Старая шапка

Лиля Семёновна на вокзал приехала за час до отправления электрички. Всю жизнь не хватало времени: школа, ученики, муж, собственные дети…  А теперь времени хоть отбавляй, такая роскошь, а девать некуда. Правда, можно читать, это любимое занятие.  Но глаза подводят, возраст уже. Она хмыкнула, вспомнив вчерашнее. Невестка вечером выговорила, что книги путает, берёт в одном месте, а ставит в другое. Они у неё по корешкам подобраны – по цвету. Лиля Семёновна слушала и на сына поглядывала. Молчит, будто так и быть должно. И внук тут же. Западёт ему в душу, как книги подбирать, потом не переучишь. Хотя своего-то сына они разве не правильно учили? Быстро переучился.
 Подошла электричка, дохнуло запахом дорожной неустроенности. Народу немного, с трудом женщина поднялась по крутым ступеням, устроилась у окна, прикрыла глаза. Пять лет, как она своего Мишу в последний путь проводила. Всю жизнь она его по имени-отчеству навеличивала, Михаил Александрович. Школьная привычка – вместе работали, и дома, уже шутя, навеличивала, иначе не получалось. А теперь, когда его не стало, он для неё только Миша. Пару лет терпела в своём доме в районном городке, а потом сдалась на уговоры сына, дом продала, переехала. Не рада, а не воротишься. Деньги все сыну отдала, да их уже и нет, сноха быстро применение нашла. Вот и ездит она теперь к Мише на свиданье несколько раз в году. Последнее время стало её пугать, что не может, закрыв глаза, сразу его представить, его – живого. Видит таким, как на фотографиях.
 - Неужели, забываю? – расстраивалась она.
Поезд прогремел по мосту. Лиля Семёновна взглянула в окно. Иртыш. Любил Миша плавать и рыбачить,  а в их городке ни реки, ни озера. Приходилось далеко ездить, но уж дорвётся – хлебом не корми.
 До золотой свадьбы чуть-чуть не дотянули, уже и открытки приготовили – гостей приглашать. Хоть и не суеверная она, а до сих пор жалеет, зачем в их возрасте судьбу искушать, но Миша  настоял, открытки понравились. Она их хранит, тоже память  о муже. Не думала, что будет его хоронить, это у неё давление сильно скакало, это её всё Миша берёг да жалел. Всё сам-сам. Посмотрел бы, как она без него два года потом ворочала. И вода, и огород, и дом. Всё это её и спасло, иначе бы из тоски не выбралась.
 Поезд загромыхал, заставив женщину отвлечься от мыслей, взглянуть в окно. Уже переезд, считай, приехали.  Ездит она сюда и всякий раз один и то тот же путь совершает: к своему бывшему дому, потом к своей старой подруге, тоже вдове – Нине Акимовне, потом уже вместе с ней  на кладбище, в гости к мужьям, а потом с вечерней электричкой назад в город, к сыну.
 День обещал быть знойным, пока до дому добралась, хоть и прикрыла голову шляпой, а всё равно раскраснелась, видно, давление подскочило, теперь некому было за этим следить. Но таблетку под  язык взяла, надо всё выполнить, что намечено. Прошла мимо дома в одну сторону, в другую, остановилась напротив. Каждый раз она замечала в нём перемены: то ставни с наличниками перекрашены в другой цвет, то штакетник у палисадника  заменён. Щемило сердце, что однажды она своего дома и не признает.  Почти тридцать лет прожили они  с Мишей в нём счастливо. В дом заходить не хотела, пусть сохранится в её памяти всё так, как было при Мише.
 Когда добралась до дома подруги, солнце уже стояло высоко. Нина Акимовна возилась на огороде, рыхлила землю на грядках. Обнялись, обменялись взглядами, будто в зеркало посмотрелись, в другом перемены видятся яснее. Нина Акимовна, с лёгкой сединой в светлых волосах, в свои шестьдесят пять выглядела очень моложаво, лучше, чем два года назад. Первый год после смерти мужа сделал её старухой, а потом отошла, ожила.
 Лиля Семёновна, тяжело дыша, присела на скамеечку, щёки разгорелись склеротическим румянцем,  но из под тяжёлых морщинистых век остро поглядывали живые карие глаза. Когда, больше сорока лет назад, они с мужем появились в здешней школе, многие удивлялись их кажущейся несовместимости. Вот уж не пара. Он – высокий, статный, белокурый красавец. Спокойный, уравновешенный. Она  - маленькая, сутулая, худющая, на лице один нос. Гадкий утёнок. Но так задорны были её глаза, так горяч нрав, так жизнерадостен характер, уже через месяц никому и в голову не приходило, что не пара.
 Школа осветилась с их приходом, зажила, запульсировала. Все дела и помыслы учеников становились  великими, когда их касалась Лиля Семёновна, и ни одно начинание не оставалось незаконченным, потому что рядом был мягкий, терпеливый, основательный и надёжный Михаил Александрович. Смотры, спектакли, вечера. Жизнь кипела. И так до самой старости, только жирок нарос на костях у Лили Семёновны, а характер оставался прежним. Была она чрезвычайно честна и бескомпромиссна. Она просто любила детей и не помнила, кто у них папа и мама. Однажды они крепко поссорились из-за этого с Ниной Акимовной.  В тот день фотографировался выпускной девятый класс. Катюша Рылова, дочка большого начальника, непременно хотела сесть между двумя учительницами, но место уже заняла другая девочка. Нина Акимовна, склонившись к ней, шёпотом уговаривала – пересесть. Тут вмешалась Лиля Семёновна, обняла девочку за плечи, скомандовала фотографу: - фотографируйте! Так и остались навеки на фотографии – две разгневанные учительницы. И никогда уже Катя Рылова не смогла появиться на ней. Нина Акимовна боялась последствий, но вину свою перед подругой признала, дружба сохранилась.
 - Тебе не кажется, что день слишком жаркий, - беспокоилась Нина Акимовна, - ты и так уже на солнце напеклась. Какая необходимость идти сейчас по самой жаре? Пообедаем, отдохнём и пойдём ближе к вечеру, переночуешь у меня. Утром уедешь, можно подумать, там тебя ждут-не дождутся.
  - Тебе хорошо, ты тут со своим рядышком, всегда можешь сбегать, а я в кои веки приеду да буду до вечера откладывать. Давай лучше там перекусим.
 Уговаривать её было бесполезно, она так ждала этого дня. На кладбище от зноя спасали кроны могучих тополей. Из высокой травы, сонно звеня, стаями вылетали потревоженные комары, набрасывались на женщин. Лиля Семёновна, оставив подругу, поспешила к могиле мужа, положила цветы, присела на скамеечку.
 -Сначала поговорим, а то придёт Нина Акимовна, ничего и рассказать не успею. Этот месяц на удивление не болела, даже кашель прошёл, некому без тебя травку мне заваривать, избаловал ты меня. Скучно мне, Миша, с ними, они уже сейчас старики, что дальше будет? Какая–то нелепая материальная жизнь, время,  что ли такое, жалко сына, а внука ещё жальче. Одни интерьеры у них на уме. Не того я боялась, думала, как уживутся – такие разные. А теперь горюю, что в одну душу живут, в её душу, свою он, по-моему, растерял. Жила я отдельно – не видела. А теперь всё открылось. Переделала она его на свой лад. Не хотела тебя огорчать, да молчать тошно. 
 Она заметила приближающуюся подругу. Хорошо ей, часто ходит, уже, видно, управилась, а она и наговориться не успела. Пришлось травой заняться, Нина Акимовна к ней присоединилась, вдвоём дело быстрее спорится.
-  Видишь, как  за месяц заросло. А лилии не сегодня – завтра распустятся. Миша так их любил.
 Они вместе допололи и присели обедать. Светило солнце, в зелени тополей насвистывали птицы.
 - Как я боялась когда-то кладбища, а теперь иду, как домой, - Лиля Семёновна усмехнулась одними глазами. - Я сыну говорю, зачем меня в город переманили, хоронить  придётся к отцу  везти – хлопотно. Завещание, говорю,  напишу, чтобы не вздумали ослушаться.
 Она помолчала минуту.
 - Здесь, если и не придут навестить, всё равно не одна буду.
Да-а, - протяжно отозвалась подруга, прожёвывая огурец с хлебом, - кто его знает, как лучше. Только ко всему в этой жизни привыкаешь. Вот уж мы и к смерти привыкли, и мысль, что сами умрём, уже давно не пугает.   
 - Ей что, -  думала Лиля Семёновна, - она и наскучаться не успевает.
 Каждый раз на кладбище она обещала себе на будущее, не заходить за Ниной Акимовной, одной идти. Мешала ей тут подруга. Хотелось подольше наедине с Мишей побыть. Но в следующий приезд всё повторялось, как потом оправдываться, что не зашла. Ни разу она не успела толком выговориться, облегчить душу, возвращалась в город неудовлетворённая, взбудораженная.
 До вечерней электрички успели у Нины Акимовны чаю попить. Лиля Семёновна прилегла на диван, положив под ноги подушку. Намоталась за день, ноги гудят, а ещё надо до места добраться. До места, так и подумала, домом квартиру сына назвать не могла.
 - Чего ты сердишься на них, - внушала ей подруга, - скандаль бы они ежедневно, тебе бы лучше было? Кто свекровкам угождал? Это ж святой не по силам. Чистюля она у тебя, готовит хорошо, внук рядом, воспитывай, вот и занятие.
-  Э-э-э, вот тут- то ты и ошибаешься.  Не даёт она мне внука, только увидит, что мы рядышком устроились – сразу причину найдёт, отзовёт. Я уж потом поняла, она моего влияния боится. По её мнению – мы люди никудышные, ничего от жизни взять не сумели, не накопили. Она и мужа тряпкой считает, должность высокую упустил. Боится, как бы я и её сына бессребреником не воспитала. Знаешь, когда она слёзы лила, что сын где-то не подмазал ради новой должности, я радовалась. Может, ещё не всё в нём наше заглохло. Вот так-то.
 Когда Лиля Семёновна вошла в квартиру, невестка домывала пол, сына ещё не было.
 - Уф!  Я сегодня всё пересушила. Жаркий день выдался, я и ваши вещи посушила. Теперь моли нечего бояться.
 При этих словах Лиля Семёновна насторожилась.
 - Там у вас в мешке полиэтиленовом шапка старая кроличья. С неё шерсть так и лезет, видно, моль тронула.  Я её выкинула, а то всё вещи попортит.
 Лиля Семёновна медленно опустилась в кресло, прикоснулась рукой к голове, к груди и вдруг начала кричать. Она, всегда презиравшая бабьи истерики и сцены, за всю жизнь ни разу не кричавшая, ни на мужа, ни на сына, сейчас кричала, как уличная торговка:
 - Как ты посмела?! Какое право ты имеешь рыться в чужих вещах? Что ты ценишь, кроме своих тряпок? Старая. Кроличья. Была бы норковая, ты бы не выкинула? По базарной цене жизнь меряешь… - последние слова она договорила вполголоса, заметив в дверях внука. Опустив голову, прошла в свою комнату, плотно прикрыла за собой дверь.
  Сын застал жену в слезах.
 - Из-за какой-то дрянной шапки! Так оскорбить, как она кричала, интеллигентка! Целыми днями чищу, варю, получила благодарность…
 Лиля Семёновна сидела на кровати, обхватив голову руками, и раскачивалась из стороны в сторону, как от зубной боли. Все Мишины вещи, чистые, выглаженные висели и лежали у неё в шкафу. Она любила прикасаться к ним, прижимать их к лицу. Но только эта старая шапка сохранила что-то от живого Миши, и ещё она сохранила его запах. Когда Лиле Семёновне становилось невмоготу, она доставала шапку, припадала к ней лицом, и ей казалось, что Миша рядом, всё видит и понимает. И становилось легче – боль отпускала.
 Зачем она послушала их, продала  дом, переехала в город. Могла бы, как Нина Акимовна. Девочек бы пускала из училища на квартиру. Лучше бы к сыну в гости ездить. И оттого, что теперь уже ничего не изменишь, ей стало нестерпимо жаль себя.
 - Миша, Миша, прости меня, что я так себя распустила. Он не зашёл, не зашёл ко мне, наш сын. Всё узнал и не зашёл. Что для них твоя шапка – просто мой каприз. Несносная старуха, вот я кто для них.
  Чтобы успокоиться она начала глубоко дышать, на каждом выдохе внушая себе спасительную мысль:
 - Можно жить и без шапки. Я всё равно тебя помню. Буду чаще к тебе ездить. Можно жить без шапки. Как мне не хватает твоего запаха, сейчас бы прижалась.  Это просто нервы, можно так жить, можно дальше жить. Может, переехать к Нине Акимовне, она будет рада. Ничего, ничего страшного не случилось, просто я сегодня устала, перегрелась на солнце. Как я хочу вспомнить, как пахнешь ты. Больше никогда… - при этих словах она рухнула на подушку и, наконец, смогла зареветь.
 Сын её, Саша, лёжа в постели, гладил белое округлое плечо жены, уговаривал:
 - Она всегда такая возвращается после этих поездок, надо ей запретить. Не нужно было ей говорить про эту шапку. Завтра успокоится. Давай спать, утром на работу, тяжёлый день будет.
 - Сын всё слышал, -  всхлипывала жена, - ещё учительница, при ребёнке оскорбила меня, как хотела.
 - Да он забудет, нашла, о чём беспокоиться. Смирись. Всё равно вместе жить, другого выхода нет.
 Он поцеловал её мокрые глаза:  - Спи спокойно.