала о своей особенности. Егор смотрел на неё. Почему-то у неё во взгляде пропал интерес, пропало выражение, но он всё равно чуял действие.
Он где-то читал, что если смотреть девушке в глаза и улыбаться, это произведёт впечатление. При этом надо внушать ей, что она самая красивая. Смотреть надо, пока она не отведёт глаза.
А если отведённые глаза пустоту проявят?
Как описать пустоту? Невозможно ни описать, ни объяснить. Ничего нет. И не объяснить, как пустота затягивает. Но каким-то образом, заменив одно слово другим, «можно» на слово «нужно», удаётся перейти порог. И принимает пустота.
Сзади не остаётся никаких дорог. Какая разница, что и где было раньше, для пустоты важно забыть место рождения. Забыть про дверь, из которой выходил в первый раз. Всю остальную жизнь главной дверью будет дверь между мирами. Хорошо, если она будет распахнута настежь, а если тут же за тобой её захлопнули, закрыли на засов?
«Дошёл до ручки» - кранты, освобождаться необходимо от привязи.
Оглушённый, ошарашенный, бесконечно счастливый, Егор понимал, что пока есть возможность схватить Улию за руку, с ним ничего не случится.
Много ли прошло времени? Час, пять часов? Может, здесь секунда как столетие? Хорошо бы через сто лет подняться из оврага на поверхность.
- На меня, что, особую миссию возложили? Человек, у которого цвет глаз меняется чуть ли не каждую минуту, в зависимости от настроения, вам нужен для эксперимента? Вот повезло…Вы не представляете, кто я такой. Кошмар! Я, конечно, ничего не понимаю, и ты Улия толком не объясняешь, но, думается, ты не зря стараешься.
Как ни успокаивал себя Егор, но на сердце у него дружно скребли кошки. Ни он сам, ни Улия не способны взять и объяснить, почему к нему время от времени приходит сомнение. Некоторые вещи невозможно объяснить. Какой бы ни была тоскливой истина, что бы не возникало «ни с того ни с сего», об этом как-то думалось с тревогой.
Стоило Егору задуматься над чем-то одним, все остальные проблемы переставали быть такими уж важными. Неважность одного против другого поднимало настроение. Да и чего скорбеть о судьбе мира, если мир всё время поворачивался спиной?
Вечность дразнить нельзя. Он только не понимал, вечность осталась на поверхности, или вечность на дне оврага? Получил тычок в спину, подставили подножку, ни с чего поменялось настроение,- значит, пресловутая вечность интерес к нему проявила. А в чём он? Никто не знает, как интерес вечности  проявляется. Не в том же он, одним - деньги немерено валит, других лохмотьями наделяет?
Егор невольно рассмеялся. Разумеется, в мыслях он порет глупость, но если мысли возникают, значит, он продолжает жить. В переходе от чего-то к чему-то следует говорить глупости, это способствует оздоровлению атмосферы.
- Ты разочарован, да?- неожиданно строго кивнула Улия.- Было бы из-за чего. Расслабься. Я думаю, что тебе действительно здорово повезло, что выбор пал на тебя. Тебя освободят от сердца тени. Ты станешь самим собой. Ты продолжишься в бесконечности времени. Не клевещи на себя. Ты не виноват, что родился не в том месте. Судьба, позволяя появиться на свет, часто шутит. Ты - шутка судьбы. Судьба обожает шутить.
Егор подошёл к Улии вплотную. Его рука медленно потянулась к её руке. Он посмотрел не сквозь и не мимо
- Родители не зря говорили, что я плохо кончу. Мать на полном серьёзе утверждала, что лучше иметь дело с моей тенью, чем со мной. Тень, конечно, не может быть вторым «я». После слов матери, долго ходил и оглядывался. Тень почему-то пряталась. Но чтобы у тени было сердце, мне никто не говорил.
Проговорив это, Егор испугался. Он хотел сказать, что всё в порядке, он готов идти и дальше, но не мог произнести ни звука, только криво улыбался. И не потому что стало хорошо, а ощутимо надвинулась темнота, не видимо, а ощутимо – влажная, тяжёлая, с томительным жаром. Будто, после слов про тень, кто-то не в ту сторону повернул выключатель. Щёлкнул туда, щёлкнул сюда. Свет – тень. Снова свет. Силы вернулись, мир вокруг стал чётким. Он в чём-то изменился.
Улия беспомощно пожала плечами.
Его не понимал, стоит ли ему ждать, когда он станет прежним? Стоит ли вообще идти, чтобы увидеть непонятно что, идти туда, где над ним произведут какое-то действие? Холодное отчаяние овладело Егором.
Одну минуту ему казалось, что он - последний человек на земле. Всё вокруг мёртвое. Какая-то равнодушная машина огромным катком прокатилась по прошлому, хорошо, что он успел отскочить, а то бы она расплющила и его. И теперь этот каток давит всё, что находится впереди.
Слова Улии предложениями выписались на тропу, и каток уже заехал на первую букву.
- Я не знаю. чего вы хотите отыскать во мне? Это как-то связано с потребностью получить одобрение? Так в сущности, люди всегда одиноки, ни от каких слов единения не может быть. То, что чувствую я, никогда с такой же силой не почувствует кто-то другой.
- Поживём – увидим.
- Самый лучший ответ. Всегда нужно делать вид, что тебе всё ясно. Не ты примешь решение, так за тебя примут. Правильное или неправильное, не так уж и важно. Главное, чтобы кто-то принимал.
Хотел этого Егор или не хотел, но так выходило. что он – жертва. Жертва своей неспособностью общаться с женщинами, у кого никогда не было с ними нормальных отношений. Такая судьба у него – убегать, уезжать, уходить, сидеть печальной птицей на ветке. Такой дар у него – вдруг сбрасывать всё лишнее, сжиматься, физически себя чувствовать опустошённым.
Мир из-за этого не расплачется.
Мысли скользили в голове. Егору казалось, что мысли и тело растекались по тропе. Мысли приходили и исчезали в отверстиях, проделанных червяками.
Подступила тошнота. Тошнит, когда долго общаешься с неприятным человеком. От тяжёлого взгляда невольно начинаешь сутулиться. Если долго выкать, стараясь угодить, то вообще на всё будешь смотреть как бы мимо.
Особого чувства ни к кому, особенно к женщине, у Егора не возникало, если он не избавлялся от «выканья». А уж соблазнить, когда между им и ею стоит «вы» - совершенно невозможно.
Егор снова поймал на себе взгляд Улии: внимательный, настороженный, печальный. Для начала нужно взять её за руку. Жизнь бестактно вываливала вроде убедительные доказательства, только легче от этого не становилось. Его общество не доставляло ей удовольствие. Может, тень принесла бы больше радости. Но в бессолнечную погоду тень не просто так образовать.
Какую реакцию он ожидал? Смущение, отповедь? Вздох облегчения? Понимание, что всё можно начать сначала? Делать вид необходимо, что ему всё ясно?
В награду за проделанные усилия над собой, Егора наградили улыбкой. Значит, можно жить дальше.
Жизнь – сплошная импровизация. Домашних заготовок на тот или иной случай не напасёшься.
Жизнь без подделки – это когда позволено отвечать на всё, плохое и хорошее. И не так: ударили по щеке, подставил вторую. Ударили,- бей сходу ответно в лоб!
Не получалось ответно сходу ударить. Никто Егора пока не бил. Да и сохранившийся детский страх и стыд мешали. В детстве был сер и несвободен, и теперь нет, как такового, самодовольства и права судить.
Есть много вещей, рассказать о которых невозможно. Или почти невозможно, или не хочется. Любые объяснения будут туманными. Сплошь недоговорки.
Скромность, к которой все призывают, не есть самокопание и самоуничижение. Скромность не пристрастие к справедливости.  И если честно, брехня, что он хотел бы вернуться в детство. Хорошо ли плохо там было, но детство было ненастоящей жизнью. Не нянчились больно с Егором. Не вырос он полноценной единицей.
Быть единицей – это одно, быть не круглым нулём – совсем другое. Убери девять циферок от единицы – на эти же девять циферок злости прибавится. Единица – талант доброты, ноль – насильник, утяжелитель. Ноль – штука категоричная. Ноль, сколько ни топи его, всё на поверхности  плавать будет.
Крошечная, ржаво-серая птаха села на ветку, перелетела на соседний куст. Чирикнула. Небо стало синим-синим, перламутровые облака заклубились. Егор уловил шуршание возле себя. Почувствовал прикосновение к своей руке.
Волокнистые облака слились в розовую пену.
- А после всего я что, превращусь в привидение?- спросил Егор.- Умру и стану привидением? Интересно, наверное, им быть. Ни стен, ни границ. Ни пугающей неизвестности. Ни проклятия людского.
После смерти принято не говорить о человеке плохо: или ничего, или хорошо. А после глупой смерти? Моя смерть будет глупой, так сочтут люди. Ушёл куда-то, и пропал. Если я – ноль, ноль не может пропасть. Ноль нулю рознь. У ноля привидения нет границ, нет стен. Привидение – тюбик пасты, смесь выдавливаемых страстей на поверхность. Я и так чую, как меня со всех сторон давят.
- Не умничай,- тихо возразила Улия.- Смерть всегда права. Она и не правая, и не неправая. У некоторых людей и отнимать нечего: доброты нет, таланта нет, желания перемен нет.
- А у меня? Понимаю, отказаться добровольно от жизни – дурость. Значит, смерть – дура. Старуха с косой.
Егор открыл уже рот, чтобы поговорить о старухе с косой. Случай свёл. Не понять. почему выбор пал на него? Потому что он – это он! За ответом крылся новый вопрос: а почему он – это я? Случай виноват!
- Вообразил себя обиженным. Ты не такой.
- Такой, не такой! Мужики бабами стали. Бабы омужичились, позволяют себя похлопать по плечу.
Внезапно Егор разглядел на листке муху. Самую обыкновенную муху. Муха сидела и гладила задними лапками крылышки. Она мылась. Муха не знала, что её разглядывают. Егор слишком велик для мухи. Муха двигала лапками, совсем похоже, как намыливающий  руки человек.
«Схватить её, она и не поймёт, что случилось. Интересно, хорошо ли быть мухой? Лети, куда хочешь».
Глаза затуманились. Сердце сильно забилось.
- Кем бы ты хотел родиться в другой жизни? Мужчиной или женщиной?
- Повелителем дураков.
Улия смотрела на Егора широко открыв глаза, словно пыталась определить, насколько он верит собственным заявлениям.
- Какой ты странный.
- Не страннее некоторых.
- Я вот и говорю, что ваши мысли подобно осам кружатся вокруг одного перезревшего, начавшего гнить, плода – вокруг отношения к жизни. Сомнения вами овладели. Где-то в глубине вашего существа лежит тяжёлая уверенность: здравый смысл вам изменил. Вы одиноки, но вы не ноль. Жизнь нельзя основать на случайной симпатии.
Серо-зелёные глаза метнули на Егора взгляд. Он почувствовал, как тёплая, неизъяснимая волна пробежала по телу. Хотя бы один день провести без забот и печалей. Нет, у него язык не вывалился изо рта, он не истёк слюной, как никак, его не размазали по той же тропе. Ему что и оставалось, так уставиться на темнеющее небо и покориться судьбе.
- Я не совершил никаких великих дел, достойных упоминания в небесной книге. Нечем хвастать. Не буду же говорить, что волна чужих ощущений накрыла меня. Согласен, какое-то время перестал быть самим собой, и именно эти минуты привели меня в овраг. Если кто-то и остался в прошлом в самом дальнем уголке моего сознания, то это дочка. Я не хочу никаких чудес, я хочу стать самим собой.
- Так величественно сказал, будто расписался не в собственном ничтожестве, а о героическом поведал. «Хорошо» или «плохо» - ты делал то, что необходимо было делать. Хотя, для людей свойственно слышать только самих себя и то немногое, что им действительно интересно. У тебя не должно быть дурных предчувствий. Да, я думаю, (Егор почему-то усмехнулся, когда Улия проговорила слово «думаю». Он ей отказывал в способности думать. Говорить – можно, высказываться – пожалуйста, но думать!), я думаю,- повторила Улия,- что за тобой в силу каких-то обстоятельств жизнь или смерть следят пристальнее, чем за другими. Перемены тебя ждут.
- И тебе не страшно говорить об этом?- Егор с лицом средневекового инквизитора уставился на Улию. Ему будто сообщили, что бога нет, ахинея сказанного довела чуть ли не до обморока.
Егор помолчал.
- Почему, когда я беру твою руку или как-то прикасаюсь к тебе, почему, Улия, мои прикосновения странные, похожие на обдающую струю тёплого воздуха?
Тут же, без всякого перехода, Егор заявил:
- Не понимаю, что от меня все хотят? Будто мне делать нечего, как готовить ответы.
- Люди считают, что они делают выбор, но на самом деле. Случай выбирает, какой выбор сделает каждый…
- «Я», «меня»! В течение дня приходится менять множество «я», и каждое зациклено на себе. Пуп земли нашёлся. Кто его знает, может быть, всё и поможет справиться с предстоящими неприятными вещами. Повторяющееся необычное состояние связано с сумасшедшей луной. Такая луна была раньше. И по эту сторону перехода у луны, да и у всех подлунных жителей, несколько необычное состояние.
Егору хотелось, чтобы Улия наконец-то вывела его из лабиринта тропинок, по которому нормальные люди не ходят. Грешный лабиринт ни к чему хорошему не приведёт. В нём и воздух застоявшийся, и голосов не слышно. Здесь выслушать очередную лекцию о разрушительной способности грешной мысли, вовсе не хотелось.
Егор открыл было рот, чтобы вывалить очередную порцию своего непонимания, но захлопнул его: возражать ему никто не собирался, давать советы тоже некому. Могущественный клан Рода Крыс никак себя пока не проявил, бог знает, где он обитает, чем занимается, кто ему покровительствует?
Конечно, допуск к ним требовал каких-то церемоний, чем-то придётся пожертвовать. А в чём придётся попустить? Низвести себя до червя, и ползком, чтобы не броситься в глаза,  не ползком, так на карачках, двигаться, двигаться навстречу неизвестности?
Новолуние, полнолуние, при звёздопаде,- когда начинают твориться странные вещи? Когда гнев на милость сменится?
Что способно оживить? Давно Егор - ходячий мертвец. А ходячие мертвецы оставляют следы?  Если и оставляют, то какие-то особые, не похожие на следы живого человека.
Ток, пропущенный сквозь землю, следа не имеет, но бьёт. Снаружи пусто, внутри нет ничего. Оживить может прикосновение женщины, разговорить,- да любой не к месту вопрос снова убьёт. Оживший мертвец - равнодушное производное.
Трудно понять несведущему, каким одиноким становится человек, когда изо дня в день, из года в год  он должен убивать в себе всякое чувство.
Это ж надо, луч света пробил облачный слой, этому приходится радоваться! Маленькая перемена приносит пользу.
В голове приятная, лёгкая пустота. Если бы проводились состязания по невезению, Егор наверняка был бы в призах.
Жизнь, складываясь из случайных частностей, которые он проживал, вдруг начала гнать волну, и волна подхватила и несла, и с разгона выплеснула на берег.
Всё вылетело из головы, всё, что Егор намеревался сказать.
Сколько чудес было на белом свете? Семь? Восемь? А он будет девятым чудом. Так сам себя, по крайней мере, Егор будет считать с этого дня. Нет среди тех, с кем общался, таких, кто перешагнул порог.
Хорошо бы ещё, кто растолковал, что в нём - зёрнышко, что в нём – суть? Или он – исключенье из общего правила?
Мысли ползли словно жуки. Луч, спустившийся с неба, свет далёкого маяка. Тот свет недосягаем. Вокруг тихо, но внутри что-то гремит.
Егор сузил глаза, сжался, как собака, увидевшая поднятую для удара руку. Сжавшись, он возвратил себя к состоянию до того как увидел камень,- к отвлечённому состоянию с отуманенным взглядом.
Почему-то снова подумалось о смерти. Умереть нераскаянным, без священника – это ужасно!
Мысли как в колодец упали, в котором вода напросвет чистая, такая всё преломляет, а мысли его исказились, отразились от дна и, бог его знает в каком виде, снова проникли в сознание.
Нет,  не солнечный луч пробил облако. То чей-то взгляд, чьи-то глаза цвета мутного, водянистого молока  устремились на него.
Что он намерен делать?
Не всё ли равно. Лишь бы что-то делать.
Шаг, и всё усиливающийся запах. Шаг, и ощущение, что он не в силах переносить прошлую жизнь. Корова, огород, курицы. Картошку скоро копать надо. Мария, Вовка. Всё бы ничего, если можно было бы ослабить напряжение. Клад найти бы.
« Если бы от яиц становился голос, куриный зад заливался бы соловьём».
К чему приходят в голову те или иные выражения? Сколько будет длиться переход? Взял бы кто за шкирку да встряхнул бы.
- Несчастное, Богом забытое место,- пробормотал со вздохом Егор.
«Сзади меня нет,- думал Егор.- Впереди я, как бы не я. Там ничего нет, раз нет меня. Я здесь. Какая разница! Один мир разрушился. Сходить с ума, если это так необходимо, нужно постепенно».
Он думал страшно грустные вещи, но странно, как только они приходили в голову, сразу веселее делалось. В общем-то, Егор не жаловался. Жаловаться ему не на что. Если он слепоглухонемой от рождения, то это навсегда.
Тропа терялась в высокой спутанной траве. Идти в затылок друг другу, не было ни малейшей необходимостью. Улия шла впереди, Егор чуть сбоку.
Умиротворённое восхищение охватило, в ушах радостно звучала песнь. И, тем не менее, Егор в ужасе. Он не видит своей тени. Самое нелепое и забавное открытие – отсутствие тени.
Да и бог с ней, с этой тенью, кормить её не нужно! Не всё ли равно, где находиться, если без разницы, где находиться. Если что-то и имеет значение, так то место, тот миг, откуда и он, и его сознание сделали попытку выйти вовне. Куда, а не всё ли равно!
Другим начхать на него, ему неинтересно их мнение. Кто он сам, кем стал – это действительно важно.
Важно не на всё время, а на минуту перемены. Ни с чем не сравнимая возможность посмотреть на себя.
Никаких сожалений Егор не испытывал. Он себя ощутил вне всего, ото всего отделённым, отъединённым. Вихрь подхватил и несёт. Не его, он вовне.
Что-то в нём знало, что он попадёт туда, куда ему нужно. Доберётся налегке, без багажа. Одиночке багаж не нужен. Одиночка к своему прошлому должен находиться спиной. По этому поводу никаких возражений. Есть многое, о чём бесполезно говорить.
- Скоро придём?- спросил Егор.
- Ты торопишься? Ты хочешь, чтобы остаток твоей жизни за тебя прожил кто-то другой?
- Можно, что ли, остаток скучной жизни, старость передоверить кому-то?
- Ты, Егор, не понял, что в переходе между мирами сила слов удваивается. Многократный романтизм. «Да» вырастает во вседозволенность, «нет» делается крышкой гроба. В любой преждевременной смерти есть романтизм.
Егор вздёрнул брови над несоответствием услышанного. Несоответствие подтверждало: думаешь одно, а делаешь другое. Никакого слияния, всё разрозненно. Нет такой силы, которая взбила бы, расплавила и слила-сплавила воедино.
- И чего, помирать от неопределённости, или уйти на тот свет в блаженстве,- разница? Что в лоб, что по лбу,- полтора метра земли сверху.
Без особого удивления Егор ощутил, как его губы начали расползаться в оскале. Наступило время не развешивать губы, не нюнить, не распускать слюни.
Кто-то встряхнул его, как встряхивают остановившиеся часы. Затикал пульс.
Утром Егор потерял себя, к обеду, спустившись в овраг, нашёл. Чем-то напугать его нельзя. Слишком хорошее настроение одолевало. Закон такой: забрал что-то, отдай взамен, замени это что-то чем-то.
Такое ощущение, что ему предъявили счёт. Пришло время расплатиться. Время почти остановилось. Снова не слышно тиканье. Картинка не сдвигается с места. Шансов нет.
Ослу, у которого перед мордой раскачивается привязанная морковка, без разницы, куда идти. Дорога ли, тропа у него под ногами, переходить ли предстоит вброд ручей – вечность для осла в морковке.
Начало вечности – нули до запятой, нули после запятой. И полное отсутствие страха. Внезапный страх – это всего-навсего предчувствие.
Нет, не так-то всё просто. А на какое место поставить ощущение себя всюду чужаком?
Ни жены, ни детей, ни жилья. Пожалеть некому. Жалость придаёт решимость жить дальше. Но Егор не предмет для жалости.
Пятница никак не закончится. Неделя, которая вместила в себя всю жизнь, распадалась на эры: эра понедельника, эра вторника, эра детства, эра женатика, эра разочаровавшегося мужика, эра скитальца.
Мели Емеля, твоя неделя! Не всё ли равно, что мелешь?
В промежутке не было эры «настоящего мужика» с его инстинктом к размножению, с планами посвятить себя семьи. Промежуток, эра пятница, для  Егора – эра «плюх». Собирает одну за другой плюхи. Отказался понимать происходящее, собирай плюхи, люди перестали его понимать и принимать – собирай плюхи.
В последний момент купил билет. Не туда, куда ему было нужно. Егор не знал, куда ему нужно лететь. Он просто открыл кошелёк, кассир-судьба, даже не вытащила деньги, просто взглянула, и сунула в руки билет – лети. И теперь он, который не надеялся на перемены, считает минуты, отмеряет шаги.
Никаких ностальгических предметов не взял с собой. Вспоминать ни о чём не хочется. Всё прошлое – бред сивой кобылы.
Что происходит в данную минуту, Егору безразлично Всё не имеет значения, ему не нужно бояться. Тем более, что разговаривает он безмолвно.
Его предупредили о двукратной силе слова в приграничье. В его положении ничего не следует откладывать на потом. «Потом» - штука сомнительная.

                86

Проходит минута, она показалась настолько плотной, что в неё вместилась вся жизнь. Он понял. что обратной дороги не будет. И его нисколько не волнует, вспомнит ли кто его потом. В спрессованную минуту очевидна бессмысленность суеты.
Егор был там, где ему следовало быть. И не просто быть, а отдать долг, как это ни банально звучит. Он засмеялся, он вспомнил панический ужас, который охватил его в переходе. Признаться, больше всего его шокировала мысль остаться в темноте, неудавшаяся, налаженная в какой-то мере жизнь, может пойти псу под хвост. И не кого-то в этом будут винить, а его, он сам, с собственной помощью всё разрушил.
Солнечный свет капал сверху. Может, из-за того день казался таким разнородным, что на небе было не одно солнце, а два. Эти два солнца одно в другое вставлены. Одно солнце является крышкой другому, чтоб первое не выкипело.
Толку, если показалось, что на небе два солнца. Да, хоть и три, жизнь - одна.
Что-то захотелось вспомнить. Но и тут озарило: все воспоминания принадлежат не только ему. Они – «наши». Общие. Их сочинил кто-то и вложил в каждого.
Суждения неискренне. Егор говорит, чего вовсе не думает, чтоб поддеть. Он чувствует себя общипанным петухом, чужим, одиноким. Егор досадовал, что его в жизнь выпустили таким. Он не может отделить случайность от неизбежности.
Глупые мысли, пустые мысли, вопросы-мысли, - всё это не стоит себе задавать. Сумел он выйти за свои пределы,- вот и смотри на всё со стороны. Считай жизнь, как намокший и пересушенный сапог, который никак не натянуть на ногу. А втиснуть в него ногу необходимо, босиком по осколкам не пройти.
Какое-то время назад. Егор предполагал, что вполне способен бороться с обстоятельствами, конечно, не до последней капли крови, но и не так, чтобы лечь сразу, и поднять лапки кверху. Оказалось, что всё – сплошная неизбежность, мыльный пузырь.
Шёпот, каким они говорили, позволял нырнуть с головой в кайф, хорошо бы знать, где он вынырнет. Дело в том, правильное ли решение он принял? А если не правильное, тогда, что?
- Чтобы выйти на свет, нам необходимо сначала преодолеть темноту бесконечности,- Улия показала пальцем в направлении неба.- Тьма разделяет миры. Дедушка стар. Ему надо передать свои знания, передать тому, кто способен открыть дверь из тьмы.
- И что? Я, что ль, для этого подхожу? А у меня спросили? Я не лунатик, это тому находить дверь в темноте позволительно. Ладно, если дверь открывается наружу, вполне может случиться, что дверь откроется в преисподнюю, тогда, что? Я не лунатик,- проговорил для убедительности Егор.- Я не хочу продавать свою душу. Тем более, за непонятные знания.
- Как ты можешь что-то продать, если не знаешь, что продавать и по какой цене? Радуйся, пока душа не заржавела, покупатель нашёлся, твоя душа ему больше нужна. Для таких, как ты, открыть нужную дверь – пустяк.
- Для таких… Таких поискать надо,- буркнул Егор.- Открыть дверь, для чего? Чтобы найти что? Откроешь, а за порогом вырытая яма, шагнул, и, поминай, как звали.
- Зачем, поминай, как звали, зачем, чтобы яма? За порогом чудесные знания.
Егор ошалел от такого признания. В течение дня он несколько раз менял своё «я», все они были зациклены на себя. Голова пошла кругом. А он-то думал, что никто им не интересуется, на всём белом свете нет родственной души, нет того, кто мог бы его понять, кому поплакаться можно было бы.
Уменьшенная копия его второго «я», обитавшая в закоулке души, воспряла. Но мысли путались, хорошо сформулировать вопрос не получалось. Возможность выпасть из реальности, на какое-то время ничего не соображать, позволить улечься весёленькому сумбуру в голове – этого больше всего хотелось Егору. С ним определённо связывали какие-то надежды. И очень большие надежды.
Егор попытался старательно обдумать своё положение. Ничего путного из этого занятия не выходило. Он осознал, что потерял прошлое, кроме жизни, хорошо ещё, что на своих двоих ногах сюда пришёл, могли бы и принести, своего ничего нет.
Он посмотрел на небо. В вышине дул ветер, собирал полчище облаков. Облака странно налезали друг на друга.
Может, из него собираются выкачать кровь? Разберут его на запчасти: одному – сердце, другому – печень, кому-то рука понадобилась.
Остатки жизни пока концентрировались в области желудка, там что-то пульсировало в такт замедлившимся мыслям.
Странно он себя чувствовал рядом с Улией. Возникло ощущение греха. Никакого желания вступать в сделку не было.  Но и не было избыточного отчаяния.
Это же шанс, оказаться в таком месте, где наделяют знаниями. За такой шанс, за такую идею вцепиться двумя руками надо.
Он понимал, что отнять у Улии нечего, ей и терять нечего. Поэтому она разговаривает скромно и вежливо.
А из темноты всегда есть выход, любая, наощупь открытая дверь в темноте, даст возможность проявиться свету.
Егор молчал. Что-то вроде злости метнулось в глаза. Но тут же спохватился, дёрнул стоп-кран. Поезд остановил – из-под колёс сноп искр.
Егор взял себя в руки. Его должны оценить.
Сначала ушли путаные мысли.
- Хочешь вернуться назад?
- Назад?
- В Козульку.
- Нет.
Резанула догадка. Внутри разлился тошнотворный холодок. Он понял. с чем-то придётся свести счёты.
От растрёпанных чувств что-то осталось. Улия именно тот собеседник, которому можно пожаловаться на судьбу. Зачем она провела сквозь портал? Что-что, но назад она точно выводить не станет. Бессмертие ему не светит. Звёзды миллиарды лет живут, а потом взрываются.
Род Крыс, Род Крыс! Может, ему особую должность приготовили? Породу улучшать? А что, на земле не пригодился, зато здесь предстоит поработать вволю. Скорее бы добраться до дедушки, получить наставление. Глядишь, возведёт на престол. Вот уж поцарствую!
«Смешной! Непонятно что произойдёт через час. Ещё непонятно, найдёшь ли общий язык с дедушкой. Соберись с мыслями».
Чего-то не хватало. Что-то у других есть, а у него нет. Никто своим секретом поделиться не хочет.
Тем не менее, Егору много дней не было так хорошо. Раз поманили, пусть отдадут должное. Ему есть что вспомнить, массу удовольствия уже получил. Пока никто не попрекнул. И жизнь ослабила хватку. Он весь день принадлежал самому себе. Принадлежал самому себе и, одновременно, подчинялся женщине…
- Я. кажется. вселила в тебя надежду…
Лицо Улии светилось от возбуждения. Что-то неожиданное прочёл Егор на нём.
- Просто подумал, какой я дурак!- сказал Егор.- Дурость переросла в преграду, которую мне одному не перешагнуть. Шансов совершить какое-нибудь завалящее чудо, никаких. Я – эгоист. Видит бог, сколько я выстрадал…
- Здесь не упоминают бога. Страдания – очистительный огонь. Не нужно никого вспоминать. Здесь реально никто не мешает жить.
-  Я всё время кормился объедками прошлого. Моё несчастье в том, что я никак не решу, чего я больше всего хочу. Вот и беспомощно топчусь на месте.
- За тебя всё решено. Ты это знаешь, но не хочешь признаться.
- В чём признаться? В том, что я не благодарный?  Благодарные – они всегда в долгу. Отвратительно чувствовать себя должником. Если бы ты знала, как мне хочется собрать в одном месте всех этих мироруководителей-олигархов, подложить под них бомбу, и рвануть. Но бодливой корове бог рога не даёт. Чтобы сделать такое, надо стать одним из них.
Время снова остановилось. По старой привычке Егор попытался подметить и перебрать пустяки, не имеющие касательства к его положению. Увидел тропу, берёзу на краю оврага. Огромный камень. Увидел, как ветер шевельнул листочки на ветках. Он смотрел перед собой, и не понимал. зачем смотрит.
- Какая гарантия?- хрипло спросил Егор.
- Что ты имеешь в виду?- Улия смотрела перед собой, потом провела ладонью по лбу.- Ты что. испугался? - спросила Улия резко и пронзительно, и при этом сжала вздрагивающие губы.- Хочешь сказать, что у тебя есть желание совершать чудеса?
- А почему нельзя? Сто лет прожил. И ни о каком Роде Крыс не знал…
Егор прислушался к тому, что сам сказал. Сказал последнюю фразу хрипловатым, прерывающимся от чувств голосом. Ему хотелось показать. что он ничего не боится.
- Что-то ни одного кладбища на пути, нигде не валяются кости, черепа. А ведь тропа утоптанная. Сотни человек по ней провели. По крайней мере, о судьбе четверых я знаю. Сосед рассказывал, что четверо пришлых испарились на пути к оврагу.  Милиция следочка не нашла.
- Егор, нам нужно поговорить серьёзно.
- Что-то случилось, да?
- Ничего особенного. Так, кое-что по мелочам.
В тишине всё громче тикало время. Время порождало страх. Непонятная сила исходила от слов Улии. В ногах закололо. Надо было сдвинуться с места, но он боялся шелохнуться. Любой шорох растворился бы в тишине.
Обида ожидания выбила из колеи, Егор почти утратил дар речи. Ожидания изгнали надежду, Улия не тщилась передать поточнее мир зазеркалья. А он был в пучине её зрачка.
Что и осталось, так отображенье. Егору, что и оставалось, так вяло соглашаться со всеми заявлениями Улии.
- Кстати, давай не будем говорить на «вы», «выкаешь», и как бы отгораживаешься от собеседника.
Улия задумчиво уставилась вдаль. Её молчание было лёгким и ни к чему не обязывающим. Не так уж много людей в присутствии Егора молчали таким приятным образом.
Светящееся облако плыло по небу, точно кочан капусты.
Удивительно, но разговор здорово успокоил.
Жизнь – это дорога в одном направлении. Жаль, что точно Егор не знал, сколько времени отнимет путешествие, и не от крепости его ног зависело, когда он сделает последний шаг.
Давно известно, что будет в конце. Будет то, что уже никогда не будет. И там откроется, как оказывается мало нужно человеку, чтобы стать счастливым.
Передышка – всегда счастье. Сел, вытянул ноги – блаженство. Нет истерического желания всё поменять местами, всё перетасовать. Есть одно -  плюнуть на  навязанные решении, если и идти, то неизвестно куда. Не хочется ни о чём думать.
Был бы Егор один, он может быть, действовал более свободно в выборе направления, в темпе ходьбы. Его не мучил бы вопрос, кто за кого отвечает, случись если что.
Словно подслушав его мысли, Улия сказала:
- Ты за меня не отвечаешь.
- Что ты от меня хочешь, Улия?
- Понять хочу. Вас, людей. начинаешь чувствовать, когда вы внутрь проникли. А пока я думаю и немею. Никак не разгадаю, чего ты хотел. К чему стремился. У тебя и злость какая-то особенная. Бессердечная она.
У Егора отказали ноги. Он опустился на траву. Уставился в пустоту.
- Мне, Улия, если разобраться, повезло, что встретил тебя. Меня могло занести, если не в пекло, то в преисподнюю, точно. Один дорогу сюда не нашёл бы. А чего, место вполне приличное, никакого шума. И ты здесь. Мне, в сущности, плевать, что род людей, что Род Крыс. Без разницы, зачем вы ушли за камень. Ушли, значит, так надо. И я понимаю, за то, что оказался здесь, заплатить чем-то придётся. Лишь бы не было больно.
Улия также села, сидела молча, обхватив колени руками. Десять лет, сто лет она водила горемык от камня в глубь Затоп. Если она была проводником в другой мир, то сколько ей пришлось выслушать разных причитаний, просьб, всякой мольбы. Наивно-примитивных рассуждений от блуждателей по чужим тропам.
Для Егора не имело значения, от чего он ушёл, в каком раскладе хочет получить искомое. Ему теперь важно было лишь добраться до цели.
Возле тропы в воздухе разлит смутно знакомый запах. Из детства ли он вынес такой запах, очень знакомый.
«Блины, политые подсолнечным маслом. Настоящим подсолнечным маслом».
«Глупая голова не даёт покою ногам. Она грузит сомнениями и колебаниями. Она заставляет принюхиваться и присматриваться. Сердцу, сердцу доверять нужно».
Причину внезапного облегчения Егор не пытался понять. Солнце светит – пускай, светит. Всё плавает в сумерках – согласен и на это. Нет груза. С него сняли груз.Перемены накопились медленно. Он не замечал ничего необычного в них. Как бы само собой все получилось, распалась огораживающая его стена. Без стены он чувствовал себя более безопасно.
И вообще, лучше бы его никто не замечал.
Вечно надо сделать что-то особенное именно в эту минуту, когда возможности нет сделать. что-то безотлагательно. Егор понятия не имел, что именно надо делать.
Голова наотрез отказывалась усваивать информацию. Голова жила по своему закону. Вопросы, родившиеся в мозгу, там же получали и ответ, но сто тысяч ответов на вопросы, полученные на словах, ничего не добавляли. В слова носом не ткнёшься.
- Ничего не понимаю!- устало вздохнул Егор.
- По крайней мере, хорошо знать, что ничего не понимаешь,- ответила Улия.- Я тебе никаких разъяснений не дам. Дедушка ответит на всё.
- Когда мы, наконец, придём к твоему мифическому деду? Сколько времени он будет читать мне выдержки из энциклопедии? Я ведь человек настроения, от чужого настроения способен впасть в депрессию. И тогда – будь, что будет. Знаешь, я сейчас ничего не ощущаю, ни мировой скорби, ни отчаяния,- только холод и пустоту.
Егор нёс бред.
- Правильное развитие события тебя не волнует?
- Я чувствую себя в безопасности. Когда никто не обращает на меня внимание. События не могут развиваться правильно без участия кого-то извне.
- Ты на что-то надеешься? Событие раскручивает маховик каждой человеческой судьбы и вообще управляет миром.
«Не к добру разговорчивой стала Улия,- подумал Егор.- Нахваталось от умного деда верхушек».
Душа качалась вверх-вниз, вверх-вниз. Что-нибудь, что-нибудь. Что угодно сойдёт.
 Никакие формулировки не хотелось считать истиной в последней инстанции, но для чего-то тянулась череда новых узнаваний. Впереди предстоял какой-то разговор, после которого не окажется ли он, Егор, выпотрошенным как тот заяц? Без шкуры, без внутренностей.
День в мире Крыс бесконечен. Мгновение продолжается вечно. Наверное, чтобы произошла смена, требуется произнести заклинание. Какое? Какие слова нужно сказать? Круг очертить вокруг себя? Пальцы сложить в троеперстие, сжать кулаки? Плюнуть через левое плечо?
А Улия всё талдычит про своего деда. На кого похож дед? На Вия? Ещё страшнее?
Что, Егору предстоит разрушить какое-то проклятье?
Егор пытался убедить себя, что ему чертовски повезло, не пришлось прикладывать никаких усилий, чтобы перешагнуть порог, что у представительницы Рода Крыс нет изуверского плана заманить и потребовать расплату за все прегрешения перед женской половиной человеческого рода. В чём будет заключаться расплата? Он готов служить, какое-то время потерпеть. Резать на куски его. наверное, не будут.
«Я не трус, но я боюсь».
Странное равнодушие, в сердце совсем не ощущалось тепла, если там и поселился холод, то не от льда, холод из-за того, что всё происходит не с ним. Как будто после попойки с Константином заснул и спит. Конечно же, не в канаве, не под забором. В комнате с наглухо закупоренными окнами и дверью.  Воздуху не хватало. От того и кошмар.
А Улия невозмутима.
Всё у неё на самом деле. Самый коварный и беспощадный враг и тот не придумал бы передрягу, в которой оказался Егор. Не передряга всё, а сон. Во сне нельзя интересоваться подробностями. Сон никогда не сформулирует проблему, сон не ответит, что имеет значение, что просто так. Сквозь этот сон перебрести нужно.
Временами Егор готов был осознать, что он сбрендил: невозможно слушать, оставаясь в сознании, слова  о судьбе, о вечности, о Роде Крыс. Из тёмной глубины беспамятства, из попытки отключки от действительности, врубаться в курс «молодого бойца» нового пространства, совсем не прельщало.
По-настоящему у Егора не было никаких возражений против того, что говорила Улия. Программа действий написана ею. Он, если и вылупок, но всё же самый обыкновенный человек, случайно попавший в овраг, случайно оказавшийся в другом мире, беспомощный и бестолковый.
И всё-таки, удивительное дело,  предчувствие подсказывало, что самое интересное ещё впереди.
Егор смотрел на Улию несколько другим взглядом. Ему чего-то хотелось – хотелось того, что Улия не могла дать, хотелось каких-то слов услышать. И он, и она не могут выговорить нужные слова.
Егор не мог сказать, что ему было по-настоящему интересно, скорее, как у собаки Павлова срабатывал условный рефлекс: загоралась лампочка, начиналась выделяться слюна, появлялся интерес.
Не так, всё не так.
Нравится, не нравится,- никто не спешил исполнять его желания, никто не объяснял, что конкретно надо от него. И вообще, Егор предпочёл бы ничего не слышать. Надежда на лучшее почти рухнула. Он ждал, когда что-то конкретно заявит Улия.
Чего он ждёт. низвержение тьмы, шёпот ветра7
Угодил в ловушку. А в ловушке: умер, не умер – там всё одно - несвобода одна из разновидностей смерти. Воскрешение, если и будет, так когда дверку открывают.
Почему-то ёжило от чьего-то пристального взгляда. Сколько раз Егор оглядывался, вертел головой по сторонам – никого. Но ведь была метнувшаяся через тропу тень? Лесной дух? Леший? Воплощение дедушки?
Тень с густыми сросшимися бровями, мутными младенческими глазами. И все это под просторным надвинутым капюшоном. Плащ-балахон, размахайка, потому и невидим, что увит был мхом да веточками. Иметь такого соглядатая за спиной, приятного мало. Можно и допустить, что так начинается одна из разновидностей ожидаемого удовольствия. Тень и предположение?
Никогда в жизни Егор не чувствовал себя таким раздвоенным: сытым и, одновременно, голодным, довольным и растерянным и помешанном на дурацком предчувствии. И из-за этого тянуло зевать.
Позевота раздирала рот он неуверенности и от страха. Не было такого мгновения, чтобы минута не выволакивала откуда-то всё новые и новые ожидания. И ожидание брали в плен, не давали вернуться назад.
«Стоп! Популяция на ограниченном пространстве сохраняется, если число особей больше двухсот. У женщины с рождения четыреста яйцеклеток, значит, одна женщина может новую популяцию создать. Отпочковать. Не за этим ли Улия уводит его?»
Сразу четыреста человек родить никому не под силу.  Но тут особый мир.
Метнулась вверх рука, будто что-то хватая, отгоняя что-то, шорох, стук, стон. Нечто по-прежнему не оставляло Егора в покое.
Егор насупился. Каким-то образом требовалось выспросить у Улии её планы. Нельзя, нельзя быть беспомощным. Если он способен ещё искренне интересоваться всякой ерундой, интересоваться бесстрастно, то не всё потеряно. Ладно, он потерпит. Как-никак,  личный опыт гораздо важнее, чем самые лучшие разъяснения.
Но с другой стороны, для чего набираться опыта, если жизнь конечна? Вернуться в прошлое и начать вести себя по-другому, согласно приобретённого опыта, не получится. Так что, локти кусать не стоит. И вообще, всё делать нужно как-то немного иначе, чем делал до теперешних смурых минут.
В начале дня цель была  добраться до Затоп. Встретил Улию, к той цели, добраться до Затоп, добавилось желание как-то уломать эту девку. Стало две цели. А тут ещё возникла потребность набраться опыта и живым, не зомби каким-нибудь, вернуться назад. Вот уже целых четыре цели. Это не за двумя зайцами гнаться.
«То, что можешь сделать для себя сам, никто за тебя делать не станет. Даже если и сделают, то не так. Главное, чтобы шанс был и достаточно времени. И, думается, нельзя память терять».
Егор чувствовал. что-то должно умереть – либо он, либо весь мир.
И тут блеснул ответ: надо закрыть дверь в небытие, запереть её.
Дураков нет, нет такого места, где правит справедливость, где стоит захотеть, как тут же получишь…Как же, шиш с маслом получишь! Всё должно быть оплачено. И не когда-нибудь, а сейчас.
Всё-таки удивительно, разглядывал он одно, слышал что-то, а на самом деле кто-то нашёптывал такое, отчего становилось не по себе. Кажется, терять нечего, всё самое худшее случилось, к чёрту на кулички занесло, как возвращаться – непонятно, и это ещё не конец.
По незнанию можно поверить неправде и сказать неправду. Так и правда иногда принимает острую боль.
Конец чего-то служит началом чему-то.
Егор потряс головой, стараясь избавиться от сомнений.  Он заметил, что у него стало одно настроение. Без перепадов, одинаковое. При чём, боялся ли он в это время, был ли преисполнен надеждой – настроение кутало в пофигистику наполовину. И ни да, и ни нет! И не как сытый удав, и не как полностью готовый ко всему.
Глаза разлепились, самочувствие как бы и ничего. Надежда, какая-никакая, а всё-таки была. Повлиять на происходящее он не в силах. Раньше надо было думать. В петлю голову сунул, а не посмотрел, что табуретка неустойчивая. Смотреть надо было, смотреть.
Мысли равнодушные. В мыслях нет отчаяния, нет и смертной тоски,  беспокойство об участи, так и оно возится словно мышь за обоями,- далеко.
Врать не имело смысла. Нет смысла врать самому себе. Никакой от этого прибавки.
Егор предпочитал не цепляться к всплывавшим в сознании словам. Слова об умственных способностях не ведают. Что с того, что сознательную жизнь словам доверял больше, чем надо, а результат? Вот и оно, главное, каков результат!
И тем не менее, сердце отчего-то продолжало метаться.
Рельеф местности поменялся.  Слева было бесконечное болото с окнами воды, заросшими камышом. Журчали лягушки в стонущем безмолвии.  Кваканье не утихало.
Справа деревья стали высокими и раскидистыми. Узловатые корни змеиным кублом пересекали тропу. Если у ручья почва была с чернотой, то теперь всё чаще замечались пятна жёлтых проплешин.
Стоило прошагать сотню метров вниз по тропе, которая, как ни удивительно, убегала на пригорок, как Егору стало грустно и немного смешно.
Спуск сменился подъёмом. Егор тащился вслед за Улией, не давая себе труда удивиться. Улия  почему-то решительно свернула с тропы, начала пробираться сквозь кусты к едва заметному просвету. Егор только успевал придерживать ветки, чтобы не выхлестало глаза. Ноги сами знали, куда ступить, где свернуть.
В его памяти о прошлом оставалась нотка грусти по каким-то памятным ушедшим дням.
Если б перед ним стояло зеркало, наверняка, Егор сразу и не узнал бы своё отражение. Как бы из тьмы выплывало лицо. Какое-то время он пытался сообразить, что происходит, кто в стекле?
В голове было пусто и пасмурно, разобраться в чувствах не получалось. Избавиться ни от чего не выходило. Сказано было немного больше, чем надо было сказать, но совсем не то, что хотелось бы услышать.

                87

Водная гладь открылась внезапно. Стоило Егору вслед за Улией продраться сквозь заросли высокой сухой травы, доходившей Егору почти до пояса, как тишина и водная гладь, казалось бы, окрашенные одинаково в спокойный и ровный цвет, цвет покоя, сотворили переворот ощущения, ему невыносимо захотелось спать. Лечь бы в чистую постель, закутаться в мягкое одеяло, пускай бы, кто-то, да хоть Улия пропела бы колыбельную, ничего больше и не надо.
Егор поймал себя на мысли, что не где-то далеко, не за переходом, а здесь находится особая тишина. Поющее птицами  лето, стрекочущее кузнечиками, переполненное звуками жизни осталось там, откуда он пришёл. Здесь же тишина верховодила.
Озеро молчало. Оно словно готовилось к наступлению настоящей осени. Вот-вот яркими красками распишется берег. Казалось, вода никогда не знала бурь, ни один ночной костёр никогда не пылал на берегу. Думалось, если и потечёт туман, то непременно с воды, и потечёт, растаивая утром, оставит после себя россыпь желтоватого берёзового листа на поверхности.
Вода в озере была голубоватая. Голубой цвет как бы поднимался вверх и на горизонте встречался с небесной голубизной. Наверное, оголённая звезда на своих лучах давным-давно случайно спустилась сюда. И божественное милосердие рвануло занавес на сторону.
Другой берег просматривался, там, подступавшие к воде ёлки, напитывали воду холодом, там водная гладь темнела.
Одно было непонятно Егору, почему Улия привела его на этот, казалось бы, глухой, берег? Почему свернула с тропы? Почему берега озера не казались высокими, а было такое ощущение, что небо запитывалось влагой отсюда? Правда, не было видно ни одного протока, ни один косматый рукав с небес не был спущен.
Пафос восхищения быстро прошёл. Сколько раз его обманывало ощущение. Проводило на мякине. И ему приходилось жрать мякину, и не один год. А потом разбирался, потом клял себя.
Егор почувствовал усталость в ногах. Чертовски захотелось пить. Он сбросил кроссовки, подтянул штанины повыше, забрёл в воду. Вода сразу принесла бодрость. Набрал в пригоршню показавшуюся чуть тепловатой воду, будь что будет, не отравится, выпил.
Этим как бы неосознанно проделал древний ритуал «возвращения домой», может, одно из могущественных заклинаний. Пройтись босыми ногами по земле, испить водицы, окунуться в ласковую тишину родного дома – это ли не благодать. Родной дом там, где любят. Ни больше, и ни меньше.
Та возникшая особая лёгкость, та особая бодрость, наступившая после этого сразу, как бы приподняли над обстоятельствами. Он понял – дошёл! Он на своём месте. Пускай, нет вокруг тех, кто его любит, но нет и тех, кому он безразличен.
Глаза Егора встретились с глазами озера, с любопытным прищуром глаз неба, и ему показалось, что берег, вода и небо самое лучшее из того, что он когда-то видел. Именно здесь не нужно скрывать свои чувства, здесь он на просвете рентгена, о нём всё-всё знают.
Ни выделываться не надо, ни казаться лучшим. Броситься бы в объятия, да обнимать некого. К воде прикоснулся, воздухом надышался. Осталось заключить соглашение. А с кем заключать? Улия не в счёт. С Улией надо было сговариваться там, за камнем.
Идиотская улыбка, нечленораздельное восклицание: «Ах, я разглядел, ах, я понял!»,- она ничего не изменит. Он слишком безыскусен, чтобы разыгрывать равнодушие. А Улия как-то странно смотрела на него.
Всё-таки, какой удивительный человеческий орган – глаза!
Егор понятия не имел, по каким правилам играют на берегу. Прибрежная песчаная кромка настолько плотная, что следов на ней не оставалось.
- Затопы?- спросил он.
- Затопы!
Слово пробило отверстие. Устремились запахи. Свежий, крепкий, настоянный на смоле и хвое запах елей. Запах болота, запах черники. Запах подгнившей рыбы, кисло-сладкий букет не пойми чего.
Егор что и сделал, так дурашливо подпрыгнул, обрызгав себя с ног до головы. Улия весело рассмеялась.
Егор в этот момент был уверен, то, что он проделал, понравилось духу Затоп. Сам, не понимая чему, тихо рассмеялся от удивительного чувства беспричинной радости. Чистый дурачок перед которым поставили блюдо с пирогом: ешь, не хочу!
Ему было плевать, кто, что подумает. Он не какой-то незаконнорождённый принц. И если кто оговорит, бог с ним, лишь бы в лицо не плюнул.
Беспричинная радость отдавала свободой. Грустно и хорошо. Грустно, потому что у свободы цепь хотя и намного длиннее обычной, но, цепь, она и есть цепь. Не сам пришёл – привели.
Странно устроен Егор: вроде бы он всё отлично понимает, причины появления здесь понятны, тем не менее, ему всё равно было обидно.
А как вдруг здешняя природа подхватит его обиду, ту, что он предлагает? Вдруг доведёт до краха?
Да, нет, где обиду он оставил, там она и лежит. Егор ноздрями втянул воздух. Скорее всего, с равным безразличием смотрит здешняя природа на его нужды. Она и снисходит, она и допускает.
Уползала куда-то отчётливость, падала, как туман, тишина. Падала и расползалась.
Что толку повторять одно и то же, снова и снова7 Что толку ворошить чувства, которых не осталось. Отвратительно играть в жизнь, но не жить.
Кто-то нашёптывал, что всё будет хорошо. Тот уж наверняка знает об этом. Нет смысла уничтожать результаты усилий: не сам шёл, а вели. Не сам приехал в Козульку, а так судьбе было угодно. И в овраг спускался не для того, чтобы встретить Улию. А там, кто его знает. Улия сама проявилась.
Иногда Егору приходило в голову, что поначалу природа создала его для великих дел, на худой конец, в начальники какие-нибудь метила, а в последний момент приняла решение не использовать по первоначальному варианту, расхотелось ей. Но всё ж он получил набор карт из колоды. Получил и место для изменения судьбы. Но, по инерции, от первоначального замысла, сохранилась и потребность маеты. От маеты выросли начатки крыльев за спиной, был готов перевернуть мир, но намерение быстро прошло. Ничего ни переворачивать, ни нагружать себя, любимого, ничем не хотелось.
Улия молчит. Егор перебрал в памяти неудачи и невезения. И от того набора из прошлого внутри поднималась печаль. Неужели она так ничего и не скажет? Неужто не видит, чего ему от неё нужно?
Хотя противоположный берег был виден, но исчезло понимание, где вода переходит в небо, а небо в свою очередь, как излившаяся лава, начинало твердеть, образуя сушу.
Сбылось! Дождь, буря, озеро из берегов выйдет,- а не всё ли равно! Справедливо, несправедливо. Справедливо вообще никогда не получается: так уж всё устроено. У кого-то всё непременно лучше, у кого-то хуже.
Егор заставил себя не думать. Ему так и чудилось, будто за спиной кто-то стоит и заглядывает через плечо.
Напряжённость чувствовалась, она как возникла, так и не проходила, как впал в полубессознательное состояние утром, так и не смог избавиться от собственной благотворительной миссии.
День длился и длился. Егор уставился в небо. Странно, тонюсенькая нитка, связывающая его с жизнью утром, не только не порвалась, а превратилась в канат. То абсолютно был уверен в конченности жизни, ничего ведь не светило, то обнаружил себя совершенно безмятежным. Хотя и голодным, но счастливым.
И плевать, если его сочтут сумасшедшим. Шарик «перекати-поля» и есть просто шарик, переносимый капризным ветром.
Невежество сумасшедшего на руку. В дурашливом состоянии, подняв глаза к небу, только и просить о помощи.  У него было такое ощущение, что всё здесь обладало памятью, всё хранило воспоминания о нём, о его прошлой жизни, и готово напомнить всё до мельчайших подробностей.
Всё-таки, почему Улия свернула с тропы и привела на пустынный берег? Ни веток, ни камней. Стеной позади стоит сухая трава.
Они стоят рядом, отрезанные от всего человечества. Улия – ладно. Но у Егора теснилась жалость к себе, потребность в сочувствии. Благость с небес должна свалиться?
Такое ощущение, что всё это время Егор двигался и совершал поступки как бы в режиме автопилота, бессознательно, скорее, с выключенным сознанием. А как только проблеск возник, Улия, своим присутствием, каким-то образом снова заглушила возможность соображать. Сображка отключилась.
Скорее всего, она хочет что-то выяснить до конца. Что-то предложить. Что? Почему дружелюбная улыбка будит смутную тревогу? Почему поток времени нёс-нёс, всему как бы и радовался, а тут понял, что ввязался в авантюру, какое бы чудо ни случилось, оно не по зубам. Что если время остановят? Остановленное время – тяжёлое испытание, оно множит беспокойство.
Вид такой, будто судьба обрекала его жёсткому испытанию. Он покорился. Плёлся, плёлся сзади, сочувствие искал. Сочувствие теперь не требовалось.
Егора будто надвое разорвали – одна часть тянет назад, в деревню, где будет скоро дымчатый, тихий вечер, а другая упрямо застряла на берегу Затоп.
Всё, что  казалось простым, пока пробавлялся рассматриванием всего вокруг, на деле оборотилось головоломными предположениями.
Не задумывался о цели путешествия, и не наслаждался, но и не унывал. Шёл, сердце было всё время не на месте. Худо-бедно делал вид, что всё нормально.
Егор лёг в густую жёлтую траву, росшую у самой кромки воды, уставился в небо с блаженной улыбкой. Сам он дальше не пойдёт, нужен кому-то, пускай. приходят и забирают. Молчание – стоящая штука, у молчания женское сердце. Молчание завязывает самый странный роман, какой только можно вообразить.
Предложение лечь и ждать чуть ли не смерти, было совершенно безумно. Это всё равно что наблюдать, как в песочных часах утекает время.
Из любой ситуации должен быть выход, причём не один. Это ж как надо себя любить, или не любить, чтобы посчитать себя в безвыходной ситуации? Егор изначально предполагал неравенство людей. Конечно, тот человек, который рядом, он не равен тому, с кем шапочно знаком.
Всё он понимал так: пока видишь – любишь, перестал видеть – забыл. Забыл, потому что другая жизнь закружила.
Со странным физическим ощущением, будто его кто-то тормошит, а надо удержаться, не свалиться в воду, никак не удавалось сладить. Хотелось упереться, не даться. Но выходило так, будто его постоянно отталкивают.
Происходящее, конечно, занимало своё место в копилке здешних историй.  Копилку когда-нибудь потрясут, в щель обязательно выскользнет одна из историй.
Выделить особо минуту, которая наполняла страхом, и не просто наполняла на какое-то время, Егор начинал жить этим страхом, не выходило.
Страх заполнял всю душу, Егор вздрагивал от пустяка, холодным потом обливался, но потом страх заползал в дальний уголок сердца, прятался там, как заяц под кустом, лишь изредка вылезал, чтобы удостовериться, что жизнь теплится. Страх ведь диктует: живи – этого достаточно. Забудь про удовольствия.
И судьба на это же намекала: смирись, не дёргайся по пустякам, заключи джентльменское соглашение, никаких письменных расписок, и она, судьба, поведёт себя более-менее прилично, не станет поворачиваться задом.
Настроение нельзя было назвать радужным. Но и горюниться особо не стоило. Планов никаких Егор не строил. Бесполезно, всё получится не так. Он убедился, что планы приносят только разочарования. План – не спонтанное решение, план загодя обдумать нужно.
Насколько себя Егор изучил прежнего, «нерадужное настроение» должно было бы вызвать у него раздражение, но сейчас ему было абсолютно всё равно. Гори всё ясным пламенем, пусть всё идёт так как идёт. Лишь бы быстрее всё свершилось. Как говорится, шевели ножками, идя на поводу обстоятельств.
Здесь другие ощущения. Всё или ничего!  Здесь то, в чём он хотел спрятаться от реальности.
Дурное слово «всё». Необъёмное. Оно у каждого включает свой особый набор.
Какая разница, какой набор -  лишь бы получить удовольствие, лишь бы иметь шанс, когда почувствуешь, что это не твоё, что заигрался в игру «получить всё», шанс нужен подняться, и уйти.
Живи – этого достаточно. Живи просто как живётся. Ясное дело, Егор не родился в рубашке, или как утверждают продвинутые, не родился с серебряной ложкой во рту, а раз так, то халява не светит, и всего надо самому добиваться. Егор в этом не сомневался. Чего не дано, того не дано.
Ему отвели шанс во-время отойти в сторону. Ему позволили медленно водить пальчиком по линии судьбы. На этом условии его ввели в жизнь.
Егор сделал вдох. Пришедший с водной поверхности ветерок, пропахший не влагой и свежестью, чем ему положено было пахнуть, обдал сладковатой смесью смолы, перебродившего травяного настоя.
В окружающем мире не обнаруживалось никаких разительных перемен: всё было так как и было, ощутимо менялся сам Егор. Менялось его отношение, он становился равнодушным к собственной участи.
Он думал про то, что тех тропок, того перехода, того ручья уже нет, они заглохли, позарастали. Они нереальны. Реально – озеро.
С севера на юг оно тянется, с запада на восток,- про стороны света не думалось, другие слова отдавались в голосе. Даже не слова, а начатки слов.
На всё глядел Егор отуманенным взглядом.
Время удлинить или укоротить – это не в его силах. Перестал чувствовать время – умер. Но именно на берегу Затоп Егор почувствовал чудесное мгновение возможности удлинить изумительное явление утраты способности задумываться о последствиях своих поступков.
Подул снова ветерок. Он ласково прикоснулся к лицу. Он проник в сердце. И не понять было, какие мысли и желания Егор принёс с собой, а какие возникли только что. В мире, законы которого неизвестны, какое-то время лучше побыть серенькой мышкой, тогда многие невероятные вещи станут вполне очевидными.
«Не переживай. Никто не намерен лишать или отнимать мои ощущения. Вмешиваться в дела мира, который непонятен, я не собираюсь. Пришёл, получил впечатления – ушёл».
Один ветерок утихомирился и тут же сменился другим. Названия порывам ветра Егор не знал..
Перспектива стать подопытным кроликом не прельщала.

                88

Не может так быть, чтобы бог от скуки создавал людей одних лучше, других – хуже. Любимые должны быть одинаковыми. По некой форме должны лепиться. Пельменницей. Инкубаторной установкой. Лепить по отдельности – больно затратно. Да и не барское это дело, допустим, лепить своими пальчиками обыкновенного пахаря.
Впрочем, самое важное, так часто бывает, лепится напоследок. И не понять, обмануть себя бог хотел или кого-то другого, когда главное он относил в постскриптум?
Сотворённый из разной глины, разными методами, с различными добавками, один человек портил кровь другому, делая намёк на какую-то романтику. Те, которые выходили лучше, им помощь не требовалась, которые болваны, так они и не подозревали, что кто-то помощь может оказать.
Женщин лепить надо с безнадёжным туманом в головах.  Женщинам  не позволительно думать чётко и ясно. И красотой увлекаться нельзя. Женская красота сковывает, она замораживает жизнь.
Егор зажмурился, закрыл руками уши, потряс головой. Он хотел вытряхнуть из себя всю несуразицу.
Хотелось Егору передёрнуть плечами, растопырить пальцы, как бы заслониться от всего. Никак не избавиться ему, как по штольне он идёт, идёт непонятно куда, углубившись в мысли. Мысли в слова не переходили. Пустоту штольни никакими словами не передать.
Заснуть бы, так Егор утратил способность спать в своё удовольствие. Сидеть, думать о чём-то, или не думать ни о чём – это тоже своего рода сон. И в таком сне он не испытывал дурацкое чувство вины не только перед собой, но и перед всем человечеством. Хотя прекрасно знал, что для человечества он – ноль.
Он мог сравнить себя с бочкой под стрехой, которая долго-долго там простояла. Лился в неё дождь интересов, моросил, ливень хлестал, хотения и желания заполнили бочку до краёв, потом всё начало изливаться через борта. Некому было нарастить борта, некому было подставить пустую бочку под струю. Закисла вода в бочке. Зелень появилась.
Перестало словами изливаться содержание.
Слова – это сотрясение воздуха. Но слова могут пронять, словами можно привести в движение колесо жизни или судьбы… Вот только в какую сторону то колесо начнёт вертеться – это загадка.
Егор вроде бы успокоился, стал прислушиваться к себе. Происходившее с ним походило на сумасшествие, бред, галлюцинации. Перестала существовать грань между «быть» и «не быть». «Не быть» - это ничто.
Глаза закрылись Вокруг всё потемнело, тусклый кружок озера колыхался и расплылся. Егор стал уменьшаться.
Правду ведь говорят, что многое зависит от первого шага. Если сидишь и ждёшь – одна судьба, тут лучше лечь и умереть, нет ничего проще, внушить себе, что со всеми будет неуютно. Если начал действовать – всё закрутится удвоено, совершенно особенным образом, и всё станет в конце концов проще простого, и, как вариант, почувствуешь дружеское плечо рядом.
Положиться на своего хранителя, здорово. Куда бы ни занесло, друг всегда придёт на помощь. Друг – тебе, ты – другу.
Но пока Егор чувствовал себя одиноким. Заблудившимся, в какую сторону ни пойди,- везде навредит себе.
Егор не понимал, где находится, что ждёт впереди, сон это или не сон, но ни горечи, ни досады не возникло. Тоска по несбывшемуся – это да, она была.
Маета – она разрывала на части: события последнего дня выстраивались в вереницу, мысли занимали свою нишу, действия выписывались по графам – полезные, бесполезные, вредные. Егор то ощущал прилив силы, то смертельная усталость делала беспомощным, и всё это слипалось в ком, который сначала ворочался в голове, потом сваливался к сердцу.
И всё длилось секунды. Секундная мысль, а жизнь прожита в несколько лет. Мысленно он хотел невозможного. На секунду показалось, что перестал видеть.
Тоска набухла.
И пожаловаться некому. Взрослому мужику жаловаться какой-то там девчонке,- он не побирушка, которого утешить копеечкой можно.
- Попался, голубчик?
Егор отшатнулся. Словно его ударили.
- Я ничего не знаю…
- Пораскинь мозгой… Сообразишь – потолкуем…
В первый момент, как увидел Улию, надежда появилась. Надежда – штука двоякая, прибавляет силы, и в то же время, делает глупее, потому что для достижения близкой цели чем-то можно и пожертвовать. Вроде как и терять нечего. Надежда часто водит за нос.
Везёт, не везёт – любая чёрная полоса рано или поздно заканчивается. Главное – так распределить силы, ухитриться дожить до того момента, когда начнёт везти.
Нет. не выбраться самому из всего. Все шансы к чертям собачьим.
Стоит почитать сказки, в конце каждой сказки пьют мёд и пиво, и герой обязательно получает красавицу. Лягушкой ли она была,  лебедью, Несмеяной или Золушкой, без разницы.
Послышался смех. Смех – самое верное оружие самозащиты.
Заломило суставы. Ломота проявлялась то в одном месте, то в другом. Потом заныла поясница. Боль надвигалась со всех сторон. Она вот-вот начнёт грызть его, как стая крыс.
Приключения на свою задницу нашёл. Приспичило, в игольное ушко готов пролезть.  Сказка ощущения ввела в особое состояние. Это состояние невероятную силу духа готово изнутри вытолкнуть, осталось только ждать повода применения её на практике. Случись что, Егор случая не упустит, он ни на секунду теперь в этом не сомневается.
Самое удивительное, что в его положении не было никакой разницы, где находиться. Там чужой, здесь не свой. Лишь бы не пропало ощущение, что живой. Всё остальное – приложение к судьбе. А любое приложение даётся взаймы, делает должником. Должнику лучше хранить молчание: слово в себе, и слово высказанное вслух,- отнюдь не одно и то же.
«Не суетись,- предупредил себя Егор.- Смотри в оба, востри уши».
Перед ним  встало лицо Улии, сидевшей на камне.
Внутри будто окаменело. Он увидел, как Улия пересекала круг света.
Всё не отнюдь одно и то же. Минута до того как принял решение, длиннее минуты, когда он отправился я в поход за приключениями в другой мир. Тогда не только минута делалась короче, но и расстояние, проделанное за эту минуту, представлялось значительным.
Тишина обрушилась на Егора. Жуткая мощь у тишины. Она поднималась от глади воды, тишина высвобождалась вместе с шелестом из снулой травы, она вытекала из облаков. Вал тишины полз с противоположного берега. Короче говоря, тишина появлялась отовсюду, как будто являлась основной и единственной составляющей Затоп.
Мир сделался пустым. Пустота – страх. Страх – одна из особенностей перерождения Егора. Страх – крыса. Страх – червяк. Червяк селится внутри безликой массы ощущений. Червяк страха не думает о том, что его раздавит нависшая сверху масса, а коль эта масса – тишина, поражённая гнилостной болезнью немоты, то тишина становится вездесущей хозяйкой.
Никому не дано почувствовать границу перехода из одного состояния к другому. Было замешательство до того, оно перешло в растерянность после того. Между тем и тем тождественность физического слияния.
«Я просто не мог поступить иначе. Это в моей натуре. Я не могу пойти против своей натуры. У меня нет другого выхода».
Цель приближалась, но так медленно, что вершина этой цели не просматривалась. Вершина была не слишком далеко. Настанет час, и вершина покажется на фоне вечеряющего неба.
Улия потянула Егора за рукав.
- Егор, да проснись же. Егор, наш род выбрал всё, что можно выбрать в Козульке и окрестных деревнях. Лучших мы приманили.
Егор перестал владеть собой. Страх прошёл, в мозгу зажглась лампочка.
 - Перед тем как уйти каждая из наших женщин должна была унести в себе жизнь. Кто заполучил жизнь, они уже далеко. Из-за этого и нет вокруг никого. Я да дедушка остались. Дедушка, потому что он знает нужное заклинание, которое закроет окончательно проход. Если бы я сказала об этом у камня, ты ни за что не пошёл бы со мной. Каюсь. Ваш мир ждут большие перемены. Большие разрушения. Война будет или что, я не знаю. Вы от самобичевания, от вседозволенности, от желания иметь все и ничего не делать передерётесь. Поэтому наши старейшины приняли решение уйти. Лучше уйти заранее. Для нас трёхдневный проход открыли.
Егор остолбенел, впитывал невнятные обрывки мыслей. В мозгу они звучали по особому. Погружение закончилось, он начал всплывать на поверхность. Каким-то странным образом он ощутил себя внутри совсем иного мира. Капсула мира стала другой.
Ряд иллюминаторов. Над одним ряд цифр – 36966. Номер ярлыка крысы Егора. Сквозь выпуклую поверхность можно разглядеть лица. Мария, Константин с оттопыренными ушами, посвящённый в некую тайну. Смешно, наверное, будет выглядеть крыса, если на неё надеть каску, нагрузить ружьём, и заставить маршировать по плацу?
Егор ощущал вибрацию. Что нужно делать при первых толчках землетрясения, - бежать на открытую местность, бежать от воды, чтобы волной не захлестнуло.
Егор не мог припомнить свои первые предположения, и были ли таковые на самом деле.
Обоюдоострое состояние. Кто-то испытывает радость, и он должен переживать такое же чувство, кто-то страдает, и его уныние ни с чего посетило.
- Опять двадцать пять!  Не мне, а Константину надо говорить о вседозволенности. Он помешан на слежке и доносах. Он с радостью куда надо звякнет. А,- махнул Егор рукой,- ты всё равно о Константине ничего не знаешь. Да и неделя, как он исчез…Слушай, может его предупредили? Может, он с вашими ушёл?
- Не болтай ерунду. Пучина болот юрского периода с его призраками вам недоступна. Граница вашего мира – до двух метров вглубь. Константина знаю, видела. Он отработанный генотип. Никакого интереса. Запил он опять.
- Не всё ли равно: опять или снова? А я не отработанный материал?
- Ты?  Ты мне нужен.
- Вот спасибо, вот обрадовала. Попользуешься и оставишь подыхать на берегу Затоп. Мне одному в Козульку не выбраться.
Тем не менее, Егор почувствовал, что он есть, что его любят, пускай, как любят дерево в саду, но, тем не менее, любят. Никакой подавленности. Открылась неожиданная возможность возврата к истоку. Что-то можно выторговать. Что-то предложить.
Но цифры Егор ненавидел. Он не дружил с ними. Слова в какой-то мере на язык легко приходили.
- Без обиды, Улия, с тонущего корабля крысы бегут первыми. Ваш род уходит, Константин сбежал, моя Мария тоже лыжи сделала. Все к чему-то готовятся, все предупреждены, один я в неведении. Мне чего делать? Воевать-то, вроде бы, не с кем? Да и я такой, что в плен сразу сдамся. Выберу страну, где живут посытней, и лапки кверху. С Америкой, что ли, война будет? Ты говоришь, что ушли все? А женщина? На камне сидела женщина, я не мог ошибиться. И перед нами, когда шли по тропе, через тропу кто-то переходил. Значит, не все ваши ушли. А чего, защемят дверь перехода палочкой, или натолкают в замок гвоздей,- и всё. Пропускай, да собирай бабки. Значит, ты меня бросишь? Мавр сделал своё дело, мавр не нужен больше.
- Про женщину – это правда, не врёшь?
- Зачем мне врать? Я и так влип в историю. По уши. Слушай, может, то твоя соперница? Может, я ещё кому понадобился? Ты привела, а воспользуется кто-то другой? О тебе я хоть какое-то представление получил, а если попаду в руки маньячки?
- Циник ты, Егор.
- Что за сделка предстоит? Диктуй условия. Моё условие одно – ты должна возвратить меня назад.
- Называй происходящее, как хочешь,- едва ли не сердито ответила Улия, брови её приподнялись – одно раздражение и беспокойство.
И тем не менее, в глазах Улии читалась смесь удовлетворения и жалости; по крайней мере, именно это Егор прочитал на её лице. И из-за этого почувствовал приступ злости.
- Зачем ты меня тащила сюда? О сделке можно было договориться возле ручейка, на мху?
Улия откликнулась на его слова с заметным опозданием, как будто задумалась над ответом. Ответная реакция имела место, доля секунды между вопросом и ответом.
- Ты же хотел добраться до Затоп.
- Мало ли чего хочется…Мне сейчас хочется оказаться за камнем. Ничего сверхъестественного в ваших Затопах нет. Озеро как озеро. И рыба, наверное, есть. Может, и ящеры юрского периода живут. Как назад идти? Ты же меня не выведешь. Я понял, люди вам нужны для подпитки. А потом  убиваете? Где-то читал, паучихи есть такие: оплодотворилась, и сожрала самца. Только, понимаешь, Улия, я не половой гигант. Что ты во мне нашла?
- Тебя, может, и стоит сожрать, как ты говоришь. Я в твои глаза несколько раз заглянула, знаешь, ничего не нашла, кроме темноты, словно в пещеру заглядывала
- Страдаю и плачу,- съёрничал Егор.- Ни одна душа на всём белом свете не может мне помочь. Неужели по принципу отобрала: на безрыбье и рак рыба? Я не рак. Это хорошо, что темноту во мне увидела. В темноте легче обтяпать стрёмные делишки.
- Это не главное.
Улия снова окинула Егора быстрым взглядом, казалось, заметила нечто такое, что уменьшило возникшее было её сомнение.
- Стоя на краю могилы, нечего рассуждать, что главное, что нет. Я – это не я,- проговорил Егор. Ответы Улии, лаконичные, выглядели несколько странно. Егор боялся сказать что-нибудь несуразное, невпопад, вызвать гнев.
- Я думаю так, ты, Улия, моё тело оставила за камнем, а сущность перевела по проходу. Без тела я никто. Знай же, я люблю всех вместе, и никого каждого в отдельности. До каждого в отдельности мне не дотянуться.
- Тебе и нечего пытаться дотянуться. Будь доволен, что порог переступил. Напихали в тебя хламовой ерунды. Хлам имеет одно свойство – он произвольно удваивается. Диагноз твой – переутомление.
Егора будто заставляли делать то, чего он не хотел, его лишили права голоса, как тут не прислушиваться и приглядываться?
Время выстлало душу опавшей листвой хотений. Его начало окружать что-то новое. пока не оплело своей сетью привычек, но уже поразило. Жизнь начала казаться необычайно свежей. С редким ощущением свободы.
Всё это не надолго.  Кто-то посчитал, что решение найдено.
Решение. Какое там решение. Егору надо ухватить то, что ускользало.
Вертелись фразы. А ухватить не получалось…Бог знает, что ухватить надо в первую очередь.
Бывают такие минуты, когда нет ни мыслей, ни чувств. И не понять. где сам, без мыслей, без чувств, в эти минуты.
Инстинкт куда-то толкал. Инстинкт гонит птиц на юг, инстинкт поворачивает корзину подсолнуха к солнцу.
Егор опирался на соображение о тщетности действий, о первенстве мысли. Он изобличал, он клеймил не понять кого. Муравей, который копошится среди подорожников.
Пятьдесят глаз надо иметь, чтобы всё видеть. Но и пятидесяти глаз не хватит, чтобы уследить за одной женщиной.
- Кто я? Человек? Некая субстанция? Шарик? Зеркало подайте. Говоришь, хлам удваивается. Понял, меня к категории хлама отнесли, я должен удвоиться. Но, к вашему сведению, у меня дочка есть. Следовательно, удвоение произошло. Вам не удвоение нужно, а слияние. Не слышу ответ?
Целую вечность никто, кажется, слова не проронил. Шлёпались, стукали, шептали и шикали волны у берега.
Глядел и глядел Егор на воду. Глядел на что-то смутное, едва уловимое, как на тающий дым из трубы. Прогорело нутро. Распались рамки своего понимания. Не хватало сил выйти за свои рамки понимания. Тут возмущайся, кричи, доказывай – всё бесполезно..
Теперешнее Егору надо принимать как данность. Не обязательно разговаривать. Хорошо бы знать, что его мысли текли в лад с мыслями Улии. Никаких вопросов не надо.
- Я на всё готов.
Улия, казалось, отмахнулась от предположений Егора. Она отмахнулась, даже не попытавшись понять смысл Егорова высказывания. В ней стало проявляться что-то более странное – торопливая холодность. Время, казалось, её поджимало.
То, что было до этого, разговоры, переход – это было предсобытие, неважным, важно было то, что Улия пока не говорила.
- Я понял, ответ на все вопросы даст твой дед. Веди к нему.

                89

Дураком выглядел Егор Ожгибцев. Причём дураком не просто, а набитым дураком, отягчённым всеми достоинствами дурака. И среди дураков есть своего рода пришельцы-инопланетяне с заскорузлым комплексом правды.
Плешь берега, куда Улия привела Егора, была покатой. В трёх-четырёх местах росли корявые лиственницы. Метров сто отделяло это место от первоначального выхода к Затопам, но как разительно всё отличалось.
Если там на воде был полный штиль, если там полянку обступала заросль сухой травы, и из-за этой травы, словно с трамплина, ветер перескакивал к противоположному берегу, рябью не тревожа воду, на жёлтом песочке следов его проделок не оставалось, то здесь открытое пространство, казалось, жило по собственному закону.
Вода на этой половине Затоп была намного черней, она создавала иллюзию ночи. Берегу некуда было падать, он сползал в воду. Ветер, бог его знает, откуда сваливался, скорее, он опрокидывался от противоположного берега, он рвал воду резкими шквалами, отчего нагонная, всклокоченная волна, захлёстывала берег. Кривые волны блуждали у кромки.
Место первоначального появления Егора у Затоп можно было назвать и предбанником, и сенями входа в избу. И приёмной начальника. Секретарша с первого взгляда определит, можно пропустить, или стать стеной на пути непрошенного визитёра.
Егора пропустили.
В эту минуту он испытал на себе весь смысл выражения «камень упал с души». Ему в один момент стало легко, он мог бы взлететь.
Тишина в прошлом волнении здесь не была пустотой. Тишина была окрашена в разные цвета.
Егора что поразило, ему показалось, что всё прислушивается к его шагам, к каждому движению, всё что-то ждёт. Но это ждущее начало совсем не страшное, не такое, как было у порога, или у камня. Да и когда сидел вечерами на крыльце, ждущее начало там тоже было не таким.
Под одной из лиственниц хорошо бы развести огонь, чтобы дымные мягкие языки костра высоко поднимались, и, опав, сутулясь, поползли бы к воде. Хорошо сидеть у потрескивающего костерка в тишине покоя. Сидеть, разглядывая отражение в воде отражения звёзд.
Ничто, наверное, не угнетает так сильно, как моменты существования вне времени. Силы и сообразительность тают и утекают в никуда.
Возникло такое чувство. будто он знаком со всем этим и нет ничего ближе и роднее берега озера. Он встретился со своей мечтой, и отныне всё пойдёт хорошо. Ему вдруг стало наплевать на все приличия и на соблюдение каких-то дурацких церемоний.
Внезапно Егор осознал, что Улии нет рядом. И, казавшееся «хорошо», потеряло привлекательность.
Улия только что была рядом,  вот её нет. Зато на склоне из ниоткуда проявилась фигура сидящего в задумчивости старика. Егору ничего не оставалось, как подойти и сесть молча рядом.
Пепельное лицо старика было хмуро. Покрыто, подобно воде в ветреную погоду, рябью морщин. Старик, казалось бы, рассеянно уставился в пространство перед собой, и только ему одному было известно, куда именно.
Что он видит?- погадал Егор.- Что думает? Что он так пристально, старательно, так молчаливо ищет?
- Долго же ты собирался,- проговорил старик, не поворачивая голову в сторону Егора.- Умереть и воскреснуть можно было за это время.
- Куда собирался?- непонимающе переспросил Егор, машинально принимая позу старика: поджал ноги по-турецки, выпрямил туловище, чуть закинул голову назад.
- Сам знаешь, куда.
Егору хочется сказать, что он вообще ничего не понимает в происходящем, что было желание дойти до Затоп, он дошёл, но всё не таким оказалось. И он не сам дошёл, а его привели. Приготовили к встрече. Вместо этого Егор спросил:
- Мне сказали, что вы всё можете…Ветер надоел.
Ничего не говоря, старик встал, развёл руки в стороны, затем сложил ладони у груди, что-то шепнул. Ветер стих.
- Зелёное, синее, рябь – притязанья на что-то.
- Человек, умеющий жить, не должен замечать бега времени.
- Я давно запутался: живут живые, или жизнь – это прерогатива мёртвых?
- Мёртвые не могут умереть.
- Несчастье, значит, должно пробудить в человеке сочувствие и доброту? Несчастье развращает только слабые души?
- Слабые души хвалят всё то, что красиво, но их сердца равнодушны к красоте. Лишний раз они пальцем не пошевельнут, чтобы защитить. Искать – это значит, пробовать. Опыт приходит со второй попытки, если вторая попытка не исправила ошибку первой, то лучше забыть…
- Что забыть?
- Любовь.
- Как это?
- Решение, исполнение которого откладывается, удачу не сулит.
- Ничего не понимаю,- сказал Егор.
- Ты бежишь от прошлого. Действие заменил размышлением необходимости.
- И?
- Сердце, закрытое для сильных страстей, имеет одну особенность, оно склонно упиваться страстями мелкими. А мелочь сквозь отверстия первой просыпается. Сдержать мелочь может только смерть.
- И  что, моё призвание возвеличить меня в собственных глазах?
- Пора! – вдруг сказал старик.
- Что – пора? Какому подвигу время?
- Ты, Егор, ждёшь не дождёшься, когда неопределённость окончится. Ты топчешься вокруг пропасти, которую никакими размышлениями не исследовать.
- Что, я один такой?
- Да не один! Напрасно ты стараешься уединиться и найти пищу в себе самом. Разнообразие необходимо. Беда твоя, что ты много желаешь, а радоваться полученному не научился.
- Меня, что, научить радоваться, сюда привели?
- И для этого. Одно через другое осуществить нельзя.
- С этого места поподробнее,- Егор ввернул первую пришедшую на ум фразу из милицейских фильмов. Там она всегда выглядит глубокомысленной.
Ничто, казалось, не выживет, не выстоит в этом потоке вопросов, в этом паводке тьмы. Тьма непонимания лезла в щели, плыла на гребне волн, затопляла окрестность. Пора бы ей уняться. Всё прочее пусть пропадает пропадом, должны остаться Егор и старик.
Внезапно он услышал голоса – вскрикивающие, восторженные, увещевающие – и среди гула голосов внезапно прорезалась незнакомая, щемящая нотка.
Впервые он ощутил себя если и не счастливым, но, по крайней мере, не несчастным. Особый луч солнца согрел сердце.
- Все суждения лживы. Особенно те, что в молодые годы сложились об своей исключительности.
- Я с этим согласен. Мечтания ничего хорошего не давали. Мечтаешь ведь машинально, заранее заученными словами. Я понимаю, что недостаточно чувствителен, чтобы по-настоящему оценить людей, недостаточно умён, чтобы понять происходящее. Но ведь и не совсем дурак. Замыкаясь в себе, я страдал.
- Это плохо, ты был не в состоянии привязаться ни к кому, и не хотел большего.
- Хотеть-то я хочу, но не знаю, чего хочу.
Егор тряхнул головой, как застоявшаяся лошадь встряхивает гривой, прежде чем переступить порог конюшни.
- Человек предполагает,- так у вас говорят,- а бог располагает. Бог две тысячи лет живёт, в мы, наш род, сотни тысяч. Не может одновременно царить мир и идиллия. Люди делятся на четыре группы. На просто людей. На тех, которые не могут жить без своего прошлого. На тех, которые признают только настоящее. Есть ещё группа, которая ни в прошлом, ни в сегодняшнем не видит ничего хорошего, она строит будущее.
Старик замолчал. Свет как бы померк, стало темно. Так темно, что происходящее стало Егору казаться сном. Он пощупал себя. Чем невозможней было происходящее, тем острее было ощущение наслаждения им. Усиливалось предчувствие, что что-то непременно должно произойти. Сердце трепыхалось в груди, как сумасшедшее.
- О трёх группах: которые не живут без прошлого, которые живут настоящим, которые отрицают всё, кроме будущего, я более-менее осведомлён. Уважаю тех, кто за честный труд, принимаю мечтателей, не от мира сего, чту тех, кто построил то, чем мы теперь пользуемся. Они заслужили доброго слова. А кто такие –«просто люди»?
- Просто люди – люди без желаний. Они просто живут, как трава, у них отсутствуют полностью странные желания, прихотью живут.
- Захотел – напился, захотел – убил, захотел – отправился странствовать? И я, по-вашему, такой? Что, мы-такие, просто люди – пришельцы-инопланетяне? Дураки, представители особого типа? Ловкачи-приспособленцы?
- Огня нет в вас.
- Чёрт ногу сломит в этой градации,- буркнул Егор.- По мне, так в человеке разумном все четыре группы есть. И водку когда-никогда выпить надо, и помечтать, и что-то вспомнить, и съездить, куда ни шло, не возбраняется. Все мы родились для чего-то. Только в чужую кашу лезть не следует.
Хочешь жить – научись утираться. Плюнули тебе в морду – утрись. С достоинством, с удовольствием. Забудь про интеллигентские четыре слова на «с» - сострадание, сопереживание, сочувствие и совесть. Без них жить легче. Плевать! Припеваючи жить надо, по возможности, припеваючи.
После этих слов старик чуть повернул голову в сторону Егора. Егор же ждал, что ответит старик.
- Переменить табличку на доме, не значит переехать.
- Не согласен, если переодеваешься в новый костюм, то на чуть-чуть всё одно меняешься. Нет вечности. Всё требует обновления. Любовь – культ, жизнь – культ. Правила – и культ, и догма. Даже дураки ищут совершенство. Чувства идут от ума, они поддаются анализу, их можно разложить, освободить от примесей. Всё имеет пределы. Главное, не чувствовать себя сиротой.
Егор говорил, сам не понимая, что произносит. Он стал болтуном, как худое ведро, в нём слова не держались Слова сами собой приходили на ум, складывались в строчки. К себе Егор не прикладывал сказанное. Он не ощущал своего совершенства. Будь у него достаточно веры, у него досталось бы силы замолчать. Но веры не хватало. Ничто не могло открыть глаза на его заблуждения. Настоящее его оскорбляло, будущее – страшило, прошлое сделалось как бы неведомым кошмаром. Кошмар-желание съедало Егора. Врождённая потребность прояснить и уяснить, удержу не знала.  Говорить вынуждал своим молчанием старик.
- У меня были высокие помыслы, в детстве о чём только не мечтал. И всё коту под хвост. Моя маета – это попытка смыть первородный грех, запятнавший одну из прошлых моих жизней. Земля – место очищения грехов. Знаете, я уяснил, что я так ничему и не научается.
Точно, то о чём говорил Егор, актуально где-нибудь в сумасшедшем доме. Бессмысленные слова о поддержке и утешении, неизвестно кому высказанные, есть ничто. И после этого ничто, хорошо бы прибегнуть к испытанному средству от всех скорбей, недомолвок, обличений – опрокинуть пару стаканов спиртного, и забыть, к чёрту, умничанье. Вполпьяный трёп содержательнее, никогда не надоедает.
Мрачная логика придурка-вылупка годилась лишь для абстрактного, душевнобольного мира. Егор не деятель, не покоритель. Пускай, тот, кого хлебом не корми, а дай совершить потрясное открытие, выпендривается.
- Твоя, Егор, миссия, помочь продолжить нам жить.
- Нам!- Егор хмыкнул, подпольно-заговорщицким голосом спросил.- Чем «нам» заслуживает лучшее? Мне ни в чём никто не помог, а я кому-то обязан? Значит, я должен поставить на себе крест и полюбить всё человечество? Я не могу любить всех. Рук не хватит обнять. Не верю, что всех можно любить.
- Но ты же прошёл коридор.
- Какой коридор? А! Коридор перед порогом? Узкий, без окон, тёмный. Прямой, с зигзагами. Да, меня провели, как телка, по коридору. Кстати, а где…
- Дай руку, Егор,- сказал старик. Голос у него стал скрипучим и невнятным. Егору захотелось загородиться от старика, и от голоса, и от взгляда. Впервые в жизни просьба показалась странный, обязывала к чему-то, вынуждала.
Егор машинально-послушно протянул левую руку. Протянул бы правую руку, пришлось  бы повернуться к старику лицом. Левшой Егор не был, но машинальность, автоматизм подсознания делал всё правильно – магия через левую руку тайны открывает.
Егор просто сидел и смотрел перед собой. Озеро, противоположный берег, лиственница, полоски жёлтого и чёрного песка.
Ходившие по кругу облака, выстраивались в крышку плотного кольца над гигантским чайником. Круглая пимпочка, голубовато-синего цвета, с земли казалась украшением из драгоценного камня, сапфира, что ли.
Егор подумал, что сквозь отверстие в пимпочке, из кипящей жизнью земли, души вытягивают.
Бред. Что делалось сбоку, Егор не видел. Он лишь физически ощущал, что выцветшие глаза старика внимательно его ощупали, что умозаключение сделано, что его небесная картотека для старика не тайна, что старик листает страницы, перекладывает карточки, тасует их, как какую-нибудь колоду карт – все факты, все слухи, все бредни, в чём участвовал, где состоял, как, почём, в каком виде - расклад для него понятен.
Старик умел повелевать погодой, ему подвластны прошлое и будущее. Он может ввести в психоз, и в полубредовом состоянии, как миленький, начнёшь выкладывать свою подноготную.
«В глазах старика, я – преступник,- думал Егор.- Как отнестись к тому, что он скажет? Даст разрешение или не даст?»
Разрешение на что?
Но, что именно, Егор не спроста подумал о разрешении.
Пережитое и прожитое не враз осознаётся. Время должно пройти. Пока всё уложится в голове, пока очерёдность установится. И не резон, что главное подадут на просмотр первым.
Наверное, нервы у Егора были на взводе. Конечно, последние дни изменения густо шли, переварить нормальному человеку такое не под силу. Несвязные подозрения роились в воображении.
Боязнь и любопытство. На задворках понимания, факт того, что есть люди, от которых стоило бы держаться дальше, существовал. Кто-то отвращение внушает, кто-то робость, к кому-то, наоборот, тянешься.
Ради чего всё? Егор – дерьмо, по сути, он никому не нужен, кроме самого себя. На кой чёрт тогда пыжиться? Начали приходить в голову стрёмные мысли – залей в себя порцию горячительного, ничего ведь не изменится в мире, листок на дереве не шелохнётся.
- На твоей ладони знак неба,- дрогнувшем голосом проговорил старик.
От этих слов Егор пришёл в себя. Лицо старика, правда, было словно в тумане, но собственная ладонь Егора, слава богу, отмытая озёрной водой от грязи и касаний стен галереи, была абсолютно чистой. В том месте, по которому старик водил пальцем, не было даже линий.
Из Егора хиромант никакой. Сколько раз сверял рисунок на странице книги с рисунком своей ладони,- никакого сходства. Звёздочки, точки, узлы, линия Жизни, линия Судьбы, отметина Проклятия – всё тёмный лес. Из абсолютно необъяснимых событий, которые можно посчитать, как чудеса, сообщение, что на ладони какой-то знак неба – это одно настоящее, стоящее, проткнувшее насквозь, оповещение.
Оповещение достаточное, чтобы о нём помнили после Егоровой смерти.
- Ты успел,- сказал старик.
- Куда? Вы говорите приятную вещь, но мне почему-то не по себе.
- Ты успел,- повторил старик снова.
Впору было грохнуться в обморок. Оказывается, ему нужно было куда-то успеть. Вскочить на подножку последнего поезда в последнем вагоне. И он успел, и тень успела.
Егор снова уставился на старика, который, сказав «а», продолжил множить чушь. Если такой особенный Егор, то почему в Козульке это не ценили? Если в него кто-то перевоплотился, то он к бедам Егора ещё и свои беды добавил, какая от этого польза?
Забавно, внутри должен произойти переворот. Егор проанализировал свои ощущения – ничего подобного, отрицательно покачал головой. Он был в полном порядке, без излишеств. И самочувствие, и настроение, и возможность – всё прежнее.
Егор перевёл взгляд на озеро. Мелкая зыбь, бывшая у противоположного берега как бы полоской суши, вдали начала сверхъестественно дыбиться. Что-то создавало нагонную волну. Будто прорвалась где-то вверху дамба, и водяной вал пополз в их сторону. Самое время было подниматься на ноги, и бежать к горной цепи, спасаться там на вершине сопки.
Тем не менее, Егор никуда не побежал. Он чувствовал себя спокойным и опустошённым. Мир вокруг, не считая старика и куда-то запропастившейся Улии, был самым пустынным. Люди покинули эти места давным-давно, причина, по которой они это сделали, не волновала.
Способ реагировать на происходящее у Егора отличался от предсказуемой реакции большинства людей. Он как-то без дрожи принимал меняющийся покой, без сожаления расставался бы с людьми, и ещё подумал бы, стоит или не стоит впускать в свою жизнь новое.
Приближение перемен он ощущал по сладкому трепету, невесть откуда нахлынувшей волны. И с противоположного берега озера уже пришла дрожь воздуха.
Хорошо Егору стало, как ни дико это звучало. Ветер не портил настроение, претензий никаких.
Казалось бы, что тут такого? Встретились два человека. По делу. Сидят, перебрасываются фразами. Несомненно они симпатичны друг другу. Почему же чувствуется заноза внутри? Оговорки и недосказанность.
Мысли возникали в голове и тут же вылетали. Что имел в виду старик, когда сказал, что он успел?
Он успел. На подножку последнего вагона последнего поезда не сам заскочил, а его втащили. И проводник между мирами был – Улия. Значит, он всего-навсего – гость. И поступает не согласно приказа, а по приглашению. Гость, правда, с собой подарок приносит. Раз Егора не предупредили, то и подарка не будет. Но ведь Улия прямо сказала, что все женщины ушли с вложениями.
Слова про вложения резанули Егора в той последней фразе. Но  он пропустил мимо ушей несообразность слов.
Доверяют ему, не доверяют, а какая разница? С лёгкой обидой он испытывал удивление. Соль в том, что теперешняя странность не будет реальностью наверху.
Небо царапали макушки лиственниц. Нет-нет да и чудилось, что сверху подмигивает звезда. Что за силы, зла ли, добра, привели Егора сюда?
Каждый день выдирал из календаря листок, не просто листок, а выдирал прошлый, прожитый день. Комкал его. Докомкал до того листки и дни, что осталась одна маета.
Деревья качаются, плывут облака. Не хочется Егору быть на виду у всех Особый в мире порядок; есть различия, есть деления, есть грани. Ветви оплела паутина, на ней водяные бусины, капли белого света. Тень не распласталась, она как бы опёрлась на траву.
Предчувствие полностью овладело Егором. Он поспешно закивал, соглашаясь со всем, всем видом своим давал понять, что ждёт продолжения.
Прогулялся, посмотрел мир. Не герой он, чтобы встревать в битву. Про Род Крыс он никому не заикнётся. Нет такового. Если и был, то все ушли.
Старик и Улия,- они ничем от людей не отличаются. Когда уходят, за посетителем нужно закрыть дверь, засов задвинуть. Его и привели для этого. И ещё для чего-то. Жаль, не предупредили. Надо было дорогу помечать.
Приступа виноватой почтительности не было, ничего такого особого в голову не приходило. Егор рассеянно озирался по сторонам.
Старик, кажется, не ждал никаких объяснений. Вроде бы, обыкновенный, и одет по сезону – что-то вроде малицы на нём, и седые волосы, с желтизной, на капюшон спадают.
Конечно, что-то настораживало в его лице, отчего-то ощущалась потребность внутренне быть готовым ко всему, тут не до ёрничества.
Два слова сказал, и полное превосходство, жест проделал – и у Егора возникла потребность объясниться.
Сидеть и пенять на себя самого,- а толку? На зеркало нечего пенять. В колодец плевать поздно. Мерзкий старик мог сделать с Егором всё, что угодно.
Ощущение, что Егор перебежал дорогу на красный свет, и к нему направляется милиционер. А за ним едет установка с полным набором: и гильотина, и виселица, и дыба. И палач в красной рубахе с топором стоит возле плахи.
Беззащитен Егор, абсолютно беззащитен.

                90

- Подожди,- сказал Егор себе.- Главное в чём?
Старик молчал. Его молчание, так казалось Егору, затянулось. Такое молчание никогда само не кончится.
Исправить ничего уже нельзя. В кино только исправляют. Никак не получалось выкинуть из головы навязчивое видение: прежде что-то произошло или сейчас происходит? Розовая подкладка жизни тускнела.
Замечательное настроение Егора незаметно подёрнулось пеленой смутных сожалений. Егор не понял, то ли голос раздался в его ушах, то ли голос послышался сразу со всех сторон, то ли никакого голоса не было, а усиленный мегафоном шёпот перекрыл все звуки. Сам ли он сказал, кто-то, посредником, презрительно передал его вопрос кому-то,- он никогда не сможет переломить ход происходящего.
Голос смолк. Минуту, целую вечность не было слышно ни звука – только какой-то шорох, словно плёнка в магнитофоне отматывалась назад, чтобы снова воспроизвести те же слова.
- Ты смешон. Тебе надо бежать. Ты всю жизнь бежишь. Ты – мёртв.
- Мёртвым всё равно,- кто-то напомнил Егору.
- Мне не всё равно. Мне нужно больше, чем всем остальным.
Может, никаких слов и не было, то шуршал ветер, по высохшей траве ползла змея судьбы-гадины.
Неизвестность напрягала. Нет бы сначала предложили посмотреть, полистать страницы книги – судьбы, что по тому или иному поводу думали до него, что получилось, хорошо или плохо. То-то ведёт туда, это, наоборот, заводит в тупик, а вот такой поступок – очень даже и ничего, желателен.
Никаких, заранее обдуманных поступков, Егор не припас. Не было перед глазами перечня, что хорошо, что плохо. Шуршала в траве змея судьбина-гадина, значит, укусит.
 Мало, мало в детстве наказывали, мало было уроков по выживанию. Не научили толком огрызаться, не научили сразу давать сдачу. Один – два приема необходимо иметь в запасе, чтобы вовремя спастись бегством. Не приготовили к настоящей жизни.
Кого жалеть, себя или жалеть неумех родителей? А те в свою очередь претензии должны предъявлять к своим родителям, те – к своим. Прадеды – к прапрадедам. В конце-концом, виноватым окажется ничего не разумеющий микроб. Может. он из этого оврага выполз?
От стиснутых зубов на щеках рельефно выделились резкие скулы. От возникшего напряжения, стремительно схлынувшего, сделалось не по себе.
Нет, жизнь. чему-то научила. Старый мир взрывать не надо. Егору не до революций. Не ходил и не будет ходить с бомбой в кармане. И сопли на кулак наматывать не стоит. Плохому существует эквивалент хорошего. Без острых переживаний жизнь не мила.
Острые переживания, тупые,- какая разница? Если нет выбора, то и нечего хлопотать. В овраге природе не до человеческих хлопот.
Егор попытался выровнять дыхание. Он глубоко вдохнул так, что закололо в груди. Подумал, чем больше воздуха пропустит через себя. тем меньше он будет отравлен. Что тяготит, то пропадёт.
Было достаточно светло. Нерешительное осеннее солнце грело и светило. Воздух был свеж, но от такого холодка озноб при всем хотении не пробьёт.
Настроение менялось ежесекундно. Егор почувствовал огромное облегчение, как будто что-то изменилось. А изменилось одно, он, вроде бы, стал нужен. Толком не понял, почему и для чего, но не понимать происходящее стало нормой для него, по крайней мере.
Осенняя холодная вода плескалась рядом. Плескалась и внутри его, уволакивая куда-то.
То ли кто-то сказал, то ли сам подумал, но Егор подумал о том, что теперь придётся всё решать самому.
- Ты решал неправильно. Тебе хотелось быть жертвой. Ты выбирал не то.
Может быть так,- тебе хорошо, что даже страшно?
Крайняя мера не для всех. Значит, в таких как Егор, нехватка. Не понимать и жить, выслушивать и пропускать мимо ушей,- его удел. Отдушиной, в которую выговаривают свои проблемы, он никогда не будет. Что и оставалось, так твердить: не понимаю, привязь крепкая, я никому не нужен. Устанет кто слушать, покажет, продемонстрирует, подведёт, поможет.
Нужен, не нужен. Случись что, без него обойдутся. Умники на каком-то этапе нужны, а потом они – бремя. С не понимающим, всё-таки, меньше хлопот. Дали ему что,- он и радуется, за что и для чего – это ему придётся разбираться.
И вообще, ни наград не надо, ни любви. Когда сыт по горло сам собой, ничего не нужно.
«Почему я такой?- думал Егор.- Смотрел бы в полглаза на происходящее, никому не давал бы повода усомниться в себе. Хорошо, когда нет меня ни для кого. Ничего не хочу. Ни пить, ни есть, ни плясать. Сыт по горло. Пускай всё идет, как идёт».
Если бы кто спросил Егора, почему он поступает себе во вред, ему вряд ли удалось дать мало-мальски вразумительный ответ, он просто был уверен, что так надо. Поступки довольно дурацкие, следовательно, и результаты неожиданные.
Любая безумная идея перестаёт быть безумной, если её начнёт рассматривать Егор. Ни разу ему не пришлось встретиться ни наяву, ни во сне с автором сценария про свою жизнь, который мог бы поведать ему, чем всё закончится.
Старик в курсе многого. Сам расскажет, или клещами вытягивать из него факты? Факты, которые нельзя увидеть, нельзя потрогать. Нельзя понюхать.
Егор не сомневался, что старик читает его мысли, но никак не реагирует на них. Может, он вводит себя в особый транс, не слышит и не видит, а Егору  заботливо предоставил право умереть самому?
Бессмысленное бытие. Всё дело в снах, которые он смотрел. В снах должен быть хороший конец. Если сильно чего-то хочется, всё обычно так и выходит. И нечего заговор плести против судьбы. Нечего делать вид, что ужасно перепуган, что ни в чём не уверен.
Важное что-то происходит. Важное боится потерять своё счастье. Важное боится слов даже больше, чем когда это важное пристально разглядывают.
Не получалось определиться: сутки маета его длится или вечность он находится в этом состоянии?
Как это старик остановил ветер? Пошептал, поднял перед собой руку, начертил в воздухе прямоугольник…Потом, как бы резко распахнул створки дверей, выпустил ветер, а может, наоборот, закрыл двери. Ветер стих. Шорох, который слышится, - это шорох ветра за стеной.
Недоумение означало, что Егор мог завестись из-за ничего – заведётся зло, остроумно, не слушая никаких возражений.
Он на миг ощутил отчаяние- прошлое вернулось Потом наваждение отпустило.
С Егором всё в порядке. Просто ему не хватает какого-то штришка в картине. Чего, какого,- Егор не осознавал. Что ощущают в себе  другие люди, - это их ощущения, у нормальных людей и нормальные ощущения, те, у кого щербинка, тот, скорее всего, пустоту перед собой видит. Пустота – нормальное человеческое чувство, жизнь ведь глупа, жизнь безрадостна, бессмысленна, скучна. Жизнь – конечна.
Кто-то хочет, чтобы Егор немного подумал, прежде чем принял решение. Вся ответственность за решение ляжет тогда на него. Его не подпихивают к обрыву. Ну, помучается он сомнениями, а потом махнёт на них рукой.
Что жизнь паршива, в этом нет сомнения. Как нет сомнения в том, что нет слов в полной мере отобразить паршивость, хоть настроения, хоть ощущения.
Почему? Да потому что штришка, частицы какой-то нет, дух где-то заблудился, запах жизни пропал. Давно Егор утратил ощущение, чем пахнет настоящая жизнь.
Что он хочет – он не знал, чего от него хотят,- Егор не мог сформулировать ответ. Что-то грозило ему, кое-что похуже смерти, но ведь по человеческому разумению смерть – это предел всему.
«Всё,- почему-то подумал Егор,- всё, отпрыгался. Не пить с Константином больше, не сидеть рядом с котом на крыльце, не трястись на автобусе по пыльной дороге. Не перебрать в пальцах волосы дочки. Никто не обругает, не назовёт вылупком. Сигарету с удовольствием больше не выкурить».
Стало грустно. Ощущение потери себя начинается с малозаметного проникновения внутрь грусти, грусть  начинает удобно разрастаться, тыкаться по сторонам, начинает плести паутину, которая, в конце концов, превращается в полосу заграждения из колючей проволоки. Подходы к самому-самому оказываются минированы.
Заминирован и пятачок у кассы, где распределяют талоны на продолжение жизни. Сходу не сунешься.
Что за чёрт, подумал Егор, холодея. Не может быть, чтобы это конец. Егор прислушался к себе. Редко стучало сердце, но стучало, в ушах  звенело, на виске дёргалась жилочка. Голова хоть и казалась пустой, но не болела. Голова чем-то набита, да той же мозговой ватой, мозговыми опилками, трухой мозговой.
Пока присутствует в определении корень «мозг», Егор не запишет себя в дураки, дурак не знает, что он дурак, умный – соответственно, не находит себя умным. Присутствие и отсутствие чего-то – равноценно. Голая логика миром правит. В теперешней пене-логике Егор не силён.
Сквозь напущенную пену легко просунуть руку, чтобы почесать зудящее место. Не нужно разгребать хлопья. Вообще не нужно усилия прикладывать.
Чтобы что-то понять, нужно, в первую очередь, понять себя, что хочешь. С изменения себя, начинаются перемены вокруг.
Водопад впереди, или пороги – шум издалека слышится, буря приближается – небо чернеет, тучи нависают. Хищник рычанием предупреждает, змея – шипит. Комар, тварь мелкая, и тот, прежде чем впиться, пищит.
И что? А ничего! Констатация фактов. Внутри старого зашевелилось новое. Условия поменялись.
Егор опять вспомнил, где-то читал, что если убьёшь комара, слон в Африке сдохнет. Не смешно. Всё взаимосвязано.
Никак не должен никто вздрагивать при появлении чего-то непонятного. Поначалу трудно, но к трудностям можно приноровиться, притерпеться. Проблем нет, потому что нет выбора.
Ни этот мир, ни мир, из которого Егор ушёл, не принадлежат ему. Миры – начало чего-то совсем нового. Новое с пустоты начинается. Новое – это опять дорога.
Когда Егор начинал думать об новом, он окончательно переставал что-либо понимать.
В «завтра» загодя разобраться невозможно. Теперешнее сознание сжирает прошлое. Анархия изначальна. Кто-то последний из пожирателей останется. Станет президентом пустоты на куче дерьма. Скорее всего та тень, то ощущение, тот взгляд, который сопровождал на всём пути. Останется искажённое собственное восприятие. В том восприятии он в сто раз хуже.
Никогда не ответить на все вопросы. Не обязательно отвечать. Не обязан отвечать. Вокруг исчезающая маета. Миром правит удовольствие. И друзей человек заводит для удовольствия, всё равно, что получает таблетку обезболивания от доктора. Доктор один – Всеобъемлющий Разум. Когда-никогда он может и ошибиться. Перепутать. Он – один, а людей много.
Ожидание заканчивалось. Никогда Егор не был «пробовальщиком», или «нюхачом», с обострившемся чутьём, но теперь и без такого дара, он чувствовал приближение перемены. Не носом перемена чувствовалась – сердцем. И ему хотелось вытряхнуть из себя понимание перемены. Он должен опередить какую бы то ни было просьбу Улии.
Он сам что-то пытался сообщить, ему что-то писали в воздухе,- всё оставляло странное впечатление. Затопы – исчезающее место. Здесь всё, что-то отчаянно растекаясь, подталкивало к невозможному.
А сердце оставалось равнодушным. Не изначально оно было равнодушным, а жизнь его сделала таким. Увяз в жизнь по самую макушку. Нет способности барона Мюнхгаузена, вытащить себя за волосы из болота.
Выходило, не мог никому ничего дать – просто потому, что нечего давать. Не обрёл невероятных способностей. Нет такого дара, чтобы отрезать от себя ломтик за ломтиком и раздавать кому ни попадя.
Можно не просто раздавать, а заворачивать красиво в упаковку.
Егор ощущал неловкость и недоверие, и ещё что-то, в чём он пока не мог разобраться. Составленное мнение не соответствовало действительности.
- Я не собираюсь растолковывать тебе происходящее, - вдруг сказал старик.- Я не заставлю тебя работать на меня. С рождения ты получил дар, ты обречён был прийти сюда. Дорого заплатил за переход, но не дороже, чем переход того стоит.
- Все дороги ведут к одному месту – к концу,- сказал, усмехнувшись, Егор.- Попытки что-то выяснить – это желание самому себе заморочить голову. Жизнь – замечательная штука. Такое понимание ко мне пришло поздно.
- Не делай преждевременных выводов. Ты же не знаешь, что от тебя нужно другим? Почему тебя привели сюда?- Егор наконец-то услышал то слово, которое хотел услышать – его привели сюда.- Ты, Егор, обладаешь способностью отражать, не как зеркало, но как кристалл, отражать того, кто рядом. Раздвоение и совпадение – носитель превращения, ты позволишь продолжиться в Улии. Наверное, это самый странный подарок, который ты можешь сделать. Никто другой не может сделать такое.
- Подарок. продолжиться…
- Ты создан специально для нас, за последствия я ручаюсь.
Слово произнесено. Дело сделано. Всё прояснилось. Егора не волновало, что такое Род Крыс, куда он уходит, каким образом закончится его путешествие, как он окажется в прошлой своей жизни, и окажется ли вообще, но ясно, что брать с собой в подземный мир его не собираются. И в неуязвимый призрак его не обратят. И старик не намерен вселяться в его тело. Тогда, что?
Лёгкие шаги за спиной.
Озеро глядится лишь картинкой на шершавой грани камня. Звенит ручей. На кочке, с травой, тронутой налётом седины, лежит снулый берёзовый листок. Нет старика, не было. Прежде чем сунуться в пасть зверя, надо уладить все дела. Егор всё уладил. Его ожидание закончилось.
Егору вдруг захотелось рассказать о себе всё. Пожаловаться. Что-то выпросить.
Он открыл глаза. Улия сидела у его изголовья. Держала ладонь над головой, словно считывала информацию. Пальцы вздрагивали. На лице её сострадание и мука.
Егор почувствовал отчаянную жалость и к ней и к себе самому. Глаза Улии закрыты, губы беззвучно шевелились. То ли она шепчет какую-то молитву, то ли исходящая изнутри боль не даёт успокоения.
В позе одеревенение. Кукла. Егор сделал попытку встать.
Улия, оставаясь на земле, обеими руками обхватила его шею и потянула вниз, она тянула слабо, но упорно, не говоря ни слова. Выражение лица сделалось умоляющим, беспомощно робким. Он был спасителем, пророком.
- Дай мне себя,- прошептала Улия.

Боровичи. 2015 год, 2021 год..