О реформе церковнославянского языка

Архиерейский Собор 1994 года поручил Синодальной богослужебной комиссии «продолжить начатые, но не завершенные Поместным Собором 1917-1918 годов труды по упорядочению богослужебной практики» и «продолжить редактирование богослужебных текстов». В 2011 году Межсоборным присутствием РПЦ был подготовлен проект документа «Церковнославянский язык в жизни Русской Православной Церкви XXI века», в котором ставилась цель создать специальную комиссию для редактирования литургических и других богослужебных текстов, с тем чтобы сделать их более понятными для верующих. На форуме, специально открытом на сайте Московской Патриархии для обсуждения этого документа, на протяжении нескольких месяцев велась довольно бурная дискуссия. Её накал оказался настолько велик, что в конце концов было принято решение снять документ с обсуждения.
Думается, что это было правильное решение. Постановление 1994 года неисполнимо в наше смутное время без серьёзных негативных последствий. До тех пор пока усугубляется вестернизация русской культуры (о чём зримо свидетельствует выветривание церковнославянизмов из русского литературного языка), любая, в том числе самая мягкая, реформа ЦСЯ психологически будет воспринята в преимущественно консервативной православной среде как «посягательство на святыню». И это никакая не фобия, а вполне здоровый инстинкт. Правка ЦСЯ, какой бы аккуратной она ни была, нарушит важные духовно-смысловые связи, что будет иметь последствия не только внутрицерковные, но и общекультурные, общеязыковые.
В то же время очевидно: изменения назрели, аргументы сторонников реформы (от Георгия Федотова и до участников дискуссии на сайте Патриархии) столь же убедительны, как и возражения «консерваторов». Рано или поздно нам всё равно придётся задуматься, как преодолеть  антагонизм между этими двумя на сегодняшний день непримиримыми группами.
В состоянии ли найти соломоново решение этой проблемы академическое богословие? Оно у нас нынче научное, но наука, в том виде, в каком она утвердилась к началу 21 века, насквозь рационалистична: она наклонна к логическим редукциям и высокомерно недоверчива к художественной интуиции. Наука исходит из того, что ЦСЯ – это «мёртвый» язык, а значит никакая реформа ему уже не повредит, между тем как в сознании верующих он живой. Действительно, даже когда мы молимся своими словами, почему-то хочется, чтобы эти слова были исключительно церковнославянскими. Мы верим, что Бог такие слова лучше услышит. Но если так, если мы хотим им пользоваться сейчас, выражая на нём живые смыслы, то какой же он в самом деле мёртвый?
То, что мало у кого хорошо получается молиться своими словами на церковнославянском, говорит лишь о том, что мы к этому не приучены. И дело не только в том, что ЦСЯ изъяли из школьных программ: запас церковнославянизмов огромен и в самом русском языке. Но мы не приучены школой ни к какому свободному словесному творчеству; мы не только молитву творить не умеем, у нас катастрофически ослабло словесное творческое начало как таковое; мы перестали относиться к слову как к драгоценности, превратив его в стеклянную бижутерию. Именно это – а не наличие «затемнённых мест» в литургии (которая, в идеале, не театральное действо, а как раз совместное творчество всех в ней участвующих) – самая большая проблема.
Симптоматично, что в «рабочий орган» при Синоде предлагается ввести «иерархов, клириков, литургистов, историков и филологов» - да, даже историков, но, заметьте, не литераторов. Между тем, одни только художественно одарённые люди способны по-настоящему обновить молитвенный стиль. Молитва – это область поэзии. Сегодня поэтов, творящих в церковном стиле, мало, но они всё-таки есть. В последних молитвословах появилось много новых молитв, пишутся на ЦСЯ новые каноны, акафисты. В эти тексты уже почти не попадают заведомые архаизмы, затемняющие смысл омонимы и паронимы; с другой стороны, нет там, как правило, и грубо-«обновленческих» форм. Так без всяких реформ, в самом акте художественного творчества, снимается конфронтационность внутри отмеченной выше антагонистической научной дихотомии. Из этого следует: когда у нас в церкви будет больше поэтически одарённых верующих, тогда количество перейдёт в качество, творчески обновлённый церковный стиль закрепится в качестве нормы, и вопрос реформы ЦСЯ решится автоматически (как это произошло – благодаря литераторам – с русским литературным языком в 19 веке).
Надо менять структуру и наполнение учебного процесса в духовных школах, усиливать филологическую составляющую (но только не за счёт английского языка, его-то как раз стоило бы вовсе убрать из программ: кому надо, тот сам выучит, никаких особых заслуг у него перед православием нет, чтобы тратить на него и так дефицитное учебное время), прививать учащимся любовь к художественному творчеству (что-то, может быть, перенять у Литературного института). Дождаться, когда по-новому обученные, литературно мастеровитые батюшки придут в приходы, организуют изучение русской литературы в воскресных школах, вычистят церковные лавки от графоманских опусов, ныне уютно обосновавшихся в нише «православной литературы», заменят их на полках приходских библиотек русской художественной классикой. Постепенно, благодаря им, в семинарии начнут поступать эстетически более развитые подростки, и так, без убийственных научных экспериментов, постепенно произойдёт «самореформирование» ЦСЯ.
Конечно, это и хлопотно, и долго, но иначе всё равно хорошо не получится. Никаких шансов быть принятой соборно «научная реформа» ЦСЯ не имеет.
Вспомним историю: на Руси всегда принимали соборно только то, что казалось красивым, это особенность нашего национального менталитета. Так мы и саму православную веру выбрали: оценили художественные достоинства греческой литургии и не нашли достойным подражания немецкое богослужение. С тех пор мы сильно изменились, онемечились, но не настолько, чтобы совсем отвыкнуть поверять истину красотой. Поэтому если мы хотим подлинных улучшений, нам надо для начала восстановить «симбиоз» художественного и церковного стилей, освободив последний из плена научного стиля. Без суеты, целенаправленно и настойчиво, в расчёте на долгосрочный эффект, работать с церковными издательствами, сделав их пропагандистами классической художественной литературы, озаботиться усилением филологической составляющей в семинариях и академиях.
Это не значит, что бесполезны сам обсуждаемый документ и развернувшаяся по нему дискуссия. Они могут быть эффективны – как эффективна артподготовка перед наступлением. Надо только смиренно принять, что сопку всё же предстоит брать не нам, закоснелым в рационализме интеллектуалам, а тем, кому будет возвращён дар явления истины как красоты.

2011