Сказки старого Абати. Назови меня по имени

    От Галайты до Мескеты идти через долину Ясси не больше три-четверти часа, если скорым шагом. Но я не спешил. До начала концерта оставалось еще добрых три часа. Есть время прогуляться по лесным тропам, перед тем как попрощаться с другом Виситой, который все еще сторожит заброшенный пруд.
– Пойду через реку, – сказал я Арслану. – А вы езжайте. Пока настроите аппаратуру, я подойду.
– То, что ты с головой не дружишь, я знал давно. Сегодня тепло и ясно, но все же на дворе ноябрь. По ночам уже морозит, – заметил он.
– Ничего страшного. Я только окунусь пару раз, посижу с Виситой и немного прогуляюсь по лесу. Подойду за полчаса до начала концерта, – сухо отрезал я и побрел по узкой улочке, в конце которой начинался спуск к реке.
– Не ешь дикой груши, голос свяжет, – предупредил вдогонку Герман.
– Только спелые, если найду, – отшутился я в ответ.
– Не рискуй, – поддержал его Алид.
В отличие от них, он не шутил.
– Мушмулы не ешь, – не унимался Герман, садясь в «Гринбаффало – Зеленый буйвол».
Так мы называли наш вездеход «Нива» за цвет, страшную силу и невообразимую вместительность. При необходимости в него могла влезть одновременно вся наша аульская футбольная команда. Хоть он и не отличался изяществом форм, но на дорогах нашего горного района легко утирал нос любому автомобилю.
– От мушмулы не откажусь. Кислятина как раз полезна для голоса, – пошутил я.
Выйдя к косогору, окинул взглядом долину в поисках места для перехода. Многочисленные рукава реки стекались в один поток только у большой поляны около пруда. Чтобы перейти реку там, нужно было раздеться, но лучше один раз снять брюки и разуться, чем закатывать штанины перед каждым протоком. А их у Ясси множество.
Определив место переправы, я присел на разогретый солнцем большой камень под старым тутовником.
Вот и осень подкралась незаметно. Белые летом воды Ясси теперь перекрасились в сочный синий цвет. Небо тоже, еще вчера тусклое от зноя, наполнилось холодной синевой. Чернеют кусты боярышника и только остатки некогда величественного леса, недорубленные безжалостным топором сельчан редкие стволы осины, клена и граба, выделяющиеся над черными кустами боярышника, – отливаются красным, желтым и багряным цветами.
Я люблю осень с ее беспокойным небом, когда опустевшую без домашней живности долину Ясси вдруг будят тревожные крики журавлиных клиньев, наполняя сердце необъяснимой тревогой – что же случилось с ними, какая беда стряслась, что заставляет их в необоримом смятении метаться по небу? Но в эту осень их долго нет.
Вспомнилась первая осень после возвращения из Ярославля, когда однажды поздним вечером тишину взорвали беспокойные голоса журавлей. Мы с Абати сидели тогда в доме при свете керосиновой лампы. Я писал письмо Зезаг, старик же молча стругал топорище из ясеня. Всполошенный клекот журавлей так резал слух, что даже Абати не выдержал и вышел вслед за мной во двор.
Темень ночи была густа. Не было видно ни звезд, ни луны, ни самих журавлей.
– Почему они так беспокойны, Абати? – спросил я старика, не скрывая своего волнения.
– Думай сам, ты у меня институт окончил, – ответил Абати вполголоса.
– Если бы знал, разве спросил бы? – возразил я.
– Я не знаю языка птиц, – отмахнулся он.
– Наверное, не смогли взлететь над облаками к звездам и заблудились? – предположил я в слух.
– Наверное, – задумчиво согласился Абати и зашел в дом.
Крики журавлей усилились.
Я присел на пороге.
– Что тебя это так беспокоит? – окликнул меня в окно Абати. – Не видишь, какая темень вокруг. Они увидели свет в нашем окне. Лучше принеси мне большой нож. Он в сенях на подоконнике.
Подождав, пока крики журавлей стихнут в ночи, я вышел в сени. Ножа на подоконнике не было.
– Абати. Нет там большого ножа.
– Стоит тебе побыть у меня день, как все приходится искать. Вчера весь день искал лопату, сегодня не нашел ножа на своем месте.
– Зачем искать? Я приложил лопату аккуратно к груше, после того, как вспахал половину огорода. По-твоему, я должен был бросить ее там, где копал, – возмутился я.
– Ты должен был ее положить туда, откуда взял. В сарай. Рядом с мотыгой и вилами, – подчеркнул старик назидательно.
– Сад надо копать и дальше. Зачем ее таскать туда-сюда каждый раз? Ты же сам меня учишь быть благоразумным. Какой смысл тратить лишние калории?
– Что такое «калори»? – спросил серьезно Абати.
– Это то, чем меряют, сколько тепла нужно, чтобы согреть воду. Один грамм воды на один градус при обычном атмосферном давлении, – еще серьезнее ответил я.
– Поклянись, что ты сейчас не издеваешься надо мною, – потребовал старик.
– Чтобы я провалился в чрево земли, если солгал тебе.
– Туда нас всех уложат, как только придет срок, – заверил меня Абати. – Переведи сказанное на язык нормальных людей.
– Если сказать проще, то принести лопату в сарай, чтобы утром понести обратно к месту, где я копал твой огород, надо тратить силы. Иначе говоря, калории. Зачем?
Мой вопрос заставил старика задуматься. Наступила тишина. Я взял ручку и продолжил свое письмо.
Молчание Абати длилось не меньше получаса. Я успел дописать за это время девятую страницу.
– «Калори» не деньги, можно тратить, – неожиданно прервал он свое молчание. – Ты лучше вспомни, куда ты положил мой нож.
– Сначала признайся, что я прав, оставив лопату у груши.
– Конечно, ты прав. Нести 10 шагов такую тяжелую вещь, как лопата, нет смысла молодому неженатому еще юноше. Я тоже таким был. Это с годами приходит понимание, что брошенное гибнет скорее, чем береженое.
– А почему долго молчал? Над моей заумной речью?
– Нет, зачем усложнять. Вернув на место то, что тебе нужно будет завтра, ты потратишь меньше сил, чем на его поиски. Только старость и юность по-разному понимают простую истину. Положи там, где взял, ищи там, где бросил.
Я посмотрел на Абати. При свете керосиновой лампы он был похож на древнего мудреца из восточных сказок. Заметив недобрую улыбку в его глазах, я выскочил во двор.
– Куда это ты? – крикнул старик вдогонку.
– Может у меня быть дело? – откликнулся я с порога.
Осторожно, боясь споткнуться в кромешной темноте, побрел к старой яблоне в дальнем углу сада. Ножа, всаженного в нее вчера вечером броском с десяти шагов украдкой от старика, не было. Пошарив под яблоней по мокрой холодной земле, наткнулся на острое лезвие ножа, поранив при этом руку. Вытерев в сенях лезвие сухой тряпкой, положил нож сначала на подоконник и только потом занес в дом.
– Где ты его нашел? – спросил Абати своим обманчиво нежным голосом.
– Оказывается, я его не заметил сразу. Он был на подоконнике, лежал острием вверх, впритык с оконной рамой. Видишь? – ответил я, поднося к его лицу средний палец, с которого тоненьким ручейком вытекла кровь.
– Вижу, – подтвердил Абати. – Но врать так бесстыдно не надо.
Я подозрительно посмотрел на Абати. Он улыбнулся в ответ.
– Могу поклясться, что взял с подоконника, – заявил я непривычной для себя перед стариком твердостью.
– Да. Можешь, – согласился со мной старик. – Но нашел его все-таки под яблоней в том дальнем углу сада. Скажи, кто тебя научил этим хитростям?
Отпираться было бесполезно.
– Вашали, – ответил я, вернув своему голосу обычный тон. – Он сказал, что у настоящего мужчины всегда должно быть право поклясться Богом.
– Хороший у тебя наставник. Ладно, прощаю тебя за находчивость, но не дай Бог, если еще раз притронешься к нему.
Мне стало стыдно перед стариком. Видя мое понурое лицо, он подобрел.
– Прости меня, что заставил тебя искать в темноте нож, хотя он мне и не нужен был сейчас. Это я его вчера выдернул из яблони и кинул на землю, а тебя заставил сейчас искать в кромешной темноте. Говори правду, если не хочешь потерять лицо. Жалок человек без лица. Нет у него чистого имени среди людей. Обязательно добавят к нему уничижительное прозвище.
– Даже ценой жизни?
– Нет у настоящей правды другой цены.
– А если это касается жизни другого человека?
– Тогда у тебя есть право солгать, если это ради добра.
– А если человек злой?
– Если хватит мужества, говори правду. Если нет, то отойди от него, дай знать, что он чужой для тебя. Никогда не будь рядом с теми, кто несет зло.
– Значит, у правды две стороны?
– У настоящей правды может быть только доброе лицо.
– Добро тоже многолико?
– Нет. У добра одно лицо, имен – девяносто девять.
– А почему именно девяносто девять. Почему не сто?
Я не скрывал своей легкой иронии, полагая, что Абати нарочито сочиняет цифры, но старик не придал этому значения.
– У Бога ровно девяносто девять имен. Почему именно столько, мне неведомо.
– А у Зла?
– Зло многолико, но имя одно, как и у Иблиса.
– Абати, а бывает же так, что нет добра и нет зла?
– Ты о чем сейчас?
– Ну, представь себе такое дело. Увидел лежащего на земле человека и прошел мимо него. Я не сделал ему добра, но не причинил и зла. Лежит человек, пусть и лежит себе на здоровье.
– Может, ему было плохо?
– А если был пьян?
– Все равно надо было остановиться, посмотреть, нужна ли ему помощь. Равнодушие – худшее из зол. Оно убивает надежду.
– А что значит потерять надежду?
– Смерть. Человек живет, пока в нем есть надежда.
Я посмотрел на Абати.
– Значит, каждый день твой наполнен делами только лишь потому, что ты живешь надеждой?
– Я же живой.
– Абати, ты же знаешь, что она не вернется.
– Ты о ком сейчас?
– Я о твоей Румани.
Абати улыбнулся.
– Чтобы вернуться, нужно сначала уйти. А она никогда не покидала мое сердце.
– Но даже если и случится чудо и однажды зайдет в твой дом, она же будет глубокая старуха. Разве это не расстроит тебя? Румани же в твоей памяти осталась молодой красавицей, а тут вдруг сгорбившаяся старуха с глубокими морщинами и потухшими глазами.
– У каждого возраста своя красота.
– Как это?
– Красота же не от морщин зависит. Человек и в 20 лет может быть совсем не красив, если у него пустая душа. Пиши свое письмо. И подумай над тем, что я сказал.
– Это я другу пишу.
– Исписал на целую книгу и говоришь, что другу, – усмехнулся Абати. – Ты пишешь письмо девушке, но это тоже может оказаться правдой. Умная жена не только хозяйка в доме, но и верный друг. Продолжай свое дело, а я тем временем приготовлю нам чай.
Абати отложил в сторону топорище, встряхнул с себя стружки и, собрав их руками с земляного пола, аккуратно положил на плечо печки. Старик был заботлив во всем. Стружки ему нужны были, чтобы разжечь огонь в печи.
Я взял ручку. Вдохновение, с которым изливал Зезаг свои чувства, куда-то пропало. Промучившись некоторое время, бросил ручку, лег на спину и уставился в потолок.
Неожиданно раздался беспокойный журавлиный гомон.
Я вышел во двор. И новый клин журавлей, прочертив все те же беспокойные круги над крышей нашего дома, утонул во мгле, как и первый.
– Абати. Я видел журавлей в России. Они всегда идут ровным строем, а у нас они будто мечутся по небу.
– Земля, наверное, у нас такая, если не только люди, но и птицы не могут найти здесь порядка.
– Абати, ты прожил больше пяти моих жизней. Почему каждый раз, как я их слышу, сердце сначала режет долгая острая боль, а потом тревога растекается по венам. Почему, Абати?
– Значит, что-то вас роднит – тебя и журавлей.
– Получается, что у животных, птиц и людей есть что-то общее, но оно не видимо для глаз?
– Бог создал и человека, и все остальное живое между небом и землей, дал им души. А душа, что у человека, что у птицы, не может жить без любви и печали.
– Но что меня роднит с ними? Я видел, как улыбаются другие при виде их беспокойства, а мне становится не по себе.
– Значит, твоей душе нет в этот час места на этой земле. Садись за стол, чай остынет.
– О чем задумался? – спросил Абати после паузы
– Вспомнил одно поверье японцев. Если человек заболел, он должен сделать тысячу бумажных журавликов.
– Зачем?
– Чтобы показать свое стремление к жизни. Я знаю одну историю про маленькую девочку из японского города Хиросима, куда американцы сбросили атомную бомбу. Ей было всего четыре года, когда после взрыва заболела страшной лучевой болезнью. Когда поняла, что никакие лекарства ей не помогут, она стала складывать бумажные журавлики с надеждой, что они помогут ей выздороветь. Успела сделать только шестьсот сорок три. Последнего она сложила уже после потери зрения. Оставшиеся триста пятьдесят семь журавликов сложили дети, которые учились с ней в одном классе, а взрослые потом сделали памятник в память о детях, которые погибли из-за этой бомбы. Она там со своим последним шестьсот сорок третьим журавликом.
– Если она остается в памяти людей, значит, она жива. И в том поверье есть своя правда. Во что еще верят японцы?
– Они верят, что журавли – это люди в перьях.
– Далеко от нас Япония?
– Если идти твоим шагом, за год можно дойти. Правда, надо еще переплыть море.
– Странно. Между нашими народами годы пути, а все равно что-то роднит нас с ними. Я тоже вспомнил одну легенду, которую рассказывал мне мой дед Панта. Говорят, в давние времена люди стали слишком грешны и отвратились от Бога. В наказание им Он прислал на землю народ великанов. Не выдержав насилия и зла, творимого им, люди поднялись на войну. Но иссякли силы людей. И тогда жрецы народа обратились с мольбой к Богу о прощении грехов и спасении. Их раскаянье было искренним и тогда прислал Бог на помощь людям племя низкорослых людей. Бесчисленное множество их было. Хитростью и коварством одолели они великанов, но не долго люди наслаждались свободой. Власть над людьми опьянила племя карликов. С еще большей жестокостью, чем народ исполинов, стали они править ими. И тогда жрецы снова обратились к Богу с просьбой о спасении. Услышал Он их молитвы. И раздвинул Он горы, и вернул из праха свирепых и жестоких воинов, освободив их души. С небывалой яростью поднялись они на войну с тем племенем, истребили всех до одного. Когда Бог решил вернуть их тела в прах, и раздвинул горы для упокоения их душ, взмолился главный турпал  воинов: «Мы выполнили твой завет. Освободили народ от злого племени. Разреши нам остаться среди народа своего». Но бог был неумолим. Страшен для народа тот, кто храбр, но немилосерден. Снова взмолился турпал: «Наши души познали тяжесть камня. Позволь нам теперь испытать свободу неба».
И тогда превратил Бог их души в журавлей.
– Но почему они мечутся? Разве они не получили от Бога то, что просили?
– Что свобода без земного счастья? Каждая душа, даже та, что летает над облаками, жаждет его. Вот почему журавли так мечутся над нашей землей.
– Ты сам в это веришь?
– Нет, я просто понимаю своего деда Панту. Он не видел ничего, кроме войны, мечтал о земном счастье и мало думал о рае под тенью сабель…
Наступила третья осень, как я вернулся домой из Ярославля. Кто знал тогда, что мое желание найти свое земное счастье спустя два года убьет та, кому я верил больше всех и ради которой хотел жить.
– Докажи, что любишь меня, – сказала мне в своем письме Зезаг, когда поделился с ней с планами продолжить учебу в Москве.
Профессор Герман Петрович Верховский настойчиво сватал меня в институт имени Горького.
– У тебя есть выдающиеся способности литературного критика. У вашего народа нет никого. Ты будешь зачинателем! У тебя миссия, – любил он повторять при каждой нашей беседе.
– Моя миссия литературного критика закончится после первой же критической статьи о чеченском поэте или прозаике. Ладно еще, если пострадавший от моей критики писатель или поэт станет выяснять со мной отношения на кулаках. Там одни лишь хлюпики и алкаши. Придут же старейшины рода к моему отцу и спросят, на каком основании я посмел выразить свое пренебрежения к их человеку.
– Народ, которого воспевали Пушкин, Лермонтов? – вопрошал с недоумением профессор.
– Народ, у которого человек должен отвечать за каждое слово, – возражал я.
– Теперь понятно, почему у вас такая чахлая литература, – старался пристыдить меня Герман Петрович.
– А какою ей быть, – подтверждал я, – если от одного писателя обком партии требовал, чтобы смерть чеченского героя вдали от родины состоялась на коленях русского революционера? Насколько мне известно, никогда никакого революционера не было на территории Турции. Тем более за пятьдесят лет до революции.
– Ты о чем? – удивлялся мой преподаватель.
– Я о романе «Долгие ночи» АбузараАйдамирова, – не уставал напоминать ему я.
– Не знаю, не слышал, – отвечал каждый раз Герман Петрович.
– Теперь мне понятно, почему советская литература такая чахлая, – язвил я в ответ.
– О чем этот роман? – переспрашивал он меня.
– О переселенцах в Турцию после Кавказской войны, – напоминал я забывчивому профессору.
– Ах, да! Но причем тут русский революционер? – не скрывал своего искреннего удивления Герман Петрович.
– У нашего обкома партии спросите. Кстати, Власов у нас там первый секретарь, – двусмысленно замечал я.
– Бред какой-то! – возмущался также искренне профессор.
– Власовщина! – уточнял я. – Для Чечни глубоко символично!
– Задача критика поднять литературу, – напирал на мою профессиональную сознательность Герман Петрович
– Я лучше подниму детей у себя в родной школе, – отбивал я последний натиск, доказывая, что с патриотизмом у меня все нормально.
Я не объяснял Герману Петровичу, в чем причина моего отказа. Из головы не выходили слова Зезаг: «Докажи, что любишь меня». На второй же день после получения диплома я выехал домой, чтобы подтвердить неподдельность своих чувств.
Спустя месяц после возвращения домой, 15 августа 1982 года ровно в 9 часов утра я зашел во двор школы и заметил учителя труда Исраила, одиноко сидевшего на скамейке под тенью старого ясеня.
Не здороваясь, молча сел рядом.
Учитель даже не шевельнулся. Наше молчание говорило нам обоим о многом. Мы не виделись с ним 4 года и у нас за годы разлуки многое накопилось, чтобы рассказать друг другу. Поэтому мы и молчали. Он любил меня и ожидал от меня первого слова. Я любил его больше и потому хотел, чтобы первым заговорил он.
Прошло долгих пять минут. Исраил, наконец, не выдержал. Бесцельно глядя вдаль, он задал мне вопрос, полный загадочности.
– Ну что, закончил свой институт?
Я не ответил. Мое внимание было занято старым ослом, тоскливо наблюдавшим за нами из-за деревянной ограды.
– Он все еще жив? – спросил я учителя.
– Кто?
– Осел.
Исраил посмотрел сначала на меня, потом на длинноухого.
– Ослы живут долго, особенно двуногие, – заметил он.
– Если пережил своего хозяина Абуезида, ему не меньше ста лет. Смотрите, как на меня смотрит.
– Узнал тебя! – подтвердил с издевкой учитель.
– Неужели он помнит меня? – спросил я, делая вид, что не замечаю в его голосе язвительного тона.
– Кто раз с тобой побудет хоть минуту, разве забудет тебя? А ты целых десять лет обзывал его, унижал, – не скрывал своего сарказма учитель труда.
– Я называл его Росинантом. Это была высшая похвала.
– А разве лошадь Дон Кихота не была клячей?
– Кляча – не кляча, но конь же?
– А ты спроси у него, кем бы он хотел быть, ослом или конем?
– Называя его Росинантом, я проявлял уважение и любовь к животному, которого люди считают символом глупости.
– А попытка поджечь его в хлеву тоже было знаком любви?
– Вы о чем?
– О пожаре.
– Это не умышленно. Мы не знали, что на окурок надо сначала плюнуть, а потом лишь затоптать ботинком.
– Так вы курили в хлеву?
– А где еще можно было курить? Везде глаза учителей.
– И сейчас куришь?
– Нет. Тогда и бросил.
– В третьем классе бросил курить!
– Мы во втором учились, когда Магомед стащил у отца пачку «Примы» и предложил нам способ быстро повзрослеть.
– Бедный осел. Он так ревел, что было слышно в соседнем ауле.
– А он таким нервным стал после пожара. Долгое время, завидев нас, сразу убегал за сарай и исподтишка наблюдал за нами. Не простил меня, пока не стал его кормить свежим печеньем.
– Нервным он стал из-за обожженных ушей, – заметил учитель. – У осла они большие, чтобы регулировать шум. Он умеет двигать ими так, чтобы не слышать те звуки, которые ему противны. Теперь понятно, по какой причине при виде тебя у него в глазах читался ужас. Он не только не хотел видеть твою наглую рожу, но не мог слышать твой голос. Как же не сойти после этого с ума?
– Нет, Исраил, моему оперному голосу может завидовать сам Муслим Магомаев и он был приятен ослу всегда. Иначе мы с ним снова не стали бы друзьями.
– Это ты недавно в саду Асхаба бренчал на гитаре и пел?
– Я. А что, плохо пел?
– С ослом у тебя сложился бы неплохой дуэт. Ревел, будто тебе вспороли живот. А простил тебя тогда осел не из-за печенья. Уши у него заросли.
Устав подглядывать за нами, осел лениво поплелся в сад.
– Росинант, – окликнул я своего друга.
Тезка самого известного коня в истории человечества не обернулся и даже не шевельнул ушами.
– Вот видишь, как он опустил уши. Противен ему твой оперный голос, –насмешливо заметил учитель труда.
– Нет, Исраил. Он просто делает вид, что обижен на меня за долгую разлуку. То, что я – это я, он понял сразу, – возразил я в ответ.
– Согласен, – изрек учитель, переходя на примирительный тон. – Что-то вас все-таки роднит. Это я понял, когда ты кормил его то сеном, то кукурузой.
– Вы сейчас про мой опыт над гипотезой Буридана?
– Не знаю никакого Буридана. Просто вспомнил, как ты его мучил.
– Был такой философ. Утверждал, что, если с двух сторон на равном расстоянии от осла положить корм, он сдохнет от голода, не зная, какой выбрать.
– Ну и как?
– А Вы сами как думаете?
– Я чувствую, что философ где-то прав, – осторожно ответил Исраил, ожидая от меняподвоха.
– Мой опыт проваливался каждый раз. Наш Росинант не вписывался в теорию знаменитого философа и не собирался умирать от голода. Я долго не мог понять, почему это так, пока не догадался, в чем разгадка. Оказывается, надо было думать не только, как человек, но и как осел.
– Я помню тебя школьником. Не думаю, что такая мысль сама пришла в твою голову.
– Ты прав. Я у Абати спросил, что тут не так? По идее осел должен сдохнуть от голода. Приводил даже математические расчеты. Абати долго не мог понять, в чем смысл задачи, а когда до него дошло, убил меня одним вопросом «А ты за осла подумал»?
– Он оказался умнее тебя.
– Да, мой Абати – мудрый человек. Представляете, Исраил. Почти семьсот лет светила науки бились над этой задачей, а наш отшельник на горе даже думать не стал.
– Не Абати, а осел оказался умнее тебя. Представляю, о чем он думал, когда ты бегал с рулеткой вокруг него.
В голосе учителя труда одновременно чувствовались ирония и доброжелательность ко мне.
– Не знаю, о чем он думал, но каждый раз тупо смотрел, когда мы с ребятами измеряли расстояние от него до корма, – признался я, приглашая его к миру.
– Так ты закончил или нет свой институт? – спросил Исраил тоном, не предвещавшим мирной развязки нашей первой за долгие четыре года встречи.
Не дождавшись быстрого ответа, заключил для себя:
– Скорее выгнали. Сколько ты в Ярославле пробыл?
– Четыре года.
– Значит, выгнали. Не стали с тобой церемониться.
– Нет, Исраил, я все-таки окончил свой институт. Наш экспериментальный курс был рассчитан ровно 4 года.
Снова повисло молчание. Долгое молчание.
– Будешь теперь учить детей?
– Да, буду учить детей.
– Ну что ж, теперь поймешь, какая же ты все-таки была в школе сволочь, – изрек Исраил торжествующим голосом, полным любви и нежности ко мне.
Я не обиделся. Если твой учитель обзывает тебя сволочью, значит, он не забыл тебя. Помнил все эти годы. А может быть, ты еще и мерещился ему во сне. По правде говоря, не мог не мерещиться.
– Это не я, Исраил, – возразил я, приглашая его забыть старые обиды. – Вы зря на меня клевещете. Честно признаюсь, это все Султан, сын Лалака. Мы договорились всем классом, перед началом учебного года подписали даже Декларацию о мирных отношениях с Вами, но он приехал из своей Калмыкии и денонсировал наш политический акт. В первый же день после урока труда, видя наше прилежное поведение на Вашем уроке, Султан немедленно созвал заседание Великого Хурала и произнес перед нами короткую речь.
«Я бросил родную до каждой песчинки Калмыкию и вернулся к Вам, чтобы поддержать Вас. Но кого я тут вижу? Стадо напуганных баранов! И кем? Старыми пенсионерами, которым до лампочки наш умственный рост и физическое здоровье. Мы весь урок копали эту проклятую яму, натерли мозоли. Вот эти руки, которые, может быть, принадлежат будущему великому пианисту, художнику, одним словом, творцу искусства. Где техника безопасности? Где рукавицы? Где теоретическая часть, в которой нам объяснят, как правильно копать яму? А это же целая наука! Как правильно держать в руках черенок, под каким углом, с какой силой нажимать ногой на плечо лопаты. Вместо всего этого нам просто приказали копать. Вобщем, я денонсирую Вашу Декларацию и начинаю с завтрашнего дня бороться за наши права».
Я стал возражать. Призывал даже к совести, но Султан предложил выбор между моей «поповщиной» и его яростной борьбой в духе Мартина Лютера Кинга. Хотя ребята и не знали, кто он такой, но его имя магически подействовало на ребят.
– Наконец-то у нас появился настоящий лидер, – воскликнул Рамзан- Заика.
Он был так впечатлен речью нового мессии, что при этом даже не заикнулся ни разу.
– Так это была борьба за права? – спросил Исраил.
Я замялся. Знал, о чем он подумал и что скажет после небольшого молчания.
– Кролики! – процедил он сквозь зубы.
– Где?
Я посмотрел по сторонам, прекрасно понимая, кого он подразумевает под этим милым животным.
– Один сидит рядом со мной, другие без дела шляются по аулу. Ты хоть институт окончил.
– Так я сволочь или кролик?
– Сволочь.
– Согласен быть им. Все-таки я пошел в институт. Но они-то почему кролики, если пошли по Вашим стопам? Закончили ГПТУ и работают в колхозе. Трудятся, так сказать. Разве это не знак уважения к Вам, учителю труда?
– Если один человек нарушает ваш закон, то кто вы? Кролики! Обыкновенные трусливые зайцы. Не могли набить ему морду до угольной черноты?
Исраила можно было понять. Следующий урок труда начался с того, что Султан включил все 8 станков в мастерской. Грохот и гул ревущих электромоторов сотрясал ветхое здание мастерской, когда учитель с диким криком бросился их отключать.
После того, как гул моторов утих, всем было приказано построиться в ряд. Когда пыль улеглась, перед нашим взором открылась угрожающая картина. Исраил с метровой линейкой.
– Вы не имеете права бить! – заявил Керим. – Это не педа…
Договорить фразу он не успел. Учитель размахнулся. Керим инстинктивно повернулся к нему спиной.
– Мужчины в спину не бьют, – успел крикнуть Шаму, но было поздно. Рассекая со свистом пыльный воздух, линейка опустилась на худую спину Керима. Раздался режущий слух треск то ли кости, то ли деревянной линейки.
Керим рухнул на землю.
– Уби – и – и – и – и - л – и - и, – раздался протяжный вопль Султана.
Керим дернул пару раз ногами и затих.
Шаму приложил ухо к его животу.
– Не дышит. Все. Учитель убил живого человека.
Керима вынесли на руках на улицу.
Бросив обломок линейки на глиняный пол, Исраил молча зашагал к школьным воротам.
– Куда Вы? – крикнул ему вслед Чумпар
– Сдаваться в милицию, куда еще, – ответил за учителя Саламу.
– Вас не спасет даже чистосердечное признание и раскаяние, – крикнул вдогонку Султан.
Когда Исраил скрылся из виду, Керим открыл правый глаз.
– Где он? – спросил он полушепотом.
– Не знаю, – ответил Шаму. – Пошел куда-то.
Керим встал. Снял пиджак.
– Отцепите фанерку. Она, по-моему, прилипла к коже.
Шаму аккуратно снял кусок фанеры, привязанной к спине Керима изолентой.
– Надо предупредить учителя. Он точно пойдет в милицию, если по дороге не умрет от инфаркта.
Но Исраил не собирался идти с повинной в милицию.
Вернувшись домой, я встретил суровый взгляд отца. Не желая слышать мои объяснения, он без всякого предупреждения влепил мне крепкую оплеуху.
– В следующий раз убью, – сказал отец ровным голосом, означавшим, что не бросает эти слова в пустоту.
Утром следующего дня я понял, что Исраил не поленился обойти всех. Единственным, кто избежал отцовской экзекуции, оказался Чумпар. Его улыбка на розовом лице свидетельствовала, что отец, сержант милиции с тридцатилетним стажем, не нашел в его действиях никакого признака правонарушения. Легким выговором от родителей отделался последователь Мартина Лютера Кинга Султан, организовавший бузу в школьной мастерской.
– Наш сын любит справедливость, – заявила учителю мама Султана. – Мы его пошлем учиться на прокурора.
Вот так с возвращением в школу из Калмыкии Султана Косумова наша угаснувшая любовь к учителю вспыхнула с новой силой.
Что имел ввиду мой любимый учитель, когда обозвал меня сволочью, я понял на первом же уроке в 10 «Б».
***
…Пройдя вкось через заросшее репейником и полынью поле, я вышел к реке.
Присел на камень. Опустил ноги в воду. Холод обжигал ноги. Перед глазами пробежали рваные кадры детства…
Вот меня, шестилетнего пацаненка, взрослые дяди со словами «Будь мужчиной» бросили с обрыва в реку. Покрутив несколько раз в омуте, река выбросила меня к отмели.
– Покажи им теперь, что не побоишься сам прыгнуть, – предложил мне Хасан, друг старшего брата.
Я вылез на берег и потащился к тому месту, откуда меня, как щенка, кинули в реку. Сходу, не останавливаясь у краешка и не жмуря глаза, прыгнул вниз. Так в шесть лет я победил навсегда свой страх перед водой…
Вспомнил, как меня, пятнадцатилетнего пацана, старший брат вывел на середину реки перед приближающейся паводковой волной. Что это такое, сможет понять лишь тот, кто видел этот грозный, наводящий трепетный ужас на все живое поток жидкой грязи и поваленного леса.
– Выдержи первый натиск, удержись на ногах, – приказал мне брат.
А мне хотелось бежать от страха на берег. Пусть это и не был в тот раз большой паводок, но гул приближающейся волны все равно внушал страх и заставить перебороть его мог только суровый взгляд брата.
– Плыви к островку и зацепись за корни тополя, – крикнул он, когда вода стала сносить меня вниз.
Я зацепился за корень, змеей свисавший к воде.
Страх стал убывать вместе с водой…
Вспомнил, как позапрошлой весной мать встретила меня на скамейке перед воротами. Была уже глубокая ночь.
– Ты почему не спишь, нана? Я же тебя предупредил, что засижусь у Романа.
– Отец твой не вернулся домой.
– Он же сказал, что мы спустимся к реке рано утром.
– Я тоже просила его дождаться утра, но он слушать не стал. Намекнул, что луна будет полной. Что-то тревожно сейчас на сердце. И река как будто не так шумит. Кажется, пришла вторая волна.
Я побежал к реке, к тому месту, где отец обычно оставлял одежду и галоши. Они были на месте. Свет луны озарял реку.
– Дада,  – крикнул я изо всех сил, но разве мог мой голос пересилить рев взбесившейся реки?
Я побежал вниз по берегу до самого утеса Цинци-берд, не переставая звать отца. В ответ раздавался грозный гул Ясси. Добежав до крутого подъема на утес, я остановился. Искать отца самому уже не было смысла. Следовало поднимать на поиски людей. Вернулся к одежде отца. Присел.
– Дада, что ты сделал? – выдавил я из себя, обнимая его рубашку, а потом зарыдал.
– Давно ты здесь? – услышал я неожиданно голос отца.
– Где ты был? – спросил я в ответ.
– У верхней излучины. Когда донесся глухой гул второго паводка, понял, что его мне не одолеть и выбрался на берег у Хизри-тоги.
– Зачем ты так? – впервые в своей жизни упрекнул я отца.
– Сам не знаю, – ответил он.
- Давай больше не собирать валежник в пойме реки. Все равно он плохо горит. Нана сколько нас этим попрекала. Лес же кругом, там и заготовим дрова.
– Зачем рубить живые деревья, когда река несет валежник? И так осталось всего ничего от нашего леса.
– Люди же рубят лес.
– Мы тоже люди, но будем собирать то, что несет река...
***
…Окунувшись в реку, я перешел на другой берег и поднялся по тропинке к старому заброшенному пруду. На той стороне, на взгорке под кривым дубом у костра сидел мой друг Висита. Он был старше меня на двадцать лет. Я учился в 4 классе, когда, купаясь в пруду, меня неожиданно стала сводить судорога, а он, не раздумывая, бросился в воду и вытащил меня на берег.
– Я пришел попрощаться с тобой, – произнес я, присаживаясь напротив него.
– Надолго? – спросил он в ответ отрешенно, подбрасывая в костер сухие ветки боярышника.
– Не знаю. Пока в армию на полтора года. Куда дальше, не знаю.
– Разве учителя не освобождены от службы?
– Я ушел из школы.
– Зачем? Что же такое случилось?
– Не мое это место.
– Это как раз твое – учить детей литературе. Что может быть ценнее для детей, чем книга? Тут что-то другое.
– Да нет тут другой причины.
Висита покачал головой.
– В какие войска известно? – спросил он, давая мне понять, что не верит моему объяснению.
– Пограничные, – сухо ответил я.
– Серьезно?
– Вроде бы да. Спецпроверку в КГБ прошел. Вопросов ко мне нет.
– Никогда не подумал бы, что чеченцев будут брать в погранвойска, – не скрыл своего удивления Висита.
– Времена меняются.
– Меняются люди, – заметил Висита.
– Давно хотел спросить, что тебя держит здесь? Пруд давно заброшен. Колхозу он больше не нужен. Люди могут рыбачить бесплатно.
– Бесплатно рыбачили всегда. Я не помню, чтобы кто-то пришел сюда с билетом.
– Ты серьезно?
– А что тут удивительного? Билет стоил ровно один рубль. Но за эти деньги можно купить в магазине три килограмма морской рыбы с далекого Тихого океана, а в этой луже что поймаешь? Три пескаря за целый день, да и те пахнут болотной тиной. Лучше в реке выловить усачей. Я сколько раз говорил твоему дяде, пусть хоть колхозникам разрешат бесплатно.
– И что мой дядя ответил?
– Он сказал, чтобы я брал деньги с тех, кто приходит с водкой.
– Разве таких мало сюда приходило?
– Много, но попробуй выпросить рубль у пьяницы. Конечно, он отдаст перед рыбалкой, но и пару часов не пройдет, как закончится водка и тогда начинается настоящий концерт. Ходит за тобой вокруг пруда и клянчит обратно не только свой рубль, но и взаймы. Не хватает, видишь ли, на бутылку. За все время, как соорудили этот пруд, я помню только один случай, когда не приставали ко мне. Приехали как-то двое русских перед закатом на мотоцикле. Купили у меня два билета. Разбили палатку. Развели костер. Угостили меня шашлыком и легли спать. А с рассветом принялись за дело. К вечеру переловили все, что может шевелиться под водой. Даже двух черепах поймали. Прежде чем отпустить обратно, нацарапали на панцирях свои имена и влили каждой в рот водки.
– Зачем?
– Не знаю.
– Изверги.
– Не сказал бы. Эти черепахи потом долгое время приставали к нашим алкашам. Стоило кому-то присесть у берега, разложить на траве выпивку и закуску, как приползут и начнут обнюхивать бутылки.
– Не убили?
– Нет, конечно. Дали им клички. Одному – Серега, второму, если не запамятовал, – Костя. У них на панцирях были выцарапаны эти имена.
– Ну а теперь, когда это не твое рабочее место, зачем ты здесь гробишь свою жизнь? Вернись к людям.
– Человек должен быть к чему-то привязан. У него должна быть своя пристань, где он находит покой.
– Но лучше все-таки найти другую работу.
– Кто горбуну даст ее?
– Но раз нет заработка, должен же быть какой-то смысл?
–Если в пруду есть рыба, значит, есть и смысл. И не забывай, что здесь купаются дети.
Я улыбнулся другу.
– Извини. Я не подумал. К тому же у тебя пенсия. Живи и радуйся.
– Пенсию мне дают, потому что я неполноценный человек. Разве можно радоваться тому, что в месяц один раз почтальон напомнит тебе, кто ты? Знаешь, каково инвалиду в этот день? Принесли деньги и тебе становится приятно, что можно купить сахар, мясо. Но все это быстро проходит.
Горбун подбросил в костер хворост. Взметнулись искры.
– Я давно хотел тебя спросить, но не решался. Ты винишь своих родителей?
– В чем мне их винить?
– Ты знаешь, о чем я.
– За то, что я родился горбатым?
Я промолчал в ответ, коря себя за глупый вопрос. Но Висита не обиделся.
– Я, как и ты, слышал, что инвалиды несут в себе грех родителей. Это неправда. Во всяком случае, я в это не верю. Мне уже за сорок, и я представляю, сколько мук и страданий они претерпели, видя меня каждый день. Неужели этого не хватило бы, чтобы искупить любой грех перед Богом, если они и в самом деле его совершили?
– Бог, наверное, простил им.
– Если это так, почему не рассосался мой горб? Так что Бог ни причем в моем уродстве. А отца и мать я люблю. Они дали мне жизнь. Я счастлив.
– Ты счастлив?
– Неужели ты думаешь, что счастье зависит от того, есть у тебя горб или нет? Вот ты сегодня здоровый и симпатичный парень, а если сравнить со мной, так совершенно красавец. Настоящий Ален Делон, но чувствуешь себя глубоко несчастным. Та, которую ты любил, пренебрегла твоими чувствами и вышла за другого замуж, а ты вместо того чтобы посмеяться над ней, бросаешь своих родителей, любимую работу, друзей и родину. Ты красив лицом, а внутри у тебя пустота. Ничего, кроме боли от уязвленного самолюбия. Как же так, ты такой красавец и интеллектуал, а она предпочла тебе рябого простачка.
– Вроде бы и не холодно, зачем тебе костер? – спросил я друга, чтобы перевести разговор на другую тему.
– Картошку пеку, – ответил Висита с улыбкой. – Подожди немного. Угощу.
– Я лучше поброжу по лесу. Попробую мушмулы и диких груш.
– Где ты здесь найдешь сейчас мушмулу и груши? Ноябрь же.
– Так самое время.
– Да обтрясли все вокруг. Разве что шиповник найдешь.
– Вечером концерт в вашем клубе. Может, пойдешь со мной?
– Зачем? Чтобы ваш грохот испортил мой слух? Мой концерт здесь. Я сегодня буду слушать симфонию осенней ночи.
– Но сейчас же поздняя осень? Все умолкло. Даже лягушки. Я уйду и все вокруг тебя погрузится в мертвую тишину.
– Тишина бывает мертвой разве что в могиле. И там тоже, если верить мулле, не будет покоя человеку. Тишину надо слушать. Ты умеешь слушать тишину?
– Как можно слушать тишину? Она же тишина.
– У тишины тоже своя мелодия, если слушать сердцем. А оно у меня живое, не горбатое.
– И летом, и зимой?
– Каждое время года по-своему. Осенью о разлуке, зимой об одиночестве, ранней весной о надежде.
– Ты про лето забыл?
– Какая же тишина может быть между первым и последним цветением? Весь мир просыпается. И люди, и птицы, и лягушки.
– Никакой мелодии?
– Есть конечно. Симфония нашей реки. Ласкает слух и успокаивает мысли посильнее Бетховена, но стоит какой-то лягушке надуть пузырь и издать мерзкий звук, так это уже не Бетховен, а настоящий Гайдн.
– Не любишь Гайдна?
– А за что любить его?
– Так основатель он твоего любимого жанра – симфонии.
– Но похоронили его под чужую музыку. Если не ошибаюсь, на его панихиде играли реквием Моцарта. Значит, ничего своего толкового у него не было, и его жена, выходит, знала цену его музыке, если нотные рукописи мужа клала под сковороду на кухонном столе.
– Но ты хоть слушал его музыку?
– Конечно. У меня же целая фонотека классической музыки. Директор школы подарил. Завхоз хотел выбросить, но директор пожалел и попросил передать ее мне. Среди пластинок была симфония Гайдна «Сюрприз». Он написал ее для англичан, когда во время гастролей в Лондоне стал замечать, как англичане засыпают на его концертах. И тогда он придумал сюрприз с этими литаврами и большими барабанами в середине своего произведения, чтобы высокомерные лондонцы не засыпали. Представь себе. Все почти заснули под нежную музыку и тут неожиданно раздается грохот барабанов. И тогда что делают англичане спросонья? Конечно же, бегут к выходу. Им бой барабанов напоминает о войне.
Понимаешь, нельзя насильно заставить себя любить. Это неправильно. Любовь должна быть искренней. А то, как получается, если у тех слушателей спросить, что вы думаете о музыке Гайдна, конечно, все без исключения скажут, какая прелесть, какое торжество таланта, но каждый при этом будет думать про себя, да будь он проклят, этот австрияк, со своими барабанами, такой сон испортил. А в чем смысл музыки для английского буржуя и дворянина? В том, что музыка – это прелюдия к безмятежному сну. Дурак этот Гайдн. Англичанам бой барабанов напоминает о войне, а не о вечном.
– А ты? Какую ты тишину любишь слушать?
– А мне без разницы. Я горбатый.
– Не издевайся надо мной. Я серьезно тебя спрашиваю.
– А я и ответил серьезно. Я привык все держать в себе.
– Висита, а ты влюблялся?
– У каждого горбатого своя Эсмеральда. Я не исключение.
– Ты признавался ей?
Горбун покачал головой.
– Каково это держать в себе?
– А я и не держал в себе. Писал ей письма.
– Она отвечала?
– Нет.
– Ни разу?.. А ты продолжал писать?
– Да.
– И все время держал это в тайне даже от меня?
– Нет у меня никаких тайн. Мои письма читает и поет народ.
– Как это?
– Я о своих стихах. Знаешь, как бывает забавно, когда сюда на пруд приезжают люди с гармонистом и начинают петь песни на мои стихи. Один раз приехали с популярным артистом. Я видел его пару раз по телевизору, но так и не понял, он танцующий певец или поющий танцор. В любом случае два в одном. Меня пригласили к костру. Я не отказался. Было интересно видеть в обычной жизни звезду чеченской эстрады. Он стал петь песню на мои стихи. Правда, переделал их на свой лад. Я заметил ему, что эту песню поет еще и Имран Усманов, но у него текст немного другой. Знаешь, что мне ответил любимец женской публики? Он признался, что подправил в некоторых местах слова. Я спросил, зачем? Артист оказался наглым пассажиром. Чем-то напоминал мне Джимми из индийского фильма «Танцор диско». Так вот, на мой вопрос он без тени сомнения в собственной правоте заметил, что так ему легче танцевать.
Я посмотрел на друга.
– Мы с тобой знакомы уже 14 лет, но то, что ты пишешь стихи, я слышу впервые.
– А ты меня спрашивал?
– Нет. А как ты этому научился?
– Этому нельзя научиться. Оно приходит к человеку из ниоткуда. Настает день и с тобой случается такое, что проникает в твои мозги и душу, принося либо боль, либо упоение. И ты не можешь это держать в себе.
– А когда ты написал свои первые стихи?
– Эта было, когда я еще в школе учился. Мы уже перешли в 10-й класс, когда одноклассники стали бегать по вечеринкам и свадьбам. Однажды они позвали меня с собой на белхи. Девушки были заняты вязкой табачного листа, а мы сидели напротив них. Каждый из моих сверстников нашел себе пару, а я молча слушал их разговоры ни о чем. Среди девушек сидела гостья из города и ни с кем не разговаривала. Когда один из парней предложил ей знакомство, она вежливо отказала, сославшись на личные обстоятельства. По выражению лица было видно, что ей очень скучно в этой компании. Неожиданно для всех подруга упрекнула ее, что своим видом портит всем праздник. Кивнув в мою сторону, предложила потрепаться со мной, пока не придет парень по душе. Все засмеялись. Я не выдержал. Встал и ушел.
– Что вы делаете? – услышал я в спину ее резкий голос. – Над кем вы смеетесь? Посмотрите на себя лучше? Чем он хуже вас?
Выйдя за калитку, я оглянулся. Она была так прекрасна, что долго не мог оторвать от нее взгляд. Я мог себе это позволить, потому что стоял там, куда не падал свет фонаря, и она не могла меня видеть. Что-то необычное проснулось у меня в груди и расплылось по всему телу. Словно вместо крови по венам растеклось что-то теплое, опьяняющее. Захотелось вернуться обратно, встать на колени перед ней, но голос моей соседки вернул меня в действительность.
– Если будешь и дальше ждать сына падишаха, точно достанешься ему, горбатому.
Сначала раздался тонкий девичий смех, который тут же перешел в страшный хохот всей компании. Мне захотелось убежать на край света.
Я прибежал домой и, посмотрев на себя в зеркало, рухнул на кровать. Но не прошло и пяти минут, как за мной прибежал мальчишка.
– Тебя просят вернуться.
Разум говорил мне не идти, но сердце оказалось сильнее. Я хотел ее видеть.
– Что вы хотите от меня? – спросил я собравшихся.
– Висита, – обратился ко мне тамада. – Нам ничего не нужно от тебя. Как видишь, мы не плохо тут устроились.
– Тогда зачем позвали меня обратно? – огрызнулся я в ответ.
Тамада выдержал паузу. Когда я направился обратно к выходу, он крикнул мне в след.
– Зачем ты уходишь, оставив нашу гостью Селиму в печальном одиночестве?
Я уже подходил к калитке, когда меня окликнула та самая девушка.
– Висита, это я попросила вернуть тебя. Прости, что переступила нормы приличия. Меня утомляет это общество.
Я удивился смелости девушки.
– Чем я могу быть тебе интересен?
– Честно говоря, не знаю, – ответила она. – Но мне кажется, что ты имеешь не меньшее права находиться здесь, чем они.
– Нет у меня на это права от рождения.
Я открыл калитку.
– Не тебе решать. Вернись обратно. Иначе я тоже уйду отсюда.
Меня посадили напротив гостьи.
– Чем я могу быть тебе интересен?
– Мне сказали, что ты любишь читать книги.
– Да, люблю. А что в этом удивительного?
– Меня удивило, что здесь в горах, вдали от города, есть люди, которым интересны книги.
– Ты живешь в городе?
– Да, я из Грозного. Приехала в гости к тете.
– И почему тебя удивляет то, что здесь люди любят читать?
– Я третий раз сижу здесь на вечеринке и слышу одни лишь пустые разговоры. Пыталась понять их.
– Разве девушкам не простаки по душе?
– Кому как. Я сужу по уму. Как называется книга, которую ты в настоящее время читаешь?
– Перечитываю «Страдания юного Вертера» Гете.
Представляешь, Селима читала этот роман, и мы с ней весь вечер спорили о выборе человека между разумом и страстями. Ночью, вернувшись домой, я написал свои первые стихи «Наступает рассвет – о тебе я думаю…». Я не подбирал слова, не искал рифму. Было непонятное мне до сих пор состояние душевного опьянения, после которого я заснул мертвым сном. Проснулся от барабанной дроби в окне. Косой ливень после долгой засухи пробуждал жизнь. И во мне тоже. А потом увидел свое отражение в зеркале.
– Чем же закончилась ваша история?
– Ничем. Вечером прислали за мной того же мальчика, но я не пошел на вечеринку. От иллюзий надо избавляться сразу.
– А разве не Цака автор этих стихов?
– Цака может только проклинать Йиситу, бросившую его ради какого-то Юлпаши, и то не в рифму. Много моих «писем» гуляют по вечеринкам и свадьбам. Иногда по радио услышишь, или в телевизоре увидишь.
Висита приумолк. Молчал и я, глядя, как языки пламени складываются в затейливые узоры.
– Стихи ей писал? – неожиданно спросил Висита тихо.
– Кому?
– Той, из-за которой покидаешь родину.
– Кто их не пишет? – с усмешкой ответил я.
Отпираться было бессмысленно.
– Значит, ты был плохим поэтом, если твоя любимая девушка убежала к другому, – вздохнул он и бросил в костер сучок.
– Это правда. Какой из меня поэт?
– А после того, как она вышла замуж, не пробовал? Стихи пишутся хорошо, когда тебе больно.
– Пробовал.
– Прочти.
– Не могу.
– Значит, тебя гнетет нечто большее, чем боль. Ты потерял смыслы, потому что упрямое нежелание смириться с ее предательством привело тебя к такому состоянию, что не можешь избавиться от бесконечных поисков ответов на вопросы «Почему? Зачем? Как она могла?» И ты понимаешь, что в тот день или в ту ночь, когда исчезнет эта боль, в твое сердце вселится презрение к той, которую еще вчера любил. Ты этого боишься. Ты не хочешь, чтобы она, та, которую возносил до небес, оказалась презираемой тобой. Ты хочешь, чтобы она оставалась в твоей памяти святой. Не может же такой парень, как ты, любить девушку с убогой душой. Она же непременно должна быть царицей всего и вся. Послушай, ты, наверное, и говорил ей, мол, моя принцесса или что-то в этом роде? Признайся.
– Да, мои письма к ней всегда начинались так: «Здравствуй, моя принцесса».
– Знаешь, ты, наверное, сам виноват во всем. Ты потакал ей, в спорах всегда уступал, а она… Это же существо женского пола. А у женщины ум с лягушачий хвост.
– Висита, почему с лягушачий хвост? Вон сколько женщин-ученых.
– Везде и во всем есть исключение. И среди женщин тоже. Я же про обычных говорю. Не о тех, кто мозгами думает, как Мария Складовская-Кюри. Иные даже думают глазами. Смотрят на твой рост, лицо, заглядывают тебе за спину, потом во что одет, есть ли у тебя машина, деньги в кармане. Твоя принцесса была из этого ряда. Я вижу, почему каждый твой шаг назад она воспринимала как победу над тобой и не видела, как сама при этом расстилается перед тобой и потихоньку превращается в ползучее беспозвоночное существо. Ладно бы еще в ядовитую гадину. От них еще польза какая-то для медицины, но есть другие ползучие, которые в навозе живут. Рыбу ими ловят.
– Я пойду лучше. Прогуляюсь по лесу немного.
– Не нравится мое сравнение?
– Я прогуляюсь, Висита.
– Ладно, прости меня. Я переборщил немного. Но согласись, та, которая тебе казалась принцессой, на самом деле оказалась дешевкой, и ты не хочешь с этим мириться.
– Зачем ты так, Висита?
– А потому что ты мне друг и я не хочу видеть перед собой мужчину, обманутого существом женского пола.
– А та, которую ты любил, которой писал стихи, она тоже существо?
– Я люблю ее и сейчас. Она единственная, кто на меня хоть на миг посмотрела, как на человека, который имеет право на свое счастье. Я уверен, что наши судьбы соединились бы, но я не захотел, чтобы она разделила со мной участь горбуна. Ведь что о ней говорили бы? Селима – жена горбатого.
– Ладно, я прогуляюсь по лесу и потом поднимусь в ваш аул.
– Нет там больше ни груш, не мушмулы. Не трать времени на поиски того, чего уже нет. И не будет до следующей осени. Пуст наш с тобой лес.
– Но там остались мои детство и юность. Вернусь туда, где я был счастлив…
…Ребята настраивали аппаратуру, когда я зашел в зрительский зал сельского Дома культуры. Из середины зала навстречу вышел худрук Дома культуры Цака. Тот самый, слава о котором гремела по всей Чечне каких-то десять лет назад.
– Мы даже афишу не повесили, – развел он руками. – Не могли предупредить заранее?
– Как-то само собой получилось. Ребята решили устроить прощальный концерт.
– Что значит прощальный? Вы же только начали выходить на сцену.
– Я уезжаю.
– Куда?
– В армию.
– Ты с ума сошел?
– Это ты с ума сошел, когда сбежал домой из армии за две недели до дембеля.
– У меня была причина.
– Я слышал, что за причина. Твоя Йисита выскочила замуж.
– Я бы принял ее выбор, если бы вышла замуж за лучшего, чем я. Но, когда променяли на какого-то сморчка, кто такое выдержит?
– Может, она только такого и стоила?
– Моя самая лучшая песня о любви посвящена ей.
– «Наступает рассвет – о тебе я думаю»?
– Да.
– Точно?
– Да, а почему ты спрашиваешь?
– Час назад я сидел с Виситой у пруда. Он признался, что стихи его.
– Сдал меня. Ну, погоди, горбун. Утоплю его в его же пруду.
– А если серьезно?
– Стихи его. Это правда, но музыка моя.
– Но ты же никогда не говорил, что автор стихов твоих песен Висита.
– А зачем ему это? Живет человек своей жизнью, как отшельник.
– Я думаю, будет лучше, если люди узнают, что он не только сторожит пруд, но и пишет прекрасные стихи.
Неожиданно заиграл ритм Хасайна, его подхватил бас Германа. Арслан пробежался дробью по барабанам. Алид растянул на гитаре сольную партию.
– Герман, убавь звук на две единицы, а ты, Алид, добавь одну. У Хасайна, как всегда, все ровно.
Настроив звук, ребята проиграли первые ноты «Шизгарес».
Я спустился в зал и направился к выходу. К клубу начали стекаться первые зрители. Выйдя во двор, заметил пустую скамейку перед старой вишней. Подошел Цака.
– Есть сигарета? – спросил он, присаживаясь рядом.
– Может, не будешь? У тебя же больные легкие.
– Что-то и печень беспокоит в последнее время.
– Не пей больше, – сказал я, протягивая пачку «Стюардессы».
Цака, достав сигарету, вернул пачку обратно.
– Ты прав. Я виноват перед Виситой.
– Пойми, он сам не особо печалится, что безвестен, как поэт, но ты же мог хотя бы раз со сцены объявить залу, что Висита – настоящий поэт.
Цака задумался.
– Ты знаешь, я впервые подумал о нем. Каково же ему было все это время? Бог дал ему поэтический дар и он, как милостыню, раздавал свои стихи всем, кто нуждался в них, и при этом оставался безвестным. Неблагодарные мы люди – артисты. Аплодисменты, подарки, деньги – все нам, а о тех, кто написал стихи, ни слова. Ты прав. Получается, что я вор. Давай сегодня исправим эту несправедливость. Ты в середине концерта пригласи меня на сцену, и я объявлю залу, чтоВисита – не плохой поэт.
– Цака, он великий поэт, если твою песню на его стихи знает и поет весь народ.
– Да, ты прав.
– Ты когда был в последний раз на сцене?
– После гастролей в Африке я уже не выходил на сцену. В Кении сорвал голос. Больше ко мне он не вернулся.
– Тяжело было такое пережить?
– В начале не отдавал себе отчет. Всегда были рядом люди.
– И водка еще.
– Да. Люди и водка. А потом люди пропали и остались только водка и вино. Никому ты не нужен, когда становишься никем.
– Зато хотя бы на день ты был великим. Я помню, как увидел тебя вживую в первый раз. Это было на свадьбе в нашем ауле. Кто-то сказал, что ты будешь танцевать. Услышав твое имя, мы забрались на дерево, чтобы увидеть тебя. А ты был в белой рубашке, брюках «клёш». И волосы до плеч. Чем не суперстар?
– Теперь ты на сцене. А я вот, видишь, твой зритель. Вот как повернулась судьба.
– Слушай, может, сегодня попробуешь вернуться на сцену?
– Это невозможно. Я даже одной песни до конца не спою.
– Пусть это будет твоим прощанием со сценой.
Цака задумался.
– А что мне спеть?
– Ты сам знаешь какую.
– Я понял тебя. Ради этого стоит попробовать.
В середине концерта я пригласил его на сцену. Люди зашумели, когда он потянулся к сцене. В глубине зала раздался тоненький смех.
Цака подошел к микрофону.
– Твое время прошло, не мешай народу, – крикнул кто-то из зала.
Цака тоскливо посмотрел на меня.
– Спой сам. Я не смогу.
– Не обращай внимания на зал. У тебя получится.
Я крикнул в зал нашему микшеру Султану.
– Сделай реверс на полную.
Султан понимающе кивнул головой.
– Прошу вас простить меня, – обратился к залу Цака. – Не важно, какие чувства я сейчас испытываю. Важно то, что это мой последний выход. И не думайте, что я вышел сюда, чтобы покрасоваться перед вами. Хочу извиниться перед человеком, чьими стихами мы, многие артисты, пользовались как своими. Никогда не говорили вам, кто автор. Но ведь поэт, на чьи слова пишут песни, достоин признания и славы больше, чем исполнитель. Так вот, в вашем присутствии я приношу извинения Висите, сторожу пруда. Песню, которую я сейчас попробую вам спеть, написана на его слова.
Зал зашумел.
Цака начал петь. Реверс придавал его голосу необычное звучание. Конечно, это был уже не режущий звонкий тенор-альтино, но обладал все той же магией. Пропев первый куплет, он молча спустился в зал и пошел к выходу…
…Цака сидел на той же скамейке под кленом, когда после концерта я вышел на улицу.
– Где ты будешь служить? – спросил он
– В Грузии, – ответил я, присаживаясь рядом.
Цака оживился.
– А где именно?
– Сказали, что в Батуми.
– Слышишь, дело у меня есть к тебе, если попадешь в Батуми. Там есть ресторан у моря рядом колесом обозрения. Называется: «Черное море». Девушка в нем работает официанткой. Зовут ее Мзия. Если получится, зайди к ней и передай привет от меня.
– Это как тебя туда занесло?
– О, это долгая история.
– Расскажи.
– Это было лет десять назад. Мы поехали на фестиваль народного творчества в Сочи. После выступления пошли в ресторан, так как поезд на Грозный отправлялся в 2 часа ночи. Была поздняя ночь, когда из ресторана стала выходить последняя группа посетителей. Странные были это люди. Все в черных костюмах и белых рубашках. На ногах черные лаковые туфли. И галстуки у них были черные с золотыми заколками. Видя, что зал пустеет, я достал свой пандур и начал петь «Лалеби». Очень хотел спеть эту песню на фестивале, но начальство сказало, что грузинские песни должны петь сами грузины. А знаешь, что случилось, когда мы поднялись на сцену? Богом могу поклясться, что в начале песни весь зал напрягся от нашего хора, но как только перешли к припеву «Ленин, великий Ленин» у зрителей на лицах появилось такое уныние. Я не знаю, как я вынес эту муку. Ведь в чем призвание артиста? Артисту нужно видеть, что его песня берет за душу слушателя. А когда он видит обратное, то сам чувствует себя ничтожеством.
Когда я спел первый куплет, эти странные люди остановились у двери и повернулись в нашу сторону. Подождав, пока я закончу, молча вернулись к себе за стол. Подозвали официантку.
Мы уже пели песню о строптивой девушке, когда к нам подошла официантка с подносом.
– Мы не заказывали ничего, – сказал за нас всех старший из нас Высокий Бека.
– Вам презент от их стола, – сказала официантка. – Они просят разрешения подойти к вам.
Мы не стали возражать.
Подошел молодой человек.
– Вы – чеченцы? – спросил он.
– Да, – ответил за всех нас Малый Бека. – В чем дело?
– У нас к вам большая просьба. Если можно, мы хотели бы пригласить к нам за стол вашего певца.
Отказываться было неудобно. Я сел с ними за стол. Разговор был недолгий. Спросили, как зовут, где живу. Я не скрыл ничего. Подкупала их учтивость. Когда подошла официантка и предупредила, что через полчаса ресторан закрывается, старший из них вежливо попросил передать директору, что они снимают ресторан на ночь. Но сами они не стали продолжать свое застолье.
– Вы можете остаться за наш счет. Заказывайте чего хотите. А тебя мы приглашаем в Грузию. Если ты согласен, за тобой приедут наши люди.
Прошло несколько месяцев. Я забыл об этой истории, но однажды прибежал соседский мальчуган.
– Цака, – выпалил он, – там, у магазина Абу, остановились две черные «Волги». Спрашивают тебя.
– А кто именно?
- Не знаю. Какие-то загадочные люди. И машины у них черные, и одеты они все в черное.
– И ничего белого? – передразнил я мальчишку, вспомнив свое неожиданное знакомство в Сочи.
Когда навстречу вышел молодой мужчина, у меня пропали последние сомнения.
– Приходите свободными, – поздоровался я первым.
– Гамарджоба, – улыбнулся он в ответ. – Меня зовут Гоча. Нас прислал Георгий. Он очень просит тебя приехать в гости отдохнуть и поразвлечься.
На мое предложение быть моими гостями, они вежливо отказались.
– Мы успеем до захода солнца проехать перевал.
В Тбилиси меня поселили в гостинице на горе.
Утром зашел парикмахер. После обеда принесли примерить черкеску из черного сукна. Вечером в номер ко мне постучались двое.
– Георгий ждет тебя в ресторане.
– Кто такой Георгий? – спросил я.
– Георгий Чиковани. Очень уважаемый человек, – ответил один из них. Его имя мне ни о чем не говорило.
Меня провели в ресторан и посадили справа от этого Георгия. Слева от него сидела девушка невероятной красоты.
Тамада застолья, высокого роста худощавый грузин с седыми волосами до плеч, представил меня собравшимся и произнес тост в мою честь. Второй тост был за наш народ, и только третий за Грузию.
И знаешь, никакого лицемерия я в словах тамады не заметил. Судя по всему, это был человек тяжелой судьбы и соприкасался с чеченцами где-то в лагерях.
На сцене в это время выступал грузинский хор. Ты же знаешь, как завораживает его многоголосие. Там каждый голос свободен по-своему, но как они потом сплетаются в единый поток! Ни у кого больше такого нет. Ни у одного народа, чьи песни мне приходилось слышать. Я был так очарован, что отвлекся от беседы за столом. Тамада, видимо, понял это и что-то сказал сидевшим со мной за одним столом. После его реплики меня никто не беспокоил. Когда хор ушел со сцены, тамада представил меня собравшимся как большого гостя из Чечни и попросил спеть самую душевную чеченскую песню. Я вышел на сцену. Спел «Дарта». Потом на сцену вышел сам Георгий и обратился к залу.
– Я пригласил его, потому что мои братья слушали, как он поет мою любимую песню «Лалеби». Мне сказали, что он поет ее лучше, чем грузины. Дорогой наш гость, сочти мое приглашение как знак уважения к вашему народу и к тебе лично. И если я могу тебя об этом попросить, спой нам.
Когда исполнил его просьбу, в зале на время повисла мертвая тишина, а потом все встали и долго аплодировали мне. Раздались крики «бис», но тамада всех успокоил.
– Я понимаю вас. Вы сегодня увидели то, во что не поверит никто. Чеченец спел грузинскую песню лучше грузина. Конечно, это позор для грузинских певцов, но в тоже время великая слава для Грузии. Ее песни поют другие народы. А наш гость сегодня спел ее лучше, чем наша любимая «Орэра» .
Конечно, я тоже снова и снова готов слушать этот удивительный голос, но поймите меня правильно, пусть его исполнение «Лалеби» будет единственным сегодня. Пусть наша жажда прекрасного останется неутоленной. Только так мы поймем ее настоящую цену.
Моя программа на этом не закончилась. В течение двух недель я объездил все самые известные рестораны Грузии, где исполнял две песни – «Дарта» и «Лалеби».
Только после этого меня привезли домой. Высадили в центре аула и вручили большой чемодан, подарок от Георгия.
Там были черный костюм, черные туфли, черный галстук и три белые рубашки. И в каждом кармане пиджака по тысяче рублей.
– Я это слышал, Цака. Как за тобой приезжали странные люди в черном. Правда, в твое отсутствие ходили разные слухи. Одни говорили, что ты проиграл в карты большие деньги, другие видели тебя побирающимся на грозненском рынке. Много разных слухов было.
Цака улыбнулся, но в его улыбке не было радости.
– Слышал про себя истории и похуже. Есть еще сигарета?
Я снова протянул ему пачку «Стюардессы».
– Знаешь, я спросил одного из них, звали его Шота, почему Георгий так любит эту песню, ведь у грузин, что ни песня – шедевр?
– Кто их, воров в законе поймет? – ответил он.
– Так ты из них? – спросил я.
– Нет, – ответил он. – Я всего лишь завотделом райкома партии.
Моему удивлению не было предела, но не стал переспрашивать, как же это так. Постеснялся. У каждого народа свои порядки.
Цака, наконец, прикурил сигарету. Пустив большой клубок дыма, напомнил мне о своей просьбе.
– Цака, если это было десять лет назад, вряд ли она тебя вспомнит, – сказал я с сомнением. – У женщин короткая память.
Сделав пару длинных затяжек, Цака бросил окурок под ноги.
– Вспомнит. Она тогда сказала, что у меня очень красивая улыбка.
– Хорошо. Так и скажу, что Цака из аула Мескеты с красивой улыбкой передал Вам привет.
– Назови ей меня по имени.
– Разве твое имя не Цака?
– Мое настоящее имя Ильман. Ты разве не знал?
– Теперь знаю. Я обязательно передам…
28 мая 198… года, гуляя вместе с однополчанами Ладо и Феликсом по набережной Батуми в ожидании поезда на Тбилиси, я зашел в ресторан «Черное море» и спросил, есть ли у них официантка по имени Мзия.
Навстречу вышла женщина лет сорока.
– Я – Мзия. Что Вы хотели?
– Ничего, просто обещал одному человеку передать Вам от него привет. Лет десять назад он сидел у Вас здесь. Вы ему улыбнулись.
– Знаете, я всем улыбаюсь. У меня работа такая.
– Он улыбнулся Вам в ответ, а Вы признались ему, что никогда не видели такой очаровательной улыбки.
– Знаете, мне многие улыбаются, – заметила с некоторым кокетством официантка. – Если я так сильно запомнилась ему, передайте ему мой привет. Мы всегда рады гостям.
Извинившись, я направился к выходу. У двери оглянулся.
– Он спел здесь «Лалеби».
Официантка пожала плечами.
Я вышел на улицу, где меня поджидали мои товарищи. Ладо достал пачку «Гонио».
– Закури. Ты чем-то расстроен.
Не успели мы отойти на несколько шагов, как сзади раздался голос Мзии:
– Погодите, я вспомнила. Вы же о чеченце говорите?
Официантка стояла у порога, придерживая рукою дверь.
– Да, о чеченце.
– Имя у него такое необычное, красивое.
– Ильман.
– Да, Ильман. После того вечера здесь долго о нем говорили. Вы тоже передайте ему привет. Пусть приезжает.
– Он умер два месяца назад.
– Да? – равнодушно спросила Мзия. – Очень жаль.
– Вы давно знакомы? – спросил меня Ладо, когда она закрыла за собой дверь
– В первый раз вижу. Просто один мой друг помнил ее улыбку, одну единственную, до самой своей смерти.
– А почему у тебя настроение пропало?
Я ответил не сразу. Вспомнил нашу последнюю встречу с Цакой. Бросив окурок в урну, выдавил из себя:
– Это была всего лишь обычная улыбка официантки.
– Официантки все такие, – заметил молчавший до этого Феликс.
До поезда на Тбилиси оставалось еще добрых три часа. Я бродил по набережной среди счастливых людей и думал, зачем человеку мечты, если весь их конечный смысл в самообмане? И в самом деле, что заставляет человека слепо верить в них? И почему чем меньше надежды, тем возвышеннее у человека мечта?
***
…Горбун сидел все там же у костра. Я молча присел рядом. Ночь была ясной и тихой. В небе висела россыпь хрустальных звезд в ожидании луны.
– Зачем ты вернулся? – спросил Висита.
– Хотел у тебя спросить, почему ты не возвращаешься к людям?
– Знаешь, сколько наших детей и взрослых каждый год тонет в море?
– Много.
– А в верхнем пруду у Зами-юрта?
– Не так часто
– А в этом пруду? Ты слышал, что здесь кто-то утонул?
– Нет, не слышал.
– Думаешь, кроме тебя никто здесь не пускал пузыри?
– Не думаю.
– Тогда не спрашивай, почему я привязан к этому месту.
Подбросив в костер сухую ветку боярышника, Висита внимательно посмотрел на меня.
– Ты не за этим сюда пришел. Скажи, как есть. Не стесняйся.
– Зезаг хочет вернуться домой.
Висита задумался.
– Значит, ты правильно делаешь, что уезжаешь.
– Она хочет вернуть наши отношения, Висита.
– Значит все-таки любила тебя.
– Но все, что было, теперь в прошлом. К нему не вернуться.
Висита опять ушел в себя. Не дождавшись ответа, я спустился к пруду.
– Если твое прошлое было настоящим, оно останется с тобой навсегда, – промолвил в полголоса Висита.
Почему-то мне показалось, что он это говорит самому себе.
Я вернулся к костру.
– Не присядешь? – спросил Висита, не отрывая взгляд от костра.
– Надо идти.
– Иди, – сказал он тихо.
– Разве не дашь обнять тебя на прощание?
– Горбат я для этого. Иди.
– Зачем ты так? Если цена жизни одного человека равна всему миру, то ты однажды спас этот мир.
– Что хочешь сказать этим?
– Я не знаю, куда меня поведет новая дорога и когда мы увидимся снова. Прощаясь с тобой, хочу сказать, что из всех людей, с которыми я знаком, ты единственный, кто знает, ради чего он живет. Мы даже не задумываемся об этом. Не стыдись своего горба. Возвращайся к людям.
Висита встал. Молча обнял меня, хлопнул по спине.
Я зашагал к реке. Выйдя к откосу, откуда начинается тропинка вниз, оглянулся назад. Задумчивое лицо Виситы озаряли блики багрового костра.
– Висита, – произнес я вполголоса.
– Что тебе? – откликнулся он так же вполголоса
– Спасибо тебе за то, что я живой! – крикнул я уже во весь голос.
– Живи долго! – ответил Висита все так же вполголоса.
– И ты живи! Ты нужен нам!
– И самому себе тоже! Счастливой тебе дороги!
Я не знал, что вижу его в последний раз. Не пройдет и двух месяцев, как ударят сильные морозы со снегом и пруд затянет коварный белый лед. Спасая провалившегося под лед мальчика, решившего проверить его крепость, Висита сам окажется в ледяной воде. Спустя две недели после мучительного жара он уйдет в иной мир, успев в последние минуты жизни простить отца мальчика, которому он спас жизнь…