Взгляд со стороны. черновик

                I

Нет, в общем-то, мой хозяин не плохой человек. Но многие его воззрения я не понимаю. И не то что бы мы расходились с ним… это невозможно из принципиальных положений. Просто, я не вижу в нем твердой основательности, фундамента, стержня. Не вижу простоты, естества восприятия. Попросту последовательности. Как говорится, вдохнул – выдохнул, выпил – закусил, скушал — вы...! Какая к черту рефлексия?

Здравствуйте, я Жопа. Я жопа Нарика Гарунова. Вас наверняка, заинтересует моя связь и моя суверенность относительно моей надстройки – не заморачивайтесь, я сама толком не понимаю кто я и кто он. Примите это как принимаете свои слабости, как приняли некогда естество своего чада (если оно у вас было). Вот он белый комок на ваших теплых ладонях… обосрался желтой вонючей субстанцией… сколько радости… а вот уж полуторагодовалый увалень… пернул, воняет… а вас это не коробит, лишь веселит. Я естество. А значит моя суть в основе вашей рефлексии. Вы ведь тоже чья-то надстройка! 

Наверное, самым важным было бы отметить про себя, что я не ощущаю в себе женского настолько, что напрочь не отмечаю этого в себе. И видимо поэтому, несмотря на то, что судьба впихнула меня в женский род, я не рефлексирую, подобно моей рефлексирующей надстройки. И твердо несу себя на благо самой себе.
       Наверное, я фашистка. Я специально не поставила здесь восклицательного знака, потому что отношусь к этому слову по хозяйски… то-есть по хозяйственному. Как одна домохозяйка относится к другой. И поэтому скажу так - я не испытываю ненависти к чужой выгоде, но всякое препятствие на пути к своей, считаю преступлением. И в отличие от своей надстройки не умничаю. Всякая жопа, что хочет улыбнуться мне - для меня родня. Это у них... там… с той стороны моей личности, где приемная и приличия, где все обгажено благопристойностью и правилами, определенность и порядок… как на минном поле. А у меня все просто. Мне по фигу. Будь со мной, и не спихивай меня с моего стульчака. Вот такая у меня философия.
………………………….

Этою весною с нами случилось несчастие! На нас напала чума. Долго и безразлично витала где-то там, в туманных водах Янцзы… и вот, как-то скоренько, впорхнула в Италию и тут же оказалась у нас.   
        За день до этого у хозяев были гости. Случайные и нелепые - гости сына. Жена моего шефа терпела их из приличия, а сам хозяин был пьян, вальяжен, и рад возможности расслабиться.
Много пили, шумно говорили… за столом сидела разношерстная компания. Пьяный, выживающий из ума умник (хозяин); сын (внук своего деда) – тайный любитель выпивки и закуски; друг номер один – человек из частей, так и не сумевший воплотиться в целое; и друг номер 2, авторитарный трус местами умнее себя самого.
      У хозяйки была дочь - редкая гостья из дальнего города. Была внучка, невестка. Ей хотелось быть с роднею, с дочерью, что наезжала раз в несколько месяцев. Ей досаждали незваные, местами назойливые гости. А у хозяина был формальный повод напиться и забыться. Надо отдать ему должное, на мой основательный взгляд, он единственный кто пытался не терять линии дискурса.   
      Говорили об Украине и русских. Потом о казаках и кацапах. Потом о Толстом и горожанах. Потом начался спор, в котором все менее и менее было место для суждений, но все более и более проявлялись утверждения. Сынок напился и пытался казаться трезвее чем был на деле. Я полагаю, его душил авторитет папаши. Он молчал и периодически вздыхал. Друг (друг №1), что воплощал некое не обобщенное множество, разгоряченный спором, понемногу стал воплощать собою оскорбленное ехидство. А тоталитарный друг (друг №2) добросовестно таращился то на одного, то на другого, не понимая заинтересованности сторон в столь общем нехарактерном споре.
     А я, честно говоря, досадовала. Я напоминала сама себе хозяйского сынка, вынужденного помалкивать, опасаясь споткнуться на каком либо затейливом словечке. Мне, так же как и сынку, хотелось чтобы папаша встал и прежде чем пойти спать зашел в уборную, потому что ему уже полчаса как следовало бы это сделать. Но разгоряченный парами… не то спирта, не то спора, он не замечал своего надутого газами живота и грозил довести дело до конфузии. Во всяком случае, я всегда прибываю в некоей растерянности, когда меня присаживают на ободок и требуют от меня деликатности при наличии гостей за дверью и газа в утробе! Не проще ли наладить соответствующую звукоизоляцию, господа, вместо того чтобы подменять естество деликатностью?   

       Ночью сквозь сон я слышала тещины стоны, но не придала им значения. Во первых, потому что эта гражданка (теща моего хозяина) была такою же жопой как и я, а во вторых, потому что она всегда была больна. И днем и ночью и спросонья и натощак. Мой хозяин ее тоже не привечал. Правда, в отличие от меня никогда не руководствовался выгодой, объясняя себя себе иными аргументами.
        Утром жена зашла к матери…. и понеслось. Скорая, суета, носилки, больничный коридор, смрад, запах лекарства. У смерти дыханье духоты, гноя, и больничных плевков. Эпидемия, мор, пандемия… у хозяйки с мамушкой подскочила температура. Смерть повернулась к миру своею любопытной, холодною рожей… уж лучше оставалась бы тем же местом что и всегда. Я слышала, как вытягивалась и стыла струна, где то в позвоночнике, в темечке. Как гнал из головы мысли мой шеф, пытаясь замереть, переждать пустоту, тошноту в груди. 

      Я полагаю, что все, что слышу я, слышит и хозяин. И уж тем более, все, что чувствую я, чувствует и он (хотя, у него есть и другие подсказчики: сердце например, и серая чванливая мерзость в черепной коробке). Но обо мне он не имеет твердого мнения. Может быть догадывается… чувствует, как говорится… но не отдает мне должного… назначенного природой. Приписывает каждый раз мои советы нервической мнительности.         
      Вот и в прошлый раз, он ведь слышал все что слышала я, и почувствовал неладное. Все что я ему сквозь сон нашептала. А не придал значения. В итоге теща чуть не сдохла. Хозяин об этом молчал, а жена винила себя. Только я видела и понимала как моя надстройка деликатно, пока никто не знает и не видит, отпихивала от себя свою вину. 
 
Забавно в нас (человеках) все устроено. Одна часть сострадает, вторая понимает, третья предчувствует. А вот не понятно однако, какая именно из нас отвечает за хитрость? И почему про это свойство человека говорят таким нескладным, ну совершенно нелогичным образом - хитрожопая сволочь? Уж если говорить про меня отдельно от прочего, я бы сказала так – откровеножопая, или, на худой конец, простожопая. А лучше честножопая. 

В тот вечер, когда у хозяина были гости, речь шла, помимо прочего, и об искусстве. Хозяин со злой усмешкой говорил,
- Вчера видел телеспектакль дядя Ваня. Наверное, это сотая версия дяди Вани. У нас все умники интерпретируют Толстого с Чеховым. Этим господам из кожи вон… надо… самих себя показать, продемонстрировать, чтобы народ удивился и… заценил, как говорится. –
- Да, да. И я вот, вспоминаю соловьевскую Анну Каренину. Ну, совершенно не похоже на то, что я помню с детства. – Встрял друг номер два. И прежде чем недовольный (за то, что его перебили) хозяин продолжит, добавил,
- Одна Каренина какая-то правильная, пафосная. Другая слишком живая, истеричная. –
Хозяин, поджав губы, дождался конца речи и зло продолжил.
- На самом деле, это… даже не забавно, это смешно. Как говорится от Смоктуновского до Деревянко. Вот вам доказательство, я бы даже сказал ярчайшее свидетельство слабости нашего воображения. Его уязвимости. Кто бы мог подумать, представить себе дядю Ваню таким очевидным? С какой легкостью можно лепить из нашего сознания всевозможные казусы!  В этом чертовом дяде Ване я увидел самого себя! Я талантлив, я умен!!! Что я делаю в этой жопе? -
Тут шеф споткнулся, приостановился и тяжело вздохнув, перебил самого себя,
- О чем мы говорили, ****ь. Че то я не туда заехал. –
Я попыталась ему напомнить, но разве до него докричишься.
- Ты говорил про Деревянко и Смоктуновского, пап. – Сказал сын.
- Ты че, ****ь, меня за дурака держишь? – вспылил отец.  Сын улыбнулся, наверное, ему стало легче от сознания, что пьяный папа не заметит его собственного опьянения.
- Да, вспомнил... казусы сознания. Я помню того первого дядю Ваню. Это был главный герой. Смоктуновский. Интеллектуал, душа пацан… ну, умница короче. Гамлет, философ, Чайльд-Гарольд, куры коровы, душка в овечьей шкуре. Хоть в лоб, хоть в попу… куда не поцелуй – везде весь из себя. Наверное, когда Чехов смотрел, как ставят его героев, сам чуманел. Думал, еханный бабай, какой же я умный. –
Тут хозяин на минутку замешкался,
- куда это я? Че это то я… не про то. – Обрадовался, взмахнул руками,
- Ааа! Да! Сам ты Деревянко… опа! Не, не, не… нет! Дело не в том что Деревянко хуже Смоктуновского. Даже наоборот. Поумнее, попроще. А дело в том, что я даже представить себе не мог, что дядю Ваню можно представить себе эдаким занудой. Ему, понимаете-ли, приспичило ему потрахаться. Он стал эпизодическим героем в собственной пьесе. Это ж надо, какой выверт! -
- А что вы имеете в виду? -  Спросил друг номер один. Он тоже был раздражен, и хотел во что бы то не стало уязвить хозяина.
- Вам Деревянко не нравится или вы Смоктуновского не можете забыть? –
Хозяин встрепенулся и уставился на друга пристальным взглядом.
- Леха, не ****и. –
Друг №1 улыбнулся легкой снисходительной улыбкой.
- Я-то ****еть не буду, хорошо, как скажете. Но вы то, сами, с собой разберитесь. Что такого вы увидели у этого Деревянко, чтобы так поразиться? –
-Вот, вот, вот!!! – Запричитал хозяин и задрал палец,
- вот именно! Жопу! Я увидел жопу! Я себя самого увидел. –
Последние слова на всех произвели впечатление. Сын и друг номер два переглянулись с улыбкой. Друг номер один злорадно хмыкнул.
- Экая невидаль. 
- Ребята, - с горечью продолжил шеф, -  если даже меня так наебали, если так задурили мне мозги, что я по другому уже и видеть это не мог… страдания, интеллигентность, чувства… непременно высокие. А тут на тебе! Я и предположить такого не мог. Какие в жопу чувства – трахаться, трахаться, ТРАХАТЬСЯ он захотел, – завопил хозяин, - если меня можно так легко наебать, то как же засирают ваши мозги! –
И тут встрял друг номер два. У него был такой вид, словно он, наконец таки, ухватился за мысль в этом идиотском беспредметном трепе.
- Если я вас правильно понял, вы говорите о  манипуляции. Знаете, дядя Нарик, я думаю здесь Леха прав. Мы должны уважать ваш опыт, но мы не должны признавать ваш ум… короче, ваши суждения как истинные. Это у вас, как раз, есть шоры. Ваш опыт вас разворачивает… ну вы сами знаете куда…   
И понеслось… говно по трубам!

Годы берут свое, конечно же.
        В первую очередь это заметно по всему тому что находится между головой и мною. Вся эта хренотень, что заводит человека, заставляет его: любить, спешить, ерзать и подпрыгивать – все это вытирается как джинсы на… мне. И вот уже и спешить некуда, и ерзать, вроде как, незачем.
       Во вторую очередь (как вторая ступень ракеты) отстреливается голова. Вот она ни хрена не видит, а вот уж ни хрена не может запомнить. А все ерзает да подпрыгивает, не понимая, что без твердого побуждения не будет никакого радения.
       Одна лишь я по-прежнему тверда. Мне не нужны ни чувства, ни побуждения. Я фундамент, у меня иное предназначение.   



                II

Через неделю утром у хозяина сломалась кухонная переключалка. А так как на кухне был телевизор той же компании что и в спальне, то все стали пользоваться одной. Переключалка периодически появлялась то на кухне, то в спальне. С утра до вечера она жила на кухонном столе, а вечером на кровати, под правой рукой шефа.   
     А утром шеф был немножко не в себе. Он был, конечно же, как всегда на мне, но  в тоже время не в себе, потому что прошлым вечером сходил в огород, сорвал пару листков мяты, нарезал пару ломтиков лимона, залил это «соком» и разбавил водой.  Соком мы называем пятидесяти градусный сироп, смесь виноградного сока с 90 градусным спиртом собственного приготовления. Пойло специфическое, но чистое. Во всяком случае, у меня к этому напитку нет претензий. В отличии от пива и виски, оно не родит во мне ни гордости, ни предубеждений, потому что ладит с моим кишечником.

Под утро шеф пил воду маленькими глотками, а утром не мог проснуться, досадуя на то что не может заснуть. Где то между восемью и девятью в телевизоре обозначилась Елена Малышева. Шеф сидел в кресле, сбоку от ящика и первое время не замечал ее, тяжко вздыхая и широко «разувая» глаза (словно зевая ими), словно пытался открыть их, в очередной надежде открыть навсегда. Через некоторое время он заметил Малышеву и произвел неопределенно-мучительное «мммммммм».  Так случалось с ним когда в малиннике, вместе с очередной ягодой малины, к нему в рот попадал клоп под названием черепашка. Существо омерзительное на вкус, и твердо обозначенное среди свойств и вещей как нечто совершенно непригодное к еде. Хозяин метнулся к койке, ничего не нашел, тяжелой поступью вывалился на кухню. Все то время пока его взгляд тяжело рыскал по столу, по подоконнику, он дышал, периодически вздыхая. Эти вздохи жили особенной жизнью. Каждый медленно выползал из груди и неспешно но тяжело вываливался из ноздрей, словно тесто переваливалось за края железной эмалированной чашки.   
       Он вернулся в зал, бродил некоторое время, остерегаясь смотреть на экран, и наконец заорал, медленно но искренне нагнетая амплитуду,
- где… где… пошла вон! Пошла вон из моего ящика. – И снова по слогам, четко артикулируя губами,
- по-шла вон из мо-его ящика! 
- Что? Что случилось? – Прибежала жена. Шеф ткнул пальцем в телевизор,
- где? Где переключалка?   
- Господи, ну нажми на кнопочку.
- Где? ГДЕ… в этом ****ом ящике кнопочка? Он без кнопочки! -
Ну и так далее. Сами понимаете, что в каждой семье любят и сходят с ума по-своему. 

Вечером явились дети с внучкой. Жена, покачивая головой, поведала сыну и невестке о том как папа гонял Малышеву в телевизоре. Шеф сидел за столом, являя собой дух презрительности и безразличия. Сын ухмыльнулся с деликатной снисходительностью.  Он не отделял в своем отце меня (жопу) от всего остального отца. Невестка вежливо улыбнулась. А она ценила в нас нашу лояльность, и не обращала внимания на нашу причудливость. 
- Переключалка великая вещь! – Сказал сын,- это первая ласточка интерактивного телевидения.
- Че ты ****ишь! – Сказал папа.
Сын добродушно усмехнулся. 
- Переключалка это выбор. А выбор это свобода. -
А я не отделяла сына от папы, хотя никогда не ощущала своей причастности к обстоятельствам, вытекающим из жизнедеятельности моей надстройки. Я и взглядов своего шефа большею частью не разделяю, и уж никак не ощущаю его родню. 

 - В основном, свободу человек проявляет только в выборе зависимости, – хитро улыбаясь, продолжил сын.
- Уууу – удивился отец, - это кто сказал?
- Герман Гессе.
- Дурак твой Гессе. Свобода это когда не доебываются. Химера, нахер никому не нужная!
- А что случилось, пап? 
- Не случилось, а случается, – с пафосом ответил шеф. - Понимаешь, какая чехарда происходит в мире. И не то беда, что всякая хрень в моем ящике без моего ведома - у себя дома. А то, что нет никакой возможности. В этом чертовом зале как в мире - мало места. И я не могу ее выпереть! Из своего дома!! Это что??? Это не мой дом????? -
Сын засиял улыбкою.
- Я чуть не задохнулся! – Возмущался хозяин, - я насилу уполз, еле живой. Нашел, вернулся, выключил… руки трясутся, сердце стучит, мама скорую помощь вызывает.
- Замочи, дурак, – откликнулась жена. 
- За что ты ее так любишь? За то что еврейка или за то что молоко пить не велит? –
- Сначала твой дружок, теперь ты? – Зло уставился на сына хозяин. - Все в антисемиты меня записать хотите? –
Сын развел руками.
- А кто ты? Семитофил? Или филосемит?
- Удмуртофоб! – Выпучился на сына шеф. - Я человек с мозгами. Понимаешь? Вот здесь, - хозяин ткнул себе в голову, – у меня есть мозги. Ты знаешь, что такое мозги? 
- Уу – невозмутимо помотал головой сын.
- То-то. А этот чертов Деревянко мне давеча на все глаза открыл. Теперь я просвещенный. Вот давеча Александр Гельевич навешал мне лапшу про парадигму, и я поверил. Я поверил, что смогу на вещи смотреть проще. И вроде как полегчало. А потом увидел Деревянко… ты не поверишь, мне бы и трех жизней не хватило, чтобы представить себе дядю Ваню таким вот… героическим живчиком с пудовым писуном. Они ж, мне в душу, суки, насрали.  А потом эта дама… я ж чуть не задохнулся. И ведь она оказалась сильнее. Она ж выперла меня из зала. Я же не смог… я же обосрался!
- Ты наговариваешь на себя, пап. Ты победил. – Снисходительно улыбнулся сын.
- Нет Димка, я обосрался. – Хозяин выдержал паузу и тихо покачал головой. В комнате повисла тишина. 

- Этот ящик, это же чудо! – Встрепенулся хозяин. - И дело не в том, что сам Жванецкий глядя в ящик понимает, что от евреев больше вреда, чем пользы. Дело в том, что мы заменили одну парадигму на другую, а азарт-то остался. Душу куда денешь? Кем ты русского дурака заменишь? Разве что чеченским! Евреи, извини за откровение, обосрались, не потянули. Посмотри в этот ящик, - он ткнул пальцем в телевизор, - они все ****ят на один лад. Что там, что тут. – Ткнул пальцем в пространство, - что в Москве, что в Америке. -
А потом медленно перевел палец на сына и тихо запел.
- Все чинно и без мата, видеть не могу, слышать не могу. Выруби телек нахуй, выруби в ****у. 
Сын усмехнулся,
- Этот ящик! Вот, разуй глаза. Это же чудо! Что они натворили! Обещали культуру, процветание, взлет всяческий… радужные какашки… дайте только свободу. Уберите долбоебов цензоров. Дали. И что? Познер с Норкиным, родня, и бесконечный Епрст… со своим сериальным контентом. А вы с Лехой, два попугая, заладили, антисемит, антисемит. Непонятно кого Путин  боится больше – гвардию с армией, или Епрста с контентом?
- А он кого-то боится? –
- Все чего то боятся. –

Забавная картина – семейка моего шефа. В каком-то смысле они моя родня. И хотя я не одобряю эту легковесность, неосновательность, некоторую мятежность духа (словно кишечную расстроенность), и суетливую манеру всему давать свои определения  – они мне симпатичны.

Вот они сидят за столом, пьют чай… сын с отцом говорят о политике, невестка с хозяйкой о насущном… говорят все сразу, но не слышат друг дружку. Внучка орет громче всех, но и ее крик никому не мешает вести собственный дискурс. Лишь иногда невестка подпихивает что-нибудь дочери или дед полный добродушия оборачивается лицом к внученьке, и выражая крайнее недоумение говорит,
- Олька, заткнись. Че ты разоралась? -   
- У, - резко и напористо укает и хмурит бровки внучка. Она встряхивает головой, сердится в стол, и поджимает плечико, словно говорит,
- дед, отвали. –
А в мире дождливая весна, тепло, прохладно. Добрую половину дня мы копаем, сажаем, полем. В сотый раз осматриваем собственные угодья… а больше всего мне нравится когда хозяин идет в огород, срывает пару листиков мяты, нарезает пару ломтиков лимона, и заливает это «соком» вперемежку с водой. В такие минуты я чувствую единение со всеми частями моего шефа. Мы все сливаемся в единый организм и нет ни повода, ни смысла, чтобы винить друг друга. Я чувствую как все его нутро наполняет гармония и безмятежность. Вдох чередуется выдохом, и сливается с зеленной вакханалией чириканья, щебетанья, свиста… с свежей прохладой утреннего солнца и мягкой дремой вечерней истомы.


                III

Что-то неуловимо, неумолимо изменилось. Я это чувствую. Пропал азарт, нет того что было раньше. В принципе меня это не волнует, но когда с организмом случается меланхолия, страдаю и я. Кушается без удовольствия, переваривается без радости, жизнь потихоньку набухает скукой. Словно носки намокли водою. Утрене, сыро, не свежо, но как-то покойно… без смысла, без побуждения. А станица, между тем, потихоньку наливается теплом, и обещает к обеду разогреться, раскалиться, сковородою, кипятком, шипящими углями. Редкие машины с грохотом несут с собою пыль и еще не выраженный, но набирающий силу жар. Солнечно, ярко, и уже угрожающе душно.
 
Утром, выехав по делам,  хозяин обнаружил старый жигуленок, припаркованный к забору. Это обстоятельство в мгновение оживило его. Напротив, с другой стороны дороги, шла стройка, и это была машина одного из строителей.
     На обратном пути он остановился рядом со здоровенным черным Лендровером. Тот только-только подъехал к стройке. Из машины вышел высокий худощавый парень похожий на узбека.  Хозяин  спросил его,
- Это вы контролируете стройку?
- Да, - насторожился узбек.
Хозяин без церемоний потребовал, чтобы никто не парковал автомобили у его забора. Узбек, глянув на растерзанную рубаху, рабочие штаны шефа с провисшими коленками, что то грубо пробурчал в ответ.
          Я всегда чувствую как заводится шеф, стоит ему лишь мельком столкнуться с хамством или грубостью. Физиономию вмиг пронзает нервическая сталь, глаза стекленеют, в кровь впрыскивается адреналин и вот его неуклонно начинает засасывать… внутренняя Монголия… в свои чеченские тенета. Пальцы начинают подрагивать в предвкушении лезгинки, а в желудке подташнивать от страстного желания воткнуть в глаз своему визави ближайший к теме стальной аргумент! Этот процесс сугубо физиологического свойства, и протекает в нем помимо его воли. Он вовлекает в свои химические угары не только сердце с мозгами, но и меня со всеми моими физиологическими особенностями. С шефом в это время творится нечто… гормональная буря, разведка боем, прорыв фронта во фланг танковому тарану врага. В такие «монголо-чеченские» секунды шеф становится и расчетливым и бесноватым одновременно. Его встрепанная, ошпаренная адреналином душа всем своим поведением воплощает дерзость. Проход в ноги, стрема, бей первым Мага… пожар, караул, КИНЖАЛ ВСЕМ В ВАМ В ЖОПУ!
- Эта моя территория, – подчеркнуто, повелительно, ткнув пальцем в забор, сказал он, – здесь никто не смеет ставить машины. 
- Хорошо, хорошо. – Со злостью ответил узбек.   

Дома, досадуя на себя и свой дурной характер, шеф ходил вдоль стола и тяжко вздыхал, пытаясь выдохнуть остатки злости из крови.  А меня веселила нелепая способность моей надстройки терять нить жизни (и делового настроя) из-за любой эмоциональной случайности.
- Это все алкоголь, - думала голова.  А душа снова тяжко вздыхала и пыталась настроиться на прежний лад, сознавая, что теперь и смысла нету затевать старое. А ведь чего-то хотел с утра. Ведь были же дела, была нужда… куда все подевалось?
        Самое смешное, что он стыдится своей вспыльчивости. И не просто стыдится, а угнетается ею. Эта неразрывная связь души и черепа мне кажется нелепой и порочной. Каждый раз когда хозяина одолевают страсти сменяемые душевной сумятицей, растерянностью, я вспоминаю одну и ту же пошлую но очень мудрую поговорку, 
- не можешь... какать, не мучай меня!

Прошлым летом хозяин выкопал вдоль забора 20 ям. Уложил в них дренаж, обложил плиткой и вставил трубки для заливки воды. Потратил много денег, потому что копать в жару – тяжкий труд. В тот момент у Лехи были затруднения, и шеф привлек его к своему делу. Трубы были закрыты пробочкой и аккуратно присыпаны песком, чтобы любопытные прохожие не любопытствовали - чего это он тут натворил. Осенью рассадил двадцать тютин в свои двадцать ям. А весной все деревца проснулись. На первых четырех до поздна не было листиков. Они обошлись нам в 500 рубликов каждая, из питомника по спецзаказу. Шеф переживал, досадовал, но все обошлось. И вот после всех стараний, после усыханий и поливов… и всей суеты, что достались мне (из-за того что свербит не там где должно а на 70 см выше) и возникла эта коллизия.

         Кто знает, быть может так все и должно быть? Должны быть иллюзии, усилия, и как итог сомнения. Вот, только-только, какую-то несчастную минуту назад, душа была полна ровным смыслом… и вдруг - все высветилось бессмыслицей, сомнением, мелочностью.

         В ящике, на ТВЦ в это время, монотонно и беспристрастно светилась физиономия. Ее ровное речитативное бубубу не привлекало и не раздражало моего уха. Но у хозяина есть свое ухо! Его досадливую злость на секунду отвлекла внешняя картинка, он «ступорно» выпучился на ящик, на речь, на картинку… затем взвыл, словно резко, до тошноты надкусил больной зуб. Словно снова увидел в ящике невыключаемую Малышеву, и вконец побежденный и отравленный собственным ядом, ужаленный жалом в самое сердце, убитый в самом центре своего Я - завалился на диван, даже не пытаясь отыскать переключалку. За забором был невежливый таджик, а в ящике Млечин.

Меня эта странная способность (способность моей надстройки испытывать сомнения) попросту злит. Ведь он не тяготится банальностями, премудростями – он тяготится сомнительностью. Она удушает его. А я не способна удручаться. И уж тем более не вижу смысла смотреть на саму себя чужими глазами. Ну ей богу, это даже не смешно. Кто-то видит проблему по-другому. Кто-то ничего не видит, потому что глаз кривой. А кто-то и вовсе не видит, потому что безглазый. Зачем удручаться если мир не благоволит тебе, не сочувствует? Чай не дети, чтобы верить в добро и зло. Ведь нет в мире ни того ни другого.

…………..
Вечером шеф долго стоял над большой пятилитровой бутылкой виски, некогда полной огненной жидкости, а сегодня залитой «соком». Стоял, подперев подбородок ладонью, так словно думал о чем-то что не связано с бутылкой.
- ****ные надпочечники… - ровно и задумчиво произнес он.
- Что? Что ты сказал – переспросила жена, скучно занятая по соседству своими делами.
- Да так… - ответил шеф. – Надо мне дверь доделать.
- Давно пора. – Согласилась жена.          
Дверью он называл дверь в погреб. Шеф прятал свой алкоголь в погреб и обещал жене отдать ключ от погреба (после того как сварит железную дверь), с условием что та спрячет от него этот «запретительный» ключик.
        Оба они знали (не понимали, а знали), что передача ключа глупая условность. Что по первому требованию хозяина жена сразу же, без раздумий и сомнений, отдаст ему этот ключ. Но оба не имели и тени сомнения, что эта условность оградит шефа от излишних соблазнов, и приведет его жизнь к порядку и дисциплине. Ну не идиоты-ли? 
        Позже, когда все улеглись, шеф тихо подошел к бутылке и не спеша выкрутил пробку. Сделаю дверь и не будет искушения – мирно решил он про себя, испытывая облегчение от того, что теперь не надо удручаться сомнением.  И вот первый глоток сладкой жидкости обжег гортань, добрался до грудины… и мирно растекся по жилам и жилкам, растворяя в крови умиротворение и расслабленность. А главное ощущение понимания, что все что было прежде, было избыточным и суетливым. Ведь не в том суть, что есть вопросы. Но глупость в том, что не было ума не замечать их, коли не было желания удручаться ими.    

Ночью над хозяином стали копиться тучи. Эти тучи могли материализовать любую фантазию шефа. Иногда фантазия оставалась в облаке, имея голос, но не имея материи. Такая способность проявилась у шефа несколько лет назад. Проявлялась она каждый раз когда шеф был под шафе. Поначалу он вдохновлялся своею особенной возможностью, но потом обвыкся и перестал ее выделять. Перестал замечать ее, когда задавался вопросами. А когда пытался объяснить себя самому себе, говорил - я медитирую. Так словно глаголом вместо определения можно объяснить обстоятельства и место действия. Объяснить самому себе свои особенности и свои возможности. Хотя, какая это возможность? Возможностью можно называть способность реализовывать собственные возможности. А те возможности, что не приносят соответственные плоды надо называть иллюзиями.   
           В этом контексте у меня есть свои предпочтения, свои кумиры. Признаюсь вам (пока шеф занят своими делами) я фанатка Иосифа Пригожина. Невероятный мужик. У него нет, и никогда не было, никаких способностей. Но все свои возможности он реализовал от самой первой до самой последней буковки, ни разу не задумавшись о том какими возможностями обладает, чтобы иметь эту самую возможность. Не выпендриваясь, не выеживаясь, и не умничая по каждому ничтожному поводу.   

И вот в два часа ночи, из тумана, медленно и тихо, удивляясь процессу по мере его набухания (осуществления) стал материализовываться господин Млечин. Определившись до той меры, когда туман приобрел физическую возможность раздражать эфир усилием своих голосовых связок, он недоуменно (я бы даже сказала ошарашенно), озираясь на окружавший его эфир, проскрипел,
- что происходит? Куда я попал? -   
- В ****у, на переделку, – зло ответил шеф. Все то время пока творился процесс, он с обреченной ненавистью безучастно наблюдал за всем этим со своего дивана.
- Кто вы такой ? – Спросил Млечин.
- Конь в пальто, мать твою, – зло процедил хозяин. 
- Господи, где я, - холодея от ужаса стонала тень Млечина.
- Заткнись уж, коли явился. – Хозяин отвернулся к стене и тяжко вздохнул. Он пытался уснуть, но сам не верил в то что ему это удастся. 

Через некоторое время, промаявшись и разочаровавшись,  он со вздохом уселся на диван и с удивлением обнаружил, что в комнате творится еще один процесс. Справа от тени Млечина медленно образовывалось новое явление. Когда процесс определился до той степени, которая позволяла делать выводы, хозяин с удивлением обнаружил в нем… сначала пышный торс в неглиже, а затем и саму виновницу, госпожу Наташу Королеву.   
- Господи! – Прошептал шеф, - ну этот понятно… вам-то сударыня чего здесь надо?
- А хде я? – С любопытством оглядывая комнату, спросила Королева.   
- Вы в гостях – со вздохом сказал шеф, - у меня. А это, - он снова вздохнул, - Млечин Леня.
- А хто это? –  Удивилась Королева. Шеф флегматично усмехнулся.
- Видите Леонид, народ не знает своих героев. –
- Она не народ, - неспешно и ровно ответил Млечин.
- А кто же она? –
- Никто, - подчеркнуто беспристрастно буркнул Млечин.
- Хм –
- Мужчины, если вы про меня ховорите, так это невежливо. Я все-таки дама.
- Извините сударыня, но это не касается лично вас. – Млечин был сосредоточен и сух. Его облако медленно отдрейфовало в правый угол комнаты и строго наблюдало за всем из своего угла.
- Интересное дело, ховорит обо мне, и ховорит что меня это не касается, – улыбалась Королева, апеллируя к шефу.
- Наташа, я вам все объясню. – Шеф поднял с пола рубашку и прикрылся одеялом, скромно сомкнув широко расставленные до этого голые коленки.
- Мы с господином Млечиным прослойка. Он интеллигент лапшевешатель, а я интеллигент ухоносец. А вот куда вас отнести, нам на самом деле не ясно. –
- А вы не несите меня никуда, – задрав брови и еще шире, улыбнувшись, сказала Наташа, - меня есть кому носить. То не ваша забота. 
- Простите. – Шеф радостно улыбнулся в ответ.
- Дедушка, вы не пяльтесь. – Наташа сделала глаза…
Шеф растерялся и покраснел.
- Я… хм, хм, простите. - 
Женщина, тут же смягчилась, и в качестве аванса, спросила.
- А чего вы тут делаете, хоспода интеллихенты? –
- Я тут живу, вы позволите? – шеф протянул руку к брюкам, - а этот господин у меня в гостях, – он ткнул в Млечина.
- Щас, секундочку, - шеф натягивал брюки и чуть отвернувшись, застегивал ширинку, - выпьем по одной и определимся, как говорится без обиняков, чего мы тут делаем.
- А что будем пить? – Игриво спросила Наташа. 
- Тютиновку. Извините Наташа, все что с прошлого года, выпито уже, неделю как… вот выгнал с шелковицы, - Шеф гордо приподнял трехлитровый балон.    
Наташа уважительно покачала головой,
- Ну что ж, давайте попробуем. –
Хозяин достал серебряный подносик, с маленькими инкрустированными рюмочками, перелил жидкость в стилизованную под старину бутылку, и чуть дрожащей кистью разлил алкоголь по рюмочкам.
- А как вас зовут, - сладко и хитро пропела Наташа.
- Зовите меня Нариком. –
- Хахаха, - развеселилась Наташа.
- Так прямо и называть? А вы не обидетесь? Я не хочу вас так называть, вы очень даже ничего, приятный мужчина, обходительный, интеллигентный на вид.
- Нет, Наташа, - мягко улыбнулся шеф, - Нарик это уменьшительное от Нариман. Не от нарокоман, а от Нариман. –
- Да, - простодушно зависла Наташа, - а ручки у вас дрожат как у настоящего нарика. –
- Ладно,- резюмировал хозяин, - зовите меня Колей. А ручки щас перестанут дрожать. Щас выпьем по одной.
- Ясное дело, - согласилась Наташа. – После первой у всех уж ничего не дрожит.
Шеф осторожно взял рюмочку, и не дожидаясь остальных опрокинул ее. Наташа осторожно поднесла рюмочку к губам, пригубила и чуть погодя сморщила губы,
- уууф, хгорькая.
- Так вот – сказал шеф, - что мы тут делаем.
- Да – вспомнила Наташа, - что вы тут делаете?
- Мы вот, с господином Млечиным, собирались обсудить один дурацкий, никчемный вопрос… а как, кстати, вас по батюшке?
- Владимировна.
- Да, Наталья Владимировна, как вы думаете, нужна ли человеку его совесть?
- Вот те раз, - развеселилась Наташа. Повела плечами, удивляясь сама себе.
- Конечно нужна, а как же без совести?
- Вот те раз, - засомневался шеф. – Да как же можно жить с совестью? Пропадешь ведь!
- Хм, - хмыкнула Наташа, - вона вы куда. Я понимаю про че вы говорите. А я вот тогда зайду с другого края. А как же мама? А муж? Да хрен с ним… как дети? Ну как без совести? Вы ж пропадете без совести, не сможете… будете один.
- Философ хренов, - раздалось из угла.
- Господин Млечин подключайтесь к диалогу.
- Увольте.
- Для общества одна совесть, - сказала Наташа, - а для себя другая, почище.
- Так для общества все-таки нужна совесть?
- Да вы не сможете без совести, без правил, вам не позволят. Вы ж не хгубернатор, не мер! – Наташа пожала плечами. Слово мэр в ее устах подчеркнуто звучало через букву е.
- Если ко всему с правдой относиться, значит, вы дурак… нет не дурак… малахольный. Ну жизнь такая. Крутишься, вертишься, может даже приворовываешь где. А как иначе. Даже локтями приходится толкаться, а как по-другому?   
- А вот он, - шеф ткнул пальцем в Млечина, - он журналист и историк. Ему нужна совесть?
Наташа широко улыбнулась. Словно уловила суть игры.
- Ну он же журналист! Они же самые древние.
- Сами вы древняя – огрызнулся из своего угла Млечин.
- Знаете что… - Наташа встрепенулась, улыбка в мгновение стерлась с ее губ.
- Нет тут моехго мужа, а то бы мы похглядели кто тут самый древний.   
- Леня, ведите себя прилично – добавил шеф.
Млечин сложил руки на груди и гордо произнес из своего угла.
- Я позволю себе цитату, вместо пустых заявлений.  «Морали, как чувства органической брезгливости ко всему грязному и дурному, как инстинктивного тяготения к чистоте душевной и красивому поступку,— такой морали нет в нашем обиходе».
- Кто это сказал?
- Это сказал Горький.
- Однако, – сказал шеф.
- Вы судя по всему морализируете по поводу морали, - с раздражением и чуть скучно продолжил Млечин. - А вы помните определение морали?
- Наташа, вы помните определение морали? – Переспросил шеф.
- Чееехооо? – протянула Наташа.
- Мораль – это совокупность норм и принципов поведения людей по отношению друг к другу, к окружающим, к обществу, человечеству, санкционированных личным убеждением, общественным мнением и традициями.
- Ну ни хрена себе, экий вы неудобный оппонент, господин Млечин. 
- Вы хотели сказать эрудированный.
- Леонид, - ровно ответил хозяин, - я никогда не называл вас дураком, я говорил что вы заняты хитрым… пардон, хитрожопским шептовонством. Это извините разные вещи.
- А между тем от вас попахивает ничуть не меньше. Там где вы там всегда резкий запах. –
- Вот и прекрасно, - развеселился шеф, - вот и давайте поразмышляем об этом. - А вот смотрите, вы ведь понимаете Леня…
- Я вам не Леня, Нарик, - резко перебил Млечин.
- Ну хорошо Леонид, можете называть меня Нариком. Тем более что это правда. Я еще тот Нарик. Как говорится, сам ты Деревянко. Так вот, вы же сознаете, что без неких моральных основ не только невыгодно существовать, потому что просто опасно, но даже невозможно. Невозможно потому что наша мораль определяется не только нашей выгодой, но и нашей сутью. Нашей чувственностью, нашим опытом, ощущением меры, вкусом.  –
Шеф поправил очки, налил себе и выпил. Не спеша. Чуть смакуя и покачивая головой. Наташа подняла недопитую первую и с опаской опорожнила, с любопытством прислушиваясь к ощущениям.
- Есть обстоятельства, - продолжил шеф, - которые я угадываю в вас так же точно как знаю, как я дышу. Я имею в виду эмоции. Вот в частности, ваше отношение к вашему коллеге, к Сатановскому. Я знаю точно, в ваших глазах он болтун. С одной стороны, выгоды поверхностные, назовем их житейскою моралью; а с другой соображения внутренней морали, которая не спрашивает, как ей дышать, как чувствовать. И кризис, пардон, столкновение этих двух моралей, тоже моральный вопрос. –
Шеф поставил рюмочку на стол и чуть тише продолжил.   

- Думается одно, а говорится другое! Я недавно слушал Дугина, где он призывал, а точнее сознавал необходимость осмыслить себя, оценить, хотя бы понять невыгодность такого вот… неморального существования. Быть в пространстве и не иметь своего имени. – В комнате повисла короткая пауза.
- У вас нет своего имени? – холодно спросил Млечин.
- Да – задумчиво согласился шеф, - у нас нет своего имени. –
Вздохнул, задумчиво постучал кулаком в ладонь.
- Даже вы, со своей практичностью, один хрен, пляшете вокруг нашего… безымянного шеста. -
Млечин холодно улыбнулся, и тихо заговорил,
- Конфликт между добром и злом, который происходит в человеческом сердце, нигде не является таким острым как в нашей среде. Нигде двойственная натура человека не выражена с такой силой и с такой трагичностью. Вы обязаны нам открытием Христианской системы этики, которая даже без её сверхъестественной части, всё равно была бы самым ценным приобретением человечества, перевешивающей все остальные достижения человеческого знания, собранные вместе. Именно на этой системе и вере вы построили свою цивилизацию на обломках Римской Империи. –
Шеф оживился,
- Опять цитируете? 
- Черчиля – холодно ответил Млечин, - суть сказанного как-то меняет дело?
- Меняет личность говорящего. Черчиль сука!
- Ну конечно, а вы одуванчик на божьей росе.
- Знаете Млечин, у морали материальные корни, и мне это не нравится. 
- А мне не нравится ваш пафос, хотя я с вами абсолютно согласен. Вы ведь очень чутко определяете мою практичность, когда вам самому не совсем практично в действительности. Для сердца все это непосредственно ощутимые очевидности, однако в них надо вникнуть глубже, чтобы сделать их ясными для ума.   
Шеф застыл с подозрением,
- опять цитируете?
- Камю – с презрением ответил Млечин. И помолчав некоторое время так же тихо продолжил.
- Вы, господин Нарик, так же как я являетесь последователем дарвинистских представлений о человеческой морали. И ваша горячность возбуждается лишь в тех случаях, когда ваша моральность вынуждена ограничивать себя. Ограничивать скудостью банальных радостей жизни. Вам видимо, было бы полезнее рассуждать не о справедливости как таковой, не о морали, а о продуктивности собственного ума. О его эффективности. Вы ведь явно не из тех кто рассчитывает на свои мозоли или свои бицепсы в надежде выпить лишнюю чашечку кофе с булочкой. -
Все это время Наташа с удивлением наблюдала за диалогом. На последние слова она отреагировала гримасой, высоко задрав брови и широко раскрыв глаза.
- Это он говорит, - пояснил шеф, - что мы с вами глупые.
- Да? – Еще более удивилась Наташа. – Я точно дура. Но это хорошо когда тебе вот так вот, непонятно, говорят что ты дура. Не обидно же. А то мой Сергуня как осерчает, так не церемонится. Так дурой обзовет, словно на вечное царствие короновал. -
Наташа махнула рукой, словно сделала для себя окончательный выбор, кивнула на бутылку.
- А приятная штучка. Наверное очень чистая. Я уж лет десять ничего крепкого не пила. Терпеть не могу это чувство, когда с утра понимаешь, что вчера надралась… хгадости. А тем более, когда чуть больше чем надо. Люблю грешным делом… ну дура, ну что поделать… Быть пьяной, влюбленной… а еще лучше, когда тебя любят, сохнут по тебе, страдают. Хотят тебя… ммммм. А болеть не люблю. - 
Шеф с восторгом, широко улыбаясь, глазел на Наташу.
- Дедушка, вы опять пялитесь. – Наташа снова сделала глаза!
- Наталья Владимировна, я же без задней мысли, - перепугался шеф.
- Знаем мы ваши передние мысли, – строго сказала Наташа.

В комнате снова повисла тишина. Шеф наполнил рюмочки и тут же выпил свою.
- Хгосподи, какой вы быстрый, - удивляясь и возмущаясь одновременно, заявила Наташа.
- А я? Что ж, по вашему? Дама должна одна выпивать?
- Пардон, - обрадовался шеф. И снова наполнил свою рюмочку. Он вытянул руку к Наташе, та подняла свою рюмочку, и они тихо беззвучно чокнулись.
- Мораль это умозаключение… - так же ровно и негромко раздалось из-за угла,
- «словозаключение», если вам будет угодно. Из опыта, из нравственного состояния личности. И чтобы иметь здоровую мораль надо иметь либо успех, либо отсутствие нездорового опыта. – Млечин криво ухмылялся.
- И что есть Мораль? Свод неких безальтернативных правил? Модель поведения, кодекс? Конституция? А вдруг, все то что выгодно им, станет невыгодно вам... и вот уже чья то мораль для вас и не мораль вовсе, а сплошная демагогия! –

Шеф некоторое время смаковал выпитое, уже расслабленный, с ровной спокойной рюмочкой в спокойных пальцах, закрыв глаза, словно и не слышал сказанное. Проснулся, вздохнул грустно, и ответил,
- откровенность вам к лицу, господин Млечин. Мы с вами до омерзения одинаковы. Но у меня есть одно преимущество. Одно обстоятельство, что расширяет мои представления, мой опыт… мои горизонты, если хотите. –
Пока шеф демонстрировал расслабленность, Млечин источал из угла снисходительную внимательность.
- Вот если бы Наташа пила почаще, она могла бы удостоверить справедливость моих слов. -
Шеф обреченно вздохнул, ткнул в пространство.
- Всякий раз когда я выпадаю из того мира, в этот… трезвый… я словно теряю путеводную нить. На время. На несколько часов. Словно выпадаю в иную реальность. В этот момент я жутко уязвляюсь, и сомневаюсь во всем. Испытываю какое-то идиотское сомнение, что сделал вчера что-то мерзкое, постыдное, а вспомнить не могу. И как это не парадоксально, это никак не связано с моим умом… мутным вчера и прозрачным с утра. Выпивка не действует на мои мозги. Если мои мозги не функционируют, я просто ложусь и усыпаю. И причем тут выпивка? -
Шеф усмехнулся и продолжил,
- это не связано с координацией, с правилами или с конституцией… это не связано с миром, только потому что этот хренов мир успел измениться со вчерашнего. Раньше я думал, что во всем виноваты гормоны. Надо всего лишь подождать. Потерпеть. И чувство стыда… вот это вот… мерзкое ощущение вины, пройдет. Выпарится, как выпаривается вода на солнцепеке. А недавно допер. Эмпирически. Просто вгляделся в процесс. Дело не в гормонах. Дело в том, что эти первые часы мой мозг приспосабливается к новой действительности. Вот она была радужной, и вдруг снова стала прозрачной. И весь процесс адаптации, определения в пространстве и есть обретение и утверждение собственной морали. Невольное выпадение из одной парадигмы в другую. Заново. Вот они изгибы бытия между материальным и моральным мирами. Если совесть социальный феномен, то стыд дан нам господом с того момента когда мы начинаем осознавать себя. Рождаемся животными. Как животные сосем грудь. Как животные радуемся теплу, защите, ласке. И только с первым стыдом начинаем ощущать себя человеками. А чтобы не обременять себя стыдом, чуть попозже с годами, упаковываем все это в мораль, в совесть. Мораль это адаптированный стыд. Чтобы не было стыдно надо подменить стыд совестью. А совесть всегда такова какова мораль! -

За окном с востока уже пробивался свет.

- Ваше время подходит господа. –
- Как это? – удивилась Наташа, - такая прекрасная выпивка, я только-только распробовала.
- Простите сударыня, но со мной всегда так. Выпивая мне хочется философствовать, а под утро все иллюзии растворяются вместе с солнцем. Остается одна мораль.
- Вот расскажу Сергею с кем выпивала во сне, не поверит, ей богу. – Наташа хитро улыбалась. 
- Тютиновка в трехлитровой банке, мораль, совесть, и я… вся такая… в пижаме и тапочках.
- Наташа, вы прекрасны!
- Дедушка, вы опять пялитесь! – С укоризной, но без злости сказала Наташа.

Утром шеф проснулся с легкой головной болью. Напротив стояла жена, разглаживая белье, распространяя свежий запах. Некоторое время он прислушивался к самому себе, пытаясь понять, на самом ли деле болит голова, или это ему кажется. Затем, словно вспомнил что-то, сказал,
- А мне Наташа Королева приснилась.
- Ты что, изменяешь мне во сне? – Не отрываясь от белья сказала жена.
- Ах матушка, - шеф расслабленно откинулся на подушки, закрыл глаза и медленно вздохнул,
- ничего такого не было, мы выпивали и философствовали…
- Философствовали, - усмехнулась жена. – С Наташей Королевой, во сне?
- Да, во сне. –
- И о чем же вы философствовали?
- О морали.   
Жена обернулась мельком на сонного мужа и снова принялась за белье.
- Ну и слава богу.

                IV (исправленная)

Ночью шефу материализовался Рамзан Ахматович, и сразу без обиняков, в физиономию, по их-нему, по нохчийски… заявил,
- Слушай, я тебя не понимаю, че ты себя как баба ведешь?
- Вот те раз, - удивился шеф.
Я эти нюансы чувствую. Это вы не  понимаете диалекты и просторечия горского простодушия. А я чувствую, как начинает биться гордое сердце и трепетать пламенная душа. Поэтому к той необходимости, что определяет настоящего мужчину (к горячему сердцу и холодному уму), я бы добавила еще - основательную, уверенную в себе жопу! Такую как я, к примеру. Шеф в этом деле собаку съел.

Конечно же, это был наезд. А когда на шефа наезжают ни один мускул не может трепетать без его ведома на его физиономии.
- Не «вот ре раз», - сердился Кадыров, - а иди голосуй. Жопу поднимай и голосуй. –
Шеф недовольно поджал губы.
- Я, Рамзан Ахматович, сам со своей жопой... как-нибудь разберусь.
- Ле, - Рамзан Ахматович, разыскал пуговицу на рубашке шефа, дернул ее так что та осталась у него в руке, - как-нибудь не надо, конкретно разберись. –
Шеф косо глянул на оторванную пуговицу, оторвал следующую и протянул ее Кадырову.
- Сожалею, Рамзан Ахматович, но моя жопа имеет те же права на волеизъявление что и моя душа.
- Вах! Я думал, что у мужчины голова за все в ответе.
- А я думал, что мужчины не играют в эти игры. Или вы так же как ваш русский землячок, когда про власть - «Путину Акбар», а когда про демократию - «в халатике, в тапочках». - 
- Чего!? – Кадыров насупил брови.
- У Суркова спросите. Он вам все в деталях объяснит. -
- У Славика? Зачем мне Славик, ты объясни. Почему на выборы не пошел?
Шеф недоуменно развел руками.
- Ей богу, я вас не понимаю. Вы же не в России живете, Рамзан Ахматович… вы живете в Чечне.
- Нариманчик, послушай меня, - Кадыров пододвинулся к шефу, - Россия Россией, но мы как мужчины… мы же должны между собою договориться? Если договора нету. Если веры друг другу нет – как жить? Ведь если каждый начнет хитрить и свою выгоду искать - все сгниет. Ну че ты? Тупой что ли? Чего не понятно? - 
- Да все не понятно. – Шеф вскочил и непроизвольно прошелся. 
- Вы на них посмотрите. Че вы мне предъявляете? Они же друг другу глотки готовы перегрызть! Один говорит – я не русский, я чуваш. Второй всех нечистых русских в жопу посылает, еще не много и завопит – бей татар! Третий, ****ь, срет на туркменов, а на деле на ВАС насрать хочет… ему Путин не дает. 
- Чего, - нахмурился Кадыров. – Кто на меня насрать хочет? -
- Юра Поляков. –
Кадыров тяжело вздохнул. Его взгляд наполнился горечью и досадой.    
- Ты, Нариман, шайтан. Я не знаю кто такой этот Юра, но ты знаешь. Ты же не русский, ты хоть и прокис, но ты наш. Ты же знаешь. Лучше человека по лицу ударить чем языком чесать… Этот интернет, это… это болезнь. – Он помотал головой. – А чего он хочет?
- Кто?
- Этот Юра?
- Хочет чтобы русские только его кормили, а вас чеченов не кормили.
Кадыров удовлетворено кивает, и чешет бороду
- Понятно. А этот… который хочет быть чувашем… это кто?
- Ефремов.
- Ага, - тянет Кадыров.
- А этот, который татар бьет?
- Паша Святенков. 
- Ефремова знаю, этих не знаю, - озабоченно говорит Кадыров.
- Но давай, Нариманчик, к нашим баранам вернемся. Ты голосовать пойдешь?
- Не пойду.
- Почему?
- Рамзан Ахматович, вот смотрите. У вас кровники есть?
- Есть. В смысле не я… а меня…
- Вот как вы думаете, человек который хочет вас убить… он пойдет на выборы?
- А при чем здесь выборы?
- Ну как причем, - искренне удивился шеф, - вы же за них отвечаете. Кому это надо? Это вам надо. Вот, люди которые вас не уважают… на выборы и не ходят.
- Это из-за меня ты на выборы не пошел?
- Нет, нет, нет… НЕТ! – Шеф тяжко вздохнул и покачал головой, перед недоумевающим Кадыровым.
- Вот представьте себе, у вас в веденском районе на месте главы администрации крыса.
- Вах, - возмутился Кадыров, - нохчи крысами не бывают!
- А кем бывают?
- Шайтанами!
- Ну вот, шайтан в качестве главы администрации.
- Ага, - вздохнул Кадыров, - понятно, – покачал головой, задумался о чем-то о своем.
- Так ты из-за своего шайтана не пошел на выборы?
- У нас не Чечня, - шеф высморкался в платочек, - у нас крысы вместо шайтанов.
- Ага, – соображает Кадыров, - ты из-за крысы не пошел на выборы.
- Угу, – согласился шеф, - не пошел.
 - А Путин здесь причем? 
- Не причем.
- Так чего не пошел?
- Из-за крысы.

Кадыров тяжело задышал.
- Валахи, билахи, какое-то говно, доун, получается. 
- Рамзан Ахматович, вместо конструктивного разговора вы авторитетом норовите придавить. Мы же с вами не на партийном собрании Единой России. –
- Оооо, «норовите»! - Передразнил Кадыров. - Нормально говори! Ты че, не признаешь моего авторитета?
Он не спеша почесывал свою бороду.
- Нарываешься? Хочешь… - замешкался, подбирая слова, - со мной пободаться? 
- В носу поковыряться! –
- Сонте къенахо ву. Саню пришлю, в шахматы играть. Проиграешь - начальником избирательной комиссии сделаю. –
Кадыров грозно тряс пальцем перед носом хозяина.
- За каждый голос лично мне ответишь. Не дай бог 99 процентов не сделаешь…   
- А кто такой Саня, - недоумевая, спросил шеф.
- Вах!!! Ты что Саню Емельяненко не знаешь?
- Ладно убедили, - сказал шеф, - пойду на выборы. - А про себя подумал, «он теперь… после этого Маги Исмаилова злой как черт. Поди, попробуй не пойди…»
   
Кадыров тут же испарился. Он занятый человек. У него дела.
……………………..

Конечно, я кокетничаю и говорю неправду, когда говорю что я основательна и непоколебима в отличии от моего хозяина, полного смуты и сомнения. Дело тут не в моей твердости, а в моей инертности. Я отношусь к той части человеческого организма, которая везде, во всех частях мира, одинакова. То есть проявляет одну и ту же претензию, одну и ту же заботу. Я, как следствие всего того что находится выше меня, сталкиваюсь с выводами, с последствием… А выводы и последствия везде одинаковы! В этом наше единство и наша противоположность.
         И миром так же, правит не воля, а инерция и закономерности. 

Утром шеф варил ворота. Старые ворота валялись тут же, а новые он по частям вставил в проем, привязав веревочками, подложив кирпичи и всякие камешки, потому что вымерить и приварить заранее  не считал возможным, не доверяя ни своему глазомеру, ни своей расчетливости. Так надежнее, думал шеф, полагая, что десять раз отмерить и один раз отрезать, чтобы потом недоумевать и досадовать, в сотый раз объявляя себя долбоебом, дело известное и больше он в это говно не встрянет.
       Хозяин тяготился работой, потому что надо было нагибаться, подолгу стоять в неудобном положение, выпиливать и полировать болгаркой, которую он по-прежнему опасался и не любил за шумность. А более того, его раздражала образовавшаяся дыра во дворе. Он физически ощущал взгляды редких прохожих, потому что каждый, кто проходил мимо, непременно «заглядывал», любопытствовал, совал свой нос, словно за рукав дергал, словно лез с советами и критикой. Периодически он застывал… ступорно, без смысла и без выражения глазея в перспективу… в эти минуты он искушался мыслью пойти и принять чего-нибудь, чтобы далее работать без скуки и принуждения, но потом вздыхал… снова хмурился, пасмурно и грозно… возвращался из перспективы в действительность, и вновь принимался за дело.   

День прошел тихо, как и прочие дни… у нас в станице сама жизнь – тихая. Изредка прерываемая грохотом КАМазов.

К вечеру шеф сел в автомобиль и поехал за женой, брезгливо морщась, когда касался голыми лопатками водительского кресла. На нем была его рабочая спецовка с большим карманом на всю грудь и лямками – одна под мышкой вторая на плече. Потную рубашку шеф с облегчением снял и  бросил перед порогом.   
- Ты воняешь, - сказала жена, еще толком не усевшись в свое кресло.
Шеф печально вздохнул и представил себе белую ванну, полную теплой чистой воды.  Но в тот момент, когда он в предвкушении, заранее испытывая облегчение, намеревался разоблачиться чтобы залезть в белую ванну полную теплой чистой воды (чтобы наконец уж избавиться от пыли прилипшей к потным локтям, от соли накопившейся на плечах, на шее, чтобы вконец избавиться от полдневного гнета, однообразия) - перед воротами обозначилась некая делегация. Шеф насторожился и понемногу раздражаясь, направился навстречу.
………………………
       Месяц назад в его отсутствии к нему уже являлась многочисленная делегация из администрации в сопровождении двух полицейских. Предметом того визита была собака. Шеф поначалу удивлялся многочисленности, а самое главное защищенности административного кортежа. Но потом со смехом пришел к выводу, что это смешное действие было призвано продемонстрировать ему силу административного гнева!  Суть предмета была в следующем. Собака его сына тявкнула как-то, на каком-то «народном» мероприятии, на какую-то противную прилипчивую девчонку, из тех что из кожи вон вылезут но доймут таки несчастную собачонку своими обнимашками. Дело было на станичных гуляниях, и видимо дело это дошло до главы администрации. Тот, испытывая острое чувство неприязни к болтливому пенсионеру (причиной которой, в свою очередь, была «дорожная коллизия», конфликт интересов, и соответствующая жалоба на главу), быстренько организовал контр жалобу (то-есть вдохновил потерпевшую), и принудил-таки главу муниципалитета и ментов (на полном законном основании) явиться шефу на дом, чтобы строго спросить с него за безобразия, учиненные его псом. К такому положению пришел шеф, потому что первое недоумение, и последующие недоуменные раздумия, привели его к выводу, что это нелепое жужу неспроста. Уж больно велика была разница между помпезностью мероприятия и реальным выхлопом.  Явились шесть теток местного муниципалитета, и с ними два мента! 
        Как выяснилось потом, глава муниципалитета ушел на пару дней в отпуск, демонстративно обозначив свой наипринципиальнейший нейтралитет в данной ситуации. А с ментов что взять? С них взятки гладки. В законе не сказано какое количество полицейских могут являться к гражданам пенсионного возраста для предъявления им соответствующих претензий. Если бы явилась рота он бы и этому не удивился.   
        Если говорить честно, спокойной в этой ситуации была только я. Его жопа! Шеф был… не то чтобы зол, но скорее злобно возбужден. Он искренне полагал, что разбирательство на этом не закончится и с нетерпением строевой кобылы ждал призывного рожка. Ждал, чтобы потребовать от клеветников (наперсников разврата) очной ставки между его собакой и безвинной (невольно озадаченной административной ответственностью) клеветницей. Но прошла неделя, вторая, и вот трепетная дрожь старого боевого мерина сменилась недоумением, а еще через некоторое время презрительным удивлением – и это все на что вы способны? Это все что вы можете?
       А я восхищаюсь предприимчивостью нашего главы. Невероятный человек! Не имея возможности возбудить прокуратуру, милицию на ратный подвиг, он воспользовался ничтожнейшей крайностью. Ухватился за мизерную, тщедушнейшую возможность. Проявил натуральный административный темперамент истинного межведомственного организатора. Возбудил и целеположил! Озадачил и обозначил. В нем чувствовалась моя основательность, основательность тыла. Но в нем была очевидна воля… возбужденного (целеположенного) неугомонного передка.   
      
Этому конфликту еще предстоит обрести все строгие грани и оттенки административно-правового идиотизма. И я не останусь в стороне! Мне еще предстоит вещей «летописецей» парить орлицею и растекаться по древу. Но не потому что я солидарна со своим шефом, тут я затрудняюсь в определениях. И не потому что я основательна как жопа, а просто, я  полагаю все это нервической глупостью. Шеф называет это выбором.      
………………………
Так вот!

К воротам подходила группа административно настроенных граждан. Шеф насторожился, но приглядевшись, увидел знакомые лица. Старых знакомцев – преподавателей местной школы.  Школы, где на протяжении совсем недавних, еще не остывших толком последних десяти лет, учились его дети. Первое недоумение сменилось неловкостью – голые плечи, рабочая спецовка, растерзанные расхлябанные ворота!
       Это была делегация с предложением определиться в выборе. Они не агитировали за президента, они не просили проголосовать за конституцию – они просили бросить бюллетень в урну. Просили с миною на лице, и если бы была необходимость определиться со всеми необходимостями и нуждами данного обстоятельства, то я бы обозначила эту просьбу не иначе как – просили со смирением.   
         Шефу стало неловко. За пробуждающуюся агрессию в груди, за воняющие рабочие подмышки. За лямки на плечах, за дырки на коленках. За отсутствие рубашки, положенной каждому воспитанному мужчине в присутствии дам… и он… нет, нет… на самом деле мой хозяин очень простодушный человек… он принял какой-то идиотский извинительный вид, словно виноват за то что не явился, за то что работал весь день на солнцепеке, и не ожидал прихода делегации. Он являл собою идиота, нечаянно застигнутого врасплох на месте преступления. Удивительно, но судя по физиономиям делегатов, они сами чувствовали себя точно так же как мой шеф.

      На следующее утро сидя за рулем, рядом с женой, шеф сказал… без объявлений, без предисловий… так как это бывает с утра, когда молчишь, сосредоточенно глядя вперед и вдруг, ни с того ни сего, заявляешь,
- Знаешь матушка, я не пойду… Пошли они к черту. Мне неловко потому что ко мне явились другие «неловкие»… стеснительные люди, и просят меня… а эта… местная крыса… без стыда… этот чавкающий сластолюбец… Вот *** ему!   
- Ты же обещал, - сказала жена.
- А вот *** ему, – обреченно, но со злобой ответил шеф.
…………………………………

Знойным вечером, ближе к ночи, когда прохлада потихоньку начинала разжимать объятия душного степного суховея, хозяин сидел с кружкой пива в узком семейном кругу. Его жена и внучка качались на металлических качелях, невестка, ответственная за «водительскую трезвость», сидела с нулевкою в руках. А сын с полноценною и полновесною кружкой сидел напротив шефа.   
- Был либерал романтик, а стал консерватор мерзавец! – Говорил шеф. - Это почти поэзия, Димка, это Черниговская, цитата. –
Шеф уже поднабрался, и не спешил, выговаривая слова. Когда он не спешил (и не злился) он не терял нити разговора.
- Я грешен, меня иногда заносит. У меня правило, не свистеть если выпил. А тут этот чертов Дзен. Он мне и не нужен то… там где мне нужно, там я помалкиваю. И я, так же как все эти интернет-придурки, рот раззявил… меня же не видно. Там где меня видно, я сама сдержанность. А тут… высказался оскорбительно в комментариях под статьей про Диму Быкова. Хотя, почему бы мне не позволить себе то, что он позволяет себе без стеснений? –
Шеф сделал вопросительную рожу, развел руками,
- и выпил-то, три жалких рюмочки… ну четыре… ну пять от силы. Вот смотри, Димка, какая кислая петрушка получается. Наше мнение его задевает, обижает, он реагирует. Наверняка, испытывает какой-то сложный негатив. Но самое забавное, в нем нет презрения к нам… ко мне… злобному  кавказцу. Он же сам кавказец. Русскую интеллигенцию любит, признает свое родство с нею. А этих… да какой этих… -
Шеф визгливо со злобою дернул кистью,
- ЭТУ… хренотень от Пензы до Архангельска… презирает. Ну че свистеть по этому поводу… возьми да прочти. Очень оскорбительное, талантливое чтиво. Талантливая поэзия. И вдруг… -
Шеф вздрогнул и резко нервически выдохнул,
- вдруг, какая то сволочь, в комментариях к моим комментариям… вальяжно запросто, про мою жопу… -
Шеф передернул плечами и чуть подался вперед, словно собирался вскочить.
- Фу, у меня и сейчас подмышки завоняли… как только вспомнил. Сссука! Я поначалу задергался отвечать, потом мозги включил. А потом… нет, ну я ж не идиот. Нет, я конечно же идиот, но я же не всегда идиот. Я же сам такой, мы же все такие. Если бы судьба не закинула меня в станицу, я бы так же как Дима презирал бы их. Они меня, соответственно. Я же помню с каким презрением они говорили о армянах, о молдаванах… тех что приезжали на заработки. А потом выстроили мне дом… это ужас какой-то! Это были девяностые, начало. И пила-то… средняя полоса и Архангельск!  Давеча читал… забыл его фамилию… а, вспомнил, Марков!
- Кто это?
- Ну… как кто? Человек. Кто? Путинский говорун. Ничего… такой симпатичный. Так вот, сетовал на то что псковщина, новгородщина, и так далее опустела. Мол все в Москву перебрались. А в Москву то не все перебрались. Половина сюда, к нам перебралась. Тут хотя бы жратва есть! У нас вся деревня местная. Хохлы, казаки, бульбаши. А станица кацапская. Из псковщины, архангельщины, и уральщины. –
Шеф вздохнул и кивнул головой.
- Вот они и пили в основном. Ни хохлы, ни казаки не спивались. Армяне с молдаванами и вовсе не пили... фигурально выражаясь Я один, ОНИ другие. Мы из разных миров. Мы, -
шеф тряс ладонью перед собой в поисках слова,
- мы разнокультурные… они не любят меня! Почему я должен их любить? Я как Ксюша Собчак не люблю русских, я люблю русскую интеллигенцию. -
Сын слушал отца с легкой улыбкой на губах. В его глазах не было скуки, в них была мимолетная любопытность.
- Меня время примирило… -
Шеф снова развел руками,
- с собой, с моим соседом… я десять лет не замечал его. Не хотел замечать. А потом увидел в нем человека. Живого… которому больно, радостно. Тридцать лет здесь прожил, и десять из них не хотел их видеть! Ааа… - Шеф махнул с досадой.
- Ты балбес ни хера ни че не поймешь. -
Сынок широко улыбнулся. На лице у него была заметна легкая печать снисхождения и приязни. Но шеф не обращал на это внимания. Они играли в эту игру, и главным в этом было приязнь. Во всем этом, я полагаю, было влияние всех трех стихий моего шефа. Мое (его основы, его фундамента), его вечно трезвой и вечно недовольной головы, и его глупенькой, и всегда чуть-чуть подшофе… ненасытной души.
         Хозяин налил себе рюмочку «беленькой», поднес к носу, и мелко «нюхнул» пару раз. Он не пил водки. Его беленькая была предметом его гордости и была изготовлена по зову его души, в соответствии с ГОСТом, и соображениями целесообразности.
- Будешь? – Сын поморщился и покачал головой.
- Для лакировочки, - констатировал шеф, и не спеша с чувством выпил.

- Я отвлекся. Понимаешь Димка, какая забавная штука получается. Вот оно тело великого и очень своеобразного этноса, про который красотка Канделачка сказала некогда – нет такого народа, и вот мы с Димой Быковым… две блохи... на теле этого народа, –
шеф задрал указательный палец в назидание, но вдруг озадачившись, словно засомневавшись в обстоятельствах, замешкался. Вдохновение сменилось сомнением, пафос скукою.
- Мне некуда деваться. От своих я отбился, а к этим… - шеф ткнул пальцем куда-то вбок, - прибиться не могу. Не хочу. Ну и что, что примирился… примирился, это же не значит что стал родным. А интеллигенция… русская интеллигенция, сама не может обрести своего берега. ****ит что-то про народ. А на деле, срать она хотела на этот народ. И я, как это не смешно, сознаю себя частью русской интеллигенции. –
Шеф мелко и задиристо захихикал. Его смех был заразителен, смеялся он искренне, сытно и с обаянием. Обычно, люди улыбались глядя как заливается шеф. 
- Вот я с одного края, вот Дима Быков с другого. А посередке могучий русский народ. –
Шеф поморщился, махнул с раздражением кистью.
- Пардон, запамятовал. А вот русская интеллигенция… в пафосе. В чем большей жопе прибывает русский народ, в тем большем пафосе… - Хозяин замешкался в поисках слова, лениво махнул рукой.
- На все у них есть великий Леха! Придет и свисток вставит… недовольным... каждому в отдельности… лишь по одной малой вольности… потому что его много.

На дворе уже была ночь. А воздух остыл до того состояния когда нельзя было понять так ли тепло как было, или уже посвежело.

- У кого у них? – спросил сын.
Шеф лениво ткнул в потолок.
- И я вот думаю, а как Дима реагирует на едкие замечания. Пытаюсь вспомнить, позволял ли я себе оскорбительные реплики в адрес своих формальных оппонентов? Замечания, критику, да! Оскорбления… не помню. Наверное, тот раз был единственным… может быть. Не хочу возвращаться и испытывать разочарование. Если бы у меня была возможность извиниться, я бы извинился. Заранее, на всякий случай. А знаешь почему? –
Сын отрицательно покачал головой.   
- Потому что сам угораю, когда какая-то задница ведет себя вальяжно… эта, интернет вальяжность... поцреот, мыследув, идите на фуй… Посмела бы эта сволочь, хоть одна из них, сказать это в глаза. –
Сын молча и «неспешно» слушал отца. Затем с хитрою, снисходительною улыбкой переспросил,
- пока не задели тебя самого, ты об этом не думал? -
Шеф расслабленно выдохнул, улыбнулся в ответ. Ирония и снисходительность смягчила и умиротворила его воинственную гордыню.
- Я на себе таскаю лишних шесть килограммов жира. Что в этом оскорбительного, сказать человеку, что он жирный? -   
- Жирному не приятно это слушать.
- Ну да… - согласился шеф,- А сдохнет… - встрепенулся, - что мы тогда будем делать? Я ведь только его читаю. Костя мне предложил как-то, я даже имена записал. В инете справки навел! Все добросовестно прочел. –
Шеф разочаровано покачал головой.
- Мученическая поэзия. Мучаются люди, пишут. Некоторые очень умело. Как-то на культуре, Волгин разбирал такого замечательного поэта, и одна тетенька очень правильно сказала, что есть лирика и есть… поэтические кроссворды, ну и так далее. Скучная тема.

- Один Быков на всю Россию? – Спросил сын. Шеф развел руками.
- А что ты скажешь на то, что твои авторитеты говорят о Быкове, - сын хитро ухмыльнулся.
- Авторитеты тоже люди. И имеют право нести пургу. -

На какое-то время тишину захватила ровная речь невестки и жены.
- Теть Таня, а вот здесь оборочки косые.
- Нет, их надо аккуратно сводить на нет к этому концу… Где-то далеко завыла сирена и тут же смолкла. Прислушавшись, можно было различить едва слышный лязг вагонных затворов. Шеф снова налил и снова спросил,
- Будешь? – Сын покачал головой.

- Знаешь Димка, все на самом деле очень печально. За нас наш выбор делает судьба. Дима выбрал родню, чтобы прокормить своих детей, а я бы с удовольствием выбрал русский фашизм, если бы от него был толк. От него же… даже тогда, в начале, ничего кроме вони не было. А такие замечательные люди стояли у истоков. Демушкин с одной стороны, Захар Прилепин с другой. Но вместо того чтобы объединять вокруг себя, эти добрые ребята жевали гавно, устраивая местные драчки. Сколько Свиридовых полегло на этом дурно пахнущем поле.
- Кто такой Свиридов? – Спросил сын
- Ааа… - шеф скучно махнул рукой. – Горе… какой-то несчастной матери. Для страны незаметная потеря. – Шеф неожиданно развеселился.
- Почитай кстати… какая-то обезъяна. Уже забыл. У меня лежит наверху. Очень нервная, своеобразная вещица. Чувствуется мощный пульс спецназовца скинхеда. Если бы Захар слышал мои слова про фашизм и Свиридова, плевался бы здесь и матерился бы не по художественному. -
Шеф наклонился вперед и продемонстрировал,
- да пошел ты на ***, Нариманзик! –
Сын продемонстрировал в ответ,
- А ты бы в ответ, да ПОШЕЛ ты сам.
Настала неожиданная тишина. Женщины полные недоумения замолкли глядя на мужчин.
- Это я вместо папы, а папа вместо Прилепина, ругаются между собой. – Объяснил сын.
- А нельзя как-нибудь поаккуратнее ругаться? -

- Я понимаю Диму, - остывая говорил шеф, - ему, как и мне, некуда деваться. За него, так же как за меня, судьба делает выбор. Что общего между ним и… ладно Захар… Демушкин! Что общего между Дмитрием Быковым и Дмитрием Демушкиным? Ведь когда они бегали по Москве и ****или нас, они же и Диму Быкова могли… на перышко посадить!

Снова наступила тишина.

- А между тем нет иной силы. Ты посмотри. Вот генералы… разных мастей. Генералы собственники. Если б не они, и страны, наверное, не было бы уже. Вот Дима Быков со своей родней тулится боком к ФэРээС и всемирной рекламораздаче. А вот третья сила… и она патриотическая. И она патриотическая ровно в той мере в коей интеллигентна. А когда не интеллигентна, эта сила воняет фашизмом. С одной стороны Дима и враг. С другой я со своими душегубами фашистами. А посередке генералы оппортунисты… пытаются усидеть на двух стульях. Вот он, русский глобализм, воочию.   
- Ну ты папа загнул, Дима и враг, это перебор.
- Мир выгнулся дугой. Внутри нарыв, язва. Вот, вот прорвет и зальет все гноем. Вот уже как лет 500 идет непрерывная, - хозяин с пафосом и по слогам продолжил,
- э-ко-но-мическая война. По нарастающей. Уже сегодня не хватает на всех. Вон Китай… хочет потреблять. А ресурсов то не хватает! Чтобы им потреблять, им надо либо нас с собою поднимать, либо завоевать, чтобы отобрать! Это война, Димочка. Когда грызутся интеллигенты, они всегда грызутся за интересы.  У меня вообще, ****ь… -
Тут шеф размахался руками,
- У меня своя концепция. Пошли все на ***. –
Сын усмехнулся.
- Семнадцатый год я воспринимаю однозначно, как жирный нелепый анекдот. Ни в какую социалистическую революцию я не верю. Ни в какие закономерности не верю. Почитай манифест. -
Шеф швырнул ладонь перед собой, как Маяковский на плакате, и снова по слогам как солдат на плацу произнес,
- ***… НЯ! Две выскочки совершили нелепое чудо… произошла ошибка… переворот… перевернули саму основу. Ограничили собственность до той меры, когда она перестала быть источником разложения общества. Гниения!
– Кто это?
- Ленин со Сталиным. -
Хозяин уселся на стуле повыше.
- И что в итоге? Мне даже говорить об этом как-то неловко, скучно. Где оно интернациональное чудо? Патриотизм, национализм, идентичность, троцкизм. Вот она, эволюция по русски. От макушки к жопе. Вот он, вокруг нас, сегодня. Сплошной троцкизм. У человечества… с понижением иммунитета, будут расти раковые опухоли, но не геи с лесбиянками. Будет вонять изо рта, будет мучить изжога и путчить изнутри… Начнет ли человечество говорить на одном языке? НИКОГДА! Соотношение умных и дураков никогда не изменится. Более того, полагаю, что с ростом возможностей умные все далее и далее будут отдаляться от дураков. В основе этого глобального идиотизма лежит биология. У нас не только менталитеты, у нас еще и мозги разные. –
Шеф откинулся на спинку стула, на лице  у него обозначилась кислая, презрительная мина,
- И еще я понял, что у нас такие замечательные мозги, что все, что выгодно для нас, всегда будет оправданно, из какого гавна оно бы не вылезло. Вот тебе Марк Захаров. Добрые, мудрые сказки для взрослых… а как дело дошло до жаренного… этого… эту… фу… -
Шеф поморщился, словно съел что-то дурно пахнущее.
- Ты про Кирилла Серебреникова?
- Именно. Какой сферы ни коснись везде перверсии. В армии, в быту, в самом сообществе. Объясни мне, почему я должен платить кому-то, за то что построил себе этот дом? За право жить в нем я должен отстегивать? –
Сын пожал плечами.
- Это налоги. Свобода в каком-то смысле тоже облагается налогом.
- Ооооо, - вдохновился отец, - интересно.
- Построил второй сортир, плати. Хочешь третий, плати больше. – Сын развел руками.
- Плата за посрать? Хорошо, что за тебя не берут налога. – Тихо резюмировал отец.

- Я не задаюсь вопросами, хотя знаю, что все в этой стране это делали. Все кого я боготворил, кого принимал без вопросов и критики, все задавались вопросами. А я не задаюсь. А я знаю секрет России. Он прост. Между Европой и Азией ни хера ни какой разницы нет. Вся разница в количестве и качестве рабства. В Европе оно аккуратное, мягонькое. В Азии жесткое, злое. Мы посередине. Наша эволюция, это драка за то чтобы не быть внизу. Нас нельзя ставить перед выбором. Выбор, это не жизнь в Европе, это окно в Европу... через которое к нам вползает еще большее рабство. Мы страна рабов и господ! Я это еще в армии понял. Это в крови у нас. –
Шеф замотал пальцем перед своим носом.
- А этот странный человек и прекрасный поэт утверждал, что это я все так устроил.
- Где устроил? Пап, ты о чем? -
- В армии. Быков из ящика как-то сказал мне, что это я устроил стариковщину, что это из-за меня они дрючат друг дружку. Глупочайшее заблуждение. 
- Вот так прям и сказал?
- Да! – Отец со злостью вперился в улыбающегося сына.
- Вот так прям… выперся из экрана и говорит, Нариманзик это ты и  твои кавказцы во всем виноваты.
- А ты?
- А ему, да пошел ты, морда… таковская.
- Ага, а он тебе, да пошел ты сам.
- Ну да. Чего не понятно?
- Нет, нет, - согласился сын, - теперь все понятно.

- Мало того что я понять не могу, что я делал там два года… так я оказывается еще и виноват. Я! Я!!! Виноват в том, что они ебли друг дружку прямо как мы сейчас… друг дружку. -
Шеф снова мелко, забористо захихикал.
- Но я же видел! Одни в носу ковыряли, другие вскакивали и сапоги… ****ь… койки… ебиемать! Год, как заведенные куклы. Вот! Пальцем щелкнул… - шеф поднял ладонь и щелкнул пальцами,-
и побежали как куклы… шустрить. Интеллигенция в сторонке. Варяги с казаками в сторонке… а эта… хренотень… И только через год, строго по разнарядке у них появлялось достоинство… честь. ****Ь! – рыкнул шеф, повышая голос.
- Успокойся, - раздалось с боку. Так тихо и так властно могла говорить только жена.
Шеф мельком глянул на нее и (на две октавы ниже) продолжил, почти шепотом,
- Вот вам, ****ь, нигеры… двести лет рабства… и вот индейцы… попередохли в своих резервациях. Пойди, пойми, че ни будь про это. –

За столом напротив, в уютном полумраке, журчала бабская речь свекрови с невесткой. Шеф
вдохнул пару раз, словно пытался протрезветь.
- Заведи сейчас тот же обычай... засади их на пару лет срочниками… - шеф вытянул палец и стал тыкать им в одну мнимую точку, - они в жопу… при такой демократии… начнут ****ь друг дружку!
- Угомонись, хватит, - 
Его жена отвлеклась на секунду.
- Че ты расшумелся, здесь дети. Разошелся совсем уж! –
Шеф наклонился к сыну и шепотом продолжил,
- Один год армии это великое изобретение Путина! Крым и один год. Все остальное херня. –
- А порядок? – Спросил сын.
- А порядок он для себя навел. Не для нас. –

Шеф знал, что его сын понимает, о чем он говорит. Честно сознаюсь, и я понимаю, что многим из вас мой рассказ кажется сумбурным… и не совсем, а точнее совсем не логичным. Но когда мой шеф начинает ссадить одну за другой, когда его старые тусклые зрачки загораются дьявольскими огоньками, когда его дурная голова начинает ладить с его очарованной душою, каюсь, и я грешным делом - впадаю в резонанс.   

- Пап, так чего было-то с комментариями? -   
- С комментариями? – Возвращаясь из собственной головы на грешную землю, заудивлялся шеф,
- а че было? Ну обосрали меня… не фик рот разевать. Аааа, вспомнил. Кириенко, да, да. Я же на Кириенко наехал. –
- А кто такой Кириенко? –
- Ты че, Кириенко не знаешь? Это же великий человек, который создал для нас атомную промышленность. –
Сын кивнул головой.
- Какая-то статья дурацкая была, и я его в комментариях сравнил с Черномырдиным. Вспомнил как 98 Черномырдин его в грязи вывозил. А мне какой-то хрен и говорит «а вот здесь поподробнее, мыследув», и далее этот комментатор назвал его великим организатором, мол человек Атом для нас придумал, а я его с Черномырдиным ровняю. –
Шеф с заботой почесал себе лоб.    
- Понимаешь Димка,  чтобы мне вдохновить тебя на возмущение, я должен подобраться к проблеме с определенной, строго определенной стороны. Просто изложить суть дела недостаточно. Надо обязательно сделать проблему выпуклой, очевидной, абсурдной. Мы настолько привыкли к тому что Капица… ты знаешь кто такой Капица?
- Знаю.
- … Капица называл очевидное невероятное. Это то невероятное, что для нас для всех очевидно. Так вот, мы настолько привычны к невероятному, что перестаем его осознавать. Оно вот как бы и было… а потом, пердысь, и нету! Мне моя задница нашептывает иногда, сиди ровно. И я пытаюсь вроде бы, но у меня не всегда получается. –
Сын с удивление  слушал отца,
- пап, ты о чем?
Шеф оглянулся на жену и чуть тише продолжил,
- За то что в ****ной пиндосии в тюрьму на пожизненный сажают, у нас премии выдают. А если ты не станешь прислушиваться к собственной жопе, на нее в итоге и сядешь!   

Я, честно говоря, утомилась. Разговор приобрел бесформенный характер. Шеф делал короткие паузы. Глазел некоторое время вправо и вниз, каждый раз в право и вниз, словно видел там нечто, что было видно ему, но лишь отвлекало его ни привлекая внимания. Потом опять начинал говорить… вот… если прислушаться…
- Мир полон чудес. Что пел нам Филя Лучезарный? Что бы не пел то не наше собачье дело. У него есть фанаты, у него есть благодарная публика. Нехай они любят друг друга еще веки вечные. Что пел нам Кобзон? Есть ли у него фанаты? –
Опа, соорудил фигу и самому себе ткнул под нос.
- Конечно есть. Я помню как меня беспощадно забанили, когда я возмутился в день смерти Захарченко, что его фото поместили вместе с фото Иосифа Кобзона.  –

И ведь не теряет нити.
- Один кровь проливал за отечество, а второй тридцать лет и три ночи радел ради нас в Думе… а их на одну досочку… с черной ленточкой… -

И так далее и тому подобное. И ведь не скажешь по нему что набрался. Взгляд твердый, голос ровный. Сынок более сдержан, но тоже… уже полон принципиального радушия.

- Америка ось зла! Черчилль хуже Гитлера. Англия родина фашизма! Оруэлл акробат. А если вам не хватает ума «почувствовать разницу», значит быть вам…

И даже, более того – самокритичен.
- Боже, какую херню я несу. Пошли они все в жопу. –

И вот опять понесло философствовать.
- Да, мир меняется. Он становится свободнее… На самом деле он становится свободнее для умелых, для способных, для тех кто имеет возможности… -
Опять затыкал пальцем. Я то знаю, что он сбился с мысли, забыл чего хотел сказать. Вот сынок встрепенулся, пытается помочь,
- Мир меняется, пап.
- Для массы, для той что по прежнему простодушна и доверчива – мир остается тем же… требовательным работодателем. -

И вот, наконец-таки. Стал потихоньку усыпать. И слава богу. Потому что все… Все... Я устала… я заболела.
- Ой, уже жопа болит на этом стуле сидеть. -
Ну слава богу, и про меня вспомнили! Сейчас усну. Больше не могу. И на последок, по дороге в спальну,
- слушай жопу сынок, она не обманет. –

      
                V

        В далеких девяностых, где-то за Хасавюртом, нас остановил унылый сержант, апатичным взмахом волшебной черно-белой палочки. Я уж не помню что именно шеф сделал не так, была ли это езда без света или со светом, с колесами или без колес, не важно, важно что увидев наше раздражение, сержант оживляясь подался куда-то вглубь двухэтажного здания и через некоторое время хозяин понял, что может простоять на пекле в полупустынной степи с двумя детьми и женой и день и два и  год…  Где-то восточнее, за мохнатыми топольками, в сорока км от нашего белого жигулька шла война. 
      
       Хозяин «уговорил» сержанта взять штраф, потому что оплатить его в местном банке почему-то не было возможности и надо было возвращаться в Хасавюрт, за сотню км, по заданному адресу. Пустынная дорога, пекло, и удушающая мысль, что здесь иной смысл у слова «закон», «прокуратура»,  «порядок», привели его к душевному равновесию и умиротворенности. Стреляют! А там где стреляют есть вещи более вечные, чем твое раздражение и апелляции к прокуратуре.   

Я часто вспоминаю такие фрагменты - фрагменты прошлой жизни. Жизни по дороге домой. И в тот момент, когда мое тело занято насущной житейской проблемой, мне с особой очевидностью видны детали. Детали, которые ничего не меняют в реальной картинке, но которые оседают в голове. Наверное, у меня тоже есть голова, как у мировой Монголии есть внутренняя, как у папы есть мама, как есть воздух у пространства. Вот и тогда, мне почему-то врезалась в память обочина. Крупные и мелкие камешки, по которым раз в месяц ступала безучастная нога местного жителя, а за ними полу-выжженная степь, и совершенно идиотская мысль, что этот мент, что стоит здесь каждый день, ни разу не обратил внимания на эту гальку, на эту придорожную вечность… придорожную пыль. На то, что редкие ступни мнут асфальт дороги, и намяли уж какую-никакую историю, но ни одна из них не хочет идти в эту убойную, пышущею жаром степь, и что только мне, очарованной и задумчивой видна грань между дорожной суетой и степной вечностью. На то, что днем она раскалена, и если ты хочешь нагреть и без того теплые ладони, ты можешь выйти из машины, набрать пригоршню этих камней и почувствовать как их напитало солнце своей энергией. А если сесть на них жопой, не поверите, их острые грани въедаются вам в ягодицы агрессивными астероидами, пришельцами далекого космоса, и обжигают зад похлеще свеже-нагретой сковороды.
         А какой-нибудь местный зевака, в шароварах заправленных в носки, в рубашке с длинными рукавами, с иронией глянет на все это, и наверное поймет что-то про вас. Они быть может и туповатые, но чувственные, шустрые ребята. 
       А когда шеф закидывает руки за голову и лежа на диване мечтательно глазеет в потолок, мне и вовсе свободно вспоминать, и быть свободной от какой либо предвзятости. Я слышу как его сердце потихоньку завладевает его головой, и в душу вкрадывается надежда, тихими меленькими трусливыми шажочками. 

А потом они сиганули направо, резко, без подготовки, наведя короткую справку у одинокого молчаливого чабана. Тот ткнул пальцем на восток и скучно сказал,
- Другой нету.
- А проехать по ней можно?
- Можно, - спокойно подтвердил чабан.
И они понеслись в пустыню, в белом жигульке, нагретом как консервная банка на солнцепеке, с двумя детьми, через барханы и буераки. Иногда хозяин холодел (среди раскаленного пекла) от мысли что… потечет, заклинит, заглохнет… и в ближайшие 60 км ни единого авто… но горячий ветер отгонял от него мысли и мягкая песчаная колея успокаивала и отвлекала. От горизонта до горизонта желтое сливалось с белым, и лишь мутная поземка душного песка отделяла светло-синее от светло-желтого. Небо, барханы и неприметный хруст песчаной окалины на зубах. Так они и добрались до места, где-то в дельте Волге, в богатом, богом забытым, глухом поселке.
   
На въезде их встретил патруль, такой же апатичный и такой же неумолимый как хасавюртовский мент. Большой злой сержант, а за спиной второй, такой же неприязненный и мордатый. Это были времена, когда буйно цвела милиция, и милиция изобиловала сержантами. И все они были мордатые. А если кто-то скажет что я предвзята, я отвечу, что в отличии от хозяина (и всех его умственно-душевных обстоятельств) в каждом из них я видела родственную душу.
       Сержанты какое-то время цеплялись к шефу, потом охладели со злобой и досадой, осознав, что в этом белом жигульке, с интеллигентным худым кавказцем, двумя детьми и одной белой женщиной, им не разжиться наживой. Шеф так ничего и не понял, а я сразу догадалась – путина!
Местные браконьеры кормили начальника, и были недоступны суровым законникам. Но личным доходом двух сержантов, который не мог контролировать ушлый начальник, была пожива с заезжих купцов.

Потом было застолье и икорно-осетровая халява. Шеф наелся от пуза, и к вечеру одурев от вина и впечатлений устал. Сидел сонный и досадовал, что хочет спать и не может трепаться с приятелями всю ночь, так как это было в далекие предалекие восьмидесятые… потом насилу заставил себя умыться и уснул.
       А когда ранним утром выехал на асфальт, с удовольствием оглянулся и осознал, что больше не будет напрягаться и отгонять от себя страхи. Холодеть от мысли, глядя на бесконечный белый песок, и танцующую над горизонтом (свою неспешную ламбаду) жару. Приторную как медовый абрикос, и горячую как полдневная оса - жару. Осоловевшую от любовного сока, стремительную и медленную как гюрза, истомленную потным клубком, неумолимую и ненасытную - жару. Или жопастую и сисястую,  иссушающую и нежную, обжигающую своим дыханием… душную, смачную, щедрую и беспощадную… и бесконечную… все миллион лет предстоящей жизни, южную жару.
        И уж тем более не станет томиться мною, взмокшею и истомленною скользкой «недекальтированной» теснотой... по дороге домой   
………………..

С той поры минуло двадцать лет. Две ипостаси, две парадигмы взяли в полон душу хозяина. С того момента как он отошел от дел и больше не холодел от страха за сына, за дочь, за жену, в душу его незаметно прокралась печаль за родное отечество и страсть к родному огороду. Амбиции и бессилие терзали его душу. Тихая ненависть мелкими пузырями пенилась в желчи, переполнявшей его сознание. И тихая радость грела и тешила его сердце. Ненависть приходила к нему извне, а радость лишь изнутри. Время неумолимо отдалило друзей, знакомых, заботы о насущном хлебе, заменив все это дружбою с фейсбуком, знакомством с некоторыми небезызвестными людьми, лозою, и водкой особенного разлива и особенного изготовления.
      Фейсбук позволял хозяину высказываться, ограждая себя от комментариев, избавляя от ответственности выслушивать всяческие суждения в ответ на свои. Новые знакомые оказались вполне приличными и вполне лояльными людьми. Они не грешили критикой и были снисходительны к шефу. Они захаживали к хозяину по ночам и как правило ничего не помнили об этом на следующий день. Чуть позже я выложу для вас, друзья мои, более полный отчет о его ночных знакомцах. Он называет это «стендапчиками» и особо не парится о смысле и качестве своего ночного трепа. Наверное, впечатленный талантом и наглостью тех молодых людей, к которым всегда обращались следующим образом – здравствуй племя молодое… нездоровое! 

…..................................
Быть можеть это случилось не сразу… наверняка все начиналось с малого, но как-то так… стало заметным в одночасье.
       Той весной, как и раньше, снова вернулись ласточки. Они поселились в дальнем гараже много лет назад, и с тех пор возвращались каждой весной. Дети прилетали на место родителей, а за ними их дети. В таких же фраках и такие же бесстрашные как их родители. Возвращались и откладывали яйца под потолком в глиняном гнездышке. Шеф говорил,
- сами вы откладываете. Они рожают. -
А когда забывал и закрывал дверь, сам же умилялся видом парочки, мирно сидящей на проводе, напротив, в ожидании.
- Ребята, извините,  забыл, ей богу забыл, не специально. –
Он называл их Ванею с Маней. А когда они обосрали ему капот, назвал Абрамкою и Сарой. 
        Пару лет до этого он пытался избавиться от них. Не потому что считал их дармоедами, ворующими его пчелок. Он видел, что его ласточки честно добывают свой хлеб. Нещадно треплют крылышками, совершают пируэты, кульбиты, выкручивая чудесные кренделя в небе над станицей - просто от них было много какашек! Они гадили! На капот, на пол, на все что оказывалось под их маленькими безгрешными попками. Не дожидаясь начала новой идиллии, шеф сбил гнездо и закрыл ворота. 

Все семейство дружно ополчилось против него: изверг, садист, душегуб!!! Сын припомнил Абрамку с Саррой и назвал антисемитом, дочь ваххабитом и коммунистом, жена жлобом. Шеф сдался.  Открыл ворота, и выгнал машину. Теперь в его гараже зимой жила его Зафирочка, а летом его ласточки.
      Иногда нагрянув вечером и включив свет можно было видеть забавную картину. Три голодных голеньких птенца дружно вскидывались, разевали во всю свою ширь свои маленькие клювики… и хотя все это происходило в полной тишине – я слышала их истошный, истеричный, оглушительный вопль. А шеф смотрел на них широко открытыми глазами и думал,
- а ведь это их дом. Этот кусочек глины с соломой внутри. И они будут сюда возвращаться снова и снова… с другого края света. 

А еще каждой весной, под крышей, прямо перед входом, гнездились воробьи. Полагаю, каждый раз новые. Во всяком случае, никаких личностных, идентифицирующих их особым образом, маркеров я в них не находила. Если ласточки несли на себе свой особенный специфичный образ, и все были похожи на себя, то воробьи, даже в одном лице, всегда казались мне кодлой. Шеф раздавал им имена, а для меня все они были на одно имя. И имя это было Жорик. И даже мировая нейро-физиономическая сеть по распознаванию имен не смогла бы отличить сотого воробья от тысячного. Как и того, что уселся на провод над головой и орал (гадина), зазывая к себе свою воробьиху. Лишь она прискакала – заткнулся. Я назвала его так же как и других. А тишина, возникшая в пространстве, напомнила мне приготовления большого симфонического оркестра, когда настроечная какофония наконец таки замолкает и вслед гомону, неразберихи и томительному вытягиванию кишок (из попы в большой мир) наступает гармония и слаженность первых лирических аккордов.    
      Так вот, я дала ему имя Жорик. А когда шеф глядя в ящик, неожиданно сказал одному знакомому депутату,
- Жорик заткнись – я воочию ощутила нить, связь, питающую вдохновенные порывы (и прочие эфирные пары) хозяина, моею трезвой, ироничной практичностью.
       А потом, когда тоже самое, опрометчиво прозвучало в адрес закипевшего чайника, на смену «фашистам с антисемитами» и «коммунистам с ваххабитами» пришел «Жорик заткнись». Стоило шефу без церемоний среди семейного чаепития, отвлечься от ящика и начать материть политических оппонентов, как все семейство начинало дружно кричать,
- Жорик, заткнись. - 

Сначала я услышала их, а потом шеф поднял голову и я увидела. На проводах между мною и гаражом сидели два маленьких существа в черных фраках
- Посмотри (фить, фить), – неспешно говорил он ей, - этот придурок опять ворота закрыл.
- Ци, ци – отвечала она ему – не шуми, он же услышит!
- Что-то изменится от этого? – Он с сомнением смотрел на нас сверху вниз. Маленький, во фраке, шустрый дерганный. И я поняла в этот момент, что он смотрит на нас точно так же, как я смотрю на него. Словно я нахожусь всегда внутри, а он снаружи.
- Просто посиди молча и все образуется, – сказала она. Он тяжело и шумно вздохнул в ответ.

А шеф пошел, открыл ворота, и выгнал машину. Вот это и отличает меня он него. Я всегда в центре, а хозяин… мечется, порывается… очаровывается и угнетается всякой ерундой. 
        Да, мы из разных миров, но наши миры не разделимы. Он наверху, шеф внизу, я в центре. Нам так удобно. Нам нечего и незачем делить. Мы ходим своими параллельными дорожками, замечаем иногда друг дружку, и когда находим сходство сознаем родство. Ну и что, что разные… Она лепит соломинки, латает старое гнездо, он сидит на веточке и стережет ее. А когда шеф закрывает дверь в гараж, чтобы не дуло, я тихо напоминаю хозяину, что он сидит на жердочке перед дверью и ждет.
- Вот балбес, ну обойди, ворота то открыты – думаю шеф. А потом выглянет и повторит,
- Вот урод, задолбал. Нет. Сидит и ждет, придурок. -      

Наверное, все-таки, шеф неправ. Если бы они были Саррой и Абрамом они бы не летали по небу, над полями, выискивая и отлавливая себе свой нелегкий хлебушек. А приняли бы причастие у местного батюшки. А у местного хирурга отчикали бы себе (на всякий случай) все что не отчикали им их просвещенные родители. Обозвались бы нашей фамилией и поселились бы с нашими пчелками, где то на средней полочке между едой, идеологией, и здравоохранением. 
       А если бы они были Омаром и Айшат, они бы наверное «посадили» свою приору и явились бы к шефу чтобы сказать,
- жи, ши бывает же?
       Неееееет! Наших соловушек зовут Меджнуном и Лейлой. Они таджики. Они работяжки. Это у нас с шефом полные непонятки внутри себя. С русскою башкою, кавказскою душою, и мною… умною… чистейшею ашкенази. 

Наш двор являет собою маленький мир, в котором есть забота, надежда, и нет разочарования. Разочарование приходит к нам извне. Там за забором ненависть, суета, коварство… там бессилие рождает злобу, а злоба вытекает из души агрессивным нытьем.  Черной патокой тихо льется из дыры, которую Боженька определил где-то между сердцем печенью и селезенкой. Выливается и мирно стелется под ноги прохожим. Тысячи людей льют свой яд, заполняя им брусчатку городских площадей, асфальт городских будней, щебенку провинциальной суеты, и никто из них не замечает что вот уж она по щиколотку, а вот добралась до колен. И никто из них не верит, что когда-нибудь этой патоки станет так много, что мир станет валиться набок и завалится в дыру, где не будет ни страха, ни жалости, а лишь справедливость… жестокая, беспощадная, требовательная... бескомпромиссная… кровавая справедливость.

Но это не про наш двор. У нас все по другому.

Сначала был Персик, самый большой и самый злобный  из всех. Но до тех пор пока не появился Додик, шефа тяготили его собаки. Додик был с ладошку, величиной с добрую будку. Умещался на ладони и еще толком не умел есть. Его напоили молоком, дали немножко мяса, меленько разобрав по кусочкам, а когда пришла ночь и Додик оказался один в одинокой прихожей - начался визгливый требовательный скулеж. Додик  скулил отчаянно и искренне. Было ясно, что он не заткнется. Тогда хозяин взял его в руки и уложил в уголок дивана, где спал сам. Додька пыхтел, ворочался и поскуливал, пока не добрался до теплого хозяйского … то-есть до меня под одеялом. Лишь прижавшись жестким шерстистым бочком к одной из моих половинок, он замолк и тихо засопел.
- Хрен с тобой, - решил хозяин, - только заткнись, ради бога. -
         Так, этот хитрец прожил на диване добрых полторы недели.  Пока не наложил пару твердых коричневых колбасок прямо в хозяйских ногах. Шеф взял в одну руку Додьку (за шиворот), в другую сгреб простыню и сказал,
- ну все братан, началась твоя взрослая жизнь. –
Додик тихо висел в руках хозяина, не проявляя ни страха ни дискомфорта. А когда на следующий день шеф обнаружил на ноге маленькое пятнышко, которое мелко разрасталось, неуемно требуя чесать и чесать себя, усмехнулся и сказал,
- вот сука! Мало того что обосрал, так еще и наградил! Настоящий Додик. –
Вы не поверите, друзья, но эта пара недель совместного проживания на диване сблизила моего хозяина и рыжею коротконогую дворнягу. Это был первый кобель которого хозяин трепал по холке, дергал за уши, и подняв на руки, тыкал сырым носом в свой нос. Додик при этом отчаянно лизался, а хозяин плевался,
- скотина, я тебе язык оторву. –
Додик молча висел в руках хозяина, вперившись своими злобными глазками в лицо своего господина, и ни одна волосина на его шерсти не сомневалась что она в надежных руках.

Если Додик и был евреем, то он был из еврейского спецназа. Он был драчлив и бесстрашен. Его мелкие зрачки лишали его физиономию какого либо подобия осмысленной мимики. Додик был страшилом. Его глаза не способны были отображать его чувства. Хвост и организм – вот две ипостаси… пардон я забыла про жопу!... вот три ипостаси, которые сигнализировали миру о его чувствах. Свои предпочтения он демонстрировал настойчиво и без стеснений.   
          До него у нас было много собак. Была немецкая овчарка, которая перегрызла всю хозяйскую обувь, и вечно прыгала грязными лапами на чистую хозяйскую рубашку. Был ротвейлер, который перетоптал все что можно было перетоптать на зло хозяйской жене, был какой-то мохнатый кобель, умный и несчастный… был русский терьер… но все они раздражали шефа, потому что он не хотел варить собакам еду, а хотел покоя и тишины после напряженного трудового дня. Мощный злобный кавказец Персик (жена называла его Барсиком) был первым к кому шеф проявил симпатию. Все восемь лет, которые он успел прожить до знакомства с Додиком, он прожил возлежа на траве, гордо озирая окрестность, скрестив лапы перед собой. Ему не нужна была любовь. Он ничего не требовал от хозяина. Он не демонстрировал шефу свои несчастья, требуя внимания. Мощная пятикилограммовая цепь и самодельный ошейник ни разу не позволили ему быть свободным обладателем собственной воли. Раз в год ему удавалось срываться с цепи (каждый раз неведомым логике образом), но хозяин решительно пресекал всяческое поползновение к свободе. И лишь к девятому году, словно спохватившись (наверное состарился сам) шеф стал гладить Персика по холке, словно извиняясь за цепь, за тяжелую службу. И пес ответил любовью. Когда шеф зажимал в кулаке кусочек мяса, Персик настойчиво тыкался носом, и языком пытался выудить его. А когда Персик зевал, шеф впихивал в его могучую пасть кулак, целиком. Кобель был привязан к хозяину и признавал его хозяйское право, не пытаясь оспорить лидерство. Он смешно передергивал челюстью, пытаясь выпихнуть кулак языком, а когда шеф со смехом трепал его по холке, разворачивался и прижимался боком к хозяйской ноге. 

Додик был младше Персика на восемь лет и был первым, кто пришел к шефу вместе со свободой от трудовой повинности. И первым, кто понимал шефа с полуслова. Он не был гордецом как Персик, но он был честолюбцем. Он был лидером. Он доминировал во дворе (в той части которая была недоступна Персику), и он сразу заявил о себе всем своим соседкам, соседским дворняжкам. Если кто-то смел усомниться в его правах, Додька кусал того за голову, и этот несчастный являл собою забавное кошачье слабоумие, лишний раз доказывая хозяину, что животные это самые правильные люди на земле.
       Когда враждебная стая с соседней улицы гналась за ним, он влетал на всех парах во двор и развернувшись рядом с персиковской будкой высказывал им такое… чего не выскажишь вслух на холодную голову, опасаясь как бы не пришлось отвечать потом за каждое необдуманное слово. А Персик медленно поднимался на все свои красивые длинные четыре лапы, чуть пригнув голову в холке, словно собирался разглядеть каждого пса в отдельности. А те вдруг теряли всяческий интерес к Додику, и безразлично позевывая, спрашивали друг друга,
- че это мы тут делаем? Как мы сюда попали? - 
Когда Персик делал что-то неправильно, шеф жутко злился, выкрикивая неприличные слова в адрес кобеля. Но Персик не заискивал и не искал униженной подчинённости. Он признавал в хозяине старшего, и признавал это старшинство своеобразным образом. Похоже, он воспринимал его как старшего брата. В отличии от Додьки, который думал что шеф его папа, и не стеснялся своих чувств, потому что был масоном, беспринципно живучим, расчетливым, и абсолютно лизучим.
         Персик тулился к хозяину попой и гордо оглядывал окрестность в поисках врага. Он терпеливо сносил «целования носами», совершено не понимая зачем это надо, а Додька… вылизывал брыла всем своим, и «пелевал» с десятого этажа на всех кто проходил мимо... хоть с белым, хоть с черным верхом. 

А потом Персик сдох! Шеф зазевался, забегался… последние долги детям раздавал. Свадьба! А Персик сидел на цепи… старый больной… его бы отпустить… а куда ж его отпустишь, во дворе полно народу. Мухи сожрали. Обгрызли уши, старую язву на ноге выели. За две недели довели до края.      
      
Его кормила дочь. Он варил, она кормила. Полторы свиных головы зимой, и одна летом. В неделю. Его б бараниной кормить, он бы прожил еще пару лет! Когда шеф кинулся, спохватился, уже было поздно.
         Забавно было видеть озадаченного заботой хозяина.  Он никогда не жалел своих собак. А тут побежал в вет-аптеку, обрызгал специальным дегтем, мух отогнал… а Персик вскидывал на него свои «мученические глазки» и… это уже было начало агонии. Шеф чувствовал себя виноватым. Жена сказала,
- давай позовем, пусть убьют. Щас такие ампулы! – А он поморщился,
- хрен его знает, подождем. –
      Зря мучили. Надо было убить. Кобель умирал в тихой агонии. А шеф смотрел на него, и я чувствовала как ему одиноко. Он смотрел на него и вспоминал…  тихое сочувствие близких, поскорей бы уж… уставшее от боли лицо. Уж лучше добили бы.
   
Они были вместе 12 лет. Вот они недавние мгновения. Бесстрашный крупный щенок. Стоило трепануть его за холку, он тут же отвечал рыком. А вот он старый и хромой. Уже не гавкает на гостя, но гавкает на дверь. Вымогает чего-нибудь вкусненькое. Стоит между дверью и требует пошлины. Хозяйка его дурила, таская ему кусочки хлеба, а шеф был честен, кормил мясом. А вот снова… размером с кулачок. Сжался, скрючился, спрятался от ужасов жизни в дрожащий теплый комок, без вызова и упрека, закрыв свои печальные глазки, без надежды найти родной запах, спрятаться в родной угол.

Дочь сказала,
- надо его похоронить, - она думала, что собак выкидывают на мусорку. 
А шеф думал, - да, на мусорку… как то по свински. Закапаю в лесополке. –

Трактор приехал на второй день, Персик уж распух на жаре. Погрузили его на лестницу, отнесли и закинули в кузов. С цепком и ошейником. Словно с личным оружием. При доспехах... в яме Бехтерева… в его новом доме.
…………………………………

Иногда жизнь как рокнрол! Как в молодости, когда ничего кроме как укусить какую-нибудь жопастую бабу за… голову, в голову уж и не лезет. А иногда как обязательная процедура в холодной ослепительной процедурной, с обязательной болью, вкусом крови во рту, и горечи невкусных лекарств. И ты выкручиваешь баранку то влево то вправо, тихо наклоняясь в такт, словно сталкер, продираясь на ощупь, вспоминая цепок и ошейник, и не можешь отделаться от наваждения, что вот сейчас за поворотом появится твой забор, а там чуть дальше объездная… поле… и вот ты дома.
       И как себя не называй, что не выдумывай про себя, а все равно – без любви не прожить! Никто не может быть одиноким. Всем нужна приязнь. Всем нужно участие. Всем нужно чтобы в последний момент, вместо официозно-помпезного «оплачено»… было легко-щекотливое - «как ты?».

 
                VI

Все что делал хозяин, в последний месяц, укладывается в одно слово – попивал. Без радости, без злости, без азарта и вдохновения. По чуть-чуть, но часто. И видимо поэтому, все мы, все три ипостаси его сути, пришли в эдакое инертное сосуществование: без конфликта, без интриги, без претензии и раздражения. В голову ничего не шло, в душе ничего не шевелилось… у меня же, от частого употребления, произошло расслабление. У меня и вовсе сложилось впечатление что все, что пребывает выше меня, стало отчасти похожим на меня: без иллюзии, без самообмана, без аффекта и без «консистентных» чувств.

Словосочетание «консистентные чувства» шеф услышал в ящике. Как-то спросонья, лежа на диване, он заинтересовался темой передачи. С экрана прозвучали слова «обида, общество, интернет». Шеф оперся на локоть, хлопал глазами, моргал и щурился… слушал некоторое время, потом тяжко вздохнул, откинулся на подушку и... снова уснул. Плоть одолела сознание, вода потекла вниз. Но когда проснулся, полез в интернет, разыскал автора, и насупившись (поджав губы и нахмурившись) стал слушать. Периодически выгибая рот дугой, загибая уголки губ и снова поджимая (словно удивлялся чему-то). Если бы вы были рядом со мною и видели, так как видела я… в зеркале напротив… вы бы впечатлились этими бровями и этими губами. К концу у него заболела шея. Он снова откинулся на подушку, закрыл глаза, и какое то время с болезненным удовольствием растирал себе шею. Потом тихо выдохнул,
- сссуки, – и снова уснул.
А во мне осталось слово, а точнее словосочетание, словно застряло без нужды и без толку, и торчит теперь поперек, ни себе ни врагам, без вреда и без пользы. 

Вы ведь понимаете, что я становлюсь невольной заложницей процесса. И все что сказывается… ему... сказывается и на мне. И что весь хозяин, а точнее все его части, становятся похожими на меня. Эфир потихоньку наполняется безразличием, мысль ленью, а чувства ровностью. А поскольку шеф не привычен ни к безразличию ни к ровности, он  перестает понимать что творится вокруг него. А от этого у него в характере развивается недоверчивость. И теперь, когда он видит новое лицо, кто - то в нем бьет тревогу (про новые лица и тревогу тоже выдумала не я, просто запомнила, потому что понравилось). Короче шеф завязал. И от этого у него развилась, эдакая, социально-политическая ипохондрия. Все что он читает, все что видит, вызывает в нем сомнение, и от этого плодит мнительность и раздражение. Жизнь, облаченная в тихие будни, стала наконец-таки походить на саму себя. Сон, еда, телевизор… недочитанная книга. И вместо скуки - ровность. А от этого желчь, а от желчи, как известно (если не выплескивать ее периодически на кого-либо),  несварение.

Я обещала вам как-то показать «стэндапчики» хозяина, вот один из них.
…………………………………..
…………………………………..

«Жизнь изобилует анекдотами. Порою эти анекдоты обретают такой характер, что лишь редкая умелая душа в состоянии объять их анекдотичность. У прочих анекдотичность вызывает недоумение и сомнительность.
- Наверное, это я дурак (дура), - думают они про себя, - и чего-то недопонимаю. -
А потом вздыхают и, пожав плечами, тихо бредут далее. Такова природа вещей. Если в мире никто не станет сомневаться, некому будет строить этот мир. Некому будет добывать камни, обтесывать, укладывать шаг за шагом, оставляя за собой соборы, дворцы, замки. Жизнь, переполненная указующими перстами и твердостью мнения, разорит оазисы, превратит нивы в болота, обезводит степи, выжигая зелень жизни в желтую желчь пустыни.
       Я давеча наблюдал на культуре беседу трех умных господ под патронажем горячо любимой мною Феклы Толстой. Я всегда задерживаюсь на культуре, чтобы расслышать тему и тон очередной говорильни, и если это не максимовский (андреевский) тон, и тема не грешит обычным формализмом, откладываю переключалку, и напитываюсь культурой, как ящерица Молох напитывается из лужи, лежа в этой самой луже по шею. Даже Оленька, моя внучка, не может отвратить меня от моего любопытства».
………………………………..

Стоит шефу впериться в ящик как она тут же требует, чтобы он переключился на мимишек. То есть на мультфильмы.
- Тебе папа не разрешает, отвали, – говорит он ей. 
- У, – недовольно дергает Олька головой, и тычет шефа взад (то есть в меня), мол, давай включай.
- Иди на кухню, я же там тебе включил.
- У, - не отстает Олька.
………………………………..

«У Оленьки есть два способа воздействовать на ситуацию. Первый незатейлив как природа вещей. Она тычет и тычет меня в зад до тех пор пока слышит мое истерическое хихиканье. Но стоит мне утвердиться и твердо сказать ей нет, как она опускает голову, втискивая ее между сжатыми плечами, складывает руки на груди и мелкими тихими шажками уходит куда-то в сторону. Это означает что она обиделась. И это второй способ повлиять на ситуацию.
          Она не умеет впихивать одну руку за другую, так как это делаем мы, взрослые. Она прикрывает локти ладошками, и в этот момент похожа на маленькую хитрую старушку. Она еще ничего не знает про то, как устроено все вокруг, но у нее уже есть свои способы и свой стиль. Стиль влияния. И стиль этот называется – я обиделась.
         Этот случай был именно таким, вторым. Но я не сдался. На экране была моя «горячая любовь». Прекрасная и интеллектуальная… одновременно, Фекла Толстая. А рядом с женщиной, которую я безоговорочно признаю своим культурным кумиром, три специалиста по хитрому говорению».
………………………………………

А в это время Олька, заноза, пихала и пихала шефа в меня.
- Олька, отвали ятебесказал, – упирался хозяин, - иди на кухню. Ты видишь, тетенька Фекла кого-то пригласила… я должен послушать.
- У! У!! У!!! - не унималась Олька. Ее бровки источали гнев, а рука требовательно теребила шефа за штанину.
- От…ва…ли. Ты знаешь сколько раз твоя бабка стукала меня сковородкой по башке, когда мне снился ящик, телеканал культура, и Фекла Толстая? Не знаешь? Вот и иди, смотри своих мимишек на кухне. –
И шеф победил! Отстоял свое право глазеть в ящик (в зале, лежа на диване). Потому что если бы он сдался и пошел слушать Феклу на кухню, она бы (Оленька) приперлась бы за ним и на кухню. И снова стала бы требовать, чтобы он и здесь включил мимишек. 
……………………………………………..

«А в ящике, в это время, обсуждался интернет-феномен, о котором как о самостоятельном феномене. Я и в самом дурном сне не смог бы что-либо самостоятельно выдумать об этом. Обида и способы ее производства в сетях.
       Наверное, сети и есть то, что уже незаметно вылезло, выперлось, обозначилось под рукою незаметною привычкой. Осело вокруг нас обыденной пылью и изменило мир, не меняя нас. Так же как некогда изменила сталь в первой половине 19 века, а затем электричество во второй, а затем атом в первой… двадцатого… полупроводник во второй… и так далее, и так далее. Сети, а не интернет. Не цифра. Потому что нет большей жажды в человеке кроме жажды общения с другим человеком.
        Еще Фрейд пытался нахлобучить человечество, внушая ему, что все пляски, все ужимки, все прыжки, от спермотоксикоза и недостатка кокаина в организме! Но мы-то знаем, что человеку свойственно общение. И лишь отсутствие последнего способно привести его к злобности и страху. А так же к особой активности тех кто умеет тыкать повелительным пальцем в пассивное пространство, умело прикрывая одну субстанцию другой. Возмущение - обидою. Стремление к справедливости - газлайтингом (смотрите в инете). Ваше исконное право искать участие у земляков (соплеменников, единокровцев, соратников, сочувственников по духу и культуре) - бригадингом. Хитро подменяя истину дурным словом, словно подменяя смысл пустым напряжением и умственной тщетой (потом пришел Изя Бронштейн и стал задуривать нам голову истматами и диаматами). Вам интеллектуально-безапелляционным образом будут внушать, что театр и литература учили вас выражать эмоции, а фейсбук научил это делать новым способом. Зачастую даже «монетизируя обиду». И лишь в сетях, как в «полях конструирующих экономику обиды», вы приобрели возможность источать из себя свою прилипчивую обидчивость! И тот маленький агнец, тот маленький гавнюк, что сладострастным эгоистом сидит в каждом из нас, с комом в горле, с болью в глазах, слезно вопрошает вселенную – за что? ЗА ЧТО?»
………………………………

Надо признать, я догадываюсь, о чем пишет мой хозяин. Я поневоле делю с ним его заботу, хотя дай мне волю я бы и близко не озадачивалась такою глупостью. Если я не могу понять, я чувствую заботу шефа. А если я не хочу ее понимать, она сама тычется мне в лоб (у меня, как у личности, тоже должен быть лоб). И я понимаю закономерность и логичность всего что происходит с нами, когда вижу как вьет веревки из своей родни его внучка – маленькая хитрая ведьмочка, кровопийца Олька! 
       Вот она взяла моду – рыдать. Чуть что не по ней - старается, кривится, кричит. Лишь папа крепкой скалой не поддается ее влиянию. Она с ним и не связывается. Если дед начинает хихикать, ее напор крепчает, а если непреклонен как папа, она быстро теряет к нему интерес и ждет своего беспроигрышного случая. И такой случай наступает – это бабка. И дело здесь не в том что кто-то пытается «нахлобучить» кого-то, а дело в том что все мы пытаемся пить чью-то кровь. Так уж мы устроены. Если нам не позволяют этого делать, мы принимаем это как должное. А если нам позволили присосаться и кормиться чужими соками, мы скоро привыкаем к этому как к воздуху. Главное здесь - устоявшееся положение дел. И если кто-то вздумает ломать стереотипы - значит с ним «начнут работать»! Это отношение к «устоявшемуся положению дел» шеф называет участием в негласном договоре. Он это вычитал у одного умника и повторяет с тех пор как попугай. А я говорю об этом просто. Если вы начнете менять устоявшееся, если начнете докучать правдою, если вздумаете навострять (тыкая в середину) - вам либо лапшу навешают, либо по ушам нахлобучат. 
…………………………………..

«То как мы помним ВЕЩИ, тоже не наша индивидуально психологическая особенность. Мы помним их так как позволяют нам помнить (в том числе и окружающие нас гаджеты).
         Так говорил мне молодой профессор из ящика. И я неожиданно задумался о том, о чем сам никогда бы не стал думать. А как помню вещи я? Наверное, речь идет не о вещах, а о сути вещей, об обстоятельствах, о впечатлениях… и, упаси бог, о выводах?  Неужели театр, литература, кино… и тем более фейсбук научают меня помнить вчерашнее и выделять из всего главное. Помнить вещи! И эта память (эта неправильная память) родит во мне «не консистентные» чувства? А попросту, обиду на то что это не Я ИХ, а ОНИ МЕНЯ! Не злость, не агрессию, не раздражение… даже не раздраженное нытье, а обиду самовлюбленного нарцистичного  павлина.
         Так словно, не консистентные чувства (противоречивые, непластичные, не совместимые) не товар, не суть происходящего - но червоточина, изъян, слабина! А между тем, не консистентными чувствами торговали Лопе де Вега, Шекспир, а до них Гомер с Аристофаном. Но сдается мне, что главное во всем этом не сам секрет, а ТАНЦЫ вокруг него. Так словно нашу претензию, тихо сочащуюся из горлышка, пытаются аккуратно прикрыть пробочкой… обзывая ее умными словами. Подменяя одну суть другою. Потому что «образцы эмоционального переживания» (театрального, фейсбучного) научают вас реагировать, переживать, и правильно чувствовать. Но никак не ваш ОПЫТ, не ваша ПРИРОДА, и не ваш простой, гибкий, критичный, аналитический, человеческий УМ! А далее вас ведет по жизни фрейм… фрейм-формат, язык который позволяет вам форматировать  свои эмоции. Далее экзистенциализация – расширение, размывание рамок.  И наконец, метафоризация… ужас ужасный. И теперь нам нужно быть начеку, наблюдая как «в текстах происходит расширение рамки с одной стороны, и метафоризация с другой». А для того чтобы что-то изучить надо пользоваться ироничностью, потому что в противном случае ты вынужден сострадать и переживать в жанре «новой искренности» фейсбучного сентиментализма!
      
Так говорил мне молодой профессор, словно говорил мне,
- будь ты моею. -
А я думал,
- неужели среди фейсбучных «бумагамарак» нет ни одного, кто бы смог оценить объективность Флобера, Драйзера… или Толстого на худой, но самый убедительный… не сентиментальный конец? Так словно все пропитались философической чувственностью Достоевского… вот только кишкою не дотягивают. И потому вместо пафоса обидчиво мяучат, или агрессивно-занудно канючат, свою ядовитую слюну на свою замусоленную клавиатуру.

Мне кажется что мы, носители прежней культуры, блюстители старого духа, стоим в позиции против позиции самодовольных наблюдателей, произносящих непонятные слова за тем мутным столом, в том мутном эфире и готовы ответить последним воочию… традиционным, непечатным словом, а точнее образом. Если вам будет угодно, рукоприкладным… то бишь рукотворным… короче, непосредственным образом.  Ведь сказано же умным дядей, в том же дурном эфире, что подменять обиду обидчивостью все равно что запор называть поносом. Как говорится, быть обидчивым и иметь лютую обиду на суку обидчика… И… жрать чужой хлеб и возить воду на чужом горбу – две очень большие разницы».
…………………………………………

С некоторых пор с Олькой стало попроще. Она смотрит ящик, она кормит Агу (Катеньку), укладывает Мими (Мишеньку), а после того как шеф купил ей Машеньку и  набор доктора психиатра (очки, шприц, и две ампулы с героином) она еще и лечит. Большею частью меня.
- Ну что? Лечить будешь? – Вопрошает ее хозяин, и та мигом забывает все претензии. Бежит к игрушкам (разбрасывая в стороны пятки) и роется в них, пока не разыщет очки и шприц. Маленькая, вредная, все понимает. Говорить не умеет, но уже всех лечит. И так же, как те балаболы из ящика, любит порассуждать,
- бабие, бабия, идодо, уае. - 
-Ба-би-е! – По слогам разъясняет ей шеф.
- Бабия – отвечает Олька.
- Ба-би-е,- настаивает шеф.
Начинается дискуссия.
- А! – Выстреливает Олька. Она вытягивается на носочках, широко раскрывает глаза и разевает рот во всю ширь, пытаясь оглушить деда своим писком. Шеф морщится, но не сдается.
- Ба-би-е! – С назиданием повторяет он.
- ААААААААА – пищит Олька. Волосы растрепались, глаза навыкате… на носочках, выгнутой дугою. Вылитая медуза Горгона. Сраженный ультра писком, дед в ужасе закрывает уши. 
…………………………………….....

«Но с другой стороны, человеческая природа это очень странный КОНСТРУКТ. Не менее странный нежели сама природа сообществ. Вот с одной стороны порода обидчивых идентичностей увлеченных парадигмой «жажды боевых действий». А вот другое (с другой стороны) мудреное сообщество - сообщество тихих масонов, заряженных идеей заразить всех прочих тем к чему сами имеют иммунитет! Они хотят отравить нас толерантностью!
       Одни, опершись на традицию, творят террор духа вопреки террору власти, другие, истребляя чужую традицию, тихо плодят собственную.
       Казалось бы, что общего могут продемонстрировать нам два радикально отличных сообщества? Одни решительны и принципиальны в делах демонстрации и объявлений. Вторые осмотрительны и предусмотрительны в делах объявления намерений.
       Но общее есть! И оно будет объявлено если найдет свое название. Это тонкая грань все того-же неуловимого свойства, той же подмены, той же иллюзии, где вместо обиды выступает обидчивость, вместо самоуважения нарциссизм... а вместо мести мстительность. Первые отравлены кровной идеей, а вторые шепотком мстительной парадигмы. Одни демонстрируют нам импульсивную обидчивость, другие – нулевую толерантность. А чем импульсивное фу отличается от не толерантного фи? А чем шпага в груди отличается от шила в боку? Чем пощечина отличается от клеветы?
      Кара-Мурза называл манипуляцией подмену одних слов другими. Но истинная манипуляция это то, что делает со мной моя внучка. Она демонстрирует мне свои не консистентные чувства. И я не в состоянии ей сопротивляться».   
…………………………………………

Секс, футбол, политика! Вот что должно занимать наше сознание. Так сказал один умный большой мальчик. Я иногда слушаю то что читает мой шеф. А потому что слышу его мысли. Вот, например… отложил, задумался… «А что делать, когда душа твоя не бессмертна, а ум омерзительно пытлив? Чем черпать из внешней Монголии во внутреннюю? Чем заполнять пустоту обрекая ее на благостный покой вопреки звенящей вечности… если не пишешь песен, не ищешь себя в себе, среди своих, для своих… и не штампуешь романы с рецензиями, лакируя их стихами как лакируют водку пивом, обретая удовлетворенность как освобождение от остатков вчерашней мигрени, застрявшей где-то между ушами и макушкой».
        Заметьте, благодушие это такая хрень, когда в душе нет страха, а в голове раздражения. Но даже тогда когда казалось бы должна прийти идиллия - про меня все забывают. Словно любовь, может жить в теле, которое не ладит с собой. Хотела бы я видеть удовлетворение на физиономии переполненного кишечника, замученного собственным призывом!
         Лишь раскол и сомнение плодятся повсюду как плесень. Я этого не вижу, но чувствую, когда прислушиваюсь к его мыслям. Понимаю, что в его голове живет сырость, а в душе поселилось напряжение. И все вокруг от трения, от электричества… шорканья друг о дружку неидентичных, неоднозначных душ. И повсюду торжествует вражда рожденная любовью. Как в городе закрытых подъездов (потому что иные воняют мочой) торжествует сквозняк! «В пространстве, где треть дураки, треть умники, и треть забавляет себя лит-соц-стындапчиками в фейсбуке», - добавил бы шеф. «Где смена одного стержня мировой духовности другим, называют глобализацией. Словно меняют жопу монгольской кобылы – на выхлопную трубу сивого мерседеса», - так сказал бы другой взрослый мальчик, будто есть пространство свободное от самого себя? Или от этой занозы… вот опять приперлась, пихает,
- деда, деда, деееееееда. -
Шеф считает, что нашел такое. В огороде. Называет его Родиной. 
……………………………………..

«Можно ли укрыться от указующего перста? Перста, заведомо облеченного правом тыкать в пространство, в других. От назидательного пальца, что скажет вам,
- вам не могут быть понятны мотивы. Причины, по которым мир репрессирует вас –
Наличие или отсутствие причины подменят вашей мнимой несостоятельностью. «Вы не можете понять» скажет вам этот назидательный палец, глядя в ваши глаза, обращаясь к вашей голове. Но апеллировать будет… к вашей душе. И все что осядет в ней, осядет следующим образом – «вам не надо этого понимать». Потому что вы мелкий носитель нарцистичного ЭГО!  Потому что все, что вы копили до недавних пор в себе, с некоторых пор вы спускаете в «фейсбучную трубу», облегчая, таким образом, свою слепенькую душу. И ничто не изменится для вас, а ваше познание это всего лишь навыки «в изложении собственной обиды». В сети труб, которая вашими же усилиями стала «инфраструктурой по производству обиды».
          Кому принадлежит право оценивать вас? Тому кто готов любить вас (или ненавидеть), или тому кто готов ставить вам оценки? И если «конституция человеческого общения» гарантирует нам смысл, как таковой, то очевидно, что первые в состоянии оцарапать ваше сердце, и оно будет кровоточить, истекая на землю горячей трепетной кровью (обидою), а вторые лишь разозлят и осядут в памяти отсроченной нуждою хорошенько поддать под зад (ногою). Но вам даровали право на самооценку, обозначив хитрым способом возможность подрыва веры в себя. Вы ведь до этого… этого и не знали вовсе. Не знали что «обида стала ассоциироваться с целенаправленным лишением другого человека хорошего мнения о самом себе». Вы полагали, что каждый… думает о себе… и полагали это естественным. А оказывается, многие думают о себе невесть что. НО!
        Но каждый из нас эгоцентрик. И мы не признаем каких либо границ. И когда нам указывают на эти границы, мы ужасно раздражаемся, потому что границы предназначены для других. И поэтому это в порядке вещей, когда ты метишь под зад тому, кто лишает тебя безграничности, безбрежности, твоего творческого я. Герой фейсбука, в жизни остается верен себе. На обиженных воду возят. И ведь сам оценщик демонстрирует нам легкую ироничность, словно его самого не касается липкая обидчивость, так словно он единственный имеет неприкосновенность и иммунитет от этой пошлой банальности».
…………………………………………………
……………………………………………….

С пятницы жена приболела и не пошла на работу.
- Недельку посижу дома. – Сказала она.
Всякий раз, когда жена остается дома, шефу кажется что у него выходные. Он расслабляется и не ждет завтрашнего дня как что-то неизбежное, неизбежно приносящее заботы и вопросы. Потом начинает маяться, потому что присутствие жены неизбежно вносит разлад в его размеренный пенсионерский быт. Вместо неспешного исполнения очередного «дела», он отдает предпочтение сотому чаю на кухне, исполняет поручения жены, и щелкая переключалкой, перемежает это священнодействие бесцеремонным матом,
- пошел на хрен с моего ящика! – Щелк.
- Иди в жопу, олигофрен хренов! – Щелк, щелк.
- Чтоб ты сдох, дебил с пониженной социальной ответственностью! - 
А на втором этаже, между тем, вот уж неделю пылятся штапики в углу. И на лоджии вместо четырех пролетов стоит полтора… и шеф с досадой думает,
- когда ж ты выйдешь на работу. Все дела стоят, черт побери. –

А еще он не пил последние несколько дней, потому что добровольно спрятал весь алкоголь в подвале. А ключ велел спрятать от себя самого… и теперь испытывал недоумение.
- Не понимаю! Ни хрена не понимаю. Как можно спиться? – Он схватил переключалку и сделал «тише», чтобы ящик не мешал ему высказываться.
- Когда я бросал курить я с ума сходил. Мне казалось, что я сдохну. Почему сейчас я ничего не испытываю?
– Наверное, потому что не пьешь… слава богу уж три дня, – с назиданием резюмировала жена.
- Дура. -

Жена подобрала айфон, стала тыкать пальцем… она делала это осторожно и немножко неуклюже. Не так легко и быстро как делали это ее сын или невестка.
- Посмотри. -      
На маленьком экране, где шеф толком не видел всех деталей, сын поднимал внучку к потолку. Та причитала, пищала и целовала потолок. Потом поднимал за ноги, и та визжала от страха и кричала,
- ой ёй ёй... тёпа, тёпа! – И топала вниз головою ножками по потолку.
Шеф смотрел на это молча, и я почувствовала как теплая, чуть щемящая струя тихо опустилась откуда-то из под сердца к животу, разлилась мелкою щекоткою и осела… на мне… вся, какая ни есть. Это очень трогательно, особенно когда видишь, как его жена тычет в экран безымянным пальцем. И ты видишь… со всеми вытекающими обстоятельствами… и с иронией и с недоумением, что дай ей судьба еще сто лет жизни, она все оставшиеся годы будет также неуклюже тыкать в экран растопыренной ладонью.    
- Знаешь, - сказал шеф, - а пошли они все жопу.
- Кто? -  Спросила жена и тут же занялась своими делами, словно отвечала шефу на автопилоте. Мне со стороны всегда удивительно наблюдать их диалог. Она же не слушает его! Так… краем уха, слышит шум, и когда различает в нем раздражение, реагирует. А шеф не то что не понимает… просто, не обращает внимания на это.   
- Ты знаешь что такое бригадинг?
- Ага, - растянула жена.   
- Ну и что? – Вопрос повис в воздухе.

 - Але!
- Что?
- Что такое бригадинг?
- Господи, из твоих слов понятен только мат. Ерунда какая-то. -
И потом, через некоторое время, не столько из любопытства, сколько из желания угодить мужу,
- а что такое бригадинг?
- Бригадинг это «когда мы пользуемся силой своего сообщества чтобы наказать обидчика», – обрадовался шеф,
- матушка, это то чем занималась Алла Борисовна, когда хотела замочить своего чеченского зятя. Помнишь, когда ее доченька схлопотала по носу за адюльтер! –
Жена кивнула головой.
- Она позвала Кобзона, она позвала Рошаля, она позвала… этого… господи как его… - шеф мучительно напрягся, - ну этот… московский бамбук…
- Буйнов, - спокойно подсказала жена.
- Да, - обрадовался шеф – бамбук!
- Порежь морковку – перебила жена.
Шеф по инерции взял нож, доску,
- Он же твой любимчик. Второй после Фили.
- Да - улыбнулась жена, - второй. А ты третий.
- Лолита приперлась... наверное, не помню. Короче все свои. Весь свой тухум собрала. Глядя на это сборище я впервые понял значение слов «наше дело». Ты знаешь, что такое наше дело?
- Наше дело это наше дело. -
- Это коза ностра! Она стала кучковаться, она призвала своих. Даже Кобзона… того самого что пытался пропихнуть антифанерный закон… Кобзон АнтиФа… притянула к общему делу! К НАШЕМУ делу! Она использовала обиду как инструмент репрессии. Обиду как дубину… которой можно от****ить любого абъюзера. А обида, матушка, это тебе не халва по рубдвадцать, это реакция на репрессию! 
- Ты опять материшься. Рошаль то здесь при чем? – удивлялась жена.
- А кто его знает. Зачем народу нужен врач освободитель? Наверное, хотели очередной фетишь себе надуть.
- Что?
- Не что, а кто.
- Кто?
- Вахштайны.
- Господи, я тебя совсем не понимаю. Ты про евреев что ли?
- Матушка, ты среди своей еврейской родни самая тупая.
- Так сам же выбирал. – И тут же добавила вопросительно, - ну и что? При чем тут Рошаль. Они все певцы, а он доктор.
- Он лжец, матушка, и не просто лжец, а лжец который соврал стране.
- А мне Лолита нравится, - сказала с игривою ноткой жена.
- И мне нравится, - согласился шеф, - а знаешь почему?
- Почему?
- Потому что она не такая дура как ты.
- Сам ты дурак. – Спокойно ответила жена. – А что такое соврал Рошаль?
- Он соврал стране, что мальчик болен.   
- Какой мальчик?
- Внучок Аллы Борисовны.
- Ерунда какая-то. Ты всегда говоришь правду?
- Я Родине никогда не врал.
- Ну правильно, тебя же в телевизор никто не зовет. А кто этот Вахштайн? – И тут же подсунула шефу кочан капусты, - режь.
- Газлайтер. –
Жена стрельнула бровями, рассмеялась.
- Ты уже говорил это слово.
- Я тебе говорил другое слово. – Шеф обреченно вздохнул. – И даже объяснил, что оно значит.
- А я уже забыла.   
- Бригадинг, это когда кодлой нападают. А газлайтер это такой абъюзер, который умеет хрень редькой подменить. –
Вздохнул и добавил,
- и тень на плетень навести.
- Ты толсто режишь. Возьми капустную резалку, режь нормально. –
Шеф со вздохом полез в шкаф. А жена, натирая свеклу, деловито продолжила диалог.
- И что? –
  Шеф на мгновение застыл с ножом в руке, погрустнел… и уже другим тоном продолжил.
- Ну ладно я, старый дурак. Жизнь для меня наполняется смыслом моей мнимой значимости. Я нахожу в фейсбуке свое формальное отражение. Оно понимает меня так же как я сам понимаю себя. Я тешу себя иллюзией. Потому что в жизни никогда не встречал людей понимавших меня. Было пару раз… я помню по сей день этих людей. Мужская дружба, это как любить бабу. –
Она обернулась, заметила перемену… наверное услышала на автопилоте… улыбнулась,
- Спасибо. –
А шеф продолжил, не обращая внимания.
- А эти…? Неужели они полагают, что людям интересующимся психологией можно засрать мозги? Кого они там обучают… в этой Шанинке? Лондонский еврей, в середине девяностых, организует в Москве частную школу. Высшую. Цели которой неопределенны. Никаких четких знаний! Ориентация! Обучение обучению. –
Шеф резанул ножом по капусте, остановился.
- Это Бизнес? Если это бизнес, то весьма сомнительный. А если благотворительность, то с выраженным акцентом. Понятно, что персонал школы специфический – белый верх, черный низ. За полстолетия господин Вахштайн совершил эволюцию от уважаемого человека до профессора психологии. Но ведь очевидно, что любой русский думающий мальчик, как бы ему не засерали мозги, рано или поздно поймет о чем идет речь. Значит и абитуриенты… того же… специфического разлива. Неужели такое возможно? Ведь если это правда – волосы дыбом должны становиться. Матушка скажи, я похож на обиженного человека? –
Жена обернулась, улыбнулась мужу,
- Ты у меня очень интересный. С тобой не скучно. – Отвернулась к кастрюле,
- но ужасно противный, когда пьешь. Злой и вредный.          
А шеф уже переключился, оттаял. Встряхнул головой, словно удивлялся чему-то, и чуть слышно про себя добавил,
- ****ь! -

А я вам скажу, господа, - шефа можно обидеть. И очень даже легко. Уж я-то знаю что говорю. Но только не каждый может это сделать. Его может обидеть его жена. Когда она это делает, у него ком в горле стоит. Не продохнуть. Такой, что глотка готова переломиться. Но шеф никогда ничего никому не показывает. И спуска никому не дает… и жене в том числе.
      Дети могут обидеть. Друзья, много лет тому назад, обижали. А вам, ребята, шефа не обидеть. Я знаю это наверняка. Потому что на обиженных воду возят, - так говорит шеф. И злится при этом. Я даже знаю перечень того что оскорбительно для него, и потому злит его в первую очередь – ложь, обида, и ревность. Потому что ложь говорит о том, что лжец не ценит ни вашего ума, ни вашего достоинства. А обида говорит о вашей слабости. А ревность предполагает то, что сердце не может и не должно принимать. То, что должно быть выжжено и покрыто коростой презрения… безразличия! Иначе все превратится в кашу, слипнется и начнет вонять… выпрашивая любовь… как порцию арестантского пайка.


                VII

Я иногда думаю, - понимает ли шеф из чего он сделан? То, что он чувствует мое присутствие, я понимаю. Я вижу его растерянность. Потому что его душа всегда толкает его к какому-то безрассудству, а его голова прислушивается к моим доводам. Но сознает ли он механизм, устройство, логику собственного выбора? Сомневаюсь. Наверное, все люди таковы. Им непонятны, но доступны доводы трезвой действительности. Они опасаются порыва, и наученные собственными синяками, с тревогой прислушиваются к основанию. 

Последние годы шефу снится один и тот же сон – где он… не то секретарь, не то какая-то непонятная, мутная, полу-штатная единица при Путине. Сюжеты этих снов иногда заканчиваются случайными диалогами с Путиным, но в них никогда не бывает смысла. Даже намека хоть на какую то осмысленность. Все что оседает в душе послевкусием после сна, это стеснительная растерянность – мне так хотелось быть полезным… но я так боялся быть навязчивым. Путин очень деликатен и сдержан в снах хозяина, и хозяин, удивляясь собственным сновидениям, ужасается их чувствительности.
- Какая-то фрейдисткая хрень, – думает он, а жене говорит, - страна нуждается в защите, стране нужен отец. –
Только вряд ли кто-то способен понять шефа, ведь для того чтобы понимать, надо чувствовать, и осязать то что чувствуешь… и делать это собственными потрохами. Без этого нет истинного импульса, без этого душа не уязвится, без этого голове не хватит сомнительности, и она поддастся душевному оптимизму. Ведь в каждом человеке живет трус, который красит радужными красками черное вокруг себя. Потому что гонит от себя саму неизбежность.   

Первый сон, который начал повторяться в разных коллизиях, хозяин увидел на третий год после армии, а если точнее на третий день. Только через три года он стал явственнее в своей чувствительности, потому что к тому времени обозначилась небольшая трещинка между его умом и его душою.
            Четыре месяца до дембеля шеф голодал. Он служил на изолированной от мира точке, на горе, на крайнем мысе Сахалина Крузенштерн, посреди моря и стройного красивого леса внизу. Наверху ветер вылизал гору и ничего кроме травы и карликовых берез, что стелились по земле, там не росло. Изо дня в день они ели высушенный картофель из высоких армейских банок, сдобренный лавровым листком (из таких же банок), сваренный на воде и приправленный солью. Было это в далеком восьмидесятом. Поэтому добравшись до дома и наевшись до отвала ароматной баранины с луком, выпив чашку крепкого сладкого чая (вместо мутной полусладкой гадости), шеф понял, что он на свободе. Понял, но не почувствовал этого. Он ел, спал, но когда под утро с третьего на четвертый день ему в сотые доли приснился пятисекундный сон (предутренняя казарма с самым сладким, самым ароматным сном за полминуты до отбоя, гробовая тишина, и нарастающий как воздушная сирена, громкий радостный вопль РОТА ПОДЪЕМ) – он вмиг подлетел и дико озираясь, еще не видя, но сознавая что он дома, с ужасом, с сердцебиением, тихо, хрипло, но твердо сказал,
- я дома. -
Больше он не видел этого сна, но через три года ему стал сниться другой сон, когда неожиданно среди дел и суеты, ему снова случалось оказаться в армии, причем куда комфортнее чем это было в жизни… и он через неделю службы начинал понимать, что живет по правилам старослужащего… и вдруг вспоминал (с жуткою обидой в сердце),
- я же отслужил, это же не честно! – И снова сердце билось, но уже не так радостно.

А потом стали сниться бесконечные работы. Какие-то полуподвалы, паяльники, горы полуразобранных компьютерных потрохов… и вдруг, среди привычного рабочего напряжения неожиданная как холодный лед, мысль, как ледяное ведро за шиворот,
- господи, я же сессию профукал! Я же забыл! -   

Последний кошмар снился шефу лет десять назад. Снилось ему, что, находившись по городу Ростову, он пытается найти машину, и вдруг с ужасом сознает, что забыл, где ее оставил. Этот сон снился ему с вариациями, снился в режиме реального времени, но уже не будил шефа. Если быть честною, он и проснулся-то всего лишь однажды, в тот первый трехдневный сон. А потом начал сниться Путин. И было в этом что-то томительное, напряженное и не понятно по каким причинам сладко-тревожное. Словно он через месяц труда, на новой работе, посреди плат, паяльника, аромата канифоли, кофе, и горы технической макулатуры, вдруг понял, что забыл зайти в отдел кадров. А еще через полгода вдруг, с ужасом, с леденящим холодком в груди, осознал, что не был на основной работе вот уже полгода! Вот так же, ласковый и вежливый Путин, чуть стеснительно и приветливо улыбающийся при встрече, вызывал у шефа щемящее чувство недоумения,
- А что же я здесь делаю. Кто я? Наверное, я секретарь Путина!
……………………….

В станицу пришла зима. Ветреная, холодная, как фашистская смерть под Сталинградом. Собственную жизнь, последнюю  пару лет, шеф воспринимал как самоизоляцию. Поначалу это расстраивало его, но поразмыслив, шеф понял, что ему не нужны скучные друзья и формальные посиделки. Общение это эмоции, размышлял он, а какие могут быть эмоции у старика. Но когда самоизоляция второй раз пришла без спроса в страну, он почувствовал, что ее стало настолько много, что он не только понимает, но и чувствует это. Зимой она была черно-белой как голод и дисциплина, как город Оренбург. Я запомнила это, когда шеф читал какого-то Иванова. А шеф запомнил, потому что голод и дисциплина впервые заметили друг друга в его сознании (словно повстречались впервые), хотя до этого, 40 лет назад, дружно соседствовали бок о бок долгие месяцы армейской скуки.
   
Первой слегла теща. Она перестала мочиться. А за пару дней до этого шеф неудачно пошутил на дне рождения, вспоминая свою недавнюю мигрень.   
- Глянул в зеркало и подумал, нет, не пережить мне тещи! – Старуха вяло улыбнулась в ответ.
Через пару дней ее забрали и еще через пару сообщили – ковид! Больна! Началась реальная изоляция. Пришел кашель, теснение в гортани, и легкое философическое сомнение общего пространного характера. Жена пропадала в больнице, таская и переворачивая плохо соображавшую мать. Через пару дней заболели сын, жена, и хозяин. На шестой день жена заявила,
- едем на КТ.
- Я не поеду, - сказал шеф.
- Ради бога, - устало сказала жена, - мне и так плохо, мне тяжело. –
Шефу стало неловко, он промолчал.
Утром добрались до соседнего городка, ткнулись в закрытую дверь, обошли, нашли правильный вход, разоблачились, облачились в бахилы, разыскали кабинет, и осели на кушетке в ожидании вызова. Первой ушла жена – здорова. Вторым сын – здоров. Третьим был шеф. Строгая, не склонная к беседам и вопросам медсестра, охладила любопытство и природную общительность шефа. Она буркнула недовольно,
- это рентген – в ответ на вопрос, - это СВЧ?      
Затем шефа вызвал врач и, усадив напротив, спросил,
- что было основанием для проверки? Что вас побудило обратиться к нам?
- Жена прицепилась как репей, поехали, поехали, ну я и поехал. –
Доктор тихо усмехнулся. Взял в руки бумажку и сказал,
- у вас пневмония 20 %. Ничего страшного, но вам надо обратиться к специалисту.
- Вот те раз – усмехнулся в ответ шеф. И радостно улыбаясь, добавил,
- Спасибо вам большое, доктор, значит, недаром приехал.

- Надо ложиться, - сказала жена.
- Я не лягу.
- Ну конечно, - вздохнула жена.
- Там и без меня народу хватает, стоят в коридоре ждут своей очереди. Я лишний, я буду мешать.
- Замолчи.
- Я не пойду.
 
Друзья составили схему лечения, невестка поехала в аптеку.
- Тетя Таня, - возмущенно говорила она в трубку телефона, - один флакон стоит 800 рублей. Может взять подешевле? –
- Не надо, - устало ответила жена. - Бери по списку. 
А мужу сказала,
- тех что в попу колят не было, были те что в вену вводят. 
Шеф сделал недовольную физиономию. Потом развел руками.
- Ладно, хрен с ним, в вену так в вену. – Но сам призадумался. Вечером, когда собралась вся семья и выложила на стол ворох лекарств, решительно вставил.
- Я помню как на меня действовала эта хрень когда ты ее в попу вкалывала. Она душила меня. Сколько же ее надо вводить в вену? Я же сдохну! -   
- Вот в инструкции написано, медленно со шприца. - 
- А кто это будет делать? –
Жена обреченно вздохнула,
- Юлька, езжай за капельницей. –
 
Вечером все собрались над лежащим хозяином, жена нетвердой рукой начала вводить иглу в вену.
- Я не вводила в вену ни разу. Потерпи чуть-чуть.
- Да ради бога. - 
Шеф отвернулся, потому что не переносил вида собственной крови. 
            Однажды, много лет назад, он разрезал себе большой палец, глубоко, до миллиметра вглубь ногтя. Поднес палец к лицу и с удивлением наблюдал, как на пальце медленно растет большая алая капля. Шефа шатнуло. Он смыл ее водой и когда кровь, перемешанная с водой, окрасила красной краской умывальник, вдруг пошатнулся, испытав тошноту и слабость. Отвернулся, глубоко вздохнул и обильно полив палец йодом, замотал бинтом. Когда бинт пропитался кровью и большой палец зардел на ладоне нелепым перезрелым фруктом, шефу снова заплохело. Он сорвал бинт, зажал рану и сунул ладонь под кран. Пять минут пялился в окно и дышал носом, опасаясь смотреть на руку, затем вышел во двор и битый час не разжимал руки, опасаясь, что истечет капля за каплей всею своею алою кровью.    
         
Жена возилась некоторое время, потом ойкнула и сказала.
- Ложись на другой край, будем правую колоть.
- Ничего страшного – сказал шеф. А потом добавил,
- А чего там Димка делает?    
- Ничего не делает, глазеет.
- Матушка отдохни, пусть Димка меня уколит. –
Жена вздохнула, но не стала говорить, что Димка тоже ни разу не вводил в вену. Потом через неделю жена с гордостью говорила шефу,
- какой у нас Димка молодец. Он вышел от тебя собранный, видно что волновался. А когда колол не дергался. Просто взял и аккуратно сделал. Молодец сынок, настоящий хирург. –
А я почувствовала, как шеф гордится сыном, но уже предчувствует тоскливую сомнительность, задаваясь в уме вопросом - кто же меня завтра уколит?
- Завтра пойдем в больницу, я попрошу медсестру, Марию Ивановну, чтобы тебе вставили катетер, –  сказала жена.

А шеф вспоминал свой последний сон, вежливого Путина, и не понимал, что же он чувствует… обо всем этом.
- на тебя ушло 16 тысяч, - звучал голос жены, а вслед за ее голосом, медленно нарастая, выплывал сзади из-за ушей, голос невестки,
- тетя Таня дорого, может взять дешевле?
- А ведь могло быть хуже, – думал шеф,
- я в этой дыре взял все, что мне надо было, чтобы выжить. Меня проверили, проконсультировали… в конце концов че дергаться… тебе уж и не грех.
- и тут же сморщился, потому что со стеснением сознавал, что кокетничает перед самим собой. А говорить жене опасался, потому что в прошлый раз, раздражаясь и злясь, сказал ей,
- Не пойду. Я старый, мне уже пора. –
И услышал в ответ злое, со слезами на глазах,
- Как вы меня достали. Эта… уже не соображает ничего, не может вычухаться, и ты мне говоришь… такое. Не говори мне больше… -
Шефу опять стало неловко. Но странное чувство недоумения перед жизнью, перед ее холодным присутствием не ушло. Он давно уже без страха думал о смерти, но понимал, что ни разу не сталкивался с нею как неизбежностью.
- Лето проживу. Буду пить. Аккуратно. А зима придет… - он вздохнул, - проколюсь, ничего страшного. –
А перед глазами стоял президент (даже я его видела), вновь и вновь говорившей о нависшей над нами опасности.   

…............................... 
Больница была в двух шагах.
- Тепло или прилично – гадал шеф, глядя на свои зимние куртки. Та что была приличной была дорогой, но без капюшона. Та что теплой, простой и обыденной. А то, что встречают по одежке, и по одежке хамят, шеф знал с незапамятных времен.
- Кому я там нужен. – Оделся потеплее.
До инфекционного отделения дошли молча. Серое промозглое утро не вдохновляло и не обещало ничего светлого. В больничном предбаннике (чистеньком и ухоженном) жена усадила шефа на кушетку.
- Подожди минутку, я разыщу Марию Ивановну. –
Тут же подоспели знакомые.
- Вас тоже кладут? – Спросила жена,
- да, мама заболела, – ответила знакомая.
Шеф встал, уступил место матери их общей знакомой. 

Через минуту на шум явился носатый мужчина в белом халате без колпака.
- А это что такое? -
Все бросились объяснять ему, кто и зачем явился.
- Вам Константин Витальевич звонил – предупредительно пояснила знакомая.
- А это? -
- А это мой муж, мы к Марие Ивановне, на процедуру. -
Мужчина устало выслушал и стал нервически трясти пальцами кисти, указывая в угол подальше от себя. На лице его обозначилась брезгливая утомленность. По носу и специфической мимичности шеф сразу же обозначил в нем лицо родственной (северо-кавказской) национальности.   
- Это бокс для больных, для процедурщиков с другого края. Там, там встаньте, не надо здесь стоять. –
На лице его были заметны усталость и раздражение. А я хоть и не видела хозяйского лица, но по жаркой волне, стремительно разошедшейся от груди,  поняла, что именно в этот момент отразилось на его физиономии. 

За пару дней до этого шеф проснулся в очередной раз посреди ночи, и некоторое время глазел в темноту, заранее зная, что сна больше не будет, и надо либо включить телевизор, чтобы снова начать дремать, либо включить компьютер, чтобы окончательно проснуться.  Шеф включил компьютер.
«Человек есть свобода! Но его устремления предопределены не только его логикой, но и его духом. Устремляясь к свободе он не устремляется к выгоде, но обретает нечто большее… Нож и еж не свободны сами от себя. Их идентичность совпадает с их присутствием, а человек всегда является продуктом отступления от своего присутствия». Что-то такое, или подобное этому, вещал светлый лобастый мужчина, с не очень окладистой но опрятной бородой, с экрана монитора. Это был профессор Дугин, и шеф предпочитал его «ютюбки» прочим, потому что они не раздражали его. Профессор говорил о «отвлечениях» или «обобщениях» философско-житейского качества, которые не могли раздражать шефа своей очевидной конкретностью.
          Конечно, я как жопа своего хозяина (извините за выражение), не могу понимать в этом всего до конца, но я  чувствую реакцию своего шефа, и потому могу отличать чувственное от прохладного. И хотя мне самой не понятна философия этого бородатого мужчины, шеф относится к ней с любопытством и симпатией. На этот раз речь шла о духе мужского авантюризма, о сопротивленческом, противоборствующем духе. О стержне, в котором скрыта сама способность ощущать себя личностью.

Я прохладна ко всяким кокетствам ума, но мой хозяин любит всякого рода неопределенности, вносящие в смысл особое понимание предмета. Его умилила история русского интеллигента, явно обозначенного печатью недюжинного интеллекта. Мыслителя, с покаянной авоськой в руке и понурою оконфуженною главою, перед строгой матерью. Перед властно-страстной женой, перед неизбежным долгом. Перед обязанностью, перед очевидностью, перед невозможностью пренебречь или сбежать, перед самою пошлостью и скучною действительностью, перед самою жизнью, обозначенной жесткой и единственной альтернативой – холодной, сырой, темной, могилы.

Вот и в тот момент, он всей душой, еще не понимая что случится в следующее мгновение, рванулся вперед, словно рванулся клыкастою пастью к глотке врага, и зависнув над нею саблезубыми лучезарными клыками, божественными жемчужными саблями, мысленно вонзил острие молнии в затылок наглого «кистетрястца», - засунь себе в ЖОПУ свои ручонки.
         В единое мгновение у него в голове пронеслась ослепительная картина, как он выхаркнет из себя ЖАР НЕГОДОВАНИЯ,
- пошел ты в ЖЖЖЖЖЖЖОПУ, мудак носатый, - и, выгорая остатками праведной беспощадности ко всему внешнему, внутреннему, сущему и насущному, к самому себе… выйдет на улицу, навстречу своей гордости, свободе, независимости,  негодованию… уже без аспирина, анальгина, пенициллина и…

И знаете… я ведь недаром, в самом начале, задалась вопросом – понимает-ли хозяин из чего он сделан. Потому что услышала, ощутила, тихое дуновение, слабый шепоток. Тоску и тревогу сомневающегося духа. Духа уязвленного сомнением. Ущемленного очевидностью утраты. Ума, наученного опытом, проникшегося рассудчивостью своего основания, то-бишь мною… моею рассудчивостью.
        Так бывает, когда вспышка побуждения угасает, и ты остаешься один на один с практичной действительностью.
          Смеркается, холодает, хочется есть, хочется спать… но по прежнему хочется, что бы ей было больно, и было бесконечно жалко, и обидно за то что она не знала с кем она имеет дело и что потеряла.      

Шефу вставили катетер. Ночью, почувствовав некое сопротивление, шеф интуитивно потянулся левым мизинцем к левой ноздре и вдруг с удивлением обнаружил неудобство своего нового положения. Шеф не привык ковырять мизинцем правой руки в левой ноздре. 
- Это неожиданное познание, – с иронией подумал он и уснул. Уснул с вялой, повисшей в пространстве полу-мыслью, что надо с утра что-нибудь привязать к левой руке, чтобы не сгибать ее во сне. А утром привязал к руке оконный штапик, и более носил его в руке, нежели носил привязанным к руке. Эта сознательная само-ограниченность, эта добровольная ущербность как то иначе, иным образом, более обыденным, более гуманным, уязвляла шефа, указывая ему на его бренность. Словно он свыкся с мыслью, что он такой же, как и все остальные, словно в нем и не было никогда ощущения своей особенности, своей исключительности. Он смотрел на пластмассовый свисточек, вставленный в вену, оправленный на бинте в кровавый кружок собственной грязной плоти, и ощущал в себе некую измененость, некое синтетическое дуновение в голове, которое неведомым ему способом, неощутимым и уже необратимым, подвигало его интеллект к искусственности. Ласковый Путин внутри него примирился с неласковым носатым врачом. 
…………………………………….

Я так думаю (и у меня есть на это право, потому что я часть целого, я полноценная часть своего хозяина)… так вот, я так думаю, что шеф добился бы большего, если бы… если бы в нем было меньше чувств и больше головы. Не потому что голова слабая, а сердце большое, но потому что чувства всегда заполняли его голову и всегда отвлекали ее от выгоды. А к выгоде подталкивали лишь любознательная сообразительность и страх. Страх, который появился позже всех, но быстрее всех привел хозяина к трезвой расчетливости.
         Человеку нужна крепкая выносливая основа (то есть я). Нужен внутренний жирок, аккуратность и осмотрительность. Базис, переполненный запасливым иммунитетом, чтобы не цеплять чахотку с дизентерией. Нужен здоровый обмен веществ, здоровый дух в основе иммунитета. А вовсе не то что хозяин называет способностью изменять материю. А выражаясь более конкретно – способность изменять материи, пренебрегать ею, плевать на нее... посылать ее… Важно единение, ощущение причастности. А вот этого о себе, я как раз таки, и не могу сказать. Смолоду меня у моего шефа было мало! Хотя смолоду я особо-то и не нужна была ему. Я понимаю, что звучит это несколько странно, но иначе об этом не скажешь.

………………………….
Я не помню этого сама, но с удовольствием прислушиваюсь к воспоминаниям сверху, о собственном далеком… далеком детстве.    

Оно было южным и очень дворовым. Что означает это слово «двор», наверное, уже не объяснить современнику. Но в деле формирования личности, идентичности, мироощущения, оно было глобальным. Уничтожив двор. Отказавшись от его пряной очаровательной мощи, мы отказались от естества, впустив в свою жизнь административную вертикаль, европейский саммит, и национальный конгресс одновременно (я понимаю, что я сейчас что-то сказала, но я не уверена что это сказала я… я ведь все таки не надстройка, а базис) .

Шеф помнил солнце, пыль с муравьями и время. Время в те времена было необъятным. Оно было постоянным, оно было бесконечным и оно было неизбежным. И начавшись однажды с утра, оставив его один на один с собою где-то в тенетах солнечного, сладкого в деталях, и надоедливого в тех же деталях двора, оно тянулось без конца и без края, утомляя собой, подавляя и отупляя скукой и томлением. Удивительно, но то время, которое пролетало секундой с соседскими детьми, или вернувшимися с работы родителями, он не помнил. Он не помнил детского садика, родителей, своих первых приятелей – в голове остались лишь томление, скука, и ожидание, - когда же оно закончится, это долгое, это нудное время.   
 
Затем время обрело размер. Он приперлось к шефу в ином качестве. В 15 лет он стал вглядываться перспективу, не сознавая ее краев. Но вовсе не от того, что ему некуда было деть время (по-прежнему необъятное) и он тяготился им, а потому что впервые почувствовал его, и впервые задумался о нем. Он влюблялся, разочаровывался, у него появлялись и исчезали интересы. Но прожив год, однажды в какое-то несущественное мгновение, он вдруг чувствовал, а потом сознавал, что именно он чувствует. Он вдруг понимал, как незаметно для него прошел год его жизни, и как он изменился за этот год. А потом так же с завидным постоянством понимал это снова и снова в 16, 17, и в 18… но в 18 это случилось особенным образом. 
          Он напился с друзьями до одури, вышел на берег моря, ночью в мягкий шёпот прибоя, в южную звездную ночь, в бархат и блики ночного пляжа, за пару часов до того когда еще не тошнило и не болела голова, и вдруг почувствовал треск и хруст хрусталя в голове. Так словно в его черепной коробке давили с хрустом хорошо промерзший колотый лед. И вдруг снова понял (словно этот хруст позволил ему выйти из самого себя, увидеть себя со стороны, ощутить себя частью привычного мира, осознать свою обыкновенность) - как он изменился за прошедший год. Как потяжелел, поскучнел, заматерел, словно подвинулась лавина мягкого воздушного снега и вновь застыла вокруг него. И он понял, что время равно году. И год этот тянулся ровно сто лет. Жизнь делилась на рубежи, а рубежи отсчитывались годами. И так было до недавних пор.
         
Его прошлое поделилось без его усердия на этапы. Юношество сменила армия, молодость и оптимизм привычка, к тридцати годам любознательность сменилась ответственностью… и незаметно на смену привычке, на смену скучной уверенности, что ничего уже в жизни не изменить, пришла пенсия. Шеф неожиданно для себя понял, что попал в рай. Но вот досада – сказать, что в его жизни наступил новый этап, не мог. Не мог, потому что помнил последние двадцать лет так как помнил вчерашний день. Как непрерывную и закономерную часть своей жизни. Сто лет стали равны году. Время, тянувшееся веками, теперь летело стрелой. Он вступил в новую эру... без страсти, без желания, без ненависти... но с тихой привязанностью и ясным всевидящим оком посередь лба. На его глазах началась и рухнула эпоха! Эпоха глобальной Европы. Но сказать что начался новый этап в его жизни он не мог! Не мог по одной лишь странной и казалось бы не важной причине - он все помнил. Но помнил с двухтысячного года. Помнил так словно это случилось с ним вчера. Помнил резко обозлившееся лицо молодого премьера (в 99), когда какой-то шоу-говорун вспомнил обворованные центром регионы; помнил рюмку в руках молодого президента, - мы выпьем, когда мы победим; помнил вежливых людей в черных костюмах и свою гордость за страну... помнил раздражение носатого злого врача и полные усталости холодные слова подруги жены, той что выходила его,
- я боюсь заболеть пневмонией и сдохнуть. Мы жрем антибиотики как хлеб. Все думают что мы не болеем и не умираем. -    
   
Я лично, не помню себя (рядом с шефом) до двухтысячного! Наверное, я родилась когда шефу было сорок, а повзрослела когда ему стукнул полтинник. Смешно, конечно же это смешно… но от вывода невозможно увернуться только лишь потому что вы не хотите иметь с ним дело. Вывод сам вывернет вас. Меня породили опыт и мудрость! Я плод зрелости и свободы. Бабы, карьера, выживание - травят душу, язвят ум, и напрочь лишают человека ощущения корня. Лишают основы, смысла, отсылая смыслы в будущее, о котором страшно думать, потому что где-то в темном уголке ума ты понимаешь, что если вдумаешься, то поймешь, что все безнадежно и обречено сгинуть в суете. Но сгинула суета, ушли бабы, и вот на смену озабоченной физиономии потихоньку пришла… ЖОПА... то бишь я. Пришла зрелость, полная скепсиса и недоверия.

Как-то в одночасье все поменяло ракурс и перспективу. И это ВСЕ было обозначено смиренным спокойствием. А чего суетиться, коли душа разуверилась а голова разочаровалась? Страх живет в трепетной душе... в уставшей - плодится внимательность. Сгинули авторитеты, во лбу открылся портал. Мне кажется, настало мое время. Тем более, что само время радикальным образом изменилось.    



                VIII

Ночью меня разбудил глухой звук. Я прислушалась, не открывая глаз, это был голос моего шефа. Он снова медитировал, а когда он медитирует мне не нужно, чтобы он открывал глаза. В такие минуты я все вижу сама и могу распоряжаться собой как хочу. Это шеф полагает себя так, словно сознает самого себя, сознавая и отдавая отчет своим словам. Но когда просыпается, помнит лишь то что хочет помнить и что можно помнить. Наверное, потому что немым цензором его душе провидением назначена Я - его жопа. Но только вряд ли шеф хочет понимать это. А я, в отличии от шефа, если только проснусь, конечно же, помню все. Потому что не играю игр перед самой собой. Вот и на этот раз, шеф медитировал и поэтому я все видела... и то что слева, и то что справа… и мне не надо было вертеть шефовой шеей, чтобы видеть то что слышала.

Напротив шефа сидел напряженный скуластый мужчина в темных очках, в яркой, подчеркнуто модной одежде, в которой нельзя остаться незамеченным в нашей станице. То-есть такого гражданина заметил бы любой местный обыватель, выделяя его и пялясь на него, потому что все остальные одеты обыкновенно, и быть может даже серо. А про этого каждый (на вопрос как он одет) сказал бы – галантерейно.
         Была ночь, сквозь темень и шелест изредка доносились истеричные вопли паровозных гудков. Оконный пролет чернел глухой дырой. Наверное, я задержалась на пару минут (проспала), потому что они уже общались как старые знакомые.

- Да ладно, бросьте, я вас в первый раз вижу. – Шеф тяжело вздохнул, словно пытался проснуться.
Мужчина нарочито надменно скрестил руки на груди.
- Как вам будет угодно. –
Шеф шумно хмыкнул, посидел некоторое время, и сердито встал,
- Ладно, раз пошла такая петрушка, давайте выпьем. – И пошел в погреб за выпивкой. А я осталась. Ведь все это было медитацией!
       
Мужчина в очках подошел к полке с книгами, и стал внимательно разглядывать надписи на корешках. 
- Пелевин, Чапаев и Пустота, - прошептали его губы. Он протянул руку, вынул книгу из ряда. Открыл, стал внимательно перелистывать. Это была мягкая книга в дешевом переплете, вся истрепанная и помятая от бесконечных загибов. Хозяин не пользовался закладками, потому что терял их, и поэтому загибал нижний краешек страницы если закрывал книгу, или загибал верхний если хотел запомнить вычитанную фразу или мысль.
         Мужчина медленно прошелся вдоль полок, высматривая названия, периодически доставая некоторые из книг. В руках у него скопилось несколько книжек, когда в комнату вернулся шеф. В одной руке хозяина был графин с темно-синей жидкостью, в другой бутылка архаического вида.
- Итак, что будем пить? - 
Шеф поставил графин и бутылку на маленький столик перед стареньким маленьким диваном. Диван был разложен в кровать, и застелен почерневшим от штанов пододеяльником. Он глянул на мужчину, увидел что тот разглядывает диван, сказал,
- Садитесь, не бойтесь, он чистый. Я застелил белый пододеяльник специально, чтобы током не бился. -            
- Спасибо я постою. –
- Ваша воля. – Шеф налил себе водки, вопросительно глянул на гостя. Тот покачал головой. Хозяин опрокинул рюмку, крякнул с удовольствием,
- ох, не люблю эти неловкости... когда не знаешь о чем говорить.
– Для этого надо пить?
- Да, - кивнул шеф. – У меня от частого употребления и от природной скованности дрожит правая рука. Меня в эту руку укусил Гордон.
- Какой Гордон? – Удивился мужчина.
- Тот который философствует в ящике на бытовые темы. – Мужчина недоуменно хмыкнул.
- Ну не то чтобы укусил, и не то чтобы очень дрожит, - тут же уточнил шеф, - подрагивает... и поэтому первую я пью левой. – Повертел рюмкой, положил на стол.
- Это все от неловкости, и рефлексии. –
Расправил плечи, чувствуя как горячая жидкость медленно оседает в крови.
- Мне кажется, что вы тоже стеснительный и рефлексирующий человек. -
Мужчина пожал плечами, положил книги на полку,
- Вы все это читали? –
- Ну а вы как думаете? –
- Почему же тогда не верите мне? -   
Шеф радостно хмыкнул,
- а потому и не верю что читал. -  Он засуетился, оглядывая пространство вокруг себя. Заглянул под диван, словно искал что-то.
- Вот она, - достал из под дивана толстую книжку в твердом переплете. Ткнул вопросительно ею в собеседника, - ваша? –
На обложке крупными буквами было выведено «Непобедимое солнце».
- Моя, – ответил гость.
- Вот потому и не верю. 
- Не понимаю. – Повторил гость.
Шеф вздохнул.
- Недавно искал в интернете рецензии на ваш последний опус. Как всегда, преданные вам ценители берегут вас, а не преданные… да ладно, чего уж там. Вот в частности, некий засранец поведал миру, как вы со стаканом собственной мочи явились в некий форум с предложением отведать… оценить на вкус, так сказать. И некий NN тут же, осушив ВАШ стакан, предложил вам… цитирую дословно, «а теперь попробуй моей». –
Он открыл книгу и стал искать страницу с верхним загибом
- Но Бог с ним. Вот, нашел. Читаю в сносках. «Woke – «неспящий», последователь левой идеологии, популярной в Голливуде, в Кремниевой долине, либеральных СМИ и Демократической партии США», - отложил книгу. 
- Это наверняка ваша сноска.  Даже если не ваша, без вашего согласия ее здесь не было бы. –
Человек в очках снова сложил руки на животе, на этот раз, скрестив ладони так, словно приготовился слушать.
- А с другой стороны другая ваша цитата, – продолжил шеф, - я не стану ее искать, это утомительно, я изложу ее устно. Это общение героини с ее отцом. Я заметил ее, точнее приметил, потому что она в равной степени касается и вас и меня. Чтобы жить в этой жизни - надо жить! Так сказал папа вашей героини, человек занятый делом. Применительно ко мне и вам это… - шеф почесал затылок, - изрядно актуальная фраза.   
- Вот оно как? – Усмехнулся мужчина.
- Да, именно так. Мы с вами,  - шеф снова вздохнул, выдержал паузу, и тут же перебил самого себя,
- … знаете, прежде чем высказаться я хочу определиться с именами. Уж кто-кто, но вы-то понимаете сакральное значение имени. Как мне называть вас?
- Да так и называйте, по имени.
- Но я же вижу что вы это не вы!   
- Считайте меня полным тезкой и однофамильцем самого себя. 
- Ладно, - сказал шеф. И начал…
 
- С одной стороны я всегда сомневался в самой возможности коллективного писательства. Это как писать из одной пиписьки. Когда внутри много личностей и на всех одна потребность. А еще точнее, возможность. Формально держишься за нее одной рукой, но контролируешь этот процесс десятком глаз. А если взять в расчет что глаза это часть мозга (помните, так сказал Владимир Владимирович)… то и вовсе переполняешься противоречием… в этом сузившемся месте противоречия подобно стремнине, нарастают с пугающей стремительностью. Словно много мозгов через одну линзу пытаются контролировать, направлять, регулировать… Даже самый ортодоксальный процесс, при таких обстоятельствах, рискует утонуть в противоречиях. Заметьте, я ведь выбрал два не самых ярко-противоречивых мнения. Две ваших цитаты. Начнем со второй. «Чтобы жить – надо жить в жизни»! Я интерпретировал ее намерено. И именно потому, что она и меня в существенной мере касается. Потому что мы оба знали что такое «жить в жизни» и оба дошли до того маргинального предела когда можем позволить себе роскошь жить – но не жить в этой жизни! Я, слава богу, вышел на пенсию, и любим свой здравомыслящей родней, а вы любимы и почитаемы своим издателем. –
Он откашлялся, замешкался подбирая слова, перебил самого себя,
- Вы не могли бы снять очки. У меня такое нелепое чувство, словно вы за мной подглядываете. –
Мужчина в очках холодно повел плечами.
- Не могу. 
- Ладно, – сказал шеф и со вздохом продолжил.
- В известной мере, достигнув предела своего тайного устремления, обретя покой вместо суеты, мы лишили себя важнейшего элемента… главного элемента возбуждающего ум и дух к самой жизни. Мы лишили себя общения со своим социумом. Но заменить его на общение с умными англичанами, французами, немцами, в ближайшем к отелю дорогом пабе, вряд ли получится. Чтобы жить - надо жить. Надо страдать, обижаться, надеяться, жаждать любви, сочувствия, уважения, в конце концов. Что же это за жизнь - без уважения? Лишь голливудские евреи могут ерничать по этому поводу. И вот связи с этой невольной маргинальностью, вашей и моей, мне и кажется удивительно противоречивой и закономерной одновременно, ваша первая цитата сноска. Как можно путать левую идею с либерализмом? –
Шеф сделал паузу, развел руками.
- То, что для меня  агрессивный нонсенс, для вас вполне приемлемый словесный понос. –

Вы уже догадались, что галантерейным мужчиной в черных очках был Виктор Пелевин. Я, толком, не знаю кто он такой, но шеф много раз вспоминал его. При словах «словесный понос» мужчина встрепенулся.
- Вы полагаете свой понос журчанием ручья, источающим благоухание роз? –
- Ладно, ладно, - раздраженно махнул рукой шеф.
- Успокойтесь, я признаю ваше гениальное превосходство. Мне непонятно другое. Как у вас получается, путать хрен с редькой? С одной стороны вы все знаете про либерализм, - он снова схватил книжку и потряс ею,
- а с другой, равнять нынешних либералов с левыми?         
- А что не так?
- Да все не так? - Шеф сделал большие глаза с высоко задранными бровями, и развел руки.    
- Либерализм впервые помер, когда помер Николай первый. Потом помер когда помер Александр третий. Затем еще раз помер когда сменил пол Александр Керенский. И окончательно издох в восемнадцатом, когда достали Владимира Ильича… долбоебы патриоты! Затем непонятно зачем родился в девяностом, но уже в том виде который актуален и по сей день, как некий эстетический дискурс о правилах подтирания жопы. А левая идея, это кодекс этических правил. Левая идея актуальна сама по себе. А ваш гребанный либерализм актуален только тогда когда в мире есть противники ЛГБТ. Вы мне напоминаете вашего приятеля. –
Мужчина сменил позу, всем видом демонстрируя интерес к затевающейся беседе.
- Какого приятеля?
- Борис Борисыча.   
- Любопытно.
- Мне кажется в нем отразился, как в зеркале отражается действительность, единственно приемлемый либерал… либерал радеющий за народ с серебряной ложкой во рту. Все остальные откровенные идейные пидарасы... срут в золотые унитазы и не отражаются! –
Мужчина медленно беззвучно затряс плечами, оголив зубы в некрасивой тонкогубой улыбке.
- А че вы смеетесь? – Спросил шеф.
- Ну я то хоть отражаюсь? –
- Ну… - загадочно и чуть кокетливо протянул шеф, - если бы не отражались, я бы не пил с вами. Будете? – И кивнул на бутылку. Чуть погодя добавил, - а теперь, как говорится, попробуйте моей. –
Мужчина рассмеялся,
- ладно, наливайте. –
 
В это время в комнате, медленно но верно, начал твориться еще один процесс. Как всегда чуть поодаль, в углу, медленно накапливались и тяжелели (иногда закручиваясь в недолгие вихри) туманные пары.
- А это что такое? – Ткнул пальцем в угол мужчина.   
- Это материализация, - небрежно отмахнулся шеф. Он разлил по рюмочкам и стал нарезать ароматно пахнущий огурец из банки.
- Щас кто-нибудь материализуется. Не обращайте внимание. От нас уже ничего не зависит. От вас ведь… в той части, в которой я знаю вас, тоже ведь ничего не зависит.
- Не понял, - удивился мужчина.
- Ну… - шеф поднял свою рюмочку, - будем, - и призывно воззрился на гостя. Мужчина взял в руки свою рюмочку.
- Я все-таки не понял про части.
- Пейте, - они выпили и шеф продолжил.
- Одна ваша часть, ничего не зная о анархизме, рассуждает о анархистах. Другая (все зная о либералах) равняет либералов левым, третья, не живя в эфире… лишь отражаясь в нем, отражается между тем… и все это обрело некую розовую позитивность вместо былой иронии и скепсиса.   
- А вы все знаете об анархистах?
- Я не жил в анархическом сообществе, но я жил среди анархистов. – Шеф замолк, и мужчина напротив замычал кивая, словно говорил «вона как».
- Я не «думаю» и не «предполагаю». Я все видел воочию! Не из форточки. Щупал все собственными рученьками. –
Шеф взял бутылку, налил себе в рюмочку, и вопросительно воззрился на мужчину. Тот задумчиво вертел рюмочку в руках. Поспешно поставил ее на стол. Шеф налил и ему. Хозяин сделал понукающе-приглашающий жест, они выпили снова.   
- Мы с вами являем миру одно и то же противоречие. Нас гложет как Владимира Владимировича дух сомнения. В нас во всех живет либерал олигарх, прячется в печенках. Не достать его. А где-то под сердцем горячей занозой поселился патриот, русский священник, алкоголик и скандалист. 
- Где то я это уже слышал, – с улыбкой резюмировал мужчина, - он что… и во мне живет, этот патриот алкоголик?
– На мой взгляд, сама душа человека невозможна если в печенках ничего нету! 
- Ну а если все-таки нету? - 
По краешкам губ можно было догадаться, что мужчина улыбается.
- Вы наверное сегодня в той ипостаси, в той части, - шеф затряс пальцем указывая на своего собеседника, подбирая слова, - в которой ничего нет. Ни олигарха ни патриота. Но завтра сядете за стол, соберетесь и снова ощутите в себе неизбежное… вы ведь когда пишите, пишите все вместе. –
Мужчина снова развеселился. Пожал плечами.
- Скажите, - спросил шеф, - а че вы с Борей пили, там в Кемерово? –
Мужчина отмахнулся,
- 0, это было так давно, в прошлой жизни.
- А Боря умный собеседник, или заумный? -      
Над черной дужкой очков показались брови.
- Трудно сказать. Был ли я сам интересным собеседником. Мы не касались личного, и были оба сыты. Может быть, если бы сошлись раньше, подружились бы… не знаю. –
Он ткнул пальцем в бутылку.
- А ничего. Чувствуется чистая штука. Не ароматная, но абсолютно не передергивает.
 
- Знаете – продолжил мужчина, после некоторой паузы, - это нормально когда в человеке как в пивной бочке бродит всякая всячина. Мы вольны и не вольны сойти с поезда. Каждый раз совершая героический, а по сути маргинальный поступок, мы испытываем страх. Зачем, не знаю. Наверное, чтобы больше не спрыгивать с подножки. Мне вспоминаются декларации вашего просветителя…
- Кого это? – Встрепенулся шеф.
- Вашего профессора Дугина. Только я переиначу его, чтобы не было нужды ставить себя перед выбором. Порхайте сударь. Порхайте из парадигмы в парадигму. Так ли важна цель? Я не должен впадать в катарсис, потому что вы это делаете по десять раз на дню. Вы у меня спросили про Борю, а я вам скажу – Боря никогда не хватал меня за пуговицы и полы пиджака. В нем нет той идейной прилипчивости, которой изобилуете вы. Давайте выпьем, как говорится «теперь вашей», что-то я вошел во вкус, давно не пил. –
Шеф с охотностью разлил по рюмочкам.
- Ваш анархизм, Нариман, напоминает мне горечь имбиря на ароматных аппетитных суши. Сама по себе субстанция гавно, а вкупе с содержимым оживляет композицию… Не случайно из всех моих фраз вам больше других полюбилась про негласный договор. Это вы, а не я легитимизируете зло. У вас видимо есть свой резон. А мой резон прост. Я просто не хочу смотреть в ту сторону… и не потому что меня тошнит, или  подташнивает, а потому что я не беременею идеями. Просто опасаюсь лишиться части тиража. Да и нужно ли мне это? Ведь истинный злодей этой оперы даже не вы, и не те ради кого вы радеете. Нет нет, - спохватился мужчина в очках,
- я не имею в виду олигарха в печенках, - он рассмеялся и ущипнул себя за кончик носа,
- хм, и ту занозу под сердцем… я имею в виду народ. Народ, который, как вы любите говорить, «нахер никому не нужен». Вы уж не обижайтесь на меня, - он развел руками, - но я вам ни на грош не верю. И уж тем более вашему народу. 
- Кстати, - спохватился мужчина, - Борис Борисыч гораздо честнее вас в этом вопросе… - сделал паузу и добавил, - даже с серебряной ложкой во рту. Он искренне верит в то, что декларирует.   
- Да да, - задумчиво сказал шеф, - корпаративные анархисты не воюют со злом.
- Вот именно, - улыбнулся в ответ мужчина. - Вот еще одно обстоятельство, полагаю, что ваш Савельев согласится со мною, а господин Дугин проклянет. Мы все дети познания. Так называемое просвещение лишит обывателя последних остатков достоинства. Он добьет таки (сам, собственною рукою) в себе Бога, и останетесь вы с Дугиным напротив самих себя, уже и не имея, как такового, предмет любви.
- Народ?
- Именно. Дело пахнет жареным. Еще пяток другой лет и всем вам перекроют кислород. Ваш кумир наступит на вашу песню железною пятой.   
- А вам, - спросил шеф.
- Я не занимаюсь политикой, - ответил мужчина. Он поднес рюмочку к лицу и стал рассматривать ее. Через некоторое время добавил,
- давайте отойдем от самих себя, как говорится от греха подальше. Как бы мы не отличались друг от друга, в одном мы чрезвычайно схожи… мы более аккуратны, нежели откровенны. –

Все это время я смаковала свои ощущения, наслаждалась свободой, находясь в некотором отдалении от собственного «триединства». Мне было не столько любопытно сколь комфортно. Я чувствовала себя «отдельно», и прислушиваясь к диалогу, наслаждалась новизною.   

- Понимаете Нариман, ведь даже ложь может быть позитивной. Это как та неизбежная трансформация, что плодится вокруг вас, меня… вокруг многих обольщающихся и… в общем-то счастливых людей. Вдруг, в какой-то момент, его (обольщения) становится так много, что уж никого более и рядом-то нет. Такой ты великий, такой значимый, такой… на передок больше всех. А как есть на самом деле? А на самом деле так: тебе талантливому, способному представлять и лицедействовать, бог не дал главного – внешности. А для актера это больше чем половина. Это все равно, что бегуну не дать одной ноги. Хочешь лицедействовать, пожалуйста, но строго в рамках своей физиономии. Извечная трагедия горбатого фигляра – желание сыграть Гамлета… райкинское клеймо. Вот она, красивая личность, вынужденная играть Квазимоду. Вот это вот несоответствие самому себе, человек и восполняет фантазиями о самом себе. Настолько эффективно и настолько достоверно, что видит красавца в зеркале, когда смотрит на самого себя. Это справедливо для всех без исключения, даже для меня самого. И кто из нас понимает, что главное процесс? Все увлечены целью. А сами разговоры на эту тему совершенно бесцельны потому большая часть собеседников беспринципно и агрессивно глупа. То-есть не в состоянии понять о чем идет речь. Цель недостижима – оппонент глуп! 
- Мне кажется, я понимаю вас, - с обидой сказал шеф. В его словах прозвучала претензия, так словно его самого назвали дураком.
- Здравствуйте, - утешительно кивнул ему мужчина, - стал бы я говорить дураку, что он дурак! Даже если бы вы ничего не понимали, я все равно обольстился бы надеждою… мне очень хочется, чтобы вы меня понимали.  Дело не в том, нравится или не нравится мне ваш анархизм, а дело в том, что в ваших абстракциях поселился логический идиотизм. Некоторые называют его детерминизмом. Он наглухо привязан к неистребляемой иллюзии, называемой отечеством, и надут авторитаризмом, который иным гражданам похлеще иприта. Ощущением основ, осознанием причастности, вкусом детства, запахом корней... и навязчивым зудом чтобы хоть кто-то, хоть как-то был рядом. А если я не привык быть рядом? Если я не хочу быть в кодле? Даже в вашей шарамыжной, нестроевой ватаге. Она в своей претензии, в принуждении добровольного служения, еще мерзопакостнее гражданской, конституционной обязанности защищать своих угнетателей строевым шагом. Вы все подобно моему менту в шаре привязаны к своему бордюру. Одни пуповиной, другие банковским счетом. Среди тех маргиналов, что являли мне свой мир сквозь свое гениальное бельмо, вы, с вашим Прохановым, не самые отчаянные. Гебельс был прилипчивее вас. Тот не пропускал никого, всех желал навечно привязать к концепции, вдув предварительно в темя немного субстанции. Меня уж давно ничто не впечатляет – меня вдохновляет ритм, словесная оболочка… детерминизм, черт бы его побрал, упакованный в приятную поэтическую шелуху… Вы, Нариман, впечатляете  меня. Процесс упаковывания пустоты в чувства завораживает и приносит мне эстетическое удовольствие, но вряд-ли в этом есть смысл. –

А в это время процесс, творившийся рядом, приобрел окончательные очертания. Рядом с ним тут же начался новый, но ни шеф, ни мужчина в темных очках не заметили его начала. Они замолкли и уставились на женщину обозначившуюся в углу. На стуле у окна восседала госпожа Малышева, недоуменно и бесцеремонно озирая все вокруг себя.
- Ага, - сказал шеф, - именно так я себе это и представлял. –

И мне, честно говоря, не понравилось, с какой брезгливой надменностью эта женщина оглядывала все вокруг. Она даже не пыталась быть вежливой.

- Куда это я попала, - требовательно, с ноткой презрительного недоумения спросила она.
- А куда бы вы хотели попасть? – Переспросил шеф.
- Кто вы такие? – Строго спросила женщина.      
- А вы кто такая?
Женщина скривила губы,
- Вы что, не знаете кто я? –
- А мы должны это знать? –
- Да что же это творится? Здесь есть хоть кто-то, кто ответит мне хоть на один вопрос? –
- А кого вы здесь, по вашему мнению, видите, сударыня? -
- В конце концов, вы ответите мне, где я нахожусь?
- Вы полагаете, мы должны быть заняты вашей геолокацией?
- Что же это за идиот, такой-то?
- А вы, сударыня, знаток по части идиотов?
- А вы, сударь, первый дурак среди дураков?
- Оооо, - впечатлился шеф. Он повернулся к мужчине и подмигнул ему.
- А вы знали дураков посвежее моего?
-  Вы что больной?
Женщина обернулась к шефу и в упор уставилась на него. Шеф невольно подался назад. У мужчины на губах обозначилась едва скрываемая улыбка.
- Вы что идиот? Вы намерено задаете мне вопросы?
- Сударыня, я надеюсь, вы не укусите меня? – Шеф нарочито повернулся к ней боком, загородившись плечом.
- Вас, наверное, с детства кусали и били по голове?
Шеф аж залоснился от удовольствия.
- Вы интересуетесь как профессионал или специалист по кусанию? – На его физиономии обозначилась наисчастливейшая улыбка.
- Ага, это видимо, такая игра?   
- Хотите я вам налью? - Шеф, вопросительно кивнул на бутылку.
- Идиот, дурак, больной… - сама себе говорила женщина, чуть приподнявшись над стулом, заглядывая в темное окно. За стеклом только-только, первой капелькой, обозначилась еще неприметная глазу заря.   

А в это время рядом с женщиной обозначилась еще одна фигура. Из того самого незамеченного никем процесса. Это был Владимир Владимирович. Обретя качества материального мира, он сделал вдох и открыл глаза одновременно. Открыл, оглянулся и тут же сморщился как от зубной боли.
- Ммммм, - замычал он, - опять вы. Как вы мне надоели, Нариман.
- Владимир Владимирович, я вас не вызывал, ну ей богу, я тут не причем. Быть может, это она про вас думала? – Шеф с возмущением и с горячностью ткнул пальцем в женщину.
- А, - Путин обреченно махнул рукой, - сколько время?
- Владимир Владимирович, - с восхищением и умилением запричитала женщина, - какое счастье видеть вас. Я так рада… это такая удача оказаться с вами… буду хвастать внукам, что была невольной заложницей вместе с Путиным.   
- Ага, - вежливо и кисло кивнул президент.

Интересно, подумала я, а меня он замечает? Потому что ни мужчина в очках, ни сердитая женщина меня не замечали. Меня и шеф никогда не замечал, лишь ощущал мое присутствие. Хотя всегда пользовался моим благоразумием. И вдруг услышала… четкий негромкий голос, прямо изнутри себя,
- Я вижу вас, не переживайте. -
Господи, какое счастье, быть причастной, знать что о тебе знают, что тебя помнят, что ты есть на белом свете.

А президент, между тем, потянулся, энергично потер ладонью о ладонь, и оглянувшись, озабоченно спросил,
- что у вас нового, Нариман, давненько я у вас не был. Вижу, - ткнул пальцем в стену,
- часы наконец-таки заработали, слава богу.
 - Да вот, - стеснительно кивнул шеф, - дискутируем помаленьку с Виктором Олеговичем.
- Ага, - деловито согласился Путин, - о чем дискутируете?
- да вот… - вяло промямлил шеф, - Виктор Олегович утверждает, что жизнь очень странно устроена. Что… чтобы вылезти из колодца, надо в него упасть.
- Логично, - сказал Путин, - а вы что утверждаете?
- Уффф, - вздохнул шеф, - а я говорю, что если ты лишен отечества, ты лишен достоинства.
- Ухты, - улыбнулся Путин, - и что, Виктор Олегович не согласен с вами?
- Категорически.
Путин с удивлением воззрился на мужчину в очках.
- Как это? Это же очевидно. Допускаю, вы можете быть космополитом, но все равно рассчитываете… на какой-то смысл, на порядок. Если нет духовного понимания этого вопроса, значит должно быть административное… наверняка, какие-то административные пристрастия у вас есть? Удобство, комфорт, сервис, общение… 
- Нет, Владимир Владимирович, у него метафизическое представление об отечестве.
- Метафизическое… - в недоумение повторил президент, - а у вас Нариман, какое?
- А у меня географическое.
- Ну слава богу, - с облегчением резюмировал президент,
- а то нам ничего не останется как запеть вместе Сережей «Что же  с нами со всеми сталося? Всё по пенису нам и до фалоса!». - 
Путин подмигнул шефу,
- Любите Сережу? -
Шеф кисло повел плечами. И чуть погодя,
- а у меня есть претензии к административному устройству, – набравшись духу, заявил он.
- Не начинайте, - президент нахмурился, словно у него заболели зубы, но неожиданно передумал, - ладно черт с вами, излагайте, - затем снова поднял ладонь,
- а знаете, я сам отвечу вам. Я знаю вашу претензию. – Он развернулся к шефу лицом, вздохнул, почесал лоб.
- Я не должен решать ваших проблем. Это не входит в мои служебные обязанности. Если вы помните, Нариман, я являюсь гарантом Конституции Российской Федерации, прав и свобод  гражданина, гражданского мира… и эээээ… прочей хрени, всего уж и не помню. Для решения вашей проблемы есть ведомства и министерства. А для принятия решения – суд. Действуйте, не клянчите.   
- А я и не собирался клянчить, - обиделся шеф, - я хотел предложить вам свою помощь.
Помощь? – Удивился президент.
Да, помощь, - шеф подсел поближе к президенту, - сами посудите. Вот они реалии нового мира: цифровизация, интернет… а гражданский кодекс все тот же! Мир изменился, Грэф с Мегафоном обворовывают народ на миллиарды, а гражданский кодекс каким был таким и остался. Если приведение законодательства в соответствующую норму поручить Мишустину - он наймет бригаду специалистов. Бригада чесом пройдется по стране, как Гвардия в прошлом году… - шеф сделал паузу и развел руками,
- так гляди страна надорвется… всех страждущих нам не прокормить. Грабанут ипэшников на пару миллиардов, но ни хрена ж не сделают. Гвардейцы ни хрена не сделали и эти не сделают. А я же это, за гроши сделаю. -
Шеф подался еще ближе,
- Владимир Владимирович, если б вы видели этого придурка с Калитвы! Он еще там, в Рязани голову себе отбил о посуду из под шампанского.
- Кто? – Недоумевал Путин, - я ничего не понимаю.
- Десантник рязанский, гвардеец. –
У президента округлились глаза и брови взлетели до макушки.
- И за это я должен отстегнуть ему 250 штук! -
Президент предупредительно постучал пальцем о стол.
- Потише, потише, Нариман.
- Я же сделаю все задаром! Владимир Владимирович, мне хватило бы двух жалких болтов… платиновых… с вашего унитаза… за работу. –
Путин снова вздохнул... закивал головой. Иронично задумчиво кивнул, словно хотел сказать, - мдаааа, задали вы мне задачку.   

- Хорошо Нариман, я распоряжусь насчет болтов… - кивнул еще раз, словно надумал наконец-таки,
- нет, целиком отдам. Так подарю. И даже обслуживание подарю. Не то уйдете в мир иной с фантазиями, да с иллюзиями в голове. Не вкусив… так сказать прелестей цивилизованного унитаза. –
Он снисходительно хмыкнул. Его пренебрежительное хм тихой танцующей походкой ушло в теплую прохладу южной весенней зари.
- Так он у вас с подогревом? – Вдохновился шеф.
- И с подогревом и с подсветкой. И даже «здрасьте, Владимир Владимирович» от «привет Алинка» отличает. –
У шефа челюсть отвисла до пола.
- Вот только не знаю – озабочено продолжил Путин, - как он на вашу… гм… отреагирует. Наверное скажет что-нибудь вроде, «привет тебе, прекрасный незнакомец». - 
- Шутите, - недоверчиво протянул шеф.
- Да кто вас знает, - сухо протянул Путин, - шучу я или нет. –

И вот на востоке проклюнулись первые лучи, а в соседнем дворе запел петух. Гости хозяина стали бледнеть, озираясь вокруг себя… а сердитая женщина воровливо подошла к столу и торопливо стала хватать с серебряного подноса инкрустированные рюмочки.
- Что вы делаете, сударыня? - Удивился шеф.
- Вы что, не знаете кто я? – С пафосом ответила женщина, торопливо распихивая по карманам посуду… но вслед за этим все стало светлеть, тени таять, а посуда из переполненных карманов… падать на пол. 
   
С востока медленно но непреклонно росла заря, а на полу валялась серебристая черненная посуда. Шеф закрыл глаза и я оказалась в темноте. Мы снова обрели друг друга. И в этой темноте я услышала голоса.
- История это совокупность идей, – сказал один.
- Какая глупость, история это совокупность фактов, - ответил другой.
- Вот Борис Борисыч стоит в поле. Стоит и слышит! Слышит как растет рожь. Ну кто вам виноват что вы ни хрена ничего не слышите? – сказал первый.
- Тишина и умеренное артериальное давление. Я ведь не против, что кто-то что-то слышит, я против обязательств. Тем более коллективных. 
- Вам хватает ума признать что воняет. Но поднять задницу, и открыть форточку - вам западло. Вы начинаете вопить о собственной свободе. А кто за вас откроет форточку?

Наступало время самого сладкого предутреннего сна. Они говорили и говорили, а я слышала тихие стройные аккорды. Они словно теплая летняя вода обволакивали меня и убаюкивали… бубубу… бубубубубу… бубуббубубубуб…


                IX

- Мигрень отличается характером боли и отсутствием каких-либо органических причин, ее вызывающих, – читал шеф, сопровождая слова мычанием, периодически прикрывая глаза. Три дня он пролежал в ожидании,
- когда же ты отвалишь, твою мать, чтоб ты сдохла, проклятая. –
На четвертый достал аспирин, тщательно разжевал и запил стаканом прохладной воды.

Народная мудрость гласит, когда болит голова - у меня праздник. Не верьте господа, это глупая ложь. Я тоже страдала с ладонью на темечке, не отдавая себе отчета, что сдохнуть мы можем только вместе, что все мы меж собою повязаны. Хотя с чем только не повязано наше бренное тело в этом бренном мире: с геморроем, с простатитом, с желанием быть президентом.
         Но эта… прилипчивая напасть, особенного розлива. Она свербит и тяготит вас не оставляя никакой возможности совмещать с собою глупость, затею, досуг. Она заполняет собой все, и затекает во все потайные пустоты сознания, не оставляя ни единой поры. И все потому что она в центре! В башке! И что нам геморрой? Геморрой во мне… где-то там... внизу. А эта - в самой середине.    

С шефом эта напасть уже лет пять, а то и больше. Вызывается магнитными, солнечными, и прочими активностями. Резкой сменой давления, сменой времен года… но это не самое интересное. Я давно уже поняла истинные причины этой неприятности, и самое интересное заключается в том, что я единственная, эксклюзивно и беспрецедентно сведуща (в целом белом свете) что же это за хрень такая – мигрень. Я шепнула об этом шефу, а тот тут же доложил жене. И когда он сказал ей об этом, она ответила ему,
- замолчи, дурачок. –
И шефу стало обидно. Он испытывал ответственность поделиться с человечеством своей догадкой, он верил что его гениальный ум разгадал для мира великую тайну, тайну засторевшей человеческой болячки… а она ему – молчи дурачок. А ведь он помнил и лучшие времена.
      
Как-то, много лет назад, он сказал своему приятелю медику, что у ревматизма та же природа что и у астмы с аллергией. Что эти напасти являются телесными неврозами. Я, естественно, не помню его приятеля, я даже не была слабой перспективой для своего хозяина в те времена. Рядом с его вдохновенной душой и буйной безудержной любопытностью моя ровность и рассудочность были абсолютным нолем напротив бесконечной перспективы. Но шеф помнил своего приятеля, как очень длинного и очень худого интеллектуала, совмещавшего в себе русский интеллект с кавказским юморком.
- Нариманзик, - сказал друг, с недоумением почесывая затылок - в тебе сдох великий Абу Али Хусейн ибн Абдуллах ибн аль-Хасан ибн Али ибн Сина.
- Кто это, - недоуменно спросил хозяин.
- Мой предок, - небрежно ответил приятель, - известный в некоторых кругах как Авиценна. –
В этой шутке была изрядная доля шутки. Но кто в этом мире сознает себя собой? Всякий опыт, всякое обстоятельство, имеющее хоть какой-то намек, хоть какую-то претензию быть субъектом в этом разливанном море слепого безразличия, не может быть безразличным по отношению к себе. Вот и шеф так же... чувствовал, ощущал в себе… некоторое величие. А она ему… «замолчи дурачок». 

А как же все случилось, с чего все началось?

Шеф уже засыпал, стараясь ровнее дышать, ощущая песок в глазах, когда сквозь пелену услышал слова: мигрень, ботокс. Он приоткрыл глаза и увидел в ящике женщину в больничном халате, которая что-то вкалывала в шею толстому мужику. А затем этот мужик, счастливый и здоровый, стал рассказывать шефу как ему теперь хорошо.  Шеф замычал и отвернулся. И тут шефа осенило. Уж коли он знает, чем все это вызвано и чем все это кончится, не глупо ли лежать и ждать? Он осторожно поднялся, осторожно ступая добрался до аптечки, не спеша разжевал таблетку и запил стаканом воды, терпеливо и до последней капли. Через некоторое время исчезла тошнота, затем сыпь в глазах, и вместо «мычащей» тягостной дремы пришел бездумный и беспечный Морфей.   

- Не говори никому, эти глупости.
- Ладно, не буду, – согласился шеф, но в душе остался запашок досады, раздражения. В последние дни к нему снова вернулось ощущение бренности всего, что окружало его. Именно его, и именно того что было связанно с ним. Шеф по опыту знал, что это временное ощущение, но от этого понимания оно не становилось более приятным. Все, что вовлекало и было важно вчера, сегодня казалось вялым и неважным. Мигрень уже почти ушла, а азарт не возвращался, не просыпался. Шеф по опыту знал, что это связано с выпивкой, но так же знал, что раньше все эти метаморфозы (от вялости к азарту) с ним происходили за пару, в худшем случае за тройку дней. Теперь же сомнительность и критичность стали нормой и характеризовались… отсутствием каких либо органических причин.   
 
«Отсутствием органических причин» характеризовалось, с некоторых пор, все, что окружало моего хозяина. И я понимаю, что он понимает так же как и я, истинную причину того что происходит с ним. С одной стороны, это неизбежная старость, дряхлость, утрата обыкновенных, привычных до недавних пор вещей: бодрости, зрения, памяти… привычка носить с собой пару очков, смиренное уныние согласного с самим собой «растеряхи», не способного вспомнить, что он делал десять минут назад. А с другой, тихая сосредоточенность неспешного маргинала, которому не мешает его «узкофокусное» зрение, потому что подводит его к сосредоточенности иным… умозрительным… асоциальным боком.
          Но оценивая свою прошлую, социальную, наполненную смыслом жизнь, даже в лучшие ее годы, он видел нелепость и мелочность усилий наполнить ее уверенностью и сытостью. А именно этим может определяться осмысленность всякого усилия, всякого стремления существовать на земле и иметь к себе должную толику уважения. В самой основательности такого подхода скрыт залог ее правильности! Что как не сытость, что как не основа, что как не фундамент лежит в основе всякого заявления? Это говорю вам я, ОСНОВА, ФУНДАМЕНТ, ЖОПА!

Он вспоминал свои усилия, инженера электронщика, иметь знания инженера системщика. Иметь особые знания о компьютерах, о дисковых операционных системах. Он стремился знать больше, знать все. Вымеряя и впаивая, читал о прерываниях. Постигая азы программирования, читал об «объектно-ориентированном» проектировании. И наполнялся особенной значимостью, не прилагая к тому усилия, стоило ему отвлечься, с головой уйти в «проблему». Но денег от этого не становилось больше, а вместе с их отсутствием, усиливалось тягостное присутствие скуки и принуждения. Вспоминал себя специалистом по бухучету, в окружении толстожопых и художопых дам, помнил как логистика пожирала его время, и от этого рождалось ощущение смысла… но денег все равно не было, а вместе с их отсутствием в сердце множились сомнения и уныние. Даже все то, что кормило его, выражаясь в проверках, штрафах, ожидания бесконечных разрешений, справок… сосредоточенных в двух могучих буквах «ИП», не давало ему ощущения смысла и самоуважения. Та, прошлая, нелепая, скучная и полная тайного страха жизнь казалась ему бессмысленной и недостойной уважения… нынешняя, характеризовалась чтением около-философских книг, глазением в ящик, и слушанием бесконечных лекций исторического, философского, научно-популярного свойства. Если раньше он чувствовал, как мир раскалывается, но не понимал что все что надо сделать, это перебежать на ту сторону… то теперь шеф знал что в разных местах за одни и те же усилия ставят разные оценки. Он твердо понимал про себя – он бомж, он маргинал, он дерьмо собачье… и идите вы все… и от этого ему было легче и спокойнее. Он впервые испытывал уважение к собственной личности, в его душе больше не было страха.
 
Прежний мир уходил в небытие. На его место заходил новый. И в этом мире были новые герои. Шеф почти физически ощущал их близость. Ему не нужны были доказательства и подтверждения. Они рассказывали ему о духе, о смысле, о плоти, о вечности. И если ему что-то казалось сомнительным, он тут же высказывался. Для этого вселенная сотворила для него окошко. В это окошко можно было выставить свое говорящее инкогнито и перечить вселенной, сохраняя доброжелательство. Лучшего себе он не смог бы и помыслить, потому что двадцать лет назад от него требовали результатов. Теперь, судьба вывела его на площадку, где ничего не надо было доказывать. Здесь, в этом совершенно новом мире, шеф почувствовал себя свободным... от критики, от иронии, от ответственности. Наверное, он попал в ту же диспозицию, в которой нахожусь я… часть его самого, по отношению к нему самому! Он имел право на критику, но не отвечал за последствия. Он стал недоступен чужому любопытству, потому что стал «фундаментом», основой. Той необходимой для всего и естественной всему субстанцией, без которой все теряло смысл, и для которой все совершалось. Он стал мной! Он стал ЖОПОЙ фейсбука. Жизнь потихоньку приобретала клиповое, философски-местечковое качество.    
   
Я не случайно сравнила шефа с собой. Наверное, каждый стареющий мужчина, не вовлеченный в общественную жизнь, неизбежно становится жопой. Подобное сравнение, наверное, оскорбительно для прочих частей человеческой сути (а я тоже являюсь неотъемлемой частью человека) но оно отражает действительность, и оно неизбежно. Уж хотя бы потому что ничто другое, из того из чего состоит человек, не ассоциируется у самого же человека со словами мудрость, опыт! Ни пламенное сердце, ни пытливый ум, ни холодный, эгоистичный рассудок. И вообще… чтобы оставаться солдатом надо быть генералом.
            Прочих неизбежно маргинализируют - отправляют на пенсию. И я не беспокоюсь о том, на что не в состояние влиять. И я ничего не выдумываю о самом влиянии. Хозяина же с некоторых пор волнует именно это. Подобно тому как в молодости в его жизни ярко присутствовали его друзья, сегодня в нее встряли лекторы, профессора, философы... и шеф в еще большей степени стал сознавать свою маргинальность, отстраненность… и жутковатую, но чертовски приятную свободу от опостылевшего стыда и опостылевших приличий.

«Так вот, цивилизация это большой дом! Это большой дом бытия, экзистенциальной культуры… дом большого целого, который неизбежно состоит из малых определений… но это большой дом одного языка», говорил ему в ухо профессор Дугин. Он и другие (старшие товарищи, авторитеты, которых нельзя было бесцеремонно перебивать) с некоторых пор стали присутствовать, витать роем, где-то справа, чуть выше, над ухом… и в нужный момент внимали шефу, молчаливо поддакивая каждому его философскому комментарию, будь то обход весенней лозы, пиление и строгание очередной оконной рамы, или сонного ковыряния в носу с утра, сранья, с самой первой утренней зорьки пропитанной неуютом «несвободного кишечника» и немытых зубов.   
      
Хм, хмыкал про себя шеф, и тут же вспоминал диалог двух земляков о истории Дагестана. Двух интеллигентных лакцев, так привычно для него и непривычно для профессора Дугина сочетавших в себе интеллигентность и жуткий специфичный акцент. В их мягких комментариях ощущался, угадывался дух единой «экзистенциальной культуры», и единство «большого целого». Так же как их героический акцент сочетался с правильными падежными окончаниями и мудреными словесными оборотами типично характерными для эксклюзивно русской интеллигенции.
      
А вот профессор Савельев, с другой стороны, нашептывал в другое ухо – «никакой смены экономических фаз, общественных отношений… всей этой бредятины. Это ахинея полная. Все это – всего лишь смена инструментов церебрального сортинга». И шеф тут же начинал ехидно улыбаться самому себе и вспоминал историка Спицына, упорно с раздраженным назиданием тычущего ему в нос марксисткой догмой – «есть у нас такие дурачки которые льют воду, сами того не понимая, на мельницу капиталистической пропаганды… мелкобуржуазные умники, не понимающие своей пролетарской выгоды, своих классовых интересов».   

- Я чувствую в ваших словах иронию, - снова встревал профессор Дугин, - у вас, видимо, иное мнение на этот счет.
-  У меня нет мнения, - отвечал шеф. Его слова иногда срывались в эфир (обретая голос), и тогда он испуганно оглядывался, не подслушивает ли его кто. И снова мысленно продолжал,
- у меня есть констатация. Малые определения в большом доме, это бойня… малая ли, большая ли, но лучше бы такому дому не быть единым целым. –
Профессор делал «широкие глаза», задумчиво кивал подбородком, и спрашивал.
- А как же быть? Отказаться от цивилизационного взаимо-заражения, цивилизационной пандемии? По любому, грубо материальная реальность, вульгарно материальная, неизбежно трансформируется… грубо, реально, материально трансформируется нашей внутренней экзистенцией. Не грубой, не сильной, не материальной, неспособной, казалось бы, в этом пошлом материальном мире даже пошевелить волосок на вашей голове… даже слабым дуновением. Но способной изменить мир, и довести его до конфликта, до кровавой бойни, влияя на ваши чувства! Разве это не есть свидетельство могущества экзистенции духа над извращениями кишечника… и этой вашей пресловутой, извините, попы? И разве это не повод вакцинироваться чужой экзистенцией, чтобы обогатить свою. -

И тут уже шеф делал широкие глаза. Потому что как только его мозг начинал общаться с ним словами профессора Дугина, он не всегда с ходу понимал самого себя. Для этого ему нужно было время. Ему было легче вернуться к тому, что он изрекал от собственного лица чуть ранее, и заново начать диалог. И он это делал. Но уже без диалога. Это был полу диалог, каша в голове не обращенная ни к кому в частности… наверное обращенная ко мне, но без сознания что внутри него самого началась внутренняя дискуссия. И он снова вспоминал тех лакцев, из ящика, имена и аргументы, обсыпанные нафталином прошлого. Для них это прошлое, пропитанное «экзистенцией» и акцентом, текло тихой культурной рекой с востока, для профессора с запада. У них слова и аргументы освещались солнцем с утра до полудня, у профессора с полудня до вечера.   
- Что он сказал про попу? При чем тут попа? – Проносилось с подозрением в голове, но одна мысль теснила другую, нависала над нею и топила ее, как толстые неповоротливые краги во время ледохода топят одна другую, и он снова вспоминал профессорскую «парадигму», так поразившую его некогда, и забывал обо мне, пытаясь ухватиться за главное.   

Это было некоторое время назад. Шеф «дозлоупотреблялся» до такого состояния, когда алкоголь стал тяготить его организм, а ограничение алкоголя раздражать и навострять его ум на мрачный образ мыслей. Если не выпендриваться и говорить об этом просто – шефа терроризировала вялая депрессия. Его уже не молодой организм, сталкиваясь с отсутствием допинга, не спешил восстанавливать былой гормональный статус-кво. Все это выражалось для него агрессивным нытьем в фейсбуке и бесконечной безудержной обидой на мир. Но так как шеф был генетическим горцем и культурно обрусевшим россиянином, его агрессивное нытье было злобным, а безудержная обида ненавистнической.

И вот однажды когда шефа в очередной раз обуял его собственный темперамент, когда он строчил очередной раздраженно пафосный «стендапчик» (так он называл свои фейсбучные писульки), из экрана компьютера вылез Александр Гельевич Дугин, с ученической указкой в руке, и треснул ею шефа по голове 
- Ой, еханый бабай. Ну больно же, - опешил шеф.   
- Считайте что в том комплексе не проявленных установок, предопределяющих вашу манеру понимания и рассмотрения природы реальности, объявилась новая установка, – сказал Дугин,
- хотя в вашем случае проще озвучить классическое определение парадигмы... а вы, Нариман, классический случай. Вы Нариман, жертва собственной парадигмы.   
- Я жертва вашего произвола, - сказал шеф почесывая макушку.
- Вы Нариман получили гносеологический импульс который позволит вам рассеять туман, выделяя онтологические моменты в дебрях собственных интуиций.
- Чего? – Еще более удивился шеф.
- Я о вашей неспособности видеть мир в общем ракурсе без инерций и отягощений. О парадигме. Иным товарищам мешает отсутствие опыта, отсутствие ума, наконец.  Специфика их присутствия, вовлеченности, невозможности выйти за пределы рамок состоит в том, что в них гносеологический и онтологический моменты еще не разделены, и подлежат дифференциации. И лишь по мере того, как базовые интуиции, начнут обретать очертания и свое, положенное им место, рамки начнут расширяться. Ваша же парадигма определена вашей агрессий, вашей самоуверенностью, вашей самовлюбленностью, вашей инерцией, и вульгарным физиологизмом. Вы даже материализм подменили диалогом с собственной задницей. –
Профессор сделал движение, будто хочет снова ударить указкой шефа по голове. Шеф опасливо отстранился.
Да что же он все про задницу, да про задницу, - пронеслось у него в голове. И тут сзади раздался голос,
- Наука состоит из двух частей – кто-то пробивает стену, кто-то собирает осколки. –
Это был голос профессора Фурсова.

Шеф сам не знал, о том кого подсунет ему его фантазия в следующий момент. Профессор объявился где-то сзади, и шеф снова чуть было не повернулся, чтобы отреагировать на его слова. Реальность и фантазии витали над ним, не перемешиваясь но замещая друг друга.
- Вам Александр Гельевич, - продолжил профессор Фурсов, – не стоит винить нашего друга в лености. Он зол, а это уже изрядное усилие.
- Куда направлено это усилие? В пустоту? – Дугин поправил очки.
- Это усилие не имеет вектора. Оно имеет потенцию. И оно может накопить энергию для нового рывка! 
- Хотелось бы все-таки облечь эту потенцию во что-то более вразумительное.
- Не спорю, хотелось бы, - сказал Фурсов, - но то обстоятельство что наш друг имеет чутье выделять и определять болевые точки собственного бытия, позволяет нам с вами видеть проблему его глазами. Согласитесь профессор, такое не часто случается в нашей практике.
- Я с вами, коллега, совершенно согласен,  - согласился Дугин, - но с другой стороны,  плюрализм философских концепций… я бы даже сказал оголтелый плюрализм… порождает не менее оголтелый плюрализм методов. Поэтому хотелось бы более строгих определений хотя бы в части терминологии. Потому что то что мы с вами, уважаемый коллега, готовы называть хреном, наш философствующий друг, ничтоже сумняшеся, назовет редькой.
- Пожалуй. – Согласился Фурсов.   

И тут шеф испытал смутное движение внутри, некий порыв. Ему вдруг показалось, что он сам превращается в дым и становится третьим в этой странной философствующей компании. Он понимал, что он этого не делал, но у него было такое ощущение, что он уже сбегал в погреб и принес непочатый баллон своей «беленькой».
- Знаете, господа, я понимаю о чем вы говорите. Но я не принимаю вашей критики. Я уже думал про эту… ну эту… как ее… парадигму. И я без всяких философий понимаю, что без нее может существовать только индюк. А человеку, коли ему выпало несчастье иметь ум, суждено жить в струе, в берегах, в рамках… короче в ней, в парадигме. И дело не в том, что моя парадигма это мое болото, а дело в том, что у болота есть берега и эти берега не совпадают с вашими. Вы предлагаете мне взглянуть на мир иными глазами, словно предлагаете выйти из своего болота не перебравшись в ваше. Но разве это возможно для человека? Заценить, пощупать, попробовать на зуб то чего нет в руках? И что есть демагогия как не детище парадигмы, а сама парадигма хребет… -
Шеф поперхнулся, его захлестывали эмоции. Он вдохнул глубоко и чуть медленнее продолжил,
- не окаймляющие берега, не безмолвное движение в некое завтра, а именно хребет жизни. -
Шеф неожиданно остановился и развел руками,
- а может по одной? –
И тут же вспомнил что это его собственный, внутренний диалог. И выпивать ему не с кем, рядом с ним тени!

- Черт, - сказал он самому себе? Потом неожиданно вспомнил ту роковую фразу про мигрень - «отсутствием каких-либо органических причин», и тихо продолжил,
- если не рассусоливать, все что варится в моей голове в последние месяцы это непонятки о моей парадигме и моя мораль оплеванная вашим правом. 
- Почему нашим? У вас ваше право, а у нас наше? – Это был голос Фурсова.
- Нет, у нас разное бесправие. - 
Это был не ответ, это была реакция. Шефу не обязательно было отвечать на вопросы. Потому что он понимал, не объясняя этого самому себе, что если он понимает о чем он хочет сказать, значит это понимают и его тени!
- Парадигма, - тихо продолжил он, - не миф, но система мифов, способная генерировать новые мифологические сюжеты и рекомбинации. Это цитата. Вы посоветовали, я прочел. –
 
Это был монолог. А монологи у шефа были цепкими. Он не помнил куда он клал очки и ключи от машины, но хорошо помнил свои монологи. И всегда продолжал их с того  момента с которого был закончен прошлый. Этот он начал в саду, днем, подвязывая виноград, а продолжил его ночью, у себя на втором этаже, проснувшись среди ночи, глядя в черный потолок, в комнате, где теплым уютным куском был выхвачен один лишь угол светом настольной лампы, а все остальное меркло в полумраке и громогласной оглушающей тишине.   

- Мне многое непонятно в этом мире. - негромко продолжил он. - Я воочию наблюдаю его нелепости и вижу, что стройная и строгая некогда картинка превращается в комикс. И самая яркая его сторона это какая-то космическая пошлость. Мир еще не успел определиться в новом глобальном фарсе. А уже повылазили частные интересы и снова делят общее на частности. Одна деспотия вынуждает другую играть комедию демократии. Методы те же: удавка и яд. Песни новые - чем хуже тем лучше. И если дело доходит до того что мораль и право, тесно связанные между собой (до недавних пор) вдруг перестают замечать друг друга, значит что-то в мире идет не так и не туда. –

Профессора переглянулись между собой. Шеф продолжил,
- зависимость права от морали, по определению, состоит в том, что правовые законы воплощают в себе принципы гуманизма, справедливости, и равенства людей. Другими словами, законы правового государства воплощают в себе высшие моральные требования общества. Это тоже цитата! Вы слышите каким абсурдом звучат эти слова? –
Шеф сделал паузу. Остановился, словно прислушивался к себе.
В комнате тихо нарастала тишина. Стоило шефу сделать очередную паузу как темнота незаметно заполнялась громовым шипением, грохотом, словно его мысли… те самые, что он думал минуту назад, разгоняли эту странную тишину, заполняя пространство ровностью и покоем.

- Мы создали историю пропитанную бесправием. Мы шастали в гости к друг другу, уничтожая друг друга миллионами, но никогда не нарушали эту странную пропорцию между моралью и правом. Формально одно всегда было рядом с другим. Их связывала логика. Очевидная даже для безграмотного отщепенца. И нарушалось это правило… всегда… неформально. Но это не было проблемой для народа, потому что тех кто мог нарушить правило было мало. А что происходит сегодня? Зачем механизировать контроль и учет? Затем что появилась такая возможность, или потому что появился новый класс со своими новыми интересами? И если появился такой интерес, что это значит? Значит ли это что появилась нужда утвердить это право, право контроля и учета - в законе. В гражданском, в уголовном кодексе. Собянин согнал торгашей с тротуаров Москвы. Народ безмолвствовал. ОМОН разгромил рынки Ростова...  злорадствующих уже нет. Люди задумываются, людей это напрягает. Сегодня они, а завтра кто? И кто они, эти гонители? Мировой еврейский заговор? Англосаксы - гнойные пидары…

- Ради Бога, – раздался голос Дугина, - давайте обойдемся без абсценной лексики.
Простите, - сказал шеф, - новые структуры изобретательны, старые инертны… парламент, администрация. Но не сдаются. У них есть удавка и яд. Когда нибудь они поймут что кто-то из них лишний. Они должны задраться, они же противоречат друг другу. Зачем нужны менты если меня наказывает Грэф? Стопорнет карту и привет. Зачем нужны гэбэшники, если меня контролирует Яндекс? Забанят и гудбай... изгой одиночка в большом лютом городе! Зачем нужна армия, если глобальный товар добрался до глобального потребителя? Как долго, не меняя закон, они будут его нарушать? Люди не понимают, но чувствуют это. Все это должно освободиться друг от друга, как мораль от права. И придет новая парадигма! Придет и переебенит по всем. П всему и сразу! Как всегда… ни с того ни с сего. Как в семнадцатом, как в девяностом. Чего стоит эта нелепая несчастная фигура Навального? -

- Секундочку, - опять раздался голос сзади, это был голос Фурсова, - пока я окончательно не потерялся в ваших дебрях, я хотел бы уточнить кое-что… про удавку и яд. Уж больно ассоциативная получилась реплика. Я хотел бы высказать свое мнение, даже не мнение, а суждение на этот счет. Причем определюсь сразу, без кокетства. Мне ясна и персона и событие возбудившая публику. И я вспомнил первые собственные мысли, когда все это произошло… и нашел им подтверждение очень скоро. –
Профессор говорил не громким, но четким голосом, не спеша, словно знал заранее, что никто не посмеет торопить его и тем более перебивать.   
- Народ, на самом деле, был напуган. Все восприняли это событие как некую реакцию в основе которой лежит лишь одно – произвол. И мне понятны ваши опасения в связи с этим. Но это не так. У той реакции, что поразила вас и публику, были веские основания. -
Голос приостановился, нарочито затягивая паузу.

- Давайте рассуждать вместе. Вы ведь сами не раз вспоминали фразу столь горячо любимого вами Пелевина – о негласном договоре. И это РАЗ, как говорит другой, горячо любимый вами герой, господин Фандорин. С этим трудно спорить. Более того, сама жизнь показывает нам что всякий не «системный умник», не важно с какой стороны, не признающий правила своего негласного договора, по сути есть маргинал. Быть может по сути он и не маргинал, но внешне все выглядит именно так. -
Профессор снова приостановился.

- Наш же герой абсолютно системен! И поэтому он не маргинал, он негласный «подписант» негласного договора! Следующее обстоятельство, на котором я хочу фиксировать ваше внимание, это отношение негласных «подписантов», извините за выражение, к обстоятельствам договора. Вам Нариман, в отличии от многих россиян, прекрасно известно что предательство есть первый принципиальный грех в череде недопустимых, не прощаемых грехов человечества. К сожалению, многие русские люди не понимают, так как понимаете вы, что этому греху не может быть прощения. Он изначально и принципиально разрушителен, потому что попирает ценности изнутри. Это понимал Сталин, это понимали советские генералы. Это понимали русские дворяне. Отсюда такая оглушающая разница в отношении к предателю… тихое прощение у народа и выжигающее душу презрение у дворян! И это ДВА! И наконец, о мотивах и мотивации. Неужели вы не понимаете, что этому господину позволили и говорить и богатеть одновременно. Очень трудно поверить, что он не понимал истоков своей осведомленности, с одной стороны, и не понимал как и зачем на него накинули удавку. -
Профессор снова сделал паузу.
- А мы знаем уже, что это стандартный метод в «умелых руках». Условный срок, уголовные ограничения... и тд., чтобы держать «материал» в узде! И конечно же, я не могу поверить, что у него крыша съехала от собственной значимости. Он более чем умен, потому что практичен. Его подбила к греху собственная популярность. Он решил, что у него появится индульгенция, если он сменит один договор на другой. А этого у нас… извините, не прощают. И это ТРИ! То есть это особый случай. Это практика, к жизни не имеющая форматного, употребительного отношения. Вы понимаете меня? –

Шеф шумно вздохнул,   
- меня Андрей Ильич, это мало волнует. Меня волнуют собственные трансформации. –
И продолжил.
- Когда эта напасть, смена парадигмы, случается со мной, я заболеваю страхом. А когда со страной… ее путчит и колбасит. Это, если хотите, новая схема для замены одной формации другою. Вы вот, про революции цветные толкуете, а я вперед гляжу… и мне нехорошо, страшно. Одним чтобы видеть не хватает ума, другим смелости. –

Шеф тяжко вздохнул и стал почесывать свой затылок. Профессор сбил его с мысли, и теперь он не мог вспомнить на чем же он остановился. А спрашивать у профессоров, так как спрашивал у сына, ему было неловко. Он перебирал слова, пытаясь вспомнить, но вскоре понял что уж коли напрягся то точно не вспомнит. Его взгляд упал на стол.

- Вот кстати насчет кругозора. Читаю Данелия… отложил только… вон на столе лежит...  про Че Гевару, самого Данелию, и кубинских проституток. Че Гевара был недоволен положением дел в СССР, а именно расслоением общества. Кубинские проститутки утратой работы. «Фидель верни нам работу» кричали они, митингуя за свои права и свободы. А сам Данелия отмечал разницу… жирок американских щей в первые послереволюционные дни кубинского освобождения, и нищету социалистической Кубы двадцать лет спустя. На Кубе (двадцать лет спустя) не было «евродефицита» – нечего было купить жене и детям! –

Из темноты раздался неспешный голос Дугина, словно он размышлял сам с собою. 
- Я не сталкивался до сих пор с таким утверждением. И я честно признаюсь, не знаю как мне комментировать это обстоятельство, но оно кажется мне интересным. Рождение нового, отмирание старого мира… а точнее наших представлений… отживших свой век представлений. Это заново форматирующийся мир. И это наверное закономерное явление. Может быть еще не изученное, а может быть, и более того, не замеченное. И ведь на самом деле, на наших глазах народился и оброс инерцией глобальный лишай – еврочиновничество, а мы ни единым словом (научным словом) не обозначили его. - 
Ага, черт, вспомнил, - с облегчением пронеслось в голове у шефа.
- Связь между правом и моралью неизбежна и обусловлена общим положением. – Раздался в тишине его голос. И тут же мелькнуло – черт, я же перебил. Прислушался – тишина.
- Мораль неизбежно диктует праву нормы и правила кодекса. Что изменилось теперь? –
 
Периодически шефа от его монолога отвлекал его мочевой пузырь. У меня лично складывается такое ощущение, что этот пузырь отдельная субстанция шефа, и живет своей особенной жизнью, не подчиняясь нашему триумвирату. Ну сами посудите каково это будет если это будет звучать иначе… и к трезвому уму, пламенному сердцу, и мудрой жопе, присовокупится, прилепится, притулится, и черт знает еще как втиснется, нудный, пошлый мочевой пузырь! Чтобы избавиться от назойливых напоминаний пузыря, надо было спуститься вниз, на первый этаж, или завести ночной горшок. Шеф не мог позволить себе такой слабости в присутствии своих теней. Он ходил вниз. 
- Что же получается? Что изменилось с тех пор? – Думал шеф сидя на унитазе. Вести диалог со своими тенями в этот момент он не мог. Я сознаю нелепость такого положения, но это сущая правда. И в этот момент шеф почувствовал, что нащупал еще одну умную мысль. Такую, какая не приходила в голову никому до него. Так же как и с мигренью. Он понял, что он знает, а другие даже не догадываются. Причем, эти другие, конечно же, делились на тех кто выслушает и тех кто сразу же прокомментирует,
- замолчи, дурачок! -

- Я знаю, что изменилось с тех пор! – Продолжил шеф, залезая в теплую постель. К утру ночная прохлада остужала крышу и в помещении наступала живительная прохлада. Не надо было включать кондиционер, можно было отворить окно и общаться со своими тенями, не отвлекаясь на тихий рокот мотора за окном.
- Вслушайтесь, «класс это большая социальная группа, отличающаяся от других по критериям доступа к общественному богатству (распределению благ в обществе), власти, социальному престижу, обладающая одинаковым социально-экономическим статусом». Это из определения. Или… чтобы вы не тюкали меня средствами производства… «класс, большая социальная группа людей, владеющих или не владеющих средствами производства, занимающая определенное место в системе общественного разделения труда и характеризующаяся специфическим способом получения дохода». Это из того же определения. -
Шеф мысленно замолк и тишина тут же начала свою тихую наступательную работу. Какое-то время можно было слушать ее, наслаждаясь тиканьем часов.   
- Специфическим способом получения дохода! Слышите? –
Он замолчал мысленно и снова прислушался.
- Люди, не имеющие возможности взять ответственность за свою жизнь в собственные руки, фактически становятся рабами. Так сказала ваша коллега Ирина Мухина. Но если ее слова определяют возможности человека его личностными качествами, то какими определениями определяются возможности человека в реальном мире. Потому что госпожа Мухина вольна распоряжаться своей судьбой, имея ответственность за свою жизнь, в виде сытого заработка и свободной воли иметь или не иметь его. Вы, Александр Гельевич, вольны; вы, Андрей Ильич, вольны… а я не волен. И кто определяет эту волю, иметь или не иметь достаток, обеспечивающий тебя достоинством, самоуважением? –
Профессора молчали.
- Я могу понять многое. Даже то, что пропитано абсурдом. Но я не могу принимать все что принимает мой разум. Я могу винить Бога за то что он ограничил меня возможностью брать ответственность за свою жизнь, но я не могу винить себя, укоряя себя своим географическим положением. Это особое положение, которое не может быть безразлично даже вам, несмотря на вашу избранность. Я уверен, вы сами не знаете как к этому относиться, и чем это чревато. Но вы сознаете, что это опасно для всех нас. –

Шеф замолчал, наступила пауза. Профессора переглянулись между собой.  К пяти часам утра комнату уже заливал свет, и шеф начинал ощущать усталость. Он смотрел за окно на верхушки деревьев и чувствовал, как понемногу его одолевает сонливость. В его ушах звучал голос профессора Дугина.
- Если существует заказ, значит существует и субъект, потому что заказчиком новых правил неизбежно является новый субъект. Уже существует, уже народился. И ему неизбежно понадобится новая мораль. А вслед за моралью кодекс! Почему нет? Вы правы. И мы с Китаем две единственные страны, которые породили этого субъекта. И если мы соглашаемся с тем, что в борьбе за выживание этот субъект стал создавать касты в наших сообществах, то кто же он как не класс! Ведь им это удается в отличии от западного чиновника! Но я вспоминаю фразу Ильи Кормильцева – «им просто не по силам предугадать ту новую точку, в которой общественная эмоция начинает вызревать в кристалл мобилизующего смысла». И я не могу отказаться от веры что дух нации, ее культура - непреодолимы для этих Смердяковых, этих западников. Все искусственное культура неизбежно отметет. Да и что такое это государство? Оно тупое как консервная банка. Оно огромное, тяжелое… оно же совершено мертвое. Только миссия превращает государство в то, что можно хоть как то терпеть. Государство должно знать свое место. Перед церковью, перед духом, перед человеком! Перед высшим смыслом это лишний инструмент. Нас научили девяностые. Если у тебя есть деньги ты точно вор, ты убийца, ты преступник. Но во всем, что касается свободы внутреннего от внешнего... вот  тут, дорогой товарищ, вы ошибаетесь! Мы сделаем фактом не то что есть на самом деле, но то во что мы верим! –
Шеф повернулся на другой бок и в его ушах зазвучал голос Фурсова.
- Может быть. Вполне. Очевидно, что мир переживает очередной системный кризис. И главным охранником всей этой конструкции (в нашей части, в нашем мире) надо называть  не Рос Гвардию с ее «отбитоголовыми» генералами, а чиновника. И я бы не стал называть такое положение дел беспрецедентным. Мы уже были в такой ситуации. В конце девятнадцатого начале двадцатого. Когда власть являла собой абсолютного тирана по отношению к собственному народу, но делала вид, что не замечает экономическую удавку Европы на собственной шее. Романовская семейка так и не смогла приватизировать Россию. Сама не владела и другим не давала. А нынешние ребята преуспели. Над ними не довлеет традиция. Хапнули, вполне логичным, легитимным способом - пришел «западный инвестор» и поделился процентами! Возникла ситуация. В их руках сосредоточились власть, в руках «западного инвестора» деньги. Дайте им полную свободу, они сами удушат своих западных попечителей. В череде народных кровососов слишком много лишних звеньев. Я готов с вами согласиться. Даже готов принять вашу концепцию отмены выборов. Заменив их неким договором между мордоворотами и менеджерами от власти. Без выбора мы сгнием. Так же как и с нынешним… формальным. И я пожалуй готов согласиться что нынешнее неофеодальное положение России обусловлено ее финансовой политикой. Более того, я даже ваше заявление об элементах неорабства готов поддержать, но не стану разглагольствовать на эту тему. Я уверен это временное, переходное состояние России. Мы преодолеем это… -

В тишине раздался шепот хозяина. Он произнес последнее слово сквозь сон. И он произнес его вместо профессора.
- … ****ство. –

И шеф уснул.