Ангел мой, смысл мой

  Проснулась я от холода. Поеживаясь, прошла на кухню, решив сварить себе чашечку кофе, зная, что все равно уже не усну. Джезва, стоя на конфорке, терпеливо дожидалась клокочущей ежеутренней  лавы, заключая спор  со стоящей  рядом  кофемашиной: грядет ли сегодня извержение на сияющую белизной плиту или хозяйка все-таки успеет вовремя предотвратить его. Последнее бывало значительно реже, и исполненная  превосходства  кофемашина  небезосновательно надеялась на завершение срока своего столь долгого простоя. Я выглянула в открытое окно: затяжной, едва моросящий, ночной дождь заканчивал свою работу, небо тяжело нависло над домами, а во дворе сиротливо и жалобно позвякивали детские качели. Высокий нескладный подросток торопливо шмыгнул в подъезд. И тут я поняла столь раннее его появление и торопливое бегство: напротив подъезда, прямо перед окнами, крупными буквами взывало к ней, единственной и неповторимой, признание: «Ангел мой, смысл мой…». Кто же его избранница, которой адресованы столь дивные строки? Но девчонок – ровесниц парнишки – я, конечно, не знала. Мой сын был значительно старше. «Счастливая, –   с грустью об ушедшей молодости, но без зависти подумала я, – мне уже теперь никто не напишет на асфальте ничего подобного…». Да, а как хотелось бы какого-нибудь безумства именно сейчас, когда это уже отошло для нас в область нереального. Как прозаически рассудительны и трезво рациональны стали мы, оставив, без сожаления,  в прошлом ошибки нашей молодости!  Как хладнокровно  мы бичуем  проступки, совершаемые уже  не нами, и как легко отрекаемся от мечты, предпочитая  неказистую синицу в руках недосягаемому,  по нашим понятиям,  журавлю.  Но ведь когда-то и во имя меня совершались безумства! Дай Бог памяти…. «Ну хоть одно-то можно вспомнить», – подбадриваю я себя и действительно передо мной, как наяву, возникает образ одноклассника, приносившего мне каждый день по букету цветов. Положив их на пороге, он убегал, не дождавшись моего появления. И я долго вычисляла его, но так и осталась бы в неведении относительно своего тайного поклонника, если бы он сам, по прошествии  нескольких лет, не сознался мне в этом. Окунувшись в незабываемый аромат этих цветов, я прятала от родных самодовольную счастливую полуулыбку маленькой женщины, уже начинающей познавать власть над мужчиной и осознающей собственную привлекательность и ее роковое воздействие на пол сильных. Таких  похожих  на нас и таких разнящихся с нами; таких невозмутимых и таких ранимых; таких независимых и таких зависящих.
 Память, творящая чудеса, способная, подобно машине времени, переносить нас в любые пространственно-временные  отрезки  нашей такой короткой и, вместе с тем, длинной жизни, притормаживает на этот раз спустя десятилетие:  пролившийся не так давно ливень оставил мощные водяные потоки на проспектах и бульварах. Чтобы я не замочила туфельки, меня берут на руки и бережно, словно нечто эфемерно-хрупкое, переносят через дорогу. Вдруг мой рыцарь спотыкается и… приземляется на одно колено, удержав меня, поистине героическими  усилиями, на вытянутых руках. Тысячи, как мне кажется, огней остановившихся на перекрестке машин освещают эту картину. Давно горит для них зеленый свет, но они, молчаливо и солидарно, ожидают завершения сцены и только тогда, когда мы оказываемся на другой стороне улицы, прощально сигналя, трогаются с места. Не опуская меня, он покупает букет сирени, от чудного запаха которой я пьянею, словно от пенящегося игристого шампанского. А он все несет и несет меня в этом сиреневом кружеве в наше еще не ведомое тогда будущее, такое обещающе прекрасное и безоблачное…
 Потом я вспоминаю зрелого мужчину, его сияющие и, вместе с тем, полные страдания от предстоящей разлуки глаза. В руках его, сильных и родных, – охапка роскошных длиннющих бархатно-бордовых роз, которыми он осыпает меня, сидящую в кресле готового взлететь самолета. Как он смог пробраться сюда, на борт международного лайнера, улетающего в чужую страну? Незабываемый подарок – еще одно объятие любимого, когда ты рассталась уже и наяву и в мыслях, и не знаешь, когда судьба позволит тебе новую встречу. И я вновь, уже спустя много лет, купаю лицо в нежных лепестках, пряча восторг и слезы, отчаяние и надежду, не видя восхищенных, завистливых, удивленных – таких разных  глаз окружающих меня пассажиров…. А какие стихи мне писали! И не только на русском языке…. Нет, мне нечего роптать на судьбу, благодарю тебя, Господи, за счастливое женское, что ты дал, что ты даешь мне, что еще заготовил для меня. И пусть будет счастлива та девочка, для которой написаны мелом эти слова на асфальте. Я посмотрела вниз: склонившийся над надписью мужчина аккуратно выкладывал её цветами. «Другой? – удивилась я. – Странно, уже вроде не мальчик «резвый и кудрявый», – заметив наметившуюся проплешину, я усмехнулась, – не спится же бедному, решил поозоровать. Мужчина, закончив, тем временем, работу, выпрямился, повернулся и задрал голову, высматривая чье-то окно. «О, Господи, –  отшатнулась я, – это же мой!» А пойманный на «месте преступления» несчастный супруг мой, растеряно разведя руками, громко и весело крикнул: «С днем рождения, Маришка! Я! Тебя! Люблю!» Где-то под и надо мной роптали разбуженные соседи, а я уже неслась вниз, перепрыгивая  через ступеньки, как когда-то в далекой молодости, вниз, к своему единственному и любимому. И, вылетев стремительно из подъезда в его объятия, вновь, как когда-то, была усыпана бархатно- золотистым дождем крупных благоухающих роз…
 Разбуженные соседи, наиболее любопытные и нервные, те, которые не поленились подойти к окну в этот предутренний час, стали свидетелями весьма сентиментальной сцены: на устланном цветами асфальте, словно на великолепном персидском ковре, стояла, тесно обнявшись, немолодая уже пара, не замечающая никого и ничего вокруг. Несмотря на глубокую осень, она была в легком халатике и он, будто слившись с ней, прикрывал ее полами своей распахнутой куртки, словно защищая от всех и вся, посягающих на такое хрупкое, незатейливое  людское счастье, счастье бытия любящих и любимых.

 А на плите, тем временем, ликующая  кофемашина торжествовала победу над бедной джезвой, застывшей молчаливым изваянием над изверженной черно-бурой лавой   неудавшегося утреннего кофе.