Дверь, глава вторая

                ДВЕРЬ

                Павел Облаков Григоренко


                НОВОГОДНЕЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ



                ГЛАВА ВТОРАЯ


   Перед Доджем, продирающим со сна глаза, стояли несколько человек довольно странной наружности: все плечистые, голосистые, волосы их, выкрашенные в разнообразные цвета - даже в красный, даже в зелёный! - спускались низко и были не чёсаны. Все находились в напряжённых, угрожающих позах. Но это ещё ничего: роста все были просто громадного, повыше тех дальних девятиэтажных домов! Впрочем, это уже, наверное, показалось Доджу с его лежачего положения. Они явились так неожиданно на голову Доджу, что тот не мог вымолвить ни слова, только глупо на них таращился. И Додж струсил, потому что был обыкновенным мальчиком, а все обыкновенные мальчики, как известно, любят гулять на улице и время от времени попадают в неприятные истории и даже иногда дерутся, - как ни стыдно в этом признаться, но Додж испугался, что его сейчас станут бить - именно так.
     Все мальчишки дерутся, этого избежать никак невозможно (бывает даже сильно пострадавшая сторона). Но будьте спокойны!- дома, в оправдание грязи на костюме и побоев будет всегда рассказана история, живописующая боевые подвиги неудачливого воина. "Однако я ему и задал!"- скажет какой-нибудь мальчик с разбитым в алое носом, стоя перед напуганными родителями своими и будет необычайно красноречив оттого ли, что ему живо подумается об отцовском, больно жгущем ремне, встречи с которым ему захочется избежать во всяком случае, или оттого, что использовать нужно любую возможность, чтобы держать свой дух всегда высоко - и уж, смею уверить вас, он будет использовать её! Ибо в каждом из нас, наверное, живёт древний Викинг, и хотя людская порода эта рассыпалась уже давно прахом - дух остался! Вглядитесь пристально в лица, в глаза - только кажется, что эти лица и эти глаза спят; там, внутри, горит дьявольский, жаркий огонь; кажется, только сигнала ждут, чтобы отряхнуть с себя обморок и начать действовать. И верно - приходит время и не хочет мириться сердце, что худо ему. Есть в наших жилах сила ещё, есть.
     Драка! Нет ничего древнее и мудрее драки. Америка и та существует только двести лет с небольшим, а дрались всегда. Сколько силы потрачено на то, чтобы замахиваться рукой и опускать её на голову своего противника! Если б можно было всю эту энергию вылить в один раз, то удар совершился бы страшный. Возможно, решился бы наконец вопрос какого-нибудь гигантского тоннеля между Европой и Америкой, через который навечно соединились бы две мощные цивилизации. Если у меня есть револьвер, то почему бы тебе не отдать мне твой кошелёк - вот тот лозунг, который начертан на знамёнах всех предыдущих времён.
     Впрочем, Додж был напуган зря. Всё миновало быстро. Уже через минуту он маршировал вместе с привлекшей его к себе толпой молодых бандитов (наверное, здесь были и бандиты). В голове его, однако, всё быстрее вертелась мысль найти повод удалиться от такого неожиданного и пугающего знакомства. Губы Доджа растягивались в слащавую улыбку, и когда толпа особенно громко кричала и смеялась, голова Доджа откидывалась назад, и он заходился дурным напуганным смехом. Мальчик Додж приспособлялся.
     Рассмотрим же повнимательней всю толпу. Всего человек двенадцать - молодёжь из разряда "праздной", что вместе с небритыми выпуклостями щёк носит пару рублей в карманах да матерные языки за чёрными от дешёвых сигарет зубами. Были здесь и молодые дамы, зады, точно конфеты в фант, завёрнуты в потёртые джинсы - все на одно лицо, благоухающие трёхрублёвой парфюмерией - публика хоть и молодая, но довольно подозрительная. Говорили о временах, о деньжатах, о дураках и дурах, и о том, что где-то "живут" (слово магическое, стоит его только произнести по-особому),- однако, где ж? - здесь, конечно, назывались другие страны: и Европа, и Америка, и Африка, и даже, кажется, Луна; ловко курили на ходу, то и дело игриво толкаясь, прилипали друг к другу, будто заряжаясь друг от друга энергией, и затем уже отскакивали, как мячики, ругаясь и хохоча.
     - Эй ты, пацан, слышь!- говорил Доджу какой-то каланча с очень длинными и очень засаленными волосами - такой высокий, что возвышался над всей весёлой компанией, как столб.- Ты не бойсь, не тронем, щас пойдём вмажем, ну а там посидим где-нибудь, поставим музон. Ну, ты чё, а? Пойдёшь?
      Додж сильно боролся с внутренними ледяными глыбами, которые дёргались и шевелились у него в груди. Эти глыбы были громадные, как дома, и переваливались, задевая своими острыми углами за сердце, и тогда глупый страх начинал распространяться по всему телу и отравлять мозг. Отчего так было, Додж не знал, обыкновенные мальчики в медицине не сильны. "Нет!"- хотел изо всей силы крикнуть он, но почему-то сказал очень тихо "да".
      Пройдя несколько вглубь зарослей, молодёжь остановилась и, не переставая с опаской оглядываться по сторонам, принялась к чему-то важному приготовляться. По лицам вдруг пролетело страшное возбуждение, общее движение прекратилось, все смолкли. Всякий теперь, кто брал по очереди вынутый из тряпичной сумки длинный зелёный предмет, приставлял его себе ко рту, клал свободную руку на пояс и начинал походить на горниста, собирающегося играть зорьку. Но вместо праздничных и торжественных звуков по-прежнему продолжала звучать тишина, прерываемая лишь бульканьем и возгласами нетерпения.
    - Бушь?- протянули бутылку Доджу, ему показалось, что его подвели к краю пропасти, и велят тотчас прыгать. И он прыгнул... Расставив ноги крепко в стороны, приняв устойчивость, он в точности повторил все движения, полагающиеся по такому случаю. От неожиданности момента Додж хлебнул лишнего и оттого показался себе настоящим героем (всё это происходило для него в первый раз), но тотчас задохнулся и едва сдержался, чтобы не закашляться и не сблевать.
   ... Они маршировали по улице, и весь город словно был создан для них и воздух, и свет. Смех их и крики носились кругом, залетая в раскрытые форточки и заставляя их по волшебству закрываться... Додж замечал впереди какой-нибудь дом и решал, поравнявшись с ним, повернуть в сторону и сбежать, но они догоняли и этот дом и другой, а он всё медлил.
      Когда прошло время, и голова Доджа прояснилась, он увидел, что толпа сильно поредела: дам разобрали и отправились по адресам. Остальные же чувствовали сильное желание присесть, и кто-то бойкий вызвался вести в гости. Покружив в переулках и тупиках, нашли нужный дом, поднялись наверх и постучали условным стуком - дверь тотчас открылась. Все вошли и словно растворились во внутреннем, плывущем куда-то пространстве: в комнатах происходило какое-то действо, кругом сновало множество людей, и оно поглотило их всех.
    - Я самый несчастный на свете человек, меня заставляют делать то, что мне не нравится,- было первое, что услышал Додж, войдя в дом. Сказавший человек с дёргающимися горько губами погрозил в стену кулаком.
     Вот вам помещение, где происходило собрание.
     Всё в красных тонах, накурено страшно.
     Рожи этого неведомого существа, помещавшегося в комнатах вмиг взглянули на дверь, прямо Доджу в глаза, и он едва не закачался, захмелев от их ядовитых взглядов - множество людей, набилось полно,- многоголовое чудище странным образом поместилось в жилое помещение. Шарканье подошв по полу раздавалось змеиным шипением, чудовище колыхалось и перемещало свои дрожащие члены по коридорам и комнатам; всё двигалось и в то же время было мертвенно неподвижно. Так поезд пролетает в полях и через яркие города, бесконечно меняя картинку в окне, а вагон и его содержимое - всё те же; настоящее здесь, в надоевшем купе, в пошлом лице вагонного знакомого, а там, в окне,- сказка, блеф, нереальное... Происходило постоянное движение людей - там, в дальних пространствах и углах, пробегавшие сзади или сбоку иной раз даже могли задеть вас своими одеждами, принести запах гниения или роз, но поймать бегущего за руку было решительно невозможно. Через густо струившийся табачный дым оттенки воздуха, стен, потолка и притемнённых закоулков менялись, но красный цвет всегда оставался: красные пиджаки, красные лица и шеи соединялись в одно общее красное озеро. Точно вдруг открылась сама преисподняя, выбросив в мир огненного света и замазав им всё.
     Это зажгли свечи на красных обойных стенах.
     Людей, собравшихся в комнатах, пересчитать было решительно невозможно. Раз, два, три, четыре, пять,- начал было Додж оттого, что не знал, куда приложить руки, но бросил, когда успокоился и привык, что он не видим здесь и не осязаем, и, прислушиваясь и присматриваясь, вовсе растаял, исчез.
     Публика здесь всё необычная: или томная - дамы с полуобнажёнными бюстами и точёными талиями, мужчины, одетые с иголочки или наоборот - кое-как и прижимающиеся будто ненароком к этим бюстам и талиям,- все как один говорящие грудными голосами, с томными, ждущими лицами; или - угрюмая и мрачная: подозрительные личности, тревожно сверкающие взглядами из глубоко поглотивших их кресел,- эти лысые, с прилизанными на лоб волосами, неудачники по всем статьям и оттого молчаливые и злые, как ядовитые змеи; или пламенной наружности - глаза гордо горят, скулы крепко сцеплены и говорят сквозь зубы всё: "Вы", "Товарищ", "Брат" - и другие торжественные слова попадаются, смеются вдруг заливисто, весело, на шеях яркие шарфы нацеплены, пиджаки есть всякие - и кожа , и драп, и шерсть. И ещё, и ещё люди - сброд, словом, полный.
    -Ха-ха-ха,- раздавалось из одного угла, и мужчины, составляющие там небольшой кружок, с дулами папирос между пальцами, будто большой нелепый цветок разворачивались, забрасывая в смехе туловища назад: досталось же чьей-то жёнушке! Тут же хлопали по плечу удачливому рассказчику, тёрли глаза и откашливались. Отовсюду слышались обрывки разговоров, где-то в задних комнатах звучало пианино, смеялись и подавали громкие реплики - всё словно бред в голове сумасшедшего. Каждый кричал в свою пользу, стараясь собрать вокруг себя побольше зевак,- оттого было шумно и царствовали полные хаос и какофония. Товарищества рассыпались так же быстро, как и создавались.
     Додж присел тихонько за стол рядом с незнакомым ему человеком и долго не отводил от того взгляд, ожидая разговора или хотя бы слабого приветствия, но тот и внимания на него не обратил.
      Компания молодых мужчин и женщин находилась так близко к Доджу, что можно было слышать шорохи их одежд и сладкий с их щёк запах духов; дамы вели себя как-то странно, по-куриному: двигались рывками взад-вперёд, делаля при этом руками такие жесты, точно куры метут лапками мусор, и ближе норовили к мужчинам подобраться. А те без конца сыплют остротами, как бусами по стеклу - и смешно и мило, выгибают победно груди - чистые петухи. Вот дама, взгляните, какова! Лицо ярко раскрашено - светофор да и только, а у самой под ногтями грязь и прыщ на шее неухоженный. Дама красива, как блестящая пластмассовая кукла из магазина, с крошечным носом и глазами-пуговицами, и чтобы показать всем свой профиль Нефертити (всякая дама знает, что у неё профиль Нефертити), она некстати оборачивается и говорит - просто так, чтобы говорить:
    - Я слышала вы, господин Петручевис,- она, красиво зевая в руку, обращается к чьей-то вращающейся здесь же спине,- ездили в Н. Какие там моды, расскажите!
  В следующую секунду голова Нефертити становится на место, совершенно охладев к настроениям города Н., а этот господин со странной фамилией - Петручевис, молодой совсем человек, нелепый с виду увалень с бледно-зелёным лицом завистника (такие дамам не нравятся, ими могут пользоваться из надобности, оттого-то им и улыбаются) бросается говорить, заикаясь от волнения и пересыпая свою речь всевозможными перчёными оборотами, которые он подслушал и выучил. Его быстро заставляют молчать подступающие со всех сторон усатые красавцы, корчат в него зверские рожи и, соединив плечи, оставляют в итоге страдать и кусать ногти одного. Дело сделано.
   - Вы себе не представляете,- доносилось тут же,- спрашиваю телефон - даёт! Прихожу - чай, музыка, потом вино, я - к ней, а она - ах!, ох! - я, говорит, не могу!.. Ну к чему, скажите, такие тонкости?
   Здесь, конечно, особу узнают и обсуждают её все стороны: она такова,- приходят самые проницательные дамы к выводу,- потому что то-то и то-то, а, может, вовсе и нет,- она попросту ведёт тайную игру.
   - Я тайных игр не признаю, у меня всё открыто, без секретов,- с гордостью заявляет другой с пышным розовым жабо на шее.
   - У вас, милый мой, миллион. Отчего же не делать всё открыто, не понимаю.- Дамы с восхищением смотрят на миллионера.
   - Слушайте, господа, я вам расскажу одну презабавную историю, которая научила меня тайнами не бросаться. Теперь, наверное, я могу поведать её: слишком много лет минуло, всё изменилось, и я не задену ничьих интересов. Итак.
   Из толпы выдвинулся неопределённых лет мужчина с остатками былой красоты на лице; он провёл рукой по седеющим волосам и глухо откашлялся, оглядываясь и завладевая вниманием публики.

                РАССКАЗ МУЖЧИНЫ
                НЕОПРЕДЕЛЁНННЫХ ЛЕТ

   Её звали Лирона (как вы понимаете, мой рассказ должен касаться женщины - всякая стоящая история полагается на любви, тут уж никуда не деться). Итак, её звали Лирона. В самом её имени было заключено волшебство. Скажите, встречали ли вы когда-нибудь нечто подобное? Я произношу его, и мне кажется, что звучат струны гитары. А видели б вы её! Это совершенство полное! Лицо правильное, контуры его мягкие, без излишеств, рот полный и приятных красок, шея, плечи, грудь - всё сделано верно и словно для того, чтобы восхищаться. Глаза же были два выстрела вам в сердце.
   Я понимаю женскую красоту, где ценится всё: и лицо, и глаза, и остальные формы и даже движение. Но здесь было что-то особенное, что привязывало к себе напрочь. Что-то потустороннее, и вы становились точно пленником, какая-то нить привязывала вас к этому существу. Какая-то чёрточка присутствовала в её характере, что-то неуловимое, сладкое и доброе до боли в груди захватывало вас в ней. Что это было - Бог знает, кто понимает природу?
   Мы вместе служили. Представьте себе, это так. Подобное божество среди нас! Я не мог поверить, впервые явившись на службу в 22 года в своё учреждение (это было давно) и начав карьеру. И вся суть в том, что работа ей нравилась! Оказывается, господа, достаточно любить своё дело, чтобы перестать давиться от скуки и прозябания - и она его любила! Два человека могут по-разному подходить к одному делу - но всякое дело двигают горячие сердца и... Словом, я влюбился в Лирону.
   Я любил её так сильно, как только можно любить, весь мир был наполнен моим чувством. Представьте, я даже стал уважать мою службу, которую я прежде презирал и с которой всегда старался улизнуть по первому случаю: теперь я прилетал рано, усаживался на место, обкладываясь бумагами для отвода глаз, и воображал, как в комнате должна появиться она. И чем дольше я ждал, чем ярче я представлял её образ, тем сильнее сжималось моё сердце от стремительно нарастающего в нём счастья; мне казалось, что вот-вот откроется дверь, и Лирона войдёт - я даже начинал бояться этого величественного момента, я думал, моё бедное сердце не выдержит такого обилия чувств и столь долгого ожидания. Со временем контора наша наполнялась, я по-утреннему тихо здоровался и краснел при мысли, что меня разоблачили. Наконец, появлялась она.
   Я тысячу раз на день подходил к Лироне, совершенно бескорыстно расточающей улыбки и какое-то полное, законченное добродушие; дела были всё пустяшные: я просил точило для карандаша, сверял часы или решал другие мелкие вопросы,- я проклинал себя, но какая-то сила поднимала меня со стула и влекла к ней. И всякий раз, когда я оказывался перед ней, её глаза смеялись и говорили: нет и нет! Нет и нет!- понимаете, господа? Я знал, её сердце подсказывает ей, что происходит, и ещё больше, разумеется, говорили ей мой переполненный желанием взгляд и вся моя вопиющая нелепость. Дома я не находил себе места; я гулял, когда нужно было спать, пропадал в ядовитом полусне, когда нужно было бодрствовать - я делал всё наоборот. Я стал модно причёсываться, клал дорогие сигареты с яркой этикеткой себе на стол, чтобы это бросилось ей в глаза, душился дорогими водами, заставляя завидовать своих сослуживцев - но только её это никак не касалось! Она увлечённо работала со своими отчётами, выписывала что-то из толстых журналов и словарей - всё с улыбкой и очарованием - и исчезала; куда, зачем? Что происходило с ней вечером, ночью? Кто она была?
   И, наверное, меня заметили.
   Однажды, придя на службу по обыкновению рано, я обнаружил клочок бумаги у себя на столе. Листок явно нарушал весь порядок, оставленный мною с вечера, и сразу бросился мне в глаза. Эта странная деталь заставили меня остановиться и задержать дыхание. В моём состоянии я был почти напуган. Дрожащей рукой я поднял клочок и поднёс его к глазам. То была записка, составленная незнакомым мне подчерком. Вот что гласила она: "Будьте в полночь сегодня возле беседки в центральном парке. Вы узнаете её тайну" Слово "её" было зачёркнуто, и сверху стояло: "Лироны". Одно только это имя приводило меня в трепет - я не видел и не слышал ничего вокруг, огнём наполнялось моё сердце и кружилась голова - я так её любил!.
    Рассказчик, опустив голову, замолчал и прошёлся дрожащей рукой по лицу в нервном волнении.
   - Хотите ли, чтобы я продолжал?- спросил он, высоко вскинув подбородок, глаза его были мокры и сияли.
   - О да, да!- воскликнули все, и молодые женщины жарко прижали руки к груди, загораясь любопытством и желая поскорей набраться любовного опыта.
   - Что ж, как вам будет угодно...

... Итак, я стоял и не знал, что предпринять. Тысяча мыслей носились у меня в голове, тысяча чувств разрывали грудь. То мне вдруг казалось, что всё решилось, и дело у меня в руках, стоит мне только захотеть, и я получу Лирону - ведь я мог узнать её тайну! То мне представлялось, что мой долг уничтожить этот жалкий клочок, что знать чужие тайны совсем не полагается,- и снова я отгонял эту, вероятно, правильную мысль и соображал, что мне необходимо предпринять, чтобы, воспользовавшись случаем, устроить всё дело. Мне казалось, что Лирона бесконечно приблизилась ко мне и стала во сто крат роднее. Раз её тайна существует и для меня,- думал, пьянея от этой мысли я,- то и сама она моя, только моя...
   Я понял, что мне нужно разобраться в себе, я со страхом уставился на дверь - если бы в эту минуту кто-либо появился на пороге (а время шло к этому), то я бы попросту разрыдался и упал бы вошедшему на грудь. Только этого не хватало! И я стрелой бросился прочь, забыв даже закрыть за собой замок. Весь день я, как шальной, носился по городу; я промочил башмаки и не чувствовал этого! Мои ноги звенели от усталости, но я плевал на это! Я больно толкал прохожих, и их испуг и удивление меня только смешили. Я почти сознательно мучил себя, желая выдавить из себя ответ на вопрос: что мне делать? Только сильный дождь и смертельная усталость заставили меня возвратиться домой. Я заперся у себя в комнате и со страхом ждал назначенного часа. И он пришёл! Я отправился в дорогу.
   Ночь. Тьма в углах, на стенах, под ногами - и везде. Отчего люди боятся ночи? Отчего тёмные краски располагают к страху? Ведь это не верно, ведь не в самих же красках дело! Ночь была моим другом, она словно женщина ласкала меня, обнимала упругими пальцами моё тело и миллионами голосов шептала мне: иди, там твоё счастье! Я находил в ту минуту прекрасным и небо, переполненное звёздами, и невидимые листья, звенящие сверху один об другой - вся природа было необыкновенно обольстительна и приятна. Как та тайна,- зачарованно думал я,- как та - моя - тайна! Мне теперь было даже жаль, что путешествие моё должно скоро окончиться,- путь всегда кажется радостным, если впереди ждёт верная цель... Но, увы, события развивались совсем не так, как мне думалось...
   Слушайте же!
   Едва я ступил на аллею парка, как вынужден был замедлить шаг, чтобы дать успокоиться моему сердцу и отдалить назначенное, приводившее меня в такое замешательство. Снова сомнения набросились на меня, мешая мне сосредоточиться. Но отступать было поздно, и, стараясь делать как можно меньше шума, я стал продираться через кусты к маленькому хрупкому домику, освещённому жёлтым фонарём. Я бросил взгляд на часы - без пяти двенадцать! Кожа моя сделалась точно резиновой, и я не чувствовал ни болезненных уколов, ни хлёстких ударов веток. Наконец, я был у цели. Я пристал к деревянной опорке и весь превратился в слух. Теперь я не мог уйти ни за что! Я стоял как завороженный. Тайна, её тайна! Я, наконец, смогу проникнуть в неё!.. И я услышал шаги...
   В беседку вошли двое, мужчина и женщина. Они тихо говорили и смеялись, но как!- это был смех двух влюблённых! Вы никогда не замечали, как смеются друг другу любящие люди? Это не просто смех, это - слова,- нет - даже не слова, а нечто большее: это звуки души; когда не хватает слов, можно тихо смеяться и прикасаться друг к другу, и целовать... Без сомнения здесь была Лирона. Голос её я мог бы узнать из тысячи. В смутном предчувствии у меня сжалось сердце. В порыве я чуть было не выдал себя, громко зашумев, но, к счастью, всё обошлось: те двое были увлечены так сильно, что можно было, кажется, без страха стрелять из пушек. Но вот голоса их стали звучать отчётливее и - серьёзнее, что ли, так, будто им нужно было перейти к важной, но неприятной для них обоих теме. Теперь я отлично слышал их.
   - Да, я люблю тебя, Лирона! Но что же мне делать, скажи! (Боже, что я слышал! Мои кулаки сжимались...) Я бы увёз тебя на край света, но ты знаешь, что это невозможно, я беден, вот в чём дело...
   - Не нужно так говорить, дорогой,- раздавался прелестный голос моей Лироны,- ты же прекрасно знаешь, что значат для меня деньги. Мы уедем - конечно уедем - вдвоём!
   - Нет-нет! Ты не поняла меня, деньги или состояние, как цель, вовсе не важны, но как быть с дорогой, с вещами, с иными расходами, ведь на одном скакуне далеко не уедешь, да и его у меня нет...- пошутил Гарцо (мужчину звали Гарцо - странное имя - два или три раза Лирона называла его).
   Вот что! Лирона собиралась бежать, это была новость! Всё обрушивалось на меня неожиданно и я не успевал обдумать положение.
   - Нужны деньги, конечно,- продолжал Гарцо,- но не то меня больше пугает. Если отец твой узнает о нашей любви, для тебя всё кончено, он не простит тебе этого. Единственный человек, которого ему необходимо убрать со своего пути - это я, ведь я свидетель его позора! (Всё услышанное было очень странным, поверьте, господа.) Пусть я был тогда ребёнком, но для него то был самый страшный ребёнок!
   - О, как это ужасно, Гарцо!- зарыдав, воскликнула Лирона (всё менее и менее я мог называть её своей).- Разве могла подумать я, что всё так обернётся? Обмануть друга, заманить его в ловушку и ждать, хладнокровно ждать его гибели! Боже мой! Ведь это предательство было совершено исключительно ради проклятых денег! Он погиб, этот человек, и ты его сын...
   - Отец боготворит меня,- успокоившись, продолжала Лирона.- Но любовь его жестока, никогда не услышишь доброго слова от него. Он скуп по натуре, но он может дарить мне вещи сколько угодно, бесконечные подарки его мне уже надоели. Но теперь, когда я узнала всю правду, они мне просто ненавистны! Твоя история ужасна, и моё отношение к отцу переменилось, он чувствует это. Но всё же он мой отец, и мне трудно с ним полностью разорвать отношения, что я ему скажу?
   Отец Лироны, деньги, таинственная история о каком-то давно минувшем преступлении - всё было необычно чересчур, и, невзирая на моё состояние, я увлёкся делом. Я слушал очень, стараясь не пропустить ничего, но позиция моя была весьма удачна, и я ловил всё преотлично.
    - О, как я ненавижу этого человека, и какое несчастье, что именно он твой отец,- почти простонал Гарцо.
   - Тише, тише, мой дорогой,- нежно говорила Лирона, прижимая палец к его губам,- нас могут услышать!
   Как будто сердце её подсказывало ей, что они здесь не одни! Я вдруг испугался, что меня обнаружат, холодный пот пробежал у меня по спине. О Лирона!
   - Но выход есть,- голос Гарцо подёрнулся металлом.- Я сделаю свою историю достоянием гласности, я должен, наконец, обо всём рассказать - слишком долго я сражался один против этого чудовища, и я проиграл, в этом мире нет ничего сильнее денег... Пусть моя история зазвучит громко! Только это спасёт нас...
   - Милый, какое несчастье, что мы с тобой так  начинаем, Боже!- задохнулась Лирона, и влюблённые прильнули друг к другу...
   Что же я мог понять из услышанного мною? Первым и самым страшным для меня было известие о полном крахе моих романтических надежд, я перенёс настоящее потрясение, поверьте! Затем я увидел, что отец Лироны, о котором я слышал, разумеется, и ранее, был, мягко говоря, нечестен и нажился, обманув своего самого близкого товарища. Здесь состоялся заговор против старика и очень для него опасный. Я понял далее, что невольно был посвящён в тайну, которая давала мне в руки несколько судеб, и я мог теперь распоряжаться ими по собственному желанию. Но это было бы подло, только отпетый негодяй не увидел бы этого. Однако влюблённому человеку ум плохой советчик. Злые чувства набросились на меня - мои ожидания были обмануты жестоко, и мне хотелось нанести какой-нибудь укол, чтобы отплатить. Я чувствовал себя несчастным и забытым, а что может быть хуже этого? Тем временем любовники прекратили разговоры и занял своим прямым делом. Их забавы зашли слишком далеко, вы понимаете, о чём я. И я вынужден был бежать, чтобы не вмешаться: я бы так и бросился волком! О, как я поклялся отомстить! Прилетев домой, я рухнул без чувств в кровать...
   Назавтра, облачившись в свой самый лучший костюм, я отправился к отцу Лироны. Я решил воспользоваться громадным влиянием старика и сыграть на этом; я считал, что его властью все отношения его дочери с её возлюбленным будут окончены - да я попросту был уверен в этом! - старик, я слышал, был ужасно своеволен. Я понимал так же, что любви Лироны мне не добиться никогда, сердце её уже отдано другому, и для меня всё кончено. Что ж, думал я, пусть хотя бы мои оскорблённые чувства будут отомщены. Я поборол мучения в моей душе и теперь стоял перед этим человеком, сухим и белым, как сама смерть.
   О характере старика ходили настоящие легенды. Говорили, что он замучил упрёками и подозрениями свою жену, и та, умирая, прокляла его. Что он погубил своих сыновей, сослав их в глухие леса на поселение, когда те, повзрослев, стали требовать у него денег (Лирона была тогда ещё ребёнком). Но более всего ходило слухов о его состоянии. Миллионы - говорили, что у старика запрятаны миллионы! Он обладал сказочными богатствами, хотя всячески и скрывал это, и блеск золота и бриллиантов ослепил его и свёл с ума. Он был чертовски смел: он брал ружьё и один ходил в чащу охотиться и клал медведя и кабана; он мог ссориться решительно со всяким, не боясь ни ножа, ни пистолета,- но дом его был обнесен огромной стеной, днём и ночью его люди бдительно несли охрану, и на всю округу звенели цепи, на которых по двору блуждали свирепые псы.
   Дочь свою, Лирону, старик боготворил. Он сердцем чувствовал, что красота девушки делает её первым сокровищем в доме. Но он не баловал её и держал на некотором расстоянии от себя - таковы были его убеждения.
   О том, как пришли деньги к этому человеку, никто толком не знал. Да это было и неважно: кажется, правы только в одном - большие деньги добром не даются. Да и ладно: где царствует зло, добра не сыщешь. Один только я понимал, в чём состоит дело!
   Итак, я приступил к своему плану. Я настолько справился с собой, что был холоден и лаконичен. Я рассказал старику всё, что видел и слышал ночью, я так же намекнул, что не намерен просто так расставаться с его тайной. Выслушав молча мою историю, которая, как мне показалось, не произвела на него ровно никакого впечатление ( и это меня сильно испугало, на мгновение мне показалось, что планы мои рухнули), старик прошёлся взад-вперёд по комнате, словно размышляя, как поступить, и приблизился, наконец, ко мне. С ледяным спокойствием глядя мне в лицо, он пригласил меня явиться следующим днём, оправдав это откладывание разговора желанием подумать. Весь раздираемый сомнениями, я распрощался.
   Весь день прошёл для меня как в тумане. Службу я пропустил и сидел у Наливайло в пивной (пивная существовала и тогда). Но Бог мой! Что сделалось со мной ночью! Я плакал, как мальчишка, я рвал на себе одежду и бил кулаком в глухую стену. О любовь, нет ничего неблагодарнее тебя!
   И вот, наконец, явилось утро. Едва пробило семь раз, как я уже стремительно выбегал из дома. На мне был вчерашний костюм, изрядно помятый за ночь. Впрочем, меня это волновало мало. Улицы пролетали стрелой, и я быстро оказался у цели. Я позвонил , и меня провели в комнаты.
   Снова я увидел старика, одетого строго в стариковской манере - скромно, без излишеств. Его маленькие, юркие глаза смотрели теперь спокойно, кажется, он всё уже для себя решил.
   Мы находились в большой, богато украшенной комнате,- это был почти зал. Громадный стол, уставленный яствами, располагался в центре, и свет, вылетая из окон, притягивался к нему, к хрустальным графинам с вином, и отлетал от них, окрасившись в красное, жёлтое или бордовое - в зависимости от цвета напитка, налитого в них. Что это были за вина - чудо! Я и сейчас чувствую их прелестный вкус, одно только воспоминание о них заставляет трепетать мою душу... Но я увлёкся.
   Мы сидели молча один против другого: старик, позванивая вилкой и ножом аккуратно наполнял свой желудок, не бросив ни одного взгляда в мою сторону, я же совершенно не прикоснулся к пище, раз или два хотя пригубив вина. Я пожирал глазами лицо старика и от нервов готов был вскочить и с кулаками наброситься на него. Но вот еда кончена. Мы оба поднялись, смотря друг другу прямо в глаза. Старик был холоден как лёд.
   - Я легко мог бы покончить с вами, как с беспринципным шантажистом,- вытерев салфеткой губы, начал он (от этих слов дрожь пошла у меня по телу, я знал могущество старика),- но вы не заметили, очевидно, что сделали два дела для меня, в их числе и одно хорошее - теперь я наверняка знаю имя того, кто встал у меня на пути. И это второе гораздо важнее тех неприятностей, которые вы, придя в мой дом, желали мне причинить. Я, разумеется, дам вам денег столько, сколько вы захотите, и это будет знаком моей признательности вам. Но я просил бы вас быть благоразумным и сохранять молчание. Молчание - вот всё, что от вас теперь требуется.
    Я хотел было говорить, но он остановил меня и жестом велел следовать за ним. Мы вошли в его кабинет, и через минуту я стал богачом.
   Вас интересует, господа, конечно,- сколько я получил? Я не стану называть цифру - но вы сами знаете, кем я был, и чего я добился теперь: у меня состояние, связи, большое семейство, наконец. Какое-то время сперва, находясь при больших деньгах, я повёл разгульную жизнь, вокруг меня всегда было шумно; два или три раза я сильно проигрался в карты, и скоро я понял, что ещё немного времени, и от моего так внезапно обрушившегося на меня состояния не останется и следа - я бросил мальчишничать и принялся экономить. Женитьба на Кларе, дочери Х-ина, директора и депутата (вы отлично знаете его) - вот итог моих приключений. Жена моя меня уважает, дети - тоже, и слава Богу. Что же ещё для счастья нужно? Мне теперь далеко не двадцать два, всё позади, и я совсем забыл мою Лирону. Что с ней случилось - кто знает? С тех пор я более никогда её не видел. А старик умер спустя три года после нашей встречи, так и не успев составить завещания.

   Человек окончил говорить и орлиным взором осматривал публику, которая вся ещё находилась в переживаниях рассказа. Но вот первое замешательство прошло, и всё громко ударили в ладоши.
   - Браво! Браво!- кричали расчувствовавшиеся дамы и лезли целоваться.

   Додж сидел, отвалив челюсть. Он понял только одно: мужик этот богат и может помочь. Но не тут-то было! Едва он, собравшись с мыслями, бросился вперёд, как картинка перед ним вдруг подёрнулась красным, съехала, и из тумана выпрыгнули совершенно незнакомые люди - что за чёрт? На месте компании молодых щёголей, задыхающихся от восторга и собственной значительности, находилась кучка угрюмых личностей, с головой зарывшихся в глубокие кресла. Рот Доджа захлопнулся от такого неожиданного поворота, он не мог двигаться и стоял, смотря перед собой в изумлении. На него глянули мельком, зло, так, словно он помешал, но ничего не сказали. Здесь шёл разговор в полголоса, всё низко приклонялись к ушам друг друга, белым и скользким, как у мертвецов, тёмно-бордовое пространство скрывало их с головой. Шевелений было мало, все замерли и если двигались, то как-то сразу, скачками, точно боялись, что могут кому-то помешать или опасались обратить на себя слишком много внимания.
    - Коль речь зашла о необычных вещах, господа, что ж - извольте,- прокашливаясь, говорил один мужчина, ничем особо не выделяющийся из остальных,- и я расскажу историю. Это случилось...- мужчина поднял глаза и принялся всматриваться в потолок, высчитывая, как видно, сроки.

                РАССКАЗ
                НЕВЗРАЧНОГО ЧЕЛОВЕКА
 
    - Это случилось...- повторил он,- совсем недавно (Додж вернулся в свой угол и, усевшись, снова весь обратился в слух; он всё ещё не верил своим глазам).
    - В ту ночь мне не спалось. Я заставлял себя чуть не насильно оставаться в постели, глаза мои никак не желали закрываться. Лёг я, скажу вам, в тот день рано: я устал - сидел много за столом и работал. Жены у меня нет, вы знаете,- я старый холостяк и ухаживаю за собой сам,- готовлю обеды, убираю и прочее. Но тогда я не стал даже ужинать, мне показалось, что усталость буквально сморила меня, будто пудовые гири висели на моих ногах, и - говорю я вам - я лёг и словно попал в какое-то странное оцепенение. Не то, чтобы мои руки и ноги не могли совсем двигаться - нет, мною овладело душевное оцепенение, какая-то скользкая, липкая лень, а в теле, напротив, чувствовалось будто оживление: сильно билось сердце, грудь вздымалась от учащённого дыхания, но, несмотря на то, что в голову шло много крови, сознание моё не было ясным, а каким-то полуобморочным. Глаза были уставлены в потолок и странным образом видели сквозь полную темноту и толстый бетон. И самое удивительное - меня не покидало чувство, что я чего-то помимо воли моей ожидаю. Словно это "что-то" должно вот-вот произойти, и я как-то к этому будущему событию привязан.
    Так промучился я долго - часа три. И вот полночь... Как я это - внезапно остановившееся время - почувствовал, спросите вы меня? Не знаю, только вдруг страшно обострился мой слух, и стало ему доступно всё: я мог уловить дыхание спящих соседей за стеной, я слышал шорох мышей в полах и даже, казалось, мне слышалось, как колышется само тихое покрывало воздуха за окном. Моя грудь вдруг переполнилась разнообразными ощущениями - и дикая радость то была, и страх, и ненависть, и грусть, и - радость, опять радость! Целая смесь чувств хлынула на меня, и я тотчас с головой утонул в них, и меня повлекло по кругу - мимо высочайших гор (я чувствовал ледяной холод, отражавшийся от заснеженных вершин), мимо лесов и полей ( мои ноздри трепетали от запаха свежести, а кожу мою и волосы целовал нежный ночной воздух, весь я без остатка растворялся в нём), мимо бездонных морей, наконец,- и тогда синий и зелёный ветер (именно так - синий, зелёный и ещё - голубой!), переполненный солёных брызг, бодрил меня и разрывал мою грудь. Да! Да! Это были странный ощущения! Нет человеческого языка, чтобы описать их. Дьявольские видения, но каковы! Но дальше! 
    Теперь мой тайный полёт стал приближать меня ниже к поверхности земли. Всё ближе и ближе к ней - виски сжало словно тисками, и я в ужасе обнаружил, что сам с силой давлю руками себе на уши, чтобы укрыться от сильнейшего и неприятнейшего звука, въедавшегося в меня и разрывавшего мою голову. И вот я почти в самом низу - и что я вижу? Передо мной лунная ночь, и в этом белом, вязком свете, как в сметане, погружено кладбище - да! (При этих словах, невольно приблизившаяся к рассказчику публика, отступила на шаг и испустила стон ужаса). Мой полёт продолжается почти над самыми могилами, я едва не цепляю за острые покосившиеся зубья оград, и - нет моих слов! - я вижу, как могилы раскрываются, и ко мне тянутся полусгнившие руки мертвецов, стараясь схватить меня и затащить под землю; отвратительный запах поднимается от них, и каждый раз я, выбиваясь из сил, заставляю себя подниматься выше, и только слышно, как подо мной стучат их костяные суставы и скрежещут зубы, тяжёлым стоном заканчивают они своё действие и ложатся обратно в гробы. Боль разрывает моё тело, вихрь всё дальше несёт меня, грозя разбить о надгробные камни; наконец, движение моё замедляется, и я опускаюсь между двумя холмами, и те вдруг с грохотом взрываются, осыпая меня с ног до головы холодной и тяжёлой землёй, и из этих разрушенных могильников, словно изваяния, возникают две тёмные зловещие фигуры; мой рот полон гнилого песка, глаза тоже, я уже не вижу, а скорее чувствую кожей, что одна из фигур совсем близко приближается ко мне, заставляя моё тело обращаться в дрожь.
    В следующее мгновение я обнаружил себя стоящим перед большим зеркалом в своей комнате ( зеркало я пристроил к стене так, что, отойдя на два или на три шага от него можно видеть всего себя с головы до пят). Пространство в зеркале осветилось: я увидел, как там, по ту сторону двигалась фигура. Всё делалось таким образом, что моё зеркало превратилось в распахнутое отверстие - только куда? И оттуда выходило ледяной дуновение, полоская собой моё тело, кружа мне голову. Фигура оказалась у самого края, и тогда я, собрав все свои силы, взглянул на неё, прямо в лицо. То был мертвец, хотя довольно сохранивший человеческую наружность. Черты его лица, с жуткими следами тления на нём, показались мне знакомы. Страх мешал мне соображать, но, наконец, я узнал его: это был мой дядюшка, которого я потерял уже лет десять тому. Он был единственный мой ближайший родственник, которого я помнил,- родители мои умерли так давно, что образ их совершенно стёрся из моей памяти. Дядюшка после их кончины оставался для меня самым близким человеком, хотя его любовь ко мне была довольно странного свойства - он всюду поучал меня и наказывал под горячую руку, в моменты, когда он пребывал в плохом настроении, которое он объяснял губительным воздействием на него окружающей среды. "Все они меня съесть хотят!"- ворчал он; кто хочет его съесть, я точно не знал, но поскольку дядя довольно часто впадал в плохое расположение духа, мне доставалось на орехи постоянно. И только мой возраст, когда щёки мои уже покрылись первой растительностью, заставил дядюшку оставить свои буйные уроки прилежания.
    Жизнь дядюшка вёл скромную, ел мало, не курил и не пил, женат, как и я, никогда не был и обладал жадностью невероятной. Когда он умер, мне досталась в наследство круглая сумма, и то, как я злорадно считал, была награда за мои юношеские лишения, которые я терпел исключительно по его вине.
    И теперь он стоял передо мной! Что сон мой кончился, я прекрасно понимал; я щипал и бил себя изо всех сил - напрасно: всё оставалось без изменения.
    "Отвечай,- скрипучим голосом произнёс мертвец,- как ты распорядился моим состоянием?"
    Страх сковал меня ещё сильнее - ведь я неудачник, вы знаете, и пустил состояние дядюшки на ветер быстро. Что мне было ответить?
Но в то же время медлить с ответом я не смел - фигура в белых одеяниях вплотную приблизилась ко мне, обдав меня холодом и запахом тления. Я боялся, что мертвец вот-вот схватит меня и навсегда уведёт к себе, если я не дам отчёт о его деньгах. Что было делать? Я стал врать и сочинил нелепую историю о своём финансовом процветании; но я упустил из виду, что на мне сидел старый халат, старые сморщенные туфли, и дом, и вся обстановка в нём были совсем не хороши - и это безусловно видел мертвец, к тому же мертвецы, очевидно, знают всё о нашей земной жизни, и их нельзя провести на мякине.
    "Ты лжёшь, мерзавец!"- завопил покойник, и всё в моём доме задрожало и зазвенело от его ужасного голоса.
    Но тут что-то ударило по воздуху, и я стал ощущать, как тяжесть спадает с меня, становится легче дышать, и ноющая боль в теле уходит - наставало утро. Мертвец истошно закричал, удаляясь и растворяясь, но в последний момент, изловчившись, ринулся ко мне и точно тисками схватил своими холодными костяными пальцами мою руку; страшная боль пронизала меня, и я свалился без чувств.
    Когда я очнулся, комнату ярко заливало солнце. Я лежал на полу, а всё разбитое зеркало и пол вокруг него были забрызганы кровью.  Рука моя сильно болела. Когда я взглянул на неё, я едва снова не лишился чувств - она была изуродована.
   - Вот, смотрите!- мужчина высунул руку, которую он всё время прятал за спиной. Искривлённая кисть и розовые обрубки пальцев предстали на всеобщее обозрение, стон ужаса сорвался  у всех с губ, непроизвольно все шевельнули пальцами, удостоверяясь в их  нормальном состоянии.
    - С тех пор я совсем не могу веселиться, господа, мне всё время зябко, и я вынужден кутаться в тёплое одеяло, даже здесь, в комнате с камином мне холодно. Что будет?

    Все притихли, приводя в порядок мысли, и Додж удивлялся все больше. Он вертел головой и находил, что ему здесь нравиться. Глубокие портьеры скатывались со стен, отделяя этот мир, гул голосов, точно прибой, слышался отовсюду, и это была непередаваемая музыка встречи. Так можно бесконечно сидеть в полудрёме, и не будет скучно - всегда хватит разговоров, смеха и слёз.
    - Товарищи!- говорил другой угол, здесь собрались всё кожаные куртки и пёстрые шарфы.- Нам нужна жестокость, нам нужен террор! Я говорю, что мы действуем недостаточно решительно. Где наш революционный дух, я спрашиваю? Мы растеряли его! Наши сторонники могут несравненно больше и должны прямо знать против кого направить свои штыки... Мы спим! Самые первые поползновения наших врагов мы должны пресекать безжалостно. Это революция, господа! Здесь не должно быть хлюпиков. Мы слишком много ноем и сюсюкаемся по всякому поводу. Ты колеблешься, ты не хочешь идти за нами?- Ты враг и тебя нужно поставить к стенке. Только так...
     "Кто это?"- тяжело хмурясь, думал Додж.- "Почему этот маленький и некрасивый человек  позволяет себе говорить таким образом. Ишь, как слушают!"
    - Чушь, полная чушь! Какой ещё дух? Кругом одна грубая материя. Вы, гражданин Цугиндер, правы только в одном - а именно: что народ нерешителен. Я бы даже сказал больше,- высоким голосом вещал человек весь в бороде и в клетчатых брюках, вращаясь словно флюгер по сторонам,- народ не нужен вообще! Да-да - он перерос сам себя и задыхается, как рыба, выброшенная штормом на берег. Отменить народ - вот чего мы требуем! Народ запретить, а всю власть передать избранным представителям...
      - Уж не вам ли, господин Амбия?- весело кричали из толпы.- Вам - премьер-министром, а гражданину Цугиндеру - в кабинет?
      - Народ уничтожить нельзя,- тихо, но настойчиво твердил ещё человек,- он бессмертен (здесь человек возвысил в воздух палец и вытаращил подёрнутые туманом алкоголя глаза). Надо увидеть душу народа и понять её.
      - Верно,- горячо вступил за ним другой,- народ не обманешь. Как мы будем смотреть в глаза человечеству, если не примем точку зрения нашего народа? Не забывайте, на нас смотрит весь мир (кругом жидко захлопали). Народу нужны хлеб и масло. Давайте же, наконец, говорить о хлебе и масле!
    - Эти господа хорошие,- стараясь перекричать толпу, снова заговорил Цугиндер, дёргая на острых скулах желваками, - попросту нарываются... Смотрите, какие правдолюбцы и народовольцы выискались... Прекрасно, пусть так, но...
     - Здесь не может быть никаких "но",- из толпы выступила промасленная фигура пролетария и грубо оборвала Цугиндера.- Нас бьют по головам и плюют нам в морды. Пусть выйдет вперёд тот, кому это нравится? Что, нет таких? Надоела собачья жизнь! У Цугиндера под курткой золотая цепь, и платок батистовый из кармана выпал - я сам видел; он попросту сам зажрался. Кого он собирается ставить к стенке?- Фигура напряглась и сделалась похожей на квадрат и, размахивая кулаками, двинулась в направлении маленького Цугиндера, который стал проявлять признаки сильного беспокойства.
    - Я играть собой не позволю!- успел крикнуть он таким тоном, что все кругом засмеялись.
    - Граждане! Не волнуйтесь! Спокойствие!- между наступающими сторонами втиснулись размиряющие.
     - Это всегда так,- вдруг зашептал сосед Доджа, сохранявший так долго молчание.- Сперва спорят, потом дерутся, ну а потом - К Наливайло в пивную, да по водочке, и мирятся до слёз. Знаем! Однако, что за толк от болтовни? Ты, братец, здесь человек новый,-  повернул он к Доджу нежное, как цветок, почти прозрачное лицо,- всего сразу не увидишь. Этот, - он показал на Цугиндера,- провокатор и шпион; знают все, но молчат - кто молчит, с того спросу меньше. А я, брат, молчать не буду. Я всё вижу... Антоний,- представился человек и протянул тонкую белую ладонь. Додж не понял, что это, имя или фамилия.- Я же напишу книгу, у меня есть идея. Вот она, главная фабула произведения: этак, представь себе - всё происходит необычно, сказочно. Чудные, светлые дворцы кругом, люди ходят в праздничных одеждах, все счастливы, еды - сколько хочешь, культура высокая и всё прочее. И здесь из сказки ты попадаешь в серую действительность. Понимаешь, будто ты проснулся и окунулся опять в серую повседневность.
      Писатель мечтательно поставил под щёку руку.
     - Я на этом сыграю. Противопоставление называется, чтобы все почувствовали, что рай, а что ад. Напишу обязательно, пусть зовёт к борьбе. А я от славы откажусь. Скажу: я своё дело сделал! И уйду в тень, спрячусь где-нибудь в особняке (мне, конечно, особняк дадут за особые заслуги) и проживу до глубокой старости в тишине и спокойствии. А сейчас - стыдно! Так бы встал и сказал прямо: стыдно! Всё не так, братец, как нужно. Обоврались все с головы до ног. Стоит только раз наврать - ты понимаешь?- и уже нельзя остановиться, так и несёт дальше; просто сам не хочешь, а врёшь. Но совесть - совсем не шутка. Если бы в мире не было совести, мир бы разорвался на миллиард кусков от полной безнадёжности. Слава Богу, что у нас есть совесть, но она теперь из нас делает постоянных преступников: мы преступаем, раскаиваемся и опять преступаем. Наш дух, наша совесть - на небе, а тело - на земле, вот беда, пойди соедини, сколько тысяч лет пройдёт? Где она, настоящая свобода? Она поймана, и нужно заколотить её - в гроб!- Антоний поднялся, глаза у него горели, руки превратились в кулаки.- Долой!- негромко сказал он, будто делая для себя какое-то внутреннее открытие.- Долой!- теперь чуть громче. На него смотрели.
     - Что вы?- пугаясь, Додж схватил его за руку.- Вы не боитесь стражи? У них топоры!
      - Эх,- Антоний вдруг сник, и, сев, мутно поглядел на Доджа,- молодой человек, всё это игрушка. Стража-то как раз нас не трогает. Не боится, видно, нас. Эх!- он горестно махнул рукой, поднялся, громыхнув стулом, и двинулся к выходу.
     - Пойду выпью,- бросил.

    Между тем в комнатах продолжалось движение. Томные дамы и господа совсем прижимались друг к другу, тихо мурлыча - они оккупировали все тёмные углы к великому неудовольствию лысых молчунов. А кожаные куртки с пёстрыми шарфами чуть не кричат:
    - Нет, нет и нет! Граждане!- входил в разговор какой-то сдобный толстяк с мутно-красным пятном на черепе.- Больше реальности, давайте делать всесторонний анализ нашей эпохи, давайте вступим в дискуссию. Демократия, граждане, это дискуссия. Какова наша реальность, давайте обсуждать, наконец!
   - Отделяться нужно. Каждый дом должен стать государством. Пусть сунутся,- громыхал бас с заметным акцентом,- так врежем! Я уже и герб придумал, глядите.- Тут бас извлёк из пиджака лист, сложенный вчетверо, развернул его и продемонстрировал.
    - Пусть товарищи подумают о единстве; рука об руку мы двинемся к светлым горизонтам,- старалась перекричать бас дама в красной косынке,- всепобеждающе, мощно и неотступно...
    - А мы утверждаем, нужен жесточайший террор,- кричали кожаные, корча зверские рожи и размахивая кулаками,- раз и навсегда сломать шею всем проходимцам и предателям!..
    Выходили другие ораторы, предлагавшие крепить единство и организовываться или, наоборот - разъединяться и подготавливаться к схваткам; им яростно хлопали в ладоши, обсыпая пеплом ковры; все разгорячились, намечалась точка всеобщего единения, когда всякий готов приступе душевного взлёта бросаться на шею и целовать. Вот-вот и зазвучали бы медные марши.
    - Стойте!- прозвучало слабо на общем фоне.- Мы сами себя обманываем, оглянитесь кругом! Ведь всё не так: чего-то у нас явно не хватает, что-то очень важное мы забыли сделать - и даже воздух гнилой! Я предлагаю построить аппарат, который бы поднял всех высоко наверх, конструкция его уже разработана мной в основных деталях. Мы могли бы тогда осмотреться оттуда и всё увидеть, объять всё, нашу действительность, так сказать, одним взглядом. А во-вторых, там, наверху, гораздо свежее; мы могли бы поднимать на аппарате всех группами - всё человечество, чтобы отдышаться и прийти в себя. Нам всем нужен свежий воздух, и мы непременно изменимся. У нас украли ветер, вот что! Дышать стало трудно, всё остановилось, замерло, только слепой не видит. Это достоверные сведения, граждане!
      - Тише ты, тише, дурак,- на человека замахали руками, испуганно стали оглядываться,- какой ещё ветер...
      "Убирайся отсюда!", "проклятый шпион!"- шипели со всех сторон. Толпа наступала, принуждая человека покинуть собрание. Деваться ему было некуда.
     - Глупцы,- только и слышно было.
     - Господа,- закричал модно одетый господин, выдвигаясь.- У меня есть шампанское, выпьем! К чёрту споры. Бурмаш!- весело закричал он через головы и защёлкал пальцами.- Неси-ка его сюда, милое: давайте, давайте, господа, собирайте столы. Выпьем и обнимемся!
    Все сейчас же выпили и выразили желание идти к Наливайло.
     Вывалившись с шумом из дома, толпа двинулась по улице, передние ряды обнялись и распространились на всю её ширину, пугая прохожих, и те, словно большие бутерброды, поспешно исчезали в огромных ртах подъездов. А постовой в пушистой шинели зорко глядел и дёргал усами, у него на плече зубатая алебарда.
     Пивная Наливайло помещалась вниз по боковой, невзрачной улице. Улица эта двигалась, прыгая из стороны в сторону и колыхаясь, точно когда-то здесь прошло землетрясение. Приходилось то спускаться чуть не бегом вниз по скользким, заплесневевшим камням, то медленно брести, задыхаясь к свету, наверх. Может быть, это была специальное сооружение, сконструированное таким образом, чтобы не давать пешеходам лениться. А, возможно, улицу эту строили так медленно, что земной шар, повинуясь силам межпланетного и  межгалактического вращения, постоянно менял свою траекторию, и заданная её линия всё время отклонялась в сторону; или архитектор, проектируя, был по обыкновению своему пьян, и карандаш, это святое святых архитекторов, в тот высокий миг творения был вставлен в его пышащую перегаром ноздрю? Кто знает? Достоверно известно было только одно: что улица называлась Стремительной, и что как не иди по ней, а всё выйдешь к пивной. Бледный вид, облупленная штукатурка, большие, квадратные буквы "ПИВО" и объявление с портретом на серой двери: "1000 монет за голову" - вот вам внешний вид хозяйства Наливайло.
     Завидев множество людей, из пивной выпал толстый человечек хитрой наружности в клеёнчатом фартуке на животе и тонко закричал:
    - А-а-а, гости дорогие! Просим, просим, заходите же, давно ждём вас, заждались, можно сказать... Пиво-то сегодня - красота!..
    Он широко раскрыл двери и стучал в плечи проходивших мимо людей: товарищи мои, мол.
    Зал оживился, как сухая пойма, вдруг наполненная бурлящей водой. Забегали с толстыми кружками помощники Наливайло, у которых почему-то из-под фартуков выглядывали острые носы сабель; фартуки были огромные, почти до самого пола, и блестящие кончики точно подглядывали из-за их отворотов.
    Все расселись, да так всё чудно вышло, что каждому своё место нашлось, и если кто-нибудь уходил, тотчас ему находилась замена: места никогда не пустовали, и пиво потекло рекой.
    Додж тоже оказался здесь. Его, скорее, влекло желание что-нибудь съесть, правда, денег у него ни копейки не было - но куда деваться?
    - Дайте мне, пожалуйста, вот это,- глотая слюну, Додж стоял у прилавка и показывал пальчиком.- Это что, плавленый сырок?
    - Это есть нельзя. Ты разве не знаешь?- искренне удивился Наливайло, стоя возле крана с водой и с молниеносной быстротой вертя в ней кружки.
    - Как это?- не сдавался Додж.- А зачем тогда он здесь?
    - Какой ты странный, мальчик,- Наливайло пожал плечами,-  просто так, для вида. Вот он, такой красивый, лежит в витрине, и все видят, что еда здесь есть, существует, понимаешь?
    - Понимаю,- из вежливости соглашался Додж. Он уже привык ничего не понимать.- А что у вас можно съесть?- Додж не терял надежды, что ему что-нибудь перепадёт вкусненькое.
    - Есть пиво!- задрав голову вверх, вдруг закричал Наливайло, обращаясь сразу ко всей публике.- Пиво трёх сортов - с пеной, без пены и просто пиво! Если вы принесёте с собой желание посидеть и расслабиться, вы сможете его удовлетворить - здесь! Пожалуйста - пиво! А, быть может, и ещё кое-что...
    - Мальчик,- Наливайло подтолкнул Доджа к себе и многозначительно подмигнул.- Я знаю, чего ты хочешь. Такой молодой и такой настойчивый. Ах, молодёжь!- восхитился хозяин заведения и нырнул вниз прилавка, откуда бутылочно зазвенело. Додж воспользовался паузой и отошёл.
    Пивная точно вокзал, в ней всегда ожидают громадные расстояния! Пивная - это корабль, с капитаном, штормом и горластыми моряками. Вас никогда не щтормило в пивной?
    Но что это? Наш Додж смеётся? Посмотрите на него: точно всё переменилось в его лице и в его фигуре; появилась живость и даже весёлость. Ещё бы! Перед ним, справа от него, на краюшке стула находилось существо, взглянув раз на которое, глаз уже было не отвести. Додж и глядел во все глаза и что-то живо объяснял. Девочка - а то была девочка - смотрела в ответ алыми, как закат, глазами, тёмные её ресницы тихо опускались. Она смеялась, от первой неловкости встречи часто трогая поверхность стола рукой. О! В воздухе носилась музыка, облетая их двоих со всех сторон и касаясь своими лёгкими крыльями их щёк, лбов, волос и носов и забираясь им в уши, и тогда уже заполняя всю вселенную Да что там музыка! Казалось, сама вечность играла на своих струнах, и, вторя им, звенели хрустальные колокола, рассыпая повсюду и звуки, и краски, и запахи...




1986-1988