Вся жизнь. глава 1. Коллективизация

Перебирая старые бумаги, я наткнулась на потрёпанную картонную папку с завязками.  Я, конечно, её узнала. Просто забыла до поры.
Это было послание моего свёкра.
Последний год жизни он болел и, не умея просто так проводить время, решил описать свой жизненный путь.
Первой строкой он написал оглавление:
Короткая автобиография вашего отца: имя, отчество, фамилия, рожденного в 1917 году, в Алтайском крае. 
Дальше шёл подробный адрес края, округа, района, села.
Жили мы в то время единоличным хозяйством, всякая семья сама по себе. Наделы нарезались на душу едоков.
В семье моего отца было девять ртов, вместе с родителями одиннадцать (идет перечисление поименно), поэтому наш надел земли был десять десятин. Эту землю засевали хлебными культурами. Сеяли рожь, пшеницу, овёс, ячмень, гречиху.  По неудобицам высевали коноплю и лён, дыни и арбузы.
Семьи были большие и хозяйства  крупные, зажиточные. Земля  плодородная, давала хорошие урожаи.  Поэтому держали много скота мелкого и крупного.
У нас всегда было шесть рабочих лошадей запряжённых и жеребят - четыре пять.
Коров и нетелей до пяти, семи голов было. А овец никто и не считал. Их по полусотни и более в хозяйствах держали. Опять же птица разная, свиньи.
В зиму оставляли четыре свиноматки, к весне приплод был, сорок пятачков и больше.
По первым заморозкам шёл забой скота и птицы. Мяса хватало вдоволь.  Яйца, молоко. Хлеба бабы сами выпекали.
Работали днём и ночью. Особенно тяжело было в хлебоуборочную пору и сенокосную.
В 1928 году купили «самосброску», за ней только снопы успевали вязать. Днем снопы вязали, а ночью сваживали в кучи. Кучами назывались десять снопов, которые располагались так: семь снопов стоя ставили и три снопа укладывали сверху.  Через две недели эти кучи перевозили домой.
Возили ночью, потому, что зерно почти не осыпалось при ночной влажности.
Но чтобы зерно сохраннее было, телеги обтягивали брезентом, палатки назывались.
Жили, хозяйничали, работали в поте лица, до кровавых мозолей.
Зимой тоже работы хватало. Коров да лошадей на водопой гоняли, сено вывозили, стойла чистили, заготовкой дров занимались. Жили трудом.
Дед на гармони по вечерам играл, и нас мальцов всех научил играть. Мама с бабушкой рукодельничали, отец чинил сбруи, катал валенки, выделывал овечьи шкуры на варежки. 
У кого не было подсобного хозяйства, нанимались в помощь к зажиточным мужикам на уборку зерна или сенокос.
Отец тоже брал на работу кого из соседей.
- Лишних рук не бывает при нашем хозяйстве, говорил он, и им достаток в дом.
Работные люди питались с нами за одним столом, отец им справлял одежку. Когда хлебоуборочная пора заканчивалась, работнику насыпали зерно, давали корову или нетель, порося, и курей.
Работный человек и отец договаривались сразу о плате. Если работник не хотел живность брать, тогда отец считал его «работок» по базарной цене,
и платил деньгами.
Мало, кто соглашался взять корову и держать ее для разведения.
А пошто, говорили они, я буду с ней возиться. Я не хочу, круглый год на неё спину гнуть.
Таких работных людей по деревням было не много. Им было проще в наём пойти на время, а потом гуляй. Трудно было найти хороших работников.
В 1931 году началась коллективизация. Вот те, у кого не было своего хозяйства, сразу вступили в колхоз. Им пообещали молочные реки с кисельными берегами. Кто с одной курочкой, кто с одной кормилицей коровкой. А кто и просто седло старенькое сдавал. Не густо получилось на колхозном дворе.
Хозяева добротные заупирались. Идти не хотели, увидев неравноценное вливание в общественные дворы. Они холили свою скотинку и жалели. Скотина была упитанная, удойная, породистая. Иные хозяева ездили по округу, чтобы провести мену породистым скотом.
А сейчас их пугала неизвестность. Хороший хозяин понимал, что если всё будет общим, то будет ни чьим. Поэтому кисельные берега и молочные реки их не прельщали, им хватало своих рек и берегов. 
Местные власти решили ускорить создание колхозов и начали угрожать ссылкой в Нарым.
 
После угрозы отец уж было решился войти в состав колхоза, да родители  заупрямились. Со слезами отстаивали своё хозяйство.
Ну и дождались. Пришли те самые соседи, которые всегда нанимались в работу, и начали выгонять на улицу. Мы смотрим, а нашу скотинку то уже со двора выгоняют, лошадей запрягают, хлеб из амбара выгребают.
Мать то брюхатая была, бросилась спасать своё добро, один из пришедших грабителей её оттолкнул. Она с крыльца упала. Крыльцо было высокое.
Поднимаясь, мать перекрестилась и громко прокричала проклятья всем, кто  пришёл «бесноваться» над нами. Оттолкнувший её мужик, даже попятился, крестясь.
Это было в начале января, на улице мороз. Нас всех, выгнали на мороз. Хорошую одёжку взять не позволили, ее сами надели, а нам свою отдали.
 
Заселили нас в самаху бедняцкую, без дров, без кизяков, топиться нечем, еды нет.
Пришлось нам идти милостыньку собирать. Но, никто ничего не давал. У всех амбары выгребли, все перебивались как можно, голодали. Да если, что и было, то из-за страха пособничества «кулакам и мироедам», боялись попасть в ссылку.
Всё, что у людей отняли, куда-то увезли. И колхозники новоявленные начали пухнуть с голоду. Которые виноватить себя стали, мол, не хотели, но их  заставили. Некоторые очень жалели, что кормиться теперь и столоваться негде.
К весне  1031 года  от села остался только остов, как для сарая. Посожгли все заборы, сараи, спилили сады. Над крыльцом нашего дома вывесили красный флаг и транспарант «вся власть советам».
Сено, заготовленное «кулаками» в колхозном подворье закончилось, до первой травы еще не пришла пора, и скотина стала пропадать. Дохлую тушу везли закапывать, а следом шла толпа. Тушу разрубали и делили. Мне тоже доставался кусок дохлятины, и я мчался варить похлебку.
Маме совсем было плохо. Ребенка она скинула, но так и не окрепла. В июне 1931 года мы ее схоронили. 
Через месяц, в июле нас собрались вести в ссылку. Отец, пытался защититься от изгнания, показывал крест, который он получил за заслуги на Германской войне, что он инвалидом с войны пришел. Он говорил, что согласен в колхоз вступить, что дети подрастут тоже пойдут.
Но ничего не помогло. Двух старших братьев и отца увезли неизвестно куда. А нас маленьких, как сирот, оставили с бабушкой в этой же самахе. Как сиротам нам стали выдавать отходы от зерна. Мы эту шелуху в ступе перетирали и запаривали кипятком. Так и жили.
Я ходил по миру, но милостыньку не подавали, потому, что 1932 год был неурожайный. Шелухи почти не доставалось. Голодал весь народ.
В 1933 году, меня, уже как взрослого, поставили подпаском, пасти стадо колхозных коров. Тут стало лучше жить. Мне полагалась пайка хлебца.
Хлеб и молоко, которое мы сдаивали от коров, по немногому насытили меня.
Лето я пережил не плохо. Осенью оказалось, что вернулся мой родственник по отцу. Его тоже раскулачили в 1931 году.  Он попал в трудовую армию и, отслужив почти три года, вернулся домой к родителям и жене.
Родителей, пока его не было, тоже сослали в Нарым. Там, наверное, они и сгинули. Неизвестно.
Я в это время уже работал в колхозе.
За мной были закреплена пара лошадей, на которых я пахал и боронил поля.
Родственник нашел работу конюха в другом селе, в другом районе. Он узнал, что я работаю рядом и взял меня к себе. Они с женой жили вдвоём. Детей у них не было. Я стал им за место сына.
Меня определили выезжать лошадей. Таких жеребцов в конюшне стояло шесть. Моя работа была запрячь и прогнать по проселочной дороге двенадцать километров каждого жеребчика отдельно, и каждый день.

Через некоторое время меня назначили кучером. Я на этих конях возил начальство. Здесь уже появилась свобода. Я начал ездить к своим младшеньким братишке и сестренкам, и возить им хлеба и творог. Их вместе с бабушкой было пятеро.
Творог, почему то, выбрасывали в ямы и закапывали, но не отдавали людям, (они сами выкапывали его по ночам из тех ям).
Я возил в самаху творог мешками. Теперь и им стало легче. Все были сыты.
Младшая сестренка сделалась инвалидом, от холода ей свело ручки и ножки.
А братишка после, ушел на войну и погиб в августе 1944 года, награжден медалью за отвагу. Он похоронен в братской могиле в Латвии, город Мадона.