Лебединая доля

  - Нинка! Паразитка! Опять гусей проворонила, смотри, куда упёрлись! – мать кричит так громко, что раскалённый июльский воздух вибрирует от её голоса.
  Нинка уже заметила свою промашку, гонит гусей назад, грозя прутом вожаку, который так и норовит ущипнуть её  за тощую голяшку.
  - А ну вас, - думает она тягуче - лениво, разморённая солнцем, - вот уеду завтра…
  Ей всего десять лет, и она кроме своей Лебедянки нигде не была, а завтра… завтра сбудется её мечта. Тётка, приехавшая на пару дней, заберёт её к себе в райцентр на целых две недели.
  Городок поразил Нинкино воображение: рядом железная дорога, грохочущие поезда, готовые увезти тебя хоть на край света. Ей видны эти поезда из окошка тёткиной квартиры. Квартира на втором этаже, и Нинка, поднимаясь по лестнице и выглядывая в окно, чувствует себя птицей, парящей в поднебесье.
  Но это было только началом чудес – тётка купила билет и отправила девочку в кино на «Лебединое озеро». Впервые Нинка оказалась в кинотеатре, где всё в диковинку: и нарядные люди, и стулья со спинками, и волшебный экран – сумашедшее чудо, живые картины. Да ещё показывают про лебедей. А у них: и деревня Лебедянка, и полдеревни жителей, в том числе и Нинка, с фамилией Лебеденко… Бабка рассказывала, что раньше их место славилось лебедями, и какие это красивые птицы. И вот – «Лебединое озеро» - балет. И люди – птицы…
  Так смотреть умеют только дети: смотреть – жить, вбирая в себя всё увиденное до капли, до донышка. Девочка превратилась в лебедя на всю жизнь. Она вдруг поняла, что сама из этой породы, из породы птиц, которые так высоко живут и так потрясающе умирают.
  Её участь была решена, она должна была научиться жить по- лебединому. Все оставшиеся дни девочка  ходила в кино и училась танцевать. Тётка давала деньги на мороженое, а она – в кино. Два сеанса в день. Если не хватало денег, пряталась за стульями в последнем ряду. Такую маленькую никто не замечал, а свободные места всегда были.
  А потом дома, в большой тёткиной зале, перед зеркалом танцевала. Тётка, бухгалтер районной МТС, приходила поздно, начало августа – страда. А Нинка два-три часа ломала пальцы, танцуя, как там, в кино, на самых носочках. Она же не знала, что нужна особая обувь – пуанты. От природы девочка была одарена телесным талантом: тонкая, лёгкая, гибкая, она в то же время была сильной, выносливой и, главное, способной на лету схватывать любое движение.
  За две недели девочка одолела всю главную партию. Сидя в зале, и напряжённо глядя на экран, она мысленно повторяла движения с таким старанием, что потом мышцы ломило. И одолела даже полёт. О, если бы кто-нибудь видел, как она летала в тёткиной комнате, к счастью не заставленной мебелью, её бы непременно определили в балетное училище. Но о Нинкиных полётах не знал никто, всю жизнь она хранила свою тайну.
  Возвратившись домой, она не перестала танцевать. Теперь в её жизни появился высокий смысл, теперь все необходимые дела деревенской жизни она выполняла с особой тщательностью и скоростью, чтобы потом без помех стать лебедем.
  Дома мешали бабка и младшие сёстры, девочка вечерами тайком пробиралась в  школу, благо здание  на ночь не закрывалось. Она была не артисткой, а -  лебедем, и ей нужны были только свобода и тайна… Нинка сдвигала потихоньку парты и жила-летала  полтора, два часа, потом мчалась домой взмокшая и счастливая.
  - Где тебя носило? – ворчала мать. – Телёнок не поен, картошка не чищена.
  Но девочка ради минут лебединой жизни готова была горы свернуть, только бы не узнали и не запретили.
  - Я сейчас, я всё успею, я тут с девчонками… - безропотно отвечала Нинка.
  Мать только дивилась, как дочь быстро со всем управляется, и видно, что с охоткой. И бабка встревала:
  - В охотку, не из-под палки. Выросла наша девка. После поездки к Любаве совсем другой вернулась.
  Жизненная дорога выпала Нинке нелёгкая, с пятнадцати лет пошла на коровник в доярки, матери помогать младших подымать. Отец на её пятнадцатом году перед самым ледоходом отправился по важному делу к брату в соседнюю деревню. Путь лежал через реку… Только картуз назавтра обнаружили. Повыли мать и Нинка с сёстрами по непохороненному, а жить надо… Кончилось Нинкино детство.
  В восемнадцать вышла замуж, по любви, почудился полёт лебединый, да ошиблась: пил запоем, а потом бить начал. Через два года убежала от него Нинка с годовалым Петькой на руках. Перебралась с центральной усадьбы совхоза на отделение, в дом родной.
  Младшие подросли – упорхнули, а они с сыном остались в родительском дому. Лет двадцать пять было Нинке, когда её за хорошую работу наградили поездкой в Москву на сельскохозяйственную выставку. Она прежде только в райцентре и бывала, а тут – столица. Ошалел человек от суеты.
  - И как только тут люди живут? – думала она, жалея москвичей. – Ни простора, ни околочка, трутся друг о дружку.
  Единственное, что зацепило душу – лебеди на озерце ВДНХ. Была она в Москве с группой, и отдельно задерживаться нигде никому не позволяли. И всё же она, робкая деревенщина, осмелилась и три блаженных часа просидела, отстав от группы, у озера, любуясь лебедями, впитывая в себя их образы, их грацию. Словно с родными свиделась после вечной разлуки.
  Рядом с озерцом киоск, в киоске газеты, книги; Нинка таким товаром сроду не интересовалась. А тут, словно кто толкнул, глянула и сразу эту книгу приметила, на обложке  с фотографии к ней лебедь шею тянет. Как не купить. Книга оказалась научной, но это Нинку не смутило, сразу ухватила главное – способность лебедей умирать от тоски по любимому. Она и так была очарована птицей, книга помогла ей только утвердиться в непобедимости  лебединой власти над душой.
  Она попробовала, как лебедь, испытать невыносимое  чувство потери по мужу-алкоголику, не получилось рухнуть с высоты. Да и высота не набралась: свежа была память о побоях, и жил он без них, не тужил. Но Нинка огорчилась своей неполной сроднённостью с удивительной птицей. Потом, через много лет, когда узнает, что бывший муж погиб где-то в пьяной драке, на миг охватит её любовь-потеря и готовность последовать за ним, и на глубине невозможности жить мелькнёт радость – я тоже могу, как лебеди.
  Домой привезла конфеты для Петьки и книгу. Сын, сластями не избалованный, кинулся к картинке.
  - Тебе вот, - мать протянула ему кулёк с конфетами, пряча книгу за спину, - а это – моё!
  Изучила книгу досконально, даже напечатанное мелким шрифтом  знала наизусть. Фотографии рассматривала, как семейный альбом. И – танцевала. Каждый день: то до света на огороде, то  в обеденный перерыв в коровнике, а ночью – в клубе. Устроилась в клуб уборщицей. Мать с Петькой заснут, а она в клуб. Уберёт помещение и - на сцену. Ей уже под тридцать. Балерины в её возрасте на пенсию уходят, а она только в силу вошла, летает при лунном свете по сцене перед невидимыми зрителями, живёт неудержимо, ощущая себя лебедем.
  Так и дожила до пенсии, храня от посторонних глаз свою вторую жизнь. Сына сначала в армию проводила, потом в техникум, а потом остался Петька в районе, в той самой МТС, где прежде работала Нинкина тётка.
  Похоронила Нинка сначала бабку, потом мать. Дом опустел, но танцевала она теперь только в клубе. Привыкла, хотя сцена казалась малой для полёта. С коровника ушла, а в клубе уборщицей осталась. Вымоет пол, дождётся, пока затихнет деревня, и – летать. К шестидесяти годам сохранила фигуру девочки, ходила по деревне невесомо.
  - Гли-ко, этой ничё не делается, без мужика прожила, некому было тиранить, как молодка носится, - говорила одна баба другой вслед бегущей Нинке.
  - Года-то своё выдают, - отвечала другая, - кожа-то на роже у Нинки, как огурец солёный прошлогодний и руки – крюки… Вот тебе и молодка.
  Возраст Нины Ивановны (впрочем, её так никто никогда и не называл) выдавали только лицо и руки, тут соседка была права. Лицо пожилой женщины, никогда за собой не следящей, мытое хозяйственным мылом, палённое солнцем и сибирскими морозами… И руки доярки, чересчур крупные для хрупкого Нинкиного тела, разношенные работой, как старые пимы.
  Был у Нинки ещё один дефект, о котором бабы не знали. Странные, покалеченные, приспособленные для лебединой жизни, пальцы на ногах, всю жизнь скрытые в сапогах, валенках, да чоботах. Никто их и не видел. Только муж в давние короткие годы замужества допытывался:
  - Что это у тебя за болезнь такая? Покажи врачам…
  - А мне не мешает, - только махнёт рукой  жена.
  Ей – то и надо было: встать на эти пальцы, руки-крылья устремить в небо и – лететь.
  На шестидесятилетие к Нине Ивановне приехал сын, побыл два часа и заявил:
  - Всё, мать, забираю тебя. Хватит – попахала. О земле соскучаешь, у меня огород. Ваньку в армию проводили, дом огромный – будешь отдыхать.
  Нина Ивановна спорить не стала, кто у неё ещё кроме сына да внука? И дом Петькин ей нравится – простор. Собрала свой скарб, среди него главное – платье марлевое, белое - лебединое. Лет пятнадцати сама сшила по памяти, как в кино видела. Не знала только, что оно пачкой называется, а то бы со смеху померла. Не папиросы и не порошок стиральный.
Это же пёрышки лебединые.
  В дому у Петьки ей вольготно, сын со снохой весь день на работе, она – одна. Управилась с уборкой, с обедом и  летай. Зала двадцать пять квадратов и почти без мебели, по-модному. Вот и летала, и в полёте тосковала по своей Лебедянке да по клубной сцене. Хоть и простор в доме, а -  не то.
  У Петьки телевизор величиной с окно, не приучена Нина Ивановна его смотреть, да и сраму там, сил нет. И всё же помаленьку приспособилась, так и наткнулась на эту передачу – «Минута славы». Плакала от радости, сколько же талантов на родной земле, а потом задумалась, замечтала, вот бы и ей на эту сцену… Ей слава не нужна, но тесно ей тут, а на той сцене такой простор… Она вдруг поняла, что вся её жизнь была лишь репетицией главного полёта. Тайком от сына и снохи написала письмо. Признаться пришлось лишь тогда, когда из области приехали режиссер с оператором снимать её на камеру для конкурса.
  Снимали на сцене районного ДК. Всё было непривычно: и камера, и сцена, и люди, и она растерялась. Станцевала куда хуже, чем дома, в отчаянии понимая, что вот и конец. Но на удивление самой себе – прошла. В Москву поехали с ней сын и сноха. Сын только головой качал:
  - Ну, мать, ты даёшь, мы ж ни сном, ни духом…
  Он всё поглядывал на мать, только теперь начиная понимать, что она и, правда, необычная. Как стоит, как сидит, как ходит… Словно готовится взлететь. Прежде и не замечал, старуха, да и всё.
  Второй раз оказалась Нинка в Москве, и второй раз её не увидела. Волнения, репетиции, от экскурсий отказалась, сердечко стало пошаливать, исчезать. Раз, и будто нету его, не бьётся. Она и руку к груди приложит – ау!? Нету! А потом вдруг, как сорвётся, как заколотится, будто  спохватится. Никому об этом не говорила, не привыкла на себя внимание обращать. Одно в ней жило сейчас – Лебединая песня.
  Когда она репетировала, все приходили смотреть. Тут и так люди болели друг за друга, но и соперничали, всё-таки на кону такие деньги. Когда танцевала Нина Ивановна, обо всём забывали, её танец завораживал, словно на их глазах совершалось чудо, разгадки которому не было.
  Что-то хвалебное наговаривали ей в уши с обеих сторон, она не обращала на похвалы внимания - смешно хвалить человека за то, что он живёт, как может. И опять кто-то шептался за спиной с восторгом:
  - Как тело сохранилось, девчонка, просто девчонка!
  Но нашёлся и недоброжелатель:
  - Куда с такой мордой и такими лапищами на сцену?! Не лебедь, а гусь лапчатый.
  Для Нины Ивановны приготовили специальную пачку, но она, примерив и попробовав в ней танцевать, наотрез отказалась. Словно чужую кожу надела. Отбелили её старенькую, самодельную, накрахмалили, отутюжили, блёстками украсили. Вроде получилось ничего – разрешили. От пуантов отказалась, они ей ни к чему, но для режиссёра проблема. Забинтовали ей ноги лёгкими эластичными бинтами, согласилась, они танцевать не мешали. На руки уговорили надеть белые перчатки, чтобы скрыть огромные натруженные кисти.
  Вот и настал её день. В общем ожидании и волнении она не участвовала, ей выпал последний номер, но и это её не волновало. Она привыкла с детства – весь день дожидаться  полёта. Только руку к груди прикладывала, что-то оно сегодня чаще исчезало это привычное тук-тук.
  Стилист решил загримировать её под клоуна, всё равно морщин не скроешь, а в клоунском образе великий смысл. Так она и вышла на сцену – гадкий утёнок с размалёванным лицом. Кто-то в зале заулыбался, Татьяна Толстая наклонилась к Александру Маслякову, прикрыв рот ладонью. Но вот зазвучала музыка, и что-то произошло: исчезла старая женщина, а гадкий утёнок на  глазах зрителей и жюри превратился в лебедя. Зал онемел. На сцене с печальным лицом клоуна  трагически прекрасно жил и умирал лебедь. Это Нинка проживала заново свою трудную крестьянскую жизнь с нелепым замужеством и разводом, с гибелью отца, со смертью близких людей, с бесконечным трудом и полётами. Счастливо-печальную жизнь.
 Сын смотрел на неё из-за кулис, смотрел потрясённо, понимая,  что не знает, никогда не знал своей матери, чувствуя, что некая лебединая власть берёт в плен и его сердце.
  А Нинка летала, и что-то сдвигалось в ней, она начинала чувствовать, как лебедь. Да, она потеряла, потеряла почти всё: встали перед внутренним взором оставленный, убитый в пьяной драке муж и та любовь, которую она испытала когда-то. И вдруг она с такой неистовой силой ощутила потерю этой любви, без которой прожила всю жизнь, что сердце остановилось. И в этот миг она увидела впереди долгую больную жизнь без полёта. Взлетели в мольбе к небу руки-крылья: нет! Нет! Возьми сейчас, я уже всё сделала на этой земле…
  Зал встал молча. Нинка, последний раз дрогнув плечами, замерла, опустив голову на колени, только поднятая рука продолжала медленно, словно нехотя, опускаться …
  Зал взорвался долгой овацией. Все понимали, в том числе и миллионы зрителей перед телевизорами, что прикоснулись к великому. Но лебедь не поднимался…
   Всё, что было потом, уже не имело никакого отношения к Лебединой доле.