Загадки родины

Сергей БАГРОВ                mail@nash-sovremennik.ru
               
ЗАГАДКИ РОДИНЫ
     ИЛИ               
ВОЛОГДА. БЕЛОВ.  РОССИЯ               
. 
               


Вологда. Скромные  садики. Ивы над майской рекой. София с ее задержавшимися веками. Глядит из белого камня, как богомольная мать на питомцев своих. И мы ей внимаем, обнимая душой летящее время.
Грядущее лето. Белые лебеди над Софией. Мнится, что это не птицы, а думы того, кто в ответе за всё. Летят сквозь столетия к нам, чтобы всех нас скрепить. Поселить в нашу грудь то особое единение, с каким мы и будем держаться за Русь во имя того, чтобы жизнь продолжалась и продолжалась.


               
               
               





               
               

 ЖИТЬ, ЧТОБЫ ЖИТЬ               
               В ЛЕСНОЙ ТИШИНЕ
Помнится, лето 1963 года. Тотьма. Пристань. Сюда, к пароходу я приходил почти каждый вечер. Любил приходить сюда и дружок мой Вася Елесин, с кем мы вместе работали в тотемской районной газете. На той же пристани встретили мы и Василия Ивановича Белова, автора только что вышедшей книги «Знойное лето». Белов прихрамывал, и лицо его было угрюмым. Он ехал в командировку в Великий Устюг. И вот решил задержаться. Нам он сказал:
- Позднее уеду. Теперь мне надо прийти в себя.

            - Ссора была. С пижонами. Из-за песни. Они пели какую-то красивую чепуху. А я потребовал нашу, русскую. И даже запел. И вот они на меня. Всей стаей… Не буду об этом и говорить. Противно. Сейчас бы мне, эх, настоящей лесной тишины. Может, подскажете: где она тут?
Мы рассмеялись:
- Где же, как не в лесу!
Белов улыбнулся:

Сказано – сделано. Переплыв на пароме через реку, мы оказались на том берегу, где была проселочная дорога, которая нас и вывела в Красный бор, одно из красивейших мест в окрестностях Тотьмы.
День был чудесный. Мы с Елесиным приставали к  Белову, чтобы он открыл нам, как это так у него в рассказах выходит соединение того, что случается в жизни сейчас, с тем, что было в ней, и что будет.
Белов поморщился:
-  У вас и вопросы… Как у литературных светил. Вы это… выбросьте лучше из головы. Когда захочешь писать – запишется само. И о том, что вчера, и о том, что потом. И без всяких соединений.
Мы даже немного смешались.
- А как же тут быть?
- Никак. Просто жить! – ответил Белов и, выбросив руку вперед, спросил, как потребовал:
- Что вы там видите?
- Сухону.
- А там? – рука Белова вскинулась вверх.
- Облака.
 Опишите их состояние. По-настоящему опишите. Это и будет литература.
Право, около нас и над нами, было всё так обычно, в то же время и необычно. Большая река. А над ней? Уплывали одни облака. Приплывали другие, точь-в-точь строители, образуя на карте небес белопёрое государство. Так, наверное, и душа, сливаясь с душой, образуют счастливую территорию, где подобно всполоху над рекой, торжествует развернутое сиянье.
Уехал в Великий Устюг Белов через сутки. А мы, как и раньше с Васей Елесиным, вновь и вновь выходили к вечернему пароходу. Ждали счастливого продолжения. В  Белове видели мы творца  огромной величины, умевшего  поднимать  человеческий дух могуществом слова и слога. Одним словом, учились.  И у него, и  у классиков русской литературы, и у тех, кого мы искали, отправляясь в поездки по  сплавучасткам, лесным поселкам и хуторкам, где всегда находили хранителей русского языка, чья богатая речь была, как книга, которую  ты читаешь, читаешь, читаешь,  зная о том, что она не  закончится никогда.   






              В трех километрах от Тотьмы. В Красном бору.  Отдыхаем.
                Слева Василий Белов, справа Сергей Багров. Лето  1963 г.
               
                ОТСТУПИВШАЯ СИЛА
Сегодня нас ждал переполох. Белов, Коротаев, Хлебов и я. Присутствие тёмной кощунственной силы ощущали мы,   вслушиваясь в рассказ Вячеслава Кошелева о том, как его родной дед вместе с семьёй  под конвоем охранников  добирался из вологодской деревни на необжитые земли республики Коми. Добирался пешком. До  места переселения  более тысячи вёрст.  Если можешь – иди.
Шли отборные хлеборобы страны, переведённые в одночасье в кулаков второй категории. В чём они согрешили? В том, что умели выращивать хлеб, но не умели его раздавать бесплатно. Шли, кто в одиночку, кто семьями, оставляя сзади себя  под берёзой или осиной, а то и в болотинке холмики тех, кого  канала  лесная  дорога.  Сколько косточек было посеяно в ней,  никто не считал. Семья  Кошелевых явилась к конечному пункту тоже с потерями…
Ставим себя на место гонимого.  Ты и нетронутый лес. Тянется лес до гор Северного Урала. А кто постоялец в лесу? Заяц, комар, лисица и выпь. Мне от этого холодно. Спрашиваю себя: а я бы так мог? В ответ – тишина.
Что было дальше? Опять испытание. Сумеет семья устроить себе неизвестно чем вырытую землянку – будет выиграна неделя, а то и две. И за  эти 10-15 дней спеши подготовить ещё одно, но уже основательное жильё, чтоб однажды под завывание вьюги тебе и твоим домочадцам в  стылые  чурки не превратиться.
Переселенцы чаще всего умирали на первом году. Голод и холод. Если и то, и другое одолевали, значит, и жизнь оставалась с ними и в них.
Выживали сильнейшие. Выживали и жили благодаря своему трудолюбию, крестьянской смекалке, умению из ничего делать всё, и тому, что держались возле таких же, как сами они, самостоятельных и надёжных.
Укреплялись переселенцы. Не хотели жить бедно и безнадёжно. Врубались в угрюмый сузём, сжигали лесную непро;лазь, рыхлили землю, сеяли  хлеб. Хотели того или нет, но образовывали колхозы. Так было надо по строгим законам социализма. Сильные кулаки и колхоз создавали сильный.
Дети росли. Превращались в парней. 1942-й почти всех позвал  на войну. Половина  из них осталась  на поле брани. Тот, кто вернулся, имел при себе медали и ордена. Были, среди возвратившихся, и герои.
По истечению срока высылки далеко не все уезжали на  родину. На родине  не было ничего – ни жилья, ни земли. Всё отобрано.  Здесь же – уже состоявшееся хозяйство, привычный уклад, рыбалка с охотой, добропорядочные соседи, одним словом, нормальная жизнь…
Нас  пятеро. Все взволнованы. Особенно сильно обеспокоен Белов.  Как если бы речь шла о его семье, которую отправляли в неведомое пространство. Сидим на квартире у баснописца, пьём чай и внимаем рассказу внука ссыльного кулака.
- Я решил повторить дорогу, - продолжал Вячеслав. - Ту самую, какой  шли в неволю мои дедушка, мама, папа,  два моих дяди и малые ребятишки. Повторить дорогу на каторгу   спустя сорок лет. И что же? Прошёл её. Больше месяца был в пути. В поселение, где когда-то жили мои родители, меня встретили насторожённо. Хмуро уставились на меня плечистые мужики с пудовыми кулаками. Но когда я сказал, чей я есть, тут же, меня по очереди – в объятия. Сразу я стал, как свой, у своих. ..
Не сразу осмысливаешь соседство  двух ситуаций. То, что рядом с тобой светлый мир города металлургов. И то, что к душе твоей приваливает нечто угрюмое, тёмное, и надо  это преодолеть.
И всё же тот вечер  нам запомнился навсегда. Днем мы общались с  череповчанами, рассказывали им о писательской жизни, читали стихи и прозу. А в сумерках, перед тем как пойти в гостиницу, посидели у Славы Хлебова. Главное – получили в подарок рассказ о стойкости русского человека, который  вопреки  государственной  строгости пошёл и прошёл через всё, что замахивается на жизнь. О, как тепло высказывался о стойкости русского человека Василий Белов. Главное свойство таких людей, как Кошелев, выделил он -  это искренность. И вообще, в понятии человеческого таланта есть какая-то  почти религиозная тайна…
Год спустя я читал книгу «Константин Батюшков. Странствия и страсти». Автор её – Вячеслав Анатольевич Кошелёв, проректор Череповецкого пединститута.
В то время я возглавлял писательскую организацию. И очень обрадовался, когда на руках у меня оказалось заявление Кошелева с просьбой принять его в члены Союза писателей СССР.
Вручать  писательский билет человеку, который был кость от кости в родного деда, повторившего добровольно его дорогу на выселки, скажу откровенно, было приятно.
Широкими шагами ступает  по жизни Вячеслав Анатольевич. Давно уже он заведует кафедрой русской классической литературы Новгородского государственного университета. Одновременно имеет звание  профессора и действительного члена  Академии наук высшей школы России. Студентам Вуза есть с кого брать пример. 
Книга «Константин Батюшков», как, впрочем, и другие его работы, тем  и оригинальна,  что все герои ее не выдуманы.   Эпоха, в которой они живут, приближена к нам настолько, что кажется всё, о чем сообщают они,  было вчера. Голоса автора нет. Есть голоса  тех, кто совсем с нами рядом, несмотря на то, что им  уже 200 и более лет. Смещение времени происходит видимо от того, что автор умеет жить сразу  в двух временах – в сегодняшнем и в забытом. Отсюда к нему и доверие, как и ко всякому в грешной России, кто во всем полагается на себя. На свой жизненный опыт, свою  культуру, свой интеллект, и свое  неотклоняемое   стояние. Обо всём этом высказался на этой встрече  Василий  Белов. Как сейчас помню  его назидание:
 - Мало сказано о несчастных людях страны, кто пострадал от слепой государственной силы. Надо о них сказать не просто больше, а исключительно,  всё…   Это наш долг перед  нашими отцами  и матерями.


                ВТОРОЙ СОЛОВЕЙ
               

На литературных семинарах, постоянно проходивших в Вологде в начале 60-х прошлого века Василий Белов, как руководитель, выделил двух бывших детдомовцев Толю Мартюкова и Колю Рубцова. И в самом деле,  кто  б  мог подумать, что с берегов речки Толшмы, как  из гнезда, в разные пределы страны вылетят два соловья. Грудь соловьев  наполнена образами красивой деревни Николы. Речка, изгородь, сельсовет с красным флагом, пасущееся стадо коров, просторы летнего луга – всё это станет для них  чем-то общим, конкретным, из лучшей  местности, откуда они и брали    образы     для      рождающихся   стихов. Голоса   разные, а источник  один.               
Не удивительно, если что-то в строчках Рубцова было почти Мартюковским. Так же, как в опытах Мартюкова могло открыться что-то Рубцовское. Это не было подражанием. У того и другого – своё. Единственно, чему Мартюков и Рубцов могли подражать – так это родной природе. Писать так, как рука незримого живописца.  И главное, чтобы строки стихов вели за собой, обнажали тайну души влюблённого в красоту и чудо счастливого человека. Счастливого оттого, что он, открывая книгу Рубцова, разглядел в ней то, чего не хватало его душе. А потом, спустя годы, когда не стало Рубцова, мог увидеть его продолжение, раскрыв при этом сборник стихов  Анатолия Мартюкова.               
Однако не стало  и Мартюкова. Читаю фрагменты письма Мартюкова ко мне.
«Я живу собой. Всё, что есть во мне, моим и останется. В нынешние лета труднее располагать на взаимность и чью-то чуткую душу. Теперь я знаю, что мы дышим  одним воздухом. И живём под одной крышей. Крышей добра и справедливости. Мы – это ты, к примеру, и я.
Я прост перед всеми людьми. И доверчив  только до первого обмана. Любая правда, даже если она жестокая,  меня не обижает. В этом случае я не оправдываюсь. Да и в любом случае оправдываться не надо…»
Не просто складывается судьба поэта. Да и признание его встречает  на своём пути немало препятствий. Помню, как  мы принимали Анатолия Мартюкова в писательский Союз. Вёл собрание Александр Грязев. Не знаю, почему, но, видимо, мало кто читал Мартюкова, и были, поэтому  все безразличны к тому: примут его в наше братство или не примут? Случилось так, что против вступления его в Союз поднялись 2-3 руки. Воздержавшимся оказалось почти всё собрание. А за то, чтоб принять Мартюкова?  Один человек. И это был я.
Наше казённое равнодушие привело к тому, что яркий талант оказался на выбросе. Мы прошлись по нему собственными ногами.
На следующий день в писательскую организацию позвонил только что приехавший из Москвы Василий Белов. К счастью, он был знаком  с творчеством Мартюкова. Услышав, что  Анатолий оказался непринятым, Белов разразился тяжёлой  бранью:
- Да вы что тут  все с ума  посходили!..
Надо отдать должное Саше Грязеву. Он взял себя в руки, набрался мужества и потребовал от всех нас, чтобы мы по-настоящему ознакомились с творчеством Мартюкова. Повторное голосование поправило положение. Мартюков был принят в Союз единогласно.
Анатолий Мартюков – поэт редкостный. Долгие годы он работал в велико-устюгской районной газете. Для писателя работа в газете – это проверка его на художественный  талант. Редко кто выдерживает такую проверку.  Талант, как правило, размывают газетные строки, и подававший большие надежды  начинающий писатель становится обыкновенным скучным корреспондентом. С Мартюковым этого не случилось.
Читаем  его стихи, как открываем  калитку  в усадьбу, где соседствуют мужество, солнце и красота. Нет сегодня  Анатолия с нами, но есть  чуть притихшая  в русской природе его походка, которой он до сих пор ступает по нашей земле, оставляя для нас не тускнеющие шедевры.
Солнышко мое –
Небесный пахарь…
Загораясь
от своих забот,
Розовое,
В розовой рубахе
Над полями Родины идет.
Новый день,
И труд его понятен.
Он идет
И сеет,
Сеет свет.
А вокруг
Земля без темных пятен…
И во мне, наверное,
Их нет.
- Кланяюсь, - сказал Белов, читая это стихотворение.

                ОТ КОГО МЫ ПОШЛИ?
              Ясно, что будут и впредь разговоры о жизни сегодняшнего села, кому    уготована жизнь, но не тихое умирание. Это не только серьезно, но и катастрофически необходимо. Это, собственно, есть ответ на последнее предсмертное дыхание классика русской литературы Василия  Ивановича  Белова, чьи книги воспринимаются, как стон и плач ко всему уходящему на нашей  прекрасной русской земле. Из наших вологодских писателей эту наследственную эстафету  подхватили, прежде всего,     Геннадий Сазонов, Виктор Бараков, Ольга Фокина и Людмила Яцкевич.    Немало есть и других прозаиков и поэтов, кто  в своих исканиях, как прозаических, так и поэтических, повторяя гения   Пушкинской поры, глаголом жжет сердца людей. Утверждаю, что  Вологодская писательская организация, несмотря на то, что нет сейчас с нами  ни Белова, ни Рубцова, ни Романова, ни  Коротаева, является сильнейшей в России. Об этом говорят как  выходящие, так и  приготовленные для выхода книги.
 Когда-то  всех нас активно поддерживала  газета «Вологодский комсомолец». Не было писателя, который бы в ней не печатал свои стихи, очерки и рассказы. И Василий Иванович  был одним из самых активных.  Но речь сейчас о русской деревне, как и о всей России. Быть ей или не быть?
 Как жила деревня, скажем, лет  100  назад, когда  вмешались две   революции? И всё пошло  по неведомому пути...  Наиболее долгий путь был колхозно-совхозный.  А сейчас  какой путь? Вопрос, который бы непременно поставил сегодня Василий Белов. Однако нет сейчас с нами его.  Но мы-то есть. Как нам жить с тем разладом, который сейчас благоухает  во всех наших селах и деревушках, так же как и в умирающих леспромхозовских  весях?  А порою и в городах?
 Немало прочитано литературы о 1918-м. Особенно за советский период, когда роль большевистских лидеров была завышена на порядок. И революционная ломка рассматривалась, как сила, преобразующая страну. Всё  ли так было, как описывают они?
Ведь  главной бедой того времени были человеческие потери. Не лишне предположить: от кого мы пошли? От самых ли сильных? От самых ли слабых? Всего скорее от тех, кто в те дни уцелел.
Сколько мы потеряли гениев от земли, от промышленности, от культуры, науки, искусства, литературы? Не подсчитать. Как сложилась судьба состоятельных  землевладельцев?  Лесопромышленников?  Царских чиновников?   И прочих сословных и несословных, составивших  очередь обреченных, потерявших ориентир, куда и зачем им идти? Об этом так мало сказано нашей литературой.
 Но главное, главное, что нас, сегодняшних,  ждёт впереди? Чтобы это понять и принять, надо всем нам   сберечь свои силы и души  для будущих дней.  Сберечь  во имя того, чтоб Россия жила по законам совести и природы и  была всегда процветающей. Чтоб  дышать её воздухом  можно было бы в полную грудь.

                ГОРОЙ ЗА НАРОД
Так уж выпало по судьбе Василия Ивановича Белова, что главными  героями большинства его произведений  стали крестьяне. Те самые труженики полей и ферм, о которых мы начинаем незаслуженно забывать. Собственно крестьяне и были   главным стержнем СССР.  Среди них Белов и родился. И жил среди них. Благодаря чему в основе всех его публикаций  и был обозначен конкретный путь, каким шла страна в свое завтра и послезавтра. Путь колхозно-совхозный, который наткнулся на стену. А что за стеной? Куда идти дальше? Уверен: был бы сейчас Василий Иванович около нас,  он  непременно б вернулся  к этому страшно больному для  всех вопросу. Ведь все доподлинно понимают: Россия – и без деревни – это уже другая страна. Не наша. 
В 1963 году  Белов задержался на пару дней в Тотьме, где встречался с тотемской молодежью. У него только что вышла книга «Знойное лето», первый его прозаический опыт. И вот, общаясь  с читателями,   оказался творец и умом и душой  среди ненаписанных откровений  не только людей талантливых и успешных, однако и тех, кого бьют, позорят и унижают, отбирая у них и здоровье, и родину, и мечту. Поразила его судьба председателя колхоза «Объединение» Василия Ефремовича Каминского. Кулак-выселенец – и вдруг стал  хозяином толшменских  спецпоселков, любимцем   взрослых и детворы, кто  повернул подневольное    бытиё  к созиданию и успеху.  Вернул  обездоленным, в чьей жизни так много было потерь,  веру в себя, сделав так,  чтоб земля, на которой ты обитаешь, непременно  бы стала тебе и родной, и радостной, и любимой.
 Поверили люди  в Каминского, как в чудодея. Главное, что хотел  председатель «Объединения», так это сделать жизнь  в спецпоселках и сытой, и светлой. Чем  брал?  Опытом и сноровкой строителя, талантом бывалого агронома.  И щедрой душой. И защитой тех, кто себя защищать не умел. И конечно, мудростью и умом. О, сколько было в жизни его отчаянно-смелых решений, риска, азарта и даже погони  за чем-то почти фантастическим, после чего жизнь хозяйства преображалась. В конце концов, все три поселка  стали не только в районе, но и в области на слуху.  Радовали в полях не только рожь и овес, но и пшеница, и кукуруза, и даже гречка. Всё, что росло  на Кубани и в Украине,  стало расти и  в Никольском. Арбузов, к примеру, у нас не было и в помине. И вот, они – на просторной колхозной  бахче. Кушайте, бабушки, на здоровье! Кушайте, дедушки! Кушайте, ребятишки! Не исключаю, что кушал эти арбузы и Коля Рубцов, находившийся в это время   в Никольском детдоме, где нет-нет и встречался с ребятками спецпоселков.
О таких, как Каминский, Василий Белов писал с особым старанием. Писал о многих из них.  Однако не обо всех.  Кого-то и пропускал. Казалось, делал это он специально, оставляя пропущенную работу для следующего творца.  В надежде, что тот  расскажет о выселенцах не хуже,  чем он.
И вообще, мне думается, Белов никогда не считал, что пишет кого-то лучше. «Самый талантливый из писателей кто? – сказал он однажды. – Тот, кто себя писателем не считает. А пишет затем, что не может уже не писать. Переполнило! Выплёскивается на волю! И надо, надо освободиться. Отдать тому, кто поймет тебя, как себя…»
Вот и с Каминским подобное  получилось. Не  Белов о нем написал. Хотя собирался. Но  не успел. А  написала о нем    заведующая музеем имени Николая Рубцова Галина Алексеевна Мартюкова. Рассказала о нем и о тех, у кого отобрали родину и свободу! Очерк опубликован в сборнике «Толшма» с подзаголовком «Поселки спецпереселенцев в Никольском сельсовете». Добавлю к сказанному, что  почти все  население спецпоселков еще в 50-е  годы прошлого века вернулось на историческую родину. Многие из них не забыли места, где пролетели лучшие годы.  У  них  эти годы   пали на дальнее  детство.  Вот и у  сына Каминского Михаила  и двух его дочерей Надежды и Веры отроческие лета пролетели  на дивных холмах Никольской земли. Слишком много доброго они здесь заполучили.  Потому спустя 55  лет сюда и приехали на побывку. Сердце не выдержало. Хотелось еще раз окинуть глазами все то, что  осталось в  душе навсегда. 
«Обо всех патриотах, кто горой за народ, рассказать невозможно.  Но стремиться к этому надо…Особенно, если тебя беспокоит память. Память о тех, кто  жил меньше, чем  собирался…»  Говорил об этом Василий Иванович   в конце декабря  2005 года при милейшей супруге Ольге Сергеевне, когда мы обменялись книгами. Я подарил ему «Россия. Родина. Рубцов». Он мне – «Невозвратные годы». А  тремя годами раньше он вручил мне   трилогию «Час шестый», книгу объемом без малого в тыщу страниц, написав на ней:
«Сережа, мы давно с тобой близки и понимаем друг дружку великолепно.
Будь здоров и живи долго.
Белов. 27. 12 2002.»

                ОПОРА
Сколько было встреч с Василием Ивановичем Беловым! Обыкновенные писательские собрания, литературные семинары, прогулки по улицам Вологды, поездки на родину Николая Рубцова. Белов   обязательно что-то в твоих откровениях   находил, что надо было знать и ему, волей-неволей настраивая тебя на еще незабытые воспоминания. Так за Тотьмой, прогуливаясь по берегу Сухоны, он обратил внимание  на вырубки средь боров. Вздохнул:
- Гибнет, гибнет русская красота. А кто этому вдохновитель?
- Такие, как Каганович, - напомнил  я.
-  Ну-ко ты, ну-ко.  Подробней об этом. – Белов не просил, а требовал, чтобы я поделился чем-то таким, чего он, может быть, и не знает. - Чувствую, знаешь  об этом ты больше, чем говоришь…
И я рассказал:
В юные годы какое-то время жил я в Алма-Ате. Несколько дней  ходил по роскошным улицам дивного города, вбирая в себя красоты востока. Однажды  в пальмовом    сквере геологического   института увидел плечистого, без головного убора, гладко выбритого мужчину. Был он в сопровождении одетых в халаты солидных коллег, которые подкатили покрытую шёлком передвижную трибуну.  Он тут же и встал за нее. И, как бывалый оратор, заговорил  о  дружбе  советских народов. Говорил он недолго, однако эффектно, в каждой фразе упоминая, если не Карла Маркса-Фридриха Энгельса, то Ленина-Сталина, и от его веских  слов   веяло верой в будущее страны. Потом  он спустился на каменную дорожку и, к одобрению  всех собравшихся,  взял и выудил из толпы юную пионерку.  Секунда – и девочка с красным галстуком на груди оказалась на правом его плече – красивая и смущенная, будто маленькая принцесса.  Мужчина, несмотря на    жару, был в военного кроя френче и ослепительно чёрных хромовых сапогах. В  повороте его головы, широких плечах  и  улыбке, с какой он держал счастливую пионерку, было что-то от полководца. Я даже дыхание затаил.
- Это кто? – спросил у стоявшего рядом  со мной молоденького казаха. Тот, пораженный моим невежеством, едва от меня не отпрянул, но, все, же сказал:
- Лазарь Моисеевич Каганович…
Сколько лет прошло с той поры! А я до сих пор не забыл, как рассматривал этого  бодрого, с девочкой на плече, сурового  оптимиста. И  почему-то    не верил  в тот исторический  факт,   что он отправлял  людей  в катастрофическое пространство, покрытое северными лесами. Отправлял не отдельными группами, а эшелонами поездов, где они, заготовляя плановый лес, ежедневно вели поединок  за выживание.   
Однако годы идут, меняется качество бытия, и всё подвергается переменам. Время вносит  существенные поправки. Была и попытка что-то по-доброму изменить. Возвратить людям то, что они  потеряли. Те народы, что обитали на разработанных их же руками лесных площадях, снова переселялись. Теперь уже добровольно. Без конвойных сопровождений. Именно этот кусочек жизни нашего государства  я и увидел собственными глазами.
После южной Алма-Аты, в том же 1950 каком-то году я опять оказался в Тотьме. Был облачный день. На Сухоне, ниже пристани остановилась причаленная  баржа. Шла загрузка людей. Откуда они?  Кто с Поволжья. Кто с Украины. Кто с Казахстана. На баржу по трапу  вносились ящики, сундуки, мешки, баулы и чемоданы.
От знакомых  узнал, что это репатрианты. Возвращаются «на юга», на те самые территории, откуда когда-то их гнали  на север.  Переселяли, как кулаков второй категории, и вот теперь они едут домой.
Кто-то из горожан  неожиданно подошел к спускавшейся к трапу группе  репатриантов. Наклонился к самому старенькому из них, чтоб забрать у него клетку с парой козлят.
- Помогу, - сказал. И с ходу  разговорился.
- Сами-то вы откуда?
- С Днепропетровска, - ответил владелец козлят.
- А у нас-то как оказались? В Тотьме-то нашей?
- Колото-молото, - старый  побито вздохнул. – Были вольные казаки. Стали, что тебе  козочки  в клетке. 20 годиков здесь обретались.
- В самой, что ли, Тотьме?
- Рядом, в Чуриловке. На лесных заготовках. Сына здесь положил  в земельку.  И жену тоже здесь. Остался с дочурой. Э-э, Катерина!  - старичок кивнул ступавшей где-то за ним круглощекой девочке с чемоданом.  – Не отставай! – Поднял кепку над головой, покрутил, показав куда-то к заречному бору. – А содеял такое кто? – заключил. - Его  владычество, Каганович. Вот так-то, молото-колото. Пожелал бы я ему побывать в нашей коже. Едем, куда мы теперь? На родину. А ждут ли нас там?
Женщина с рюкзаком  за спиной, тоже из тех, кто когда-то расстался  с родной стороной,  пристроилась к разговору:
- Не ждут, так воротимся. Обратно сюда. В коренных русичей  превращаться. Слава Богу,  земельки тут хватит  на всех… Главное, что народ здесь, хоть и не больно богатый, однако сердешный. Примет…
Много народу скопилось на берегу. Каждый смотрел и видел, как бывшие кулаки заходили на сходни, а там рассыпались кучками по барже, образуя плывущее поселение. Тихо было. Лишь шорох подошв  да гул рабочего катера, выправлявшего трос, чтобы сразу  и потащить громоздкую с маленьким флагом баржу по створу белеющих бакенов к повороту реки, за которым садилось сонное солнце.
Берег замер. Никто никому слов прощальных не говорил. Никто и рукой не махал. Два стана людей. Один возле старого замка на берегу, где сейчас милицейское учреждение. Второй – на барже. Все, кто плыл, и кто оставался, словно окаменели. Каждый вглядывался в свое и видел то, что никто, помимо него, не видел.
                ПО БЕЛУ СВЕТУ
      Уплывая в очередной раз из Тотьмы в Вологду, Белов крепко пожал мою руку. И сказал как бы от имени всех, о ком беспокоился, как о братьях:
- Рубцов, Романов, Коротаев, Багров…   Каждый из  вас    имеет собственный стиль. Каждый по-своему видит всё, что  около и вдали, проявляет себя  через собственную работу.  Кто о ней   судит?              Пришедшее время. А в нем  - тот самый, кто хотел бы прочесть нас  не только глазами, но и душой.
         Слово  писателя, знай, гуляет  по белу свету, помогая всем страждущим в постижении крена жизни,  особенно в наши   дни, когда рядом воинствуют ложь, обман,    блуд и зависть.   Но ведь и ты присутствуешь в  этом мире…   Чего  ждать от тебя?
- Первым делом того, что ты должен быть, как опора,  на которой и держится  наша жизнь, - заметил Белов. И тут же добавил:
- О, как нам не хватает этой  опоры…  А где найти ее? Только в своем народе. Именно в тех, кто всегда рядом с нами…               
 
                ЗАБЫТОЕ ПОЛЕ
 В моей небольшой книжке  «До свиданья, родина», вышедшей в 2004 году, есть рассказ-малютка  «Забытое поле», который я посвятил Василию Ивановичу Белову.
«Задичавшее поле, где когда-то твердела в наливе высокая рожь, заросло  плодовитыми сорняками. Это наша действительность, перекосы угрюмого века, на ветрах которого разлетаются семена чернобыльника и осота.
А над полем – привычные добрые облака и такое же доброе солнце. И знакомый косяк отлетающих птиц, и оса, зависшая над ромашкой. Это вечность, какая была здесь и прежде.
Оставаться с таким же  неизменяющимся лицом предстоит ей всегда. Потому что оса и птицы, солнце и облака   обходились и обойдутся без человека. Человек же без них обречен. И еще обречен он без хлебного поля. Возвратить ему лучшие дни может лишь колосистая рябь поспевающих ржей, на усах которой качается доброе солнце». 
- Пиши так, как если бы перо  вела совестливая   рука, - говаривал Белов. Говаривал как бы в пространство. И не однажды.
Я вспомнил одно видение. В два часа утра. Увидел,  как встает из земли без  лучей и сиянья огромное алое солнце. Такое бывает только в начале июля. Черные крыши домов, застывающая листва, пролетающий с мышью в когтях хищный филин.
Нет. Земля подбиралась не к собственной смерти. Шла она  - к воскресению. И спасёт ее, я уверен был, тихий свет, разливающийся над миром. Православный народ называет его: «Божья милость».
                ЧУДИЛО
Очень уважил   Белов  Ивана Дмитриевича Полуянова, прокатив однажды его на «Ниве»   от Вологды до Мартыновской. Василий Иванович оставаться с ночлегом не стал, хотя Полуянов  и уговаривал. Сказал:
- Еду - к привычному  делу.  Записалось опять. Все  слова в голове. Боюсь потерять. Однако…
Однако Василий Иванович  задержался. Проехались по деревне. Мимо шикарного пятистенка Юрия Леднева, хозяин которого был в отъезде. Но огород его с садом  так и кипели от множества птиц, где  были не только сороки с воронами, но и ястреб, который даже не шелохнулся, когда машина остановилась буквально в трех-четырех шагах от него.
- Как ручной! – улыбнулся Белов.
- Это его  Юрочка прикормил, - объяснил Полуянов.               
- Небывалое дело…
- Скорее, бывалое,- сказал Полуянов.
- Как так? – удивился  Белов.
- Не зря его тут у нас «Чудилом»  прозвали.
- Да кто? И за что? – Белов даже машину остановил.
- Местные мужики.
Иван Дмитриевич не собирался о Ледневе говорить, да выложился, однако. Поведал о том, что мартыновцы  были к лирику благосклонны. В то же время знали предел, за какой заходить даже поэту не позволяли. Юрий Макарович свои чувства, какие охватывали его  в минуты подъема души и духа, не прятал, считая, что лучше их проявлять не словами, а делом. Недалеко от Мартыновской, там, где плескался листвой березняк, он однажды и сделал супруге своей подарок. Обнаружил поляну. И на эту поляну стал носить  тяжелые камни, складывая из них два дорогих ему слова. Камни были не близко и не везде. Поэтому он носил их за несколько сотен метров. Трудился ни много, ни мало,  четыре дня. В конце концов, состоялась укладка из метровой величины каменных букв: «Надина поляна».
Такая подпись кое-кого из местных жителей возмутила. Поэт захватил  поляну. Да как он так мог? Еще и кличку ей дал. Поляна должна оставаться поляной! Ничья была, так ничьёй и будь! Камни были разбросаны.
Юрий Макарович, хоть и расстроился, но не сдался. Снова вывел каменные слова: «Надина поляна».
Раза четыре перекладывал Юрий  Макарович  камни. Мужики, наконец, смекнули, что  Леднев из тех, кто не бросит свою затею. Махнули рукой и больше не стали тревожить надпись. Так и остались эти два слова среди поляны. И сейчас они там. Два слова, в которых верность мужчины к женщине выложена камнями…
С каким удовольствием слушал Белов Полуянова. А, выслушав, рассмеялся:
- Ну, ребята! Вас бы ко мне в Тимониху! Для веселья! – И уехал, смеясь, как пьяненький, несмотря на то, что не пил никакого вина.

                НЕОТКРЫТАЯ ТАЙНА
Встретился в Соколе с гармонистом  Рачковым. Тот удивился, когда узнал, что я поеду на Кубену искать на ее берегу  те деревни, где можно бы было купить себе дом. Была осень 1985 года.
- Сергей! – воскликнул Рачков. – А я ведь знаю его!
Я не понял:
- Кого?
-Твой будущий дом!  Небольшой, красивенький,  новый! Да еще с запахами от стружек!
- Это как?                Александр Николаевич Рачков
- Василий  Белов его продает. Построил, а жить почему-то в нем   передумал. А меня попросил, чтоб я нашел на дом покупателя! Поехали! Завтра же утром и газанем!
- Это куда?
- Считай на границу Сокольского с Харовским, двух соседних районов. Прямо к берегу  Кубены!  Где дом-теремок!..
От Сокола до беловского домика  было недалеко. Мы поутру на редакционной машине туда и метнулись. Часа через два уже были там.
Заехали в бор. О, какие рыжие великанши качнулись в сторону нашего вездехода, когда мы въехали на поляну. В просвете меж сосен блеснула легкая синева. В ней, как в пруду, плескалось веселое солнце.  Я  такой красоты никогда  не видел!  К тому же на берегу реки стояло редкостное  строение. Я принял его за сказочный теремок, предназначенный  для гостей неземного   происхождения. Домик очень  оригинальный. Снаружи его окружали, словно живые,  подземные корни. Вверху над двухскатной крышей труба, увенчанная  сиденьем, уютная и удобная, как место  для утомленных.
К этому домику мы - бегом. Заходя, о чем-то беседовали друг с другом. И сразу же  онемели. Все помещение перекрывала металлическая труба. Было у нее  несколько поворотов. Чтоб  пройтись  по всему  помещению, надо было согнуться почти до пола, чтоб не задеть головой трубы.
- Это чего такое? – спросил я у Александра.
- Баня, - ответил он.
Я взглянул на трубу, висевшую перед нами:
-А  это ...
- Это для дыма, – молвил  Рачков. - Чтоб быстрей согревалось.
Я был растерян, в то же время и восхищён. Что-то незнаемое было рядом со мной. А там, за баней – вообще было необъяснимо, словно я оказался не на земле, а в особом пространстве, куда пускают не каждый день, не всегда  и не всех.
Машина с Рачковым уехала, оставляя меня, чтобы я привыкал к новому положению.  Вечер пока что не наступил, и я вышел   на берег.   
Кубена шелестела, там и сям, натыкаясь   на гладкие    валуны, от которых взвивались естественные фонтаны. С берега, как в малиновых майках, спускались  живые шиповниковые кусты, украшая берег пламенными  дарами.
На 59-м градусе северной широты орлов, разумеется, не бывает. Однако я одного из них    разглядел. Летел он над Кубеной низко-низко, должно быть, высматривая  добычу.  Летел с северо-запада к юго-востоку. Интуитивно я даже   подался  к нему, но вздрогнул и долго смотрел, как он исчезал в дымке вечера, направляясь туда, где   таилось гнездо.
 «Одиночество! - вошло в мою голову не очень уютное слово. – Кому-то оно крайне  необходимо. А кому-то – и нет». Я возвратился назад. Улегся, не раздеваясь, на жесткий полок. И потерял себя до утра. Однако поднялся рано,  еще до зари. Вышел из баньки. И сразу же обратил внимание, что стоит она не на фундаменте. На  полозьях. Почему-то подумалось: на них ее с помощью трактора, отсюда  и увезут.
Собственно, так, в конце концов, и случилось. Тот, кто баньку купил, о таком домике и мечтал.  Чтобы жить в нем и жить, однако не в дебрях     леса, а там, где бы были какие-нибудь соседи, с кем бы можно было и пообщаться. Без людей жить в любом, даже в самом красивом месте, очень уж  неприютно. Наверное, и Белов это понял.  Потому и не стал менять Тимониху на кубенские красоты.
Я тоже не мог бы жить в одиночестве.  Ты и красавец-бор. Нет! Этого  мало, чтоб ощущать себя человеком!  Об этом на следующий день, пришагав в Сокол,  я  Рачкову и  приоткрылся. Рачков меня понял.
- И я бы не мог, - сказал он мне. – А что же Белов? Почему решил жить в лесу, и вдруг от этого отказался?
- Не знаю, - ответил я Александру. - Здесь какая-то, видимо, тайна. Не нам  эту тайну и открывать.
- Не нам, - согласен был Александр.

                КУЛЬТУРНОЕ МЕРОПРИЯТИЕ
Деревня Стегаиха, вся, как есть, вглядывается своими окнами, если не  в Сиблу, так в древний сосновый бор, а за ним и в журчащую Кубену, куда , что ни утро,  тянутся друг по за дружкой местные рыболовы.  Здесь я купил себе дом, обновил его крышу, устроил и сад с огородом, и гостей, какие не редко хаживали ко мне, принимал среди приживающихся посадок.
Однажды в саду у меня решили провести  культурное мероприятие  библиотекари  трех соседних районов.   Тема: сегодняшняя литература, ее актуальность, и  кто читает ее в наши дни. Были здесь агитаторы, самодеятельные артисты, сотрудники культурных учреждений, просто читатели и кто-то еще, кому по душе  такие общения.
Местные жители в волнении: что же такое произошло? Все, как один, к моему огороду. Вместе с гостями помогли  внести в усадьбу  прямо под   вишни и абрикосы временные скамейки.
Я, как хозяин, пальцем руки показывал расположение, где  обитали в летнее время прозаики и поэты, приезжая сюда в купленные дома. Из писателей, к сожалению, никого дома не оказалось. Белов укатил за границу. Поэтому и в Тимониху к нему решили поехать поздней.  Однако желание увидеть его  было настолько сильным, что кто-то даже не удержался, спросив:
- Где хоть дом-от его? В какой стороне?
Я показал на скрытые  бором  углы темнохвойных лесов, за которыми зеленели осины с березами, протекала проворная Кубена и узенькими шнурками виляли  неизвестно   куда убегающие дороги:
- Где-то там.  Километров  эдак под 70, - сказал я и тут же  перевел взгляд  к ручью, за которым  темнели дома Мартыновской, где жили Полуянов, Леднев и Славолюбова. Еще ближе  виднелась Сибла, где обретался летами Виктор Петрович Астафьев.
Разговорились о русской литературе, о том, что пишут сейчас писатели и какие из книг пользуются повышенным спросом.  Пожалели о том, что Астафьева нет нынче в Сибле. За ним специально кто-то ездил на Жигулях. Но на дверях – замок. Уехал куда-то.
Оказалось, что с Виктором Петровичем хорошо знакомы были братья Смирновы Алексей и Иван. Оба они из Стегаихи. Их и уговорили, хоть чего-нибудь  о нем рассказать.
- Чего рассказывать-то, - сказал Алексей, - разве то, как два кедра  мы там у него в огородике посадили. Привезли их из Устюжны. Слава Богу, растут. Даже вон поднялись.  Отсюда аж видно.
- Да  и изгородь вокруг   усадьбы поставили, - добавил Иван. – С калиткой. Ту  по просьбе хозяина к солнцу вывели. Это, чтоб отдыхать.
- Не отдыхать, а писать романы, - оспорил брат брата.
Кто-то спросил у Смирновых:
-Вы сами-то читали чего-нибудь у  Астафьева?
-Это нам ни к чему, - ответили братья.
- А Белова?
- Этого, да. Кто-то из Харовска привозил  его книжки. Давал нам читать. Для нас, всё, что писал в них Белов, никакое не диво. Сами прошли через это. Видели собственными глазами и жизнь, и то, что было возле нее.  Добрый писатель. Всё-то ведь знал. Хоть и моложе нас, а как тятя… Есть чему у него поучиться...
Уезжала агитбригада поздно вечером. На двух автобусах и двух  Москвичах. Всей деревней махали им вслед.

                ВСЕНОЩНЫЙ  ОГОНЕК

Представляю Белова, как путника, который   вышел в свой путь. Сначала маленьким куда-нибудь в поле, где его бабушка, папа и мама пашут и сеют, косят траву, убирают хлеба.  Все это прошло через руки и ноги его, через мозг, сохранивший в себе самое светлое и святое и оставившее  о прошлом тысячи памятных троп и дорог.
Скрип то  пыли, то снега под сапогами. Запоздалый путник.  Еще до того как родиться  Белову,   вышел он на  дорогу. И все идет и идет.
Ночь. Зимняя дорога. Белая река. Ступает путник. С берега на берег.  И вот он за рекой. Стучится в дверь. Его пускают. А может быть, и нет. За 90 лет деревня, как и вся Россия, изменилась. Пускают – стало быть, здесь обитает светлая душа, та самая, которая когда-то подарила  автору отечественной  прозы очарование в его строках, с каким он и ушел туда, где  царствовала  ночь. Однако ночи он не замечает. Идет, как днем, проникновенно  всматриваясь в нас. При этом ищет самого достойного, чтоб передать ему свой свет, который озарит не только путника в ночи, но  и поникшую Россию. Нельзя, чтобы ее печалили надменные враги. Свои враги и те, что за бугром.
  Держись, страна! Будь, как и все великие, непобедимой, светлой и святой. Другой страны для русского народа не было, и нет.  Кто, как не наш Белов об этом знал и знает. Поэтому он и идет.  12 лет, как с нами нет его. А он по-прежнему в пути. Как свой. И каждый его шаг  – к  своим.




                НЕОБИДЧИВЫЙ ДРУГ

Что такое Василий Белов?
 Это Русь, где поля и леса.
Снова еду на поезде в лес. Обязательно в тот, где я не был давно. И чего бы мне там? Ягоды и грибы? Да, конечно. Но это попутно. Главное, встреча с чем-то таким, что я пропустил. Без чего моя жизнь как не жизнь, но не поздно еще ее изменить.
Русский лес это совесть моя и твоя. В нем невинное наше зверьё. Русский лес это твой необидчивый друг, кто тебя не предаст. Русский лес -  это  мудрый Белов. Русский лес – это я. И та самая стать,  без которой не будет тебя и меня.

                ДО УТРА ДАЛЕКО

Спит утомленная Вологда, покрытая  темными облаками. Ночь. До утра далеко. В облаках, словно кто их вспорол, обнажилась луна.
Не прошло и минуты, луна  завладела кварталами города. Мертвый свет ее заиграл на битуме крыш, заскользил и по окнам, влетая в квартиры, чтоб по лицам заснувших людей угадать: кому не дано омрачить эту ночь? Кто заблудится в ней? И кого ожидает небесная слава?
- Василий Иванович! - слышится голос.- Ты где сегодня? Около нас?
- Нет, я дальше… - в ответ.


                РУССКАЯ ДЕЛИКАТНОСТЬ
 Каким был Василий Иванович Белов? Всяким. Однако, чаще всего, спокойным, скромным и деликатным. Иногда мог обратиться к тебе и с просьбой. Помню, в 1963 году он оказался в Тотьме. Случилось такое после ссоры с молодыми пижонами на пароходе. Ехал в Великий Устюг. И вот дорожная неприятность. Пришлось даже слезть с парохода. Чтоб прийти помаленьку в себя. Ночевал он в тот раз в доме моих родителей на улице Красная, №2. В Великий Устюг поплыл Василий Иванович через день. Опять же на пароходе. Перед тем как сесть на него, спросил:
 – Не мог бы ты мне одолжить 100 рублей? Как приеду в Вологду, сразу же и верну….
О, как стыдно было произносить ему эту просьбу. Мне тоже было неловко идти через несколько дней на почту, чтобы там получить от писателя перевод. Деньги всегда почему-то ставили нас в стеснённое положение.
В том же году ещё с одной просьбой обратился ко мне Белов. Читал один из моих рассказов на писательском семинаре. Подошёл ко мне, и чтобы никто не слышал:
– Вычитал у тебя в рассказе слово «летятинка». Ты не против, если эту «летятинку» я использую у себя?
– Конечно, не против.
Такие, казалось бы, мелочи. А на вот тебе. Не настырность на первом месте, а стеснительность и проверенная на многие годы вперёд великая русская деликатность.               
                МОСКВА-ВОЛОГДА-ТОТЬМА
Лето 1965 года. Из  Москвы поезд пришел под вечер. Здравствуй, Вологда!  Вылезли на перрон - я и Рубцов. Мне – в Тотьму. Рубцову – не знать и куда. Отправились бы, пожалуй,  в Тотьму, ко мне. Но пароход уходил туда только утром.
Прошлись по Менжинской, а там – и Советской. Хотели зайти в крохотный магазинчик. И вдруг нам навстречу – Василий Белов, еще не такой знаменитый, однако доступный, житейский, свой. Обнялись. Пошагали троицей. Вел нас Белов. Наверно, к себе.  Однако Рубцов при виде огней «Золотого якоря», где была гостиница с рестораном, воскликнул так, как если бы нас  там кто-то встречал:
 -  Сюда-а!
И мы повернули к огням, где и устроились до утра. Втроем. В общем номере, где были свободными две кровати.
Мы с Рубцовым решили, что эти кровати для нас. С Беловым тут же и попрощались.
- До свидания, Вася…
Белов рассердился:
- Никуда я от вас не уйду! Буду с Вами! А ночевать, коли нету кровати, могу вон и там! – показал на голландскую печь, под которой алел мягкий коврик.
Мы с Рубцовым чуть-чуть смутились. Даже заспорили:
- Нет, я на коврик!
- Нет, я!..
 Горничная гостиницы  на коврике спать нам, однако, не разрешила:
-Нельзя! Не положено! Уходите  который - нибудь!
Никто не ушел. Чтоб успокоить дежурную, кто-то из нас улыбнулся, даже погладил ее по белой косынке на голове:
- Мы и втроем бы могли на одной кровати, но раз ты такая суровая, заночуем вдвоем…
Дежурная убежала. Мы же снова продолжили спор, который закончился тем, что Белов  посмотрел на меня повелительно:
- А ну, на кровать! Спишь один! А мы с Николаем – вдвоём! Так надо! Без возражений!..
Утром все трое направились к пароходу. Рубцов с Беловым махали мне с пристани, мол, доброй дороги до Тотьмы да горячий привет ей от нас…
Я стоял на палубе  и смотрел с тихой грустью на удалявшиеся фигурки, как они, покуривая, шли по людному тротуару, разговорчивые, живые, словно и впрямь  их ждали   большие дела, и закончат  они их, конечно же, вместе.
Гудит пароход, а я слышу сквозь бас его то, что когда-то слушал от Николая: «Кого я в Вологде больше всего обожаю, так это Васю Белова. С ним бы я – хоть куда…»
Вот и идут они оба вместе. По тротуару. В будущее свое…               
               
                Василий Белов с Николаем Рубцовым
                БОРЬБА
 Редакция «Вологодский комсомолец» в свое время готова была принять всех. И легально и нелегально. Кто здесь только и не бывал! Все писатели Вологды, художники, музыканты, мастера спорта и даже кто-то из генералов. Частенько заглядывал и Белов. Немногословный, с острыми,  всё подмечающими глазами, высоколобый, спокойный. Сядет за стол, поиграет с кем-нибудь в шахматы, вставит слово-другое, да так, что от этих двух слов всем нам становится  как-то  увереннее и тверже, и кого-то из нас потянет с ним даже  поговорить.
Помню лето 73-го года. Как-то я, задержавшись, пришел на работу поздно. В комнате – двое: Белов и кто-то  еще на диване  с низко опущенной головой, в кожаном пиджаке, с моргающей  папироской. Белов кивнул на него:
- Не узнаешь?
- Василий Шукшин, - улыбнулся сидевший. – Сплю тут у вас. Целую ночь работали. Снимали на  вашей Шексне кадры-кадрики.  Жду, когда меня заберут. Поеду к себе на Алтай. Хотел и Белова с собой. Да он наотрез. Хочешь ко мне?  - Шукшин обращался ко мне. Наверно, шутил.
- Не дорос я до этого, - сказал я ему. Белов стоял у окна. Подхватил:
-  Всему свое время.
Шукшин поднялся с дивана.  Подошел к Белову, вглядываясь в окно. Там, под ним и за ним – клумбы с цветами, забор, асфальтовая дорога. А за дорогой  березы – матёрые с  растопырившейся листвой, обнимавшей весь парк. Сказал:
- Даже здесь, в пыльном городе, она нас не отпускает.
- Потому что она наша родина, - добавил Белов,-  вся в борьбе. Без нее, без борьбы   России   и не было никогда. 
От нахлынувших чувств положил Белов,  как вижу сейчас, на плечо Шукшина  обе ладони и подбородок. Всмотрелся  во что-то открывшееся ему и  неожиданно  начал   читать:

Она меня не приласкала.
А обняла с железной хваткой,
Жалеть и нянчиться не стала,
В борьбу втянула без остатка.
Борьба! Какое, скажут, слово-то, -
Давно оскомину набило.
Но в мире, надвое расколотом,
Меня оно всегда будило.
Будило утром, днем и вечером
От сна, от голубого  детства.
Борьба!  И больше делать нечего
И никуда уже не деться.
А мир велик, суров и радостен,
Моей  Отчизной огорошен,
Все меньше в мире дряхлой гадости,
Все больше свежести хорошей!..
Белов посмотрел на нас, как бы спрашивая: насколько удачно его творение? Но тут подъехал автомобиль.
Гости  ушли, как уходят, чтоб снова встретиться. Но, увы! С Шукшиным я встречался  в  первый раз и последний. С Беловым же – постоянно. До того печального дня, когда он будет лежать нарядно одетым среди цветов в роскошном гробу, было еще далеко. Да и не верилось в то, что он уйдет  от нас  в ночь, в которой, если чего и не было, так  борьбы. Идейной  борьбы, без которой  Белова не представляешь. Гости  ушли, как уходят, чтоб снова встретиться. Но, увы!
                ПУХ
Иногда  на праздник, особенно под Новый год или в чей-нибудь День рождения  писатели собираются вместе. В тот день далекого 1980 какого-то   года мы отмечали  выход в свет романа Белова «Всё впереди». Василию Ивановичу важно было  увидеть в романе не столько  достоинства, сколько его недостатки. Учесть всю нашу критику, и еще посидеть над романом, улучшая его.
И вот читаем мы друг по за дружкой. Почти месяц на это ушло. Роман для нас непривычный. Не в стиле Белова, не о  деревенском житье-бытье – о городе, его жителях, где и личная жизнь, и дружба с любовью, и предательство, и зона с вышками , и всё то, что мешает нам жить.
Сколько было взволнованных слов! Белова хвалили за дерзость, с какой раскрывал он всю нашу жизнь, поднимая вопросы национального   безобразия, где главенствует пьянство, из-за которого страдает вся наша страна, и люди в ней превращаются в алкашей.
Писатель ждал от нас не похвал, а суда. Безжалостной критики всех слабых сторон романа. Видимо, он и сам чувствовал некоторые его недостатки и с нашей помощью хотел их убавить. Однако пошла в ход  или вымученная  абстракция, или обходительная любезность. Особенно усерден был в такой оценке критик Оботуров. Впоследствии он  даже написал статью «Единство многомерности», где выставил Белова недалеким сумбурным писателем. И сделал это не сам, а мнением таких широко известных писателей,  как  Ульяшов, Иванова, Лакшин. Наверное, Василий Иванович обиделся. Мало  того, задело его то,  что критик,  разоблачая пьянство, сам пьянствовал, как сапожник. На одном из писательских собраний он даже задал вопрос Оботурову:
-Ты кто такой? Газетный корреспондент, а возомнил себя русским писателем. Если так, то с этим я не согласен.
Куда объективней было  мнение о романе молодого писателя Дмитрия Ермакова, посчитавшего «Всё впереди»  произведением своевременным и полезным. Да вскоре и публикации романа пошли сразу в нескольких изданиях – в журнале «Наш современник», «Роман-газете» и   отдельной книгой, составивших общий тираж около трех миллионов  экземпляров.
Помнится, на том вечере выступил поэт Юрий Леднев.
- Василий Иванович, Ваш роман я читал с нескрываемым удовольствием. И еще его буду читать. Очень уж он глубоко взрыл мои некрепкие нервы. Может даже, благодаря  ему, я окунулся  одновременно и в будущее, и в прошлое. В связи с этим хочу прочитать стихотворение о тех, кому можно верить.
Белов считал Леднева поэтом, так себе, кого можно слушать, а можно и не  слушать. и ничего от того не изменится. Поэтому вздрогнул от первых же строк, какими пошел рубить воздух Леднев:
Россия!
Ты прощала тех,
Кто в трудный час с тобой расстался,
кто возвращался,
кто метался,
и тех, кто за морем остался,
не отыскав возвратных вех.
Россия!
Человек любой
перед тобой снять  должен  шляпу.
Навеки  прощены  тобой
Алехин, Бунин и Шаляпин.
Но можно ли простить тому,
кто, спекулируя талантом,
всю жизнь провел в родном дому,
а был душою эмигрантом?
Когда Леднев закончил, Белов  поднял глаза на его лохматую бороду и голосом радостным, как сам праздник:
-  Спасибо, Юрий Макарович, за то, что крепко держишься за Россию! Так, дорогой, и дальше держись!
Леднев даже чуть зарумянился. И Белов в таком же румянце. Радовался тому, что изменил мнение к человеку. Считал его сухарем, а он оказался пухом. Пухом, в котором воистину  твердый  характер. И душа, как у всякого русского, кто отличает  своих   от чужих.

                В ПЕРВОЗДАННОЙ ТИШИНЕ

 Огороды. Избы. Большой, на шесть углов чуть подновленный дом, тот, что по-прежнему живет Василием Беловым.  Глядишь на строгий пятистенок, в котором создавалась летопись России, и веришь, что Белов не умер. Он просто вышел из него куда-то в поле, чтобы послушать, как поют колосья зрелых ржей, и посмотреть на стайку диких голубей, как они весело порхают, задевая крыльями хлеба.
Деревня как деревня. Таких в России сотни тысяч. О, как здесь тихо, даже  первозданно, особенно по вечерам. Стучат после дождя сорвавшиеся с веток капли.  Качаются, как струны, провода. Сто луж на улице, и в каждую глядится чистый месяц. Синеет озеро, где кто-то в тихой лодке  ловит на дорожку полосатых щук и окуней. Трава глядится с берега, вот-вот нырнет и поплывет. На косогоре храм с крестом, углы которого вот-вот поднимутся и полетят.
Где-то и прошлое тебе навстречу. Нет на дороге никого, а ты увидел   мальчика, узнав в  нем юного Белова, который только что оставил позади дорогу в сорок с чем-то верст.
А вон скворец. Сидит на крыше старой бани. Готовится в дорогу, чтоб, одолев  ее, зазимовать в чужих краях. А как по-новому тепло – опять сюда. В родимые края. Так и Белов. Тимониха, какой дышала его грудь,  звала его  всегда. Да и писалось здесь Белову как нигде. Именно здесь  он  сотворил «Привычное дело», сразу поселившее  его в стан летописцев   мировой величины.
Тимониха – это особый  воздух, которым наш Белов дышал, даже когда   отсюда был за  три - девять земель. В Москве, во Франции, на юге и на севере – везде, где новый  мир, он всматривался в него не как турист, а как великий жизнелюб. Искал в нем то, что дорого душе. Искал и, находя, обратно отдавал своей стране, которую так глубоко любил.
 Здесь в эти дни так смирно и уютно, белеют крыши и дороги, свистит метельный ветерок и, розовея, вьётся  меж черемух ватажка вологодских снегирей. Всё бы спокойно, смирно  и добро, да не хватает нашего  Белова. Так непривычно без него.               
               



                ПО ХЛЕБНОМУ КРУГУ

В годы войны, особенно осенью, когда убирали  хлеба, пристраивались  к работе  не только женщины, но и дети. То снопы с полей отвозить, то зерно молотить.
Запомнилось, как в стайке мальчиков, хожу  по соседству с гумном. Здесь двор с молотилкой.  Шесть погоняльщиков.  Шесть и коней. И пахнущая  полями  гора снопов  спелой ржи, которая, хотя и медленно, но убывает. Лошади идут   одна по-за другой.  Молотилка в центре круга, то ли ворчит, то ли кряхтит, вся  в шевелении и скрипе, как живая.
Зерно, мякина и солома. Ржание  коней. И мы с поводьями в руках. Круг вслед  за  кругом. Как хочется передохнуть. Но мы, как заведенные.  Без остановки.
    Лошади неутомимы. Без передышки топ да  топ.  Бункер молотилки давно ли был пустой и вот наполнен полевым   зерном. В воздухе крылатая мякина, то ли летает, то ли млеет.  Здесь же хороводы   паутов.  И беспрерывный  топот конских ног.
Колхозный день. О, как он  долог. Но кони терпеливы. Знают, что такое труд, когда идет война.   И мальчики под стать коням.   
И вот весь хлеб  в   мешках. Мешки – на тряскую телегу. Везем. Туда, где  зерносклад.   
Закончен  трудовой.  Все  по домам. Кому в деревню. Кому в город. Пыль вдоль дороги.   Кто на своих двоих. А кто  верхом. Я тоже на коне.
До города два километра.  Вперед! Кто-то из мальчиков, дабы взбодрить себя,  вдруг запевает. И я, петь не умею, а пою.  Не замечаю, как и  в  город въехал. Встречает гвалт  ворон  и галок. И солнышко   напротив. Сидит на куполе кинотеатра. И улыбается, как старый друг.
И все-таки тебе смятенно.  Где-то далеко, за тридевять земель идет война. А ты  в тылу, как виноватый оттого, что слишком юн, и на войну тебе нельзя. Там где-то у тебя  твой старший брат. В 41-м он закончил школу. И сразу же – к передовой. Был ранен, полечился, и опять туда, где  грохот, свист и рёв.  А здесь такая тишина. Под берегом, где пристань, отходит пассажирский пароход. На палубе его те самые ребята, кто уплывает на войну.
Вдогонку им шлю восхищенный взгляд. Туда же смотрит и мой конь. В глазах его, как в двух мирах, белеет  пароход.
                ххх
Читаю у Василия Белова. О той же самой молотьбе на лошадях. Только написано об этом у него пораньше. А ведь работали мы с ним в одно и то же время – в последний год войны. Мне было  9  лет. Ему  12. О друг друге не знали, надо думать, ничего. Меж нами триста с чем-то верст. Я где-то возле  Тотьмы, Белов – за Харовскими полями. Читая книгу, в том  погоняльщике я вижу как бы  одновременно  Белова и себя. Идем по кругу и идем, пошатываясь, словно выпили вина.  Хотя, какое там вино. Лишь бы дождаться вечера, чтоб сразу и домой.
Лошадь у Белова звать Свербехой. Сдохла от бескормицы. И вот, чтоб польза от нее была и после смерти, рубят ее тушу топором. Антон Рябков распределяет мертвое добро:
- Бабы! Этот кусок кому? Не гляди, мать-перемать…  ( Две  строчки взяты  из книги Белова  «Невозвратные годы»).
А ведь и моя лошадка, которую я гнал по кругу, стерпела  такую же стоическую   смерть. Ради чего? Ради того, чтоб кто-нибудь из тотьмичей не умер с голоду и оставался жить.
Не щадила война лошадей, также как и людей, совершавших за подвигом подвиг.
Так и вижу перед собой  лошадку с молитвенными глазами, какими смотрит она на летящий топор, который не остановишь.
               
                БАБУШКИНА РУКА

Когда-то встречался со старенькой Колядой   Коля Рубцов. На этот раз  Вася    Белов. Тот в ту ночь у нас ночевал. Это было в  1963  году, когда у него вышло «Знойное лето», и он встречался с тотемской молодежью. Ночевал он у нас, на Красной улице,2. Увидев мою бабушку за станком, на котором она плела кружева, немного разговорился.
- Сама-то чья будешь? Тотемская?
- Нет. С Кубены я. Из деревни Истоминская.
- О-о! – удивился Белов. – Река родная и для меня.  Да и Истоминскую я знаю. А в Тотьму-то как попала?
- Это уж мой Коляда Геннадий Андреевич постарался. Из всех  харовских славниц выбрал меня.
- Сам-от он кто?
- Лесопромышленник. Ну, а я домашняя. Всё дома да дома.  За всю жизнь нигде не работала. И хотела бы да нельзя. Мужа-то моего еще в 30-м  году под арест. За что? За то, что в десяти километрах от Тотьмы на речке Леденьге, где сплавлялся к Сухоне лес, произошел спад вешних вод, и древесина осталась на берегу. Чтобы выправить положение, надо было в срочном порядке  собрать сплавщиков. Геннадий Андреевич очень старался. Однако нашелся писец, кто написал на мужа донос, нарисовав его вредителем этого леса, решившего его специально оставить на берегу. Посадили безвинного  Коляду.  Я с тех пор не жила, а плелась где-то около жизни. Как супругу врага народа, на работу меня - никуда. Безработная навсегда. А Геннадий Андреевич там, в Сибири.  Идет с такими, как он, горемыками, по этапу.
Пропадай наша жизнь. Кое-как выкарабкивались. Держала козу с козлятками. Квартирантов держала. – Бабушка  провела ладошками по станку. – Да эти вот кружева. Моё богатство. Оно меня и кормило. И не только меня. Иное вон и Сережке перепадало. -  Бабушка так и вошла в меня вспоминающими словами. – Таких, как Сережка, было пять человек. Живи, как умеешь. Не умеешь, так не живи. Как и выдюжили, не знаю.  Пособил, поди, сам Всевышний.
Белов был в великом волнении. Спросил:
- Ну, а с мужем чего? Воротился домой?
Не удержала бабушка скупенькую слезу:
- Какое… Реабилитировали в 53  году. Уже неживого. Там, на этапе  он и   остался. Был уважаемый человече. Стал – никто. Горелая головёха. Сожгли его там. Живьем…
В этот же вечер Белов имел разговор и со мной.
-  Ну и дед у тебя!  Это ж сама Россия!  Недопустимо, чтоб о нем никто – ничего. Ты о нем напиши! Был бы ты не внуком ему,   я бы сам написал!  Не откладывая, пиши… Не напишешь – руки тебе не подам…
         Сколько лет с той поры. Прилетело и улетело. Нет теперь ни Белова с Рубцовым, нет и бабушки. Остались одни лишь воспоминания.  Осталась и повесть  о Коляде, которую я написал, передавая память  всем тем, кто прочтет  о былом.
Время, время. Меняется всё на свете. Даже жестокость стихает,  как оседающий  под огнем общественный сеновал, где когда-то была и жизнь.           Таким писателям, как Белов, все  виды литературы  - свои. Стихи, очерки, наброски, романы – во всем он мастер.               



                МЕЖА

В поздние лета, когда Белов ходил не только с палочкой, но и с тяжелой думой в голове, он нет- нет, и вопрошал кого-нибудь из нас, кто был с ним рядом, о чем-нибудь земном и неземном. Меня когда подписывал мне «Невозвратные годы», спросил:
- Веришь ли ты в сынов России?
Я переспросил:
- Как это понимать?
Он объяснил:
- Время сейчас какое-то невнятное. По всем посадам родины, включая даже Харовский район, откуда я произошел, и Вологду. само собой, прошла межа, образовав два клана – нужных и ненужных. Как много у нас стало торгашей и тех, к кому с любовью смотрят в рот. Вот, что бы ты сказал на это?  По большому счету.  Только, пожалуйста, не ври.
Я помню, как сейчас, свои слова, как если бы я отвечал и не Белову, а тому, кто где-то был вверху, и терпеливо ждал:
- Да,  много на Руси людей блуждающих. Им и говорю: не пачкайте себя от притягательных купюр. Прочь, прочь от  нехороших денег, от провокаторов и тех, кто подает.
Белов вздохнул:
- Наверное, ты прав. Так всё и есть. И надо изменить. Всё сделать так, чтоб не было межи…

                КЛАД
Некогда было Белову в Тимонихе оставаться. Привез сюда Николая Рубцова. Высадил из машины, сдав своей маме:
- Поживет у нас столько, сколько захочет. А я – назад. Дела неотложные…
Николай Рубцов и Тимониха. Лето 1969-го года. До этого  была поездка в  Нижегородскую область. В деревне Лялинка  Рубцов и встретился с местной рассказчицей, которая и подарила ему  дивный сказ о Бархотке и Ляле, промышлявшими  на берегах Ветлуги лесными набегами и разбоем. Еще в Вологду  Рубцов не вернулся, как начал писать первые строки:
- Мне о том рассказывали сосны
По лесам, в окрестностях Ветлуги…
Еще до отъезда в Лялинку,  Рубцов   отдал мне ключ от своей квартиры, чтобы я иногда ее навещал, присматривая за нею. И вот, вернувшись оттуда, он застал меня с моим  маленьким  сыном в ванной комнате, где мы принимали душ.  И он к нам  в  эту же комнатку под - веселые брызги. Втроем купались и хохотали.   Уходя от Рубцова, мы услышали от него:
- Я вернулся   очень-очень богатым! Привез с Ветлуги  разбойничий  клад!..
Говоря о кладе, Рубцов имел в виду ненаписанную поэму, первые строчки которой он сочинил в дороге, когда ехал в поезде, возвращаясь к себе домой. Однако в Вологде   он задержался всего лишь на два-три дня. Встретился с Васей Беловым, и тот пригласил Николая  в Тимониху.
Белов в этот же день и уехал обратно в Вологду. Вместо него  в Тимонихе – Коля Рубцов. Поэт был  несказанно рад. Такой просторный с веселыми окнами пятистенок! Такая  природа! Такие сложные запахи, где смешались вздохи берез и елок, шепот  трав, и еще эта  озерная бесконечность! Но главное – что? Небывалая тишина. Она везде -  и на улице, и в задворьях, и там, где впадает в озеро ручеек. Анфиса Ивановна для Рубцова, как мама родная. Отдых, сон – всё под её опекой. Николай поначалу  - в карман за денежкой. Не бесплатно  же тут ему жить. Подает Анфисе Ивановне. Но та не берет, даже ругается:
- Не смей! Считай, что ты у родителей! Дома! Или нас с тобой огород не прокормит!  А и лес! Собирай  в нем грибы. И ягоды вот-вот наспеют! А если рыбак, то и озеро рядом. Лодку бери. Не запирается. Плыви, хоть куда.
Соблазнов так много. Но у Рубцова свое в голове.  Начатая поэма. А может, и сказка.   Строфа за строфой укладываются под сердцем.  Для него это новое, непривычное, отодвигающее   в сторону даже любимейшие  стихи.  Те,  не то, что бы надоели, скорее чуть  поприелись. Нужна  им замена. И вот рядом  с  ними  - поэма.  Как пошла на него, как пошла! И он с ней рядышком, как с подругой.
Возвращается лирик  в Вологду почти с готовой уже  поэмой. Узнав о его приезде, в особняке  у его хорошего друга собкора  Всесоюзного радио  Энгельса Федосеева собралось говорливое общество журналистов, кто с радио, кто с газеты.  Коля читал. Его слушали. Слушали не только  умные головы, но и  подобострастники, расхваливая Рубцова так, что стало ему от этого неудобно.  Присутствовал при чтении и Василий  Белов. Единственный, кто не хвалил Рубцова. Наоборот, где-то даже критиковал:
- Не торопись печататься. Вникни в то, что кладешь на бумагу. Встречается где-то и  слабое.  Перепиши…
Именно критика Белова и помогла Рубцову многое изменить в лесной сказке. Не случайно ее выход в свет задержался, едва ли, не на год. Да и новое  напрашивалось на бумагу. То, чем Рубцов никогда  не пользовался, вдруг начинало стучаться  к нему, требуя от поэта    совсем другого подхода к письменному труду. Разумеется, бросать писать стихи он не собирался. Однако хотел испытать себя в чем-то малоизвестном. Как знать, может к  нему без всякого спроса вламывалось новое откровение, и он был должен  его принять, как судьбу...   Столько сюжетов хранила его голова, как в стихах, так и в прозе!  Картинки из давних  детдомовских происшествий, из встреч с хулиганами, из ссор  с теми, кто зазнается и задается, из дум  о чем-то возвышенном и прекрасном. Обещающего   было так много. Оно притягивало к себе, заставляло его открывать что-то  невероятное и  большое. Но вмешалось одновременно и страшное. Рубцов доверился  Дербиной, той самой женщине, которая в судьбе его сыграла роль палача. В этом была его сокрушительная  ошибка.  Ошибка, завершившаяся катастрофой, после которой уже нельзя ничего изменить. Не знал о надвигающейся опасности и   Василий Белов.
 В те январские дни  того же 1971 года Василий  Белов   и скажет, вырвав из сердца сокрушающие глаголы:   

О, как мне осилить такую беду –
Явилась и тучей нависла.
Не скроюсь нигде, никуда не уйду
От этого подлого смысла.
Подсчитано всё, даже сны и шаги.
Как холят тебя и как любят!
Но губят меня не они, не  враги , -
Друзья, уходящие губят.
 Как будто позор предстоящего дня
Узнали и  - рады стараться –
Один за другим, не жалея меня,
В родимую землю ложатся.
Мне страшно без них!
Я не вижу ни зги,
Ступаю, не чувствуя тверди.
Кого заклинать: не отринь,
помоги.
В безжалостный час не отвергни?
Ни Бога, ни Родины…
Лишь Мавзолей
И звезды, воспетые хором.
И тихо мерцая, светило полей
Горит над бессонным Угором.



                ОТКРЫТОЕ СЕРДЦЕ

Помнится, лет 17 назад в одном из концертных залов Вологды прошел большой литературный вечер. Не было на нем Лидии Тепловой: болела. В тот вечер ее заменил Василий  Иванович Белов, предварительно сообщив:
- Прочитаю сейчас  стихотворение «Последняя песня глухаря». Написала его наша вологжанка Лидия Теплова, поэт от Бога:

         Да! Глухой  я! Глухой! Посмейся!
         Да,  глухой я, когда пою.
         Ты мне в голову, в голову целься.
         Но не целься в глухарку мою.
         Да, глухой , но тебя я слышу,
По дыханью тебя узнаю.
Ты мой хвост над кроватью  вывешай,
Но не целься в глухарку мою!
Много здесь глухарей убито,
 У болотечка на краю.
Ты стреляй, пока сердце открыто,
Но не целься в глухарку мою!
Да стреляй же! Картечью, дробью…
Я оглох уже, я пою!
Подавись глухариной кровью,
Но не целься в глухарку мою.
Впрочем, бей и ее, помолившись,
Раз уж выбрал нас на убой.
Пусть хоть дети мои, не родившись,
Не унизятся перед тобой!

По прочтению стихотворения зал взревел. У многих в глазах заблестели слезы. Поэтесса воистину  выразила состояние русской души, когда ее расстреливает добытчик, тот сокрушитель всего сокровенного  и святого, чем живет праведный человек.

               



                НА БЕРЕГУ КУБЕНЫ

Белов и Астафьев. Сколько лет вместе  в Вологодской писательской организации! Друзья? Не совсем. У каждого на душе свое, не позволявшее быть чувственнее и ближе. Словно оба держали в себе глубокую тайну, куда впускали не всех.
Белов однажды все-таки приезжал в деревенский дом  Астафьева в Сибле. Вышли оба на берег Кубены. Постояли на берегу.  Почувствовали красоту, какая открывалась  на многие версты с высокого берега, уходя куда-то в глубины России. О чем-то поговорили. И разлетелись в разные стороны. Астафьев куда-то к себе в Сибирь, Белов – в Тимониху. Каждый – к себе на родину, чтобы отдать ей  последний поклон.

      

Белов очень хотел понять: за что же Астафьев так любил Сиблу? Обыкновенную тихую деревушку? А вот ведь очаровавшую писателя-сибиряка. Чем?
                МОЛОДАЯ РАДОСТЬ
               
Однажды, выйдя на берег реки, я увидел огненных  лебедей. Был поздний вечер с падающим солнцем, поэтому закат был весь в огне, и лебеди от этого преобразились, стали неземными, как если бы их только что покрасила небесная рука.
О, Кубена-река! И лес над берегом! Пахло молодой травой. Был месяц май. Журчал ручей. И желтые цветы.  И все они, как дети, радуются капелькам росы.
Душа родного берега. Как много в ней необъяснимого и озорного! Что требует душа? Петь песню над рекой, глядеть на первую звезду и ощущать нездешний  край.
С той стороны реки белеет машущий платок. Плеск весел. Лодка – с берега на берег. Плывет туда, где кто-то с нетерпеньем ее  ждет.
Крадется к сердцу молодая радость. Журчание реки.  И робкий поцелуй кого-то с кем-то над ночной рекой.
Всё это происходит там, где рай. Сегодня он на берегу, где царствует земля, которой так завидуют соседние миры.

                ПИСАТЕЛЬСКИЕ ЧАСТУШКИ

Гармонь, гармонь. С блестящими кнопками, бархатными  мехами. Не в двух – в четырех руках. Сперва у Белова она, потом – у Рубцова. Красиво сидела гармонь, обласканная веселыми пальцами, направляясь то куда-то к плечу игрока, то к его приподнявшемуся колену. Коля играл под песню:

Потонула во тьме
 Отделенная пристань.
 По канаве помчался
- Эх - осенний поток!
По дороге неслись
 Сумасшедшие листья,
И порой раздавался
Пароходный свисток.
Ну, так что же? Пускай
 Рассыпаются листья!
 Пусть на город нагрянет
 Затаившийся снег!
На тревожной земле
В этом городе мглистом
 Я по-прежнему добрый,
 Неплохой человек…
Белов, улыбаясь, отобрал у Рубцова гармонь, и тоже запел, так же, как и Рубцов, негромко, но с чувством, с грустью, словно с кем-то прощался издалека:
- Помню, я еще молодушкой была…
 Наша армия в поход куда-то шла.
Вечерело. Я сидела у ворот,
 А по улице всё конница идет.
Тут подъехал ко мне барин молодой,
 Говорит: «Напой, красавица, водой!»
 Он напился, крепко руку мне пожал,
 Наклонился и меня поцеловал...
 Долго я тогда смотрела ему в след.
 Обернулся, помутился белый свет…
Потом сразу без перехода перешел на харовскую частушку:
Заиграй, тальяночка.
17-рублевая.               
Погуляй, сударушка,
17-годовая.
Спел, перевел гармонь чуть пониже и, подмигнув Рубцову, будто он и
не парень, а девушка, оторвал:
Коля, Коля, на три поля
Коля жердочки рубил.
Коля жердочки рубил
Да огородик городил…
Рубцов и Белов. Вдохновленные и азартные, не часто  такое бывало, чтоб они, сменяя друг друга, сливались душой с гармоникой и шутили.

Рубцов выдал  тотемскую, причем очень редкую, не на четыре строки, на шесть, удаленькую припевку:


У моей у бестолковой
 На носу висит целковый.
Ах, ты дура лешева,
Куда рубль повешала?
Отдала бы, дура, мне.
Я бы пропил на вине!

Единственно, чего в писательской комнате в тот летний вечер и не было, так это пляски. И Рубцов, и Белов были трезвые. А пляска без браги, пива и самогонки на посиделках обычно не шла. К тому же писательская контора была  строга и сама по себе как бы к этому не склоняла.
Гармонь принадлежала Белову. Не помню точно, но, кажется, в этот вечер Василий Иванович и вручил Рубцову гармонь, как подарок, сказав ему:
- Ты играешь почти как Рачков! – назвал самого лучшего гармониста в Вологде. Отдаю тебе свою ладу, дабы ты однажды заткнул за пояс и Сашку. Знай, наяривай!..
Разыгрались ребятки в тот вечер. Даром, что и трезвы. А частушки, что рубцовские, что беловские, так и летали  над письменными столами.
                Коля пел, представляя себя невестой:
               
До чего кусты густые
До чего зеленые!
До чего девчата злые,
Когда изменёные…          
 В тон ему и Белов:
Мой-ёт миленькой пёс
Затащил меня в овёс.
Девки спрашивают все:
Чего делали в овсе?

Вспомнили что-то и общее, чего знали оба:
Это, девушки, не озеро.
Не Кубена  – река.
Это, девушки, не парень -
Половина мужика.
Наконец оба грянули дружным дуэтом:
Кто-то ходит, кто-то бродит
За рекой у мостика.
Кто-то уточку стреляет
 Небольшого ростика.
- Еще?- заглянули в глаза друг другу.
- Еще!
А у меня милахи две,
В том конце и в этом.
Одныю люблю зимой,
А вторую – летом…
Расходились по домам, как со свадьбы. Глаза озорные. И Вологда всюду с ее огнями, которые им   подмигивали, как разгулявшиеся невесты, оставшиеся сегодня  почему-то  без женихов.


               


               








                НЕВЕДОМАЯ ДОРОГА   
   
Трилогия Василия Белова «Час шестый» повествует о трагической судьбе  русского крестьянства, которому самому предстояло проламываться в будущее со всеми к нему  хожеными и нехожеными путями.  Из дома - на Воркуту. Туда, где Ледовитый океан и Печора, и были отправлены многие семьи  жителей Вологодских  деревень. Собственно, это была дорога в ад. Возвратиться назад? Почти невозможно. Многие находили себе могилу в водах Ледовитого океана. Многие остались в северной тундре и болотах тайги, не сумев дойти до казенного   обитания. 
Среди  мужественных, добропорядочных  и надежных героев трилогии особенно хорошо запоминается Павел Рогов. Он был один из немногих,  кто бежал с Воркуты в родные места. 
Дорога обратно. К себе  домой. Не сотня. Тысяча верст.  Пробрался-таки мужественный крестьянин к себе на родину. Вот он возле дома родного. Однако в дом не войдешь. Обложили, как зверя, со всех сторон. А кто обложил? Свои же, казалось, знакомые люди, которым дана установка, взять бежавшего не живым, так  мертвым. Лишь бы, лишь бы он не сроднился  снова с семьей.   
Не пускает в свой дом родная земля. С риском для жизни встречается Павел с надежными земляками, с женой. Встречается для того, чтобы тут же с ними и распрощаться. Дом, построенный собственными руками,  вот он рядом, а не зайдешь. Что будет дальше? Неведомо.  При виде знакомых  тропок и пожен, из груди, как из свитого гнездышка,  порхает и вылетает:
Вы прощайте, поженьки,
Все пути-дороженьки.
Поженек не кашивать,
По ягоды не хаживать…
Что впереди у русского мытаря? Дорога. Но дорога куда-нибудь вон. Вон отсюда. То ли в Сибирь? То ли дальше? С тем, чтобы где-то остановиться. Устроиться. А там, может, вызвать к себе и жену, и детей. Чтоб попробовать  снова начать свою жизнь, но теперь на чужой стороне. Выйдет  так? Или нет? Никто не подскажет. Как сложится  сегодняшний день? Завтрашний? Послезавтрашний?  Не знала об этом и темная  с запахом родины летняя ночь. Не знал и глухой вологодский лес, провожавший  Рогова, как беглеца, в неведомую дорогу.

               























Сергей БАГРОВ                mail@nash-sovremennik.ru
               
ЗАГАДКИ РОДИНЫ
     ИЛИ               
ВОЛОГДА. БЕЛОВ.  РОССИЯ               
. 
               


Вологда. Скромные  садики. Ивы над майской рекой. София с ее задержавшимися веками. Глядит из белого камня, как богомольная мать на питомцев своих. И мы ей внимаем, обнимая душой летящее время.
Грядущее лето. Белые лебеди над Софией. Мнится, что это не птицы, а думы того, кто в ответе за всё. Летят сквозь столетия к нам, чтобы всех нас скрепить. Поселить в нашу грудь то особое единение, с каким мы и будем держаться за Русь во имя того, чтобы жизнь продолжалась и продолжалась.


               
               
                Василий Иванович Белов





               
               

 ЖИТЬ, ЧТОБЫ ЖИТЬ               
               В ЛЕСНОЙ ТИШИНЕ
Помнится, лето 1963 года. Тотьма. Пристань. Сюда, к пароходу я приходил почти каждый вечер. Любил приходить сюда и дружок мой Вася Елесин, с кем мы вместе работали в тотемской районной газете. На той же пристани встретили мы и Василия Ивановича Белова, автора только что вышедшей книги «Знойное лето». Белов прихрамывал, и лицо его было угрюмым. Он ехал в командировку в Великий Устюг. И вот решил задержаться. Нам он сказал:
- Позднее уеду. Теперь мне надо прийти в себя.

            - Ссора была. С пижонами. Из-за песни. Они пели какую-то красивую чепуху. А я потребовал нашу, русскую. И даже запел. И вот они на меня. Всей стаей… Не буду об этом и говорить. Противно. Сейчас бы мне, эх, настоящей лесной тишины. Может, подскажете: где она тут?
Мы рассмеялись:
- Где же, как не в лесу!
Белов улыбнулся:

Сказано – сделано. Переплыв на пароме через реку, мы оказались на том берегу, где была проселочная дорога, которая нас и вывела в Красный бор, одно из красивейших мест в окрестностях Тотьмы.
День был чудесный. Мы с Елесиным приставали к  Белову, чтобы он открыл нам, как это так у него в рассказах выходит соединение того, что случается в жизни сейчас, с тем, что было в ней, и что будет.
Белов поморщился:
-  У вас и вопросы… Как у литературных светил. Вы это… выбросьте лучше из головы. Когда захочешь писать – запишется само. И о том, что вчера, и о том, что потом. И без всяких соединений.
Мы даже немного смешались.
- А как же тут быть?
- Никак. Просто жить! – ответил Белов и, выбросив руку вперед, спросил, как потребовал:
- Что вы там видите?
- Сухону.
- А там? – рука Белова вскинулась вверх.
- Облака.
 Опишите их состояние. По-настоящему опишите. Это и будет литература.
Право, около нас и над нами, было всё так обычно, в то же время и необычно. Большая река. А над ней? Уплывали одни облака. Приплывали другие, точь-в-точь строители, образуя на карте небес белопёрое государство. Так, наверное, и душа, сливаясь с душой, образуют счастливую территорию, где подобно всполоху над рекой, торжествует развернутое сиянье.
Уехал в Великий Устюг Белов через сутки. А мы, как и раньше с Васей Елесиным, вновь и вновь выходили к вечернему пароходу. Ждали счастливого продолжения. В  Белове видели мы творца  огромной величины, умевшего  поднимать  человеческий дух могуществом слова и слога. Одним словом, учились.  И у него, и  у классиков русской литературы, и у тех, кого мы искали, отправляясь в поездки по  сплавучасткам, лесным поселкам и хуторкам, где всегда находили хранителей русского языка, чья богатая речь была, как книга, которую  ты читаешь, читаешь, читаешь,  зная о том, что она не  закончится никогда.   






              В трех километрах от Тотьмы. В Красном бору.  Отдыхаем.
                Слева Василий Белов, справа Сергей Багров. Лето  1963 г.
               
                ОТСТУПИВШАЯ СИЛА
Сегодня нас ждал переполох. Белов, Коротаев, Хлебов и я. Присутствие тёмной кощунственной силы ощущали мы,   вслушиваясь в рассказ Вячеслава Кошелева о том, как его родной дед вместе с семьёй  под конвоем охранников  добирался из вологодской деревни на необжитые земли республики Коми. Добирался пешком. До  места переселения  более тысячи вёрст.  Если можешь – иди.
Шли отборные хлеборобы страны, переведённые в одночасье в кулаков второй категории. В чём они согрешили? В том, что умели выращивать хлеб, но не умели его раздавать бесплатно. Шли, кто в одиночку, кто семьями, оставляя сзади себя  под берёзой или осиной, а то и в болотинке холмики тех, кого  канала  лесная  дорога.  Сколько косточек было посеяно в ней,  никто не считал. Семья  Кошелевых явилась к конечному пункту тоже с потерями…
Ставим себя на место гонимого.  Ты и нетронутый лес. Тянется лес до гор Северного Урала. А кто постоялец в лесу? Заяц, комар, лисица и выпь. Мне от этого холодно. Спрашиваю себя: а я бы так мог? В ответ – тишина.
Что было дальше? Опять испытание. Сумеет семья устроить себе неизвестно чем вырытую землянку – будет выиграна неделя, а то и две. И за  эти 10-15 дней спеши подготовить ещё одно, но уже основательное жильё, чтоб однажды под завывание вьюги тебе и твоим домочадцам в  стылые  чурки не превратиться.
Переселенцы чаще всего умирали на первом году. Голод и холод. Если и то, и другое одолевали, значит, и жизнь оставалась с ними и в них.
Выживали сильнейшие. Выживали и жили благодаря своему трудолюбию, крестьянской смекалке, умению из ничего делать всё, и тому, что держались возле таких же, как сами они, самостоятельных и надёжных.
Укреплялись переселенцы. Не хотели жить бедно и безнадёжно. Врубались в угрюмый сузём, сжигали лесную непро;лазь, рыхлили землю, сеяли  хлеб. Хотели того или нет, но образовывали колхозы. Так было надо по строгим законам социализма. Сильные кулаки и колхоз создавали сильный.
Дети росли. Превращались в парней. 1942-й почти всех позвал  на войну. Половина  из них осталась  на поле брани. Тот, кто вернулся, имел при себе медали и ордена. Были, среди возвратившихся, и герои.
По истечению срока высылки далеко не все уезжали на  родину. На родине  не было ничего – ни жилья, ни земли. Всё отобрано.  Здесь же – уже состоявшееся хозяйство, привычный уклад, рыбалка с охотой, добропорядочные соседи, одним словом, нормальная жизнь…
Нас  пятеро. Все взволнованы. Особенно сильно обеспокоен Белов.  Как если бы речь шла о его семье, которую отправляли в неведомое пространство. Сидим на квартире у баснописца, пьём чай и внимаем рассказу внука ссыльного кулака.
- Я решил повторить дорогу, - продолжал Вячеслав. - Ту самую, какой  шли в неволю мои дедушка, мама, папа,  два моих дяди и малые ребятишки. Повторить дорогу на каторгу   спустя сорок лет. И что же? Прошёл её. Больше месяца был в пути. В поселение, где когда-то жили мои родители, меня встретили насторожённо. Хмуро уставились на меня плечистые мужики с пудовыми кулаками. Но когда я сказал, чей я есть, тут же, меня по очереди – в объятия. Сразу я стал, как свой, у своих. ..
Не сразу осмысливаешь соседство  двух ситуаций. То, что рядом с тобой светлый мир города металлургов. И то, что к душе твоей приваливает нечто угрюмое, тёмное, и надо  это преодолеть.
И всё же тот вечер  нам запомнился навсегда. Днем мы общались с  череповчанами, рассказывали им о писательской жизни, читали стихи и прозу. А в сумерках, перед тем как пойти в гостиницу, посидели у Славы Хлебова. Главное – получили в подарок рассказ о стойкости русского человека, который  вопреки  государственной  строгости пошёл и прошёл через всё, что замахивается на жизнь. О, как тепло высказывался о стойкости русского человека Василий Белов. Главное свойство таких людей, как Кошелев, выделил он -  это искренность. И вообще, в понятии человеческого таланта есть какая-то  почти религиозная тайна…
Год спустя я читал книгу «Константин Батюшков. Странствия и страсти». Автор её – Вячеслав Анатольевич Кошелёв, проректор Череповецкого пединститута.
В то время я возглавлял писательскую организацию. И очень обрадовался, когда на руках у меня оказалось заявление Кошелева с просьбой принять его в члены Союза писателей СССР.
Вручать  писательский билет человеку, который был кость от кости в родного деда, повторившего добровольно его дорогу на выселки, скажу откровенно, было приятно.
Широкими шагами ступает  по жизни Вячеслав Анатольевич. Давно уже он заведует кафедрой русской классической литературы Новгородского государственного университета. Одновременно имеет звание  профессора и действительного члена  Академии наук высшей школы России. Студентам Вуза есть с кого брать пример. 
Книга «Константин Батюшков», как, впрочем, и другие его работы, тем  и оригинальна,  что все герои ее не выдуманы.   Эпоха, в которой они живут, приближена к нам настолько, что кажется всё, о чем сообщают они,  было вчера. Голоса автора нет. Есть голоса  тех, кто совсем с нами рядом, несмотря на то, что им  уже 200 и более лет. Смещение времени происходит видимо от того, что автор умеет жить сразу  в двух временах – в сегодняшнем и в забытом. Отсюда к нему и доверие, как и ко всякому в грешной России, кто во всем полагается на себя. На свой жизненный опыт, свою  культуру, свой интеллект, и свое  неотклоняемое   стояние. Обо всём этом высказался на этой встрече  Василий  Белов. Как сейчас помню  его назидание:
 - Мало сказано о несчастных людях страны, кто пострадал от слепой государственной силы. Надо о них сказать не просто больше, а исключительно,  всё…   Это наш долг перед  нашими отцами  и матерями.


                ВТОРОЙ СОЛОВЕЙ
               

На литературных семинарах, постоянно проходивших в Вологде в начале 60-х прошлого века Василий Белов, как руководитель, выделил двух бывших детдомовцев Толю Мартюкова и Колю Рубцова. И в самом деле,  кто  б  мог подумать, что с берегов речки Толшмы, как  из гнезда, в разные пределы страны вылетят два соловья. Грудь соловьев  наполнена образами красивой деревни Николы. Речка, изгородь, сельсовет с красным флагом, пасущееся стадо коров, просторы летнего луга – всё это станет для них  чем-то общим, конкретным, из лучшей  местности, откуда они и брали    образы     для      рождающихся   стихов. Голоса   разные, а источник  один.               
Не удивительно, если что-то в строчках Рубцова было почти Мартюковским. Так же, как в опытах Мартюкова могло открыться что-то Рубцовское. Это не было подражанием. У того и другого – своё. Единственно, чему Мартюков и Рубцов могли подражать – так это родной природе. Писать так, как рука незримого живописца.  И главное, чтобы строки стихов вели за собой, обнажали тайну души влюблённого в красоту и чудо счастливого человека. Счастливого оттого, что он, открывая книгу Рубцова, разглядел в ней то, чего не хватало его душе. А потом, спустя годы, когда не стало Рубцова, мог увидеть его продолжение, раскрыв при этом сборник стихов  Анатолия Мартюкова.               
Однако не стало  и Мартюкова. Читаю фрагменты письма Мартюкова ко мне.
«Я живу собой. Всё, что есть во мне, моим и останется. В нынешние лета труднее располагать на взаимность и чью-то чуткую душу. Теперь я знаю, что мы дышим  одним воздухом. И живём под одной крышей. Крышей добра и справедливости. Мы – это ты, к примеру, и я.
Я прост перед всеми людьми. И доверчив  только до первого обмана. Любая правда, даже если она жестокая,  меня не обижает. В этом случае я не оправдываюсь. Да и в любом случае оправдываться не надо…»
Не просто складывается судьба поэта. Да и признание его встречает  на своём пути немало препятствий. Помню, как  мы принимали Анатолия Мартюкова в писательский Союз. Вёл собрание Александр Грязев. Не знаю, почему, но, видимо, мало кто читал Мартюкова, и были, поэтому  все безразличны к тому: примут его в наше братство или не примут? Случилось так, что против вступления его в Союз поднялись 2-3 руки. Воздержавшимся оказалось почти всё собрание. А за то, чтоб принять Мартюкова?  Один человек. И это был я.
Наше казённое равнодушие привело к тому, что яркий талант оказался на выбросе. Мы прошлись по нему собственными ногами.
На следующий день в писательскую организацию позвонил только что приехавший из Москвы Василий Белов. К счастью, он был знаком  с творчеством Мартюкова. Услышав, что  Анатолий оказался непринятым, Белов разразился тяжёлой  бранью:
- Да вы что тут  все с ума  посходили!..
Надо отдать должное Саше Грязеву. Он взял себя в руки, набрался мужества и потребовал от всех нас, чтобы мы по-настоящему ознакомились с творчеством Мартюкова. Повторное голосование поправило положение. Мартюков был принят в Союз единогласно.
Анатолий Мартюков – поэт редкостный. Долгие годы он работал в велико-устюгской районной газете. Для писателя работа в газете – это проверка его на художественный  талант. Редко кто выдерживает такую проверку.  Талант, как правило, размывают газетные строки, и подававший большие надежды  начинающий писатель становится обыкновенным скучным корреспондентом. С Мартюковым этого не случилось.
Читаем  его стихи, как открываем  калитку  в усадьбу, где соседствуют мужество, солнце и красота. Нет сегодня  Анатолия с нами, но есть  чуть притихшая  в русской природе его походка, которой он до сих пор ступает по нашей земле, оставляя для нас не тускнеющие шедевры.
Солнышко мое –
Небесный пахарь…
Загораясь
от своих забот,
Розовое,
В розовой рубахе
Над полями Родины идет.
Новый день,
И труд его понятен.
Он идет
И сеет,
Сеет свет.
А вокруг
Земля без темных пятен…
И во мне, наверное,
Их нет.
- Кланяюсь, - сказал Белов, читая это стихотворение.

                ОТ КОГО МЫ ПОШЛИ?
              Ясно, что будут и впредь разговоры о жизни сегодняшнего села, кому    уготована жизнь, но не тихое умирание. Это не только серьезно, но и катастрофически необходимо. Это, собственно, есть ответ на последнее предсмертное дыхание классика русской литературы Василия  Ивановича  Белова, чьи книги воспринимаются, как стон и плач ко всему уходящему на нашей  прекрасной русской земле. Из наших вологодских писателей эту наследственную эстафету  подхватили, прежде всего,     Геннадий Сазонов, Виктор Бараков, Ольга Фокина и Людмила Яцкевич.    Немало есть и других прозаиков и поэтов, кто  в своих исканиях, как прозаических, так и поэтических, повторяя гения   Пушкинской поры, глаголом жжет сердца людей. Утверждаю, что  Вологодская писательская организация, несмотря на то, что нет сейчас с нами  ни Белова, ни Рубцова, ни Романова, ни  Коротаева, является сильнейшей в России. Об этом говорят как  выходящие, так и  приготовленные для выхода книги.
 Когда-то  всех нас активно поддерживала  газета «Вологодский комсомолец». Не было писателя, который бы в ней не печатал свои стихи, очерки и рассказы. И Василий Иванович  был одним из самых активных.  Но речь сейчас о русской деревне, как и о всей России. Быть ей или не быть?
 Как жила деревня, скажем, лет  100  назад, когда  вмешались две   революции? И всё пошло  по неведомому пути...  Наиболее долгий путь был колхозно-совхозный.  А сейчас  какой путь? Вопрос, который бы непременно поставил сегодня Василий Белов. Однако нет сейчас с нами его.  Но мы-то есть. Как нам жить с тем разладом, который сейчас благоухает  во всех наших селах и деревушках, так же как и в умирающих леспромхозовских  весях?  А порою и в городах?
 Немало прочитано литературы о 1918-м. Особенно за советский период, когда роль большевистских лидеров была завышена на порядок. И революционная ломка рассматривалась, как сила, преобразующая страну. Всё  ли так было, как описывают они?
Ведь  главной бедой того времени были человеческие потери. Не лишне предположить: от кого мы пошли? От самых ли сильных? От самых ли слабых? Всего скорее от тех, кто в те дни уцелел.
Сколько мы потеряли гениев от земли, от промышленности, от культуры, науки, искусства, литературы? Не подсчитать. Как сложилась судьба состоятельных  землевладельцев?  Лесопромышленников?  Царских чиновников?   И прочих сословных и несословных, составивших  очередь обреченных, потерявших ориентир, куда и зачем им идти? Об этом так мало сказано нашей литературой.
 Но главное, главное, что нас, сегодняшних,  ждёт впереди? Чтобы это понять и принять, надо всем нам   сберечь свои силы и души  для будущих дней.  Сберечь  во имя того, чтоб Россия жила по законам совести и природы и  была всегда процветающей. Чтоб  дышать её воздухом  можно было бы в полную грудь.

                ГОРОЙ ЗА НАРОД
Так уж выпало по судьбе Василия Ивановича Белова, что главными  героями большинства его произведений  стали крестьяне. Те самые труженики полей и ферм, о которых мы начинаем незаслуженно забывать. Собственно крестьяне и были   главным стержнем СССР.  Среди них Белов и родился. И жил среди них. Благодаря чему в основе всех его публикаций  и был обозначен конкретный путь, каким шла страна в свое завтра и послезавтра. Путь колхозно-совхозный, который наткнулся на стену. А что за стеной? Куда идти дальше? Уверен: был бы сейчас Василий Иванович около нас,  он  непременно б вернулся  к этому страшно больному для  всех вопросу. Ведь все доподлинно понимают: Россия – и без деревни – это уже другая страна. Не наша. 
В 1963 году  Белов задержался на пару дней в Тотьме, где встречался с тотемской молодежью. У него только что вышла книга «Знойное лето», первый его прозаический опыт. И вот, общаясь  с читателями,   оказался творец и умом и душой  среди ненаписанных откровений  не только людей талантливых и успешных, однако и тех, кого бьют, позорят и унижают, отбирая у них и здоровье, и родину, и мечту. Поразила его судьба председателя колхоза «Объединение» Василия Ефремовича Каминского. Кулак-выселенец – и вдруг стал  хозяином толшменских  спецпоселков, любимцем   взрослых и детворы, кто  повернул подневольное    бытиё  к созиданию и успеху.  Вернул  обездоленным, в чьей жизни так много было потерь,  веру в себя, сделав так,  чтоб земля, на которой ты обитаешь, непременно  бы стала тебе и родной, и радостной, и любимой.
 Поверили люди  в Каминского, как в чудодея. Главное, что хотел  председатель «Объединения», так это сделать жизнь  в спецпоселках и сытой, и светлой. Чем  брал?  Опытом и сноровкой строителя, талантом бывалого агронома.  И щедрой душой. И защитой тех, кто себя защищать не умел. И конечно, мудростью и умом. О, сколько было в жизни его отчаянно-смелых решений, риска, азарта и даже погони  за чем-то почти фантастическим, после чего жизнь хозяйства преображалась. В конце концов, все три поселка  стали не только в районе, но и в области на слуху.  Радовали в полях не только рожь и овес, но и пшеница, и кукуруза, и даже гречка. Всё, что росло  на Кубани и в Украине,  стало расти и  в Никольском. Арбузов, к примеру, у нас не было и в помине. И вот, они – на просторной колхозной  бахче. Кушайте, бабушки, на здоровье! Кушайте, дедушки! Кушайте, ребятишки! Не исключаю, что кушал эти арбузы и Коля Рубцов, находившийся в это время   в Никольском детдоме, где нет-нет и встречался с ребятками спецпоселков.
О таких, как Каминский, Василий Белов писал с особым старанием. Писал о многих из них.  Однако не обо всех.  Кого-то и пропускал. Казалось, делал это он специально, оставляя пропущенную работу для следующего творца.  В надежде, что тот  расскажет о выселенцах не хуже,  чем он.
И вообще, мне думается, Белов никогда не считал, что пишет кого-то лучше. «Самый талантливый из писателей кто? – сказал он однажды. – Тот, кто себя писателем не считает. А пишет затем, что не может уже не писать. Переполнило! Выплёскивается на волю! И надо, надо освободиться. Отдать тому, кто поймет тебя, как себя…»
Вот и с Каминским подобное  получилось. Не  Белов о нем написал. Хотя собирался. Но  не успел. А  написала о нем    заведующая музеем имени Николая Рубцова Галина Алексеевна Мартюкова. Рассказала о нем и о тех, у кого отобрали родину и свободу! Очерк опубликован в сборнике «Толшма» с подзаголовком «Поселки спецпереселенцев в Никольском сельсовете». Добавлю к сказанному, что  почти все  население спецпоселков еще в 50-е  годы прошлого века вернулось на историческую родину. Многие из них не забыли места, где пролетели лучшие годы.  У  них  эти годы   пали на дальнее  детство.  Вот и у  сына Каминского Михаила  и двух его дочерей Надежды и Веры отроческие лета пролетели  на дивных холмах Никольской земли. Слишком много доброго они здесь заполучили.  Потому спустя 55  лет сюда и приехали на побывку. Сердце не выдержало. Хотелось еще раз окинуть глазами все то, что  осталось в  душе навсегда. 
«Обо всех патриотах, кто горой за народ, рассказать невозможно.  Но стремиться к этому надо…Особенно, если тебя беспокоит память. Память о тех, кто  жил меньше, чем  собирался…»  Говорил об этом Василий Иванович   в конце декабря  2005 года при милейшей супруге Ольге Сергеевне, когда мы обменялись книгами. Я подарил ему «Россия. Родина. Рубцов». Он мне – «Невозвратные годы». А  тремя годами раньше он вручил мне   трилогию «Час шестый», книгу объемом без малого в тыщу страниц, написав на ней:
«Сережа, мы давно с тобой близки и понимаем друг дружку великолепно.
Будь здоров и живи долго.
Белов. 27. 12 2002.»

                ОПОРА
Сколько было встреч с Василием Ивановичем Беловым! Обыкновенные писательские собрания, литературные семинары, прогулки по улицам Вологды, поездки на родину Николая Рубцова. Белов   обязательно что-то в твоих откровениях   находил, что надо было знать и ему, волей-неволей настраивая тебя на еще незабытые воспоминания. Так за Тотьмой, прогуливаясь по берегу Сухоны, он обратил внимание  на вырубки средь боров. Вздохнул:
- Гибнет, гибнет русская красота. А кто этому вдохновитель?
- Такие, как Каганович, - напомнил  я.
-  Ну-ко ты, ну-ко.  Подробней об этом. – Белов не просил, а требовал, чтобы я поделился чем-то таким, чего он, может быть, и не знает. - Чувствую, знаешь  об этом ты больше, чем говоришь…
И я рассказал:
В юные годы какое-то время жил я в Алма-Ате. Несколько дней  ходил по роскошным улицам дивного города, вбирая в себя красоты востока. Однажды  в пальмовом    сквере геологического   института увидел плечистого, без головного убора, гладко выбритого мужчину. Был он в сопровождении одетых в халаты солидных коллег, которые подкатили покрытую шёлком передвижную трибуну.  Он тут же и встал за нее. И, как бывалый оратор, заговорил  о  дружбе  советских народов. Говорил он недолго, однако эффектно, в каждой фразе упоминая, если не Карла Маркса-Фридриха Энгельса, то Ленина-Сталина, и от его веских  слов   веяло верой в будущее страны. Потом  он спустился на каменную дорожку и, к одобрению  всех собравшихся,  взял и выудил из толпы юную пионерку.  Секунда – и девочка с красным галстуком на груди оказалась на правом его плече – красивая и смущенная, будто маленькая принцесса.  Мужчина, несмотря на    жару, был в военного кроя френче и ослепительно чёрных хромовых сапогах. В  повороте его головы, широких плечах  и  улыбке, с какой он держал счастливую пионерку, было что-то от полководца. Я даже дыхание затаил.
- Это кто? – спросил у стоявшего рядом  со мной молоденького казаха. Тот, пораженный моим невежеством, едва от меня не отпрянул, но, все, же сказал:
- Лазарь Моисеевич Каганович…
Сколько лет прошло с той поры! А я до сих пор не забыл, как рассматривал этого  бодрого, с девочкой на плече, сурового  оптимиста. И  почему-то    не верил  в тот исторический  факт,   что он отправлял  людей  в катастрофическое пространство, покрытое северными лесами. Отправлял не отдельными группами, а эшелонами поездов, где они, заготовляя плановый лес, ежедневно вели поединок  за выживание.   
Однако годы идут, меняется качество бытия, и всё подвергается переменам. Время вносит  существенные поправки. Была и попытка что-то по-доброму изменить. Возвратить людям то, что они  потеряли. Те народы, что обитали на разработанных их же руками лесных площадях, снова переселялись. Теперь уже добровольно. Без конвойных сопровождений. Именно этот кусочек жизни нашего государства  я и увидел собственными глазами.
После южной Алма-Аты, в том же 1950 каком-то году я опять оказался в Тотьме. Был облачный день. На Сухоне, ниже пристани остановилась причаленная  баржа. Шла загрузка людей. Откуда они?  Кто с Поволжья. Кто с Украины. Кто с Казахстана. На баржу по трапу  вносились ящики, сундуки, мешки, баулы и чемоданы.
От знакомых  узнал, что это репатрианты. Возвращаются «на юга», на те самые территории, откуда когда-то их гнали  на север.  Переселяли, как кулаков второй категории, и вот теперь они едут домой.
Кто-то из горожан  неожиданно подошел к спускавшейся к трапу группе  репатриантов. Наклонился к самому старенькому из них, чтоб забрать у него клетку с парой козлят.
- Помогу, - сказал. И с ходу  разговорился.
- Сами-то вы откуда?
- С Днепропетровска, - ответил владелец козлят.
- А у нас-то как оказались? В Тотьме-то нашей?
- Колото-молото, - старый  побито вздохнул. – Были вольные казаки. Стали, что тебе  козочки  в клетке. 20 годиков здесь обретались.
- В самой, что ли, Тотьме?
- Рядом, в Чуриловке. На лесных заготовках. Сына здесь положил  в земельку.  И жену тоже здесь. Остался с дочурой. Э-э, Катерина!  - старичок кивнул ступавшей где-то за ним круглощекой девочке с чемоданом.  – Не отставай! – Поднял кепку над головой, покрутил, показав куда-то к заречному бору. – А содеял такое кто? – заключил. - Его  владычество, Каганович. Вот так-то, молото-колото. Пожелал бы я ему побывать в нашей коже. Едем, куда мы теперь? На родину. А ждут ли нас там?
Женщина с рюкзаком  за спиной, тоже из тех, кто когда-то расстался  с родной стороной,  пристроилась к разговору:
- Не ждут, так воротимся. Обратно сюда. В коренных русичей  превращаться. Слава Богу,  земельки тут хватит  на всех… Главное, что народ здесь, хоть и не больно богатый, однако сердешный. Примет…
Много народу скопилось на берегу. Каждый смотрел и видел, как бывшие кулаки заходили на сходни, а там рассыпались кучками по барже, образуя плывущее поселение. Тихо было. Лишь шорох подошв  да гул рабочего катера, выправлявшего трос, чтобы сразу  и потащить громоздкую с маленьким флагом баржу по створу белеющих бакенов к повороту реки, за которым садилось сонное солнце.
Берег замер. Никто никому слов прощальных не говорил. Никто и рукой не махал. Два стана людей. Один возле старого замка на берегу, где сейчас милицейское учреждение. Второй – на барже. Все, кто плыл, и кто оставался, словно окаменели. Каждый вглядывался в свое и видел то, что никто, помимо него, не видел.
                ПО БЕЛУ СВЕТУ
      Уплывая в очередной раз из Тотьмы в Вологду, Белов крепко пожал мою руку. И сказал как бы от имени всех, о ком беспокоился, как о братьях:
- Рубцов, Романов, Коротаев, Багров…   Каждый из  вас    имеет собственный стиль. Каждый по-своему видит всё, что  около и вдали, проявляет себя  через собственную работу.  Кто о ней   судит?              Пришедшее время. А в нем  - тот самый, кто хотел бы прочесть нас  не только глазами, но и душой.
         Слово  писателя, знай, гуляет  по белу свету, помогая всем страждущим в постижении крена жизни,  особенно в наши   дни, когда рядом воинствуют ложь, обман,    блуд и зависть.   Но ведь и ты присутствуешь в  этом мире…   Чего  ждать от тебя?
- Первым делом того, что ты должен быть, как опора,  на которой и держится  наша жизнь, - заметил Белов. И тут же добавил:
- О, как нам не хватает этой  опоры…  А где найти ее? Только в своем народе. Именно в тех, кто всегда рядом с нами…               
 
                ЗАБЫТОЕ ПОЛЕ
 В моей небольшой книжке  «До свиданья, родина», вышедшей в 2004 году, есть рассказ-малютка  «Забытое поле», который я посвятил Василию Ивановичу Белову.
«Задичавшее поле, где когда-то твердела в наливе высокая рожь, заросло  плодовитыми сорняками. Это наша действительность, перекосы угрюмого века, на ветрах которого разлетаются семена чернобыльника и осота.
А над полем – привычные добрые облака и такое же доброе солнце. И знакомый косяк отлетающих птиц, и оса, зависшая над ромашкой. Это вечность, какая была здесь и прежде.
Оставаться с таким же  неизменяющимся лицом предстоит ей всегда. Потому что оса и птицы, солнце и облака   обходились и обойдутся без человека. Человек же без них обречен. И еще обречен он без хлебного поля. Возвратить ему лучшие дни может лишь колосистая рябь поспевающих ржей, на усах которой качается доброе солнце». 
- Пиши так, как если бы перо  вела совестливая   рука, - говаривал Белов. Говаривал как бы в пространство. И не однажды.
Я вспомнил одно видение. В два часа утра. Увидел,  как встает из земли без  лучей и сиянья огромное алое солнце. Такое бывает только в начале июля. Черные крыши домов, застывающая листва, пролетающий с мышью в когтях хищный филин.
Нет. Земля подбиралась не к собственной смерти. Шла она  - к воскресению. И спасёт ее, я уверен был, тихий свет, разливающийся над миром. Православный народ называет его: «Божья милость».
                ЧУДИЛО
Очень уважил   Белов  Ивана Дмитриевича Полуянова, прокатив однажды его на «Ниве»   от Вологды до Мартыновской. Василий Иванович оставаться с ночлегом не стал, хотя Полуянов  и уговаривал. Сказал:
- Еду - к привычному  делу.  Записалось опять. Все  слова в голове. Боюсь потерять. Однако…
Однако Василий Иванович  задержался. Проехались по деревне. Мимо шикарного пятистенка Юрия Леднева, хозяин которого был в отъезде. Но огород его с садом  так и кипели от множества птиц, где  были не только сороки с воронами, но и ястреб, который даже не шелохнулся, когда машина остановилась буквально в трех-четырех шагах от него.
- Как ручной! – улыбнулся Белов.
- Это его  Юрочка прикормил, - объяснил Полуянов.               
- Небывалое дело…
- Скорее, бывалое,- сказал Полуянов.
- Как так? – удивился  Белов.
- Не зря его тут у нас «Чудилом»  прозвали.
- Да кто? И за что? – Белов даже машину остановил.
- Местные мужики.
Иван Дмитриевич не собирался о Ледневе говорить, да выложился, однако. Поведал о том, что мартыновцы  были к лирику благосклонны. В то же время знали предел, за какой заходить даже поэту не позволяли. Юрий Макарович свои чувства, какие охватывали его  в минуты подъема души и духа, не прятал, считая, что лучше их проявлять не словами, а делом. Недалеко от Мартыновской, там, где плескался листвой березняк, он однажды и сделал супруге своей подарок. Обнаружил поляну. И на эту поляну стал носить  тяжелые камни, складывая из них два дорогих ему слова. Камни были не близко и не везде. Поэтому он носил их за несколько сотен метров. Трудился ни много, ни мало,  четыре дня. В конце концов, состоялась укладка из метровой величины каменных букв: «Надина поляна».
Такая подпись кое-кого из местных жителей возмутила. Поэт захватил  поляну. Да как он так мог? Еще и кличку ей дал. Поляна должна оставаться поляной! Ничья была, так ничьёй и будь! Камни были разбросаны.
Юрий Макарович, хоть и расстроился, но не сдался. Снова вывел каменные слова: «Надина поляна».
Раза четыре перекладывал Юрий  Макарович  камни. Мужики, наконец, смекнули, что  Леднев из тех, кто не бросит свою затею. Махнули рукой и больше не стали тревожить надпись. Так и остались эти два слова среди поляны. И сейчас они там. Два слова, в которых верность мужчины к женщине выложена камнями…
С каким удовольствием слушал Белов Полуянова. А, выслушав, рассмеялся:
- Ну, ребята! Вас бы ко мне в Тимониху! Для веселья! – И уехал, смеясь, как пьяненький, несмотря на то, что не пил никакого вина.

                НЕОТКРЫТАЯ ТАЙНА
Встретился в Соколе с гармонистом  Рачковым. Тот удивился, когда узнал, что я поеду на Кубену искать на ее берегу  те деревни, где можно бы было купить себе дом. Была осень 1985 года.
- Сергей! – воскликнул Рачков. – А я ведь знаю его!
Я не понял:
- Кого?
-Твой будущий дом!  Небольшой, красивенький,  новый! Да еще с запахами от стружек!
- Это как?                Александр Николаевич Рачков
- Василий  Белов его продает. Построил, а жить почему-то в нем   передумал. А меня попросил, чтоб я нашел на дом покупателя! Поехали! Завтра же утром и газанем!
- Это куда?
- Считай на границу Сокольского с Харовским, двух соседних районов. Прямо к берегу  Кубены!  Где дом-теремок!..
От Сокола до беловского домика  было недалеко. Мы поутру на редакционной машине туда и метнулись. Часа через два уже были там.
Заехали в бор. О, какие рыжие великанши качнулись в сторону нашего вездехода, когда мы въехали на поляну. В просвете меж сосен блеснула легкая синева. В ней, как в пруду, плескалось веселое солнце.  Я  такой красоты никогда  не видел!  К тому же на берегу реки стояло редкостное  строение. Я принял его за сказочный теремок, предназначенный  для гостей неземного   происхождения. Домик очень  оригинальный. Снаружи его окружали, словно живые,  подземные корни. Вверху над двухскатной крышей труба, увенчанная  сиденьем, уютная и удобная, как место  для утомленных.
К этому домику мы - бегом. Заходя, о чем-то беседовали друг с другом. И сразу же  онемели. Все помещение перекрывала металлическая труба. Было у нее  несколько поворотов. Чтоб  пройтись  по всему  помещению, надо было согнуться почти до пола, чтоб не задеть головой трубы.
- Это чего такое? – спросил я у Александра.
- Баня, - ответил он.
Я взглянул на трубу, висевшую перед нами:
-А  это ...
- Это для дыма, – молвил  Рачков. - Чтоб быстрей согревалось.
Я был растерян, в то же время и восхищён. Что-то незнаемое было рядом со мной. А там, за баней – вообще было необъяснимо, словно я оказался не на земле, а в особом пространстве, куда пускают не каждый день, не всегда  и не всех.
Машина с Рачковым уехала, оставляя меня, чтобы я привыкал к новому положению.  Вечер пока что не наступил, и я вышел   на берег.   
Кубена шелестела, там и сям, натыкаясь   на гладкие    валуны, от которых взвивались естественные фонтаны. С берега, как в малиновых майках, спускались  живые шиповниковые кусты, украшая берег пламенными  дарами.
На 59-м градусе северной широты орлов, разумеется, не бывает. Однако я одного из них    разглядел. Летел он над Кубеной низко-низко, должно быть, высматривая  добычу.  Летел с северо-запада к юго-востоку. Интуитивно я даже   подался  к нему, но вздрогнул и долго смотрел, как он исчезал в дымке вечера, направляясь туда, где   таилось гнездо.
 «Одиночество! - вошло в мою голову не очень уютное слово. – Кому-то оно крайне  необходимо. А кому-то – и нет». Я возвратился назад. Улегся, не раздеваясь, на жесткий полок. И потерял себя до утра. Однако поднялся рано,  еще до зари. Вышел из баньки. И сразу же обратил внимание, что стоит она не на фундаменте. На  полозьях. Почему-то подумалось: на них ее с помощью трактора, отсюда  и увезут.
Собственно, так, в конце концов, и случилось. Тот, кто баньку купил, о таком домике и мечтал.  Чтобы жить в нем и жить, однако не в дебрях     леса, а там, где бы были какие-нибудь соседи, с кем бы можно было и пообщаться. Без людей жить в любом, даже в самом красивом месте, очень уж  неприютно. Наверное, и Белов это понял.  Потому и не стал менять Тимониху на кубенские красоты.
Я тоже не мог бы жить в одиночестве.  Ты и красавец-бор. Нет! Этого  мало, чтоб ощущать себя человеком!  Об этом на следующий день, пришагав в Сокол,  я  Рачкову и  приоткрылся. Рачков меня понял.
- И я бы не мог, - сказал он мне. – А что же Белов? Почему решил жить в лесу, и вдруг от этого отказался?
- Не знаю, - ответил я Александру. - Здесь какая-то, видимо, тайна. Не нам  эту тайну и открывать.
- Не нам, - согласен был Александр.

                КУЛЬТУРНОЕ МЕРОПРИЯТИЕ
Деревня Стегаиха, вся, как есть, вглядывается своими окнами, если не  в Сиблу, так в древний сосновый бор, а за ним и в журчащую Кубену, куда , что ни утро,  тянутся друг по за дружкой местные рыболовы.  Здесь я купил себе дом, обновил его крышу, устроил и сад с огородом, и гостей, какие не редко хаживали ко мне, принимал среди приживающихся посадок.
Однажды в саду у меня решили провести  культурное мероприятие  библиотекари  трех соседних районов.   Тема: сегодняшняя литература, ее актуальность, и  кто читает ее в наши дни. Были здесь агитаторы, самодеятельные артисты, сотрудники культурных учреждений, просто читатели и кто-то еще, кому по душе  такие общения.
Местные жители в волнении: что же такое произошло? Все, как один, к моему огороду. Вместе с гостями помогли  внести в усадьбу  прямо под   вишни и абрикосы временные скамейки.
Я, как хозяин, пальцем руки показывал расположение, где  обитали в летнее время прозаики и поэты, приезжая сюда в купленные дома. Из писателей, к сожалению, никого дома не оказалось. Белов укатил за границу. Поэтому и в Тимониху к нему решили поехать поздней.  Однако желание увидеть его  было настолько сильным, что кто-то даже не удержался, спросив:
- Где хоть дом-от его? В какой стороне?
Я показал на скрытые  бором  углы темнохвойных лесов, за которыми зеленели осины с березами, протекала проворная Кубена и узенькими шнурками виляли  неизвестно   куда убегающие дороги:
- Где-то там.  Километров  эдак под 70, - сказал я и тут же  перевел взгляд  к ручью, за которым  темнели дома Мартыновской, где жили Полуянов, Леднев и Славолюбова. Еще ближе  виднелась Сибла, где обретался летами Виктор Петрович Астафьев.
Разговорились о русской литературе, о том, что пишут сейчас писатели и какие из книг пользуются повышенным спросом.  Пожалели о том, что Астафьева нет нынче в Сибле. За ним специально кто-то ездил на Жигулях. Но на дверях – замок. Уехал куда-то.
Оказалось, что с Виктором Петровичем хорошо знакомы были братья Смирновы Алексей и Иван. Оба они из Стегаихи. Их и уговорили, хоть чего-нибудь  о нем рассказать.
- Чего рассказывать-то, - сказал Алексей, - разве то, как два кедра  мы там у него в огородике посадили. Привезли их из Устюжны. Слава Богу, растут. Даже вон поднялись.  Отсюда аж видно.
- Да  и изгородь вокруг   усадьбы поставили, - добавил Иван. – С калиткой. Ту  по просьбе хозяина к солнцу вывели. Это, чтоб отдыхать.
- Не отдыхать, а писать романы, - оспорил брат брата.
Кто-то спросил у Смирновых:
-Вы сами-то читали чего-нибудь у  Астафьева?
-Это нам ни к чему, - ответили братья.
- А Белова?
- Этого, да. Кто-то из Харовска привозил  его книжки. Давал нам читать. Для нас, всё, что писал в них Белов, никакое не диво. Сами прошли через это. Видели собственными глазами и жизнь, и то, что было возле нее.  Добрый писатель. Всё-то ведь знал. Хоть и моложе нас, а как тятя… Есть чему у него поучиться...
Уезжала агитбригада поздно вечером. На двух автобусах и двух  Москвичах. Всей деревней махали им вслед.

                ВСЕНОЩНЫЙ  ОГОНЕК

Представляю Белова, как путника, который   вышел в свой путь. Сначала маленьким куда-нибудь в поле, где его бабушка, папа и мама пашут и сеют, косят траву, убирают хлеба.  Все это прошло через руки и ноги его, через мозг, сохранивший в себе самое светлое и святое и оставившее  о прошлом тысячи памятных троп и дорог.
Скрип то  пыли, то снега под сапогами. Запоздалый путник.  Еще до того как родиться  Белову,   вышел он на  дорогу. И все идет и идет.
Ночь. Зимняя дорога. Белая река. Ступает путник. С берега на берег.  И вот он за рекой. Стучится в дверь. Его пускают. А может быть, и нет. За 90 лет деревня, как и вся Россия, изменилась. Пускают – стало быть, здесь обитает светлая душа, та самая, которая когда-то подарила  автору отечественной  прозы очарование в его строках, с каким он и ушел туда, где  царствовала  ночь. Однако ночи он не замечает. Идет, как днем, проникновенно  всматриваясь в нас. При этом ищет самого достойного, чтоб передать ему свой свет, который озарит не только путника в ночи, но  и поникшую Россию. Нельзя, чтобы ее печалили надменные враги. Свои враги и те, что за бугром.
  Держись, страна! Будь, как и все великие, непобедимой, светлой и святой. Другой страны для русского народа не было, и нет.  Кто, как не наш Белов об этом знал и знает. Поэтому он и идет.  12 лет, как с нами нет его. А он по-прежнему в пути. Как свой. И каждый его шаг  – к  своим.




                НЕОБИДЧИВЫЙ ДРУГ

Что такое Василий Белов?
 Это Русь, где поля и леса.
Снова еду на поезде в лес. Обязательно в тот, где я не был давно. И чего бы мне там? Ягоды и грибы? Да, конечно. Но это попутно. Главное, встреча с чем-то таким, что я пропустил. Без чего моя жизнь как не жизнь, но не поздно еще ее изменить.
Русский лес это совесть моя и твоя. В нем невинное наше зверьё. Русский лес это твой необидчивый друг, кто тебя не предаст. Русский лес -  это  мудрый Белов. Русский лес – это я. И та самая стать,  без которой не будет тебя и меня.

                ДО УТРА ДАЛЕКО

Спит утомленная Вологда, покрытая  темными облаками. Ночь. До утра далеко. В облаках, словно кто их вспорол, обнажилась луна.
Не прошло и минуты, луна  завладела кварталами города. Мертвый свет ее заиграл на битуме крыш, заскользил и по окнам, влетая в квартиры, чтоб по лицам заснувших людей угадать: кому не дано омрачить эту ночь? Кто заблудится в ней? И кого ожидает небесная слава?
- Василий Иванович! - слышится голос.- Ты где сегодня? Около нас?
- Нет, я дальше… - в ответ.


                РУССКАЯ ДЕЛИКАТНОСТЬ
 Каким был Василий Иванович Белов? Всяким. Однако, чаще всего, спокойным, скромным и деликатным. Иногда мог обратиться к тебе и с просьбой. Помню, в 1963 году он оказался в Тотьме. Случилось такое после ссоры с молодыми пижонами на пароходе. Ехал в Великий Устюг. И вот дорожная неприятность. Пришлось даже слезть с парохода. Чтоб прийти помаленьку в себя. Ночевал он в тот раз в доме моих родителей на улице Красная, №2. В Великий Устюг поплыл Василий Иванович через день. Опять же на пароходе. Перед тем как сесть на него, спросил:
 – Не мог бы ты мне одолжить 100 рублей? Как приеду в Вологду, сразу же и верну….
О, как стыдно было произносить ему эту просьбу. Мне тоже было неловко идти через несколько дней на почту, чтобы там получить от писателя перевод. Деньги всегда почему-то ставили нас в стеснённое положение.
В том же году ещё с одной просьбой обратился ко мне Белов. Читал один из моих рассказов на писательском семинаре. Подошёл ко мне, и чтобы никто не слышал:
– Вычитал у тебя в рассказе слово «летятинка». Ты не против, если эту «летятинку» я использую у себя?
– Конечно, не против.
Такие, казалось бы, мелочи. А на вот тебе. Не настырность на первом месте, а стеснительность и проверенная на многие годы вперёд великая русская деликатность.               
                МОСКВА-ВОЛОГДА-ТОТЬМА
Лето 1965 года. Из  Москвы поезд пришел под вечер. Здравствуй, Вологда!  Вылезли на перрон - я и Рубцов. Мне – в Тотьму. Рубцову – не знать и куда. Отправились бы, пожалуй,  в Тотьму, ко мне. Но пароход уходил туда только утром.
Прошлись по Менжинской, а там – и Советской. Хотели зайти в крохотный магазинчик. И вдруг нам навстречу – Василий Белов, еще не такой знаменитый, однако доступный, житейский, свой. Обнялись. Пошагали троицей. Вел нас Белов. Наверно, к себе.  Однако Рубцов при виде огней «Золотого якоря», где была гостиница с рестораном, воскликнул так, как если бы нас  там кто-то встречал:
 -  Сюда-а!
И мы повернули к огням, где и устроились до утра. Втроем. В общем номере, где были свободными две кровати.
Мы с Рубцовым решили, что эти кровати для нас. С Беловым тут же и попрощались.
- До свидания, Вася…
Белов рассердился:
- Никуда я от вас не уйду! Буду с Вами! А ночевать, коли нету кровати, могу вон и там! – показал на голландскую печь, под которой алел мягкий коврик.
Мы с Рубцовым чуть-чуть смутились. Даже заспорили:
- Нет, я на коврик!
- Нет, я!..
 Горничная гостиницы  на коврике спать нам, однако, не разрешила:
-Нельзя! Не положено! Уходите  который - нибудь!
Никто не ушел. Чтоб успокоить дежурную, кто-то из нас улыбнулся, даже погладил ее по белой косынке на голове:
- Мы и втроем бы могли на одной кровати, но раз ты такая суровая, заночуем вдвоем…
Дежурная убежала. Мы же снова продолжили спор, который закончился тем, что Белов  посмотрел на меня повелительно:
- А ну, на кровать! Спишь один! А мы с Николаем – вдвоём! Так надо! Без возражений!..
Утром все трое направились к пароходу. Рубцов с Беловым махали мне с пристани, мол, доброй дороги до Тотьмы да горячий привет ей от нас…
Я стоял на палубе  и смотрел с тихой грустью на удалявшиеся фигурки, как они, покуривая, шли по людному тротуару, разговорчивые, живые, словно и впрямь  их ждали   большие дела, и закончат  они их, конечно же, вместе.
Гудит пароход, а я слышу сквозь бас его то, что когда-то слушал от Николая: «Кого я в Вологде больше всего обожаю, так это Васю Белова. С ним бы я – хоть куда…»
Вот и идут они оба вместе. По тротуару. В будущее свое…               
               
                Василий Белов с Николаем Рубцовым
                БОРЬБА
 Редакция «Вологодский комсомолец» в свое время готова была принять всех. И легально и нелегально. Кто здесь только и не бывал! Все писатели Вологды, художники, музыканты, мастера спорта и даже кто-то из генералов. Частенько заглядывал и Белов. Немногословный, с острыми,  всё подмечающими глазами, высоколобый, спокойный. Сядет за стол, поиграет с кем-нибудь в шахматы, вставит слово-другое, да так, что от этих двух слов всем нам становится  как-то  увереннее и тверже, и кого-то из нас потянет с ним даже  поговорить.
Помню лето 73-го года. Как-то я, задержавшись, пришел на работу поздно. В комнате – двое: Белов и кто-то  еще на диване  с низко опущенной головой, в кожаном пиджаке, с моргающей  папироской. Белов кивнул на него:
- Не узнаешь?
- Василий Шукшин, - улыбнулся сидевший. – Сплю тут у вас. Целую ночь работали. Снимали на  вашей Шексне кадры-кадрики.  Жду, когда меня заберут. Поеду к себе на Алтай. Хотел и Белова с собой. Да он наотрез. Хочешь ко мне?  - Шукшин обращался ко мне. Наверно, шутил.
- Не дорос я до этого, - сказал я ему. Белов стоял у окна. Подхватил:
-  Всему свое время.
Шукшин поднялся с дивана.  Подошел к Белову, вглядываясь в окно. Там, под ним и за ним – клумбы с цветами, забор, асфальтовая дорога. А за дорогой  березы – матёрые с  растопырившейся листвой, обнимавшей весь парк. Сказал:
- Даже здесь, в пыльном городе, она нас не отпускает.
- Потому что она наша родина, - добавил Белов,-  вся в борьбе. Без нее, без борьбы   России   и не было никогда. 
От нахлынувших чувств положил Белов,  как вижу сейчас, на плечо Шукшина  обе ладони и подбородок. Всмотрелся  во что-то открывшееся ему и  неожиданно  начал   читать:

Она меня не приласкала.
А обняла с железной хваткой,
Жалеть и нянчиться не стала,
В борьбу втянула без остатка.
Борьба! Какое, скажут, слово-то, -
Давно оскомину набило.
Но в мире, надвое расколотом,
Меня оно всегда будило.
Будило утром, днем и вечером
От сна, от голубого  детства.
Борьба!  И больше делать нечего
И никуда уже не деться.
А мир велик, суров и радостен,
Моей  Отчизной огорошен,
Все меньше в мире дряхлой гадости,
Все больше свежести хорошей!..
Белов посмотрел на нас, как бы спрашивая: насколько удачно его творение? Но тут подъехал автомобиль.
Гости  ушли, как уходят, чтоб снова встретиться. Но, увы! С Шукшиным я встречался  в  первый раз и последний. С Беловым же – постоянно. До того печального дня, когда он будет лежать нарядно одетым среди цветов в роскошном гробу, было еще далеко. Да и не верилось в то, что он уйдет  от нас  в ночь, в которой, если чего и не было, так  борьбы. Идейной  борьбы, без которой  Белова не представляешь. Гости  ушли, как уходят, чтоб снова встретиться. Но, увы!
                ПУХ
Иногда  на праздник, особенно под Новый год или в чей-нибудь День рождения  писатели собираются вместе. В тот день далекого 1980 какого-то   года мы отмечали  выход в свет романа Белова «Всё впереди». Василию Ивановичу важно было  увидеть в романе не столько  достоинства, сколько его недостатки. Учесть всю нашу критику, и еще посидеть над романом, улучшая его.
И вот читаем мы друг по за дружкой. Почти месяц на это ушло. Роман для нас непривычный. Не в стиле Белова, не о  деревенском житье-бытье – о городе, его жителях, где и личная жизнь, и дружба с любовью, и предательство, и зона с вышками , и всё то, что мешает нам жить.
Сколько было взволнованных слов! Белова хвалили за дерзость, с какой раскрывал он всю нашу жизнь, поднимая вопросы национального   безобразия, где главенствует пьянство, из-за которого страдает вся наша страна, и люди в ней превращаются в алкашей.
Писатель ждал от нас не похвал, а суда. Безжалостной критики всех слабых сторон романа. Видимо, он и сам чувствовал некоторые его недостатки и с нашей помощью хотел их убавить. Однако пошла в ход  или вымученная  абстракция, или обходительная любезность. Особенно усерден был в такой оценке критик Оботуров. Впоследствии он  даже написал статью «Единство многомерности», где выставил Белова недалеким сумбурным писателем. И сделал это не сам, а мнением таких широко известных писателей,  как  Ульяшов, Иванова, Лакшин. Наверное, Василий Иванович обиделся. Мало  того, задело его то,  что критик,  разоблачая пьянство, сам пьянствовал, как сапожник. На одном из писательских собраний он даже задал вопрос Оботурову:
-Ты кто такой? Газетный корреспондент, а возомнил себя русским писателем. Если так, то с этим я не согласен.
Куда объективней было  мнение о романе молодого писателя Дмитрия Ермакова, посчитавшего «Всё впереди»  произведением своевременным и полезным. Да вскоре и публикации романа пошли сразу в нескольких изданиях – в журнале «Наш современник», «Роман-газете» и   отдельной книгой, составивших общий тираж около трех миллионов  экземпляров.
Помнится, на том вечере выступил поэт Юрий Леднев.
- Василий Иванович, Ваш роман я читал с нескрываемым удовольствием. И еще его буду читать. Очень уж он глубоко взрыл мои некрепкие нервы. Может даже, благодаря  ему, я окунулся  одновременно и в будущее, и в прошлое. В связи с этим хочу прочитать стихотворение о тех, кому можно верить.
Белов считал Леднева поэтом, так себе, кого можно слушать, а можно и не  слушать. и ничего от того не изменится. Поэтому вздрогнул от первых же строк, какими пошел рубить воздух Леднев:
Россия!
Ты прощала тех,
Кто в трудный час с тобой расстался,
кто возвращался,
кто метался,
и тех, кто за морем остался,
не отыскав возвратных вех.
Россия!
Человек любой
перед тобой снять  должен  шляпу.
Навеки  прощены  тобой
Алехин, Бунин и Шаляпин.
Но можно ли простить тому,
кто, спекулируя талантом,
всю жизнь провел в родном дому,
а был душою эмигрантом?
Когда Леднев закончил, Белов  поднял глаза на его лохматую бороду и голосом радостным, как сам праздник:
-  Спасибо, Юрий Макарович, за то, что крепко держишься за Россию! Так, дорогой, и дальше держись!
Леднев даже чуть зарумянился. И Белов в таком же румянце. Радовался тому, что изменил мнение к человеку. Считал его сухарем, а он оказался пухом. Пухом, в котором воистину  твердый  характер. И душа, как у всякого русского, кто отличает  своих   от чужих.

                В ПЕРВОЗДАННОЙ ТИШИНЕ

 Огороды. Избы. Большой, на шесть углов чуть подновленный дом, тот, что по-прежнему живет Василием Беловым.  Глядишь на строгий пятистенок, в котором создавалась летопись России, и веришь, что Белов не умер. Он просто вышел из него куда-то в поле, чтобы послушать, как поют колосья зрелых ржей, и посмотреть на стайку диких голубей, как они весело порхают, задевая крыльями хлеба.
Деревня как деревня. Таких в России сотни тысяч. О, как здесь тихо, даже  первозданно, особенно по вечерам. Стучат после дождя сорвавшиеся с веток капли.  Качаются, как струны, провода. Сто луж на улице, и в каждую глядится чистый месяц. Синеет озеро, где кто-то в тихой лодке  ловит на дорожку полосатых щук и окуней. Трава глядится с берега, вот-вот нырнет и поплывет. На косогоре храм с крестом, углы которого вот-вот поднимутся и полетят.
Где-то и прошлое тебе навстречу. Нет на дороге никого, а ты увидел   мальчика, узнав в  нем юного Белова, который только что оставил позади дорогу в сорок с чем-то верст.
А вон скворец. Сидит на крыше старой бани. Готовится в дорогу, чтоб, одолев  ее, зазимовать в чужих краях. А как по-новому тепло – опять сюда. В родимые края. Так и Белов. Тимониха, какой дышала его грудь,  звала его  всегда. Да и писалось здесь Белову как нигде. Именно здесь  он  сотворил «Привычное дело», сразу поселившее  его в стан летописцев   мировой величины.
Тимониха – это особый  воздух, которым наш Белов дышал, даже когда   отсюда был за  три - девять земель. В Москве, во Франции, на юге и на севере – везде, где новый  мир, он всматривался в него не как турист, а как великий жизнелюб. Искал в нем то, что дорого душе. Искал и, находя, обратно отдавал своей стране, которую так глубоко любил.
 Здесь в эти дни так смирно и уютно, белеют крыши и дороги, свистит метельный ветерок и, розовея, вьётся  меж черемух ватажка вологодских снегирей. Всё бы спокойно, смирно  и добро, да не хватает нашего  Белова. Так непривычно без него.               
               



                ПО ХЛЕБНОМУ КРУГУ

В годы войны, особенно осенью, когда убирали  хлеба, пристраивались  к работе  не только женщины, но и дети. То снопы с полей отвозить, то зерно молотить.
Запомнилось, как в стайке мальчиков, хожу  по соседству с гумном. Здесь двор с молотилкой.  Шесть погоняльщиков.  Шесть и коней. И пахнущая  полями  гора снопов  спелой ржи, которая, хотя и медленно, но убывает. Лошади идут   одна по-за другой.  Молотилка в центре круга, то ли ворчит, то ли кряхтит, вся  в шевелении и скрипе, как живая.
Зерно, мякина и солома. Ржание  коней. И мы с поводьями в руках. Круг вслед  за  кругом. Как хочется передохнуть. Но мы, как заведенные.  Без остановки.
    Лошади неутомимы. Без передышки топ да  топ.  Бункер молотилки давно ли был пустой и вот наполнен полевым   зерном. В воздухе крылатая мякина, то ли летает, то ли млеет.  Здесь же хороводы   паутов.  И беспрерывный  топот конских ног.
Колхозный день. О, как он  долог. Но кони терпеливы. Знают, что такое труд, когда идет война.   И мальчики под стать коням.   
И вот весь хлеб  в   мешках. Мешки – на тряскую телегу. Везем. Туда, где  зерносклад.   
Закончен  трудовой.  Все  по домам. Кому в деревню. Кому в город. Пыль вдоль дороги.   Кто на своих двоих. А кто  верхом. Я тоже на коне.
До города два километра.  Вперед! Кто-то из мальчиков, дабы взбодрить себя,  вдруг запевает. И я, петь не умею, а пою.  Не замечаю, как и  в  город въехал. Встречает гвалт  ворон  и галок. И солнышко   напротив. Сидит на куполе кинотеатра. И улыбается, как старый друг.
И все-таки тебе смятенно.  Где-то далеко, за тридевять земель идет война. А ты  в тылу, как виноватый оттого, что слишком юн, и на войну тебе нельзя. Там где-то у тебя  твой старший брат. В 41-м он закончил школу. И сразу же – к передовой. Был ранен, полечился, и опять туда, где  грохот, свист и рёв.  А здесь такая тишина. Под берегом, где пристань, отходит пассажирский пароход. На палубе его те самые ребята, кто уплывает на войну.
Вдогонку им шлю восхищенный взгляд. Туда же смотрит и мой конь. В глазах его, как в двух мирах, белеет  пароход.
                ххх
Читаю у Василия Белова. О той же самой молотьбе на лошадях. Только написано об этом у него пораньше. А ведь работали мы с ним в одно и то же время – в последний год войны. Мне было  9  лет. Ему  12. О друг друге не знали, надо думать, ничего. Меж нами триста с чем-то верст. Я где-то возле  Тотьмы, Белов – за Харовскими полями. Читая книгу, в том  погоняльщике я вижу как бы  одновременно  Белова и себя. Идем по кругу и идем, пошатываясь, словно выпили вина.  Хотя, какое там вино. Лишь бы дождаться вечера, чтоб сразу и домой.
Лошадь у Белова звать Свербехой. Сдохла от бескормицы. И вот, чтоб польза от нее была и после смерти, рубят ее тушу топором. Антон Рябков распределяет мертвое добро:
- Бабы! Этот кусок кому? Не гляди, мать-перемать…  ( Две  строчки взяты  из книги Белова  «Невозвратные годы»).
А ведь и моя лошадка, которую я гнал по кругу, стерпела  такую же стоическую   смерть. Ради чего? Ради того, чтоб кто-нибудь из тотьмичей не умер с голоду и оставался жить.
Не щадила война лошадей, также как и людей, совершавших за подвигом подвиг.
Так и вижу перед собой  лошадку с молитвенными глазами, какими смотрит она на летящий топор, который не остановишь.
               
                БАБУШКИНА РУКА

Когда-то встречался со старенькой Колядой   Коля Рубцов. На этот раз  Вася    Белов. Тот в ту ночь у нас ночевал. Это было в  1963  году, когда у него вышло «Знойное лето», и он встречался с тотемской молодежью. Ночевал он у нас, на Красной улице,2. Увидев мою бабушку за станком, на котором она плела кружева, немного разговорился.
- Сама-то чья будешь? Тотемская?
- Нет. С Кубены я. Из деревни Истоминская.
- О-о! – удивился Белов. – Река родная и для меня.  Да и Истоминскую я знаю. А в Тотьму-то как попала?
- Это уж мой Коляда Геннадий Андреевич постарался. Из всех  харовских славниц выбрал меня.
- Сам-от он кто?
- Лесопромышленник. Ну, а я домашняя. Всё дома да дома.  За всю жизнь нигде не работала. И хотела бы да нельзя. Мужа-то моего еще в 30-м  году под арест. За что? За то, что в десяти километрах от Тотьмы на речке Леденьге, где сплавлялся к Сухоне лес, произошел спад вешних вод, и древесина осталась на берегу. Чтобы выправить положение, надо было в срочном порядке  собрать сплавщиков. Геннадий Андреевич очень старался. Однако нашелся писец, кто написал на мужа донос, нарисовав его вредителем этого леса, решившего его специально оставить на берегу. Посадили безвинного  Коляду.  Я с тех пор не жила, а плелась где-то около жизни. Как супругу врага народа, на работу меня - никуда. Безработная навсегда. А Геннадий Андреевич там, в Сибири.  Идет с такими, как он, горемыками, по этапу.
Пропадай наша жизнь. Кое-как выкарабкивались. Держала козу с козлятками. Квартирантов держала. – Бабушка  провела ладошками по станку. – Да эти вот кружева. Моё богатство. Оно меня и кормило. И не только меня. Иное вон и Сережке перепадало. -  Бабушка так и вошла в меня вспоминающими словами. – Таких, как Сережка, было пять человек. Живи, как умеешь. Не умеешь, так не живи. Как и выдюжили, не знаю.  Пособил, поди, сам Всевышний.
Белов был в великом волнении. Спросил:
- Ну, а с мужем чего? Воротился домой?
Не удержала бабушка скупенькую слезу:
- Какое… Реабилитировали в 53  году. Уже неживого. Там, на этапе  он и   остался. Был уважаемый человече. Стал – никто. Горелая головёха. Сожгли его там. Живьем…
В этот же вечер Белов имел разговор и со мной.
-  Ну и дед у тебя!  Это ж сама Россия!  Недопустимо, чтоб о нем никто – ничего. Ты о нем напиши! Был бы ты не внуком ему,   я бы сам написал!  Не откладывая, пиши… Не напишешь – руки тебе не подам…
         Сколько лет с той поры. Прилетело и улетело. Нет теперь ни Белова с Рубцовым, нет и бабушки. Остались одни лишь воспоминания.  Осталась и повесть  о Коляде, которую я написал, передавая память  всем тем, кто прочтет  о былом.
Время, время. Меняется всё на свете. Даже жестокость стихает,  как оседающий  под огнем общественный сеновал, где когда-то была и жизнь.           Таким писателям, как Белов, все  виды литературы  - свои. Стихи, очерки, наброски, романы – во всем он мастер.               



                МЕЖА

В поздние лета, когда Белов ходил не только с палочкой, но и с тяжелой думой в голове, он нет- нет, и вопрошал кого-нибудь из нас, кто был с ним рядом, о чем-нибудь земном и неземном. Меня когда подписывал мне «Невозвратные годы», спросил:
- Веришь ли ты в сынов России?
Я переспросил:
- Как это понимать?
Он объяснил:
- Время сейчас какое-то невнятное. По всем посадам родины, включая даже Харовский район, откуда я произошел, и Вологду. само собой, прошла межа, образовав два клана – нужных и ненужных. Как много у нас стало торгашей и тех, к кому с любовью смотрят в рот. Вот, что бы ты сказал на это?  По большому счету.  Только, пожалуйста, не ври.
Я помню, как сейчас, свои слова, как если бы я отвечал и не Белову, а тому, кто где-то был вверху, и терпеливо ждал:
- Да,  много на Руси людей блуждающих. Им и говорю: не пачкайте себя от притягательных купюр. Прочь, прочь от  нехороших денег, от провокаторов и тех, кто подает.
Белов вздохнул:
- Наверное, ты прав. Так всё и есть. И надо изменить. Всё сделать так, чтоб не было межи…

                КЛАД
Некогда было Белову в Тимонихе оставаться. Привез сюда Николая Рубцова. Высадил из машины, сдав своей маме:
- Поживет у нас столько, сколько захочет. А я – назад. Дела неотложные…
Николай Рубцов и Тимониха. Лето 1969-го года. До этого  была поездка в  Нижегородскую область. В деревне Лялинка  Рубцов и встретился с местной рассказчицей, которая и подарила ему  дивный сказ о Бархотке и Ляле, промышлявшими  на берегах Ветлуги лесными набегами и разбоем. Еще в Вологду  Рубцов не вернулся, как начал писать первые строки:
- Мне о том рассказывали сосны
По лесам, в окрестностях Ветлуги…
Еще до отъезда в Лялинку,  Рубцов   отдал мне ключ от своей квартиры, чтобы я иногда ее навещал, присматривая за нею. И вот, вернувшись оттуда, он застал меня с моим  маленьким  сыном в ванной комнате, где мы принимали душ.  И он к нам  в  эту же комнатку под - веселые брызги. Втроем купались и хохотали.   Уходя от Рубцова, мы услышали от него:
- Я вернулся   очень-очень богатым! Привез с Ветлуги  разбойничий  клад!..
Говоря о кладе, Рубцов имел в виду ненаписанную поэму, первые строчки которой он сочинил в дороге, когда ехал в поезде, возвращаясь к себе домой. Однако в Вологде   он задержался всего лишь на два-три дня. Встретился с Васей Беловым, и тот пригласил Николая  в Тимониху.
Белов в этот же день и уехал обратно в Вологду. Вместо него  в Тимонихе – Коля Рубцов. Поэт был  несказанно рад. Такой просторный с веселыми окнами пятистенок! Такая  природа! Такие сложные запахи, где смешались вздохи берез и елок, шепот  трав, и еще эта  озерная бесконечность! Но главное – что? Небывалая тишина. Она везде -  и на улице, и в задворьях, и там, где впадает в озеро ручеек. Анфиса Ивановна для Рубцова, как мама родная. Отдых, сон – всё под её опекой. Николай поначалу  - в карман за денежкой. Не бесплатно  же тут ему жить. Подает Анфисе Ивановне. Но та не берет, даже ругается:
- Не смей! Считай, что ты у родителей! Дома! Или нас с тобой огород не прокормит!  А и лес! Собирай  в нем грибы. И ягоды вот-вот наспеют! А если рыбак, то и озеро рядом. Лодку бери. Не запирается. Плыви, хоть куда.
Соблазнов так много. Но у Рубцова свое в голове.  Начатая поэма. А может, и сказка.   Строфа за строфой укладываются под сердцем.  Для него это новое, непривычное, отодвигающее   в сторону даже любимейшие  стихи.  Те,  не то, что бы надоели, скорее чуть  поприелись. Нужна  им замена. И вот рядом  с  ними  - поэма.  Как пошла на него, как пошла! И он с ней рядышком, как с подругой.
Возвращается лирик  в Вологду почти с готовой уже  поэмой. Узнав о его приезде, в особняке  у его хорошего друга собкора  Всесоюзного радио  Энгельса Федосеева собралось говорливое общество журналистов, кто с радио, кто с газеты.  Коля читал. Его слушали. Слушали не только  умные головы, но и  подобострастники, расхваливая Рубцова так, что стало ему от этого неудобно.  Присутствовал при чтении и Василий  Белов. Единственный, кто не хвалил Рубцова. Наоборот, где-то даже критиковал:
- Не торопись печататься. Вникни в то, что кладешь на бумагу. Встречается где-то и  слабое.  Перепиши…
Именно критика Белова и помогла Рубцову многое изменить в лесной сказке. Не случайно ее выход в свет задержался, едва ли, не на год. Да и новое  напрашивалось на бумагу. То, чем Рубцов никогда  не пользовался, вдруг начинало стучаться  к нему, требуя от поэта    совсем другого подхода к письменному труду. Разумеется, бросать писать стихи он не собирался. Однако хотел испытать себя в чем-то малоизвестном. Как знать, может к  нему без всякого спроса вламывалось новое откровение, и он был должен  его принять, как судьбу...   Столько сюжетов хранила его голова, как в стихах, так и в прозе!  Картинки из давних  детдомовских происшествий, из встреч с хулиганами, из ссор  с теми, кто зазнается и задается, из дум  о чем-то возвышенном и прекрасном. Обещающего   было так много. Оно притягивало к себе, заставляло его открывать что-то  невероятное и  большое. Но вмешалось одновременно и страшное. Рубцов доверился  Дербиной, той самой женщине, которая в судьбе его сыграла роль палача. В этом была его сокрушительная  ошибка.  Ошибка, завершившаяся катастрофой, после которой уже нельзя ничего изменить. Не знал о надвигающейся опасности и   Василий Белов.
 В те январские дни  того же 1971 года Василий  Белов   и скажет, вырвав из сердца сокрушающие глаголы:   

О, как мне осилить такую беду –
Явилась и тучей нависла.
Не скроюсь нигде, никуда не уйду
От этого подлого смысла.
Подсчитано всё, даже сны и шаги.
Как холят тебя и как любят!
Но губят меня не они, не  враги , -
Друзья, уходящие губят.
 Как будто позор предстоящего дня
Узнали и  - рады стараться –
Один за другим, не жалея меня,
В родимую землю ложатся.
Мне страшно без них!
Я не вижу ни зги,
Ступаю, не чувствуя тверди.
Кого заклинать: не отринь,
помоги.
В безжалостный час не отвергни?
Ни Бога, ни Родины…
Лишь Мавзолей
И звезды, воспетые хором.
И тихо мерцая, светило полей
Горит над бессонным Угором.



                ОТКРЫТОЕ СЕРДЦЕ

Помнится, лет 17 назад в одном из концертных залов Вологды прошел большой литературный вечер. Не было на нем Лидии Тепловой: болела. В тот вечер ее заменил Василий  Иванович Белов, предварительно сообщив:
- Прочитаю сейчас  стихотворение «Последняя песня глухаря». Написала его наша вологжанка Лидия Теплова, поэт от Бога:

         Да! Глухой  я! Глухой! Посмейся!
         Да,  глухой я, когда пою.
         Ты мне в голову, в голову целься.
         Но не целься в глухарку мою.
         Да, глухой , но тебя я слышу,
По дыханью тебя узнаю.
Ты мой хвост над кроватью  вывешай,
Но не целься в глухарку мою!
Много здесь глухарей убито,
 У болотечка на краю.
Ты стреляй, пока сердце открыто,
Но не целься в глухарку мою!
Да стреляй же! Картечью, дробью…
Я оглох уже, я пою!
Подавись глухариной кровью,
Но не целься в глухарку мою.
Впрочем, бей и ее, помолившись,
Раз уж выбрал нас на убой.
Пусть хоть дети мои, не родившись,
Не унизятся перед тобой!

По прочтению стихотворения зал взревел. У многих в глазах заблестели слезы. Поэтесса воистину  выразила состояние русской души, когда ее расстреливает добытчик, тот сокрушитель всего сокровенного  и святого, чем живет праведный человек.

               



                НА БЕРЕГУ КУБЕНЫ

Белов и Астафьев. Сколько лет вместе  в Вологодской писательской организации! Друзья? Не совсем. У каждого на душе свое, не позволявшее быть чувственнее и ближе. Словно оба держали в себе глубокую тайну, куда впускали не всех.
Белов однажды все-таки приезжал в деревенский дом  Астафьева в Сибле. Вышли оба на берег Кубены. Постояли на берегу.  Почувствовали красоту, какая открывалась  на многие версты с высокого берега, уходя куда-то в глубины России. О чем-то поговорили. И разлетелись в разные стороны. Астафьев куда-то к себе в Сибирь, Белов – в Тимониху. Каждый – к себе на родину, чтобы отдать ей  последний поклон.

      

Белов очень хотел понять: за что же Астафьев так любил Сиблу? Обыкновенную тихую деревушку? А вот ведь очаровавшую писателя-сибиряка. Чем?
                МОЛОДАЯ РАДОСТЬ
               
Однажды, выйдя на берег реки, я увидел огненных  лебедей. Был поздний вечер с падающим солнцем, поэтому закат был весь в огне, и лебеди от этого преобразились, стали неземными, как если бы их только что покрасила небесная рука.
О, Кубена-река! И лес над берегом! Пахло молодой травой. Был месяц май. Журчал ручей. И желтые цветы.  И все они, как дети, радуются капелькам росы.
Душа родного берега. Как много в ней необъяснимого и озорного! Что требует душа? Петь песню над рекой, глядеть на первую звезду и ощущать нездешний  край.
С той стороны реки белеет машущий платок. Плеск весел. Лодка – с берега на берег. Плывет туда, где кто-то с нетерпеньем ее  ждет.
Крадется к сердцу молодая радость. Журчание реки.  И робкий поцелуй кого-то с кем-то над ночной рекой.
Всё это происходит там, где рай. Сегодня он на берегу, где царствует земля, которой так завидуют соседние миры.

                ПИСАТЕЛЬСКИЕ ЧАСТУШКИ

Гармонь, гармонь. С блестящими кнопками, бархатными  мехами. Не в двух – в четырех руках. Сперва у Белова она, потом – у Рубцова. Красиво сидела гармонь, обласканная веселыми пальцами, направляясь то куда-то к плечу игрока, то к его приподнявшемуся колену. Коля играл под песню:

Потонула во тьме
 Отделенная пристань.
 По канаве помчался
- Эх - осенний поток!
По дороге неслись
 Сумасшедшие листья,
И порой раздавался
Пароходный свисток.
Ну, так что же? Пускай
 Рассыпаются листья!
 Пусть на город нагрянет
 Затаившийся снег!
На тревожной земле
В этом городе мглистом
 Я по-прежнему добрый,
 Неплохой человек…
Белов, улыбаясь, отобрал у Рубцова гармонь, и тоже запел, так же, как и Рубцов, негромко, но с чувством, с грустью, словно с кем-то прощался издалека:
- Помню, я еще молодушкой была…
 Наша армия в поход куда-то шла.
Вечерело. Я сидела у ворот,
 А по улице всё конница идет.
Тут подъехал ко мне барин молодой,
 Говорит: «Напой, красавица, водой!»
 Он напился, крепко руку мне пожал,
 Наклонился и меня поцеловал...
 Долго я тогда смотрела ему в след.
 Обернулся, помутился белый свет…
Потом сразу без перехода перешел на харовскую частушку:
Заиграй, тальяночка.
17-рублевая.               
Погуляй, сударушка,
17-годовая.
Спел, перевел гармонь чуть пониже и, подмигнув Рубцову, будто он и
не парень, а девушка, оторвал:
Коля, Коля, на три поля
Коля жердочки рубил.
Коля жердочки рубил
Да огородик городил…
Рубцов и Белов. Вдохновленные и азартные, не часто  такое бывало, чтоб они, сменяя друг друга, сливались душой с гармоникой и шутили.

Рубцов выдал  тотемскую, причем очень редкую, не на четыре строки, на шесть, удаленькую припевку:


У моей у бестолковой
 На носу висит целковый.
Ах, ты дура лешева,
Куда рубль повешала?
Отдала бы, дура, мне.
Я бы пропил на вине!

Единственно, чего в писательской комнате в тот летний вечер и не было, так это пляски. И Рубцов, и Белов были трезвые. А пляска без браги, пива и самогонки на посиделках обычно не шла. К тому же писательская контора была  строга и сама по себе как бы к этому не склоняла.
Гармонь принадлежала Белову. Не помню точно, но, кажется, в этот вечер Василий Иванович и вручил Рубцову гармонь, как подарок, сказав ему:
- Ты играешь почти как Рачков! – назвал самого лучшего гармониста в Вологде. Отдаю тебе свою ладу, дабы ты однажды заткнул за пояс и Сашку. Знай, наяривай!..
Разыгрались ребятки в тот вечер. Даром, что и трезвы. А частушки, что рубцовские, что беловские, так и летали  над письменными столами.
                Коля пел, представляя себя невестой:
               
До чего кусты густые
До чего зеленые!
До чего девчата злые,
Когда изменёные…          
 В тон ему и Белов:
Мой-ёт миленькой пёс
Затащил меня в овёс.
Девки спрашивают все:
Чего делали в овсе?

Вспомнили что-то и общее, чего знали оба:
Это, девушки, не озеро.
Не Кубена  – река.
Это, девушки, не парень -
Половина мужика.
Наконец оба грянули дружным дуэтом:
Кто-то ходит, кто-то бродит
За рекой у мостика.
Кто-то уточку стреляет
 Небольшого ростика.
- Еще?- заглянули в глаза друг другу.
- Еще!
А у меня милахи две,
В том конце и в этом.
Одныю люблю зимой,
А вторую – летом…
Расходились по домам, как со свадьбы. Глаза озорные. И Вологда всюду с ее огнями, которые им   подмигивали, как разгулявшиеся невесты, оставшиеся сегодня  почему-то  без женихов.


               


               








                НЕВЕДОМАЯ ДОРОГА   
   
Трилогия Василия Белова «Час шестый» повествует о трагической судьбе  русского крестьянства, которому самому предстояло проламываться в будущее со всеми к нему  хожеными и нехожеными путями.  Из дома - на Воркуту. Туда, где Ледовитый океан и Печора, и были отправлены многие семьи  жителей Вологодских  деревень. Собственно, это была дорога в ад. Возвратиться назад? Почти невозможно. Многие находили себе могилу в водах Ледовитого океана. Многие остались в северной тундре и болотах тайги, не сумев дойти до казенного   обитания. 
Среди  мужественных, добропорядочных  и надежных героев трилогии особенно хорошо запоминается Павел Рогов. Он был один из немногих,  кто бежал с Воркуты в родные места. 
Дорога обратно. К себе  домой. Не сотня. Тысяча верст.  Пробрался-таки мужественный крестьянин к себе на родину. Вот он возле дома родного. Однако в дом не войдешь. Обложили, как зверя, со всех сторон. А кто обложил? Свои же, казалось, знакомые люди, которым дана установка, взять бежавшего не живым, так  мертвым. Лишь бы, лишь бы он не сроднился  снова с семьей.   
Не пускает в свой дом родная земля. С риском для жизни встречается Павел с надежными земляками, с женой. Встречается для того, чтобы тут же с ними и распрощаться. Дом, построенный собственными руками,  вот он рядом, а не зайдешь. Что будет дальше? Неведомо.  При виде знакомых  тропок и пожен, из груди, как из свитого гнездышка,  порхает и вылетает:
Вы прощайте, поженьки,
Все пути-дороженьки.
Поженек не кашивать,
По ягоды не хаживать…
Что впереди у русского мытаря? Дорога. Но дорога куда-нибудь вон. Вон отсюда. То ли в Сибирь? То ли дальше? С тем, чтобы где-то остановиться. Устроиться. А там, может, вызвать к себе и жену, и детей. Чтоб попробовать  снова начать свою жизнь, но теперь на чужой стороне. Выйдет  так? Или нет? Никто не подскажет. Как сложится  сегодняшний день? Завтрашний? Послезавтрашний?  Не знала об этом и темная  с запахом родины летняя ночь. Не знал и глухой вологодский лес, провожавший  Рогова, как беглеца, в неведомую дорогу.