Человек инакий

  Таким он родился. Сразу таким на всю жизнь. И ничего с этим нельзя было поделать. Ужаснулись врач и акушерка в роддоме, принимая младенца. Всё тельце ребёнка было покрыто странными бородавками – папилломами, вся кожа, лицо, голова, только ладошки и подошвы были лишены этого ужасного пейзажа – бугорок, впадинка, бугорок, впадинка. Разной величины. В остальном ребёнок был совершенно здоров, и закричал сразу.
  Агафья тоже очень испугалась, увидев впервые ребёнка. Ей его не сразу и показали, объяснив тем, что слаб. Но его надо было кормить, и пришлось принести матери. Никак она не могла понять, за что  им такое. Почему это должно было произойти с её долгожданным сыном.
  Шёл сорок второй год. Мужа забрали на третий месяц войны. А через полгода пришла похоронка. Когда он уходил, она ещё и не знала, что беременна. У них пять лет не было детей, а тут, словно замену Бог послал. С таким дурным предчувствием  она  и сообщила мужу на фронт, что будет и у них дитя. Может, ему с этим знанием и погибать было легче. Когда пришла похоронка, она и не удивилась, знала, что в ней самой зреет отрада, утешение – дитя. И вот оно – это дитя. Всё в каких-то кожаных сосульках, невиданное и неслыханное чудо. Врачи предлагали сдать. Разве она могла, дарованное-то свыше?
    - Так надо, - решила Агафья, только потом подумала,- а как ему-то среди людей жить, такому?
  Дома мать медленно произнесла:
  - Это не наказание, это спасение. Тебе спасение, ему спасение. От всякого греха человеческого ограждён будет. И дитём вечным при тебе. Такое за грех отдельный не даётся, безвинному-то дитю, такое только за весь род человеческий – страдать.
  Мальчика назвали Петрушей. До лета его никто и не видел, а летом куда денешься от соседей. То одна, то другая соседка заглянет, пока весь околоток не перебывал. Молва на месте не лежит, всем хотелось на диво дивное посмотреть. Видели мать и бабка, что пугаются, но понимали, что надо привыкать. И Петрушке потом привыкать придётся. А пока он ещё ничего не понимал и рос – развивался всем на удивление. Война, голод, только что огородик – спасение. А мальчонка и ходить, и говорить, всё раньше времени. И врачиха участковая подтверждала – хорошо развивается.   Светилам медицинским показывали, те объяснили, что закладка тканей произошла у мальчишки неправильная, вот с таким дефектом кожи и родился. И сделать с этим ничего нельзя.
  Радовалась Агафья, когда сыночек к ней с лаской припадал и горевала, как жить? Мальчишка смышлёный, а как в школу ходить? Люди не прощают непохожести на них.
  Пришла пора, и пришлось отдать мальчика в школу, да ненадолго. Терялся он там, среди детей. Он и вырос-то, из двора не выходя. А тут дразнить стали жабёнышем, толкать, камнями кидать, другие мелкие пакости творить. Смышлёный мальчик от обиды становился бестолковым, слова не мог сказать под насмешливыми взглядами одноклассников.
  - Тебе только в болоте квакать, - кричали вслед мальчишки, когда он возвращался домой.
  Признали мальчика умственно отсталым и дали группу инвалидности. Агафья смирилась, что делать, так хоть не без копейки останется на будущее. А Петрушка радовался, что от людей далеко. Те, внешние, люди его не любили. А дома мать с бабкой в нём души не чаяли, да пара близких соседок тоже баловали доброго мальчонку. Так и рос он в этой любви кротким да смиренным, ещё и мать утешал:
  - Ты, мама, не горюй, они же внутрь меня не заглядывают, думают, что я и там такой. А я внутри – другой, у меня мысли красивые, там и небо, и цветы, и птицы поют.
  Агафья обнимала сына, прижимала к груди и плакала.
  -  Да милый ты мой, да ты у меня самый лучший, Петрушечка, да ни у кого другого таких умных и добрых нет.
  Петрушка и правда был чудным сыном и внуком. Кругом успевал помогать,  и в дому, и на огороде. Огородик небольшой, городской, но для себя всё выращивали. Мальчонка с пяти лет с лопатой подружился, всё сам перекапывал. И полоть – он первый. И читать научился, и арифметику одолел, материной небольшой грамоты на это хватило. Недалеко от их дома в трёхэтажке библиотека. Агафья увидев, что сын к книгам пристрастился, отвела его за руку, познакомила с Мариной Геннадьевной – библиотекарем. Сначала одна сходила, всё рассказала про своего ребёнка, попросила не пугаться, и когда пришла с Петрушей, Марина Геннадьевна его как родного встретила. Самые лучшие книги выбрала. В одиннадцать лет мальчик уже и «Овода», и «Собор Парижской Богоматери» одолел. Вслух читал матери и бабушке, плакал над чужим горем.
  - Видишь, мама, какое у людей горе бывает, а у нас что? Нам с тобой и бабушкой хорошо.
  Так и рос мальчик в любви, труде, да на хороших книжках. Светлая душа у него формировалась. В библиотеку бегал, когда там никого не было, не то, чтобы боялся или стеснялся, а не хотел, чтобы его украдкой разглядывали. А войдя в юношеские года, затосковал. И Агафья, понимая его тоску, запечалилась.
  - Меня ведь, кроме вас с бабушкой, никто не полюбит. Никакая Ассоль меня никогда ждать не будет, – ровным голосом произнёс однажды Пётр, сидя за столом и глядя в окно на зацветающую яблоню, но обращаясь к матери.
  Вырос он высоким, широким в плечах, крепким парнем, только сутулился, словно желал спрятать себя от посторонних взглядов.
  Агафья, растерявшись, не успела ответить, бабушка опередила:
  - Люди – не Бог. Живи так, чтобы Бог любил, всё и уладится.
  Легко сказать, а как на улицу выходить, когда на тебя пялятся, словно ты прокажённый.
  - Петенька, - наконец опомнилась Агафья, - а как же мы, тётя Люба, Василий с Лизаветой, Марина Геннадьевна, мы же тебя любим.
  - Не об этом я, - холодно произнёс сын, - я не об этом, да и вы с бабушкой не вечные, а мне всегда быть одному?
  И снова бабушка вмешалась:
  - Не одному, а с Богом. И люди добрые найдутся. А что бабы не познаешь, так, может, оно и к лучшему. Чистым перед Господом будешь. Я осталась вдовой в двадцать лет, мать твоя в двадцать пять. Живём же, слава Богу…
  - Но вы любили, и вас любили, - возразил парень.
  На это ни мать, ни бабушка не нашлись, что ответить. Да, любовь, бывшая в их жизнях, согревала их до сих пор. И конечно, они жалели парня и хотели утешить. И тогда Агафья произнесла:
  - Знаешь, сынок, любить тебе никто не мешает, это не меньше, чем быть любимым, а порой ещё и больше.
  Она даже и не поняла, что своими словами погасила в сыне всякую надежду на взаимную любовь.
  Чем-то нужно было наполнять жизнь, вот он её и наполнял, мать на работу, а он по дому всякую заботу взял на себя, и огородную тоже. Бабушка старилась, пришлось и за ней ходить. Дом ветшал, научился ремонтировать, сам крышу перекрывал, стропила менял, стены вагонкой обшил, надоело каждый год мазать да белить. Соседи даже завидовали, такой помощник в доме, их здоровые дети в гулянку кинулись, а этот всё дом обихаживает.
  Душу Пётр в хозяйственные дела не всю вкладывал, большую часть прочитанным заполнял. Так и ходил в ближайшую библиотеку, где теперь, после Марины Геннадьевны, уже третья библиотекарша сменилась. Скрепя сердце, терпел чужие взгляды, но без книг не мог. Выпала ему и любовь. В той же библиотеке увидел однажды девушку с простым милым лицом. Сидела, склонясь над книгой, в читальном зале, его и не заметила. Пока ему делали запись в карточке, он  исподтишка рассматривал девушку. В простеньком платьишке с косичками. Очень она Петру понравилась. Потом встретил её там же ещё несколько раз, понял, что она, видимо, студентка и готовится в библиотеке к занятиям. Где-то, недалеко живёт, может, и на квартире. У их соседей тоже студенты на квартире стояли. Этот визуальный роман длился пять лет. Пётр стал ходить в библиотеку чаще, пронаблюдав в какие дни и часы она там бывает. Делал вид, что подолгу выбирает книги, хотя и так перечитал уже почти весь библиотечный фонд. Один раз, занятая конспектами, девушка даже взглянула на него мельком. Он тотчас нырнул за книгу, которую держал в руках. Только бы она его не увидела. Он не хотел заметить на её лице ни отвращения, ни сострадания. В эти годы никто не верит, что иногда любовь рождается из сострадания.
  Мысль о том, за что, не покидала его. Было время, завидовал безруким, безногим, даже раковым больным. Они могли жить среди людей, а он не мог. Только с соседями и общался, с теми, к кому привык с детства. Два дома с двух сторон, да ещё на задах огородика три огорода примыкали, один прямо и два углами. Вот и весь круг общения, да ещё библиотекарши. Сам он ни к кому не ходил, соседки забегали, да когда работал во дворе, в огороде перекидывались словами. Соседки шептали Агафье:
  - Умный у тебя Петро, да ладно скроен, женить бы парня.
   - Да кто ж за него пойдёт, - сокрушалась Агафья.
  Заболела и умерла бабушка, недолго пролежала. Пётр её дохаживал, она ему перед смертью нашептала:
  - Не печалься, Петрушка, жисть така коротка, не заметишь, как пролетит. Токо чудится мне, что пошлёт и тебе Господь счастья, хоть чуток, да пошлёт.
  Со смертью бабушки жизнь ещё уже стала, исчезла и любимая из библиотеки, видно институт закончила. Единственное, что спасало – книги, душа выживала воображением и прочитанным. Шли дни, месяцы, годы. Мать вышла на пенсию, посидела месяц дома и пошла уборщицей, чего вдвоём дома делать. Дожила до восьмидесяти пяти, не хотела сына одного оставлять. Незадолго до её смерти, их домишко снесли, да и все дома вокруг, новая стройка на их месте затевалась.
   Агафье с Петром двухкомнатную квартиру взамен дома выделили на окраине города, хоть дом их был в центре. Они воевать за себя не умели. Агафья затосковала, да быстренько и прибралась, не затруднив сына долгой болезнью и уходом. Но оставив тосковать. На новом месте он и в библиотеку не пошёл, и соседей почти не знал. Ему уже за шестьдесят, красоты не прибавилось, сам на себя в зеркало не любил смотреть, чего других пугать. Теперь его спасал компьютер, успел до смерти матери после переезда недорогой купить, и интернет провели. Так что теперь Пётр был связан со всем миром. Пусть виртуально, но и друзьями обзавёлся. Играми не увлёкся, всю жизнь ему не хватало человеческого общения, вот он и навёрстывал. Седьмой десяток, а он часами за компьютером. Но столько узнал человеческих страшных судеб и страданий, что стыдно становилось за своё саможаление. Вон как другие мучаются и борются. Он-то свою жизнь как у Христа за пазухой прожил. Всё у него было: и любовь матери и бабушки, и та незнакомка, и дом на земле, ухоженный его руками. И небо, и земля, и цветы, и птицы, которым он скворечник изготовил. И они прилетали весной, и улетали осенью. Ему было кого ждать. И пёс во дворе встречал его лаской. И книги наполняли душу чужими знаниями, делая их своей судьбой. Вот только к Богу он не пришёл, хоть мать и бабка в Бога верили. Не то, чтобы обида его сжигала, а просто не верилось, что Бог, если он есть, может допустить столько горя и бесчинства на земле. Просто нёс свою инакость, своё безобразие, как несут неизбежное. Он не ожесточился, а теперь обрёл себе друзей, таких же, как сам – инаких. Безногих, безруких, со странно искалеченными телами, брошенных родителями, но выживших и борющихся всеми силами за жизнь. Перед ними ему было просто стыдно за своё благополучие.
  Долгое сидение за компьютером и возраст сделали своё дело, спина и суставы отказали. Пришлось Петру к врачам обращаться. Невролог назначила физиолечение. Стал
 ходить и в очередях высиживать по полчаса, а иногда и дольше. Тут от взглядов не спрячешься, терпел, но чтобы не замечать, сам смотрел только на пол, опустив голову. Пока не вызовут. Коридор узенький, вдоль стен скамейки. На них и сидят ожидающие лечения. Рядом с Петром примостилась пожилая женщина, маленькая, юркая, любопытная. Сразу пристала с вопросами:
  - Чего лечите?
Пётр не привык с чужими людьми разговаривать, ответил неохотно:
  - Спина да колени, магнит какой-то делают.
  - Ой, что вы, это очень хорошее лечение, я сама им лечилась, плечи сильно болели. Помогло. Вы ещё на массаж попроситесь, тоже очень хорошо помогает.
  Какой мне массаж, подумал Пётр, но незаметно для себя разговорился. Женщина успела его о многом расспросить и про себя рассказать.
  Назавтра опять встретились в ожидании процедуры, встретились уже как старые знакомые. А после лечения Зинаида Анатольевна, так звали женщину, неожиданно пригласила его в гости.
  - Я тут рядом живу, обед вкусный приготовила, а кормить некого, одной и есть-то, не хочется. Вас ведь всё равно дома никто не ждёт.
  Дома ждал компьютер, но Пётр, не умевший никого огорчать, согласился. В чистенькой однокомнатной квартирке было уютно и пахло вкусно. Петру вспомнилось счастливое время, когда живы были бабушка и мать и заботились о нём. Зинаида Анатольевна накормила вкусными щами и оладьями с компотом.
  - Какие-то интересные у вас оладьи, необычный вкус, с чем они?
  - Да с кабачками, у меня же дача есть. Зимой подлечиваюсь, чтобы на лето сил хватило. Справляюсь пока. Прежде мы с сестрой её обихаживали, а два года назад я сестру похоронила, а бросить дачу не хочу. К земле прикипаешь.
  - Теперь уж я смирился, а первое время очень скучал по своему огороду, - отозвался мужчина.
  Лечение закончилось как раз тогда, когда два человека перестали быть друг другу чужими, когда одно сердце открылось другому, и другое распахнулось навстречу и приняли оба все тяготы и немощи другого. Словом, произошла встреча, когда внешнее уже не имеет значения, когда видят не  глазами, а внутренним зрением.  Они обменялись номерами телефонов  и теперь звонили друг другу по нескольку раз в день. Компьютер отодвинулся на второй план. А на шестидесяти пятилетие Петра Зинаида Анатольевна испекла пирог и впервые появилась у него дома. Его холостяцкая квартира, простенько обставленная, но светлая и чистая, женщине понравилась. Ей вообще всё, связанное с этим человеком, нравилось. Одни разговоры чего стоили. Не зря Пётр прочёл столько книг, а теперь ещё интернет его обогатил.
  - Это надо же, - удивлялась Зинаида Анатольевна, - как это вы такую технику уже в немолодые годы освоили?
  Пожалуй, то чувство, что возникло между ними, можно назвать любовью, когда другой человек становится дороже самого себя. Оба одиноки, оба никогда не были в браке. Без устали разговаривали, и наговориться не могли. Каждый свою жизнь поведал другому. Теперь ходили в гости ежедневно, то он к ней, то она к нему. То он борщ необыкновенный сварит, как ещё бабушка делала – на сыворотке, то она пирогов напечёт. В один из таких дней Зинаида Анатольевна посмотрела на него пристальным взглядом:
  - Знаете, Пётр Иванович, что я надумала? Может, нам объединить наши жизни? Вы – бобыль, я – бобылка. Пока ходим, ладно. А сляжет кто из нас, кому дохаживать. Да и не ладно в старости по одному - то жить. Продадим мою квартиру, тут каждому по комнатке, денежки обоим пригодятся. Вот уж наговоримся.
  От неожиданности Пётр растерялся. Он и сам думал о том, как нравится ему эта женщина, как она стала ему дорога, как он боится потерять её. И радовался тому, что не встретилась она ему раньше, когда была молодая. Она бы на него тогда и не взглянула, а взглянула бы, испугалась.
  - Да, я разве против? Конечно, надо вместе, - смущённо бормотал он, больше всего на свете боясь, что она передумает. 
  Женщина понимающе на него смотрела, ей по сердцу была его стеснительность.
  - Тут две комнаты, каждому место есть, будем, как брат с сестрой.
  Так и сделали, правда, на объединение ушло полгода. А в их возрасте – это немало. Но теперь жилище Петра словно осветилось, занавески, покрывала, салфеточки. Зинаида Анатольевна ещё и рукодельницей оказалась. Сразу ему и носки тёплые и тапочки домашние связала.
  - Теперь ноженьки в тепле и удобстве будут, болеть перестанут, -  протянула обновки.
  Днём уборкой занимались, в магазин вместе ходили, обед готовили, а вечерами наговаривались. Жизни свои пересказывали. Вроде, и скудные были жизни, а много чего в памяти отложилось. Вяжет Зинаида Анатольевна и потихоньку рассказывает или Петра слушает. А ему чудится, будто в детство он вернулся, и мать с бабушкой рядом, и так тепло от этого на свете. Компьютер отодвинулся на десятый план, хотя переписку с друзьями Пётр не оставил, они в его внимании нуждались. Хотел и Зинаиду Анатольевну научить, но она отказалась:
  - Нет, я с техникой никогда не дружила, а вот чего я, Пётр Иванович, о ваших друзьях думаю, писать-то хорошо, а, может, чем помочь нужно. Мы-то с Вами с руками и ногами, прибрать там, принести чего, хоть одному человеку, всё ему легче будет. 
  Петру и в голову не приходило, что он может кому-то помочь. Решили вместе, на ком остановиться, на многих сил не хватит, не по возрасту уже, а вот Андрею смогут помочь. Он и живёт ближе к ним. Хоть и ходят социальные работники, да ведь помощь лишней не бывает. Но сразу осуществить задуманное не получилось, Пётр слёг с высокой температурой. Три недели выхаживала его Зинаида Анатольевна, таблетки, обтирания. Он очень стеснялся, что она его уродство видит, всегда был при ней в рубашке с длинными рукавами, а тут она его раздевала, протирала слабым уксусным раствором, меняла бельё.
  - Этого не надо бояться, - ласково приговаривала женщина, ухаживая за ним, - лишь бы душа была чистая, Господь-то нас изнутри видит, а не снаружи.
  Пока Пётр  болел, беседы их прервались, но в первый же вечер, как ему стало полегче, он вдруг произнёс:
  - А знаете, Зинаида Анатольевна, была ведь и у меня любовь в молодости…
  - Человек вы хороший, что же тут удивительного, - тепло откликнулась женщина.
  - Да не меня любили, я любил одну девушку, она и не знала. Я её всю жизнь любил, с этим мне  легче жилось. Такая была милая, две косички по плечам. Я её в библиотеке увидел. Всё ходил на неё смотреть, делаю вид, что книги выбираю, а сам ею любуюсь. Знал, когда она в читальном зале занимается. Пять лет это длилось. В институте, видно, училась, где-то рядом жила. Потом исчезла и всё. Я даже имени её не знал.
  Зинаида Анатольевна, слушавшая с замиранием сердца, взволнованно спросила:
  - Постойте, постойте, это вы в какую библиотеку ходили, имени Горького?
  - Да, - ответил мужчина, тоже начиная волноваться и пристально вглядываясь в её лицо.
  - А какие это были годы, - торопилась она, словно медлительность могла что-то изменить, - с пятьдесят седьмого по шестьдесят второй? А как звали библиотекаршу?
   - Марина Геннадьевна, - охрипшим голосом ответил Пётр.
  Зинаида Анатольевна теперь уже медленно, словно взвешивая каждое слово, произнесла:
  - Да ведь это была я. Я одна там сидела по нескольку часов. Я рядом жила на квартире, в доме дети шумели, да и книг не было, вот я и спасалась библиотекой. Но я вас, Пётр Иванович, никогда не видела. Правда я и по сторонам не смотрела, не до того было. Да… две косички по плечам…
  - Платье было такое, тёмно-синее с серебряными пуговицами, - всё ещё не веря ни себе, ни ей, - добавил Пётр.
  - Было у меня такое платье, - слёзы навернулись на глаза женщины, - как же мы тогда не встретились?
  - Я очень старался быть незаметным, - раздумчиво произнёс он, - это и к лучшему, ничего хорошего бы не вышло, это вы сейчас меня иначе видите, молодость смотрит другими глазами.
  Несколько минут они сидели молча, осмысливая то, что с ними произошло. И Пётр вдруг явственно услышал голос бабушки, те слова, что она произнесла ему, прощаясь: - пошлёт и тебе Господь счастье…
  Первой заговорила Зинаида Анатольевна:
  - Это Господь нас соединил, - убеждённо произнесла она, - таких случайностей не бывает. Только Господь желание сердца исполняет, видно, оно у вас сильным было. Спасибо вам за такую любовь. Меня никто так не любил. Вы мою старость согрели. Только, я вот думаю, нельзя нам перед Богом и людьми просто так в одном дому жить. Венчаться нам надо, и будем мы с вами, как два голубя чистых, все одно уже перед вечностью стоим. И Андрею вашему, даст Бог, поможем, будет он нам, сирота убогая, вместо сына. Ой, как хорошо, что вы мне это рассказали, у меня такое чувство, что мы с вами всю жизнь вместе прожили и вместе состарились.
  Они проговорили за полночь, а перед сном, перед тем как разойтись по комнатам, Пётр подошёл к ней. Взял её старую, морщинистую, руку в свои бородавчатые лапы, поднёс к губам, осторожно спросил:
  - Можно?
   Женщина кивнула, и он, прикоснувшись губами к её руке, впервые вдруг сердцем ощутил присутствие Бога во всей своей жизни.