Русская философия 2. Славянофилы и западники

      Публикация статьи Алексея Степановича Хомякова «О старом и новом» в 1839 году и отклик на неё «В ответ А.С. Хомякову» Ивана Васильевича Киреевского открывает историю «славянофильства», как оригинального течения русской мысли. «Что лучше: старая или новая Россия? Много ли поступило чуждых стихий в её теперешнюю организацию? Много ли она утратила своих коренных начал, и таковы ли были эти начала, чтобы нам о них сожалеть и стараться их воскресить?» — Анализ этих  вопросов в статье Хомякова, в сущности, представлял собой ответ на мрачный вердикт, вынесенный Чаадаевым.
Славянофилы и западники сходились в том, что существующая политическая система в России с её бюрократией и всевластьем чиновников не соответствует чаяниям народа. И те, и другие ратовали за отмену крепостного права и проведение реформ «сверху». Но славянофилы выступали за сохранение самодержавия, а западники настаивали на введении конституционной монархии. В сущности, те и другие были сторонниками «социального христианства», но извечный вопрос — на что опираться, на «внешний» Закон (т. е., на модифицированное римское право) или на «внутренний» (т. е., на совесть и обычаи) — разрешить не могли. Их спор растянулся в вечность. Даже теперь, в начале XXI века, он продолжает будоражить умы и терзать сердца многих советских и антисоветских интеллигентов.      
Славянофилы предложили своё решение проблемы России, которую они определяли, как самостоятельную культуру. Внутренний центр этой культуры — православная вера и Церковь. Древнерусская образованность якобы базируется на «цельности духа», в отличие от истории Запада, которая  представляет собой картину прогрессирующего разложения основ народной и церковной жизни. Индивидуализм и «частная инициатива» опираются там на рассудок. Рационализация способствует упадку веры и подмене «живой жизни» «механической цивилизацией». Славянофилы надеялись на  воцерковление дворянской интеллигенции. Они не были ретроградами. «Мы желаем не возвратиться назад, но вновь идти прежним (допетровским) путём, не потому, что он прежний, а потому, что он истинный», — писал Константин Аксаков.
Государственную идеологию того времени сформулировал министр просвещения граф Уваров. Она базировалась на трёх символах: «православие, самодержавие и народность» и имела черты сходства с идеологией славянофильства. Это отчасти  компрометировало позицию славянофилов в глазах общества, потому что разделять «ценности власти» в кругах «любомудров» считалось чем-то если и не позорным, то уж, конечно, не модным.
Забавно, что сегодня в России, после идейной растерянности в «лихие 90-е», эти «три кита» неожиданно всплыли и приобрели своих почитателей. Однажды на телевидении, на вопрос, какие ценности следовало бы «воскресить», известный кинорежиссер Никита Михалков вполне серьёзно ответил: «Самодержавие, Православие, Народность». Нот ведь идеология Уварова не столько выражала идеалы России, сколько олицетворяла вполне конкретный «николаевский» режим. Православие там было? Было! Самодержавие было? Было, да ещё и какое! А народность? Крепостное право — вот вам и вся народность! Ведь более 90% населения империи составляли крестьяне. Может быть, Никита Сергеевич (Михалков) соскучился по барству и крепостному праву? Или он полагает, что стоит заменить Николая I на Путина, и всё будет в ажуре? 
Но вернёмся к нашим философам! Западники», в отличие от славянофилов, считали европейские ценности «универсальными». По их мнению, идеи новоевропейской культуры — это рационально выработанные и философски обоснованные идеи, т.е., их содержание имеет «общечеловеческое» значение, и следование им не может рассматриваться, как смена русской идентичности. Европеизация России понималась западниками как её приобщение к цивилизованному образу жизни, а самоценность человеческой личности они ставили выше  «соборности».
Следует отметить, что конкретные западники по-разному относились к религии. Только «первый западник» Чаадаев верил в Бога и Царство божие, в то время как Герцен, Белинский и их соратники были поклонниками Просвещения и, в сущности, не нуждались в Боге. От объективного идеализма Гегеля они шли не к религиозной философии, а к материализму Фейербаха. Как следствие этого, уже к середине сороковых годов западничество распалось на два лагеря: либеральный и радикальный, один из которых (в лице Грановского, Боткина, Кавелина) искал и проповедовал демократические идеалы гражданского общества, а другой (в лице Герцена, Белинского, Огарёва), стал на позиции социализма и воинствующего атеизма.
Рассуждая о спорах западников и славянофилов, нельзя не упомянуть о личности, стоящей над всем этим в виде зловещего ментора. Николай I поддерживал идеологию Уварова, но имел и собственное представление о том, «что нужно России». Вот какой «портрет императора» набросала Анна Фёдоровна Тютчева, дочь поэта и фрейлина великой княгини (а впоследствии императрицы) Марии Александровны (см. «При дворе двух императоров»): 
«Николай I был Дон-Кихотом самодержавия, Дон-Кихотом страшным и зловредным, потому что обладал всемогуществом, позволяющим ему подчинять всё своей фантастической и устарелой теории и попирать ногами самые законные стремления и права своего века. Вот почему этот человек, соединявший с душою великодушной и рыцарской характер редкого благородства и честности, сердце горячее и нежное и ум возвышенный и просвещенный, хотя и лишённый широты, вот почему этот человек мог быть для России в течение своего 30-летнего царствования тираном и деспотом, систематически душившим всякое проявление инициативы и жизни. Угнетение, которое он оказывал, не было угнетением произвола, каприза, страсти; это был самый худший вид угнетения — угнетение систематическое, обдуманное, самодовлеющее, убеждённое в том, что оно может и должно распространяться не только на внешние формы управления страной, но и на частную жизнь народа, на его мысль, его совесть, и что оно имеет право из великой нации сделать автомат, механизм которого находился бы у руках владыки. Отсюда в исходе его царствования — глубокая деморализация всех разрядов чиновничества, безвыходная инертность народа в целом.
Вот что сделал этот человек, который был глубоко и религиозно убеждён в том, что всю свою жизнь он посвящает благу Родины, который проводил за работой восемнадцать часов в сутки, трудился до поздней ночи, вставал на заре, спал на твёрдом ложе, ел с величайшим воздержанием, ничем не жертвовал ради удовольствия и всем ради долга и принимал на себя больше труда и забот, чем последний поденщик из его подданных. Он чистосердечно и искренне верил, что в состоянии всё видеть своими глазами, всё слышать своими ушами, всё регламентировать по своему разумению, всё преобразовать своею волею. В результате он лишь нагромоздил вокруг своей бесконтрольной власти груду колоссальных злоупотреблений, тем более пагубных, что извне они прикрывались официальной законностью и что ни общественное мнение, ни частная инициатива не имели права на них указывать, ни возможности с ними бороться».
«Они умер от русского горя», — сказал о нём князь В. П. Мещерский, имея в виду поражение в Крымской войне, которое, по мнению близких, нанесло императору страшную моральную рану и свело в могилу в возрасте 59 лет. 

А как сложилась судьба его бескомпромиссного оппонента и самого знаменитого «западника» Александра Ивановича Герцена? Ведь она имеет прямое отношение к теме, так как олицетворяет собой все нюансы поисков истины русского философа 40-х-60-х годов XIX века. Принято считать, что Герцен в какой-то степени «синтезировал» идеи западников и славянофилов, категорически отвергнув у первых их мещанский либерализм, а у вторых — их великодержавный шовинизм.
Он был незаконнорожденным сыном богатого и родовитого дворянина Ивана Алексеевича Яковлева и дочери мелкого чиновника из Вюртемберга Генриетты-Луизы Гааг. Отец, очевидно, по причине сердечной привязанности, дал ему фамилию Герцен (от немецкого слова Herz — сердце). Александр получил обычное по тем временам образование молодого русского дворянина, то есть, ему прислуживал целый легион нянюшек и крепостных слуг, учителей из числа специально отобранных отцом немцев и  французов. Как иронично подметил один из биографов, русского барчука мама обучила немецкому языку, а отец французскому.
Сам Герцен в более поздние годы своё стремление к свободе  приписывал «варварским условиям», окружавшим его в детстве. Но какое там «варварство»? Он был избалованным и любимым ребёнком, живым, любопытным, запоем читал книги из библиотеки отца, включая французских просветителей. «Расправа над декабристами», как он утверждал, стало поворотной точкой в его судьбе. Вместе с его другом Николаем Огарёвым они приняли на Воробьёвых горах «аннибалову» клятву бороться за свободу. Затем Герцен учился в Московском университете, читал Шиллера и Гёте, Канта, Шеллинга, Гизо, Сен-Симона, Фурье... Превратившись в «убеждённого оппозиционера», он в числе других «неблагонадёжных» был арестован и сослан в Вятку, где работал в местной администрации. Потом его ссылали в Пермь и в Новгород. Жизнь в провинции существенно обогатила его представления о настоящей России. Он увидел, как сосёт «кровь народа тысячами ртов» чиновничье сословие, «священнодействующее в судах и полициях». Он увидел лицемерие духовенства, произвол помещиков, разврат, продажность и нравственное ничтожество светской знати. Последующие высокомерные насмешки в адрес этого «барина» со стороны Достоевского вряд ли уместны: Александр Иванович был не глупее Фёдора Михайловича и знал «жизнь народа» не хуже его.
 Вернувшись в Москву в 1842 году, Герцен начал печататься в журналах, увлёкся философией Гегеля (а кто ею тогда не увлекался?), написал несколько социально значимых статей и вскоре приобрёл репутацию главного представителя инакомыслящего дворянства. Москва стала тогда «ядром якобинства», потому что именно там возникло «Общество любомудрия», и именно там, в литературном салоне Анны Павловны Елагиной и веневитиновском кружке, разворачивались дискуссии западников и славянофилов. Как писал сам Герцен: «В понедельник собирались у Чаадаева, в пятницу у Свеброва, в воскресенье у Елагиной... Это было поколение жалкое, подавленное, в котором бились, задыхались и погибли несколько мучеников... Где Хомяков спорил до четырёх часов утра, начавши в девять, где Аксаков с мурмолкой в руке свирепствовал за Москву, на которую никто не нападал, где Редькин выводил логически личного бога к священной славе Гегеля, где Грановский являлся со своей тихой, но твёрдой  речью, где Чаадаев, тщательно одетый, с нежным, как из воску лицом, сердил аристократов и православных славян колкими замечаниями, где молодой старик А. Тургенев мило сплетничал обо всех знаменитостях Европы, и куда, наконец, иногда падал, как ракета, Белинский, выжигая кругом всё, что попадало...» В 40-е годы Герцен написал роман «Кто виноват?» и замечательную повесть «Сорока-воровка», в которой вывел трагически образ великой актрисы, вышедшей из среды крепостных крестьян.
В 1847 году в возрасте 35 лет после смерти отца и получения богатого наследства Герцен принимает решение эмигрировать из России, как оказалось потом — навсегда. «Помните ли, друзья, — писал он через несколько лет, — как хорош был тот зимний день, солнечный, ясный, когда шесть-семь троек провожали нас до Чёрной Грязи, когда мы там в последний раз сдвинули стаканы я и, рыдая, расстались?..»   
В Париже Герцен сразу же окунулся в жизнь изгнанных радикалов многих национальностей, написал несколько статей о деградации французской буржуазии, стал свидетелем революции 1848 года и поражения парижской коммуны. Плакал на баррикадах, «ещё тёплых от крови», когда палачи генерала Кавеньяка праздновали победу над восставшим народом. Из произведений, написанных в этот период, наиболее значимым является сочинение «С того берега», первоначально изданное на немецком языке («Von andеren Ubеr»), в котором он высказал разочарование в западном менталитете. Герцен пришёл к выводу, что Европа погрязла в болоте мещанства. Ведь даже гениальный и обожаемый им Гегель ничего не нашёл лучшего для своей «абсолютной идеи», как провозгласить апофеоз её воплощения в родимой прусской монархии. Большей пошлости было трудно вообразить! Герцен способствовал развенчанию легенды, укоренившейся в умах европейцев, что в России ничего нет, кроме правительственных ботфортов и тёмной угрюмой массы крестьян. Именно тогда он, по его же словам, вновь «поверил в Россию», а более конкретно, в крестьянскую общину. Герцен высоко оценивал облик русских крестьян, ставя их «природный коллективизм» выше индивидуалистических устремлений европейцев. Сформулированные им принципы «русского социализма» включали в себе переустройство общества  на основе свободных, организованных в общины тружеников, их самоуправление, сочетание отечественной традиции и интеллектуальных  достижений Запада, в том числе — идей просвещения и политической демократии.
После трагедии в личной жизни (смерти жены, трагической гибели матери и глухонемого сына) Герцен в состоянии жуткой депрессии перебирается в Англию, где начинает писать роман «Былое и думы» — великую летопись времени. Там же он создаёт Вольную русскую типографию, а в 1855 году  приступает к изданию альманаха «Полярная звезда» и специальных сборников для «Голоса из России». Символично, что на обложке «Полярной звезды» были изображены силуэты пяти казнённых декабристов и пушкинский девиз: «Да здравствует разум!». На страницах альманах увидели свет запрещённые произведения Пушкина («Вольность», «Кинжал»), Лермонтова («Смерь поэта»), там впервые было опубликовано письмо Белинского к Гоголю по поводу насыщенных мракобесием мемуаров Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями». Знаменитый «Колокол», созданный Герценом вместе с переехавшим в Лондон Огарёвым, образно выражаясь, «завоевал читающую Россию». Эту газету передавали из рук в руки везде — от Петербурга до отдалённых уголков Сибири. Её читали сановники и гимназисты, литераторы, купцы, студенты, фабриканты, солдаты... Её читал даже император Александр II. А кто только не побывал в гостях у Герцена, оказавшись за границей? С ним встречались губернаторы, дамы, старики, генералы… К нему приезжали «за советом» Чернышевский, Михайлов, Шелгунов, братья Серно-Соловьёвичи…   
Судьба Герцена оказалась драматичной, насыщенной. Однако уверенность в том, что пропасть между просвещённым меньшинством и народом хоть когда-нибудь в принципе будет преодолена, в нём таяла, как восковая свеча. И вот уже темные пятнышки пессимизма появляются в его мучительных размышлениях: «Довольно удивлялись мы премудрости природы и исторического развития; пора догадаться, что в природе и истории много случайного, глупого, неудавшегося, спутанного...»
Александр Иванович Герцен умер от воспаления лёгких в январе 1870 года в Париже. Сначала он был похоронен в Париже, а затем его прах был перенесён в Ниццу.

Ну, что сказать? Спасибо Александру Ивановичу хотя бы за то, что он «с того берега» говорил о народе русском, «мощном и неразгаданном, который втихомолку образовал государство в 60 миллионов, который сохранил величавые черты, живой ум и широкий разгул богатой натуры под гнётом крепостного права и на петровский приказ образовываться — ответил через сто лет огромным явлением Пушкина».