Всю ночь, не переставая, лил дождь. Я слушал его мерную дробь по крыше до самого рассвета, а когда рассвело, подошел к окну и подставил руки под тонкие струны холодной воды. Набрав ее в ладонь, попробовал на вкус.
Вспомнил короткий ночной разговор с матерью.
– Ты промок до нитки. Заходи в дом. Не стоит она твоей печали, – сказала она, найдя меня на скамейке под белым абрикосом в саду. – Зезаг выбрала другую судьбу. Тебя теперь нет и не должно быть в ее жизни. И сам научись жить без нее.
– Ты о чем, нана? – спросил я. – Я просто люблю дождь. Ты же знаешь.
– Иногда говори матери правду, если не можешь сам успокоить свое сердце. Это не стыдно.
– А как это сделать самому, нана?
– Набери в ладонь капли дождя. Попробуй на вкус. И ты поймешь, что дождь, у которого ты ищешь сейчас спасения, всего лишь пресная вода, которая капает с неба. Не думай, что мир печалится вместе с тобой.
– Но почему мне становится легко, когда он идет?
– Ты просто не хочешь смириться с тем, что случилось, но тебе придется это сделать.
– Нана.
– Что тебе?
-Я знаю, что у нашего мира и без меня хватает по ком печалиться. Но вот струны скрипки и гитары, они же тоже не живые, пока к ним не прикоснешься пальцами. Так и этот дождь всего лишь капли пресной воды, пока к его шепоту не прислушаться сердцем.
– Может, ты действительно не из этого мира, как говорят некоторые?
–Кто говорит?
– Кемиса приходила.
–Я из этого мира, нана. Просто я научился «…играть на флейте водосточных труб».
– Ладно, смирюсь и с этим, – сказала мать. – Идем в дом. И, пожалуйста, хоть теперь подстригись…
***
…Набрав в ладони дождевую воду, я протер глаза, а потом и волосы. Холодная свежесть небесной влаги вернула ощущение реальности.
Из кухни доносился голос Дали.
– … красивая. Нашего парня она видела. Я уговорила ее приехать сегодня.
– Он сам решит. Я не буду вмешиваться, – отозвался голос матери.
Разговор шел обо мне. Заходить к ним я постеснялся. Подобрав с пола недочитанную историю Стейнбека о великом и страшном английском пирате, лег обратно на кровать. Вспомнил, где вчера прервал свое чтение. Генри Морган собирался в поход на Панаму, но его манили не баснословные богатства этого испанского города, а таинственная Санта Роха – Красная Святая, женщина необыкновенной красоты.
Прочитав полстраницы, отложил книгу в сторону.
Голос Дали из кухни не давал сосредоточиться на чтении.
– Послушай меня, Элиса. Я желаю ему только хорошее. Не должен такой парень достаться какой-то дурочке. Айша ему понравится. Пусть сегодня придет на свадьбу. Она будет там с моей сестрой.
– На свадьбу девушки, которую любил?
В голосе матери почувствовалась дрожь.
Дали не ответила.
– И как ты себе это представляешь? – продолжила мать, но уже без дрожи в голосе. – Во двор заедет машина, из нее выйдет Зезаг в платье невесты. Потом ее заведут в дом. И все это должен видеть мой сын? Ты сама понимаешь, что говоришь? Пусть Зезаг чья-то жена сейчас, но она все-таки в его сердце и не скоро освободит его.
– Неужели он такой слабый? Мне он представлялся другим.
– Что бы тебе не казалось, он человек с сердцем, а оно никогда не ладит с головой. Ты это знаешь лучше всех.
– Он увидит Айшу и обо всем забудет. Заверяю тебя, нет в наших краях девушки красивее ее.
– Дали, я благодарна тебе за заботу, но даже если он хотел бы пойти туда, я его отговорила бы. Не одним днем мы живем. Я не против их знакомства, но это можно организовать у тебя дома.
– Но, если Айша пойдет на свадьбу, с ней обязательно кто-то из нашего аула познакомится.
– Дали, прекратим этот разговор. Я знаю своего сына. Даже если я попрошу его, он не пойдет. А если Айша хочет познакомиться с моим сыном, пусть сегодня сидит дома.
– Смотри, Элиса. Не пройдет и двух недель, как Зезаг сбежит из этой семьи. Ты не боишься, что она снова вскружит голову твоему сыну.
– С чего ты взяла? Она сделала удачный выбор. Устроилась в хорошем месте. На колхозных полях ей не горбатиться, коров не доить.
– Именно поэтому. Когда молодая женщина живет без забот, что только ей в голову не приходит. Как только Зезаг узнает, что твой сын встречается с кем-то в ауле, ревность заставит ее выйти на улицу, по которой он ходит. А ревность, ты знаешь, такая болезнь, от которой женщина теряет рассудок.
– Не знаю, Дали, что это такое.
– Ты никогда не ревновала своего мужа?
– Нет. В голову не приходило.
– Ты что, не нормальная?
– Ревновать мужа, значит дать ему понять, что ты сама способна на измену.
– А когда в твой дом привели вторую жену тоже? – с хохотом спросила Дали.
– Это был всего лишь розыгрыш.
– Ты точно ненормальная, если говоришь это от души.
– Значит, ненормальная, за своего сына я не боюсь, – с необычной для себя твердостью сказала мать.
Убедившись, что разговор обо мне закончен, я зашел на кухню.
– Доброе утро, Дали.
– И тебе доброго, – ответила с улыбкой Дали, слегка приподнявшись со стула.
Она была очень красива в свои сорок с чем-то лет, но красота эта была для нее непосильным бременем.
– Я не помешал вам? – спросил я мать.
– Нет-нет. Я просто шла мимо и заскочила на минутку к твоей матери, – ответила за нее Дали.
– В такой дождь? – заметил я с усмешкой.
– Ну, мне надо идти, Элиса, – перебила Дали, вставая из-за стола.
Проходя мимо, схватила прядь моих волос.
– Подари мне их.
– Зачем они тебе?
– Я парик себе сделаю и буду как Алла Пугачева. А еще лучше, скажи, как ты их завиваешь?
– Я просто не расчесываюсь, пока они не высохнут.
– А моешь чем?
– Обыкновенным хозяйственным мылом.
– А почему они блестят?
– Прополаскиваю керосином, когда высохнут.
– Зачем ждать, когда они высохнут?
– Чтобы керосин лучше пропитался.
Дали понюхала мои волосы.
– Врешь, собака, – прошептала она в самое ухо, не отпуская мои волосы. – Они совсем не пахнут у тебя, а от керосина шла бы вонь.
Дали подходила к двери, когда раздался громкий голос Вашали.
– Элиса, – окликнул он мать. – Ты дома?
Дали вернулась на место. Мы с матерью вышли навстречу дяде.
Успа скинул тяжелый брезентовый плащ и сел за стол напротив Дали. Мать присела с края. Я рядом с дядей.
– Налей мне чаю, Элиса, покрепче налей, - попросил Вашали.
– Что это ты так рано вышел из дому, – заметила Дали. –Видно случилось что-то серьезное, если не сидится дома в такую погоду?
Вашали оставил ее слова без внимания.
Мать налила чай и поставила пиалу перед ним. Пододвинула сахарницу.
– Может сперва поешь?
– Не пролезет в горло, – ответил Вашали с показной горечью.
– Езира не плохо его кормит, – вставила свою реплику в разговор Дали.
Вашали снова не обратил на нее внимания.
Сделав глоток, отложил пиалу в сторону.
– Элиса, вот уже два дня, как у меня во рту не было ни крошки хлеба, ни капли влаги. Знаешь, чего я стал опасаться, Элиса? Что сам того не понимая, просто упаду где-нибудь у дороги и сдохну. А для такого къонаха, как я, знаешь, какой это позор? Прожить долгую жизнь и закончить ее, как обыкновенный босяк.
– Слышала, что умереть в дороге – это как погибнуть на джихаде, – вставила свою реплику Дали.
– Замолчи, размалеванная крыса, – огрызнулся в ответ Вашали. – Тебя тут никто не спрашивает.
– Успокойся, кIант. Лучше скажи, что случилось? – спросила мать примирительным тоном.
– Как что случилось? Ты ей не рассказал? – обратился ко мне Вашали.
– Ты же меня не просил об этом. Как я могу такое разнести среди людей без твоего разрешения? – спросил я сухо, глядя в глаза дяди.
– О Великий Бог, что же такое случилось? – с удивлением и тревогой спросила мать.
– Элиса! Я стал сиротой!
– Твои родители умерли сто лет назад, а ты это только сейчас заметил? – спросила язвительно Дали.
– Дали, ты заткнешься или нет? – воскликнул Вашали.
– Заткнусь, Успа. Заткнусь.
– Элиса, Езира ушла от меня!
– Опять? – с ухмылкой заметила Дали.
– Может ты все-таки успокоишься, – упрекнула ее мать. Потом попробовала утешить Вашали. – Что же такое она сделала, чтобы ты ее прогнал?
– Слова даже не сказал. Собрала все свои вещи в узелок и молча ушла. Я даже умолял ее остаться. Перед людьми же стыдно.
Я кашлянул. Вашали подозрительно посмотрел на меня.
– Это чистая правда, нана, – поддержал я дядю. – Готов поклясться, что она не проронила ни слова в ответ, когда выходила со двора. И даже калитку закрыла издевательски молча.
– Это можно исправить. Пошлю за ней мужа.
– Я говорил с ним, – перевел на себя разговор Вашали. – Увидев его у реки, собирающим валежник, спустился к нему. Он меня и слушать не стал. Мало того, что отказался поехать за ней, так еще и обозвал меня из-за этой старой костлявой старухи дураком. Клянусь пророком Нухом, если бы такое мне сказал другой, это были бы его последние слова.
– Людям надоело вас мирить, Успа. Женись, пока не поздно, на другой. Через два-три года станешь совсем дряхлым, – предложила Дали.
– Ты сейчас не о том говоришь, – с упреком заметила мать.
– А почему бы и нет, если они не могут никак угомониться. Сто раз выгонял он ее. Всему бывает конец! – отмахнулась Дали.
– Богом клянусь, она говорит правду, – воскликнул Вашали. – Надо мне жениться на другой. Если мой брат отказывается возвращать Езиру домой, значит так и должно быть. Женюсь. Немедленно. Решительно и бесповоротно.
– Вот это речь достойного мужчины! – сказала Дали. – Только вот кому выпадет такое счастье?
– Тебе, Дали, если в тебе еще остался ум.
– Мне это надо, если и Езира не ужилась с тобой?
– Богом клянусь, не пожалеешь. Ни в чем не будешь нуждаться. Куплю тебе белое платье из шелка, туфли на высоких каблуках. Очки куплю черные. Одену и обую тебя, как царевну. Машину куплю. Белую «Волгу». Посажу тебя за руль. Будем мотаться по курортам.
– Этого мало, Успа. Ты и себя должен приодеть. Зубы вставить. Как же я пройдусь по пляжу с такой ветошью, как ты.
– Сын мой, – повернулся ко мне Вашали. – Есть металл дороже золота?
– Есть, Вашали. Платина. А еще дороже уран.
– Урановые зубы себе поставлю. Костюм кримпленовый куплю. Клянусь пророком Нухом.
Вашали пересел напротив Дали и стукнул по столу кулаком.
– Урановые зубы пока никто не носит. Даже Рейган, – заметил я дяде, стараясь исправить свою ошибку. Кто-то мог подшутить над этим нечаянно, а личные обиды Вашали никому не прощал.
– Слышишь, Дали. Даже американский падишах не носит, а я буду первым.
– Я пошла, Элиса, – сказала Дали. Открыв дверь, обернулась и бросила на Вашали свой огненный взгляд.
– Успа, я подумаю над твоим предложением.
Дядя неожиданно принял равнодушный вид.
– Смотри, Дали, не тяни это дело. Такие парни, как я, на дороге не валяются.
Мать пошла провожать Дали.
– Ты точно никому не рассказал, как Езира ушла? – спросил Вашали, когда мы остались одни.
– Ни слова. Даже про наш поход в гости к Мутушу.
– Вот это ты должен был рассказать. Для чего я позвал тебя с собой? Люди должны знать о подвигах настоящих мужчин.
– Теперь расскажу.
Вернувшись в дом, мать не стала церемониться с Вашали.
– Тебе не стыдно под конец жизни вести себя так? Людей хотя бы постыдись, если не боишься Бога.
– Что мне люди?
– Люди есть люди. Что Езира такого сделала, чтобы ты выставил ее из дома?
– Ни слова ей не сказал.
– Не ври. Говори правду, пока мы одни.
– Элиса, ты же все видишь и знаешь. Целых 40 лет сидела она у меня на шее и командовала мной, как Чапаев. Но этого ей показалось мало. Убедившись, что я с этим смирился, она захотела залезть мне на голову. Вместо того, чтобы постыдиться и слезть отсюда (Вашали снял с головы киргизскую тюбетейку и постучал по своей худой шее), она задумала забраться вот сюда. (Вашали постучал той же рукой по макушке головы.)
– Ладно. Я уговорю мужа, чтобы поехал за ней.
– Не надо.
– Ты же за этим пришел к нам.
– Приходил с такой мыслью. Теперь не надо.
– Подумай о детях.
– Не пропадут. У них свои семьи и свои заботы.
– Тебе пора думать об эхарте. Тот, кто рвет без причины семейные узы, не попадет в рай.
– Не нужен мне рай ценой в одну «мечик».
Я засмеялся, вспомнив недавнюю проповедь муллы в доме Илес-хажи. Если верить ему, христианка, принявшая ислам, может взять с собой в рай 60 грешников. На вопрос старой Келимат, почему правоверная чеченка лишена такой привилегии, мулла не нашел ничего другого, как заметить, что у Бога тайны большие и их не постичь смертному. «Конечно, – заметила Келимат. – Все, что касается нас, женщин, всегда покрыто тайной. Только вот не понятно, зачем Он это скрыл от нас».
– Что ты задумал? – спросила Вашали мать.
– Клянусь пророком Нухом, я женюсь. Пусть Езиру разорвет от ревности.
– Если ты подумал о Дали, то совершаешь большую ошибку.
– Именно на ней и женюсь.
– Лишишься дома и денег.
– Все равно не заберу их с собой в могилу. Зато оставшийся срок проживу, как человек.
Успа ушел. Мы остались с матерью одни.
– Нана. Отец действительно приводил вторую жену?
– С чего это ты взял?
– Я слышал ваш разговор с Дали.
Мать улыбнулась.
– Было такое. Зачем тебе это?
– Расскажи, если такое мать может рассказать сыну.
– Однажды поздней ночью, когда твоего отца не было дома, кто-то постучал в окно.
– Кто там? – спросила я с тревогой.
– Это я, Эдал-Гири, – отозвался друг твоего отца.
– Мужа нет дома.
– Я знаю. Он скоро придет.
– Что-то случилось?
– Да, Элиса, я пришел с доброй вестью для тебя. Что ты мне подаришь за это?
– Все, что попросишь.
– Обещай мне, что ты не подведешь мужа и всех нас.
– Что же такое должно случиться, чтобы я потеряла свое лицо? Говори скорее.
– Твой муж женился, Элиса. Они сейчас ждут на улице, боятся зайти. Еще и невеста поставила условие, что войдет в дом только при условии, что ты выйдешь встречать ее. Представляешь, в какое безвыходное положение мы попали? Если невеста не зайдет в дом, то такой позор случится. Ее родственники точно всех нас порешат. Глазом даже не моргнут.
– Если она тайно сбежала с вами из дому, то почему не вернется тихо домой, пока никто не заметил?
– Так в том-то и дело, Элиса, что мы долго выпрашивали ее у отца, а он в ответ кричал на нас, что готов пристрелить из ружья любого, кто пересечет тебе, Элиса, дорогу. И только когда Адарс поклялся, что ты дала согласие привести вторую жену, если она будет красивее тебя, он согласился.
– Конечно, на таких словах согласится, – заметила я. – Какой отец не видит свою дочь красивее всех.
Я вышла во двор и услышала за оградой голоса друзей твоего отца.
– Заходите в дом, – крикнула я им. –Не стойте на улице.
– Мы не одни, – послышался голос пьяного Адарса.
– Знаю. Заведите и ее с собой.
– Может быть ты сначала посмотришь на нее, прежде чем она переступит порог дома?
– Итак знаю, что она красива. Иначе не решились бы на такой подвиг.
– Поклянись, что не полезешь с ней драться, – настаивал Адарс.
– Что случилось, то случилось. Заходите.
– Ты говоришь это не от сердца, – отозвался голос Эдал-Гири.
– Оставьте мое сердце в покое. Заходите быстрее, не то соседей разбудите. Или вы хотите, чтобы я ее сама завела за руку?
– Нет-нет, – раздался в ответ разноголосый хор мужских голосов, а громче всех был слышен голос твоего отца.
– Тогда заведите сами, – сказала я и зашла в дом. Вслед за мной в дом ввалилась вся эта орава.
– Куда нам завести невесту? – спросил Адарс, держа за руку нарядно одетую невесту.
Я указала на дверь в гостевую комнату.
Невесту завели туда.
– Устраивайся тут, – крикнул ей Адарс, закрывая за ней дверь.
– Накрой нам столи как можно быстрее, – приказал мне твой отец, стукнув кулаком по столу
Никогда до этого, ни после он не позволял себе такой грубости.
До самого утра я ухаживала за ними. А веселиться они умели, как никто другой.
Расходясь ранним утром, каждый заверял меня, что восхищается моим терпением и силой духа и что завидует твоему отцу. Мол, бровью не повела в то время, как их жены общипали бы невесте голову, брови и ресницы до последнего волоска и их самих засыпали бы проклятьями. Один только Адарс, который выглядел под конец почему-то трезвым, хотя пил больше всех, попросил меня обойтись с невестой хорошо.
– Ради Бога и всех пророков, Элиса, не выгоняй ее сегодня. Эта бедняжка так долго отпиралась, что нам стоило больших трудов ее уговорить выйти замуж за твоего мужа. Пусть хоть до обеда пробудет у вас. Если ты ее сейчас выгонишь, куда она пойдет?
– Не беспокойся, мы как-нибудь найдем с ней общий язык, – ответила я.
Твой отец вышел их провожать. Я стала прибирать в доме. Отца долго не было. Они не умели расходиться сразу. Убрав в комнате, где веселились твой отец и его друзья, я зашла в гостевую с веником. Услышав скрип двери, невеста вскочила с кровати и бросилась в угол.
– Не утруждай себя, – сказала я ей. – Ты у себя дома.
Невеста промолчала в ответ, стоя ко мне спиной.
– Ты лучше приляг. Не молодая же, чтобы стоять в углу, – предложила я и стала подметать пол, украдкой поглядывая за ней.
Сначала заметила ноги. Кривые, худые. Потом кисти рук. Черные и мозолистые со взбухшими венами. Потом посмотрела на голову, покрытую шалью.
– Бог ты мой, – заметила я себе. – Она еще и лысая уродина.
После этого я успокоилась. Я домела комнату и собиралась выйти, как неожиданно остановила свой взгляд на невесте. На ней были юбка и кофта, которые мне привез твой отец из Баку. Я точно знала, что такого наряда нет ни у кого в округе.
– Что, своей одежды не было для такого случая? – спросила я невесту.
В ответ раздался короткий смешок. Он показался мне знакомым.
– А ну-ка, повернись ко мне лицом. Скинь шаль, – потребовала я спокойным голосом.
Невеста повернулась ко мне и скинула шаль.
Стерпеть эту наглую улыбку у меня не было сил.
– Будь прокляты все твои семь предков, – крикнула я и со всей силой заехала веником по его лицу.
Невеста выбежала из дому с воплями.
– Вай, Воккха-хажа! Она меня убивает!
Прежде чем она выскочит, я успела еще огреть ей спину шваброй.
За калиткой раздался хохот твоего отца и друзей.
– Элиса. Ты же поклялась, – донесся голос скрывшегося за плетеным забором Адарса.
Я закрыла дверь, рухнула на кровать и разрыдалась.
– А что стало с той невестой, нана?
– А что с ней стало? Только что эта невеста сидела с нами.
– Дали? – удивился я.
– Нет, конечно. Это был твой любимый Вашали, – ответила мать.
Я удивился.
– Как такое может быть, нана? Чтобы Вашали оделся в женское платье? Прикинулся невестой? Да ну, не может быть такого. Разве он не боялся насмешек людей?
– А кто посмел бы?
– Но ты же его ругаешь, хотя доводишься ему снохой. Отец еще обозвал некрасиво.
– Запомни, сын. Мы пережили вместе, как одна большая семья, ужасные времена ссылки. И твой Вашали, и мы с твоим отцом, и все, кто приходит в наш дом – мы не чужие друг другу. Мы выжили тогда именно потому, что были вместе, как одна семья.
– Нана, мне дождаться отца?
– Лучше вам не видеться в эти дни.
– Тогда я поднимусь к Абати.
– Ты слышал наш разговор с Дали.
– Да, нана, слышал.
-Может познакомишься с этой девушкой?
– Ты ее знаешь?
– Я знаю ее родителей. Они родом из нашего аула, но переехали в Хаси-юрт сразу же, как мы вернулись из ссылки. Бабушка у нее немка. Мария. Вышла в Киргизии замуж за Асхаба. Хорошая женщина. Красивая. С мягким характером.
– Познакомлюсь, раз она приезжает ради этого, но только не сегодня.
– А если она успеет познакомиться с кем-то из твоих друзей?
– Значит, ей все равно, с кем знакомиться.
– Может подождешь, когда прекратится дождь?
– Он вот-вот перестанет, но потом в полдень прольется на полчаса. А вечер будет свеж и ясен.
– Ты что, шейх, повелевающий ветром и дождем?
– Нет, нана, я всего лишь твой сын.
– Есть будешь?
– Если что-нибудь легкое.
Мать положила на стол сметану, творог и зелень. Налила в большую пиалу калмыцкий чай. Пока я завтракал, дождь прекратился.
Мать посмотрела в окно, потом на меня.
– Она мечтала, что в день нашей свадьбы прольется добрый и ласковый дождь, а вечером небо зальет алый закат, – сказал я с улыбкой.
– Иди к Абати, – вздохнула мать. – Оттуда он будет виден лучше.
Я посмотрел в ее глаза. В них не было ничего, кроме грусти и печали.
Она не вышла меня провожать…
…Абати стоял у калитки, когда я забрался на гребень горы и зашагал по некошеной траве к его дому.
– Люди в здравом уме ходят по дороге, – крикнул он мне с упреком. – Брюки намочишь. Перейди на тропинку.
– Лень чистить обувь от этой липкой глины, – отмахнулся я.
– В такую погоду надо ходить в галошах.
– А еще лучше босиком, – сказал я, сняв перед ним кроссовки.
– Босиком, конечно, лучше, - согласился Абати.
– Может, ты меня впустишь во двор?
– Ты не станешь мне помогать?
– Нет.
Абати открыл калитку.
– Хоть бы поздоровался, – крикнул он мне вдогонку.
– Доброго тебе дня.
– И тебе тоже. Ты пока отдышись на скамейке, а свои пестрые ботинки поставь сушить в тени. Они у тебя не из кожи. На солнце скукожатся, – предложил он. – Я тут довяжу быстро проволоку и подойду.
– Не обманываешь?
– Не понял тебя.
– Только завязать проволоку?
– Только.
– Тогда я тебе помогу.
– Не надо. Ты уже показал свое черствое сердце.
– Абати, я пошутил. Дай, я завяжу.
– Уйди с моих глаз.
– Хорошо. Я только хотел помочь.
Скамейка под тенью густого ясеня – мое любимое место на этой горе. В знойный день она укрывает от жгучих лучей солнца, а в дождь можно наслаждаться прохладой и свежестью.
– Твои друзья там? – спросил Абати, подсаживаясь ко мне.
– А где им еще быть сегодня?
– А почему ты не пошел?
– Ты же знаешь, я не люблю шумные места.
Со двора Манты, скрытого за кронами столетнего орехового сада, доносилась тонкая дробь бубна, режущие ухо высокие ноты гармони, вопли хлопающих в ладони.
– Знаю. Но по твоим глазам вижу, что творится у тебя в душе.
– Как ты можешь видеть то, чего нет? Лучше посмотри, как Баклан-корт расправляет свои плечи, освобождаясь от плена облаков. Смотри, как ползут вслед за ними их тени.
– Не уходи от разговора. Ты не для этого поднялся ко мне. Это все ты мог видеть и со своего двора.
– Я пришел любоваться закатом.
– Закат виден с веранды вашего дома.
– Но там внизу он другого цвета.
– И там и здесь твой закат одного цвета.
– Нет, Абати. Не может быть картина заката везде одинаковой. Все зависит от места, с которого ты смотришь.
– Да. Скажи еще и от зрения, цвета глаз. Не морочь мне голову.
– Погоди, Абати. Это не я говорю. Это наука говорит. Физика. Послушай, свет солнца, проходя через атмосферу, сталкивается в нижних слоях с более плотной средой и, преломляясь через нее, создает цветовую гамму. Она разная и зависит от влажности воздуха и под каким углом ты наблюдаешь это. По-научному это называется ракурс. Теперь смотри, если провести проекцию от нашего дома к вершине Баклан-корт, образуется угол в 30 градусов, а от этого места он почти нулевой. Поэтому с веранды моего дома виден закат одного цвета, а с твоей горы – другого.
– Сказал тебе, не морочь мне голову. Закат всегда остается закатом. Откуда бы ты не смотрел. А весь его смысл в том, чтобы предупредить людей о завершении дня и какой будет погода на следующий день. Я теперь понимаю тех, кто недолюбливает тебя. Иногда ты бываешь просто невыносим.
– Знаю, для тебя больше, чем для других.
– Не дразни.
– Хорошо, Абати. Отсюда он бывает виден дольше, чем там внизу. Так тебя устраивает?
– Ты прав. У вас темнеет быстрее, чем здесь, – соглашается старик. – Но это известно и без твоей болтовни, которую ты выдаешь за науку.
Я замолкаю. Мне стыдно перед ним. Он прекрасно понимает, почему в этот день я поднялся к нему.
Молчит и Абати, потому что знает, что я не стану с ним говорить о своих чувствах. Какими бы мы не были друзьями, но сто лет разницы в возрасте я не перешагну.
– Ты не прав, Абати. Если бы закат был всего лишь напоминанием, что кончился день, он был бы всегда одним и тем же. Когда ты видел два одинаковых заката после дождя?
– И в кого же ты такой?
– Нана говорит, что весь в тебя, – солгал я.
– Несчастный, – заметил Абати, покачивая головой. – Если это так, то тебе надо немедленно меняться. Будешь, как я, жить на горе как никчемная, иссохшая от времени дикая груша посреди кустов боярышника. И плодов не дает, и на дрова не пустишь.
– Не правда, Абати. Нана говорит, что ты самый лучший человек на земле и потому Бог держит тебя среди нас, чтобы мы не забывали о главном.
– Этого она могла сказать тебе, а про то, что ты, якобы, похож на меня, ты солгал. Такого она никогда не скажет.
– Ты, прав, Абати. Не скажет. Если послушать ее, я самый несносный эгоист на этой планете.
– Мать не должна хвалить сына. А солгал ты мне, чтобы я не лез к тебе сейчас в душу. Но ты не прав, отказываясь говорить со мной о себе. Я знаю, что это такое. Однажды просыпаешься утром и начинаешь видеть вчерашний яркий мир тусклым. Даже небо, всегда отливавшееся после грозы глубокой синевой, перекрашивается в блеклый цвет сорванного вчера василька.
– С чего ты это взял?
– В юности со мной случилось тоже самое, что и с тобой. На второй день на сенокосе я заметил, что стало со скошенными вместе с травой васильками, еще вчера ярко сиявшими в густой высокой траве. Я бросил вилы и поднял с земли один стебелек и долго рассматривал его. Потом оглянулся вокруг. Листья ясеня и клена, что росли вокруг нашей поляны, тоже стали другими. И небо не отливалось синевой. Наверное, я выглядел со стороны сумасшедшим.
Отец окликнул меня:
– С тобой все в порядке?
Сколько живу, не могу забыть этот стыд.
– А почему тебе было стыдно?
– Я понял, что отец догадался о моих чувствах.
– Тогда почему ты пытаешься со мной заговорить о моих? Неужели ты думаешь, что мне не стыдно с тобой говорить о таком?
– Ты мне не сын. Мы с тобой два друга. И можем обсуждать все что угодно. Главное, говорить без пошлости и грязи. Вот тут тебе нужно помнить о моем возрасте.
– А почему с тобой это случилось, Абати?
– Нет человека, которого жизнь не обожгла в юности, – с улыбкой ответил старик. – Не думай, что ты единственный. И перестань любоваться закатами. Пришло и твое время менять кожу.
– Что значит менять кожу?
– Сбрасывать кожу, как змея.
– Я видел, как это происходит, Абати. И много змеиных шкур видел. И змей видел после линьки. Но я как-то не заметил, что змеи перестают после этого быть гадами. Шипят и норовят укусить сильнее прежнего. Во всяком случае те, что обитают у большого обрыва около Очи-юрта. В прошлом году я забрел к самому краю, а там их оказалось очень много. Я случайно наступил ногой на одну, так там такое щипение поднялось, что бежал от страха до самого аула. Теперь меня туда ничем не заманить.
– Змея меняет кожу, когда старая становится тесной. Но ты не бойся. Главное в тебе останется. То, что ты впитал с молоком матери. Но раз ты у нас такой наблюдательный, то должен был заметить, что перед линькой у змей глаза становятся ясными. Спадает не только кожа, но еще и пелена с глаз. Они начинают видеть мир еще зорче. Так и с человеком.
Абати встает. Молча уходит в сад.
Я смотрю на Баклан-корт. Последние клубки тумана, отцепившись от его верхушки, сгущаются в кучевое облако, чтобы, поднявшись в небо, уплыть дальше на восток. Скоро время заката.
Старик возвращается с парой початков кукурузы.
– Может покормишь Дунгу, пока я сварю нам чай?
Наш бычок лежит под старой грушей спиной ко мне и смотрит куда-то вдаль. После возвращения домой он сильно изменился. От былой наглости и эгоизма не осталось и следа.
– Дунга, – окликнул я бычка.
Дунга лениво обернулся ко мне, наклонив голову набок.
– Иди ко мне.
Бычок махнул большими ушами, отгоняя мух.
– Что ты так смотришь на меня? Иди ко мне.
Дунга лениво отвернулся.
– Послушай меня, неблагодарная скотина. Если бы не я – висеть твоей туше на толстых крючках. Даже тот, кого я спас от мясника, не желает знать меня.
– Если бы не Дунга, сидеть бы тебе в тюрьме, – отозвался Абати. – Не смей так обзывать его.
– Дунга, – окликнул я бычка с притворной нежностью.
Дунга, удивившись моему голосу, резко обернулся.
– Кому говорю? Иди ко мне!
Бычок не собирался трогаться с места.
Я помахал початком кукурузы.
Дунга отвернулся.
– Твой бычок, видимо, наелся свежей травы, Абати, – заметил я.
– Так подойди сам к нему, – предложил старик.
– Не подумаю даже. Если голоден, сам подойдет.
– Тогда кликни его как надо.
– А как еще? По имени-отчеству? Дунга Абатиевич? А может, Дунга ибн Абати?
– Дунга, – ласково окликнул Абати своего питомца
Бычок встал и лениво поплелся к нам.
Разломав початок пополам, я протянул половинку бычку.
Обнюхав ее, Дунга сначала лизнул меня шершавым языком, а потом потянулся к целому початку, лежавшую рядом на скамейке. Я схватил его за рог и потянул на себя.
– Нет, мой друг, если дам тебе целый, Абати прибьет меня, – сказал я и спрятал початок за спиной.
– Правильно, мал он еще, –заметил Абати и пошел за чаем.
Подождав, пока он отойдет, я поднес к глазам бычка половинку початка.
– Или съешь это, или не получишь даже кочерыжки.
Потеряв Абати из виду, Дунга не стал настаивать на своем. Слегка боднув меня в ответ, взял предложенную мной половинку и стал смачно ее жевать, выпучив на меня свои огромные наивные и бесхитростные глаза.
– Ну, что мой друг, многое мы с тобой пережили за эти дни. Ты чуть было не лишился жизни, а я свободы. Ну, что молчишь? Счастливое ты существо, Дунга. Тебе для счастья достаточно кусочка кукурузы, а мне для этого нужно менять кожу, если верить нашему Абати. Что молчишь? Уж лучше Абати завел бы вместо тебя собаку. Та хоть вильнула бы хвостом в ответ. Протянула бы лапу в знак сочувствия. А тебе все равно. Одним словом, бездушное и бесчувственное животное. Про тебя ни песен не сложишь, ни стихи не напишешь. Представляешь, про козу есть, про поросят даже. Про корову, правда, Макаревич написал, как кормил ее шоколадкой, а про вас, бычков, нет. Несправедливо как-то. Хочешь, исправлю эту несправедливость. Для меня это раз плюнуть. Послушай.
Дай, Дунга, копыто на счастье мне.
Такое, честно, не видал я сроду
Давай мычать с тобою при луне
На тихую, бесшумную погоду.
Дай, Дунга, копыто на счастье мне.
Пожалуйста, голубчик, не лижись.
Пойми со мной хоть самое простое.
Ведь ты не знаешь, что такое жизнь,
Не знаешь ты, что жить на свете стоит.
Хозяин твой, Абати, знаменит,
И у него гостей бывает в доме много,
И каждый, улыбаясь, норовит
Тебя за рог крутой потрогать.
Хоть и скотина ты, но дьявольски красив,
С такою милою доверчивой приятцей.
И, никого ни капли не спросив,
Как пьяный друг, ты лезешь целоваться.
Мой милый Дунга, средь твоих гостей
Так много всяких и не всяких было.
Но та, что обожгла нас до костей,
Сюда случайно вдруг не заходила?
Она и не придет, даю тебе поруку.
На ней сегодня был такой наряд,
Ни ты, ни я, мы не лизнем ей нежно руку,
И в этом я один лишь виноват.
Дунга был далек от поэзии и продолжал монотонно жевать кукурузу.
– Ты что, читаешь ему стихи? – раздался голос старика за спиной.
Я привстал.
– Сиди, не нужно каждый раз вставать, – сказал Абати и присел рядом на скамейку.
– Прости меня.
– Ты о чем, Абати?
– Из-за меня все это. Если бы не эта злополучная история с мостом, все было бы по-другому.
– Абати, о чем ты? – переспросил я, пытаясь придать голосу удивленный тон. – Я дома. Дело закрыто. С Холой и Мутушем разбирается ОБХСС. Они хотели посадить меня в тюрьму, но прокурор выявил новые обстоятельства дела. И теперь их будут судить за умышленную порчу общественной собственности.
– Откуда ты это знаешь?
– Приезжал следователь. Расспрашивал, как происходило на самом деле. Я рассказал. Он уехал довольным.
– И что будет дальше?
– После разговора со мной следователь сказал, что действия Холы и Мутуша тянут на статью 98 Уголовного Кодекса РСФСР.
– И чем это может закончится для них?
– Если Хола даст взятку, то она просто загладит причиненный ущерб и построит осенью новый мост. Если откажется, то за умышленное уничтожение или повреждение общественного имущества ее посадят в тюрьму на один год.
– Но она же неумышленно.
– Я тоже это сказал следователю, но он у меня спросил, предупреждали ли мы ее перед тем, как она поднялась на мост. Я врать не стал. Добавил еще, что Хола, дойдя до середины, стала раскачивать его.
– Но тебя же не было там.
– Ты мне сам говорил.
– Да, но тебя же там не было. Получается, что ты лжесвидетельствовал.
– Я верю каждому твоему слову.
– Не хорошо это. Лучше бы направил его ко мне.
– У тебя нет паспорта.
– Причем тут паспорт.
– Сколько раз надо говорить, Абати, без паспорта ты никто? У тебя даже своей фамилии нет.
– Я Абати, сын Панты!
– Почти как прокуратор Иудеи Понтий Пилат.
– Это кто?
– Был начальник с таким именем во время пророка Исы. Он приговорил его к казни.
– Пророка Ису не казнили.
– Скажи это двум миллиардам христиан, у которых не только Библия, но и атомная бомба.
– Аллах забрал Ису в небо, вместо него убили другого. Иса спросил своих сподвижников, кто готов вместо него взойти на крест? Нашелся один из них, кто согласился.
– И как его звали?
– Кого его?
– Кого прибили к кресту вместо него.
– Не знаю.
– А мулла наш знает?
– Не думаю. Сколько живу на свете, тысячу раз слушал эту историю, но что-то не помню, чтобы кто-то называл его по имени.
– Такие вот мы, правоверные мусульмане. Не знаем имени самого главного праведника. А хочешь я назову? Того беднягу звали Иуда.
– Откуда ты знаешь?
Догадываюсь. Его и Кассия Лонгина, который поднес распятому губку, пропитанную уксусом, христиане проклинают вот уже почти 2000 лет. Представляешь, Абати, в знойный день человек висит на кресте, его мучает жажда, но никто и не думает ему помочь. И только один нашелся. И вот его, который сжалился над несчастным, и того, кто взошел вместо пророка на крест, если верить тебе, проклинает половина человечества.
– Может быть, именно поэтому им и нужна атомная бомба, чтобы другая половина человечества не сомневалась в их правде, – сказал Абати задумчиво. – Не обсуждай это при людях. Подумают, что ты сумасшедший. Лучше скажи, почему я не могу поговорить со следователем?
– Пойми, Абати. Следователь не сможет запротоколировать твои показания, если не может удостоверить твою личность.
– Но я же не хочу, чтобы ее посадили. Получается, под конец жизни я стану причиной суда над женщиной. Не желаю себе такой славы. Сегодня же пойду к ним и посоветую дать прокурору 125 рублей.
– Почему 125?
– Ну мы же за два твоих года 250 рублей дали, а Холе грозит всего один год.
– И ты, конечно, решил, что один год в тюрьме равен 125 рублям.
Я рассмеялся.
– Не будет у них и этих 125, Абати.
– Почему? – обиженно спросил старик
– Вашали!
– Причем тут твой Вашали?
– Притом, что забрал у них 500 рублей. Все, что было, до копейки, если верить Мутушу.
– За что?
– Ну он посчитал, что Хола и Мутуш заслуживают кровной мести за саму мысль упрятать меня в тюрьму. Но в ту ночь он был необычайно милосерден и ограничился штрафом за свои муки и страдания, которые он будет испытывать до конца своей жизни.
– А причем тут его страдания и муки?
– Как причем? Я же его любимый племянник.
– Теперь я понял, что это за выстрелы были недавно ночью.
– Ты слышал?
– Целых два.
– Абати, в ауле никто не слышал, даже соседи, а ты слышал?
– Почему соседи не слышали, я понимаю. Ружье Успы гремит, как пушка. Может задеть и чересчур любопытных. Надо ему сказать, чтобы он вернул людям деньги и оставил их впредь в покое.
– Сам скажи ему, если не боишься.
– Может быть, он и прав по-своему?
По лицу старика было ясно, что он не горит особым желанием связываться с моим дядей по такому делу.
– Я его понимаю. Один Бог знает, что было у меня на сердце, когда тебя заперли в тюрьму. Готов был продать дом, чтобы не дать тебе провести даже один час в тюрьме.
– А представь себе, каково было Вашали, когда его любимого племянника закрыли за железной решеткой?
– Если честно, о тебе у него мало заботы. Успа не был бы самим собой, если бы упустил такой случай.
– С чего ты взял?
– Он не первый раз так поступает. Я помню, как однажды у него украли барана. Так он объявил, что даст 300 рублей тому, кто донесет. При этом поклялся Кораном, что сохранит его имя в тайне. Никто не откликнулся. Через неделю он поднял вознаграждение до 500 рублей, но в ответ опять было молчание. Тогда Успа поднял планку до 1000 рублей. Все недоумевали, зачем тратиться на никчемную месть, если на эти деньги можно купить целых 10 баранов? Успа заявил, что его баран особой породы, поэтому готов заплатить за него ровно 1000 рублей. Вот тогда и объявился человек, указавший на вора и место, где были зарыты шкура и внутренности барана. Твой Вашали, убедившись, что доноситель не врет, ночью пришел во двор вора. Наставив на хозяина пистолет, Успа коротко приказал:
– Пошли.
– Куда? – спросил хозяин дома.
– Я буду подсказывать. Иди впереди меня.
Когда они пришли к тому месту, где были зарыты остатки барана, вор не стал отпираться.
– Не убивай меня, – взмолился он. – Я возмещу ущерб. Куплю тебе такого же барана.
– Не нужен мне твой баран, – сухо ответил твой дядя.
– А что тебе нужно?
– Мне? Мне нужна справедливость.
– Договорились. Мы сейчас вернемся ко мне домой, и я отдам тебе сто рублей.
– Две тысячи.
– Шутишь? Баран не стоит столько!
– Верно.
– Даже самый жирный не стоит больше 120 рублей, а этот был худой. Одни кости и ни грамма жира.
– Верно, – опять поддакнул твой дядя. – Но это не удержало тебя от кражи.
– Я дам тебе 120 рублей и забудем, что случилось?
Успа покачал головой.
– Я знаю, сколько стоил мой баран, поэтому не трать время попусту. Две тысячи рублей. Сейчас же.
– И эта цена твоей справедливости?
– Да, это и есть цена моей справедливости. Тысяча рублей за барана и столько же для доносчика. Не стану же я платить ему из своего кармана.
– У меня нет таких денег, иначе стал бы я воровать у тебя?
– Хорошо. Я не стану от тебя требовать эти деньги, если выполнишь одно условие. У меня же не каменное сердце.
Вор после этих слов приободрился.
– Я знал, что ты милосерден, Успа. Да будет доволен тобой Бог.
– Как Ему не быть довольным мной, если я готов простить тебе кражу моего добра и прошу для этого самую малость – верни мне обратно моего барана.
– Я же сразу предложил тебе это. Завтра же поеду на базар и куплю самого откормленного.
– Интересно, что делает на базаре мой баран без шкуры и внутренностей, которые ты зарыл среди кустов? – спросил Успа.
– Я не понимаю тебя, – насторожился вор.
– Что тут понимать? Мне нужен мой баран. Именно тот, который еще вчера бегал в моей отаре, пока тебе не пришла в голову бредовая мысль обокрасть меня и остаться безнаказанным?
– Я не пророк, чтобы оживлять мертвых, – произнес обреченно вор.
– Я тоже, но могу одним нажатием на курок пистолета в миг превратить тебя в мертвеца, если сегодня же не положишь перед мной две тысячи рублей. Так что, либо деньги, либо мой баран. Иначе, клянусь пророком Нухом, уложу тебя прямо здесь рядом с остатками моего барана.
Вор в ту же ночь нашел деньги. Передавая их твоему дяде, попросил, чтобы он назвал имя доносчика. Успа отказался.
– Если я выдам доносчика, кто в следующий раз мне поверит? Ведь вас, голодранцев, так много развелось. А воровать, кроме как у меня, не у кого.
Но на этом история не кончилась. Твой Вашали не был бы самим собой, если бы остановился на этом. На вторую ночь он пришел к доносчику и попросил его выйти на улицу. Доносчик, думая, что Успа втайне даже от его домочадцев хочет дать ему деньги, вышел за крыльцо. Но вместо пачки денег увидел перед собой тоже самое дуло пистолета.
– Если не вынесешь сейчас же мне 2000 рублей, я назову твое имя твоему же двоюродному брату.
– Ты не прав, – попробовал возмутиться доносчик. – Ты же прилюдно обещал 1000 рублей и сохранить втайне имя.
– Я не отказываюсь от своей клятвы. Твой двоюродный брат предложил мне 2000 рублей, если я назову имя доносчика. Представляю, что было бы, если бы я назвал твое имя. Он забрал бы эти деньги у тебя, а потом пристрелил бы, чтобы спасти честь своего рода. Но я не хочу, чтобы тебя завалили из-за одного барана, от которого тебе не достались даже рога и копыта. Так что, давай, быстро вынеси мне мои 2000 рублей или я все расскажу твоему брату.
– Как ты можешь переступить через свою клятву? – спросил он Успу, протягивая ему деньги.
– Где ты слышал, чтобы Успа не сдержал своего слова? – ответил твой Вашали, возвращая доносчику ровно тысячу рублей. – Возьми тысячу рублей, как я и обещал.
– Абати, почему все боятся Вашали.
– Слава предков бежит впереди него. Опасные были люди. С крутым нравом. Одним словом, не дружили с головой.
– Я слышал о них некоторые истории. Отец рассказал мне одну. Купили они как-то английскую винтовку на базаре и построили в ряд людей. Решили проверить, скольких прошьет пуля.
– Это была для них самая легкая забава!
– Потомки тоже не далеко ушли от своих предков. Я вспомнил, как Анди, вернувшись из армии, устроил экзамен для всех нас. Засунул себе в рот оголенные концы провода и предложил каждому из нас в порядке возраста засунуть другие концы в розетку. Мы все отказались. Тогда он стал обзывать нас трусливыми зайцами. Мы согласились с ним. Во-первых, он был старше нас и сильнее. Во-вторых, мы его очень любили. Но случилось так, что в дом зашел Данда.
– Еще один трус, – сказал с иронией Анди.
– Почему я трус? – спросил Данда старшего брата.
Мы объяснили ему, что происходило в его отсутствие.
– В чем загвоздка? – с усмешкой спросил нас всех Данда и для начала предложил прибить к стене матрасы, чтобы Анди не ушибся. Мы не торопились исполнить его приказание в надежде, что Анди одумается, либо под конец Данда сжалится над старшим братом, которого так долго ждал из армии. Но Анди не собирался отступать и продолжал обзывать нас.
Матрацев не хватило на полстены.
– Ничего, – заявил Анди. – Не нужно никаких матрацев.
Данда предложил брату стиснуть зубы покрепче, иначе удар тока станет смертельным.
– Будь мужчиной, не болтай попусту, – сказал Анди. – Сунь провод в розетку.
– Раз плюнуть, – сказал спокойно Данда и воткнул провод в розетку.
Что было через мгновение, я видел в кино про дракона. Изо рта Анди вылетела молния, а самого его швырнуло в стену. Именно туда, где не было матраса.
Первым в себя пришел Хамзат. Приложив ухо к груди Анди, сухо проговорил:
– Кажется, умер.
– Сам виноват, – заметил Данда. – Не надо было кичиться перед детьми.
– Что будет с нами? – спросил кто-то в комнате.
– Этого завтра до обеда точно зароют, а что будет с нами, знает один Бог, – сказал Данда.
После упоминания о могиле, Хамзат взбодрился.
– Я слышал, что человека, которого ударило током, надо на полчаса зарыть в землю, а потом он оживает.
Мы вынесли труп Анди в сад, засыпали его землей и стали ждать.
Данда предложил сыграть в карты и вскоре в пылу азарта мы все забыли об Анди. Прошло больше часа, когда Али вдруг вскочил на ноги и с диким воплем «Анди!» выскочил из комнаты.
Мы побежали в сад, но не смогли сразу отыскать то место, где зарыли Анди в парадном военном мундире со всеми орденами, медалями и значками, но без фуражки. Она осталась на полу в комнате. Данда пнул ее ногой, когда выносили труп. Потом кто-то вспомнил, что земля в том месте, где закопали нашего героя, была мягкая и пахла навозом. И знаешь, случилось чудо. Мы его нашли. Только вот сам Анди, когда пришел в себя, никак не мог понять, как он оказался под землей.
– Ты выпивший был, но не пьяный, и пошел блеваться, – сказал Данда.
– Да-да, – согласился Анди. – С дружками сидел. На спор выпил за раз пол-литра спирта без закуски после 4 бутылок водки и трехлитровой банки лакского вина. Перебрал немного, но пришел домой на своих ногах.
– Мы гордимся тобой, – поддержал его Хамзат, довольный тем, что родной брат жив.
– Сразу видно, чья кровь, – без удивления моему рассказу сказал Абати. – А ты еще спрашиваешь, почему все боятся твоего Вашали.
– Абати, – неожиданно раздался из-за дома знакомый голос.
– Да, – отозвался старик.
– Он здесь?
Это был Чумба.
– А где ему еще быть в такой день? Вы же все его бросили, – отозвался старик и пошел встречать моего друга.
– Это ты, Рамзан? Приходи свободным!
– Да, это я, Абати. Как ты? Как здоровье?
– Бог пока хранит. Как вы поживаете, Рамзан? Как отец? Мать?
– Хорошо. Просили передать тебе привет. Мама приглашает тебя в гости. Обещает приготовить тебе чепалгаш.
– Что у тебя там за спиной? Пулемет? Никак на войну собрался.
– Нет, Абати. Не собрался.
– Может все-таки скажешь, что у тебя за спиной?
– Гитара, – стыдливо признался Чумба.
– А зачем ее прячешь за спиной? Да еще и в мешке.
Чумба замялся.
– Это хорошо, что ты с пондуром пришел, – успокоил его Абати.
– Где он?
– Там на скамейке под ясенем. Любуется своим закатом.
– Я пойду к нему.
– Иди. А я приготовлю нам чай с медом. Будешь чай с медом?
– Если с медом, да, – заверил старика мой друг.
– Все сидишь? – заметил Чумба, присаживаясь рядом.
– Почему ты не там? – спросил я и посмотрел на друга. Его невинные глаза, нарочито искривленный рот и голос с безобидной иронией источали совершенно разные чувства.
– Ты когда-нибудь видел меня на свадьбах? – ответил Чумба.
– Даже не задумывался, если честно.
– Я был у тебя дома. Элиса сказала, что ты поднялся сюда.
– В другой раз ты поленился бы подниматься сюда. Что же такое случилось, что побудило тебя перебороть свою лень?
– Я подобрал аккорды для одной мелодии, – сказал Чумба, вытаскивая из кожаного чехла гитару.
– Слышишь, Дунга, наш друг сочинил мелодию. Послушаем его?
Бычок, судя по тому, как смачно продолжал жевать, был далек не только от поэзии, но и музыки.
Настроив гитару, Чумба сыграл перебором простую мелодию. Я давно признал в нем музыканта. В отличие от всех гитаристов в округе, он единственный, кто знает нотную грамоту и не бренчит тупыми блатными аккордами.
– Ну как? – спросил он.
– Здорово! Ты это хочешь услышать от меня?
– Плохо получилось?
– Мелодия гениальная. Видишь, даже Дунга перестал жевать с первой же ноты.
– Тогда почему эта скотина перестала заниматься приятным для себя делом?
– Мелодия начинается с мажорного аккорда и незаметно завершается минором. Я даже не заметил перехода.
– А эта скотина, по-твоему, заметила, да?
– Не обзывай его так. Он достоин кисти самого Вермеера.
– Это еще кто?
– Художник из Голландии. Написал картину «Девушка с жемчужной сережкой».
– А может Леонардо да Винчи?
– Ну ты посмотри на эти глаза. Да Винчи напустил бы в них тумана, чтобы придать им загадочность, когда тут все просто и очевидно. Он смотрит на нас, как на существа низшего порядка. И я его понимаю. Еще вчера он чуть не стал жертвой подлости одних, алчности других, глупости третьих. И, заметь, сам не имел к этому никакого отношения. Что ты на меня так смотришь? Я сидел в тюрьме по доносу Холы, прокурор попросил за мое освобождение деньги, Абати продал Дунгу, чтобы меня отпустили. Представляешь, какая несправедливость. Жил себе один бычок и однажды его продали, чтобы вытащить из тюряги человека. А его даже не спросили, согласен ли он пойти под нож, чтобы спасти человека, который ему не только ни друг и ни брат, но даже не относится к его биологическому виду. Нет, нельзя портрет нашего Дунги доверять да Винчи. Тут нужна предельная ясность. Только Вермееру. А тебя сейчас лучше написал бы Эдвард Мунк. Уж больно напоминаешь сейчас его картину «Крик».
– Слушай, не морочь мне голову. Если твоя девушка вышла замуж, это не значит, что ты должен отрываться на мне. Я к тебе с делом пришел.
– Ну да, сочинил мелодию. Я послушал. Понравилось. Что тебе еще нужно?
– Этого мало. Мне слова нужны.
– Так подбери! Что за проблема, если есть мелодия. Это же так просто. Я вот экспромтом для Дунги сочинил стихи. «Дай, Дунга, скорее копыто мне, такого не видал я сроду. Давай мычать с тобою при луне, на тихую…
– Бесшумную погоду, – перебил меня с раздражением Чумба.
– Конечно, Есенин тут ни причем!
– У Есенина была собака, а тут целый бык. Не видишь разницы? Может быть, мои новые стихи лягут на твою мелодию?
– Нет, – серьезно ответил Чумба. –Эти стихи не подойдут. Вот послушай. Я тут подобрал слова.
Чумба взял гитару. Проиграв мелодию куплета и припева, пропел «Я растворюсь в толпе в день такой непогожий…» и замолчал, продолжая перебирать струны.
– И ты забрался к нам на гору только с этим? – спросил я друга.
– Да!
– По этой длинной и скользкой тропинке? С одной строкой из трех слов?
– Не порть мне нервы. Остальное дописать должен ты. Все равно сохнешь тут от безделья.
– Я напишу, а автором прослывешь ты?
– Разумеется.
– Ладно, вижу, что не отвяжешься. О чем песня должна быть?
– О грустном.
– Я это почувствовал. Как у тебя там? «Я растворюсь в толпе». Кажется, речь идет о разведчике?
– Не убивай мою мелодию.
– Хорошо. Тогда дай мне мотивы.
– Грусть, одиночество, любовь.
– Давай оставим любовь в стороне?
– Разлука еще.
– Может, о ней не сегодня?
– Именно сегодня и прямо сейчас. Твоя девушка вышла за другого. Ты должен купаться в океане вдохновения, испытывать необычайно сильный всплеск эмоций.
– Давай в следующий раз.
– Не хочу ждать. Может следующего раза не будет совсем. Вдруг ты женишься и одним поэтом станет меньше.
– У меня нет сейчас ручки и бумаги.
– Япринес с собой.
Чумба вытащил из-за пояса зеленую тетрадь в клетку и ручку
– Хорошо. Наигрывай мелодию и молчи.
Чумба взял гитару. Не прошло и полчаса, как стихи были готовы. Осталось только подогнать их под мелодию.
Я растворюсь в толпе
В день такой непогожий,
В сером плаще налегке
Словно обычный прохожий.
Ты меня за руки, друг, не возьмешь.
Встретить забудешь с работы под тенью гардин.
Где же себя ты, родная, найдешь
В этом огромном пространстве по имени жизнь?
Город уснет,
Словно немой.
В парк завернет
Последний трамвай.
Я же, родная, так болен тобой,
Чтобы сказать тебе гордое слово «Прощай».
Ты меня больше не встретишь под тенью гардин
И не попросишь включить в комнате свет.
Больше не будет споров один на один,
Вечных обид за столом из-за старых газет.
– Это то, что мне нужно. Не зря я тебя называю гением, – заявил одобрительно Чумба
– Не ври. За глаза называешь гениальной посредственностью, – огрызнулся я.
– Какая же скотина тебе на меня донесла?
– Не один. Все наши друзья: Мохмад, Каташ, Чедия, Ризван. Представляешь, каждый поодиночке и по большому секрету?
– Сволочи они, согласись со мной. А ты действительно гениальная посредственность. Ты все знаешь обо всем, но посредственно.
– И стихи тоже посредственные?
– Нет. Стихи гениальные. По-другому и не могло быть в такой вечер.
Чумба снова стал наигрывать мелодию, заглядывая в тетрадь.
– Оставь! Дома порепетируешь. Сыграй что-нибудь посерьезнее, пока старик не подошел.
– Я разучил арабское каприччио.
– Не рано браться за Таррегу?
– Ты знаешь об этом гитаристе?
– А что тут такого?
– Да ничего. Просто спросил.
– Сыграть можешь?
– Я? Со своими блатными аккордами? С ума сошел?
– А ты еще обижаешься на меня, что называю тебя гениальной посредственностью. Знаешь имя композитора, о котором никто не слышал и не можешь сыграть даже пару его нот. А откуда ты его знаешь? По телевизору видел?
– Если и мог кто-нибудь видеть Таррегу, так только наш Абати. И то живьем в Барселоне. Телевизора тогда еще не было. Таррега умер еще до революции.
– Удивительная штука эта жизнь. Мы обойдем с тобой сейчас всю Чечню и не найдем ни одного человека, кто знает, что «Арабское каприччио» сочинил Таррега. И у такого единственного в своем роде гения девушка вышла замуж за другого, который не знает даже, кто написал «Муму». Знаешь, такое могло случиться только с тобой.
– Заткнись, а! Если хочешь сделать мне приятно, сыграй нам полонез Огиньского. А «Арабский каприз» оставь на потом.
Небо над долиной Ясси покинуло последнее облако. Под аккуратный перебор Чумбы рождался необыкновенной красоты в миллион оттенков красного с фиолетовыми переливами закат.
Подошел Абати с большим чайником. Чумба стыдливо отложил гитару в сторону.
– Рамзан, мелодию какого народа ты сейчас играл? – спросил старик.
Чумба посмотрел на меня.
– Полонез, значит – польский. Есть такой народ, Абати, рядом с Германией живут, – ответил я за друга.
– Знаю такой народ, – заметил Абати. – Рядом с нами жили во время ссылки. Грустная мелодия. Чувствую, что сочинил человек в минуты отчаяния.
– «Прощание с родиной». Так она называется. А сочинил ее князь Огиньский, когда покидал родину
– Теперь понятно, почему она тронула меня за сердце. Пока слушал вас, вспоминал день, когда нас тоже лишали родины. Люди разные и народы разные. У каждого народа свои язык, адаты, танцы и песни. Но у каждого народа есть мелодии, понятные всем остальным народам. Значит, есть в каждом народе и человеке то, что его роднит с другими.
– Абати, можно у тебя спросить? Ты не упрекаешь нас, что занимаемся музыкой? – спросил Чумба.
– Как я могу вас упрекать? Вы же никому не мешаете и делаете то, что вам нравится, – успокоил его Абати.
– Наш мулла говорит, что музыка запретна для мусульманина.
– Рамзан, он очень быстро забыл про свою жизнь.
– Я недавно шел с ним по улице, и он признался, что сожалеет о своей грешной молодости. Меня тоже призвал покаяться, – заметил я.
– Запретно то, из-за чего человек теряет рассудок, а музыка и песни как могут быть запретными, если напоминают человеку о родине, родителях, брате и сестре, о добре и любви друг к другу? – возразил Абати и пошел в дом.
Чумба тоже встал. Аккуратно зачехлив гитару, закинул заспину. Я пошел провожать его до калитки.
– Ты не идешь домой?
– Переночую тут.
– Доброй тебе ночи!
– И тебе доброй. Смотри внимательно под ноги. Спускаться с горы опаснее, чем подниматься.
– Что-то ты добрым стал. Не думал, что разлука с любимой может облагородить человека.
– Я не о тебе забочусь. Гитара у тебя классная. Где еще такую найдешь?
– Знаешь, что я вспомнил. Мы однажды сидели на вечеринке и одна гостья с Аргуна попросила тебя спеть «Виноградную косточку», а мы все удивились ее просьбе.
– Помню. Она же не просто городская была. Еще и дочь художника.
– А Зезаг засмеялась из-за буйвола.
– Помню. Она никогда не видела синего буйвола.
– Ты не понял тогда главного. Она не видела тебя.
Я умолк, прислушиваясь к ночной тишине.
Там внизу стихли звуки гармони и дробь бубна.
Скоро в доме Манты погаснут огни. Я начал осознавать, что мир, который хотел построить для себя, бесшумно растворяется в сумерках. Он не был из стекла, чтобы можно было заново склеить. Он был всего лишь из мечтаний и грез.
Я не хотел оставаться один в эту ночь.
Зайти в дом не было сил. И тогда я потянулся обратно к скамейке.
Абати вернулся.
– Где Рамзан?
– Ушел.
– Зови его обратно.
– Зачем?
– Позови.
Я побежал к краю горы.
– Чумба!
– Слушаю тебя, – отозвался из темноты голос друга.
– Возвращайся обратно.
– Зачем?
– Не знаю, Абати зовет.
– Зачем?
– Сказал же, не знаю. Может, хочет послушать «Богемскую рапсодию» в твоем исполнении?
Я вернулся к скамейке и присел рядом с Абати.
– Хочу тебе сказать одно пока мы одни, – сказал старик. – Ты все продолжаешь думать о ней. Надеешься на что-то. Но она теперь принадлежит другому. Я знаю, что сейчас творится у тебя внутри, о чем ты думаешь, какая картина предстанет перед твоими глазами, когда погаснет свет в их доме. Это дракон ищет место в твоем опустевшем сердце, выжигая в нем все то, что рождает мечту и надежду. А что такое человек без мечты и надежды? Бойся дракона. Не впускай его в свое сердце. Не дай ему обжиться в нем, иначе будет он всю жизнь наущать тебя не верить никому, ибо нет любви и счастья там, где нет веры друг в друга. Бойся дракона, иначе приучит он тебя разрушать замки, которые ты будешь строить каждый раз в своих мечтаниях, если почувствуешь, как начинает оживать твое сердце.
С тобой это случится не один раз. Я знаю тебя. Ты слишком прост и доступен. В тебе нет тайны. Но ты не переживай. Мало кому дано отдать свое сердце без остатка другому. А ты можешь, и в этом твоя сила. Зезаг не разглядела этого в тебе и потому легко поддалась увещеваниям матери, разбудившим в ней внутренний голос. Тот самый, который Бог не простил даже той, которую сотворил сам. Сегодня Зезаг вкусит запретный плод, но пройдет совсем немного времени, и она потеряет его вкус. Нет ничего бессмысленнее женского любопытства. Сладок для женщины его плен, но скоротечен. Скоро, очень скоро она освободится от него и ее мысли вернутся к тебе. Не могут не вернуться. Люди понимают цену настоящего, только потеряв его, и всегда хотят вернуть его, когда, погнавшись за тем, чего у них нет, остаются ни с чем.
Я учил тебя быть настоящим и не жалею об этом. У тебя другой путь. Не знаю, каким долгим он будет, но знаю, что будет трудным. Тебя оставила та, которую ты любил, но жизнь для тебя не кончается этой ночью. Ты должен оставаться самим собой. Всегда и везде. Иначе ее выбор окажется оправданным перед Богом и тобой. Отвратись от дракона. Не корми его своими терзаниями. Береги свое сердце для той, на голос которой оно отзовется. Она же не будет виновата в том, что тебя предала другая. Она придет к тебе за своим счастьем и поделится этим счастьем с тобой. Поэтому живи надеждой. Не оставляй ее без своей веры. Пока вера и надежда живут в твоем сердце, дракону нет места в нем. Не забывай об этом никогда. Слышишь меня?
– Я тебя слышал всегда, даже когда ты шепотом разговаривал с муравьем. Слышу и сейчас, Абати. Слышу.
Старик молчит. Молчу и я. Слышен скрип калитки. Это Чумба возвращается к нам.
– Абати, – прерываю я наше молчание. – Я знаю, почему ты пришел жить на эту гору после возвращения из Сибири, хотя все просили тебя вернуться в аул. Сколько себя помню, ты всегда смотришь на дорогу, по которой уходила твоя Румани. И ты ждешь ее. Никак не можешь привыкнуть к мысли, что она не вернется к тебе.
– Я понял это уже через год, как мы вернулись из ссылки.
– Но тогда зачем ты…
– Мне это нужно было, – перебил меня Абати. – Я не мог жить без надежды.
– А мне иногда казалось, что с головой у тебя не все в порядке. Жить без электричества, паспорта, пенсии, телевизора и радио.
– Зачем они мне, когда у меня есть ты? – то ли спросил, то ли признался самому себе Абати.
Я не знал, что ответить своему старому другу.
– А кто тебе открыл мою тайну? – спросил меня Абати после недолгого молчания.
– Нана. Она сказала, что ты останешься жить на горе, пока не вернется та, которую ты любил и от которой отрекся 40 лет назад, чтобы спасти ей жизнь. Прошло столько лет. Она не вернется, Абати.
– Знаю, сын мой. Но в тот день, когда я смирюсь с этим, мы зарежем с тобой нашего Дунгу и устроим поминки.
– По той, которая бросила тебя?
– Нет, по той, которую я помню.
Я представил себе нашего бычка, которого валят на землю под ноги Вашали, читающего молитву с огромным ножом в правой руке. Увидел женщин, приготовивших к разделке туши большие алюминиевые тазы. Услышал последний крик Дунги о помощи.
– Абати, – крикнул я неожиданно для себя.
– Что? – спросил старик.
– Мы вместе теперь будем ждать ее.
– Кого?
– Нашу Румани!
Абати улыбнулся.
– Это ты подумал о Дунге!
– Конечно. Я же Румани и в глаза не видел, – признался я, – Просто я понял, что нельзя терять надежду, если от этого зависит чья-то жизнь.
Вернулся Чумба. Присел рядом, отложив кожаный футляр с гитарой в сторону.
– Ты куда заторопился? – с легким упреком спросил Абати. – Я хотел рассказать вам одну историю.
Чумба уныло посмотрел на меня.
Я развел плечами, но он это не заметил.
– Слушаем тебя, Абати, – заявил Чумба, стараясь придать голосу уверенный тон.
– Вы когда-нибудь бывали в Бена-Ведана? – спросил старик.
– Нет, Абати. Но по карте знаю, где это аул, – ответил за нас двоих Чумба.
– Это у подножья больших гор, где берет начало Ясси, – уточнил Абати.
– Сколько себя помню, всегда тянуло к этим горам, – сказал я. – В раннем детстве мне они казались краем земли. Мы с ребятами каждую зиму мечтали взобраться на них весной и, дождавшись ночи, потрогать руками звезды. Жалади рассказывал нам, как его отец однажды поднялся на самую высокую из них и дотянулся до своей звезды. Мы, конечно, не поверили ему. Побежали к его отцу Яте. Он внимательно выслушал наш спор. Конечно, он сказал, что Жалади врет. Оказалось, что Яту с земли не смог дотянуться до неба, потому что мал ростом. Пришлось ему забираться на крышу трактора.
– И так он дотянулся до неба? – с улыбкой спросил Абати.
– Да, Яту сказал еще, что небо стеклянное, а звезды всего лишь обычные лампочки, которым не нужно электричество. Он даже показал нам одну. Она была синего цвета и не похожа на обычные.
– И ты ему поверил? – с усмешкой спросил Чумба.
– Эту лампочку ему привез мой отец из Баку, но я постыдился уличить его во лжи перед ребятами.
Абати снова улыбнулся.
– Тебе было стыдно за другого?
– Да, Абати. Но я не особо и думал об этом. Меня увлекло другое. Что же там дальше за его стеклянным небом? Извини, Абати, мы прервали твой разговор.
– Ничего-ничего. Так вот, это было давно. Очень давно. Задолго до войны с Гарман-падишахом. По нашим аулам разнеслась весть, что из Хункар-мохка в Бена-Ведана вернулся молодой юноша. Множество людей, узнав об этом, потянулись туда. Ведь это был единственный случай, когда кто-нибудь из наших мухаджиров вернулся обратно. Но следом пришла еще и другая весть из Беноя, что возвратившемуся было бы легче принять гостей в один день. Чтобы не получилось, что придут с дальних мест люди, а его не окажется дома. При этом беноевские старейшины настоятельно просили в гости всех желающих
– Кто такие мухаджиры, Абати? – спросил Чумба.
– Почему ты спрашиваешь меня об этом? Разве ты не знаешь? – удивился старик.
– В школе об этом не говорят, в институтах не учат. Вы, старики, не рассказываете. Откуда нам об этом знать? – ответил Чумба.
– Разве в школе не учат любить родину? – удивился Абати.
– Учат, Абати, – заметил я. – Но почему-то только социалистическую. Та, что была до этого, она у нас как бы не в почете.
– Получается, признают только безбожную?
– Да, Абати.
– Которая без Бога?
– Да, Абати. Нас учат любить безбожную Родину, – подтвердил Чумба.
– И ты тоже? – обратился ко мне с упреком.
– Нет, Абати. Я учу детей литературе и русскому языку. А там без бога нельзя. Даже в книгах соцреализма.
– Теперь понятно, почему эта страна распадется не из-за войны, а тихо в один день, за столом.
– Еще один провидец объявился. Только не вздумай меня причислить к своим мюридам. Я на тебя батрачу не из-за признания твоей святости.
– Чтобы знать, что случится с властью, отвергшей Бога, не нужно быть шейхом. Бог отворачивается от тех, кто в нем не нуждается.
– Не смеши меня, Абати. Как может решиться за столом судьба страны, которая может уничтожить за два часа всю землю одним нажатием кнопки?
– Без воли бога не выстрелит даже ружье. Пиръун вот погнался за пророком Мусой, а чем все закончилось?
– Когда это было?
– Все, что мы помним, было вчера.
– Абати, ты вроде бы собирался нам рассказать про мухаджиров, а вместо этого устроил экзамен по истмату.
– Это еще что за девять матерей?
– Не «ис мать», Абати, если ты так подумал, а истмат. Есть такая наука. Исторический материализм. Утверждает, что материя первична, а сознание вторично.
– Можешь мне объяснить это на человеческом языке?
– Запросто. Сначала появилась материя, потом микробы, они превратились в рыб, рыбы выползли на сушу и превратились в обезьян, а потом из обезьяны, которая спрыгнула с дерева и поленилась забраться обратно, случился человек.
– Все понятно. Те, кто не захотели стать людьми, остались обезьянами и довольны этим!
– Да ну тебя, Абати.
– Что да ну? Ты когда-нибудь видел несчастных обезьян? Так что не толкуй мне тут всякую ерунду. По-твоему, твой Гагарин полетел в космос благодаря тому, что много лет назад обезьяна спрыгнула с дерева? Думай, о чем говоришь.
– Это не я так думаю. Это Дарвин сказал, а Энгельс еще научную книгу написал о происхождении человека от обезьяны. Скажи ему, Чумба. Что ты молчишь?
Чумба хотел поскорее домой и совсем не горел желанием ввязываться в наш спор.
– Два дурака мутят вам голову. Не думаю, что ваша обезьяна осталась бы живой. Мигом стала бы добычей волка, – продолжал старик подвергать критике теорию эволюции.
– Обезьяны живут в Африке, а там волков нет, – поправил я старика.
– А львы там есть?
– Львы точно есть.
– Ну вот львы и сожрали бы, – закончил свою мысль старик.
– Абати. Энгельс написал книгу, как труд превратил обезьяну в человека, – включился, наконец, в разговор Чумба.
– Рамзан, между прочим, этот Энгельс мне понравился. Он точно сказал, что обезьяна стала человеком, когда стала работать?
Хотя вопрос был задан Чумбе, Абати посмотрел на меня. В его голосе прозвучали тревожные для меня нотки. Я сразу же догадался, куда клонит старик.
– Да, – подтвердил Чумба. – Мне как раз на экзамене попался билет по этой книге.
– И ты согласился с этим?
– Да. Иначе у меня спросили бы, есть ли Бог?
– Теперь я понимаю, почему одна обезьяна до сих пор не превратилась в человека. Оказывается, она мало трудится. Но ничего страшного. Мы исправим эту ситуацию, – заверил нас Абати.
У меня не было сомнений, кого старик имеет в виду.
– Оставим бессмысленные разговоры, Абати, – предложил я старику. – Ты лучше объясни, кто такие мухаджиры?
– Не уводи разговор в сторону. Смысл тут есть. Только надо проверить. Обещаю, что не дам этой обезьяне залезть обратно на дерево, – сказал Абати. – А мухаджиры это люди, которые покинули родную землю в поисках лучшей жизни.
– Ты хотел рассказать одну историю про них.
– На чем же я остановился?
– Можно подумать, что ты сам не помнишь. Нарочно так делаешь. Проверяешь, слушаем мы тебя или нет. Ты сказал, что один молодой человек вернулся из Хункара
– Да, – сказал Абати. – Молодой юноша вашего возраста. Звали его Берза.
За несколько лет до этого он ушел вместе с братьями в страну Хункар. Их можно было понять. Прошло много лет, как закончилась война, а жить так и не стало лучше. Царь не выполнил своих обещаний. Мало того, что не вернул земли на равнине, стал заселять наши опустевшие аулы беднотой из соседних народов. Особенно тяжело пришлось жителям гор. Расставив вокруг селений свои войска, русские постоянно обстреливали их из пушек, делая жизнь невыносимой. А люди уходили все дальше и дальше в горы. Селились в глухих и тесных ущельях. Потом по селениям стали ходить люди с проповедями, что приближаются конец света и поэтому надо быть поближе к Мекке. Они стали распускать слухи, что намаз, совершаемый на земле, которой владеют неверные, недействителен и не ведет к спасению. Говорили, что всех чеченцев заставят отказаться от ислама и принять христианство.
Берза не хотел покидать свой аул. И на то была причина. Он был влюблен в девушку из своего аула, а ее семья не собиралась уходить в чужие земли. Братья Берзы все-таки настояли на своем, и ему пришлось покинуть с ними родину, обещав своей девушке, что вернется обратно, как только их семья устроится на новом месте.
Прошло 4 года. Берза пропал, как и все, кто покинул вместе с ними родину в поисках счастливой жизни. Он помогал братьям строить дома, обзавестись хозяйством на новом месте. Когда пришла его очередь строить дом, он заявил братьям, что возвращается домой.
– Я не приживусь на этой земле, – сказал Берза. – У меня тут ничего не вырастает. Ни саженец, ни дыня, ни тыква. Даже кукуруза, сколько я ее ни сажаю, и та не желает расти. Не благодатна эта земля для меня.
– Ты не повернешься к нам спиной, – заявили решительно братья Берзе.
Разве мог Берза ослушаться?
Взяв в руки узелок с едой и не отводя от братьев взгляд, он зашагал спиной вперед к горе, что возвышалась прямо перед их поселением.
– Не делай этого, брат, – крикнул один из братьев. – Даже если тебя пропустят через границу, тебя ждут большие опасности. Поймают власти, отправят в Сибирь на каторгу!
– Оставьте его, – с горечью сказал другой. – Его сердце осталось там в Бена-Ведана. Я это понял, когда узнал, что он сеял на своем поле прожаренные семена.
Поднявшись на самую вершину горы, Берза на прощанье помахал рукой. В ответ старший брат Хажа попросил его задержаться.
– Я не вернусь обратно, – крикнул в ответ Берза.
– Я не буду уговаривать тебя больше. У меня только одна просьба к тебе.
Поднявшись на гору, Хажа протянул Берзе завернутые в кусочек мешковины несколько кусочков древесного угля.
– Ты не сможешь донести огонь до дому. Возвращаться в Чечню гораздо труднее и опаснее, чем было добираться в эти земли. Здесь угли из нашего очага. Если Бог даст тебе силы дойти до нашего дома, подбрось их в костер печи в доме нашего отца.
Берза бережно положил угольки в узелок.
– А теперь иди. Пусть Всевышний поможет тебе в пути, – сказал Хажа и зашагал к дому.
– Брат, почему ты повернулся ко мне спиной? Неужели ты не простишь меня? – с еле скрываемой болью спросил Берза.
– Я горжусь тобой, – отозвался Хажа, – хотя и знаю, что позвало тебя обратно. Я просто проверял силу твоего чувства, поэтому нет причины, чтобы ты ждал моего прощения. Ты самый младший у меня, потому тяжело от мысли, что никогда больше не увижу тебя.
– Брат, но ты же повернулся ко мне спиной. Значит, мы становимся чужими друг другу?
– Нет, Берза. Ты не прав. Не давай сейчас волю своему сердцу. Нашего отца нет. Я теперь вам за него. А отец свободен перед сыновьями от этих условностей. А повернулся я к тебе спиной только лишь для того, чтобы ты спокойно продолжил путь лицом вперед. Теперь ты возвращаешься домой, чтобы исполнить мое поручение. Что может быть важнее, чем хранить очаг в доме отца? Иди через земли грузин. Хотя они и другой веры, но не оставят тебя без еды и крыши над головой.
Долгих четыре месяца добирался Берза домой. И чем ближе он подходил к родным местам, сердце все сильнее и сильнее напоминало о себе. Последнюю ночь он провел под открытым небом в тех горах, что нависают над Беноем. Те самые, на которые ты хотел забраться вместе со своими друзьями, чтобы дотянуться до неба.
Я понимаю, почему он остановился там, хотя мог добраться до родного дома всего за несколько часов. Он хотел успокоить свое сердце, привести в порядок свои мысли перед тем, как встретит ту, ради которой он вернулся, оставив родных братьев на чужбине.
Это была самая долгая ночь в его молодой жизни. Настолько, что он успел до рассвета пересчитать все звезды. А в небе над Беноем их много, как нигде.
Солнце приближалось к полудню, когда Берза перешагнул полуоткрытую калитку отцовского дома. Он на удивление оказался ухоженным, как и двор с садом. Из печной трубы поднимался легкий дым. Берза понял, что в доме кто-то есть. Он остановился перед порогом, не решаясь зайти. Раздался скрип двери. Берзе на мгновение представилось, что сейчас оттуда выйдет его возлюбленная, но вышла его сестра Буцала.
Она не сразу узнала своего брата Заслонив ладонью глаза от солнца, стала присматриваться к незнакомцу.
– Приходи свободным, гость-иноземец. Что привело тебя сюда?
– Здравствуй, сестра. Неужели нас время так истрепало, что не узнаешь своего брата?
Услышав голос Берзы, Буцала вздрогнула.
–О, Великий Бог. Что с остальными?
– Успокойся, сестра. Они все живы и здоровы.
– Не обманывай сейчас меня. Лучше узнать правду сразу.
– Богом тебе клянусь, они хорошо устроились. Построили дома, обзавелись землей. Просили передать тебе, что ни в чем не нуждаются. Единственное, жалеют, что тебя не забрали с собой. А тебе Хажа просил передать вот это.
Берза достал из сумки узелок с угольками.
– Правда это не жемчуг, но Хажа сказал, что тебе это понравится больше.
Буцала нежно развязала узелок и, увидев кусочки древесного угля, разрыдалась.
– Теперь у меня нет сомнений, что ты говоришь правду. Пусть Бог хранит тебя, Хажа. Ты знал, что твоя единственная сестра не даст погаснуть очагу в доме своего брата. Зайдем, Берза, в дом.
В глиняной печи, обмазанной белой известью, действительно тлело сырое полено бука, обставленное по краям сухими пеньками кизила и боярышника.
Буцала присела на корточки, произнесла полушепотом «Бисмиллахи рохмани рахим» и бросила угольки в огонь. Потом взяла длинную трубочку и несколько раз подула на угольки. Языки пламени осветили красивое лицо Буцалы. С минуту она смотрела, как раздувается огонь, потом, убедившись, что угольки Берзы загорелись, вытерла краешком платка глаза и присела на глиняный топчан.
– Я рада, что ты вернулся. Скажи мне всю правду, какая она есть, все наши братья живы?
– Да, сестра. Клянусь тебе.
– Наша мать?
– Нана тоже.
– Тогда никаких сомнений. Это наш отец Чопал. То, что его не стало, я почувствовала, когда боль, словно ее принес ветер, влетела в открытое окно и ударила в сердце. Это было через месяц, как вы ушли.
– Именно так и было, сестра. Отца не стало под городом Бирот. Есть такой большой город у моря в землях Либана. Там и похоронили на мусульманском кладбище. Он тяжело перенес путь на пароходе, но ушел тихо и спокойно. Прощался с нами в ясном уме. Попросил беречь узы братства и никогда не забывать, из какого мы народа. Последними его словами были «Приходите ко мне на встречу с чистыми лицами».
– Все мы в руках Бога! Да простит Он всем нам наши грехи, – сказала Буцала тихо. – А теперь пошли к твоему старшему дяде. Чопа дома, прихворнул немного. Чомак тоже там.
Дядя Берзы Чопа лежал на деревянном топчане, покрытом войлоком. Рядом у изголовья сидел Чомак.
Берза робко поздоровался с братьями отца.
– Как ты добрался домой? Судя по твоей изношенной одежде и истертым сапогам, ты провел в дорогене одну неделю, – спросил Чомак, когда Берза поведал о своем пути в Хункармохк и жизни на новом месте.
– Я тайком пробрался на пароход, который плыл из Трабзона в Анапу, но не знал, как я сойду с него в порту. Но случилось так, что у грузин, плывших вместе с нами, умер один старик. Грузины спрятали труп, а билет умершего отдали мне, чтобы я на выходе показал его жандармам. Когда стали собирать билеты для сверки, я оторвал у билета краешек, и отдал кондуктору. Он появился снова перед выходом на берег, чтобы раздать билеты. Я молча вытащил свой по своей метке. Потом грузины предложили мне поехать с ними до Тифлиса, а оттуда до нас всего два дня пути через горы. Я вспомнил напутствие Нажи и принял их предложение.
– Они знали, что ты нохчи?
– Да, знали. Если бы не они, моя дорога была бы в Сибирь. Они и это знали.
– Что они взамен попросили у тебя?
– Ничего. Единственная их просьба была, чтобы я притворился грузином, а для правдоподобности научили нужным в дороге грузинским словам.
– Пусть будет доволен ими Бог! – сказал Чопа.
– Амин! – поддержал больного брата Чомак.
Не прошло и полчаса, как во двор Чопы начали стекаться аульцы. Всех интересовало, что случилось с теми, кто покинул родину.
После вечерней молитвы пришел имам мечети.
– Разошлите по аулам весть, что Берза вернулся из Хункар-мохка. И пусть люди соберутся в Беное в один день. Так будет легче Берзе. Гости придут не к одному Берзе, а ко всем нам. Послушайте меня внимательно, – продолжил имам, – не для всех Берза принес добрые вести. Многие узнают о гибели своих родных. Как бы тяжела не была такая весть, ты должен, Берза, сказать людям правду, какой бы горькой она не была. Наш долг перед Богом велит проститься с умершими, как подобает мусульманам. Устроим поминки, чтобы мы могли сразу же выразить соболезнование им и сделать сага по умершим. Может быть, шариат и не дает нам это право, но так велят нам наши сердца. Наша поддержка облегчит тяжкую ношу тем, кто услышит печальную для себя весть. Ни один человек в этот день не должен уйти от нас голодным. Тому, кто придет издалека, приготовим место для ночлега. О богатстве стола не думайте. Тот, кто из нас, поймет нас. Тот, кто ищет повод для злословия, найдет нашу гурму недосоленной. Не обращайте на это внимания. Люди бывают разные.
Только вернувшись обратно в свой дом, Берза решился задать вопрос Буцале.
– Что с ней?
– Та, ради которой ты оставил своих братьев, теперь в чужом доме, но нет вины у нее перед тобой. Биту два года ждала тебя. Не выходила в ярком платье даже за водой к роднику. Разве что вечером выйдет за телятами и долго, до самого заката, глядит на дорогу, по которой вы ушли. Когда ее окликали домашние, она отвечала, что дает телятам пастись подольше. Я знала причину и потому каждый раз, видя ее, взрослую девушку, возвращающуюся домой с хворостинкой в руке, мое сердце разрывалось на тысячи частей. Как я упрекала себя, что не заступилась за тебя перед твоим отцом и братьями, когда вы уходили. Могла же сказать своему брату, чтобы оставил тебя со мной. Бог лишил меня разума в тот день! О, Аллах, за какой же грех ты меня наказал? Теперь я поняла твой умоляющий взгляд в то проклятое утро, когда прощался со мной. Я же знала и видела, как ты не хотел расставаться с ней. Не мог же ты сказать об этом братьям и отцу.
О, адаты отцов. Вы как обоюдоострый кинжал рубите преступивших лезвием клинка, но поражаете его острием чистые сердца.
Буцала не стала сдерживать слезы.
– Не вини ее ни в чем. Она ждала тебя две весны и две зимы. Верила, что ты вернешься. Не было ее видно на свадьбах и вечеринках. Многие сватались к ней, но она и слушать не хотела. Но что-то потом случилось в их семье.
– Она не виновата, сестра. Два года для девушки, что мужчине 20 лет. Я забуду о своей любви к ней. Останется только уважение к ней.
– Пусть я умру у тебя! – сказала Буцала. – Ты провел столько дней в пути и что же тебя ждало в конце?!
– Меня ждала моя любимая сестра, ради которой я обошел бы эту землю от края до края.
– Ты теперь вернешься обратно к братьям?
– Не спрашивай меня сейчас об этом.
– Даже если решишься уйти, я пойму тебя.
– Буцала, ты не знаешь, что такое чужбина. Да, там нет войны. Все вокруг мусульмане. Власть турецкого падишаха более-менее сносная. Не мешает никому жить. Главное – не нарушай шариат. Но все эти четыре года меня не покидало ощущение, что я нахожусь в чужом доме. Если бы время убило это чувство во мне, может быть я и остался там. Но не прирос я сердцем к той земле.
– Я понимаю тебя. Ты ушел тогда, оставив здесь сердце. Ты не мог не вернуться за ним обратно. Но теперь, когда ты не нашел его там, где оставил?
– Не бойся. Я останусь здесь. Не печалься за меня. Бог знал, что меня здесь не ждут, но все равно привел сюда. Значит, я ему нужен был для другого…
Люди поступили так, как пожелали старейшины Беноя. Из нашего аула в дорогу отрядили меня и Йошурка. В назначенный день с рассветом мы вышли из аула и пошли по Сесана-дук. У родника Воккха-хажи нас поджидали трое из Мескеты, на хребте Булан-хита – люди из Акки-мохка и Зами-юрта. Мы все время шли по гребню хребта, не заворачивая в аулы. Люди из Айти-мохка, Совраги, Энгена, Сесана тоже молча влились в нашу колонну. Был полдень, когда мы добрались до большой поляны Шу-те около Бена-Ведана, на которой в тревожном ожидании застыли тысячи и тысячи людей. Ни до этого, ни после я не видел подобного.
Когда подошло время намаза, к собравшимся обратился имам Беноя.
– Приходите все с миром. Подошло время обеденного намаза.
Представляете, никто никого не понукал, как у вас бывает на митингах. Никто никому не указывал, куда становиться и что делать. Каждый молча занимал полагающееся ему по возрасту место. Единственное исключение сделали для маленьких детей, что пришли на поляну вместе с дедушками или дядьями. Там, где собираются люди и чувствуется запах чеченской шурпы, без них не обходится. Они вставали рядом со своими старшими, вызывая радостную улыбку у соседей. Тысячи и тысячи людей без суеты и спешки совершили намаз.
После привели Берзу.
– Приходите все с миром, дорогие гости, – сказал он, поднявшись на арбу.
Это был юноша лет двадцати-двадцати двух. Чуть выше среднего роста, худой, с впавшими щеками. Было видно, что дорога домой далась ему нелегко. Но больше всего я запомнил его глаза. Сидела в них едва скрываемая тоска. Она не спадала, даже когда он улыбался. Этот юноша, несмотря на свой юный возраст, умел скрывать свою печаль.
Его рассказ о себе был кратким, как и следует молодому человеку в присутствии старших. Они сели в Анапе на пароход и приплыли в город Бирот, главный город страны Либан. Там же похоронили умерших во время плавания. Берза назвал их имена. Из толпы раздались сдавленные голоса и тут же умолкли.
– Мы похоронили там и своего отца, – сказал Берза, перебивая их. – Вместе со всеми. На мусульманском кладбище.
Голоса в толпе умолкли. Замолчал и Берза.
– Слушайте, люди, – обратился имам к народу. – Я обязал Берзу рассказать все, как было. Ничего не утаивать.
Берза вопросительно посмотрел на имама.
– Продолжай, Берза, – отозвался имам.
– Люди хункар-падишаха предложили нам поселиться в святом городе Иерусалим, где нас ждет райская жизнь. Мы отправились туда в сопровождении нескольких человек, одетых в турецкие одежды. Хотя они и пытались казаться простыми проводниками, но осанка и бесчувственные глаза подсказывали, что они переодетые жандармы. Когда до святого города остался день пути, мы остановились в поле на ночлег около одного аула. Посоветовавшись, старшие решили отправить в Иерусалим несколько человек, чтобы разведать эти места. Я оказался в их числе. Мы подошли к нему поздним вечером, поэтому не стали заходить в город и остались ночевать в поле. А утром самый старший из нас, Сулейман из Зандака, рассказал нам, как во сне пришли к нему старцы в белых одеждах и предупредили, чтобы мы не заходили в город.
– Вы покинули свою землю в поисках мирной жизни, – сказал один из них, – и пришли туда, где ее не будет до Судного дня.
Совет наш был недолгим. Мы вернулись в наш лагерь обратно, так и не входя в этот город. Сулейман рассказал людям о нашем пути и сне, который ему приснился под стенами Иерусалима.
Решение старших было единогласным.
– Я слышал от наших отцов, – сказал Аюб, самый старший среди нас, – что нас позовут в Иерусалим, когда объявится Махди. Такова наша доля и наша участь. Конечно, чем быстрее придет Судный день, тем лучше для нашего народа. Это стало бы концом наших мучений, но есть люди, которые радуются жизни, которым неведомы наши печали. Пусть мы не будем предвестниками начала конца этого мира. Найдем себе другое место.
Так мы оказались у города Аммана.
Власти предложили нам переселиться в город, но мы выбрали пустующие недалеко земли в полдня пути от города и основали там свое поселение Сувейлах. Рядом река, горы, хоть и пониже, чем у нас, но все равно напоминают о родине. Скоро к нам подселились еще и черкесы.
Когда Берза закончил свой рассказ, раздались вопросы.
– Подождите, люди, – обратился имам к собравшимся. – Берза не может отвечать сразу на все вопросы. Давайте установим порядок. Сначала дадим слово тем, кто пришел издалека.
– Берза, мы пришли из Теркйиста, – крикнул кто-то из толпы. – От нас ушло не так уж и много семей. Что стало с ними?
– Вы о них спрашиваете? – задал он им встречный вопрос, называя имена.
– Да-да! – раздались в ответ радостные голоса.
– Добрались все и устроились хорошо.
– Мы орстхой, –донеслось с другого края.
– Те, кто был с нами, все живы, – ответил Берза с улыбкой. Было приятно видеть, с какой радостью он делится с людьми доброй вестью.
– А кто ушел раньше из наших? – откликнулся все тот же голос.
– О, орстхой, разве мы не все свои? Разве мы не один народ? – то ли с упреком, то ли с горечью отозвался Берза. – Не встречал никого из тех, кто ушел до нас. Слышал только, что они разбрелись по разным землям. Кто в Сирию, кто в Ирак, некоторые осели в скудных землях турков. Многие умерли от болезней, не прижившись к местным условиям.
Много было желающих знать о судьбе своих близких. Берза выслушал всех.
Последним задал вопрос гость из Энгеноя.
– Берза, мы рады, что ты вернулся домой. Судя по твоему рассказу, там жить можно, и неплохо. Ты прошел по многим землям. Видел много народов. Скажи нам, где ты нашел самую благодатную землю?
– Зачем ты спрашиваешь? – спросил его Берза.
– Мы вот думали, если и уходить, то лучше заранее знать, куда идти. Чтобы не блуждать по чужим землям.
– Я видел одну землю, где летом и зимой ел плоды с деревьев. Видел многие земли, но лучше ее не нашел.
– Что это за земля? – раздалось сразу несколько голосов из народа.
Берза выдержал паузу в ожидании полной тишины.
– Эта та земля, которая досталась нам от предков и на которой мы сейчас живем. Нет на земле из тех, что я видел, благодатнее, чем наша.
Народ после этого затих. Тишина была настолько звонкой, что был слышен лай собаки в Дарго.
Наверное, это молчание было бы бесконечно долгим, если бы имам не обратился к собравшимся.
– Слушайте люди. Я слышал от отцов о последней проповеди нашего Устаза. Перед тем, как уйти в лучший мир, он обратился к нашему народу. Когда Бог распределял пророков и праведников между народами, – сказал Воккха-Хажи, – многие отказывались идти к нам, зная, на какие муки и страдания обречен наш народ. Нет на земле другого народа, кто вынес бы их, сохранив силу своей веры в Единственного. Не надо отчаиваться и впадать в уныние. Надо принимать как обязанность то, что определил для нас Всевышний. Великий Учитель сказал также, что в награду за свою стойкость и веру, вся земля наша, ее люди и все сущее на ней перейдут в рай. Люди, вдумайтесь в слова этого юноши. Оставьте свои грезы о счастливой стране и берегите ту, что определил для нас Всевышний. Бог дал Берзе силы вернуться, чтобы напомнить нам об этом. От всего народа, о тех, кто собрался здесь, и тех, кто в аулах ждет своих посланников, благодарю тебя, Берза. И пусть доволен будет тобой Всевышний. Если у вас нет больше вопросов к Берзе, сделаем доа по умершим на чужбине и отведаем сагу. Ни одному не разрешено покинуть нас, не сделав это. Те, кому идти далеко, останутся здесь ночевать…
Так завершился этот день, когда истерзанный наш народ, благодаря этому юноше, освободился от плена миражей. Никто после этого не покинул по своей воле родину в поисках счастья на чужбине.
– А что случилось с Берзой? – спросил Чумба.
– На следующий год я оказался в их ауле. Пришлось остаться на ночлег, – продолжил рассказ Абати. – Вечером после ужина я спросил хозяина дома Ахмада, что стало с Берзой?
– Ты о нашем зяте спрашиваешь? – неожиданно для меня переспросил он.
– О том, кто вернулся из Хункар-мохка.
– Здесь он, в ауле. После той встречи с народом Берза заперся в своем доме и редко выходил со двора. Каждый вечер, забравшись на крышу дома, он наигрывал мелодии на дечиг-пондуре. Сначала мне это нравилось. Ведь играл он на нем так, что инструмент разговаривал на человеческом языке. Потом это стало надоедать. Говорят же, если долго есть мед, он становится горьким. Однажды я не выдержал и спросил жену Дахдовгу, неужели ему нечем заняться? Она не сразу, но объяснила причину. Оказалось, что Берза ухаживал за моей старшей дочерью и, уходя вместе с братьями в Хункар-мохк, дал ей слово, что вернется, как только братья устроятся на новом месте. Я замечал тогда грусть на лице дочери Биту, но не придавал этому значения. Приходили свататься люди, но дочь слышать ни о ком не хотела. Я не неволил ее. Когда она отказала в десятый раз, в мою голову закралось страшное подозрение. Я вызвал на откровенный разговор ее мать Дахдовгу.
– Почему Биту отказывается? Какая причина? Неужели нам грозит позор?
– Наша дочь чиста перед Богом и нами, – ответила мне жена.
– Если это так, то пусть немедленно выходит замуж. Я уже начал стыдиться выходить к людям.
После этого дочь согласилась выйти замуж.
Чувство вины перед дочерью, что подумал о ней плохо, и Берзой, кому разбил сердце, не покидало меня с этой минуты. Я не просто сожалел о содеянном. Мое сердце обливалось кровью. Наверное, я и ушел бы с таким грехом к Богу, если бы однажды не решился переступить наш адат.
У меня созрело решение. Но, прежде чем предложить Берзе то, что задумал, я пригласил его на белхи, чтобы помог мне натесать жернова моей мельницы. Ты знаешь, какая это тяжелая и кропотливая работа, набивать их молотком и зубилом, чтобы вернуть им зернистость?
Берза пришел. Несколько часов, не разгибая спины, он монотонно отбивал молотком гранитный круг. Представляешь, за все время, что он был со мной, он ни разу не поднял на меня свой взгляд.
И тогда, удовлетворенный его скромностью, я спросил его.
– Берза, то красное платье было не такое уж и красивое. Может тебе бы подошло синее?
Берза от стыда сгорбился так, что едва не касался носом жерновов.
– Не бойся. Говори, как есть. Разговор останется между нами.
Берза молчал.
– Я разрешаю тебе поговорить со мной об этом. Кроме нас с тобой здесь нет никого.
И тогда Берза, не разгибаясь, еле слышно выдавил.
– Мне подошло бы и синее платье.
– Иди сейчас домой и жди вечером гостей, – сказал я ему.
Берза ушел, так и не подняв на меня свой взгляд. А я, придя домой, приказал жене собрать свою младшую дочь Букхеш и отправил ее вместе с братьями в дом Берзы. Вот уже год, как они вместе. И я не слышу больше печали и тоски его дечиг-пондура. Разве что иногда соберутся у него старики и попросят его сыграть.
– А ты не подумал, что у «синего платья» была своя дорога, – спросил я Ахмада. – Разве можно устроить счастье одного на несчастье другого?
– Я подумал об этом, – ответил он. – Не мог же я разбить сердце и второй дочери. Когда я направил к ней ее мать с таким вопросом, ответ пришел сразу. Эта чертовка согласилась так быстро, словно боялась, что не спросят второй раз. Да и какая девушка не захотела бы войти в дом юноши, который верен клятве?
Выждав длинную паузу, Ахмад спросил меня.
– Скажи мне честно, ты осуждаешь меня?
– Нет, – ответил я. – Разве можно осуждать того, кто следует «адамалла», а не людским предрассудкам.
Абати замолчал.
Чумба равнодушно смотрел на звезды и тоже молчал.
– Абати, как же может отец сам предложить в жены свою дочь? – спросил я старика. – Когда такое себе позволяет мать, это еще можно понять. Но чтобы отец! Это же не принято у нас!
– Не принято у обыкновенных людей, а на такое способны только къонахи. Ты давно меня спрашиваешь, кого можно признать къонахом. Так вот, запомни. Къонах – это тот, кто способен проявить «адамалла» и не боится перейти для этого пределы установленного.
– В этой истории я увидел двоих таких, Абати. Первый, конечно же, это Берза, который не побоялся людской молвы и осуждения, что бросил братьев ради любимой девушки. Он же ей дал слово. Но скажи мне, разве чеченская девушка не достойна, чтобы перед ней держали клятву? И разве долг перед девушкой не выше братских уз?
– Конечно, выше. Разве не женщина хранитель чести и достоинства народа?
– Да, Абати. И долг перед ней превыше всего. Разве наши сестры и матери не женщины?
– Вы меня правильно поняли. Запомните оба. В те времена, когда нохчи забудут об этом, их женщины перестанут рожать новых къонахов. А народ без къонахов обречен блуждать во тьме рабства души и тела, пока не растворится среди других народов.
– А кто второй къонах в этой истории? – спросил Чумба.
– Второй – это отец девушки, переступивший через наш адат. Он не побоялся людской молвы и осуждения, чтобы исправить свою ошибку, – ответил я за старика.
– Получилось, как в сказке, Абати. Царь женил Сына вдовы на своей дочери и отдал ему полцарства, – вставил Чумбы с иронией.
– Да, конечно, Рамзан. Все, что мы, старики, говорим, молодым кажется обычными сказками, – с едва скрываемой обидой сказал Абати. – Но в этой большой истории я меньше всего думаю о Берзе и даже о тех, кто упокоился на чужбине. В день, когда переселенцы покидали родину, случилась другая история, у которой было начало, но никогда не будет конца. Ранним утром перед отъездом из аула, одну молодую женщину позвали домой. Она пришла второпях, думая, что братья позвали ее попрощаться.
– Выбирай, – сказали они ей. – Или мы или они.
Что могла она ответить им? Она ушла вместе с ними. Покидая аул, крикнула женщинам, вышедшим их провожать:
– Я оставила дома кастрюлю на печи. А дома никого нет и не будет скоро.
Конечно, никакой кастрюли не было на печи. Ребенок у нее остался в колыбели. Просто при братьях она постеснялась это сказать открыто.
Вот так разлучила судьба молодую мать с ребенком. Прошло много-много лет, когда пришла весть, что эта женщина умерла. Сын, оставленный ею тогда в колыбели, был мужчиной в годах. Он был прикован к постели из-за тяжелой болезни, когда ему сказали о смерти матери. Сын, который ухаживал за ним, желая поддержать отца, спросил с упреком:
– Зачем ты плачешь по той, которая бросила тебя? Ведь она ушла, оставив тебя беспомощного в колыбели.
– Она была моей матерью, – ответил отец сыну и много дней не разговаривал с ним от обиды…
Ты помнишь, как зимой к нам приехал на большой машине молодой человек твоего возраста со своим племянником? Они были из Бена-Ведана.
– Если ты говоришь сейчас об Адлане и маленьком Мохмаде, то помню. Они хотели купить у нас сена, но ты отдал им бесплатно.
– А ты хотел, чтобы я взял деньги?
– А почему я не должен был хотеть? Это же я еще летом затемно добирался до Акки-махкаш и косил эту траву, потом собирал его в копны, а копны потом складывал в стог. Это же я грузил осенью стог на трактор, потом привез домой, выгрузил и обратно сложил в стог. А ты палец о палец не ударил, чтобы мне помочь. Даже маленького пучка не поднял с земли, но распорядился моим трудом на свое усмотрение.
– Ты очень некрасиво тогда повел себя. Сказал им, что надо было думать о зиме летом. И что тебе ответил Адлан?
– Никто не думал, что выпадет столько снега.
– А мне что он сказал?
– Тех, кто пришли в аул, мы накормим, но в лесу остались те, которые страшатся людей. И что сено нужно им.
– А мне после этого стало стыдно за тебя перед гостями.
– Но ты же ему отдал целый стог бесплатно?
– Не преувеличивай. Половину стога. И отдал не Адлану. Вы с ним одного возраста. Ваше время – это время, когда больше думаешь о вечеринках и свадьбах. Он тоже мог, как и ты, прогулять лето. Я отдал сено маленькому Мохмаду. Когда вы грузили сено, он вышел из кабины машины и присел рядом со мной.
По его лицу было видно, что он хочет сказать мне что-то важное, но стесняется.
– Ну, молодой къонах, ничего не расскажешь старому человеку? – спросил я его.
– Ваши, – ответил он. – У нас дома живет Дурсиг!
Так он назвал маленького олененка, который поселился у них.
– Зачем ты вспомнил о них?
– Так вот, Адлан – внук Берзы, – ответил Абати…
– Вечер так хорошо начинался, – вздохнул Чумба, открывая калитку.
– Чем ты не доволен? – спросил я друга искренне. – Написал песню, послушал красивую историю. Духовно обогатился.
– Проводишь меня? Я не смогу пройти по тропе сам. Темно слишком.
– Лучше бы ты остался до утра.
– Зачем? Вдруг старику взбредет в голову рассказать еще что-то душевное, а ты знаешь, что у меня сердце поэта. Боюсь, не выдержит.
– Отшлифуем текст, заменим образы.
– Зачем?
– Мы же там про трамвай, а они у нас в ауле не ходят. Разве что вахтовый грузовик Мусы, да арба старого Иби и Каса в придачу со своими «Жигулями».
– Не-е - т, – протянул Чумба с усмешкой. – Я не собираюсь петь там, где смеются над синим буйволом. Хватит нам одной твоей истории. Лучше давай пойдем вместе домой.
– Я останусь.
– Что тебе тут делать?
– Нужно дожить до рассвета. Хочу почувствовать, как умирает мечта.
– Зачем?
– Чтобы проснуться без нее в башке.
– Делай со своей башкой все, что хочешь. Не губи только душу. Кто его знает, может быть я сочиню новую мелодию, а в наших краях нет таких поэтов, как ты.
– Тут каждый второй поэт.
– Каждый-не каждый, но кто додумался сказать стихами про обиду за столом из-за старых газет? Ты знаешь, сколько себя помню, отец обязательно читает газету, когда садится кушать. А маму это нервирует. Вроде бы банальная картинка, но как ты это красиво завернул.
Я проводил Чумбу до самого спуска с горы. Подождав, пока он скроется в темноте, присел на камень. Тишина ночи стала давить сердце.
– Чумба, – неожиданно для себя самого окликнул я друга.
– Что, Абати опять зовет? – отозвался его голос из темноты.
– Нет.
– что тогда?
– Душа умирает с мечтой. А жить дальше нужно без нее.
Чумба промолчал в ответ. Может, не расслышал, может быть я это сказал про себя.
Не дождавшись ответа, сполз с камня на землю и уставился в звездное небо, подложив руки под голову.
Долина Ясси застыла в предрассветной тишине. Скоро в небе одна за другой стали гаснуть звезды.
Возвращаться в дом не хотелось.
Я даже не заметил, как заснул. Впервые за эти одиннадцать дней, как вернулся домой из трехдневного заключения в КПЗ.
Во сне сначала пришла Зезаг. В свадебном платье, с распущенными волосами, спадавшими до колен:
– Я теперь вижу синего буйвола. Обещай, что не разлюбишь меня.
Потом приснились трое старцев в лохмотьях, бредущие по каменистой пустыне вслед другому старцу с пустыми глазницами в длинной до пят сальме. Навстречу им шла молодая босоногая женщина со стеклянными глазами, молчаливо плетущаяся за большим обозом, уходящим на закат.
Потом увидел юношу, лежавшего в некошеной траве под звездами Беноя в ожидании рассвета, как и я на этой горе моего старого Абати.
Сказки старого Абати. Зачем тебе та, которая не ви
© Copyright: Надирсолта Эльсункаев, 2021
Свидетельство о публикации №221122600796
Свидетельство о публикации №221122600796
Рецензии