Сказки старого Абати. Камо грядеши, бусурманин

КАМО ГРЯДЕШИ, БУСУРМАНИН

– Ты же был на суде? – спросил меня Абати, сидя на скамейке возле яблони.
У ног старика лежал позеленевший от времени медный тазик, а слева стояло ведро, доверху набитое зелеными яблоками.
– Дунге ужин готовишь? – спросил я старика. – Что-то не видно его здесь?
– За домом он, привязан к вишне. Пришло время поморить его голодом. Слишком разжирел он у нас.
– А яблоки тогда зачем?
– Так я его в день раз только кормлю и то по вечерам.
– И сколько будет длиться его пост?
– Не меньше недели.
Старик ловко орудовал небольшим перочинным ножиком, которым аккуратно шинковал яблоки на ровные дольки.
– Дай, помогу тебе, – предложил я равнодушно.
– Не надо, – ответил Абати. – Ты же это говоришь ради приличия? Лучше расскажи, как суд идет?
– Суд сегодня закончился, Гани дали 10 лет.
– Откуда у нашего суда такое милосердие? – удивился Абати. – Говорили же, что могут приговорить к расстрелу, а тут 10 лет. Принеси себе табуретку и сядь напротив меня. Что-то у меня не все в порядке сегодня со слухом. С утра проснулся с шумом в ушах. Расскажи, как все было.
– Дай немного отдохнуть спине.
– Ты же собирался мне помочь?
– Я знал, что ты откажешь.
Лицо Абати озарилось улыбкой.
– Что со спиной? – заботливо спросил он.
– Там, где от большой дороги отходит узкая тропинка в Булан-хита, стояла худая женщина с мешком муки. Мне стало жаль ее. Пеклась под солнцем. Пришлось помочь. Теперь вот никак не могу выпрямить спину.
– А нельзя было с передышками?
– Если бы я один раз положил на землю…
– Понимаю. Второй раз не поднял бы, – перебил меня старик с усмешкой.
– Не смог бы. Все-таки это мешок муки, а не соломы.
Абати задумался.
– Погоди, – сказал он и молча зашел в дом.
Я растянулся на траве. Что-то хрустнуло в пояснице, отдаваясь резкой болью.
Услышав шаги старика, присел. Абати нес в руках свернутый в трубочку коврик для молитвы.
– Подложи под себя и ляг ровно на спину.
– Не надо Абати. Он же для молитвы, а я с дороги. Не умылся даже.
– Помоешься, когда будем есть. А пока подложи. Как ты сможешь его осквернить после такого богоугодного дела?
– Я же не праведник, Абати.
– Ты сегодня совершил благое дело – помог бедной женщине донести до дома мешок муки. Высохший пот с пылью на твоем теле и одежде не может осквернить место молитвы после такого случая. Так что ложись и дай покой своей худой спине и ногам.
Я аккуратно расстелил коврик и лег на спину. Распаленное за день летним зноем пустынное небо застыло в ожидании заката.
– Праведен тот, кто осознает силу благого дела. Если думаешь, что сбросил с плеч мешок муки у калитки бедной женщины и на этом все закончилось, ты не прав.
– Нет, Абати. Я не бросил свою ношу у калитки. Я занес мешок под навес и аккуратно положил на деревянный поддон. Как можно сбросить на землю муку?
– Как-то непохоже на тебя. Не видел, чтобы ты даже гвоздь добил, а тут целый мешок тащил в гору и донес до конца.
– Мне было жаль ее, Абати. По ее унылому лицу было видно, что она долго стояла под солнцем в ожидании машины или арбы. Не смог я пройти мимо.
– Почему не смог? Ведь рано или поздно кто-то завернул бы на машине в ее аул.
– Не знаю, Абати. В последнее время кто-то просыпается у меня внутри и начинает командовать мной. В первое время мне казалось, что твоим голосом, сейчас как будто это я сам.
– А все-таки почему не прошел мимо?
– Абати, если все на чистоту, то я сначала прошел мимо нее. А потом этот голос проснулся.
– Какой голос?
– Тот, который внутри.
И что он сказал тебе?
– Ты прошел мимо своей матери! Вот что мне сказал этот голос.
– Вот это я и хотел от тебя услышать. В этом и есть смысл праведности. Запомни, она не в том, чтобы молиться на бурке посредине озера, а в любви к людям. Та женщина, которая стояла на дороге, чувствовала себя несчастной, одинокой, брошенной женой, оставленной сыновьями матерью, но ты, свернув со своей дороги, не только помог донести мешок муки, но и вернул ей счастье быть хозяйкой дома. Я представляю, как все было, когда вы вошли во двор. Ты положил мешок и пошел к выходу. Она окликнула тебя и сказала, что не отпустит, пока не накормит тебя.
– Так и было, Абати. Она это сделала так красиво. «Мой сын, ты не пойдешь, не поев у меня. Пока будешь отдыхать, я быстро раскатаю чепалг. У нас есть сегодняшняя свежая сметана, коровье масло. Заварю калмыцкий чай».
– Вот видишь. Ты разбудил в ней чувство матери. А в этом больше святости, чем летать по небу в дырявом халате.
– Так ты меня причисляешь к праведникам?
– Нет, конечно.
– Я понял. Это значит, ты у нас один только праведник?
– Нет. Мы оба с тобой грешники. Праведность нужно подтверждать каждый день, а у нас с тобой нет сил для этого. Сегодня ты просто совершил угодное Богу дело. Он милостив к тебе. Прислал на помощь женщине. Это было очень серьезным для тебя испытанием. Я уверен, что пока она стояла под этим палящим солнцем, мимо нее проехало много машин. А ведь завернуть в аул, выгрузить всего один мешок и выехать на большую дорогу – дело пяти минут. И ты мог спокойно пройти мимо нее, но не прошел. Не прошел потому, что увидел на месте этой бедной женщины свою мать.
– С чего ты взял, что люди проходили мимо.
– Когда твой голос заставил тебя обернуться, она смотрела в твою сторону?
– Нет, Абати. Она сидела на своем мешке и молча смотрела себе под ноги, прикрыв рукой голову от солнца.
– Значит, она потеряла надежду на людей и верила только в чудо.
– Этим чудом был я?
– Чудо то, что ты научился видеть не только глазами, но и сердцем.
– Как это, видеть сердцем?
– Очень просто. Ты проходил мимо нее и видел картину только глазами. Поэтому и прошел сначала мимо. Потом в тебе проснулось сердце. Оно заставило тебя увидеть в этой бедной женщине свою мать. Вот это и значит видеть сердцем.
– Раньше тебя об этом мне сказал один француз: «Самого главного глазами не увидишь. Зорко одно лишь сердце».
– Выходит, французы такие же люди, как мы.
– А все-таки, как это видеть сердцем?
– Знаешь, был в наших краях один праведник. Звали его Асандер. Так вот, он всегда подкладывал под голову обструганное полено. Каждый раз, когда стирались его острые края, брал в руки топор и вытесал новые.
– Зачем он это делал? У него не было подушки?
– Было ему где прилечь, чем себя накрыть и что подложить под голову. Зато этого не было у многих. Вся Чечня была в развалинах после той проклятой войны. Асандер же не был в силах помочь даже соседям. Вот он и отказался от всех удобств, чтобы не отделяться от народа. Он смотрел на жизнь сердцем.
– У русских тоже были свои аскеты, Абати.
– Кто такие аскеты?
– Люди, которые сознательно отказываются от удобств. Отмаливают грехи через лишения. Истязают свое тело. Терпят муки.
– И среди мусульман есть люди, которые любит истязать себя цепями.
– Знаю. Это шииты, Абати. Каждый год в день Ашура они собираются в городе, где были убиты Хусейн и его сподвижники. С криками «шахсей – вахсей», что значит «царь Хусейн – мученик Хусейн», они до крови бьют себя цепями и плетьми по спине. У христиан по-другому. Они не бьют себя цепями, а просто надевают вериги и стоят.
– Что такое вериги?
– Железные цепи. Я видел в лесу под Ярославлем одного человека, привязанного к сосновому кресту, с толстой цепью на голом теле и венком из колючей проволоки на голове…
– Абати, – окликнул старика знакомый женский голос.
– Кто же к нам пришел? – удивился Абати.
– Это Кемиса, дочь Хумайда.
Старик пошел встречать неожиданную гостью.
– Это ты, Кемиса? Я так давно тебя не видел, что позабыл даже твой голос.
– Да, это я. Как поживаешь? Как здоровье?
– Милость Бога велика, Кемиса. Грех жаловаться. С каким делом пожаловала ко мне?
– Я заходила к Элисе. Она сказала, что сын уехал с утра в райцентр, а ночевать будет у тебя. Он еще не вернулся?
– Здесь он.
– Можно мне с ним поговорить? У меня небольшое дело к нему. Я быстро, Абати.
– Ты вовремя пришла, Кемиса. Иначе этот сорванец заставит меня сменить веру на исходе моей жизни.
– Что случилось?
– Пока ничего. Но случится, если его не остановить. Начал мне рассказывать одну историю. А ты не знаешь, какой он рассказчик?
– Знаю, Абати. Еще как знаю. Я сама бегаю к ним на уроки и, как ученица, сижу перед ним завороженно.
– Ну вот, теперь вместе послушаем его. Он мне тут про какого - то беднягу на кресте стал рассказывать. И ты тут вовремя подошла.
– Здравствуй, Вертер! – поздоровалась со мной Кемиса, учительница русского языка и подруга моей старшей сестры Кильсани.
Не знаю, почему, но на второй же день работы в школе она сравнила меня с героем романа Гете.
Я приподнялся на встречу.
– Оно тоже из индийского фильма? – насторожился Абати, услышав странное для своего слуха имя.
Кемиса удивленно посмотрела сначала на старика, потом на меня.
– Не поняла.
– Я ему про свою тюремную жизнь рассказал, как сидел с Муссолини и Джимми.
Кемиса рассмеялась.
– Нет, Абати. Я просто сама люблю называть его так. Очень он похож на одного героя из книги.
– Говори обо всем, Кемиса. Что нашему старику «Страдания юного Вертера», когда он в пух и прах разносит не только Платона с Аристотелем, но и математика Пифагора?
– Как это?
– Очень просто. Он на глаз мерит прямой угол и никакие квадраты катетов и гипотенузы ему не нужны. Зато Конфуция он признает.
– Это почему же?
– Так много общего у них. Вот смотри. Конфуций сказал, что если найти работу по душе, то не придется работать и дня в своей жизни. Это значит, что по формуле Конфуция-Абати я должен довольствоваться тем, что мне есть где копать и где косить и не получать от этого никакого удовольствия.
– Так это Конфуций сказал, а не Абати.
– В том-то и дело, что я ему это прочитал, после чего он признал китайца великим мудрецом. Но это еще не все. Этот Конфуций на старости лет изрек еще одну глупость. Он сказал, что счастье в том, что тебя понимают, после чего наш старик был готов признать его Великим Устазом. Он и признал бы его, если бы тот был мусульманином. Представляешь мою жизнь на этой горе? Я пашу до седьмого пота, мне муторно махать косой под палящим солнцем, но я все равно счастлив, потому что Абати меня понимает. Ты вправе посмеяться над нами, но мы тут построили настоящий китайский социализм. Скоро у калитки я повешу дацзыбао с портретом Мао Цзедуна.
– Так ты и про Мао Цзедуна ему рассказывал?
– Нет, про Мао он слышал сам.
– Только про Конфуция?
– Язык мой – враг мой.
– Очень весело вы тут живете, – с улыбкой заметила Кемиса. – У меня к тебе серьезный разговор, Вертер.
– Нельзя было подождать до завтра?
– Раз пришла, значит разговор действительно серьезный.
– Я вас оставлю. – вмешался в разговор Абати. – Накормлю бычка и поставлю чайник.
– Не надо, Абати. Я недолго. Поговорю с ним и пойду, – сказала Кемиса.
– Ты первый раз в моем доме, я тебя просто так не отпущу. Угощу тебя медом.
– Мед твой, Абати? – спросила Кемиса.
– Да. Первый сбор.
– Тогда другое дело.
– Мед все-таки пчелиный, а не твой, Абати, – заметил я.
– Не начинай, – огрызнулся старик. – Вы поговорите, я быстро.
Мы остались одни. Я догадывался, с чем пришла Кемиса.
– Ты должен выслушать меня до конца, каким бы неприятным для тебя не был наш разговор.
– Слушаю тебя.
– Я передам тебе сейчас письмо. Прочитаешь его и вернешь мне обратно.
– Что за письмо?
– От Зезаг.
– Не надо.
– Она приходила ко мне и у нас с ней был долгий разговор.
– Мне не интересно. Давай о другом.
– Я разговаривала с Кильсани. Она согласилась, что будет лучше, если вы объяснитесь.
– Так вы с сестрой знаете содержание ее письма?
– Зезаг сама мне дала прочитать. Спросила, правильно ли поступает. Я прочитала и только потом согласилась. Она имеет право объясниться с тобой.
– Что заставило ее переступить нормы приличия?
– Я ее понимаю. Какая девушка выдержит, когда ее возлюбленный проходит под окном рядом с белокурой красавицей?
– Ревность?
– Да, ревность. Царица женского характера.
– Я не собирался мстить или поступать ей назло, как обычно делают мужчины, когда их предают любимые. Ты же знаешь, Кемиса, я не из таких. Я не стану портить жизнь другой девушке ради утешения своего самолюбия. Мне это не надо. У меня начинается другая жизнь. И Зезаг нет места в мире, который я буду строить для себя заново. Ты правильно заметила. Ею сейчас движет ревность и ничего более. А с Айшей мы просто пару раз случайно оказались на одной улице. Я шел к тете Хаве, она возвращалась домой с двумя ведрами воды в руках. Ну не смог вынести ее мучения, помог ей донести. Судя по всему, Зезаг хватило и этой простой картины.
– Не такая уж и простая. Идет по улице красивая пара. Парень при этом с ведрами в руках, а рядом идет красавица и что-то ему рассказывает.
– Так и было, Кемиса. Она мне пересказывала «Одиссею капитана Блада».
– О боже, это она рассказывала учителю литературы?
– Когда мы сидели у Дали, я сказал ей, что работаю в школе кочегаром. Хотел вспугнуть ее. Не получилось. Она сказала, что поможет мне раскрыться как личность. Для этого у меня, оказывается, есть задел. Представляешь, Кемиса? Я не совсем пропащий в этой жизни человек. У меня есть задел.
– Ты действительно несносный эгоист и порою становишься невыносим. Зачем ты начал со лжи?
– Я два года говорил Зезаг правду и ничего, кроме правды. И чем это закончилось? Объявился парень, который наобещал ей золотые горы…
– В этом письме есть ответ на твой вопрос.
Кемиса протянула мне конверт.
– Я прочитаю дома.
– Ты прочтешь при мне. Потом я его верну обратно Зезаг. Так будет лучше.
Абати вернулся с чайником и медом.
– Сбегай за чашками, - приказал он мне
– Абати, пусть Кемиса сходит. Ты не представляешь, как сильно спину ломит.
– Смотри, Кемиса. Парень сегодня тащил в гору мешок муки, а сейчас ему лень сходить за пиалами.
– Я схожу. Где они у вас? – спросила Кемиса.
– На подоконнике, – ответил Абати, еле скрывая свое раздражение.
Кемиса ушла в дом.
– Тебе не стыдно? Она подруга твоей старшей сестры. Лень было сходить? Когда же ты у меня станешь человеком?
– Абати. Я это нарочно, чтобы спросить у тебя об одном. Ты же сам видишь, что она не просто так пришла.
– Я догадался сразу. Спрашивай, пока ее нет.
– Ты простишь меня за откровенность?
–  Если я сказал тебе, что понял, с чем пришла Кемиса, то я знаю, куда ведет дорога, которую предлагают тебе. Тебе лучше потерять сейчас стыд передо мной, чем свое имя среди людей. Спрашивай.
– Можно простить девушке предательство?
– Никогда не прощай. Тот, кто предал один раз, предаст и в другой. Это – вечная истина. Я понимаю, что в твоем сердце проснулось прошлое. Запомни, никакая любовь не может служить оправданием предательству.
– Я понял, Абати. Ты сказал мне то, о чем я думаю.
– Ну, если понял, продолжи свой рассказ про того, кто висел на кресте, – сказал Абати.
–Господи, – воскликнула вернувшаяся с пиалами Кемиса. – Неужели ты и впрямь занимаешься тут проповедями?
– Абати, скажи ей, чтобы она не издевалась надо мной. Иначе я и рта не раскрою.
– Кемиса, перестань. Пусть расскажет. Что мне непонятно, объяснишь. Наш умник любит бросаться непонятными словами, чтобы показаться ученым человеком.
– Все, больше не буду. Пусть рассказывает.
– Тогда слушайте. Я видел в лесу под Ярославлем одного человека, привязанного к сосновому кресту, с толстой цепью на голом теле и венком из колючей проволоки на голове.
– Зачем? – удивился Абати.
– Я спросил его об этом.
– И что он ответил?
– «Аз язвы господа моего на теле своем ношу». Вот что он мне ответил!
– Боже мой, – воскликнула Кемиса. – Ты действительно невыносим.
– Что это значит? – спросил Абати.
– Это значит, что этот человек носит раны бога на своем теле, – ответила за меня Кемиса.
– Язык вроде бы на русский похож, – задумчиво заметил Абати.
– Это на старом языке русских. У них Библию в церкви читают на нем, – пояснила Кемиса.
Лицо старика залило удивление.
– Раны Бога носит на своем теле? Я понимаю, когда пророка бьют камнями или бросают в огонь, но, чтобы Бога повесили на кресте, порезали – вот это никак не лезет в голову. Столько лет живу и не могу понять христиан.
– Ты не думай, что это только у христиан. Если верить древним грекам, так у них не один Бог был, а целая армия богов и они были не лучше людей, – заверил я старика.
– Что он тут нам бубнит? – вскликнул Абати.
– Это он двумя словами объяснил нам историю Древней Греции, над которой мучаются вот уже 2000 лет лучшие ученые мира, – ответила Кемиса.
Ее удивление происходящим было не поддельным.
– А их главный, по имени Зевс, вообще был распутник и пройдоха. На отца руку поднял. Призвал на помощь сторуких великанов и заточил его в бездну Тартар, - продолжил я.
– Это где? – спросил Абати.
– Это царство мертвых, – ответила Кемиса.
– Нет. Это не Аид. Это этажом ниже, – поправил я ее.
– Несчастные греки, – вздохнул грустно Абати. – И им досталось от шайтана.
– Мы тоже недалеко ушли от этих греков. Если верить нашим древним предкам, у нас тоже Сескин Солса поломал ребра богу из-за женщины, – усмехнулся я.
– Тебя можно или любить, или ненавидеть, – вздохнула тяжело Кемиса.
– Да, Села был тот еще скряга. Прятал от людей огонь, пока Пхармат не выкрал его для людей, – добавил от себя Абати.
Потом, помолчав немного, спросил Кемису:
– Он говорит правду?
Кемиса утвердительно кивнула головой.
– О, Аллах! Что же творилось на Земле до пророка Муххамада! Теперь я не удивляюсь, почему люди хотели распять твоего посланника Ису! Вот видишь, Кемиса, куда он меня втянул?
– Весело вы тут живете, – с улыбкой заметила Кемиса.
– Так мне рассказать вам про того, кто на кресте висел? – с напускным раздражением спросил я.
– Да-да. Продолжай, – разрешил старик.
– Так вот. Я долго стоял перед ним и пытался понять, его люди привязали или он сам. То, что стоит он здесь не так долго, было видно по его свежему мясистому лицу. Наконец, устав от моего взгляда, висящий на кресте сказал, чтобы я шел своей дорогой. Не успел я сделать и пяти шагов, как он окликнул меня.
– Камо грядеши?
Старик посмотрел на Кемису.
– Он спросил: «Куда идешь?» – перевела библейскую фразу подруга сестры.
– К железнодорожной станции, – ответил я.
– Вернись, отрок, и почеши мне спину. Но смотри, если увидишь комара, просто вспугни его. Не убивай.
– Муравья тоже не убивать? – спросил я, заметив, как по его спине мечется это маленькое существо.
– Всякая тварь создана Богом и имеет право на жизнь, – ответил он.
– Муравей тем более, – заметил я, сдувая насекомое. – Его право закрепил притчей один наш пророк.
Почесав спину этому страдальцу, я спросил, хочет ли он воды?
– Хочу, конечно, но до захода солнце нельзя, – простонал тот в ответ.
– Не знал, что христиане стали поститься, как и мы, – удивился Абати.
– Нет, у них постятся по-старому. Им разрешено все так же есть во время поста. Все, кроме мяса и масла. И воду можно пить. И даже курить
– Я знаю, – ответил Абати. – Но почему ему нельзя было пить воду?
– Сам не знаю. Наверное, хотел показать мне свои страдания.
– Так зачем же ему вериги?
– Колючая проволока на голове – это царственный венок Иисуса, по-нашему Иса-пайхамара, а толстые цепи на голом теле – кандалы апостола Петра. Был в Риме такой священник у христиан. Бежал из города, когда царь римлян по имени Нерон решил убить всех христиан. Последователи попросили его об этом. Ночью, когда уже вышел из города, он встретил пророка Ису.
– Камо грядеши? Куда идешь? – спросил его Петр.
– Иду к тем, кого ты бросил, чтобы снова меня распяли, – ответил тот.
Тогда Петру стало стыдно перед ним, и он вернулся обратно в город, где его казнили. Он сам попросил у палачей, чтобы распяли головой вниз.
– Почему? – с недоумением спросил Абати.
– Чтобы не быть равным пророку. Того же распяли головой вверх, если верить Библии.
– Совестливый, значит, был твой Петар. Бога боялся. И точно могу сказать, он не был чеченцем, – заключил для нас обоих Абати.
– Почему? – удивился теперь я.
– Чеченец потребовал бы, чтобы его крест был выше, чем у Исы-пророка.
– Абати, ты же говорил, что его не распяли.
– Да, говорил, но кого-то же вместо него распяли?
– Да, распяли. Я даже говорил тебе кого.
– А ты никогда не думал за него?
– Да, Абати. Думал. Я пытался представить себя на его месте на всем пути из тюрьмы до самой горы Голгофы, где состоялась казнь, – каково это идти вместо пророка, осознавая, что до Судного дня останешься проклятым людьми. Какая сила веры была в нем! Я думаю даже над тем, кто же из них двоих ближе к Богу.
– Нам не ведомы тайны Бога, – вздохнул Абати.
– Это самый бессмысленный ответ, который я слышу всегда и везде, Абати.
– Зачем ты задаешься вопросом, на который ни один смертный не сможет тебе ответить?
– Я видел что-то близкое к этому в конце фильма «Спартак», когда Марк Лициний Красс спрашивает у пленных рабов, кто из них Спартак. И там один за другим встают рабы и кричат «Я – Спартак». Каждый готов идти на крест ради вождя, который вел их к свободе.
– Хорошо, что ты не первым задаешься этим вопросом.
– Абати, а почему ты с иронией сказал про крест для чеченца?
– Видел одного мусульманина на рынке Хаси-юрта в коричневых брюках с синими заплатками и спросил его, зачем он носит такую пеструю одежду. Он очень рассердился на меня. Сказал, что чтит таким образом своего устаза.
– Ты обидел бедного человека, Абати. Разве можно попрекать человека бедностью? Ты же сам говорил, что одежда на человеке может быть старой и изношенной, лишь бы она не была грязной. Она что, была у него грязной?
– В том-то и дело, что нет. И брюки, и рубаха на нем были бархатные. И машина у него была «Победа». И одеколоном пахло от него за десять шагов.
– Если он ездит на такой машине, то, наверное, его устаз раскатывает на черной «Волге» и душится французскими духами.
– У его устаза не было даже своего осла. И вторых брюк не было. И, вообще, жил он больше ста лет назад.
– Тогда понятно, для чего твоему страдальцу на кресте цепь и венок. Интересно, что же такого натворил этот бедняга, чтобы вот так изводить себя?
– Трудно жить в России без греха, Абати. Там недалеко от верижника лежал мертвецки пьяный мужик, а рядом пустая бутылка вина.
– Каждый идет к Богу своим путем.
– Этот стоял, Абати, а не шел. А тот, что лежал, шел к церкви, но не дошел. Она там недалеко была.
– Это – не праведность. Лучше бы они помогли какой-нибудь вдове починить крышу дома или забор. Не может быть так, чтобы рядом с ними не было того, кто нуждался в помощи. Асандер же подвергал себя мучениям, потому что не мог себя отделить от чужой беды. А этот твой с цепями думал только о себе.
– Так я же еще не закончил, Абати.
– Продолжай, - сказал старик. – Это я так, к слову.
– Ты не слишком спешишь? – спросил меня тот странный человек.
– Не очень, – ответил я. – Электричка будет к шести часам вечера.
– Тогда сядь напротив меня и расскажи, что назидал вам пророк про муравья?
Я присел на обросший травой бугорок крота и стал рассказывать ему историю, которую слышал от тебя, когда еще учился в школе.
– Однажды пророк Сулейман с царицей Белкис вышли на прогулку вместе с войском и наткнулись на муравьиный рой. Тогда царь муравьев обратился к Сулейману: «Ты мудрый и справедливый. Будь им и сейчас. Не погуби нас». Когда Белкис узнала, зачем они остановились, Сулейман объяснил ей просьбу царя муравьев. «Как могут эти жалкие существа роптать против царя людей. Они должны радоваться, что умрут под подошвами пророка!» – воскликнула гневно царица. «Велик лишь тот, кто не глух к просьбам страждущих», – ответил Сулейман, и повернул своего коня в обход. Вслед за ним муравьиный рой обогнула вся его свита.
И тогда царица Белкис сказала, что поняла, наконец, почему Сулейман любим народом и почему его страна процветает – он способен понять немощных, не отвлекаясь на лесть.
– Это к чему сейчас? – спросил меня «верижник».
– Не знаю. Ты попросил, я рассказал, – ответил я.
– Всякая притча должна быть уместна, – назидательно заметил он.
– Но, если тебе так угодно, тогда слушай меня, «бусурманина». Ты висишь тут на кресте в этих цепях и через страдания свои телесные хочешь унять муки душевные за какие-то грехи. Если бы нарушил заповеди божьи, все равно сидел бы в тюрьме. За воровство, убийство и разврат Уголовный кодекс куда понятнее Библии. Тут простым раскаянием не отделаешься. Но раз ты свободен и виснешь тут на кресте из-за какого-то пустяка, значит, грехи твои не стоят этих вериг. Да и вообще, то, что ты сейчас готов был пожалеть маленькое и никчемное насекомое, гораздо приятнее Богу, чем твои физические муки.
– Живой ты на язык. Здравомыслием благовестишь, хотя сам всего лишь отрок. А теперь послушай меня. Не от безделицы здесь висну.
Мой «верижник» сначала кашлянул, а потом смачно рявкнул во все горло:
– Было нас двенадцать разбойников,
Был я у них атаман.
Много же, много мы пролили
Крови честных христиан…
– Кемиса, я от неожиданности чуть не потерял дар речи. Этот великомученик и страстный почитатель апостола Петра с пафосом продекламировал мне отрывок из поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо».
– Знаю твою историю, – поддержал я его. – Днем ты «с полюбовницей тешился, ночью набеги творил». Но почему ты до сих пор не в тюрьме, раз такой беспредельщик?
В ответ висевший на кресте завопил с надрывом:
– Совесть меня замучила.
Шайку свою распустил,
Роздал на церкви имущество,
Нож под ракитой зарыл.
Денно и ношно Всевышнего
Молю: грехи отпусти!
Тело предай истязанию,
Дай только душу спасти!
Последние слова он произнес с таким воплем, что вздрогнуло небо. Далеко-далеко на горизонте раздались раскаты грома.
Верижник посмотрел на меня. Я слегка похлопал ему.
– Слышь, Кудияр, – сказал я. – Скоро гроза будет. Может прикрыть тебя чем-нибудь?
Висящий на кресте бросил взгляд к горизонту, откуда выползали огромные черные тучи:
– Чудо! Свершилось чудо! Пришли времена, о коих мечтал поэт, когда не только мужик, но и бусурманин потащит с ярмарки Гоголя!
Верижник перевел взгляд на меня:
– Но, однако, богохульствуешь!
– Это как же? – удивился я.
– Ты мне притчу про Соломона рассказал.
– Так Соломон и Сулейман – один и тот же пророк.
– Да? А это самая жена его?
– Белкис?
– Выходит она Балкида Савская?
– Не знаю.
– Если твой Сулейман – наш Соломон, то Билкис есть Балкида, царица Савская.
– Может быть, – согласился я.
– Ты –еврей? – спросил он меня неожиданно.
– Нет. Чеченец.
– Иди своей дорогой, – сказал он с грустью. – Неведомо мне, отрок, что хужее.
– Почему?
– Злые вы.
– А евреев за что?
– Тельцу златому поклоняются. Моисея изводили в пустыне 40 лет, римлян заставили распять Сына Божия.
Не успел я отойти и на десять шагов, как он снова окликнул меня.
– Стой, бусурманин. Вернись.
– Зачем?
– Грех взял на себя, вися на кресте. Обидел отрока с добрым лицом.
– Полминуты назад я был злым.
– Прости. Худая молва о вас идет по миру.
– Я знаю. Год назад мы были на уборке картошки в селе Петровское. Так эта молва докатилась даже до такой глухомани. А мы никак не могли понять, почему в селе не было видно ни одного человека, когда нас высадили с грузовика. Когда случалось идти по дороге, завидев нас, люди убегали в лес. Так продолжалось долго, пока наш бригадир дед Тимофей не признался, как по деревням и селам распускали слух, что мы чуть ли не людоеды. Он прямо так и сказал. Нас было 25 студентов из Чечено-Ингушетии, разделенных на три группы по бригадам. Представьте, как нам было жить в деревне, где все чураются нас, косятся недоверчиво.
Так продолжалось долго, пока однажды нас не отправили на загрузку пшеницы на склад. А склад, между прочим, оказался бывшей церковью. Увидев на стенах сцены из жизни святых людей, мы выгребли все до последнего зернышка и перенесли в лабаз, хотя бригадир наш протестовал. Надо было сделать только один рейс, но водитель самосвала Василий принял нашу сторону и помог вывезти все зерно. А потом, когда мы стали вытирать плесень с фресок, пришли две старушки с такими чистыми благородными лицами, которых не увидишь даже в Москве, и стали помогать нам.
Напрасно на следующий день дед Тимофей звал нас на поле. До самого вечера мы приводили в чистоту эту церковь. И знаешь, произошло два чуда. Сначала сама церковь наполнилась каким-то необъяснимым светом, а потом люди один за другим стали подходить к нам.
Стена недоверия окончательно пала, когда мы по завершении нашего неожиданного субботника вечером устроили для себя во дворе лезгинку. К нам вышли несколько старушек из соседних домов, а на второй день пришла вся деревня. Пришлось не только танцевать, но и петь. Когда пришло время возвращаться в город, провожать нас вышло все село. Конечно, пришлось снова станцевать лезгинку.
– Вот что значит сила искусства! А стариков и баб не вини. Слава ваша бежит впереди вас.
– Такое и киргизам, и казахам говорили, когда нас переселили к ним в 1944 году.
– Слышал, будто бы вы Гитлеру коня подарили. Вот за это вас и выселили.
– А карачаевцев, балкарцев, ингушей и калмыков тоже из-за нашего коня?
– Что-то не слышал об этом. Говори правду, отрок, их тоже выселили, как вас?
- Точно, под чистую, как и нас.
Верижник поднял глаза к небу:
– Господи, этих чеченов понятно, ну а тех за что?
Небо ответило очередной вспышкой молнии и раскатом грома. Гроза потихоньку приближалась к нам.
– Ну, раз небеса зело серчают на меня, объясни, в чем моя неправда?
Небо вспыхнуло снова.
– Каюсь, господи, – выдавил из-себя верижник.
– Я сам не знаю, за что их выслали. Наверное, балкарцы козу подарили, карачаевцы гусей, калмыки барана, а чеченцы, видимо, решили переплюнуть всех и подарили коня. Только вот я никак не могу понять, как чеченцы коня тащили за сотни километров через линию фронта. А там колючая проволока, минные поля. Надо еще дорогу знать. Представь себе, идут чеченцы и спрашивают на постах НКВД, как пройти к Гитлеру, а охранники им – дойдете до моста, а там у немцев спросите. Вы в это верите?
– Верю! Вы можете! – согласился верижник.
– С чего взял?
Верижник перешел с Некрасова на «Черкесскую песню» Пушкина:
– В реке бежит гремучий вал;
В горах безмолвие ночное;
Казак усталый задремал,
Склонясь на копие стальное.
– Не спи казак: во тьме ночной
Чеченец ходит за рекой.
Казак плывет на челноке,
Влача по дну речному сети.
Казак, утонешь ты в реке,
Как тонут маленькие дети,
Купаясь жаркою порой,
Чеченец ходит за рекой.
На берегу заветных вод
Цветут богатые станицы,
Веселый пляшет хоровод.
Бегите, русские певицы,
Спешите, красные, домой,
Чеченец ходит за рекой.
Верижник замолчал. Подождав с минуту, я добавил:
– Так пели девы. Сев на бреге,
Мечтает русский о побеге.
– Скажи мне, бусурманин, а мусульмане носят вериги? – спросил он меня неожиданно.
– Не видел.
– А как вы ищете путь к Богу?
– Не могу за других сказать. Мне самому нет необходимости.
– Атеист?
– Нет. Сказал же, что чеченец.
– Как можно быть верующим и не искать Бога?
– Зачем искать то, что у тебя в голове, сердце и перед глазами? А если ты имеешь ввиду тех, кто истязает себя, так я слышал, что где-то есть и такие мусульмане. Бьют себя цепями до крови.
– Значит, у бусурман есть свои вериги, но нет «египетских пустынь»? Тяжко быть христианином. Зело тяжко.
– У нас тоже есть те, кто ищет близость с Богом. Роют себе глубокую яму и сидят в ней целых 40 дней безвылазно.
– Разве можно найти под землей то, что нельзя отыскать на земле?
– Не знаю. Может быть, человек хочет уйти от мирской суеты и нуждается в тишине, чтобы никто не мешал ему думать о Боге и созерцать этот мир.
– Ладно. Ступай. Оставь меня в думах моих печальных. Тягостно мне с тобой.
«Сон отлетел; опротивели
Пьянство, убийства, грабеж.
Тени убитых являются,
Целая рать, не сочтешь».
Гроза приближалась. Яркие молнии резали небо на части. Верижник с тревогой посмотрел в небо:
– Погоди. Помоги мне. Подойди и скажи: «Эй, старина, что ты тут делаешь»?
– Зачем? Я уже понял. Ты язвы бога носишь на теле своем.
Сверкнула змеистая молния и через мгновение раздался оглушительный грохот. Верижник с тревогой посмотрел на небо.
– Подойди и скажи быстро, о чем прошу. Видишь, старик гневается?
– Эй, старина, что ты тут делаешь? – произнес я прозой.
Мученик недовольно закинул голову назад и закричал истошным голосом:
– Денно и ношно Всевышнего
Молю грехи отпусти.
Тело предай истязанию,
Дай только душу спасти!
Последнее слово мученик произнес с жалобным воплем и затих.
Я не сдержался и стал хлопать. Вдоволь насладившись моими аплодисментами, верижник вернул свою косматую голову в исходное положение.
–А теперь скажи мне, – обратился он ко мне режиссерским голосом. – «...Спасения
Я уж не чаю давно,
В мире я чту только женщину,
Золото, честь и вино.
Жить надо, старче, по-моему.
Столько холопов гублю,
Мучаю, пытаю и вешаю,
А поглядел бы, как сплю»!
– Так я, стало быть, пан Глуховский? – спросил я.
– Не тяни, Ирод проклятый. Польет сейчас.
– Не смогу я вот так все запомнить.
– А ты простыми словами. Да смотри, зело меня посрами, чтобы гнев мой проснулся бешенный.
Я сказал своими словами то, что он попросил, но не успели мы перейти к последней сцене с ножом, которым разбойник Кудияр должен был либо спилить огромный дуб, либо зарезать душегуба - помещика, как ослепительно сверкнула молния. Небо раскололось на две части и через секунду грянул гром необыкновенной силы.
– Хватай мой баул и бежим скорее, – крикнул верижник, бросаясь с креста.
Я посмотрел сначала на крест, потом на него. Представляешь, Кемиса, оказывается, он не был привязан к кресту.
– Куда? – спросил я, хватая дорожный мешок.
– На станцию!
Как мы не спешили, но настоящий ливень догнал нас. На станцию мы прибежали мокрые до нитки. Забежав под навес, сели в самом конце платформы.
– Есть у тебя закурить? – спросил он, залезая в свой баул.
Я протянул пачку «Стюардессы».
– Доставай сам, – сказал он, натягивая на мокрое тело широкое льняное платье.
– Скоро же ты освободился от язв господа своего, – заметил я, протягивая сигарету.
– Николай Николаевич Манилов, – представился верижник, сделав глубокую затяжку. – Актер театра. Вживаюсь в роль Кудияра.
– Сперва показалось, что апостола Петра, – заметил я.
– А с чего это ты взял?
– Ну, иду и вижу человека в веригах на кресте. Говорит, что раны господа носит на теле своем. Еще и спрашивает: «Камо грядеши?». Но скажи мне, причем тут сосновый крест? Кудияр же дуб пилил?
– Режиссера нам выписали из престольной. Новую трактовку надумал. Дуб разве спилишь на сцене?
– Новатор, наверное, если изгнали из Москвы?
– Алкоголик. Пьет беспробудно. Сядет в кресло перед сценой и спит. Вот и приходится самому готовиться к премьере «Кому на Руси жить хорошо» в оригинальной трактовке Абсалома Бронфмана. Тебе в какую сторону? – спросил Николай Николаевич Манилов.
– Мне в Ростов.
– Что там забыл? Вечер же.
– Друг у меня там. Неделю, как нет на занятиях. Еду проведать его. Вдруг что случилось?
– Из ваших?
– Русский. А что?
– Доброе у тебя сердце. А мне вот в Ярославль. Но моя электричка только через два часа. Посему, достань из сумки вина и все, что с ним, – приказал он мне.
Я разложил на скамейке бутылку «Кагора», клюквенный морс, половинку ржаного хлеба, три соленных огурца и пару брикетов плавленого сыра и один граненый стакан. В сумке осталось еще две бутылки «Кагора» и два стакана.
– Тут три бутылки и три стакана. Зачем Вам столько? Вы же один висели?
– Открой и налей нам, отрок, до краев. Не болтай попусту. Бог троицу любит.
Я налил ему вина.
– А себе?
– Мне нельзя. Я – бусурманин.
– Не буду настаивать. Чувства верующего нужно уважать. Доставай стакан и налей себе морсу.
Я налил себе полстакана.
– Сказал же тебе до краев.
Я долил под его пристальным взглядом.
– «Пейте из нее все: сия есть Кровь Моя Нового Завета, за вас и за многих изливаемая во оставление грехов», – сказал он скорбным тоном. – И да увидим мы дно.
После того, как зажмурившись, он выпил тремя глотками граненный стакан красного вина и открыл глаза, я увидел на его лице такое блаженство, как у нашего Зимаила после похмелья.
– Бог есть любовь! – сказал он, отламывая мне кусок ржаного хлеба. – «Примите, вкусите: сие есть тело Мое, которое за вас преломляется во оставление грехов».
– Бог есть любовь! – подтвердил я, запивая клюквенным морсом ароматный ржаной хлеб. – Если честно, я и впрямь подумал, что ты вирижник и очень удивился, когда попросил меня почесать между лопаток. Господь ваш на кресте висел, а его последователь здесь не может выдержать пытки комаром.
– Толстого знаешь? – неожиданно спросил он меня.
– Толстых на Руси много. Кого именно имеете ввиду?
После того, как верижник представился Николаем Николаевичем, я перешел на вежливое обращение с ним.
– Писателя, неуч
– Так про писателя я и спрашиваю. Их было шесть с такой фамилией в русской литературе. Прозаики, драматурги, поэты, мемуаристы.
– А ты, юноша, умный, хоть и бусурманин. Тот, который «Войну и мир» написал. Про «Воскресенье» и «Анну Каренину» ты, наверное, тоже слышал?
– Пробовал читать. Скучные и бессмысленные вещи. Они для вас написаны. Нам, чеченцам, больше по душе «Хаджи-мурат» и «Казаки».
– Почему?
– Книги нужны для того, чтобы дать людям знания о вечном. А ковыряться в судьбе женщины, которую люди довели до самоубийства, не достойно мужчины. Но Вы вспомнили Толстого. Зачем?
– Так он комара, который прилип к его щеке, прихлопнул насмерть в тот самый момент, когда толковал спутнику свое понимание Христа, а я попросил тебя просто сдуть его с моей спины. Одно дело – возвещать идеалы, другое – следовать им даже в житейских мелочах.
– Но вириги и крест Ваши были бутафорией! Это как? – спросил я искренне.
– Сказал же тебе, что вживаюсь в роль Кудияра. Зрителю нужна достоверность, – ответил Николай Николаевич Манилов...
Кемиса не улыбалась больше.
– Я не совсем тебя понимаю, Вертер. Все как-то разбросано и запутанно в твоих мыслях и словах.
– Что тут непонятного? Помнишь, у Шекспира есть такая реплика: «Весь мир – театр»? Эту реплику наши сельские алкоголики знают даже здесь, в глухомани, за 5000 км от Лондона. Неделю назад я услышал ее от нашего Зимаила, когда он распивал бутылку водки вместе с дружками за магазином. «Весь мир – театр», – произнес он голосом философа, разливая последние стопки, – а люди…» сама знаешь, кто в его представлении. Такое я слышал везде. Даже от нашего преподавателя зарубежной литературы в институте. Напьется в ресторане до зеленого черта, поссорится с ним и вызовет нас из общаги, чтобы набили ему морду. А потом, после нанесения «телесных повреждений» этому самому черту, поднимется на стул, продекламирует реплику из монолога Жака в той же интерпретации, что и у Зимаила. На самом деле люди упростили Шекспира, но для меня она имеет смысл лишь в законченной форме. Насколько я помню, она звучит так:
«Весь мир – театр.
В нем женщины, мужчины – все актеры.
У них свои есть выходы, уходы,
И каждый не одну играет роль».
Мой верижник стремился к достоверности своей игры на сцене, вися на кресте. Мюрид в коричневых бархатных штанах с заплатками из черного бархата, подражая своему устазу, тоже пытался выглядеть в глазах окружающих правдивым. Так и в жизни. Каждый играет не одну роль и стремится быть достоверным в каждой. Но для меня достоверны лишь те, кто в жизни играют самих себя, если этот мир действительно театр. Тот же апостол Петр и тот безвестный, кто вместо пророка взошел на Голгофу под плевки и улюлюканье толпы с крестом, на котором будет распят – они достоверны. Они не играли роли. Они жили. Понимаешь, жили.
– Вот видишь, Кемиса, какое наказание мне послал Бог, – сказал Абати.
– Вижу, – согласилась Кемиса, не отводя от меня взгляд.
– -Эй, люди! Вы дома? – раздался со двора громкий голос Успы.
Абати пошел встречать моего дядю.
– Я думала, что поднимаюсь к вам на гору с важным делом, но увидев, как глубокий старец и юноша запросто швыряются целыми столетиями, понимаю, что я тут не к месту и не вовремя. Мне, пожалуй, лучше уйти – проговорила тихим голосом Кемиса.
– Не торопись. Расскажу старику, что было на суде сегодня, а потом пойдем вместе.
Абати вернулся с Вашали.
Кемиса налила ему чай в мою пиалу.
– Может быть, вы тут о чем-то путном говорили, но давайте послушаем меня, – заявил без расспросов мой любимый дядя.
– Может быть сначала дослушаем его? – предложил Абати, кивнув в мою сторону.
– Он подождет, молод еще понимать наш с тобой разговор – отмахнулся Вашали.
– Но ты же не знаешь, о чем мы тут говорили? – попытался возразить старик. – Тебе самому будет интересно.
– Послушай, Абати. Что может быть важнее моей напряги? – вскликнул в ответ Вашали.
– Хорошо. Скажи, что с тобой случилось? – смирился Абати перед напором Вашали.
– Тоска и печаль гнетут меня. Сто лет, как я не улыбался. Весь этот мир бросил меня, – вздохнул Вашали с горечью.
Я впервые заметил в его голосе искренность.
– Как не улыбался? Три дня назад весь этот мир стоял у тебя в очереди за мясом и счастье на твоем лице было неподдельным, – заметил я тихо.
– Заткнись, – прикрикнул на меня Вашали. – Не лезь в разговор старших.
– Так все-таки ты скажешь мне, что случилось, Успа? Почему ты такой взвинченный? – насторожился старик.
– Как что случилось? Ты не знаешь?
– Честно говоря, нет.
– Весь мир знает, а ты не знаешь?
– Говори, что случилось. Откуда мне знать, если ты не говоришь?
– Абати, я одинок! Езира не возвращается.
– Я слышал, что ты ее выгнал из дома.
– Между прочим, решительно и бесповоротно, – добавил я.
– Если ты еще слово скажешь, навсегда отлучу от себя! – прикрикнул на меня Вашали.
– Ты никого не посылал за ней? – спросил Абати.
– Все отказываются.
– Я понимаю их. Людям надоели твои выходки. Но что ты хочешь от меня?
– Абати. Ты должен мне ее вернуть. Кроме тебя некому.
– Попроси нашего муллу. Такие вопросы решает он, – предложил Абати.
– Я был у него. Он сошел с ума. Сказал, что по шариату невозможно скрепить наш брак, если разводился три раза. Она должна выйти сначала за другого и развестись. Разве человек в здравом уме такое скажет?
– Тебе – нет, – вставил я свою реплику. – Абати, после разговора с ним наш мулла сбежал из нашего аула и его неделю нет дома.
– Почему? – удивился Абати.
– Когда мулла сказал, что после третьего развода по шариату жена должна выйти замуж за другого, Вашали выбежал со двора муллы со словами «Оставайся дома, я сбегаю за ружьем».
– Откуда ты это знаешь? – насторожился Вашали.
– Так его жена прибежала к отцу и умоляла, чтобы спасли её мужа.
Вашали схватил пиалу:
– Ты заткнешься или нет. Клянусь Богом, размозжу тебе голову, если еще раз встрянешь в наш разговор.
– Твой брак был закреплен в ЗАГСе? – спросила неожиданно Кемиса.
– Да. В ЗАГСе. Почему ты меня об этом спрашиваешь? – насторожился Вашали.
– Тогда зачем тебе мулла? Иди в милицию. Пусть там помогут тебе вернуть Езиру, – ответил я вместо Кемисы.
– Вы серьезно? Я пойду в милицию просить вернуть жену? О, Аллах, если и это не Судный день, каким страшным он должен быть! Абати, уйми этого щенка. Иначе я за себя не ручаюсь.
– Ни слова больше, – прикрикнул на меня старик.
– Зачем усложнять вопрос? – заступилась за меня Кемиса. – Позови участкового. Отдай ему ваше свидетельство о браке, чтобы он показал его старейшинам рода Езиры. Если они не против Советской власти, пусть немедленно отправляют сбежавшую жену обратно к мужу.
– А как с шариатом? – спросил Абати.
– Так ему шариат нужен или жена? Пусть выбирает одно из двух. Либо Езира выходит замуж за другого, и он терпеливо ждет ее развода, либо идет к участковому, – поставила Кемиса Вашали перед дилеммой.
– Что она говорит? – не только голос, но и выражение лица выдавали растерянность моего дяди.
– «To be or not to be is the question»! Быть или не быть? Вот в чем вопрос! Вот что она говорит. – поддержал я Кемису.
Судя по наливающимся гневом глазам Вашали, в этот момент ему чужды были философские метания Гамлета.
– Скорее небо упадет на землю и разобьется на тысячу осколков, чем я, Успа, обращусь за помощью к милиции. Вы в своем уме? Ни минуты больше среди вас! – воскликнул он, вскакивая с места.
– Они дело говорят. Не обязательно тебе идти к участковому. Можешь отправить кого угодно, лишь бы документ у него был на руках. Какая тебе разница, кто поможет – мулла или милиция? – спросил Абати, призывая его к спокойствию. – Ты можешь хотя бы раз в жизни подумать, прежде чем что-то сделать?
– Вашали, наш мулла говорит, что всякая власть от Бога. Я не думаю, что мы пойдем против шариата, если вместо расписки от муллы, предъявим государственный документ, – сказал я.
 Сама мысль, что Езира вернется в дом моего любимого дяди, меня вдохновляла не меньше его.
– Не надо усложнять простой вопрос. Я сам пойду. Я не я, если завтра она не побежит за мной до самого твоего дома, – заверил я Вашали.
– Нашего с Езирой дома, – поправил меня Вашали. – О, Аллах. Видимо прав мулла, говоря, что всякая власть от Тебя. А я чуть было не разбил эту золотую голову вот этой пиалой. Завтра с утра возьмешь с собой таксиста Касу, заберешь у меня документ и поедешь за ней.
– Зачем нам такси. Я обещаю тебе, что все эти 9 километров она пробежит за мной без передышки, – решил я поиграть на нервах Вашали.
– Это ты со своей женой будешь бегать. Езира уже не молода, – пристыдил меня дядя.
– Вот видишь, Успа, не бывает безвыходного положения, – сказал Абати. – А теперь дай юноше закончить свой рассказ. Он сегодня был на суде Гани.
– Ты был там? Как суд идет? – спросил Вашали, присаживаясь на свое место.
– Сегодня был заключительный день. Гани, как всегда, привели в наручниках и посадили в железную клетку. Вокруг стояли милиционеры с автоматами. Такое я видел в кино, когда в Нюрнберге судили гитлеровцев.
– Много людей пришло? – спросил Абати.
– Зал был полон. Тем, кому не хватило места, стояли на улице. Не расходились до самого конца. Наш с тобой друг, Абати, прокурор, выступил с обвинением. Судя по-всему, этот шакал долго готовил свою речь. Представляешь, он начал с того, что Советская власть дала простым людям свободу от векового рабства помещиков и капиталистов, победила в гражданской войне, преодолела разруху, совершила индустриализацию, сломала хребет фашизму. Если бы он на этом остановился, я его понял бы. Он говорил правду. И даже когда он заявил, что советские люди идут твердым шагом к заветной цели – строительству коммунизма – я промолчал. Но когда он подчеркнул, что с такими людьми, как Гани, мы не дойдем до коммунизма, я не выдержал и крикнул с места:
– Так еще 4 года назад должны были дойти, как обещал Хрущев. Подсудимый тут ни причем.
Зал взорвался таким оглушительным хохотом, что судье пришлось призвать всех к спокойствию.
– Обвиняемый как раз из тех, – продолжил свою речь прокурор, стараясь сохранить суровый вид. – Мысля (он так сказал) категориями прошлого, Гани Азиев совершил страшное преступление – убил ни в чем не повинного молодого человека. Учитывая тяжесть совершенного им преступления, прошу суд вынести справедливый приговор и приговорить подсудимого к высшей мере наказания – расстрелу.
После речи прокурора в зале наступила тишина. Я все время наблюдал за Гани. Пока прокурор зачитывал обвинение, он сидел, опустив голову, но, когда прозвучало зловещее слово «расстрел», надолго уставился в потолок. Потом мы пересеклись взглядами. Ничего в его глазах не было, кроме ледяной тоски.
Затем выступил адвокат. Он был немногословен. Сказал, что Гани признает свою вину и полностью раскаялся, поэтому просит суд дать ему 7 лет колонии строгого режима, так как в момент убийства Гани находился в состоянии душевного расстройства.
Потому, как он, садясь, посмотрел на часы, я понял, что адвокат куда-то спешит.
Потом судья спросил, есть ли у обвиняемого общественный защитник
Я окинул взглядом зал. Была мертвая тишина. Никто не встал, даже родной брат Гани.
– Он не имел права, – заметил Абати. – На Гани кровь убитого им юноши. Как же он может выступить в защиту брата? Но были же аульчане?
– Были Абати. Были, но никто не встал.
– Я понимаю их. Никто не хочет встревать в историю, где пролита кровь.
– Когда судья сказал, что прения закончены и суд удаляется для вынесения приговора, я встал.
Судья спросил, что мне надо?
– Вы спрашивали про защитника от народа.
– Не встревай в это дело, – попросил меня Гани, – оно тебя не касается.
– Кем вы доводитесь обвиняемому? – спросил меня судья.
– Никем.
– Давно вы знаете, Гани?
– Почти два месяца.
– Состоите ли Вы в родственных отношениях?
– Нет, мы просто знакомые. Познакомились недалеко отсюда. В КПЗ.
– При каких обстоятельствах?
- Спросите это у прокурора.
– Отвечайте суду.
– Он хотел обвинить меня в том, что я пытался утопить в реке женщину из своего аула.
– Тогда почему ты на свободе?
– Следствие обнаружило, что это было клеветническое заявление, – отмахнулся прокурор. – Сейчас мы возбудили дело против заявительницы.
Вашали внимательно посмотрел на меня.
– Клянусь пророком Нухом, если Хола не сядет в тюрьму, нет на земле несчастнее существа, чем ты. Я не я, если ты из своего кармана не выложишь мне 1000 рублей.
– Это почему же? – спросила Кемиса.
– Мутуш должен был Вашали 1500 рублей, но поклялся, что у него всего 500 рублей, которые он держит на случай своих похорон. Вашали простил ему остальное ради меня и Аллаха. Против Холы сейчас возбудили уголовное дело. Если она не сядет, значит, у них были еще деньги.
– Нет на свете несчастнее души, чем твоя, – подтвердил свою угрозу Вашали.
– Хорошо, – согласился я с дядей, – но только 500. Остальное ты простил ради Бога.
- Ты был посредником, поэтому ответишь за тех, за кого поручился.
– Успа, дай нам дослушать, – сказал Абати. – А ты не отвлекайся. Продолжай.
– И сколько дней вы провели вместе в КПЗ? – спросил меня судья.
– Два дня, – ответил я.
– Разве этого достаточно для того, чтобы узнать человека? – не скрыл свои сомнения судья.
– Люди разные. Одних можно узнать с первого взгляда, других не поймешь и за годы, – ответил я.
– Судя по твоим словам, обвиняемый из числа первых.
– Да. Я видел, как он ломает руками хлеб.
– Это как же?
– Человек с совестью отламывает хлеб на один прикус.
– Сколько же тебе лет?
– Мне 22.
– А мне скоро 60, но такое я слышу впервые. Вы привлекались к судебной ответственности?
– Вот уже 15 лет, как я отбываю свой срок. И судя по всему, мой срок пожизненный.
– И какое же такое преступление ты совершил в столь раннем возрасте? – удивился судья.
– У одного старика яйцо украл.
– Так стало быть, ты у нас воришка? – улыбнулся судья.
– А разве вам не было 7 лет?
– Было. А судил тебя кто?
– Тот самый старик.
– И он не простил тебе твою кражу?
– Не простит до самой смерти одного из нас.
– Из-за одного яйца?
– Я его лучший друг.
Судья молча покачал головой. У меня было такое ощущение, что он вернулся в свое детство. Когда он отошел от своих воспоминаний и взглянул на меня, это был уже другой человек. Его лицо стало печальным, а в глазах блеснула слезинка.
– Годы нашей ссылки вспомнил, – заверил Вашали. – По-другому и быть не может. Жестокое время мы пережили в Сибири.
– Зачем ты рассказал людям о нашей с тобой истории? Была ли она к месту? – спросил Абати.
– Я видел вокруг мертвые лица взрослых людей. Всех, кроме жены и дочерей Гани. Я хотел разбудить в них то, что делает нас людьми. Разве не ты меня учил, что мы остаемся людьми, пока в нас живет детство?
– Ты прав, если призвал их говорить на человеческом языке, – согласился Абати. – Что было дальше?
– Что ты хочешь сказать суду? – спросил меня судья.
– Я хочу сказать, что прокурор не прав, заявив о том, что убит невиновный человек. Я утверждаю обратное. Убитый был виновен. Разве развратные действия в отношение несовершеннолетних не являются преступлением и согласно статье 120 УК РСФСР наказываются лишением свободы сроком до трех лет?
– Потерпевший совершал такие действия? – спросил судья прокурора.
– Защитник сейчас умышленно превращает наш суд в балаган. Следствием установлено, что потерпевший во время убийства находился за пределами двора обвиняемого. Следовательно, никаких действий развратного характера он не осуществлял, – сухо ответил прокурор.
– А разве развязное обращение, не соответствующее нашим законам, к несовершеннолетней в присутствии отца не является развратным действием? – настоял я на своем.
– У нас советские законы! – с пафосом воcкликнул прокурор.
– Уважаемый суд! Я подозреваю прокурора в том, что он скрытый враг советской власти. Разве мы, чеченцы, не являемся советским народом?
Прокурор посинел после моих слов.
– Но это еще не все, уважаемый суд. Потерпевший совершил еще и действия, которые прокурор должен был квалифицировать согласно статье 206 УК РСФСР как злостное хулиганство, отличающееся по своему содержанию исключительным цинизмом или особой дерзостью и предусматривающее наказание лишением свободы до 5 лет.
 Причем тут хулиганство? – возмутился прокурор.
– Уважаемый суд. Разве посягательство на честь и достоинство девушки, тем более несовершеннолетней, не является хулиганством? И разве вызывающее поведение потерпевшего в отношении отца девушки, выступившего в защиту своей дочери, не есть хулиганство с особой дерзостью? – отпарировал я выпад прокурора.
Судья не ответил мне. Долго смотрел в окно.
Тогда я обратился к залу:
– Вы, которые знаете жизнь лучше меня, я у вас спрашиваю. Почему вы молчите? Неужели вы все готовы отказаться от чести своих дочерей?
Никто не проронил слова.
Потом дали последнее слово Гани.
– Мне нечего ни добавить, ни убавить. Все, что сказал прокурор – это правда. Я виновен в убийстве человека.
– У тебя есть просьба к суду.
– Нет, – ответил Гани. – Если это возможно сейчас, я хотел бы обратиться к матери убитого мной, если она присутствует здесь.
Поднялась женщина в черном одеянии.
– Слушаю тебя Гани.
– Нет у меня права просить у тебя прощения. Бог видит, что у меня на сердце. Если меня не приговорят к расстрелу и доживу до свободы, беру в свидетели Бога, Пророка, всех святых и присутствующих здесь, я вернусь к тебе для твоего суда.
– Я простила тебя, Гани! Прости и меня, что мой сын стал причиной горя твоей семьи. Я для этого пришла сегодня сюда.
– Я прощаю тебя, – промолвил тихо Гани.
– Благодарю тебя, Гани, – сказала мать убитого. Потом она обвела взглядом зал. – Послушайте меня, люди. И передайте всем, до кого дойдут слухи о сегодняшнем дне. Мы простили друг друга. Между нами нет вражды. Пусть никто не пытается разжечь ее заново. А ты, Гани, возвращайся в свою семью свободным. И да хранит тебя Бог.
– О, Аллах! – воскликнул после этих слов Вашали. – Какую же силу ты дал этой женщине! Какие же мы ничтожества по сранению с ней.
После того, как зачитали приговор, Гани дали возможность попрощаться с близкими. Жена Гани была не многословна.
– Не тревожься, Бог не оставит нас, ты только не сгинь там без следа. Ты нужен нам.
– Отец! Тебе не будет стыдно за нас! С того дня, как наш брат сделает свой первый шаг в жизни и до того дня, когда ты вернешься домой, он будет главой нашей семьи. Его слово для нас будет законом, – сказала старшая дочь.
– Отец, – едва скрывая свои рыдания выговорила вторая дочь. – Лучше бы я не дожила до того дня, как это случилось. Видит Бог, никогда не видела и не разговаривала с этим юношей. Отец, прости меня, я стало причиной несчастья. О, Бог, не дай мне дожить до завтрашнего дня. Я виновата, не смогла предотвратить беду ни словом, ни молчанием. Ведь я верила, что чеченскому парню достаточно молчания девушки.
Потом подошел я.
Гани улыбнулся:
– Пусть будет доволен тобой Всевышний. Я не брат тебе и не друг, мы были знакомы всего два дня, но и этого тебе хватило, чтобы прийти на помощь. Хорошего сына вырастила твоя мать. Передай ей мою благодарность.
Я молча улыбнулся в ответ.
Гани выводили под конвоем из зала, когда на руках старшей дочери заплакал его сын. Он оглянулся и еле слышно произнес:
– Не будь слабым.
– Гани. – крикнул я ему вслед. – Нет места на земле, где бы не было Бога.
– Знаю, мой друг, – сказал он.
– Я до конца своей жизни буду презирать всех, кто отступит от пути чеченца. Богом клянусь! – твердо сказал я.
Гани обернулся:
– Будь при этом терпеливым! – сказал он и скрылся вместе с конвойными за дверью, за которой его ждал автозак. Я подошел к матери убитого.
– Я знаю, что Вам тяжело было слышать меня. Простите за причиненную боль, но я не мог поступить иначе.
– Ты поступил по совести. Не надо извиняться. Все было бы по-другому, если бы мой сын умел вести себя достойно. Это я виновата перед всеми – перед Гани, его семьей и собственным сыном…
***
Абати молчал.
Вашали задумчиво смотрел под ноги, скрестив пальцы рук.
Кемиса глядела куда-то вдаль.
Из кизилового кустарника, примыкающего к саду Абати, раздавался прерывистый стрекот цикад. В глубине леса о чем-то своем тараторили невпопад лесные птицы. Мир природы жил своей жизнью.
– Никто, кроме Бога, не знает, сколько я прожил, – прервал молчание Абати, – но только сейчас начинаю понимать, почему ты в последнее время не перестаешь думать о том безвестном, кто тащил на себе крест другого, на котором будет сам же распят. Гани принес себя в жертву, чтобы не нарушился закон чести и совести. А без них народ наш сгинет. Эхо его судьбы долго будет бродить по нашей земле, ограждая людей от безответственных поступков. На таких, как он, и держится наш народ от Нуха-пророка до сегодняшнего дня. Я не снимаю с него вины за убийство и понимаю, что ему придется за это отвечать перед Богом, но я уверен и в том, что на месте Гани ты поступил бы так же, даже если бы на честь твоей сестры посягал сам падишах. Именно поэтому ты не остался в стороне от его судьбы.
– Каждый, кто считает себя нохчо, должен поступать так же, как Гани, – ответил я.
– Кунта-хаджи ,который в свое время призвал наш народ, вернее его остатки, смирить гордыню и отступить перед неизбежностью поголовного истребления, показал пределы этого смирения. Запомни, мой сын, мы живы как народ и достойны своих предков, покуда свята для нас и незыблема честь женщины. Может для других народов и прав твой звездочет с длинной трубой, и Солнце действительно есть центр мира, но для нас Вселенная начинается с женщины. Это гораздо важнее, чем бессмысленные споры о том, что вокруг чего крутится – Земля ли вокруг солнца или солнце вокруг нее.
Абати умолк. По его задумчивому взгляду чувствовалось, что он не досказал главного. Притихли и мы в ожидании его последней фразы.
– О человек! Что же ты за существо? – прошептал он, наконец, с нескрываемой горечью в голосе. – Тебе не хватило даже 124000 пророков, чтобы понять эту простую истину…
***
Солнце клонилось к закату. Мы попрощались с Абати.
Дойдя до того места, где начинается спуск с горы, я вернул письмо Кемисе.
– Может быть все-таки прочтешь его?
– Нет, не буду. Все равно она написала его под твою диктовку.
– Она сожалеет о случившемся и хочет вернуться домой. Сергей оказался подонком. Не защитил Зезаг, когда мать упрекнула ее в низком происхождении.
– Это из-за разбитой тарелки из итальянского сервиза на 6 персон?
– Откуда ты это знаешь?
– Дали приходила к нам недавно. Рассказывала матери так, чтобы слышно было и мне в моей комнате. Мать Сергея Тоита бросилась с упреками на Зезаг и обозвала ее плебейкой, когда та случайно разбила тарелку. А Сергей на вопрос, почему он молчит и не заступается за жену, вполне справедливо заметил, что это был импортный сервиз. Я только одного не понимаю, почему Зезаг недовольна мужем? Ведь он назвал ее настоящую цену.
– Вертер. Я понимаю, что в тебе еще горит обида, но впереди долгая жизнь. Я знаю, что она все еще в твоем сердце. Может ты …
– Ты права. Она все еще в моем сердце. Но не так, как ты думаешь?
– Ты ее ненавидишь теперь?
– Нет.
– Значит в твое сердце вселилось равнодушие. Что может быть хуже для девушки?
– Кроме любви, ненависти и равнодушия, есть еще и другое состояние души. Это – презрение.
– Боже мой, не говори так. Я дала ей слово, что дословно передам наш разговор. Как ей сказать об этом?
– Очень просто. Скажи, что я счастлив тем, что не мне пришлось сказать ей, кто она на самом деле.
– Ты не смеешь так говорить о ней.
– Смею, Кемиса. Еще как смею. Ведь не я, а она первой предложила мне дружбу. Ведь это не я, а она первой призналась мне в своих чувствах. Знаешь, как красиво у нее получалось. Мы идем с ней по улице, и она неожиданно с такой нежностью в голосе спрашивает меня: «Ты же мой? Я же твоя?». Это при каждой встрече. А если по каким-то делам я пропадал на несколько дней, ее сестра приносила мне записку всего лишь с двумя словами: «Истосковалась по тебе». И так продолжалось все эти два года, пока в один день она не отреклась от своих слов. И как после всего этого я должен относиться к ней? Как к продажной девке, цена разового свидания с которой не больше цены разбитой тарелки.
– Прости, Вертер. Я не знала. Вчера она была у меня и говорила столько хорошего о тебе. Я подумала, этого хватит, чтобы загладить вину перед тобой.
– Пусть успокоится. Нет у нее вины передо мной.
– Она возвращается домой. Навсегда.
– Знаешь, ты права. Впереди действительно долгая жизнь, но я не верю в ее одиночество. Пройдет немного времени, как она найдет нового парня своей мечты. Она умеет находить путь к сердцу. Ты только скажи ей, что нужно беречь то, что дорого сердцу. Пусть не обманывается своей красотой и молодостью, иначе придет день, когда она станет главным персонажем слухов и сплетен в кругу мужчин. Как бы подло она не поступила со мной, все же я желаю ей счастья. Мое презрение не будет помехой для нее. Я уеду.
– Куда?
– Мир большой, Кемиса. Найду где-то пристань и для своей души.