Сказки старого Абати. А иначе зачем зажигаются эти

   
    Утром третьего дня моего пребывания в камере следственного изолятора я проснулся от окрика охранника в окошко двери:
– Через полчаса с вещами к следователю.
Никаких вещей у меня с собою не было. Даже расчески, чтобы привести в порядок волосы. Мунта протянул свою:
– Для твоих волос нужны грабли. Расчешись, ты на свободу выходишь.
– С чего ты взял? – спросил я, не скрывая удивления.
– Не первый же раз сижу тут, – ответил Мунта.
– Может, переводят в другую камеру?
– Куда дальше? Наша «хата» для особо опасных.
– Это я опасный?
– Ты нет, это мы опасные! Сюда тебя кинули, чтобы мы тебя сломали одним своим видом. Дело, что завели на тебя, пустячное. За это срок не дают. Но если верить слухам, ты дерзко вел себя с прокурором. А такие вещи он не прощает. Поэтому тебя в первую ночь кинули к наркоманам. Им за драку с тобой – «гильзу» , тебе же конкретно уголовка  за хулиганство. А дальше можно накинуть пару «висяков»  типа кражи. Но номер не прошел. Для «нариков»  ты оказался в доску свой.
– Муссолини и Джимми я видел впервые. С Пичи знаком давно.
– Э, мой брат. Кто тебя не знает? Я был в прошлом году на вашем концерте в Зами-юрте, когда вы спели пацанам «Каракум».  Там же были все наркоманы с окрест. Я видел, как они вошли в раж при этой песне.
– Помню этот вечер. А на второй день директорша клуба жаловалась моему отцу на разбитые кресла. Но что их так завело? Где «Каракум» и где анаша?
– О караванных путях из Афгана пацаны знают лучше любого учителя географии. Они переваливают Гиндукуш через Хайбер и дальше через пески Каракума выходят на казахские степи. Для них это – «дорога жизни».
– Теперь понятно, почему мы спелись ночью.
– Поэтому и перевели тебя сюда к нам, чтобы тебя тут сломали.
Я посмотрел на Гани, сидевшего тихо за столом. За два дня и две ночи, что я провел с ним в одной камере, он ни разу не изменил ровный тон разговора. Ему не было дела ни до меня, ни до прокурора и предстоящего суда.
У него была своя боль. Он был обречен на долгие годы тюрьмы.
Потом перевел взгляд на Ганту, лежащего на нарах с закрытыми глазами. Если верить ему, он выколол глаза какому-то бедолаге всего лишь через неделю, как вышел на свободу после долгой отсидки. Его потянуло обратно в свой тюремный мир. Настолько сильно, что попробовал установить «правильный порядок» и здесь в КПЗ.
Он-то и мог подыграть следователю раскрутить меня на «уголовку», но на всякий случай успокоился после моего обещания устроить ему особую встречу на зоне. Да и Гани не собирался прислушиваться к его наветам на меня.
Разве что Мунта, который пару раз отсидел по полгода за какие -то мелкие дела, согласно воровскому кодексу, мог демонстрировать уважение Ганте, как «авторитету» , но имел репутацию честного малого.
– А почему меня отпускают? – спросил я Мунту.
– Ты же не детдомовский. Есть кому за тебя заступиться. Это я надоел своим и поэтому гадаю, с какой ноги встанут прокурор и судья.
– Гнилой был ход , – сказал Ганта, не открывая глаз.
Не было сомнений, что реплика отпущена в мой адрес.
Я посмотрел в его сторону.
Мунта жестом попросил меня промолчать.
Я подошел к столу. Положил перед Гани все деньги, что были с собой.
– Не надо-сказал он. – Тебе они нужнее. Здесь есть все, что нам нужно.
– Парень правильно поступает, по воровским понятиям, – откликнулся из своего угла Ганта. – Алтушка нам не будет лишней. Меня от баланды воротит. А еще лучше сделай на эти деньги брос .
– Я поступаю, как чеченец, а свои понятия, Ганта, прибереги для кичмана . Здесь всего лишь «аквариум»  и люди тут пока гражданские – ответил я и пошел к выходу.
– Чеченские понятия и воровские – одно и то же, – бросил мне в спину Ганта.
Я обернулся.
– Мои отец и братья, мать и сестры, Ганта, живут по законам и обычаям нашего народа. На чужое не зарятся и зарабатывают на жизнь своими руками на колхозных полях под палящим солнцем. И в чем они себя ведут как воры?
– Я - вор! А вор по-чеченски – «къу», «нах» – «люди». Сложить два слова вместе получается – «къунахи». «Воровские люди»!
– Я слышу это не в первый раз. Не пытайся оправдаться таким образом за свою никчёмную жизнь.
– Все герои чеченцев были ворами. За Терек ходили. Угоняли табуны лошадей и стада коров.
– То, что ты из «кхунах», я понял, Ганта. Но ты настоящий къонах, если заявишь это перед Весами .
– Перед какими это весами? – спросил Ганта, удивленный моим ответом.
– После которых тебе выпишут пропуск на мост.
– Не понимаю.
– Что тут не понимать? – вмешался в наш разговор Мунта. – Ты настоящий къонах, если скажешь перед Богом, что чеченские къонахи были ворами. Вот что он имеет ввиду.
Ганта замолк.
Я перевел взгляд на Гани.
– Я слишком молод, чтобы давать тебе советы. Ты пришел сюда на нары, чтобы остаться чеченцем. Оставайся им всегда. Иначе то, что ты сделал, потеряет свою цену!
– Ты не упрекаешь меня за то, что я сделал?
– Нет, Гани. Не упрекаю. Ты слышал про Абати?
– Про того, что живет на горе?
– Да.
– Я был у него вместе с моим отцом. Правда, очень давно. Высокий такой и худощавый старик с вечной улыбкой на лице.
– Он многое мне рассказывал. Так вот твоя история не единственная. Много было таких случаев, когда мужчина шел на последний шаг ради чести и достоинства. И я не слышал, чтобы в народе это осуждалось. А Абати мне однажды сказал, что именно из-за таких, как ты, не падают до сих пор небеса на землю.
Гани улыбнулся. Впервые за эти два дня и две ночи, что мы вместе провели в этой камере.
– Спасибо тебе. Конечно, я сожалею о случившемся. Оно не стоило смерти человека. Все разрешилось бы мирно, если бы я сделал вид, что ничего не слышал.
– Как ты мог не слышать, Гани, когда все это происходило у тебя на глазах?
– Да, это было так. Возьми деньги обратно.
Я покачал головой.
– Оставь себе хотя бы на дорогу.
– Пешком доберусь, Гани. Это всего лишь два часа легкой ходьбы.
Открылась дверь нашей камеры. Охранник, не заходя внутрь, позвал меня на выход.
– Пусть будет добрым твой путь, – сказал Гани с той же улыбкой, обнимая меня на прощание. – Жаль, что мы больше не увидимся. Многое отдал бы, чтобы ты был моим сыном.
– Ты должен вернуться к своим, чего бы тебе это не стоило, Гани.
Я обнялся с Мунтой.
– Что сказать твоим родителям?
– Ничего не надо. Для них я пропащий!
С Гантой прощаться не было никакого желания. Да и он не собирался вставать.
– Подожди, – окликнул он меня. – У меня один вопрос к тебе. Кто тебя научил правильному базару ? Тебе же на вид и 20 лет нет.
– Мне 21, но со мной всегда тот, кому за 100. Зачем ты спросил?
– Хочу знать, где ты научился нашему языку? В тюрьме ты не сидел.
– В институте. Курсовая работа  у меня была по вашему языку.
– Гнилой был ход, – повторил Ганта, но уже с фальшивым смехом.
Я понял, что он пытается оставить за собой последнее слово.
– Следи за метлой , Ганта – сказал я, переходя на воровской жаргон. – Я не забыл, как в первую же ночь, когда «батонил» , ты «цинковал» Гани «атас корешаться со мной» . Подбивал тупо на душняк зековский . Хотел его «затянуть в блудняк»  через дешевый прихват.  Мне не стоит большого труда «выйти с тобой на линию» , чтобы «отремонтировать твою бестолковку».  Но ты трижды стар передо мной. Поэтому я не стал. Не принято у нас, чеченцев, поднимать руку на слабого. Это у вас, на зоне, со своими голимыми законами  слабый обречен. Так что не ставь из себя «правильного блатного» . Ты просто дурак. Прожить в лагерях всю жизнь, но так и не научиться думать головой. Ты на ровном месте придумал «шнягу» о «кумовской мутке». Ну, зачем к тебе подсылать «тихаря»,  когда ты сам все рассказал оперу? Ладно, если ты оставался бы «еретиком» , но ты же перестал им быть в тот же день, когда предал «политических» и прибился к воровской семейке уже на «киче». А на вторую ходку ты пошел обыкновенным бакланом, когда там на «байдане»  наставил «балалайку»  на женщину в очках. Ладно еще, если бы «волок темного кишмалу на яму ямщику»  или «казачнул бы с корешами фрайера» , так «сблочил боку»  у какой-нибудь учительницы для знакомой своей «банжихи».  И идешь ты обратно на «кичу» только лишь потому, что в наших краях «фурмана вшивые»,  а заработать своими руками хлеб тебе уже «западло».  Но вместо того, чтобы прикинуться хотя бы для приличия «магазушником»,  ты «потушил бебики левого» . И никакой ты "весовой"  для меня. Самое большее, что тебе светит с такой натурой, это чин мужика . Ты слышишь это сейчас от "козырного фраера" . Ты подбивал ночью Гани против меня. «Взять на анас»  по воровским понятиям можно, но у чеченцев за это делают «спрос»  не хуже, чем у вас на зоне.
– Ты ботаешь по фене  не хуже «старых»  – то ли с удивлением, то ли с восхищением воскликнул Ганта.
– Говорю же, что «шлифовал мурку»  еще в институте. Поэтому феню вашу знаю получше, чем тот, кто не может отличить «балдоха»  от надзирателя. Слушай дальше мой базар, Ганта. Разберем теперь твой «гнилой подход» по полной. Зачем операм подсылать Гани «тихаря», если ему западло «быть на лаване» . Хотел выкупить его «малявой»  на зону? Не надо. Я сам поставлю в курс правильных людей. Есть у меня, кому нашептать про Гани. И если надо, организую через них новый прогон  лагерям. Специально под него.
– Если тебя послушать, ты воровской мир ставишь.
– А ты не смотри, что я учитель. Хотя мне всего двадцать первый год, но жизнь знаю не только по букварю. И кореш  у меня старинный из ваших.
Ганта опять засмеялся.
– И кто же?
– Черкасов Анатолий Павлович.
– Это же кто за «фраер»?
– Черкас. Слышал про такого? Я помогал ему «рифмовать понятия» , по которым вы все сейчас живете в лагерях и на воле.
Смех Ганты оборвался мгновенно.
– Где ты мог с ним скентоваться?
– Сказал же, кореш он мне старинный.
Лицо Ганты сделалось каменным.
– Слушай дальше, Ганта, – продолжил я. – С Мунтой мы хорошие знакомые. Он не «маромойка»  и не «гаврош»  если приносит тебе воду, убирает стол. Ты старый человек. Поэтому он, как чеченец, обязан ухаживать за тобой. Таков наш закон. И стоит этот закон тысячи лет без указаний авторитетов, то есть «прогонов». Мунта – «вантажист» . Нет у него другого занятия, кроме как «лакшать стиры» , а «выбить до трусов»  даже тебя, тусующего «стиры» одной рукой, ему раз плюнуть. И попал он сюда потому, что нет в округе «бухты» . Везде сидят «тихари». Ну, все, Ганта. «Дыбани на мой запил» . Сам признаешься, что тебя поставили стричь поляну  или я им все про тебя скажу?
«Вечный зек» Ганта продолжал смотреть на меня все тем же каменным лицом.
– Все, разговор окончен, – сказал охранник. – Тебя ждет следователь.
Я пошел к выходу. Остановившись у самой двери, обернулся к Ганте.
– Ты спросил меня, откуда я брал рифму для Черкаса. Книжку одного еврея читал и знаю, как Беня Крик  сделался королем.
Я вышел. Дверь камеры громко захлопнулась...
***
…Был полдень, когда я добрался до дома старика.
– Абати – окликнул я его перед калиткой.
Никто не ответил.
– Абати – крикнул я снова.
Я вошел во двор. Зашел в дом. Он был пуст. Заглянул в сад. Старика не было и здесь. С яблони, к которой Абати привязывал своего любимчика, годовалого бычка Дунгу, свисала на землю толстая веревка с карабином. Самого Дунги не было ни в саду, ни во дворе. Удивившись небрежности Абати, я приподнял с земли конец веревки и закинул на ветку.
– Вернулся? – раздался сзади голос старика.
Я обернулся. Заметив удивление на моем лице, Абати остановился в двух шагах от меня.
–Вернулся, – ответил я и указал открытой ладонью на веревку. – А где наш Дунга?
– Я очень рад твоему возвращению домой.
– Не меньше тебя, Абати. Ты лучше скажи, где наш бычок? Ты его вывел пастись?
– Да. Подумал, что пора его выпускать на волю.
– Так этот дурак никогда не выходил за нашу калитку. Как ты мог? Он же не найдет дорогу обратно. В какую сторону ты его отогнал?
– Не знаю. Просто вывел его за ограду.
Я зашагал в сторону калитки.
– Ты куда? – насторожился старик.
– Как куда? Пойду искать.
– Стой.
Я обернулся.
Абати тяжело вдохнул и выдавил из себя через силу:
– Я его продал.
– Зачем?
– Резать на мясо было жалко.
– А зачем тебе нужны были деньги?
– Ты представляешь – и в советских законах можно найти строку, которая разрешает хоронить на кладбище собаку.
– Ты это к чему, Абати?
– Я же сказал Элисе, что ты поехал в гости к Мураду на несколько дней. С каким лицом я предстал бы перед ней, если бы ты задержался в тюрьме?
– Так значит, меня отпустили не просто так. Значит, ты дал взятку прокурору? Выкупил меня как корову Туси из колхозного загона.
Абати затих. На него было тяжело смотреть.
– И сколько же ты ему дал?
– 250 рублей.
– Он взял?
– Конечно, ему этого было мало. Просил 2000 рублей.
– А ты торговался?
– Нет. Положил перед ним ровно 250 рублей и сказал, что у меня больше нет. Добавил еще, что если узнает твой отец, то он не получит ни копейки.
– Да, – согласился я. – Отец отказался бы, даже если бы меня расстреливали.
– Видишь ли, у меня не было другого выхода! Не мог же я допустить, чтобы тебя посадили в тюрьму.
– Абати, лучше бы мне сидеть в тюрьме, чем такой позор. Ты меня оценил в 8 раз дешевле, чем прокурор! Над нами же все смеяться будут. А мне это надо?
– Об этом я даже и не подумал.
– Меня оценил в паршивого годовалого теленка!
Абати обиделся.
– Это прокуррора я купил за 250 рублей. А тебя не продал бы, даже если мне предложили бы все золото мира.
В голосе Абати чувствовалась неподдельная искренность. Меня это растрогало.
– Ну, отсидел бы свои два года и не пропал бы. Сам же мне говорил про Ленина. Отсидел в тюрьме, а потом стал царем.
– Не надо как Ленин, – ответил старик серьезно. – Хоть он и стал царем, а труп его земля не принимает, как у Пирауна .
– Ты нашего Ленина не трогай. Услышит кто-то, меня ни за какие деньги потом не выкупишь. А по политической статье я сидеть не хочу. Туда лучше идти за грабеж или драку.
– Окаянный он, твой Ленин, – сказал старик. – Не принимает его земля.
Конечно, историю КПСС я знал лучше Абати, но спорить с ним о вожде мирового пролетариата не было смысла. Он жил в его времена.
– Кому ты его продал?
– Успе.
– Какому Успе?
– Мяснику.
– Моему дяде Вашали?
– Твоему дяде.
– За сколько?
– За те же 250 рублей. Он больше не дал. Ты же знаешь своего дядю.
– Целого быка по цене козы?
– Минуту назад это был всего лишь теленок.
– Когда ты его продал?
– В тот же вечер, когда вернулся домой без тебя.
– Он уже зарезал его!
– Твой дядя не дурак. Откормит его еще год и потом продаст с большой выгодой для себя.
– А если этого бычка на мясо пустить, сколько можно выручить?
– Даже если продать по 4 рубля за кило не меньше 400 рублей.
– Так ты думаешь, что он будет ждать год, если ему сразу светит 150 рублей прибыли? Я своего дядю знаю очень хорошо.
– Что сейчас горевать. Ты – дома. Теперь я могу спокойно предстать перед твоими родителями.
– Хорошо, Абати. Я пойду домой. Покажусь матери и вернусь.
– Иди, – сказал Абати. – Я был вчера у вас и почувствовал, что она подозревает недоброе. Успокой ее. Ты неправильно поступил, что сначала не повидался с ней.
– Я вернулся домой обратно по той дороге, по который ты меня повел к прокурору. Она оказалась гораздо короче, ведь я не завернул к роднику Насу-хажи.
– Ты выбрал дорогу, по которой шел праведник, но запомни навсегда – дороги праведников начинаются с матери. Надо было все-таки сначала повидать мать.
Абати проводил меня до калитки.
– Не говори, что был в тюрьме. Я солгал ей, как ты меня просил. И знаешь, не такое уж и грешное дело, если ты это сделал ради такой матери.
– Если только не спросит, как ты меня этому учишь.
Абати улыбнулся.
– Учу себе на горе.
Я посмотрел на солнце. Оно начало сползать к закату. Потом посмотрел на старика.
– Я вернусь, а ты свари гурму. Эта «казенная баланда» меня чуть не вывернула наизнанку.
– Не знаю, что такое твое «баланд-маланд», но твою любимую гурму сварю.
– Казеная баланда – это тюремная еда. Такая безвкусная вещь, что собаки не будут есть.
– Посмотри на него. Заскочил на два дня в милицию и уже перешёл на язык жуликов, – улыбнулся Абати. – Когда ждать?
– Как только закончу одно дело!
– Гурму надо есть свежей.
– Гурма, Абати, как русский борщ, хороша после второго разогрева.
Старик молча согласился. Его лицо продолжало светиться улыбкой. Видя, как распрямилась его спина, я понял, что с его сердца упала ноша с целую гору…
***
– Здравствуй, нана. Я вернулся.
Мать сидела на пороге, подкармливая цыплят замесом кукурузной муки. Я присел рядом. Взял в руки одного из этих маленьких пушистых существ и поднес к своим губам.
– Здравствуй, сын. Осторожнее с ним. Он еще слаб и может заболеть от твоего дыхания.
Я отпустил цыпленка.
– Чем ты опечалена? Опять с отцом не поладили?
– Нет.
Мать как всегда была не многословна.
– Нана, мне срочно нужно 250 рублей.
– Зачем? Что ты собираешься с ними делать?
– Не спрашивай меня. Надо. Очень.
– Ты куда-то собираешься?
– Да.
– Из-за Зезаг? – с еле уловимой тревогой спросила мать.
Это меня насторожило. Я знал, как мать умеет скрывать свои чувства.
– А что случилось?
– Ты не знал?
– Что я должен был знать? Меня же три дня не было дома.
– Она вышла замуж… Ее похитили, когда шла за водой к роднику.
– Кто?
– Сергей, сын Мусы.
– Так похитили или вышла замуж?
– Никто из родственников потом не поехал за ней.
– Вышла так вышла. Не велика беда. Случаются вещи посерьезнее. Дай мне 250 рублей…
***
…Солнце уже коснулось краешка хребта, когда я завернул на улицу, где жил мой дядя Успа, которого с любовью называл Вашали. Ему это нравилось. Услышав его громкий голос шагов за десять до калитки, я обрадовался. Он был дома, но судя по обрывкам фраз выходило, что там в очередной раз разворачиваются настоящие шекспировские страсти. Дядя Успа, конечно, не знал о существовании великого английского драматурга, но в Дездемону Ири;ны Ско;бцевой был тайно влюблен. Однажды с отцом он просмотрел от безделья фильм «Отелло», а потом легко стал узнавать актрису в других фильмах, которые был вынужден смотреть из-за моего отца. Разумеется, история бедной венецианки, тайно вышедшей замуж за сарацина, его трогала больше, чем не молодая давно миссис Ларк из «Мэри Поппинс, до свидания!» Никакой грим не мог скрыть от зоркого глаза моего дяди женские 55 лет.
Брак Дездемоны с Отелло Вашали не одобрял и с пониманием относился к коварству Яго, а Дездемону жалел.
– Вот что бывает, если выходят замуж за сопляка и слюнтяя! – восклицал он каждый раз, когда удавалось посмотреть фильм Юткевича.
Гамлет Вашали был совсем не интересен, как и другие герои Шекспира. Фотографию же Скобцевой в молодости, висевшую на стене моей комнаты, обязательно навещал. Для него она значила не меньше, чем «Джоконда» для просвещенного человечества.
– Клянусь Кораном, ниспосланными Богом с неба, – донесся из распахнутого настежь окна голос дяди, – ты будешь видеть не мой окоченелый труп в этот день, а бегающие глаза бессовестных и бесстыдных женщин, которые между плачем будут искать над чем потом посмеяться.
– Никто не знает, кто из нас раньше умрет. Может я, – возразила тетя Езира мужу. – И что про тебя скажут? Что загнал меня, бедную, в могилу. Всю жизнь не имела больше одного платья и даже своего стула, на который можно было бы присесть. Ведь скажут же?
– Скажут! Они же люди! Что можно еще от них услышать, кроме ядовитых сплетен? – отвечал дядя.
– Я же не упрекаю тебя за то, что не видела даже маленького куска ни свежего, ни вяленного мяса, прожив столько лет в доме мясника.
– Езира, гори вы все в аду синим пламенем! Вас, женщин, в этот день интересует кто во что одет, что висит на стене и лежит на полу, а к покойнику нет ни грамма внимания.
– Не ради же себя я попросила, – заметила Езира.
– Ради кого же тогда? Мне лично нет разницы, где меня будут поминать – в доме или на улице.
– А если будет дождь?
– Да хоть камни с неба.
– Люди скажут, что в нашем доме не было стула, чтобы присесть, – настаивала на своем Езира.
– Не люди скажут, а женщины, забывшие Бога! А ты живешь у меня как княгиня!
– Да, как княгиня, у которой в доме нет даже табуретки!
Голос Вашали, державшийся до последней реплики на уровне третьей октавы, резко поднялся на пятую. Было ясно, что скандал между дядей и тетей начался не позже обеда и достиг к моему приходу кульминации. Появиться в этот момент перед ним было бы верхом безрассудства. Гнев Вашали обрушился бы на меня. Поэтому я остановился у калитки в ожидании, когда Вашали примет неоднозначное решение, требующее согласно нормам шариата и адата присутствия свидетеля. Им быть я не хотел ни при каких обстоятельствах. Я любил Вашали, но Езира была для меня дороже. Она была единственный человек на земле, кто мог укротить на время буйный нрав моего дяди.
Предчувствие не обмануло меня.
– Езира! – воскликнул Вашали на гребне своего гнева. – Решительно и бесповоротно я даю тебе развод.
Наступила тишина. Я стал ждать, кто из них заговорит первым. К моему счастью, тишину нарушил все тот же спокойный голос тети.
– Успа, может быть ты поспешил?
– Не перечь мне, – заявил дядя, возвращаясь на третью октаву.
Это заметил не только я, но и Езира.
– Успа, - сказала она ровным голосом. – Успокойся. Я ничего не слышала.
– Езира!
Наступила тишина.
– Ты меня выкидываешь?
– Решительно и бесповоротно.
– Скоро стемнеет, а дорога к дому отца далека. Может я подожду до утра?
–  Забери все, что ты хочешь и немедленно покинь мой дом.
– Что я могу взять в доме, где не было даже двух чайных ложек?
Опять повисла тишина.
Через минуту на пороге появилась Езира с узелком в руке. Судя по всему, в нем могли быть всего лишь пара чулок.
Я зашел во двор. Увидев меня, Езира поторопилась навстречу, поправляя свой платок.
– Приходи с миром.
Мы обнялись.
– Что здесь происходит, тетя?
– То, что вы все видите всегда! Твой дядя меня выгоняет.
– Из-за чего скандал? – спросил я
– Послушай меня внимательно, – ответила Езира. – Скажешь потом, кто из нас прав. Мы уже старые. Детей поженили, каждому построили дом. Но сейчас же можно подумать и о себе. Я всего лишь намекнула, что пора бы и нам привести свой двор в порядок. Никто не знает, что с нами будет, кто до утра доживет. Я попросила его построить навес во дворе, купить что-то в доме. Мне уже стыдно, прожив столько лет, бегать к соседям за посудой, когда приходит больше трех гостей.
– С кем ты там разговариваешь? – оборвал ее дядя.
– Это я, Вашали! – крикнул я в окно.
Вашали промолчал в ответ.
– Вашали, тебе не надоело? – спросил я.
– Что мне должно надоесть? – откликнулся дядя.
– Разводиться каждый месяц. Ведь завтра же прибежишь к моему отцу с просьбой вернуть Езиру домой.
– Теперь это навсегда! Решительно и бесповоротно! Чтобы я лишился Бога и этого мира!
– Видишь, хоть он прогонял меня тысячу раз, но такое говорит впервые. Значит, с ним что-то случилось, – заключила для себя Езира.
– Это он смотрел кино вместе с отцом недавно у нас в клубе. Там Сталин говорил такие слова, – успокоил я ее.
– Будь он проклят этот Сталин. Даже мертвым не оставляет меня в покое. Молодости лишил, отправив в Сибирь. Теперь еще и старость губит.
Тетя Езира подошла к окну.
– Значит, ты решил от меня избавиться? – спросила она Вашали.
В ее голосе чувствовался арктический холод. От былой покорности тети не осталось и следа.
Вашали подозрительно затих.
Езира, не дождавшись ответа, повернулась ко мне.
– КIант, я сварила суп. Поужинайте вместе. А завтра что-нибудь придумайте сами. Можно будет пожарить яичницу. Яйца найдете в подвале на второй полке. Хлеб я не успела испечь. Купите в магазине. У Махмуда в магазине лучше купить черный хлеб за 16 копеек. Если захотите белый, то лучше его купить в магазине Абу. Он стоит 20 копеек.
– Езира, – без прежнего гнева сказал дядя. – Ты же сама знаешь, что ты не права!
В голосе Вашали не было прежнего напора. Вулкан, которого судя по спокойствию моей тети, разбудила именно она, медленно стихал.
– Знаю!
– Так почему же ты на ровном месте устроила этот скандал? Всего лишь два слова «Я виновата» и я не вышел бы из себя.
– Вернись в себя обратно, я виновата.
В молчании дяди звенел тон победителя!
– Я виновна в том, что 40 лет назад не послушалась родную мать и вышла за тебя замуж, – вздохнула с тяжелой горечью Езира и молча прошла мимо меня к калитке.
– Прости нас, – сказала она мне, прощаясь.
Заперев за собой калитку и не оглядываясь назад, Езира зашагала прочь...
Мы с Вашали остались одни.
– Что думаешьделать? – спросил я его. – Жениться на новой?
На лице Вашали читались все признаки глубокого сожаления.
– Какое дело привело тебя ко мне?
– Ты купил у Абати бычка, хочу его вернуть обратно.
– Зачем тебе это надо?
– Для одного дела.
– Ты опоздал. Я его уже продал.
– Быстро же ты успел. Кому ты его продал?
– Тебе какое дело? Продал и все!
– Скажи кому?
– Был у меня один из Ишхоя.
– Как его зовут?
– Что ты ко мне пристал? Не видишь, что творится в моем доме? Лезешь с пустяками.
– А что у тебя такое творится?
– Как что? Езира ушла!!!
– Нет, Вашали, она не сама ушла. Ты его выгнал. Решительно и бесповоротно. Теперь она не вернется обратно ни за что. Именно из-за этих двух слов! Не надо было тебе говорить их. Не мог дотерпеть каких-то 2-3 года?
– Это все твой отец. Разве у него хорошему научишься? – тяжело вздохнул дядя и замолчал.
Молчание было недолгим.
– О каких двух годах ты говоришь? – спросил он с подозрительным взглядом.
– Что осталось тебе жить.
Густые брови Вашали вытянулись в полукруг.
– Ты слишком нервный, Вашали. А с такими всегда случается инсульт.
Брови Вашали вернулись на место.
– Я и тебя переживу. Чем я слабее твоего Абати?
– Не переживешь. Еще один такой скандал и свалишься.
– Не свалюсь. Езиры больше не будет в моем доме.
– А кто будет? Дездемона?
– А почему бы и нет!
– Но она же христианка! Да и стара она уже даже для тебя.
– Ну и пусть, за то три раза в день буду есть горячую пищу!
Сказать, что в свои 70 лет Вашали потерял суровую красоту своей молодости, значит согрешить против истины. Если его одеть в новый костюм, сделать зубные протезы и накинуть на голову шляпу, он со своим бронзовым отливом кожи и римским носом был бы не менее привлекательным, чем Отелло. А если еще и выкопать трехлитровую стеклянную банку с деньгами, которую он тайно спрятал в саду, у поклонников знаменитой актрисы не было бы никаких шансов. Даже у ее законного мужа. Но для Вашали Дездемона была всего лишь мечтой.
– Да. Это точно. Три раза. Плюс еще дача в Крыму и твои деньги. И когда они кончатся, а кончатся они быстро, будешь ходить по миру, как иссохший кусок дерева, пока не свалишься. Вот тогда ты не будешь нужен никому, кроме Езиры. Будешь тосковать по своей королеве в собственной вони, пока не сдохнешь от голода и жажды.
– О Аллах! И со мной так разговаривает мой племянник! Уйди с моих глаз.
– Уйду, если скажешь, кому продал бычка.
– Уйди, сказал тебе. Вместо того, чтобы утешить меня, ты тут про какого-то бычка.
Я пошел к выходу. Крик Вашали догнал меня у самой калитки. Я обернулся. Мой любимый дядя сидел на пороге.
– Ты куда? – спросил он с нескрываемой грустью в голосе.
– В Ишхой-юрт. Буду обходить каждый двор, пока не найду!
То ли от тоски, то ли услышав мой голос, из хлева неожиданно раздалось знакомое мычание.
– Дунга! – крикнул я в сторону хлева. В ответ раздалось уже не мычание, а настоящий вопль. Сомнений не было. Это был крик о помощи моего друга.
– Вашали! Зачем ты меня обманул?
Дядя без грусти и тени стыда ответил.
– Я уже обговорил покупку с ишхойцем. Утром он должен забрать его.
– Я его заберу.
– Я заплатил за него большие деньги.
– Я принес тебе твои 250 рублей.
– Я продал его за 400 рублей.
– Но ты же купил у Абати всего за двести пятьдесят рублей. Он что, за два дня такой вес нагулял?
– Запомни, племянник. Одно дело иметь товар, другое – продать.
– Я дам тебе 500, чтобы поставить точку.
– Ты же принес только 250.
– Остальные принесу потом.
– Когда принесешь?
– Если успею, завтра. Если нет, то послезавтра.
– Ишхоец будет утром.
– Тогда я сейчас отдам и вторую часть?
– Где возьмешь?
– У тебя одолжу!
Вашали внимательно посмотрел на меня.
– И в кого же ты пошел? Ни на грамм не похож на своих.
– Нана говорит, что весь в тебя пошел.
Мою мать Вашали любил, как родную сестру.
– Ладно, скажи мне, зачем тебе этот бычок?
– Нужен он мне.
– В вашем роду никому дела нет до скотины. А тебе тем более. Значит, что-то серьезное случилось. Рассказывай, все как есть своему Вашали.
Я рассказал. Начиная с моста, с которого свалилась Хола и кончая сегодняшним разговором с Абати.
Вашали зашел в дом.
– Почему ты это не рассказал мне сразу и заставил меня торговаться с племянником, когда он попал в беду! Какой позор на мою голову!
– Так ты мне не давал рот открыть.
– Заткнись. Твой рот не закрывался, как только зашел во двор. Столько времени потеряли на пустяки, когда тут такое дело.
– Вашали, разве развод с Езирой пустяк?
– Конечно пустяк, когда дело касается нашей чести. Как ты вообще осмелился сомневаться в этом? Неужели это говорит мой племянник?! Мы покажем этим безродным, кто мы такие. Езира еще пожалеет, что покинула мой дом, когда об этом услышит. Клянусь пророком Нухом.
Напомнить Вашали, что полчаса назад все происходило наоборот, я не решился. Молча протянул ему деньги.
– Тут ровно 250. Остальное я принесу потом. У матери не было больше.
– Счастливый ты. У тебя такая мать! А самому зарабатывать не время? У мужчины в твоем возрасте должны быть свои деньги.
– Так я же все матери отдаю.
– Счастливая у тебя мать. Верни ей деньги обратно. Мои мне никогда и трех копеек не принесли. И не принесут никогда.
– Нет, Вашали. Я верну Абати его бычка. Каждый платит за свою свободу сам!
– Вот что, – сказал Вашали, – если Абати не пожалел ради тебя целого быка, неужели ты думаешь, что я не способен на большее? Это не его племянника хотели посадить, а моего. Вернем Дунгу Абати и будем в расчете.
– Но тогда получится, что ты пострадал. На целых 250 рублей!
– На 400, сынок, на 400. Но ты не беспокойся. Мне их не жалко, когда стоит вопрос о нашей чести.
Это был тот Вашали, которого мы все любили. Несмотря на свой вздорный характер, он никогда не оставлял нас в беде.
– Своего Дунгу отведешь под рассвет, пока люди не выгонят скотину. Ваш бычок рос взаперти. Увидит телят – побежит за ними. Ночью будь дома. Не говори никому ни слова. Мы пойдем в гости к Мутушу. А теперь иди спать. Я разбужу тебя перед утренней молитвой.
Гостиная в доме Вашали была очень большой, но без мебели. Большие войлочные ковры на полу, несколько подушек. Сколько раз отец упрекал его за это, но Вашали был непреклонен.
– Тот, кто устал, лучше отдохнет на войлоке. Не скрипит, не провалится, матрас не сползет. А то, что пол жестковат, так это так и надо. Кости встанут на место.
Я взял подушку и прилег в углу, подложив руки под голову. Представил себе, как удивится Абати, увидев своего бычка привязанным к яблоне. Главное, успеть до того, как он проснется. Старик после утренней молитвы, всегда ложится снова спать, если нет какого-то серьезного дела.
Потом перед глазами появилась Зезаг, которую я теперь вынужден был забыть навсегда. Вспомнил нашу последнюю встречу с ней в райцентре и ее удивленный взгляд, когда меня уводили в СИЗО. Вспомнил ее мать, как она затащила дочь обратно в магазин. Мелькнула догадка, что они приезжали за покупками для Зезаг перед ее замужеством...
Не спалось. Дышать было трудно. Щемило сердце. Вышел во двор. Заглянул в хлев. Дунга тоже не спал, прилег у самой калитки.
– Не спишь? – спросил я своего друга, облокотившись на ограду. – Ждешь, когда выпустят?
Дунга молча приподнял голову.
– Потерпи немного. Скоро мы отправимся домой к нашему старику.
Дунга поднялся на ноги и потянулся ко мне. Я погладил его по голове, подергал за рожок. Он и не думал сопротивляться.
– Знаешь, Дунга. Абати как-то проговорился матери, что подарит тебя мне, когда я женюсь. Повезло тебе, Дунга. Наша Зезаг вышла замуж. Будешь жить у Абати до самой своей старости.
Дунга нежно приложился слюнявой мордой к моей щеке. Я откинул голову в сторону.
– Успокойся, Дунга. Не оставлю тебя здесь.
Погладив снова своего друга по голове, я вернулся на порог и присел.
Была уже ночь. Огромный диск красновато-желтой луны медленно забирался на небо, поглощая свет безмолвных звезд. Долина Ясси погрузилась в тишину, сверкая безмолвными огнями электрических лампочек в окнах домов и фонарей на улицах аулов, разбросанных по обе стороны реки.
Я не заметил, как рядом присел Вашали.
– Не спится? – спросил он, присаживаясь рядом.
– Нет, не спится.
Вашали закрутил цигарку.
– Ты мне не все рассказал. Что же еще такое случилось, что подняло тебя с постели?
– Ничего. Просто сон потерял.
– Я знаю причину твоей тоски. Езира мне рассказала вчера обо всем. А женщины все знают.
Вашали зажег свою цигарку. Пустил большой клубок дыма. Табак был хорош. Горел так, что при каждой затяжке озарялось его лицо.
– Но ты не слишком уж и отчаивайся. Такой, как ты, без невесты не останется. Просто в следующий раз будь осторожен. Не открывай двери и окна своего сердца настежь. Женщины – существа любопытные. Как только обоснуются в нем и почувствуют свою власть над тобой, начнут заглядывать в чужие сердца и жаждать того, чего нет в твоем. Прочерти в своем сердце хотя бы в самом уголке линию, которую она не должна перейти до самой твоей смерти, как бы ты ее не любил. Оставь пусть самую маленькую, но тайну для нее. Не давай ей перейти эту черту. Если женщина разрушила Рай, созданный Богом, что ей стоит разрушит мир, который ты будешь строить для нее в муках и лишениях? И не думай, что это произойдет в один день. Это долгая история. Скажу тебе одно. Как только услышишь, что она начинает говорить про тебя каждому, кто приходит в твой дом, знай, что это началось. Ты перестал быть для нее единственным в ее мыслях. И не всегда только в мыслях. Ты отдал своей Зезаг сердце и душу без остатка и перестал быть для нее тайной. Вот почему она так легко отказалась от тебя. Ее просто поманила другая тайна.
Я промолчал в ответ. Хоть и могли мы с ним обсуждать все, что угодно, как настаивал на этом Вашали, я продолжал придерживаться границ дозволенного.
Спросил только:
– Жалеешь, что Езира ушла?
– Иногда нужно расходиться, чтобы узнать настоящую цену друг другу, - ответил Вашали…
***
…Было уже светло, когда мы с Дунгой добрались домой к Абати. Привязав его к яблоне, я лег на нары и заснул. Проснулся от дикого рева. Это бычок, увидев Абати, заревел так, что разлетелись все птицы с деревьев.
– Дунга, – сказал удивленно Абати. – Кто тебя привел обратно?
Заметив меня, старик помрачнел.
– Успа отказался от покупки?
– Да, Абати.
– Сам за деньгами придет?
– Судя по его планам – да.
– Где теперь я найду деньги?
– Не думай об этом, Абати. Лучше посмотри на нашего Дунгу. Если бы ты видел, как он обрадовался, когда увидел меня.
– Как ты его привел домой?
– Очень просто. Дал ему початок кукурузы. Не смотри на меня так. Я что, изверг? Отламывал по кусочкам. А потом пошел вперед. Дунга побежал за мной. Вот так и добрались до тебя. Правда, когда стали подходить к дому, он полез вперед и стал бодать калитку.
– О, Аллах, не знаю, радоваться мне или печалиться. С одной стороны, он дома. А без него дом мой и двор были бы пусты. Как будто продал родное дитя. С другой стороны, надо возвращать деньги Успе. А где мы их найдем? Пойдем продавать Дунгу на базар?
– Не твоя эта забота, Абати. Главное, мы с Дунгой дома. Все остальное –мелочи. Лучше дай мне покушать. Сто лет не ел.
Абати накрыл на стол и пошел в сад, чтобы дать мне спокойно поесть. Вернувшись, сел напротив.
– Ну, расскажи мне теперь, что ты видел в тюрьме?
– В тюрьму попадают после суда. А это был всего лишь СИЗО.
– Какая разница, как это называется, если тебя закрыли на замок?
– Меня отвели сначала в камеру, где сидели наркоманы. Оказывается, они меня знали. Но я в лицо только одного них. Пичи. Про двух остальных – Муссолини и Джимми – я просто слышал, что они парни с понятиями. Такими я их и увидел в камере. Весь день и вечер мы резались в карты, а когда потушили свет, случилось самое интересное. Сначала приоткрылось окошко двери и что-то легкое упало на пол. Окошко тут же закрылось. Потом раздался тихий голос знакомого мне еще со школы Пичи, старшего по возрасту в этой компании.
Подобрав с пола вскрытую пачку папирос «Беломор», он присел на свои нары.
– Караван прибыл, – сказал он полушепотом своим друзьям.
Те не заставили себя упрашивать и тут же подсели к нему.
Вскоре в камере повис конопляный туман. Запах от папиросы был таким сильным, что прибежал охранник и открыл окно камеры.
– Ваш паровоз дымит слишком сильно.
Это возмутило моих друзей.
– Закрой обратно, – жалобно заскулил тот, кого звали Джимми. – Ты ломаешь нам весь кайф.
Милиционер тоже был не из слабых.
– Если закроете окно, то я заставлю вас поверить, что вашу мать зовут Паки. Кончайте свое дело быстро.
Кто такая Паки, Абати, я не понял, но на пацанов это подействовало сильно.
– Я слышал, что Паки – мать чертей, – заметил с улыбкой старик. – А почему этого парня зовут Джимми? Он не чеченец?
– Чеченец. Просто кто-то дал ему новое имя после одного индийского фильма.
– И он с этим согласился?
– Еще бы. Он и ходит, как индийский танцор диско Джимми в белых штанах.
– Гиблое дело, – сказал Абати, покачивая головой. – Гиблое дело.
Когда охранник ушел, начался судорожный беспричинный смех всей компании. Почти полчаса, с редкими остановками. Потом наступила тишина.
Меня тянуло ко сну, но у моих ног присел Пичи и стал изливать мне свою душу. Он признался, что ему тягостна жизнь и попросил меня спеть песню про караванщика Али. Длинная такая песня про караван, который идет через пески в Пакистан с грузом анаши.
Я согласился, но с условием, что они подыграют мне на пальцах ритм. Все-таки жалко было ребят за их сломанную жизнь. Когда моя песня дошла до того места, где подул ветер и утащил всю анашу в мешках, раздался первый всхлип.
– Алелай,  что с караваном случилось!
Это был Джимми.
Я остановился. Раздался его второй всхлип.
– Брат, не тормози, – попросил Пичи.
Я продолжил о том, как от отчаяния караванщик Али стал забивать папиросу песком.
Всхлипы участились и вскоре перешли в рыдания.
Я продолжал петь, пока Джимми, прервав свой горький плачь, не оборвал меня.
– Мой брат, не рви мне душу. Сил нет больше. Скажи правду, какая она есть. Караван доберется до Пакистана?
– Плачь, Джимми, плачь, – сказал Пичи, придав своему голосу скорбный тон. – Не держи себя. Отпусти душу. Все они погибают в пути.
– И верблюды тоже? – спросил с тревогой Джимми.
– И верблюды тоже.
Рыдания Джимми возобновились.
– Ничего, брат, – включился неожиданно в разговор Муссолини. – Кто сказал, что жизнь – это легкая прогулка? И среди нас бывают большие потери. Но ты не отчаивайся. Мы поставим памятник караванщику.
Рыдания Джимми резко прекратились.
– Ты это серьезно говоришь?
Прерывистый голос Джимми был полон надежды.
– Где ты его поставишь? Везде памятники Ленину стоят, – сказал Пичи.
Это прозвучало для Джимми как приговор, но Муссолини, сохранивший большее количество извилин в мозгах, чем он, решил не отпускать мечту своего друга.
– В песках Каракума. Я уже знаю, как он будет выглядеть. Караванщик в узбекском халате и верблюд рядом слева от него.
Почему двугорбый должен стоять слева от караванщика, Муссолини не объяснил.
– Алелай, я улетаю, – воскликнул Джимми и сразу затих.
Ему действительно стало плохо.
Пичи вызвал на помощь охранника.
– Ну? – спросил он шепотом, открыв форточку двери.
– Что ну? – откликнулся Пичи, не вставая с нар, на которых умирал Джимми. – Он уже холодный.
– Вы с ума сошли! Кто вас просил его убивать?
Охранник вбежал в камеру. Включил свет. Увидев меня, удивленно спросил Пичи.
– Он же в порядке. А кто же тут коченеет?
Потом наклонился к затихшему Джимми.
– Вашу мать. Это он его сделал? – кивнул в мою сторону охранник.
– Нет, – ответил Пичи. – Передозировка. Твой караван оказался тяжелым для этого чистосердечного парня.
– Брат, как рано же тебе приходится покидать нас, – воскликнул с искренней и торжественной печалью Муссолини.
Охранник побежал вызывать скорую. Она приехала быстро. Увидев входящих в камеру людей в белых халатах, Муссолини юркнул на свои нары и притих, натянув на голову одеяло. На другом конце из-под одеяла торчали его голые пятки. Врач скорой, пощупав пульс Джимми, равнодушно подсказал санитарам.
– В морг его.
Санитары, особо не церемонясь, закинули несчастного на носилки и пошли к выходу. Пичи проводил друга до дверей.
– Братан, моли о помощи Бога, – сказал он. – Призови еще и устазов с эвлия.
– Бесполезно, Пичи, –  промямлил в ответ неожиданно воскресший Джимми.
– Не улетай, раз вернулся, – крикнул из-под одеяла Муссолини.
– Поздно, – прошептал Джимми и затих.
Санитары, не опуская носилки, обернулись к врачу.
– Сами видите, улетел наш летчик – сухо подтвердил врач диагноз Джимми. – Сразу в морг.
Проводив «Скорую», охранник вернулся в камеру.
– Мы зачем вам дали «косяк»? – спросил он строго Пичи.
Тот не стал отпираться.
– Приведите сюда хоть мазандаранского тигра , покрошим в 6 секунд, но за него, – Пичи показал на меня, – порвем любого. Даже прокурора.
Осмелевший после ухода «Скорой» Муссолини вытянул из-под одеяла свой костлявый кулачок.
– Пичи, что ты возишься с этим ментом? Бери его за ноги и ударь с размаху о мой кулак.
– Хорошо. Поговорим завтра – пригрозил охранник и вышел из камеры, не забыв пнуть ногой Муссолини.
Наша камера снова погрузилась в тишину.
– Что происходит? – спросил я Пичи.
– Ты это о чем?
– Караван, паровоз, охранник. Что это значит?
– Брат, – ответил за него Муссолини, – ты не поймешь...
***
…На второй день меня перевели в другую камеру.
Там тоже было три человека. Двое сидели за столом и пили чай, третий лежал на нарах. Одного я узнал. Моего возраста. Мунта из Нажи-юрта. Остальных я видел впервые. Один был лет сорока пяти, высоко роста с резкими чертами лица. Звали его Гани. Другого – Ганта. Шупленький такой старичок лет семидесяти.
Поздоровавшись с ними со всеми, я прилег на свободную койку.
– Парень видно без настроения, – сказал Мунта, давая понять своим сокамерникам, что знаком со мной.
– Неправильный заход, – подчеркнул Ганта сиплым голосом.
Я промолчал в ответ. Не было никакого желания разговаривать. Что-то в ночной истории с караваном, подкрепленной словами Пичи и Муссолини, вызывало у меня подозрения.
– Если не собираешься глазами просверлить дырку в потолке, иди к нам. Поешь. Судя по твоему унылому лицу, ты давно не кушал, – пошутил Мунта, приглашая меня к столу.
Я отказался. Хоть и не ел со вчерашнего дня, но чувства голода не испытывал.
Поев, Мунта присел на койку напротив меня.
– Какая статья?
– 192-ая.
– Редкая статья, – заметил Ганта все тем же сиплым голосом. – Не оказание помощи человеку, находящемуся в опасности. С этой статьей на зоне у тебя не будет никакого авторитета.
– Откуда ты знаешь? - удивился я. – Прокурор, который обязан знать все законы, и тот долго смотрел в Уголовный кодекс.
– Ганта у нас все знает, – сказал Мунта.
– Посидишь в тюрьме свои два года, тоже будешь знать. Уголовный кодекс для зека, что Коран для муллы, – добавил старичок.
– Который час? – спросил я Мунту.
– Скоро пять.
Я подошел к двери. Стукнул пару раз кулаком по окошку.
– Что надо? – спросил дежурный охранник.
– Мне надо подготовиться к намазу.
– Не положено, – сухо ответил он и закрыл окошко.
Я снова стукнул кулаком по двери
– Что ты распоясался? Позову сейчас наряд, – пригрозил охранник.
– Если выверну ему рожу, какая будет у меня статья? – спросил я старого Ганту.
– Не знаю, какая именно, но авторитет у тебя на зоне будет непререкаемый.
Дежурный открыл дверь камеры настежь.
– А ты попробуй.
– Разойдитесь, – крикнул в полголоса лежавший на нарах Гани. – Не красиво ведете себя при старших?
– Не вмешивайся, – сказал с ухмылкой Ганта. – Пусть наш новый отвечает за свой базар. Сначала неправильно зашел ко мне в хату, теперь еще и слова на ветер бросает.
– Зашел он как надо, – сухо отрезал Гани.
Я вернулся на свое место.
Гани обратился к дежурному.
– Тебе не ясно, что юноша хочет помолиться?
– По инструкции не положено, – возразил тот.
– Если люди узнают, что ты не помог человеку помолиться, позор падет на твоего отца. Что для тебя важнее, устав или отец?
– Ради тебя, Гани, – согласился милиционер.
– Ради меня не стоит. Кто я такой? Делай это ради Бога, – заметил Гани.
Дежурный вывел меня на задний двор. Вода из крана отдавала привкусом железа. Кровавого цвета галька под краном напомнила родник Насу-хажи. Я набрал в пригоршню воды и ополоснул ею лицо и шею. Почувствовал свежесть в глазах. Потом стал делать омовение.
– Послушай, – неожиданно окликнул меня охранник, – не обижайся на меня. Работа такая. Самому тошно от нее, будь она проклята.
– А кто тебя заставляет тут работать? – спросил я его с легким укором.
– Я от безысходности. Семья большая, а хорошей работы нет. Уехал бы на Север, но родители старые. Я младший в семье. Не бросать же их.
– Ты что-то другое умеешь делать?
– Откуда? Валял дурака в школе. В институт не поступил.
– Тогда понятно.
– Не дерзи здесь никому. Тебя специально будут провоцировать на драку. Остерегайся Ганты. Он – ссученый .
– Откуда ты знаешь?
– А кем я работаю?
Я улыбнулся.
– Почему ты засмеялся, – спросил милиционер.
– Извини. Я не над тобой смеюсь. Просто вспомнил одного старого вора в законе. Так он говорил, что больше всех обо всем знают охранники в лагерях. Один вопрос. Почему ты сейчас заговорил со мной на нормальном языке?
– Я знаю тебя. Мы еще на свадьбе вместе гуляли в Зами-юрте у Халида. Ты играл на гитаре.
– Там многие играли.
– Да, многие. Но «В Сержень-юрте есть одна могила» каждый поет, а «Восточную песню» только ты и твои ребята. С удовольствием послушал бы еще раз.
– Так есть же Ободзинский. Его слушай.
– Есть у меня его пластинка. Но одно дело проигрыватель, другое – живой голос.
– Ганта, говоришь, сука?
– Да. Он специально возвращается на зону, потому что там ему лучше, чем здесь на воле. Выколол глаза одному бедолаге у шашлычной и сразу пришел сюда.
–Как тебя зовут?
– Рахман.
– Откуда ты?
– Да местный я.
– За меня не беспокойся. Если он ссученый, я знаю, как прижать ему хвост, если перейдет черту.
– Все равно остерегайся. Потерпи до суда. А там адвокат спокойно сломает твое дело. Если что, мы поможем. Пущу слух по аулам. Тебя все знают. Найдем сотню свидетелей, которые в тот момент сидели неподалеку в кустах и видели, как та женщина умышленно раскачивала мост, а ты потом бросился ее спасать. Вспомнят, как она кричала тебе «Не прикасайся».
Я снова улыбнулся.
– Откуда ты все это знаешь?
– А разве твой вор в законе не говорил, что мы знаем все, – улыбнулся в ответ милиционер.
– Спасибо, Рахман. Я тебя услышал.
Когда я вернулся в камеру, Гани предложил мне маленький коврик для молитвы. Помолившись, прилег на нары.
– Кого же ты хотел утопить? Свою жену? – окликнул меня Ганта.
– Не женат, – ответил я.
– Тогда чужую.
Я промолчал.
– Э-э-э, парень, люди не позволят топить своих жен.
– Никого я не собирался топить. Да и не тонул никто.
– Тогда почему ты здесь?
– У прокурора спроси, если тебя это так волнует.
– Дерзкий ты парень. Вот я знаю, почему я попал сюда.
– Хорошо тебе, если знаешь.
– Я месяц назад вышел из тюрьмы. Отсидел по последнему сроку 17 лет. Вернулся домой. Попробовал привыкнуть к новой жизни, но быстро понял, что жизнь на воле не по мне. Вот и решил вернутся туда, где я чувствую себя, как дома. А как вернуться? Билет же сюда не купишь. Пришлось вот этими двумя пальцами выколоть глаза одному «фраерку» в Хаси-юрте на мосту.
А попал я в тюрьму первый раз в тридцать четвертом году. Моего отца забрали в НКВД. Я тогда не понимал, за что? Это потом понял, что он был кулаком. У отца было две лошади, корова и с десяток баранов. Хоть и было это пятьдесят лет назад, но я помню все. Пришли активисты колхоза и вместе с ними на лошадях люди в военной форме. Не спрашивая никого, стали выводить со двора нашу живность. Отец не стал сопротивляться. Кто же захочет, чтобы его избили у себя во дворе на глазах жены и детей? Командир военных, как только увели скот, приказал отцу собраться в дорогу. Отец послушно переоделся в старую одежду. Хотя было очень холодно, но оставил дома свой тулуп. Я провожал отца до самого Герзеля. Там был сборный пункт, куда сгоняли с разных аулов таких же, как мой отец. Потом их распределили по машинам. Отец успел скинуть мне свою папаху. Машина уже отъезжал, когда он крикнул:
– Береги мать!
Мы ждали возвращения отца. Прошла неделя, месяц, потом год, но от отца не было никаких вестей. Тогда я пошел в районный НКВД. Сидел там молодой лейтенант. На лицо красивый парень. Высокий, стройный. С зачесанными назад волосами.
Я спросил, где мой отец.
Узнав, чей я сын, он зло выругался. Обозвав меня змеенышем, взял за шиворот и вытолкнул на улицу.
Два года я охотился за ним, пока он не нарвался на мою засаду.
Мой обидчик проезжал на лошади через узкую дорогу между двумя скалами недалеко от Бета-мохка, когда камень, который я сбросил на него сверху, проломил ему башку. Я подумал, что он умер и не стал его добивать. А он живучим оказался. Выжил падла. А меня посадили на 10 лет.
– А почему тебя не расстреляли? Ты же покушался на представителя власти с клеймом сына врага народа? – перебил я старичка.
– 22-я статья тогда была в Уголовном Кодексе РСФСР. Не разрешала расстреливать беременных женщин и не достигших 18 лет. А расстрельная для детей появилась через год в 1935.
В тюрьме меня поселили к политзаключенным. Жить среди них было невыносимо. Чокнутые какие-то. Жили по своим правилам. Одним словом, низший сорт на зоне. Их даже «шестерки» могли прибить. Когда блатные узнали, за что я сижу, то предложили перейти к ним. Мол, я со своей статьей не должен сидеть среди «еретиков». А как это сделать? Ну вот я и проколол глаза одному очкарику. Смешной такой. Постоянно читал стихи против Сталина. Так что на свободу я вышел 1949 году.
Меня направили в Караганду, где жили мои одноаульцы. Матери не было в живых. Оказывается, умерла еще по дороге при высылке. Что мне оставалось делать, «безглазому» ? Сдохнуть от голода или воровать? Я прибился к ворам. Взяли меня через год на вокзале с наганом. Дама оказалась крикливой, когда я на нее навел дуло. Убивать я ее не стал. За «мокруху» дали бы расстрел. «Мусора»  навалились так резко, что не успел выбросить даже часы этой лярвы . Дали снова «десятку».  Взяли-то с поличным.
– Зачем ты мне это рассказываешь?
– Чтобы ты знал правду. Мало ли что на меня могут наговорить.
– Честно говоря, мне дела нет до тебя, Ганта.
– Ты – новый. Ты даже правильно в хату не умеешь заходить. На зоне такое не прощают. А я – старый. Могу тебя этому научить. Вот Мунта уже знает, как держать рамсы.
Я посмотрел на Мунту. Он молча улыбнулся. Я улыбнулся в ответ.
– Почему вы смеетесь? – спросил Ганта с легкой угрозой в голосе.
– А ты, оказывается, не всегда был такой сволочью, как сейчас? – ответил я за нас обоих.
Ганта вскочил на ноги. Сдернул до локтей рубашку, обнажая грудь с портретами Сталина и Ленина. Потом присел на нары и подтянул левую штанину якобы почесать, а под ней татуировка с ножом в кандалах. Это меня позабавило, Абати. Он хотел тем самым напугать меня, но я-то умею читать жизнь воров и жуликов по наколкам на их теле. Та, что на ноге, говорила о том, что Ганта совершил преступление в тюрьме, а Ленина со Сталиным обычно рисуют склонные к побегу зеки. Это чтобы конвойные или охранники не стреляли в них в случае побега или беспорядков на зоне. Кто же рискнет стрелять по Ленину и Сталину?
– Только дернись, – сказал я Ганте. – Не посмотрю, что ты мне в деды годишься.
Больше старичок ко мне не приставал.
Я не помню, как заснул в тот вечер. Проснулся поздно ночью от шепота Ганты.
– Его подослали к нам менты. Я таких чую за километр. Надо пустить его под пресс, чтобы утром попросился в другую камеру.
– Оставь его. Я свой срок получу и так, – услышал я спокойный голос Гани. – Мне он не мешает.
Я понял, что речь идет обо мне.
– Ганта, - окликнул я старого зека. - Даже не думай. Иначе на зоне тебя встретят «тарелочкой с дырочкой».
Ганта не проронил больше ни слова. Для него я становился загадкой.
Утром Ганту повели на допрос. Мунта с Гани сидели за столом,
– Не ссорься с Гантой. Человек он старый и хилый, не видел в этой жизни ничего хорошего, – сказал Гани, разрезая на ровные кусочки сушеную колбасу.
Я молча кивнул в знак согласия.
– А тебя что привело сюда, если не секрет? – спросил я.
– Убил молодого парня, – холодно ответил Гани.
– Нечаянно?
– Нет. Умышленно.
Я удивился. По его суровому, но благородному лицу нельзя было судить о нем, как о человеке, склонного к жестокости.
Гани понял мой взгляд. Отложив нож в сторону и пододвинув ко мне колбасу и хлеб, пошел на свои нары.
– Покушай. Нельзя так насиловать свое тело.
– Я не буду сам есть. Если только все вместе.
– Мы уже поели. Не захотели тебя будить.
Я не стал отказываться. Кисловатый запах колбасы вернул аппетит.
– Как это случилось, Гани?
– Сам до конца не понял. Я рубил дрова, когда услышал за спиной сдержанный голос моей дочери, подметавшей двор.
– Иди своей дорогой. И не говори вещи, не достойные мужчины.
– Кто ты такая, чтобы знать, что достойно мужчины, а что нет, – раздался в ответ чей-то заносчивый голос.
Я оглянулся и увидел за решетчатой оградой молодого человека. Я узнал его в лицо. Он был из соседнего аула.
Заметив меня, парень не только не зашагал прочь, но даже не изменился в лице.
– Что тебе нужно? – спросил я.
– Ничего.
– Что он тебе сказал? – спросил я тогда дочь.
Дочь промолчала ответ. Я понял, что парень сказал что-то непристойное, раз дочь стыдится сказать это отцу.
Я вернулся обратно к своим дровам, надеясь, что юноша уйдет.
Но не успел взять снова в руки топор, как услышал голос юноши.
– Что ты строишь из себя?
Я оглянулся. Моя дочь с покрасневшем от стыда лицом, бросив веник на землю, забежала в дом. Юноша продолжал стоять на месте.
– Зачем ты здесь стоишь? – сказал я ему, не повышая голос. – Я же дал тебе возможность выйти из этой ситуации без позора. Уходи.
– Я не у тебя во дворе. И имею права стоять там, где хочу, – ответил он.
– Иди домой и скажи своим родителям, что они тебя дурно воспитали, – попросил я его.
– С какой стати? – ухмыльнулся юноша. – Ты лучше отвечай за своих детей.
Мне не оставалось ничего другого, как зайти в дом за ружьем. Я еще надеялся, что парень уйдет, но он продолжал стоять на том же месте. Видимо, думал, что дочь снова выйдет во двор, раз я зашел в дом.
Увидев меня с ружьем, парень с издевкой спросил меня:
– Собираешься стрелять?
– Если скажешь, что раскаялся, нет.
Парень сунул руки в карманы.
– Ты не мужчина, если не выстрелишь.
Я не стал даже целиться. Снес ему полголовы.
Последнее слово он произнес с такой горечью, что было тяжело на него смотреть. Я хотел прочитать, что у него в глазах, Абати. И ты знаешь, увидел в них такое раскаяние в содеянном, хотя внешне он казался спокойным и немного холодным.
– Ты сам явился с повинной? – спросил я его после недолгого молчания.
– Не сразу. Поздним вечером ко мне пришел участковый. Предупредил, что придут брать ранним утром. Но мне нужно было выиграть время, чтобы решить вопрос с кровниками. Иначе подумали бы, что я испугался их мести и хочу спрятаться в тюрьме. Я послал людей к отцу убитого и скрылся. Милиция пришла на второй день. Обыскав дом и не найдя меня, они вышли во двор. И тут одна из моих дочерей упрекнула участкового.
– Вчера ты пил чай с моим отцом, а сегодня пришел арестовывать его? Тебе не стыдно?
Она же не знала, зачем накануне приходил участковый. После этого я не имел права даже думать удариться в бега. Подождав, пока мне ответят кровники, сам пришел в милицию сдаваться.
– А что решили твои кровники?
Меня вызвали на суд шариата. Рассказал, как все было.
Конечно, были и те, кто хотел моей крови. Но их старший обратился к своим с короткой речью.
– Кому из вас понравится, если вашу дочь оскорбляют в вашем присутствии у вас во дворе? Кто из вас не поступил бы также, как Гани?
– Убили нашего человека. Люди будут смеяться над нами, если простим, – возразил отец убитого.
– Только те ублюдки, над чьими женщинами дозволено все, – отрезал сухо старший. – А лишать жизни мужчину, который выполнил долг отца, значит сказать людям, что нам безразлична честь наших дочерей. А тебе нужно было как следует воспитывать сына. Позор он навлек на весь наш род. Теперь все будут думать, что мы люди без стыда и совести.
После этих слов замолчал и отец.
И тогда старший, выждав долгую паузу, объявил свое решение:
– Гани, ты свободен от нашей крови, а с властью решишь сам.
Я уже выходил из комнаты, когда тот же старший окликнул меня:
– Гани, – сказал он. – Прости нас, если можешь. Из-за нашего ублюдка ломается твоя жизнь. Но как бы не сложилась твоя судьба в лагерях, будь спокоен за своих дочерей и сына. Это мое слово. Я не говорю, что твои люди бросят их на произвол, но сложилось все так, что и мы не можем стоять в стороне. Даю тебе слово, что они будут есть то, что едят наши дети, одевать то, во что одеваются они. А ты, – обратился он к мулле, – объяви всем, что с этой минуты и до возвращения Гани наш род встает рядом с семьей Гани. И горе тем, кто попытается это поставить под сомнение. Беру в свидетели Бога, мы не будем ждать и возьмем кровь любого, разрешает это шариат или нет.
На следующий день я пришел в милицию сам. Вот теперь жду, когда будет суд.
– Тебе дадут максимум 5 лет, если докажешь суду, что совершил убийство в состоянии душевного волнения, - решил я поодержать Гани.
– Для меня даже год равносилен веку. У меня семь дочерей и сыну единственному всего лишь месяц, но и это меня не заставит вилять хвостом перед судьей. Иначе кем я буду перед участковым и родственниками убитого? Я убил его осознанно. Я знал, что делаю! – ответил мне Гани.
– Гиблое дело, – сказал Абати. – Гиблое. Вот так из-за глупости одного сопливого мерзавца страдает много людей.
– Абати, ты считаешь, что Гани поступил опрометчиво?
– Человек сам должен встать на его место и решить, прав он был или нет.
– Значит ты сомневаешься?
– Нет на земле человека, который выбрал бы без сомнений чашу весов для поступка Гани. Я не исключение. И не смотри на мои годы. Мудрость старца в его вечных сомнениях.
– А поступок юноши?
– Не задавай мне вопросов, на которые у тебя есть однозначный ответ.
– А Ганта?
– Ганта уже не человек, хотя его можно понять. Оказаться в возрасте мальчишки среди насильников и воров и сохранить свою душу в чистоте редко кому под силу. Все его несчастья от того, что рядом не оказалось человека, который говорил бы с ним на его родном языке. А когда ты забываешь язык матери, теряешь дух своего народа. А кто ты без него? Поваленное дерево, которое под конец превратится в трухлявую гниль.
Ганта остался бы в памяти народа героем, если бы был расстрелян, сгинул бы в лагерях непокорным или вернулся бы домой доживать век в кругу своих людей. Но судить о человеке нужно не потому, как он начал жизнь, а как ее закончил. А конец его печален. Зароют на чужбине, как бродячую собаку.
– Может быть мы с тобой строги к нему, Абати?
– Я не судья ему. Просто видел много людей с такой участью.
– За то мне ты судья, Абати.
– И тебе тоже я не судья. Судить других, не зная, как бы ты сам поступил, очень тяжкий грех. Настолько, что Бог передает грехи судимого на судящего. Так что не такой уж я и смелый человек, чтобы быть судьей кому-то.
– Абати. Правда, что человеку заранее определено количество грехов, которые он соберет за свою жизнь?
– Если верить нашим муллам, то все определено еще до рождения.
– Если это так, Абати, то я знаю, почему ты так долго живешь. Ты еще не набрал свой мешок грехов перед дорогой туда.
– И что? Ты советуешь мне выйти со своим мешком на улицу?
– Нет, Абати. Наоборот. Завяжи потуже этот мешок. Ты нам нужен.
– Ты останешься у меня? – спросил Абати
– Нет, Абати. Пойду. Посижу сегодня с матерью и отцом.
– Один вопрос. Кого ты любишь больше – мать или отца?
– Нану, конечно.
– Значит, она для тебя главнее?
– Нет, Абати. Самый главный – отец.
– Я знал, что ты так ответишь. Дорожи каждой минутой их жизни. Придет время и ты, став уже сиротой, начнешь казнить себя за то, что не был для них прилежным сыном.
– Разве может человек, который кормит себя сам, быть сиротой?
– Может. Он сидит рядом с тобой.
Я встал из-за стола.
– Чай я попью дома.
Абати вышел провожать меня.
– Ты спрашивал меня про Гани. Так вот, он вернется в свою семью, сколько бы не пришлось сидеть в тюрьме. Семья для него – смысл его жизни. Он знает, что отвечает за них перед Богом и людьми. И потому останется в памяти людей настоящим къонахом! Не важно, как ты начал свой путь. Важно, как закончил. Запомни это навсегда.
***
…Было за полночь, когда мы вошли во двор Мутуша.
– Чтобы не случилось, стой здесь и не вмешивайся. Ты мне нужен как свидетель. Я пристрелю Мутуша, если он будет отпираться, – сказал Вашали, открывая осторожно калитку из трухлявых реек. – Глазом не моргну. Если прибегут соседи, отвечай, что Успа пришел убивать свиней. Я не я, если пол-аула не сбежится сюда.
Я молча кивнул головой.
Подойдя к окну, Вашали выстрелил. Раздался грохот разбитого стекла.
В ответ дикий крик Холы.
– Мутуш, – крикнул в окно мой дядя. – Выходи во двор.
– Почему? – раздался испуганный голос Мутуша.
– Я пришел пристрелить тебя как собаку. Выходи.
– Не выйдет он, – сказала Хола.
Раздался второй выстрел в окно.
– Если выйдешь, убью только тебя одного. Если нет, пристрелю вместе с женой.
Голос Вашали был полон жалости к бедной женщине.
– Что ты медлишь. Выходи быстрее, – сказала Хола мужу.
Мутуш выполз на порог и присел.
–Вставай, – крикнул Вашали. – Так я размажу твою голову и людей будет тошнить, когда будут собирать твои мозги.
Мутуш покорно встал. Даже с моего места было видно, как дрожат его колени.
– Завтра до обеда принесешь мне 500 рублей. И не вздумайте бежать из аула. Я не я, если для вас не станет тесен этот мир! – сказал Вашали.
– Почему я должен дать тебе 500 рублей? Я не занимал их у тебя! – попробовал возразить Мутуш.
Вашали согласился с ним.
– Точно, не занимал. Таким безродным я не дал бы и полкопейки.
– Тогда за что я должен платить такие деньги?
– Так ты еще и пререкаешься со мной? Хорошо! Я поднимаю твой долг до 1000.
– Перестань шутить, Успа. Вечно у тебя такие необычные розыгрыши.
– 1500!
– Хорошо, только объясни мне, почему я должен тебе?
– Мутуш, ты заслуживаешь смерти. Ты хотел посадить моего племянника в тюрьму. Неужели ты думал, что такое останется безнаказанным?
– А причем тут 1500 рублей?
– Неужели ты думаешь, что его отпустили бесплатно?
– Клянусь Богом, у меня нет таких денег.
– Совсем нет?
– Разве я жил бы в этой казённой лачуге, если были?
Вашали вскинул ружье.
– Оно не заряжено, – хотел я предупредить Вашали, но вспомнив его приказ не вмешиваться, остановился. К тому же незаряженное ружье на время гарантировало жизнь Мутушу. Каким бы мерзавцем он не был, но смерти его я не хотел.
Как и предвидел дядя, на выстрел и крики прибежал сосед Косум.
– Что тут происходит? – спросил он меня шепотом, увидев Вашали с ружьем.
– Ничего особенного. Успа пришел убивать свиней.
– Понял, – сказал Косум и, пятясь назад, скрылся в темноте.
– Ты что-нибудь слышал? Видел? – бросил я ему в след.
– Не слышал, не видел, и, вообще, меня в эту ночь не было в ауле, – донесся из темноты уверенный голос Косума.
Мутуш взмолил о пощаде. Его причитания на горькую и несчастную жизнь были так выразительны, что пробудили в каменном сердце Вашали сострадание.
– Если все, что ты говоришь, правда, то я не могу смотреть, как ты мучаешься в нищете, – сказал он с чувством сострадания. – Тебе лучше умереть! Я сейчас всажу в тебя два патрона и конец твоим мукам.
Вашали взвел оба курка. Мутуш схватился за сердце и свалился набок.
Из окна раздался голос Холы.
– Мутуш. Отдай им 500 рублей и пусть уходят.
– 1500 рублей. И немедленно.
– Но ты же 500 говорил?
Вашали повернулся ко мне.
– Он говорит сейчас правду. Ты говорил 500. Врать не буду, – подтвердил я.
– Может я все-таки его пристрелю? А то лет 30 как никого не убивал по-настоящему? – спросил он меня.
– Вашали, прости их ради меня!
Я уже начал думать, что развязка будет кровавой.
– Хорошо. Ради своего племянника, которого люблю больше жизни, я прощаю тебе, Мутуш, 500 рублей. Неси остальные 1000.
– О Аллах, нет у меня таких денег.
– Займешь!!!
– Кроме тебя не у кого!
– Заткни свой рот. Таким, как ты, я не одалживаю.
Я все-таки решил вмешаться, несмотря на приказ дяди.
– Вашали, если ради меня ты скостил 500 рублей, скости оставшуюся часть ради Бога.
Вашали кинул на меня недовольный взгляд.
– Хорошо. Ради Аллаха, снимаю с тебя еще 500 рублей. Неси быстро.
– Ты же сказал завтра, - жалобно заскулил Мутуш.
– Я передумал. Кто знает, что будет завтра? – отрезал Вашали.
Мутуш зашел в дом и вернулся с деньгами, завернутыми в носовой платок.
– Здесь 500 рублей. Держал их на случай своей смерти.
– Они пригодились бы для этого уже сегодня, если бы не мое мягкосердечие.
Мутуш протянул сверток Вашали.
– Считай – приказал Вашали.
Мутуш отчитал двадцать двадцатипятирублевых банкнот и протянул их Вашали.
– Ночь у нас. Нельзя деньги передавать из рук в руки. Положи их на камень.
Мутуш завернул деньги обратно в носовой платок. Положил туда, куда указал Успа.
Вашали развернул носовой платок и забрал деньги. Платок вернул Мутушу.
– Не нужен мне харам.  И не вздумай завтра бежать к прокурору. Тогда никакие деньги вас не спасут.
Мы вышли со двора. Я оглянулся назад. На пороге сидел Мутуш и плакал.
– Он же не виноват. Это все его жена, - призвал я Вашали к милосердию.
– Мужчина не должен держать в доме женщину, если не может отвечать за нее, - ответил дядя.
– Может, вернем им половину? Мы же заплатили всего 250 рублей.
– Мы пришли сюда не за деньгами. Мы пришли наказать людей за их подлость. Это люди без совести и с ними другого разговора быть не может.
– Но ты же уходишь сейчас с деньгами?
– И в кого ты так пошел? – спросил с раздражением дядя.
– Нана говорит, что весь в тебя, – солгал я.
– Значит, вырастешь мужчиной! – заключил довольный моим ответом Вашали...
***
Я вернулся домой за полночь. На пороге дома сидела мать.
Я протянул ей 250 рублей и присел рядом.
– Возьми. Они мне не понадобились.
– Может быть расскажешь, что происходит?
– Все хорошо. Не волнуйся.
– Ты что-то задумал? Зачем тебе нужны были деньги? Это все из-за Зезаг? Забудь о ней. Она теперь чужая жена.
– Мама, все равно ты об этом узнала бы. Я не был в гостях у Мурада. Хола написала на меня донос. Заявила, что я вместе с Абати хотел ее утопить в реке. Прокурор меня задержал, но Абати дал ему взятку и меня освободили.
– Я заподозрила неладное, когда Абати пришел к нам. Он все время пытался отвести глаза при разговоре.
– Я попросил его не говорить.
– Но я же чувствовала, что с тобой что-то случилось. Не спала все эти ночи. Попросила на второй же день твоего отца, чтобы он отправился за тобой к Мураду в Сесана. Но он и слушать не стал. Сказал, что тебе 22 года.
– Хорошо, что он не послушался тебя, а то такой переполох случился бы.
– Чем взрослее сыновья, тем меньше понимают сердца матерей. Наши души всегда с вами рядом, как бы далеко вы не находились. Поймешь это, когда меня не станет и почувствуешь свое одиночество.
– Не надо, мама. Ты у меня будешь жить долго. Больше, чем Абати. Ведь нам, молодым, нужен не только Воккха Абати , но и Йоккха Нана.
– Абати дал прокурору 250 рублей?
– Да, нана. Он продал своего бычка Вашали и поспешил к прокурору, чтобы освободить меня раньше, чем дойдет до тебя слух.
– Абати не взял эти деньги обратно? Завтра я отнесу ему сама. Поблагодарю его.
– Не надо, нана. Дунга на месте. Я сегодня утром привел его домой.
– Тогда отнеси деньги Вашали.
– Ты плохо думаешь о нем. Вашали вернул его мне без денег. Я же его любимый племянник.
– Тогда я сама отдам, когда он придет к нам.
– Не возьмет, нана. Скажи лучше, ты знала, что Зезаг встречается не только со мной?
– Ты сам это видел. Просто ты был слеп.
– Что тебе говорила мать Зезаг? Она же приходила к тебе?
– Она требовала, чтобы ты оставил в покое ее дочь. Я сказала, что ты даже в ее сторону не посмотришь.
– Ты правильно сказала. Не придет в наш дом никто без твоего одобрения.
– Если бы она тебя любила, не послушалась бы свою мать. В землю легла бы.
– Любила, нана. Просто я ей был не нужен. И не думай, что я опечален случившимся. Я найду свою Белую Альбику. И я буду ей нужен.
– Есть ли такая сейчас на земле?
– Есть, нана. Иначе не зажигались бы эти звезды.