Дверь, глава первая

                ДВЕРЬ

                Павел Облаков Григоренко


                НОВОГОДНЕЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ



                ГЛАВА ПЕРВАЯ



   Все подвалы похожи один на другой.
   Когда спускаешься по замусоренной лестнице, не до шуток. Скорее нужно зажечь свет, иначе чёрная каменная глотка несёт таким жгучим холодом, что ноги не хотят идти, и ждёшь, будто кто-то охватит шею пальцами и затащит в темноту. Шершавые, беленые сто лет назад стены облепились пыльной паутиной, дрожащие пауки, мерцая стеклянными глазами, повесились в углах в бесконечном множестве, и даже умершие всё ещё здесь: возле входа, где легко можно поживиться мухой, так не много места, так тесно, что широкие простыни паутин накладываются одна на другую, покрывая одна другую со всей дрянью, какая в них насела. Где-то на пол стучит вода, разнообразные, непонятного происхождения звуки наполняют помещение - или то в груди пульсирует и отдается в ушах? Узкие и скользкие рукава коридоров расползаются по сторонам, и от немеряной, непостижимой длины гаснет в них свет. Пренеприятная вещь эти подвалы! Прямо скажем, не по себе, когда над головой толстый бетон, режет который весь мир на две половины, а тебе нужно спускаться подальше от дневного света - туда, на cамое дно - и искать свою дверь.
   Там внизу, в дальнем подвале есть дверь...
   Всякий раз, когда в подвале бывали люди - а это случалось, например, в праздники, и возникала надобность взять продукты на стол - то эта дверь просто смотрела, как люди, зазвенев ключами, отпирали свои входы, запасались и уходили. В дверь эту никто никогда не входил. И никто не мог сказать, чья она. Петровы, наверное, думали, что Ивановых, Ивановы - Сидоровых, и так дальше без конца. Словом, дверь существовала, только без хозяина. Она, как видно, никому была не нужна. А между тем это была очень странная дверь. Занимала она место в самом углу, на некотором расстоянии от своих соседок. Те стояли высокие, грудастые от набитых спереди для прочности деревянных брусков, иногда завернутые в волосатые войлоки, с толстыми сумками замков на боках; а эта - маленькая, совсем горбатая и железная. Чёрная ржавчина засыпала всю её поверхность, мокрое железо лоснилось, будто в него только что плеснули из ведра. Запора на двери не было, но все знали, что она заперта: края и створки так плотно соединялись, что ни один взгляд не мог проникнуть внутрь, ровная поверхность двери совершенно сливалась с рамой, словно их намертво приклеили. Потянуть дверь было невозможно, никакой ручки не существовало - углубление в стене, плоская ровность двери, и дальше немой тупик. Такие двери, наверняка, стояли в камнях Бастилии, пока беспечный, вином и обманами опьянённый народ не развалил крепость вместе с одряхлевшей монархией. Впрочем, тайные двери в достаточной степени водятся и теперь.
   Большой дом, под которым лежал подвал, назывался спецтрестом, с одним из тех наименований, какие никогда не читают до конца: они то ли слишком длинны, то ли намеренно запутаны, то ли стремительные прохожие просто летят мимо и настенных названий не запоминают - у них есть дела и поважнее. Дом стоял большой, отнюдь не высокий - что строили при царе-батюшке; но достаточно было и того, что стоял наряден собой, с резными порталами и колоннами, наглухо застёгнутый в тугой мундир высоких окон, правда, несколько серощёкий и от этого без особых признаков жизни. Однако, дом как дом, в Москве, в Усть-Копытьевске и даже в далёких Япониях такие дома есть. Сбоку к трестовскому дому, слева ли, справа ли, присовокуплялся жилой дом, только попроще, а за ним еще и еще, - целая цепь бесцветных истуканов, все одинакового размера, этакие архитектурные квазимоды, с плоскими монгольскими лицами; как малые дети выстроились они в затылок cвоему немолодому, но крепкому еще папаше. Да так и застыли вместе, взявшись за руки и приготовившись двигаться.
   В тресте имелись подвалы. Какой трест обойдётся без них? Зайдите в трест, мы убедительно просим вас потехи ради посетить такого рода учреждение,- и вы вдруг увидите, как по стенам здесь прыгает подозрительно частая надпись, сопровождаемая режущей взгляд красной стрелой:

                - В ПОДВАЛ -

Вы спрашиваете у кого-либо, а что, собственно, такого необычного в этом самом подвале? И вам отвечают, прижимая палец к губам и пугливо оглядываясь, что подвалы - это дело крайней государственной важности, что здесь служит швейцар Артут Прокофьевич; что у него есть пистолет, и что он - тс-с-с! - дрожит, колеблется палец у губ,- сторожит архив; и ещё, всё более смущаясь и густо наливаясь краской, добавят вам, что архив, то есть архизначимая база данных, в любом деле крайне необходим, что человека даром на должность не берут, и что при желании на всех людей на земле можно завести дела. И здесь вы начинаете понимать, насколько важно это место. День за днём бескрайним потоком текут сюда сокровища в серых бумажных обложках, толстые и тяжёлые, как кирпичи, но несравненно более дорогие, чем тысячи золотых или платиновых кирпичей. Их и кладут под пистолет в окружении битых ящиков и старой канцелярской рухляди на съедение трестов-
ским мышам. Только золото и может заслужить такой участи.
   Впрочем, об этом довольно. Уясним только, что один трестовский подвал, самый глубокий и сырой, за ненадобностью был отдан жилкому соседнего дома; а поскольку жилкомом заведовал порядочный гражданин Жужкин, то подвальные комнаты попали всем нуждающимся жильцам. Застучали молотки, зазвенели пилы, посыпая пол текучей как кефир и кислой на запах стружкой, уже с утра невообразимо пьяный электрик криво подвесил на стену две лампочки, чтобы было светлей, - и подвал оборудовали.
   Что же наша дверь? Ведь именно с ней, как уже понял читатель, связаны главные события повествования? Но - терпение! Как не хотелось бы поскорее проникнуть в её тайну, а нужно обо всём по порядку. И вот однажды - а это было прямо под Новый год - случилось одному мальчику идти в подвал за провизией. Настало самое 31 декабря, уже стемнело; всё наполнилось движением и радостным ожиданием праздника. Люди не ходили, а бегали, все красноносые от мороза, словно выпили для порядка по сто грамм. Пацан - его звали Додж (а по-нашему Жорик) - маловатого роста и прыщавый, ходил в школу и был как раз в том возрасте, когда данное заведение посещают уже по убеждению.И вот Додж (так его все прозывали) двинулся по папиному приказу за продуктами - консервы, компоты и всё прочее. Додж был не дурак и понимал, что теперь можно и прогуляться, раз тебя выпустили. Он трахнул ногой по двери, так что в подъезде загудело и, сунув руки в карманы, заскрипел по снегу, весело залитому жёлтыми и синими лампами.
   "Додж,- прозвучало вдруг у него в голове,- зайди-ка, дружок поскорее в подвал, там ждут тебя интересные приключения..." Додж перепугался! Всунув голову в плечи, он осмотрелся; всё кругом было по-прежнему: квадратный двор, тощие озябшие деревья, робко заглядывающие в расштренные окна жильцов, упрямые толпы, бредущие по колено в снегу от улицы к улице - хм, что за шутки? "Ха!- подумал Додж.- Что за чертовщина?"
   Ни Бога, ни чёрта в наши дни нет, Доджу прямо и авторитетно об этом заявляли. Но в воздухе так явно запахло потусторонними штучками, что сейчас же тоненькая, холодная струйка страха потянулась у него в груди. Додж заторопился. Теперь ему хотелось поскорее выскочить из каменной ловушки двора. Он едва не бежал. Вон,- ясно увидел,- слева подвал. Сердце его билось, как поршень. "Потом, позже зайду, не сейчас!.. Что будет?..."- полыхало, как молнии, в голове. Нырнув носом поглубже в воротник, он нацелился в кирпичную арку ворот и уже выпрыгнул было на улицу...
   "Додж, мальчик, - снова заиграл нежный и приветливый баритон у него в ушах,- неужели ты не хочешь попутешествовать? Иди, иди, тебя уже ждут!"
   Додж едва не задохнулся. Опять! Он встал, как вкопанный на самом верху ледяной клумбы, на которой, кривляясь и хохоча, белыми летучими змейками танцевала пурга. Вдруг стало очень тихо и очень под курткой и рубахой у него горячо. Делать было нечего.
   - Ладно, зайду, чего ты, дурак, привязался...- Пугливо озираясь, повернул и, медленно проделав обратный путь, ступил ногой на замусоренное крылечко: под ногами, точно чьи-то несчастные окаменевшие косточки, захрустели окурки, густо насыпанные возле входа. Самое таинственное на свете приключение начиналось...
   Додж нащупал холодную стену, поймал дрожащими пальцами выключатель и зажёг свет; слабые тени, ахнув, шарахнулись вниз по лестнице и затаились в углах. Вот сейчас стало действительно жутко! Додж хотел вернуться, он чувствовал это наверняка, но ватные ноги сами побрели прямо, и он чуть не свалился, когда начал сходить. "Что за чертовщина..."- сто раз уже повторял Додж, помимо своих желания и воли маршируя вперёд. Он увидел знакомый свой сарайчик - труба, бетонная балка над ним, жирно облепленные паутиной, - и, подскочив, словно приклеился к нему красно-синей шелестящей курточкой с весёлыми иностранными на ней буквами, очень быстро при этом шаря по карманам - ключи никак не находились. И вдруг - о ужас! - взгляд его упал на железную дверь в самом углу. Точно! Она была открыта...
   Ой, парень, парень! Знаешь ли ты, куда ведут тебя тайные силы? Ведаешь ли, зачем существуют они и где рождаются, как сходятся и повелевают, как всемогущи они и опасны человеку маленькому и немому? Знаешь ли, как побороть бесконечность чрезвычайно сильную? Хватит ли сил у тебя на путь долгий и опасный и желания идти, будут ли верные друзья у тебя; станут ли дни коротки, а ночи длинны и безутешны, или напротив - всё, вся впереди долгая жизнь, весельем и звонким смехом наполнится... Но нет! Видно, не ведомы тебе великие законы движения и все друзья - это враги твои, а дорога твоя под гору бежит, и ты гонишь по ней с перепугу или за развлечениями.
   Всего лишь один шаг, одно движение, малый толчок - и лучше не оглядываться, ничего уже не найти позади; сердце глупое выскакивает прямо из глотки, небо бело-чёрное громадное от края и до края горитперед глазами, и улыбка чёртова такая, что по дёснам лупит холодный ветер; живот словно кто-то с размаху отсёк саблей, дыхание выхватили пальцами из-под рёбер и разъединили душу с телом, и пошла душа по небу и по земле, а тело вниз слетело и ничего уже не может...
   Когда кровь отлила от глаз, Додж стоял, притулившись спиной к чему-то холодному и твёрдому по ту сторону двери. Конечно, было темно, даже очень - но свет, слабый отголосок его, сочился снизу, и невероятно кривая щербатая лестница катилась в этот низ, прижавшись одной щекой к стене, а другой обрушиваясь в рыхлую темноту. Всё было тихо... Нет, кажется, где-то уже адски далеко или глубоко звенел то ли молот чудовищный, то ди колокол грохотал, обёрнутый в тряпку расстояния - почти не слыхать ничего, если бы не волна из воздуха, плавно накатывающаяся от ударов на кожу. Короче, было очень тихо, и Додж боялся шевельнуться: камешки под каблуками хрустели так, что, казалось, рассыпался по утреннему морозному воздуху голос - тра-та-та-та та, тр-р-р-р -бах, - проснувшегося бульдозера.
   Вдруг словно замаячило что-то внизу. Так и есть, видно какое-то движение! А-а-а-а-а-а! - что есть силы хотел заорать Додж, но - нельзя! Притаиться, лучше замереть, чтобы совсем не слышно, не видно было! И Додж ударился спиной в стену и замер.
   Словно монах плывёт весь в плаще, чёрный и безучасный, лишь большая дрожащая тень скользит вверх по высоким ступеням, создавая движением своим потусторонний шёпот, горящую свечу высоко воздел в руке. Да, да - тень, слабое, ненастоящее,- чудилось глупо улыбающемуся, маленькому Доджу, и Тень приближалась, подула в лицо ему своими широкими одеждами, и - фух! - не заметила, вот уже выше забралась к самой двери, всё время тихо напевая странный, однотонный мотив.
   - Ай-ай-ай... ой-ой-ой... ух-хух-хух... бо-бо-бо...- звучало, завораживая.- Как же так, дверь не заперта, я же чувствую, как тянет из щели... А что, если он узнает?- (Да кто же - он? И где я?- Додж думал, начиная, кажется, сходить с ума). И опять глухо запела и застонала. Загремели ключи, щёлкнули запоры, и Тень заводила длинными худыми руками по железному сарафану двери, зашитому намертво брусьями и полосками:
   - Так-так-так... чтобы не ветриночки, чтобы никто и не знал, чтобы и не думал даже... Я, я, один я виноват... Но - стар уже, поди ж столько ступенек, не осилить уже... Ох-ох-ох...
   И Человек-Тень, подхватив с камня горящий огрызок, стал медленно сходить вниз, уменьшаясь в размерах и растворяясь в потёмках. "Всё,- кусая язык, бешено соображал Додж,- попался... вишь, какие замки понавесил..." - и затосковал, маму вспомнил и даже заплакал чуть-чуть. Но когда слёзы вышли, стало скучно стоять, пустился на разведку. "Если что,- думал, утирая кулаками глаза,- дяденьку этого самого найду да ключи спрошу; сторож, наверное,- даст ключи..." Эх, молодость! Взяла своё, повеселел Додж и совсем через ступеньку побежал. А лестнице всё нет конца. Потише, парень, ох, потише - как бы не вышло чего! Как бы не пропал, ничего ведь не знаешь вокруг! Но вот и край виден. Теперь опять - затаиться да осмотреться вокруг! Тише, тише, ещё тише, тс-с-с...
   Вроде пошире стал каменный ход, светлее уже, а воздух всё такой же гнилой - не надышаться им. И - никого. Молот сильнее слышно, все стены слегка дрожат, и пыль лёгкая на воздухе стоит. Глядь: тень мелькнула в проёме и поползла в глубину дымящегося серого пространства. Да это же - она, Тень, плащ как пузырится! И Додж - тихо-тихо за ней: как бы чего не вышло, как бы не попасться, как бы на ту сторону жизни не изойти!.. Вправо, влево - бесконечные повороты, заполненные громом капель и ледянящей душу темнотой, и вдруг - свет, яркое! А там, в погасшем мерцании, и люди ходят - как будто люди - все согнутые и чёрные, лиц совсем не видно, только вдруг дыры ярче горят: глаза, нос, рот. И город будто кругом: дома в два-три этажа наезжают друг на друга, такие же чёрные да ещё кривые, вприпрыжку. Голову поднимешь - наверху вроде светло, откуда свет - не понятно: просто плывёт жёлтое и зелёное и окунается в кромешнюю темноту переулков; кругом не то, чтобы день, а - словно сумерки.
   Додж в тесный угол вжался и выглянул. "Откуда под землёй город?- думал, тяжко нахмурясь.- Вот так дверь! Значит, один город наверху, только нормальный, и вдруг какой-то странный - внизу! Пойду, спрошу, что за народ тут живёт" Но - страшно... А Тень влево и ещё влево, а затем резко вправо ушла, и ещё видно, как длиннейший, густейший плащ её метёт сорные улицы. За ней! И Додж, выпрыгнув из чёрной, шевелящейся дыры, огляделся: не заметил ли кто его внезапного появления? А на стене, рядом с Доджевой дыркой, доска со строгими буквами:

                ВХОДИТЬ НЕЛЬЗЯ!
                За нарушение статья № 17-37

   И опять закружил Додж за таинственной Тенью, с переулка в переулок, по дырявому крошеву асфальта. Вокруг валялся город, совсем невысок; были магазины с пожухлыми вывесками и закопчёными окнами - что внутри, не разобрать; там и здесь в тёмных провалах скрывались дворы, белыми флагами повисали с низеньких балконов стираные морщинистые одежды; на мусорных баках бешено кричали коты и смело, ничего не боясь, путались под ногами; в воздухе душно пахло спёртой влагой и ещё острее, пронзительнее - несчастьем. Что так странно кругом? Что так тихо? Даже люди и те будто летают без звука.
   Но вот конец немым улицам, света становится больше, и перед глазами - площадь и большой дом на ней. Этот красавец! Выпятил гордо грудь, а на макушке, над резными колоннами - флаг и надпись: РЕСПУБЛИКА. Площадь мощёная, камни один к одному тонко подобраны, чистые - ни сориночки, и свирепый усатый постовой со свистком на верёвке шагает вокруг чёрным и белым разлинованной будки туда-сюда. Тень заскользила по камням, наползла вверх на лестницу и выскочившей белой длинной кистью-молнией потянула двери. Огромная, тяжёлая, вся в золотых пупырышках дверь, стрельнув зеркалами окон, подалась. И когда, тихо прошелестев по воздуху, она медленно сомкнулась со своей парой, Додж был уже внутри.
   Ну дела! Ковры - везде мягко, шагов не слыхать, стены богатые, диваны атласные, гобелены и кость, серебро и золото; задастые лакеи в парчовых ливрееях на углах, окна утопают все в бархате и наглухо задёрнуты. Полумрак и здесь, дверей полно повсюду, и гул слабый идёт за дверями, будто есть там кто и говорить страшится, как в доме с покойником.
   Додж то за колонку шмыг, то в шторку, то присядет за предмет - люди разные навстречу пробегают в строгих чёрных костюмах, нахохленные и с папками - ох, не вышло бы чего? А Тень всё гребёт без устали своими одеждами по коридорам и лестницам - вправо, влево, вверх, вниз и снова вверх. И вот - замерла перед золочёной аркой с охранниками, словно с духом собираясь. Краснорожие молодцы, глядя перед собой отрешённо, взяли топоры на-караул, а Тень, помешкав ещё миг, подёргав тонкими губами под островерхим колпаком капюшона, распахнула широко ворота и ступила внутрь.
   Кому охота под топоры? Додж аж рот открыл от изумления - куда деваться ему? Смотрит: дверца малая в стене и в шторах глубоко припрятана. Он - быстрее туда, приоткрыл и юркнул в темноту. Бах, ба-бах!- стучит кровь в голове, пыль в носу щекочет, а чихнуть нельзя, не выдать бы себя! Вдоль стенки дошёл к двери другой, потянул и - ахнул: по глазам, словно нож, ударил яркий свет, и даже дверь закрыл назад, а сам в сторону спрятался. Но - ничего, тихо; подался обратно, опять потянул и прокрался быстро через широко хлынувшее над ним пространство в толстые шторы. Спрятался там и подышал немного. В щель смотрит: зал высокий кругом, огромные люстры на самом верху неистово пылают; стол стоит зелёного сукна на кривых дубовых ногах, за столом, расставив локти, человечек узкоплечий важно воссел не то с чёрными усами, не то с рыжими, не то с орлиным носом, не то носом уточкой, лицо строгое, на щеках две глубокие складки прорублены, причёска гладкая, аккуратная, точно ножом из дерева выскобленная - прядь к пряди, волосок к волоску, с ровным чуть набок пробором, и - в круглой оправе тёмно-синие очки. Перед ним стоит Человек-Тень в низком поклоне, молча. И всё - люстры, пол, потолок, воздух сам, наполненный белыми звенящими зёрнами - как будто вокруг них скачет, движется.
   - Зачем пожаловал? Ну, говори.
   Человечек за столом нацелился дулами своих очков в чёрного монаха, едва приулыбаясь, тонко, как лезвие.
   - Что ж ты молчишь?- и имя странное назвал, хорошо Доджу запомнившееся: Блом-ба-люк. (Ох, бля-я...)
   - Я... пришёл...- задрожав, как лист, начал тот,- ...чтобы доложить Вашему Главенству о делах неотложных... о нашей Безопасности, коя мне поручена и за которую я отвечаю... головою своею...
   И вдруг, напугав Доджа, грохнулся под плащём коленями на пол, подняв мутное облачко пыли, и там, внизу, забился, затрепетал:
   - Ваша Милость, опять, опять Дверь не заперта! Кто бы это? Я знаю,Ваше Пресвятейшество, я уже стар, столько лет служу Вашей драгоценнейшей фамилии и - всё верой и правдой, верой и правдой!- Тень едва не до земли наклонилась и оттуда молвит, задрав чёрную дыру капюшона с дёргающейся белой точкой подбородка наверх,- ... всепреданнейше, всепокорнейше! Но годы пришли, не осились уже, как видно, дела государственные! Кабы мне должность по-меньше да Департамент поспокойнее, а Безопасность Республики - в другие руки отдать, а? Как же, как же - есть у меня и приемничек... Нет, нет!- тотчас затряс головой в острокнечном коричневым коконе.- Я и не думаю ни о чём просить, Бог миловал! Знаю - что Ваша Честь решит, то, значит, сам Бог и велел! Га-га-га,- глухо захохотал вдруг Чёрный Человек, стянул капюшон на плечи и прильнул голым виском к каменной плите, точно прислушиваясь: не происходит ли там противозаконное что, в недрах земли. Додж увидел лопоухий плешивый череп и большую тёмность рта на носатом, почти безглазом лице,- ... га-га-га... Кто-то закон наш не уважает? То-то работа и палачу будет! Добудем его, ненаглядного, бунтовщика проклятого! Я, Ваша Лживость, это так сказал, я ещё побуду, мне ещё не надоело; а что до костей старых моих - то ничего, не рассыпятся, помощнички в превеликом множестве имеются у нас, везде наши людишки стоят. Так что же Ваша Тёмность решит, какие божественные повеления будут?
   Тот, за столом, сполз с кресла и оказался совсем тщедушен и мал; руку в китель вставил и принялся бесшумно по ковру взад-вперёд ходить.
   - Вот что,- говорит тихо и ласково с едва заметным сладким восточным акцентом.- Удивительные и возмутительные вещи я узнаю. Ведь столько мной сделано, и что? Не я ли так много старался для вас, ну - ответь? В хлопотах, в заботах я всё, вздохнуть некогда, и - что? Нет, видно, не любите вы меня... Но встань же, встань с колен, друг мой... Не тебя ругать и бить надо... А что порядок упал - виновных найдём! Но то и тюрьмы у нас повсюду стоят, что преступники водятся. Пойди же, подними скорее стражу, да шпионам нашим спать не вели! Денег из казны не жалеть! Давать больше, лишь бы дело шло, лишь бы - оттуда, сверху к нам никто не проник! А деньги, деньги - они потом возвратяться сторицей...
   - Да, да, Ваше Высокопреосвященство, да - денег давать; деньги все любят! Га-га-га,- снова загоготала Тень и медленно стала пятиться. "Не иначе главный ихний,- подумалось Доджу,- и этот, в плаще, птица не малая! Больно страшны! Не-ет, к ним не подойдёшь..."- Всех перетрусить, всё разузнать, всех предателей, что уже пойманы, пытать и узнавать их секреты - ниточка и поведётся, мы и выйдем, куда надо! Мы и это... мы и то... мы и там, мы и здесь... бо-бо-бо... бу-бу-бу...- никак не мог теперь уловить до смерти перепуганный Додж, о чём речь идёт, тужился, вспотел,- ... и, смотрите мне,- всё доносить, ничего не утаивать! Для таких новостей я и ночью поднимусь, дело это главное.
   Человечек в зелёном френче возбудился не на шутку. Щёки его побелели и задёргались, и левая, засохшая рука вдруг проснулась и заходила по воздуху, будто обрубая головы одним невидимым предателям и затягивая верёвки на шеях других.
   - Смею Вас уверить, Ваша Непредсказуемость,- елейно пела Тень, губы выстроив мягким треугольником,- смею Вас уверить, сил никаких не пожалеем, воплотим и всё, всё сделаем, в лучшем виде, так сказать!..
   Но френчевого человека было уже не остановить:
   - Но мы, власть,- искривив лицо и сотрясаясь всем телом, закричал он (Додж испугался - зал загудел от этого окрика, и протяжное эхо застонало в дальних углах),- ведущие наш народ к счастливым горизонтам, мы, плоть от плоти его - да! - ибо, можно сказать, служим верой и правдой ему... мы не позволим дурачить себя, и за каждую попытку в нас плюнуть мы будем жестоко карать! Этого требует Справедливость, этого требует Закон!
   - Браво, Ваша Злобность, сказано замечательно! Больше бы голов в нашей стране, как Вы, думало... Я хотел сказать: больше бы стран проводило подобную политику, нет - вся бы Галактика, вся бы Вселенная...- голос у Тени стал шоколадным.
   - Да, мой друг, да! Много плутов и негодяев водится в этом мире , и только жёсткий порядок, только вера в высокую идею могут всё и всех победить, а мы с тобой - это и есть этот порядок, мы - это и есть высшая идея, само, так сказать, совершенство, сама суть Вселенной, сама... гм...- человечек осёкся, закашлялся.- Но, пойди же, приступай скорее к своим делам, а я занят и посижу ещё.
   Он махнул рукой в дверь, и Тень попятилась, отвешивая поклоны, чтобы исчезнуть.
   Минуту Главный Человек, оказавшись один, стоял прямо в задумчивости, походил затем бесшумно мягкими сапожками по толстым коврам и замер, нахохлившись, у громадного, в рост, сверкающего зеркала, окрученного золотыми вензелями, снял очки - Боже! Додж едва не свалился на пол: у Человека совсем не было глаз! Гладкие, белые пятна сияли под бровями, точно глаза без остатка срезали острой бритвой. Как Додж оказался на улице, он не помнил, только бежал потом по кривым переулкам, спотыкаясь о горбатые мостовые и всё искал тот, свой, с дыркой и доской... Но зря лишь людей пугал, да ботинки портил. Когда уже совсем не стало сил, Додж у какого-то дома, возле красной кирпичной стены взмолился: "Мама, мамочка, я хочу домой, забери меня скорей ..."- и защипал себя до крови, всё проснуться хотел...
   - Что вам нужно, драгоценный вы мой?- Круглощёкая бабушка маленькими колкими глазками пронизывала Доджа из блямкнувшего над ним окна первого этажа.- Зачем же плакать? Вы не плачьте, что же это такое - мокрое разводить? А если все на свете возьмут и пустят слезу? Наверняка, начнётся потоп.
   Бабка поудобнее высунулась в оконный проём и уютно устраивалась рыхлыми зеленоватыми локтями на подоконнике, зорко разбрасывая взгляды влево и вправо. Из её комнаты кисло повеяло пыльными коврами и старыми диванами. "Хорошая бабушка, добрая бабушка, ты знаешь, как мне плохо, бабулечка?" И Додж дрожащим, сладеньким голосом проструил:
   - Тётенька, пустите меня к себе, я вам что-то очень важное расскажу!
   - Нет и нет!- побледнев, как мел, всплеснула руками старуха.- Не могу тебя пустить, не проси даже! Пенсию, я знаю, сопрёшь, а то и ещё что... Ишь!.. Может быть, ты хочешь есть, - с нотками презрения пропела она,- так ты скажи, я вынесу тебе хлеба...
   "Вот тебе на! Нужен мне твой хлеб, старая карга, подумаешь!" Порядочный мальчик Додж обиделся.
   Старушенция, тяжко вздыхая и охая, отделилась от подоконника и исчезла в глубине комнаты, и было слышно, как она нежно разговаривает с кошками. Погремев кастрюлями и тарелками, старуха вернулась, держа в руке приплюснутый треугольник чёрного хлеба.
   - Вот, на, возьми,- строго и назидательно протрубила, подняв верхнюю губу, показав хорошие белые зубы,- на поешь, и не плачь, терпеть не могу этого! Гляди, сколько мальчиков несчастных развелось,- теперь тихо, с удивлением себе под нос хлопнула она, колыхнув тремя отвисшими подбородками.- Ну чего же ты, бери! Ел-то, честно, сегодня?- На, на,- качая головой и цокая языком, уговаривала она,- не чёрствый он, хлеб-то, зачем? Вчера его и купила, а сегодня не ходила, думала хватит... Сирота, что ли, ой, Господи, ну бери хлеб, не бойся, не краденый! Додж презрительно прищурился и выдул басом:
   - Не нужно мне ничего!
   - А? Вот какой злой мальчик,- старуха всё держала хлебец в вытянутой руке перед собой, и вдруг убрала, бережно завернула в мягкую, замасленную натемно тряпицу.- Так ты не стой тогда здесь, иди себе. Удивительный мальчик - сначала плачет жалобно, а потом злиться. Иди, иди давай, не стой, ну! Пшё-ол!
   Теперь она очень зло загремела окнами, запирая их, взбив вверх целый ворох пыли, и, поджав губы и недовольно качая головой, выпучилась на Доджа из-за голубовато-серых исцарапанных стёкол, между которыми на нитке болталась мёртвая муха. Видно было, как кривым белым пальцем, не попадая в дырочки, она крутит колёсико старомодного эбонитового телефона и что-то, ндув горло, кричит в трубку. Додж густо цыкнул в землю, с вызовом взглянул через плечо в грязное заоконное лицо старухи и двинулся прочь.
   Город.
   Вы любите город? Вы когда-нибудь бродили по улицам старого города? Дома словно живые. Это маленькие шедевры, точно написанные кистью великого мастера. Время остановилось здесь, затвердело, превратившись в восковые, напыщенные какой-то особой своей значимостью фигурки. Милые, милые домики под липами - ярко-жёлтые, розовые, голубые! На дышащих весело гладко отштукатуренных стенах солнце, играя, скачет вверх-вниз, легко пробивая ветки и листья растущих рядом деревьев, чтобы потом распластаться на прохладной поверхности и отдохнуть. И дождь здесь такой чудесный, он всё чистит и чистит - и улицы все как новые; железо на крышах грохочет, тараторя с дождём. О чём? О моих годах и твоей красоте - о многом услышишь... Большей частью здешний вид приносит вам грустные чувства, вас точно бросают наедине с самим временем, и вы видите, как оно, плавно колышась вместе с утренним воздухом, вдруг кончается - обязательно кончится,- и вам становится и светло и грустно. Осенью листья ярким пожаром горят и слева и справа, вверху и внизу, сыпятся красно-жёлтые горячие искры в лицо, обжигая, всё становится призывно-тревожным и падает в сон, и приходит зима, воздух ухнет как-то сразу, зазвенит в погремушку мороз, крепко пахнет печным дымом, и небо видится в траурной рамке вороньих стай... Здесь обязательно есть тяжёлые баки, полные непотребного мусора, и бездомные, с чёрными носами и с поломанными хвостами коты дружат со всеми, дворники умерли или перевелись, а городские власти так любят этот удивительный край, что боятся трогать его заповедную прелесть. Где отсутствуют камень или асфальт, там земляная дорога бежит, из залитого кислой пылью репейника торчат кривые зубы-заборы с грубыми на них надписями, чтобы знать, кого как зовут - всё здесь есть, только маленького размера: и дома, и заборы, и окна, похожие на узкие амбразуры - большие окна там, в центре города, где и жизнь большая идёт, а здесь, на отшибе, жизнь неторопливая, мелкая, снуют злые кусучие собачёнки, и старинные, приземлённые домики сами похожи на устало прилегших собак с диковинными голубыми глазами-окнами и кирпичными колоннами-лапами; здесь живут глазастые старики за дырявыми гардинами и уставленными солнечной геранью подоконниками, а редкая молодёжь пьяна и разбойничает по ночам. Толстые-претолстые деревья налегают боками на кирпичные, розовые от натуги стены: кто кого пересилит-переживёт? Зато сами дни тут спокойны и прозрачны: кругом ни души, тихо, и воздух пряный. Иногда появляются автомобили, они выползают из-за угла, как тяжёлые жуки, блестя хитиновыми спинами и лбами, и слишком шумят, их моторы разбивают фарфоровую тишину, и осоколки её потом долго звенят, разбрызгиваясь во все стороны. Вечерами здесь пахнет жареной картошкой с луком, и мирно светит луна над маслянисто-чёрными, ржавыми крышами, а ходить всё-таки страшно: слишком много глухих подворотен против одной шальной твоей жизни. Впрочем, какая здесь жизнь.
   Если бродить одному по городу, то быстро становится скучно.
   А куда идти Доджу? Улиц впереди много, а нужна-то ему всего одна! Скоро будет темно - уж наверное; да и есть хочется, зря хлеба не брал, живот так и сводит от голода. Вон наверху башня со шпилем и чугунными резными стрелками на круглом и жёлтом, как луна, циферблате, уже двенадцать без пяти... Не может этого быть!- был изумлён Додж, он так и замер на одном месте, он вспомнил, что это же самое время стояло на всех часах в золотом дворце... "Сломались они тут, часы, что ли, в этом дурацком городе? Сколько хожу, а всё двенадцать, без пяти! "А, может..." Что "может быть" ему помешали додумать. Кругом вдруг бешено заскакали-запрыгали всадники, звеня медными шпорами и посылая в воздух проклятия - доставалось же тем, кто попадался у них на пути! Их лупили почём зря - не стой, где не следует! Тр-рах-тарра-бах, тр-рах-тарра-бах!- стучали копыта по гранитной мостовой, выбивая из камней зелёные и синие искры.
   - Р-р-разойдись! Э-эээх!- что есть силы орали наездники, все в саблях, в коже и с пиками; рожи у них ротастые-зубастые, волосы в мохнатых шапках с резными кокардами, плетью то в коня, то кому-нибудь по башке.
   Додж затрусил скорее прочь, да в переулок свернул, раз, другой, оглянулся: тихо, а сердце так стучит, что вот-вот выскочит.
   Ппу-х-х, ббу-х-х, вву-х-х!- колючие раскаты грома пронеслись по городу. Да это никак пушки бьют?- испугался Додж и до самых ушей втянул голову в плечи. Где-то там через дома, высоко над крышами и острыми кроваво-бордовыми шпилями поднялось белое пушистое облако, от пороха вроде бы. Наверху что-то стеклянно грохнуло, а потом ещё и ещё. Додж вознёс глаза (нужно сказать, что он угодил в тугой колодец двора): кругом, где повыше, отворялись окна, появлялись в них остроносые физиономии и устремлялись все в одном направлении. Потом, хлопая дверями, из домов стали выкатываться люди, натягивая на ходу волнистые плащи и ворсистые кепки, деловито шли через ворота на улицу, останавливались там посреди и безмолвно глядели вверх, задрав пробитые чёрными точками носы и подбородки. Нужно было идти за ними, потому что кроме серого одеяльного неба Додж ничего не мог над собой разглядеть - и пошёл. А наверху высоко над домами поднимался воздушный шар. Какой он был огромный, правда! Как будто тысячу невесомых слонов с волнистыми хоботами соеденили вместе, превратив их всех в один, от одного края неба и до другого, и отправили в дальнее плавание - ба-а- ай! Его, шар, тянули с земли на толстой верёвке, и, прямая от напряжения, она рассекала небо на две ровные части. Вокруг Доджа собралось множество людей, все в полголоса гудели, наклоняясь к ушам друг друга и гримасничая. Доджу очень хотелось подслушать, о чём говорят, но едва он приближался к кому-нибудь, немедленно тот замолкал и с презрением - вздёрнутый нос, вздутые губы - отворачивался. И вот воцарилась гнетущая тишина, и Додж увидел, как из-за падающих и вздымающихся розовых черепичных крыш выползла громадная тряпка с чёрными, как смоль, на ней буквами, прикреплённая к шару и медленно колыхающаяся; вот что уставшему и, пожалуй, очень голодному Доджу (ах, как теперь хотелось папиных компотов и солений!), открывшему от напряжения рот, удалось прочитать на ней:

                ГРАЖДАНЕ! СОБИРАЙТЕСЬ В КОМИТЕТАХ
                ПО МЕСТУ ЖИТЕЛЬСТВА. БУДУТ ВАЖНЫЕ
                УКАЗАНИЯ. ЗА НЕПОДЧИНЕНИЕ
                СТАТЬЯ 17/37

   Толпа, закашляв и зашаркав ботинками, стала таять. С испуганным до крайности лицом Додж, громко топая, забегал взад-вперёд, то делая шаг в сторону толпы, то, вдруг разворачиваясь и удирая. Наконец, он решился. Выбрав глазами мужчину с громадными ушами, которыми тот ловко двигал влево-вправо и потом наоборот, точно локаторами,- он бочком шагнул в его сторону.
   Нужно сказать, все люди здесь были довольно странными. Некоторые - ушастые, всё время они прикладывали руки к ушным раковинам и внимательно прислушивались; другие - с непомерно длинными носами, которые вылазили острыми колючими щепами из щёк и двигались вверх-вниз, разнюхивая; у иных глаза были плотно сощурены - эти так и ходили, всё время спотыкаясь и падая, не ходили - а медленно парили, прижав руки к бокам или к впалой груди, как святые с икон или жалкие привидения; говорили такие редко и ни в какие беседы не вступали.
   - Кх-кх,- кашлянул Додж, чтобы горло проснулось от долгого молчания.- Дяденька,- тоненько пропищал он,- а зачем это объявление показывают?
   - Что? А?- казалось, мужчина был напуган не меньше Доджа, громадные его уши, пробитые алым светом прожекторов, бьющих с высоких крыш, беспорядочно задёргались.- Разве ты не знаешь? Как тебя зовут, мальчик?
   - Я просто так...- Додж даже смотреть боялся.
   - Говорят, заговорщики завелись, погубить нас хотят и Безопасность Республики нарушить. Это так оставить нельзя!- вдруг, выщериав зубы в дрожащее дальними огнями пространство, крикнул ушастый. Глянул по сторонам и гремучим шёпотом: - Вы, молодой человек, к какой партии принадлежите?- и поставил рукой к уху, странно начавшему до размеров спортивного обруча увеличиваться.
   - Я за вас,- не нашёлся, что ответить Додж, как будто ища на поясе грозный шестизарядный кольт, а на самом деле незаметно подтягивая спадавшие брюки.- А вообще мне идти надо. До свидания.
   - Идти? Куда это?- Мужик, возмущённо крякнув, завертел глазами, будто высматривая кого-то на стороне, своих скрытых помощников. Додж странными толчками, сотрясавшими всю его плоть - живот, грудь, длинные руки, голова - задвигался прочь, а тот - за ним и вдруг развернулся и побежал со всех ног, глянул горячо через плечо, сверкая белками глаз, и исчез за углом. Хотел Додж того или нет, а только тоже побежал и свернул за другой угол над свежей кем-то только что пролитой, булькающей чёрной лужей мочи; на красных счёсанных бортом грузовика кирпичах мелькнула лукавая надпись "ху...", нацарапанная острым предметом. "Страшно не очень, только тоскливо. Найти бы тот переулок и дверь свою найти. Уж я бы открыл, честное слово, я бы попробовал..."- просил неизвестно кого Додж, думая о том, что вообще зря затеял этот новогодний поход в подвал за провизией. "Сейчас бы,- кусал он губы и трясся от горьких рыданий,- в тёплой квартире сидел, чаи-кофеи гонял и ел сладкие коржики ..." Впереди под чёрными разлапистыми липами, вдали от всех, какие ни наесть, заборов, подъездов и стен показалась скамейка, широкая, с игриво выгнутой жёлтой спиной, очень удобная, - можно было, широко развалив запыленные башмаки, присесть, поспокойней, наконец, вздохнуть, отрешиться от всех насущных проблем, почесать ляжку и ещё кое-что, то, что чешется,- никто не заметит. Представьте, если бы вы очень долго блуждали по незнакомому вам городу, к тому же были бы сильно взволнованы, и вот - устроились, наконец, посидеть,- разве бы ваша голова не упала бы вам на грудь и вы бы, сочно поплямкав губами, не заснули бы? Ну то-то. Уснул и Додж, очень и очень крепко.
   И снится ему сон.
   Идёт он по улице, кругом ночь, тишина, только зубы стучат да насекомые шуршат из темноты. Вот - дом низкий, из окна свет тонким лезвием бьётся, и музыка - слышно - глухо играет. Глядь внутрь: стоит на каких-то грубых ящиках дверь перевёрнутая, а вокруг люд подозрительный гуляет. Вино льётся рекой, бубны звенят, на перевёрнутой двери, как на столе, еда горой навалена. Человек-Тень, тот, что Доджу на тайной лестнице явился - до пояса голый, в красных шароварах и сверкающий топор на плече держит. "Выпьем, господа, за палачей,- отвратительно смеётся, щеря чёрные зубы, - я вас уверяю, у них непростая рабта, денег, господа, мало платят, только за одно удовольствие и работаешь..." "Врёшь, идиот,- кричит, высунувшись, какая-то хитрая харя с носом на подбородке,- всю казну растащил с дружками своими и ещё хочешь? Зн-а-аем..." "А-га-га, у-лю-лю, ой-ле-ле,- разрывается толпа.- Хватит вам, олухи, ссорится,- кричат,- пейте да гуляйте, мало вам что ли? Скоро и того ещё больше будет!"- и опят ор стоит, не разобрать ничего.
   Оп-ля!- со стороны выбегает стайка маленьких человечков с веками зашитыми белыми нитками, играет прелестная мелодия, человечки танцуют, делая тонкие па, просительно сложив руки на груди; музыка вдруг умолкает, танец заканчивается, из молчаливой группы танцовщиков отделяется один и, низко, до самой земли, кланяясь, роняет слабо: "Мы вас просим..."- но что дальше, не разобрать. Поднимается страшный вопль, в качнувшегося до самого пола человечка и в его друей бросают остатками еды.- "Вон! Убирайтесь! Как смеете?"- топая ногами, кричат, и охранники выталкивают всех взашей.
   Вдруг все поворачиваются в одну сторону и валятся на колени. В углу комнаты из штор является тонконогий человечек в зелёном френче, волосы гладко назад зачёсаны и блестят. Беззвучно он входит на середину комнаты, мунштуком трубки пронизывая всю сжавшуюся в страхе публику: "Что ж вы умолкли, как будто сразу всех врагов своих увидели?" Все несмело начинают - "Здоровья вам желаем... Слава великому..."- и имя утонуло в зычном "ура". "Как дело продвигается? Может ли наш народ спать спокойно? Эй вы, дармоеды, отвечайте!" "Всемилостивейше позвольте мне говорить,- поднимается из глубины один лысый толстяк с обросшим бородавками белым восковым лицом, руки тихо потирает и ближе крадётся.- Дела наши очень и очень хороши. Бломбалюк, наш карающий меч, на допросах сейчас, он был здесь только что и говорил..." "А, впрочем, о чём это я,- перебивает Главный Человек, вздёргивая рыжий ус, его великолепно сшитый полувоенного покроя френч крепко держит его и спину и грудь, синие круглые окуляры впитали весь мятущийся свет в комнате и пылают, как два прожектора.- Сегодня у нас великий праздник, на сегодня мы поймали и казнили сто миллионов бандитов и предателей, и мы можем позволить себе немного расслабиться. А я скажу,- вдруг тонко кричит, выщерив зубы,- что именно так и надо: чем больше желаешь свободы, тем сильнее нужно драться за неё, и если на свете в результате этой великой драки не останется ни одного человека - что ж, полнее свободы, когда никто - никакая,- ху-ху-ху,- весело смеётся в ладонь,- собака - не мешает делам твоим, и придумать нельзя, правильно?" Все, истово замахав напомаженными причёсками и сверкающими лысинами, сказали: Правильно! "А коли так,- удовлетворённо крякнул Главный,- то и сама история за нас, история рассудит, были мы правы, или нет; не какие-то потусторонние - ха-ха (снова маленькая лодочка-ладонь ко рту) - силы творят её, историю, а сами люди, - то есть мы с вами - ты, ты и ты,- тыкал он жёлтым кривым пальчиком, ну и я, разумеется, тоже; мы все плюс наши решительные, победные действия, коротко говоря, и есть эта самая чёртовая история. Но об этом - тс-с-с... Веселитесь же пока, пейте, гуляйте, а потом на доклад ко мне." "Палачам приготовиться!"- несётся команда за шторами, и по лицам людей волной пролетает ужас. "Просим, просим к столу!"- все, расплываясь в сладчайших, преданнейших улыбках, стараются коснуться руки или плеча Главного Человека и провожают того к застолью, быстро наполняются кубки и... "А что это, что?- надув жилы на шее, верещит вождь, указывая дрожащим пальцем туда, где была еда густо наставлена, и усы у него на лице поднимаются вертикально - как стрелки на всех часах в городе . - Ат чччёрт!"- и, задирая колени, резво бежит прочь, выскакивают дюжие охранники и показывают всем огромные стальные блестящие секиры. "Это же дверь! Д В Е Р Ь!- замечают тут все, страшно волнуясь.- Это не стол вовсе... Измена!" "А-а-а! О-о-о!- жутко вопит публика.- Дует ведь, дует! Эдак совсем сдует!.." "Поставить дверь на место, забить её навечно, проклятую!"- все приходят в страшное волнение, не могут удержаться на ногах и сыплются гроздьями на землю. Ветер волнами гонит пыль, стены дрожат и валятся людям на головы...
   Тут Додж проснулся. "Отчего я уснул, и что мне снилось?"- думал, разминая затёкшее лицо, а ему кто-то рукой по плечу:
   - Эй, парень, кто будешь?


. . . . . .


1986-1988