У ангелов хриплые голоса 16

Премедикация позволяет подготовить организм к предстоящей манипуляции, защитить слабые места, стабилизировать гемодинамику и успокоить пациента. Когда Хаус, переговорив с Кавардесом, вернулся в палату, Уилсону уже успели снова поставить капельницу с коктейлем этой самой премедикации, и он выглядел не таким напряжённым. Взгляд утратил остроту и тревожность, сделался сонным.
- Ну, как ты? Готов? - спросил Хаус, присаживаясь рядом на высокий, как у рояля, стул.
- Не знаю. В голове туман...
- Ну, и отлично. Можешь подремать пока.
Но Уилсон в отрицательном жесте слабо перекатил голову по подголовнику.
- Я ищу хорошие слова, чтобы сказать тебе их сейчас, - медленно проговорил он, чуть усмехнувшись уголком рта, - и не нахожу. Не потому, что у меня нет хороших слов для тебя, а просто потому что...
- ...мне нет никакой нужды в этих словах, - договорил за него Хаус. - Правильно понимаешь. Мне нужен ты, а не твои слова.
- Дай-ка мне твою руку, - попросил Уилсон. - Ну, дай, дай, не укушу я её.
Он взял руку Хауса, сразу сделавшуюся податливой и безвольной в его руках, осторожно погладил большим пальцем по коже на тыльной стороне, повторяя рисунок вен.
- Что ты делаешь? - спросил Хаус тихо, почти шёпотом.
- Помолчи, - попросил Уилсон. - От тебя не убудет ведь.
- Ну, вообще-то, не убудет... - с сомнением согласился он, по-прежнему настороженно и неловко, но не отнимая руку.
- Понимаешь, я сейчас, как никогда, вдруг почувствовал... - начал было Уилсон, но как раз именно в этот момент за ним пришли — двое смуглых санитаров с узкой пластиковой каталкой необычной формы, и так запоздало найденные «хорошие слова» так и остались невысказанными. К облегчению Хауса, пожалуй.
Один из санитаров попросил его перевести Уилсону, что на каталку нужно лечь раздетым. Он перевёл, и Уилсон с суетливой готовностью принялся стаскивать одежду. Гавайка осталась лежать на кресле, как брошенные крылья бабочки.
Позже Хаус узнал, что эта странной формы каталка — составная часть кювеза, о котором говорил Кавардес — приспособления для термотерапии. Весь кювез целиком напоминал стеклянный аквариум с подсветкой. Он занимал почти половину относительно небольшого помещения без естественных источников света, зато с красными лампами, и в этом своеобразном свете вся комната казалась немного похожей на преддверие ада, а сам кювез — на котёл , заждавшийся грешника. Вокруг змеились провода, гофрированные шланги, какие-то трубки. Кроме самого Кавардеса здесь находилось ещё несколько человек в медицинской униформе онкоцентра: высокий худой мексиканец, смазливый блондин, немного похожий на Чейза и три девушки.
Уилсона вместе с верхней частью каталки, подогнав её выступы в пазы, уложили на подвижную платформу, приспособленную к тому, чтобы опускаться в аквариум, зафиксировали в держателях руки и ноги, надели на шею жёсткий пластиковый воротник с какими-то полосками металла, похожими на строительную арматуру, и это выглядело со стороны немного страшновато, как будто его готовили к пыткам. Трусы Уилсона тоже заставили снять, обрядив вместо них в хитрую конструкцию, отдалённо напоминающую пояс верности.
- На случай, если вам ещё зачем-нибудь понадобятся гениталии, - прокомментировал Кавардес.
На «пояс верности» сверху уложили что-то напоминающее электрогрелку, но Хаус смекнул, что, скорее уж, это электроохлаждалка. Похожую, но другой формы, закрепили сзади на шее, в зоне проекции продолговатого мозга. Уилсон молчал, позволяя проделывать с собой всё, как законопослушный манекен, но всё время нервно облизывал губы и искал глазами Хауса.
- A носотрос тодо эс препарадо, - сказала одна из девушек, прикрепив ко всем этим держателям и устройствам пластинки с проводами.
«Через ваше тело будет пропущен электрический ток, и тогда вы умрёте» - непрошено вспомнилась цитата из когда-то давно прочитанной «Зелёной мили».
- Ну, кон Диас, - сказал Кавардес. - Экампанэ, ваше место на галёрке — не мешайтесь. Вон там, в углу. Сядьте и не лезьте под руку.
Ещё одна девушка прижала к лицу Уилсона пластиковую маску.
- Эс нецессарио контар хаста диэс.
Понял её Уилсон или просто догадался, но Хаус услышал из-под маски глухой, непохожий на привычный ему, голос Джеймса, размеренно называющий цифры. На счёте «шесть» он сбился, назвал вместо семи «шесть» ещё раз и потерял сознание.
- «Можно», - угадал Хаус смысл короткого слова.
- Ввожу катетер, - Кавардес говорил то по-испански, то по-английски, так что Хаус, в общем, понимал. - Готовьте интубацию.

Продолженние пятого внутривквеливания

Уилсон хорошо запомнил день, когда ушла Стейси. Этого следовало ожидать, да они все и ожидали, точно зная что это вот-вот случится, но, не смотря на своё вынашиваемое знание, Хаус вдруг оказался совершенно не подготовлен, потрясён, убит, практически уничтожен состоявшимся фактом её ухода. Ну да, он чувствовал, к чему идёт, он сам выжимал её, выдавливал, вытеснял из своей жизни, видел, что она мало-помалу поддаётчся, но всё равно, где-то глубоко внутри в нём до последнего теплилась надежда. Да, первый удар по ней был нанесён, когда Стейси сказала, что сделала тест, и беременность не подтвердилась. Он не поверил ей тогда, чувствуя, что она врёт, может быть, щадя его, но честно постарался хотя бы оправдать. Видимо, недостаточно старался. Некого было винить. Он не мог винить себя — это было бы несправедливо. И не мог винить её. Это было бы чудовищно несправедливо.  Поэтому он просто сидел на диване, сжимая в руках сложенные костыли и слушал, что она говорит ему, не пропуская ни слова через сознание. Её последние слова, её сухой, царапающий поцелуй. Зачем она поцеловала его? Из жалости? Из жалости...
«Господи, как хорошо, что я приехал именно сейчас», - в который уже раз подумал Уилсон, вытирая пол. Хозяин квартиры тупо, как манекен, сидел в неподвижной позе в углу дивана, глядел перед собой ничего не видящими глазами и молчал, только потёртый деним штанины неприятно шуршал под рукой, размеренно и монотонно скользящей по бедру вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз — до бесконечности.
Осколки бутылки и стакана, остро пахнущие алкоголем лужи пролитого виски вперемешку со следами желудочного содержимого, состоящего, по большому счёту, тоже практически только из виски, пятна крови кляксами. Уилсон попытался обработать и перевязать порезы — Хаус не дал, и теперь пачкал кровью ещё и джинсы с футболкой. Хорошо хотя убирать следы своего неистовства не мешал.
- Ты же знал, что так будет... Ты же сам этого добивался, ты же твердил мне больше недели, что... - в отчаянии не выдержал Уилсон и похолодел от ледяного и монотонного:
- Заткнись, заткнись, кретин, не то я убью сейчас тебя, - всё это ровным, без выражения, голосом.
Но и то было хорошо - он хотя бы заговорил. Прервал, наконец, более, чем часовое, невыносимое молчание.
- Тебе нужно поговорить об этом, - тут же ухватился Уилсон.
- Нет. Не нужно.
- Послушай, я останусь с тобой.
- Нет. Пошёл вон отсюда.
Слава богу, он отвечает, разговаривает — когда он только пришёл и увидел всё это, он не мог даже надеяться, что разговорит его.
Ему позвонила Стейси, когда он уже выходил из офиса, собираясь ехать домой:
- Ничего не говори и не осуждай, это ничего не изменит...
Он понял сразу:
- Ты ушла? Ты его бросила? Окончательно?
- Я больше не могу выносить его молчания. Да и когда он не молчит, не намного лучше. Он вымещает на мне каждую неудачу, а неудач у него хватает. Я надеялась выдержать, надеялась, что мне хватит сил, хватит любви. Я почему-то всё время думала, что любовь — главное. Но, как показала практика, - нервный смешок, - любимого-то можно бояться...
Он молчит, не зная, что ответить. Он тоже думал, что она сильнее, надеялся на что-то. Даже после того, как она сделала аборт, он всё ещё надеялся на что-то. Зачем она звонит? Признаться в своей несостоятельности? Она же не ждёт, что он её похвалит или хотя бы поддержит? Но он не хочет гадать, поэтому просто спрашивает:
- Зачем ты звонишь?
- Я только что сказала ему, что ухожу. Собрала вещи. И ушла.
- Зачем ты звонишь? - повторяет он, уже настойчивее.
Тогда она начинает плакать в трубку, и он пережидает.
- Я... я никогда его таким не видела. Вообще никогда. Я не понимаю, не знаю, что у него на уме, как он воспринял — он ничего не сказал, не сделал, он просто как будто мысленно запер за мной дверь и остался там, за дверью один на один со своей болью. Я боюсь, он что-нибудь сделает с собой, - наконец, сквозь всхлипы доносит она до него.
- «Что-нибудь сделает»? Покончит с собой? - его голос удивительно спокоен, почти равнодушен. - Я тебя правильно понял, Стейс? Ты думаешь, что он может попробовать убить себя, и ты собрала вещи и ушла?
- Не смей на меня орать! - со слезами кричит она в трубку, хотя он ничуть не повысил голос. - Я виновата только в том, что тянула так долго, и это измотало и меня, и его, хотя с самого начала было видно, чем всё закончится. И — да — ещё в том, что не дала ему умереть, и в том, что не хочу быть боксёрской грушей для его уязвлённой гордости!
- И звонишь, чтобы передоверить эту миссию мне? - уточняет он — кротко, но она бесится и начинает чем-то напоминать Кадди — в её тоне даже появляются такие же безапелляционные нотки:
- В общем, я тебя предупредила. Ты — его друг, и ты будешь виноват, если... Господи, что я несу! - обрывает она сама себя. - Джеймс, послушай, поезжай сейчас к нему, я тебя умоляю! - она снова плачет.
- Не плачь, - сдаётся он. - Ты ни в чём не виновата. Я тебя понял, я присмотрю за ним. Уже выхожу.
И он, действительно, выходит, и уже на пути к стоянке его беспокойство точками нарастает, и он едет, как можно скорее, а, доехав и воспользовавшись запасными ключами, застаёт Хауса на полу — вернее, катающимся по полу. Обычное дело, которое только у Хауса может обернуться катастрофой. Он залпом выпил полбутылки виски, после чего ему понадобилось в туалет, но — возможно, виски тут сыграл не последнюю роль - он не справился с костылями. Упал неудачно, ударил злосчастное бедро и ошалел от нестерпимой боли. И ещё хорошо, что резал осколками руку, а не разбивал об угол дивана голову — бывало и такое. Морфий не вырубил его, вступив с алкоголем во внутреннюю войну, и плоды этой войны теперь пожинал Уилсон, меняя третье ведро.
- Хаус, я всё равно никуда не уйду, не гони меня. Тебе нужно руку перевязать. Потом тебе нужно поспать. Потом будешь думать о том, что делать дальше.
- Не говори мне о том, что мне нужно, Уилсон.
- Хочешь в ванну?
- Хочу сдохнуть.
- Пойдём, я налью горячей воды, тебе станет лучше.
- От горячей воды? Придумай шутку посмешнее, нариш йингл.
- Я всё равно не уйду, - упрямо повторяет он. - Не хочешь в ванну — ляг, полежи. Ты вымотался.
Это правда, против этого он протестовать не может. И — вот оно, первое, до замирания сердца, искреннее:
- Уилсон, она ушла...
- Да, она ушла, - подтверждает он очевидное.
- Как я буду без неё?
- Пока не знаю. Но ты справишься.
Горькое, исполненное бесконечного скепсиса:
-Ты так веришь с меня?
«Да, я верю в тебя. Ты - самый умный, самый сильный, самый светлый из всех. Сейчас тебе плохо, но тебе станет лучше, и ты найдёшь в себе силы жить, найдёшь в себе силы дурачиться, смеяться, играть в свои бесконечные игры, работать. Нужно просто ещё немного потерпеть. Ну, да, да, ещё много потерпеть. Бесконечно много...»
- Да, я в тебя верю. Удивлён? Я тоже. Давай, вставай, пошли в ванну.
- Мне не дойти.
- Я помогу. Держись. Опирайся на меня. Сильнее опирайся — между прочим, абонемент в тяжелоатлетический зал денег стоит, должен же я, как правоверный иудей, хотя бы попытаться сэкономить.
Боже! У него дрогнул угол рта. Конечно, не улыбка, даже не близко, но у него дрогнул угол рта.

хххххххх

Едва введённый катетер коснулся эндокарда, сердце встало. Хаус дёрнулся к столу, но опомнился и скрутил себя силой воли. Он здесь только зритель.
- Эс мас транкуилос, - повысил голос Кавардес. - Трабайаремос!
- Трепидацио, - равнодушно сообщила ассистентка анестезиолога. - Препарен эль дефибриллятор.
Дефибриллятор здесь тоже был особенный, не плоские электроды в руках, а что-то похожее на палочки с длинными иглами на концах — их безжалостно воткнули Уилсону в грудь.
- Дескарга!
Тело содрогнулось, как будто подброшенное тычком в спину.
- Се консерва.
- Дескарга!
- Се консерва тодавиа.
- Дескарга!
- Эс эль ритмо, - удовлетворённо известила ассистентка. - Эс эстабле Трабайаремос.
Хаус почувствовал стеснение в груди и только тогда сообразил, что, задержав дыхание, вот уже почти минуту не дышит. Он шумно выдохнул и машинально, безотчётно провёл кончиками пальцев по лбу — пальцы намокли, как будто он окунул их в воду.
Парень, похожий на Чейза, привычно щёлкнул проводником — раскладушкой для интубации. Вошёл легко, подсоединил гофрированный шланг прибора ИВЛ.
Кавардес соединил введённый катетер с прибором, похожим на инфузор, но отличающийся от привычного каким-то странным дополнительным сифоном сбоку, что-то сказал остальным — Хаус не расслышал — и подвижная платформа пришли в движение, опускаясь вниз в царство бордово-алого зловещего света, как в царство адского огня. Там, внизу, была вода, и от её потревоженной поверхности по потолку заметались всполохи. Цифры на маленьких экранах, соединённых с датчиками, побежали, непрерывным кружением сотых, мельтешением десятых и миганием единиц.
- Деспасио, - сказал Кавардес, тревожно поглядывая на монитор сердца.
Цифры замедилились
Специально для Хауса он объяснил:
- Сейчас идёт внешнее нагревание — для того, чтобы внутренняя температура повысилась даже на один градус оно должно быть значительным — у человеческой кожи хорошая барьерная функция. Конечно, мы не имеем в виду заживо сварить вашего друга, но кожа может пострадать до первой степени ожога, в отдельным местах — второй. Будет вроде того, как вы перезагорали на пляже, лечение — соответствующее. И ещё, мы пока не смогли добиться синусового ритма — он мерцает, но кровоток адекватный, и возможно, пока катетер в сердце, лучше и не будет, мы ещё не изучали влияния на электрическую активность такой разницы температур. Сейчас ему в вену пойдёт оборотная подогретая плазма, это опять же призвано повысить температуру, которая в районе опухоли должна достичь сорока четырёх градусов, с этого момента начнётся экспозиция — около пяти минут. И на закуску мы дадим несколько рентген в ту же область.
- Облучение? Мы не говорили об этом, - нахмурился Хаус.
- Не говорили, потому что до последнего момента у меня не было уверенности. Но сейчас мы прошли точку невозвращения, и всё пустить псу под хвост просто из-за нашей нерешительности было бы нечестно, в первую очередь, по отношению к самому пациенту.
- Да вы мошенник! - хмуро восхитился Хаус. - А в согласии об этом было?
- Мы же с вами пришли к совместному решению, что ему нечего терять.
- И поэтому вы его обманули?
- Да. Вы придерживаетесь той толчки зрения, что человек должен сам решать свою судьбу, я нахожу, что в некоторых случаях это жестоко. Вот перед нами мистер Соло Дайер с опухолью в средостении, размером с куриное яйцо, и он будет нашей рулеткой для экспериментального решения этических вопросов, да?
Хаус только головой покачал, растеряв слова кроме сакраментального:
- Ну, вы и гад!
- Да что вы! Вам я в подмётки не гожусь. Разве это не ваше кредо, обманывать пациента и морочить ему голову, запугивать, шантажировать, действовать силой там, где вы уверены в свой правоте? Для его пользы.
- Так вы...
- Уверен в своей правоте, сеньор Экампанэ.

Продолженние пятого внутривквеливания

- Ну, и что же будет дальше? - Уилсон навалился грудью на край стола, словно хотел приблизиться к Кадди вплотную. - Не отделывайся общими фразами — ответь мне, пожалуйста, конкретно: что будет дальше? В перспективе? Ну?
- Ты прекрасно знаешь, - пряча глаза, ответила декан. - Он признан нетрудоспособным, он будет получать пособие по инвалидности.
- Он будет получать пособие по инвалидности... - повторил Уилсон. Причём, повторил с такой интонацией, что Кадди невольно вжала голову в плечи. - Интересно получается. У тебя работает инвалид-колясочник, а Хаус, значит, будет получать пособие по инвалидности?
- Колясочник работает в статистическом отделе — там ноги не нужны. И дело даже не в ногах, а в хронической боли Хауса и в викодине.
Уилсон ещё подался чуть вперёд, и стол протестующе заскрипел.
- Он лучший, и ты это прекрасно знаешь. Даже на викодине, и даже если викодина будет в пять раз больше, он лучший.
С этим Кадди вряд ли могла бы поспорить, но зато другой аспект Уилсон тоже не мог оспаривать:
- У него невыносимый характер, с ним и раньше было сложно, а сейчас, когда градус яда возрос тысячекратно, а все сдерживающие тормоза викодин только ослабил, его никто не выдержит в подчинении. Для него не существует субординации, не существует приоритетов, алгоритмов, стандартов, он делает, что хочет и, кажется, совсем не способен подчиняться.
- О`кей, сделай его начальником.
Кадди вскинула брови к самым волосам:
- Какого отдела, позволь полюбопытствовать? Можно подумать, у меня полно вакансий заведующих отделами.
- Сделай ему отдел.
Кадди протянула руку, озабоченно пощупала его лоб:
- Уилсон, ты не перегрелся?
Уилсон легонько, чтобы вышло не грубо, мотнул головой, высвобождаясь из-под её руки.
- Лиза, прости меня, что я вынужден сейчас об этом говорить, но, если ты помнишь, диагноз ему поставили слишком поздно — отсюда и неуспех лечения. Три дня — целых три дня — он был под наблюдением врачей, а диагноз поставил себе сам, корчась от невыносимой боли. Ты знаешь, что такое ишемия и развивающийся некроз. Думать, решать задачи в таком состоянии просто невозможно. Но он всё-таки поставил себе правильный диагноз. Так что он, действительно, лучший, и ты ему должна.
Сначала ему показалось, что Кадди рассердилась, что можно было понять — он применил запрещённый приём. У неё сделалось странное, отрешённое лицо с остановившимся взглядом. Это позже он узнал, что отрешённое лицо — неплохой признак. Фаза отрешённости у главного врача учебного госпиталя «ПП» всегда предшествовала знаковым решениям.
- А ты знаешь.., - заговорила она, помолчав, и рассеянно, машинально принялась переставлять с места на место карандашницу, - вообще-то, такая мысль у меня была ещё до того, как с ним случилось это...это несчастье, - не сразу нашла она нужное слово. - Малер жаловался на него по семь раз на дню, мне это надоело, и я пообещала сгоряча поменять их местами, чтобы посмотреть, будет ли Хаус так же скверно справляться с Малером, как Малер с Хаусом. Сказала не всерьёз, но именно тогда впервые подумала, что Хаус мог бы возглавить отдел, специализирующийся на диагностических головоломках. Заставить работать такого человека, как он, из-под палки всё равно не выйдет. Значит, ему нужно дать в руки то, что он воспримет, как вызов, и предоставить то количество свободы, которое заставит его смириться с существованием запретов и ограничений. Свой отдел был бы идеальным решением. Но средства, средства на этот отдел... Ладно, Джеймс, иди - я подумаю.
Но Уилсона это расплывчатое обещание не удовлетворило. Стол снова скрипнул:
- Ты подумаешь — это просто здорово, Лиза. Но что мне сказать Хаусу?
- Ты к нему с докладом собираешься? - как-то неприятно удивилась она.
Уилсон почувствовал, что она недопонимает.
- Как давно ты его видела? - мягко спросил он.
- Две недели назад.
- То есть, ещё до ухода Стейси...
- Что ты хочешь этим сказать? - нахмурилась Кадди.
- Ты его не узнаешь, - пообещал Уилсон довольно спокойно, и от этого спокойствия его слова прозвучали особенно зловеще.
- Так плохо?
- Нет, не так, - заверил её Уилсон. - Гораздо хуже.
Кадди принялась тереть лоб.
- Имя доктор Чейз тебе о чём-нибудь говорит? - спросила она, наконец.
- Ревматолог Чейз? Ну, мы как-то виделись на конференции, посвящённой дифференциальной диагностике системных заболеваний и лейкозов — из Мельбурна, кажется?
- У тебя хорошая память. Он звонил мне на днях — просил пристроить сына.
- «Золотой» мальчик?
- Вовсе нет. Парень умненький, получил специализацию по кардиологии и по хирургии, хотел бы стажироваться в нашем госпитале. У них сложные отношения, и к себе его взять доктор Чейз не может. К сожалению, у меня ни в хирургии, ни в кардиологии вакансий нет, и я почти отказала, но...
- Думаешь отдать его на растерзание Хаусу?
- Хаус не так страшен, как его малюют, особенно если в перспективе собственное отделение дифференциальной диагностики.
- Дифференциальной диагностики? - глаза Уилсона загорелись. - Ты, правда, сделаешь это для него?
- Я попытаюсь. Но... Уилсон, а если я сделаю это для него, а он возьмёт, да и откажется? Из гордости или по каким-то ещё соображениям?
- Он не откажется.
- Ты в этом уверен? Всё-таки это Хаус.
Уилсон принялся тереть ладонью шею, подбирая формулировку.
- Он чувствует себя выброшенным на обочину, - наконец, сказал он. - Ему только сорок, он молод, полон сил и энергии, но этот инфаркт перечеркнул все его планы, все надежды, всё уничтожил; по сути, он сейчас прощается с активной жизнью, не находя в ней больше никаких перспектив, кроме пустого доживания в обнимку с болью и викодином, постепенно превращаясь в развалину. При таких обстоятельствах социализация, работа — как раз то единственное, что ещё может удержать его на краю пропасти, придать его жизни смысл, вкус, остроту. И он достаточно умён, чтобы это понимать. Он не откажется, не смотря на всю свою гордость.
Кадди мгновение потратила на обдумывание его слов и решительно кивнула:
- Ну что ж. Кстати, тут ещё два молодых врача прислали свои резюме в «скорую», а вакантная должность уже занята — может быть, Хаус проведёт собеседование?
- Что за врачи?
- Иммунолог и ревматолог. У ревматолога больше стаж, у иммунолога восхитительная задница — думаю, в глазах Хауса этот аргумент перевесит. Пусть выберет одну из двух, пусть почитает резюме Чейза-джуниора, а я пойду выкручивать руки правлению. Думаю, нужные аргументы я наскребу.
Уилсон поднялся и, снова подвергнув агрессии несчастный стол, чмокнул начальницу в щёчку:
- Ты — лучшая.
- Я это знаю, - самодовольно подтвердила Кадди. - Иди. Я тебе позвоню, как только вопрос будет окончательно решён, чтобы ты поговорил с Хаусом. Сообщишь ему сам. До завтра, доктор Уилсон.
И позвонила уже через час.

Он долго обдумывал, как преподнести известие об этом назначении Хаусу. О том, что Хаусу необходима эта работа, он знал совершенно точно, но Хаус оставался Хаусом, и, как совершенно справедливо заметила Кадди, предвидеть его реакцию, особенно вербальную, было не так просто.
Когда Уилсон вернулся домой — после ухода Стейси он временно перебрался к Хаусу, и под словом «домой» следовало, откровенно говоря, понимать «в его берлогу», Хаус выглядел хуже обычного. Причина этого шелестела за окном, монотонно стуча по карнизу, развозила грязь на газоне и каплями стекала с намокших уже почерневших к зиме листьев. Больная нога Хауса плохо переносила сырость и холод, в ненастные дни боль многократно усиливалась, не давая занять удобное положение, и он хватал костыли и нарезал круги по комнате, стараясь отвлечься на процесс ходьбы или, по крайней мере, вымотаться настолько, чтобы уснуть.
Когда вошедший Уилсон, по-кошачьи встряхнувшись на пороге, стал снимать пальто, Хаус прекратил свои вынужденные метания и остановился перед ним, повиснув подмышками на костылях.
- У тебя такой загадочный вид, будто ты вот-вот достанешь из-под полы живого зайца. Давай уже, не томи.
Это был прямой вопрос, требующий прямого ответа. И Уилсон решился:
- Я говорил с Кадди. Она даёт тебе под начало диагностическое отделение. Небольшое, правда — с тобой вместе три врача.
- Ты что, простудился? - участливо спросил Хаус. - В больнице нет диагностического отделения, как и лишних врачей, валяющихся на дороге.
- Уже есть. Ты отстал от жизни.
Он сделал паузу, наблюдая, как по мере осознания его слов меняется выражение лица Хауса: недоверие — надежда — надежда — недоверие.
- А с чего Кадди вообще взяла, что я смогу работать?
- А почему не сможешь? Тебя же не на велотрек заявляют. Работать придётся, в основном, головой. Это у тебя неплохо получается. У тебя будет в подчинении два врача — это четыре ноги, даже гепарду бы хватило.
Хаус улыбнулся, смущённо отводя глаза — улыбка, любимая Уилсоном больше других.
- Но одно условие, - вдохновенно продолжил Уилсон.
- М-м?
- Ты должен аккуратно посещать реабилитационные занятия.
- Это условие Кадди или твоё?
- Это условие Кадди, - без зазрения совести соврал Уилсон.
- К психологу я не пойду, - угрюмо буркнул он, с трудом разворачиваясь спиной к Уилсону и собираясь идти в комнату, как бы демонстрируя этим, что разговор окончен.
- Она это предвидела, - поспешно сказал Уилсон, - и не будет настаивать на психотерапии. Но физио и ЛФ — обязательно.
- Ладно, - так же угрюмо буркнул Хаус.
- Одного сотрудника тебе дают директивно, другого выберешь сам из двух возможных.
- Кто он?
- Молодой врач, недавно получил специализацию, Кадди отдали его под покровительство.
- Какой-нибудь «золотой мальчик» с пустой головой и руками из задницы?
Уилсон пожал плечами:
- Кадди говорит, он умненький.
- Много она понимает в умненьких, - фыркнул Хаус, но, кажется, без особого протеста.

хххххххх

Лампы погасли, и красноватый зловещий свет, наконец, померк, сменившись привычным холодноватым «дневным» от длинных трубок вдоль стен.
Хаус устало потёр лицо — по ощущениям, он провёл здесь целую вечность, и нога стреляла и дёргала, как зуб. Уилсона уже экстубировали и перевели на самостоятельное дыхание, но он всё ещё не «разгрузился», задержавшись где-то между первым и вторым этажом медикаментозного сна. Кавардес записывал показания приборов в карту, его ассистенты разбирали установку, что-то отвинчивая, сматывая провода и удаляя датчики.
Эффективна ли была процедура, скажет только контрольная томография через неделю, и если да, последует ещё одна и ещё одна — Кавардес сказал, что необходимо не меньше трёх. Но существует ещё целый ряд подводных камней, как в том узком проливе, где Уилсон лихачил на гидроцикле. Во-первых, форменные элементы крови — их количество должно сильно упасть, а значит, упадёт и сопротивляемость инфекциям, а кровоточивость, наоборот, повысится. Во-вторых, сердце, испытавшее тяжёлый стресс разницы температур, вынужденное во время процедуры изображать гальваническую батарею, могло теперь повести себя совсем непредсказуемо, в-третьих сочетание всего этого с химиотерапией было уже опасно, и всё же Кавардес настоял на трёхкомпонентном лечении, засадив Уилсону в грудь немалое количество рентген. И, наконец, кожные изменения, о которых он предупреждал, уже угадывались. Кожа Уилсона на всём теле, кроме кистей рук, стоп и лица, выглядела так, словно он провёл последние несколько часов в солярии, пренебрегая всеми правилами техники безопасности.
- Как скоро он должен очнуться? - спросил Хаус, посматривая на часы. При обычных операциях из наркоза выводили сразу, закончив, но тут, похоже, были свои правила.
- Мы не форсируем события, пока не нормализуется температура внутренней среды, - ответил Кавардес, по-прежнему фиксируя показания датчиков. Видимо, так полагалось по протоколу.
Хаус снова потёр лицо. Он порядком вымотался: ночью практически глаз не сомкнул, да и вообще последние дни не были беззаботными. Где бы тут прилечь? Впрочем, заснуть — всё равно не заснёт, сосущая тревога за Уилсона не даст даже задремать.
- Его нужно будет здесь наблюдать или я смогу забрать его?
Кавардес пожал плечами:
- Откуда я могу это знать прямо сейчас? Посмотрим, в каком он будет состоянии, когда проснётся.

Уилсон неподвижно лежит в узком чертовски твёрдом гробу в ритуальном зале кремации, в который раз безуспешно пытаясь пошевелить хоть пальцем. Побочный эффект лечения, предложенного Кавардесом, привёл к синдрому  деэфферентации, когда не слушается ни единая мышца, даже веки, и нет ни малейшей возможности подать сигнал о том, что он ещё жив. Уилсон припоминает, что у Хауса был такой случай — тогда его гениальный друг смог помочь темнокожему парню вернуться в своё тело и воссоединиться с семьёй. Он, вероятно, мог бы и сейчас что-то поделать, если бы ему хоть в голову пришло, что Уилсон жив. Но он такой мысли даже не допускает и просто стоит вместе со всеми в зале прощания, непривычно аккуратный, в серой неизмятой рубашке с узким галстуком и в новом чёрном пиджаке. Лицо ничего не выражает — бесстрастное, как посмертная маска, светлые глаза смотрят куда-то в никуда. Уилсон не может прочитать владеющую им эмоцию, и от этого ему даже хуже, чем от собственного бессилия. Он знает, что его сейчас сожгут, но не может ничего поделать. Он заперт в сгобственном теле. Заперт надёжно.
Слова, вздохи, тихий шёпот, возвышенный голос не то священника, не то раввина, короткая команда, как вскрик, и гроб начинает скользить по рельсам в печь. Глаза Уилсона открыты, и он даже не может опустить веки. Его охватывает огонь, алые и бордовые всполохи мечутся, опаляя роговицу, выжигая сетчатку глаз, жар становится нестерпимым, превращается в чистую, ничем не омрачённую боль, он чувствует, как его подкожный жир плавится под вздувающимися пузырями кожей, но не может ни закричать, ни пошевелиться. Он дышит чистым пламенем, волосы трещат, сгорая, трескаются высушенные огнём губы и, наконец, ему удаётся закричать — слишком поздно, чтобы спастись, но достаточно, чтобы остаться навсегда кошмаром чужих снов...
Пламя светлеет, становится прозрачным, это просто солнечный зной, а он задремал на песке пустынного пляжа, и ему до боли напекло голову. Солнце пробивает стёкла очков и загорается в углу глаза слепящей звездой. Мгновенный приступ острой тошноты. Его рвёт огненной жёлтой горечью. Солнце гаснет.
- Джимми-Джимми, ну, ты и идиот! Да разве можно в полдень спать на солнце!
- Ла кабеза а ун ладо! Дэн эль тендерете!
Чья-то рука властно поворачивает ему голову набок, и его опять рвёт.
Кудлатый мальчишка наклоняется, придерживая его за плечи. Близко-близко ярко-голубые глаза:
- Ничего, сейчас полегчает. Ничего, Джимми, всё пучком!
- Хаус? Это ты? Сколько тебе сейчас лет?
- Куэ эль ха дишо?
- Эль суэне.
- Мальчик! Эй, парень! Кто ты? Как твоё имя?
Насмешливый взгляд голубых глаз.
- Всё хорошо, всё очень хорошо.
Яркая белизна слепящего солнца заливает пляж, слепит, заволакивая всё пеленой, в которой. Как в тумане начинают проступать потусторонние очертания каких-то приборов, медицинских пижам и сейчас тревожных глаз приснившегося мальчишки. Сон тает, но этот взгляд не торопится исчезать — напротив, он становится всё реальнее, обрастает плотью действительности.
- Джеймс! Джеймс, ты меня слышишь? Ты — в порядке?
Память возвращается толчком, как размах качелей. Возвращается вместе с условностями и знанием о том, что лорд Волан де Морт — тот, кого нельзя называть.
- Грег... - просто «Экампанэ» ему сейчас не выговорить, хотя он помнит.

После проведения кардиоверсии для нормализации ритма их всё-таки отпустили из больницы.
Уилсон чувствовал, что его всё сильнее тошнит, что у него дико болит, просто раскалывается, голова, жжёт грудь, болит и крутит живот, а кожа горит и саднит, как будто его потёрли на тёрке, а потом немножко поварили — впрочем, в каком-то смысле его, действительно, поварили, но признаваться во всём этом он не стал, опасаясь, как бы его не задержали в больнице на ночь. Ему совершенно нелогично, но так же совершенно нестерпимо хотелось убраться из этого места, поэтому на вопрос Кавардеса он ответил, что с ним всё в полном порядке, стараясь сдерживать дрожь озноба и не стучать зубами, и стал поспешно переодеваться в свою пёструю гавайку, обрезанные джинсы и кроссовки со шнурками «вырви-глаз».
- Станет хуже, - предупредил Кавардес.
- Мой друг — врач, - напомнил ему Уилсон. - Я — тоже. Я позвоню, если мне понадобится консультация, но поставить подключичный катетер и даже интубировать меня он сможет и в гостинице. Если одолжите мне инфузомат и будете в пределах телефонной связи, мы справимся.
При этом он с мольбой посмотрел на Хауса, вполне способного парой хлёстких реплик свести все его дипломатические усилия на нет, но тот почему-то оказался поразительно сговорчив и просто молча кивнул.
Сам Кавардес, разумеется, настоял бы на стационарном наблюдении, если бы пребывание Уилсона в онкоцентре не было вообще полулегальным, ни с кем не согласованным, как и сама сомнительная методика комплексного воздействия, ещё не прошедшая формальной процедуры апробации, а значит чем пребывание пациента в отделении будет короче, тем меньше у него будет шансов попасться кому-то на глаза и вызвать нежелательные вопросы.
К счастью, в гостинице, где остановились пациент и его друг, работала вполне заслуживающая доверия Оливия Кортни, которой можно было поручить наблюдение. Кавардес принял решение:
- Ладно, дам вам кое-что с собой, - он выложил на стол несколько ампул. - Так, по мелочи: противорвотное, обезболивающее, жаропонижающее. Ваш телефон у меня есть, мой у вас - тоже. В любое время дня и ночи по любому поводу моя консультация к вашим услугам. Если всё сойдёт гладко, через неделю повторим, а до тех пор сдадите кровь на формулу и на биохимию и снова сделаете томограмму опухоли, - он нарочно не стал пока говорить про облучение — Уилсон и так выглядел достаточно испуганным, да и ближайший прогноз пока оставался неясным. Конечно, разумнее было бы переночевать здесь, в палате...
Уилсон тут же испугался, как бы Кавардес не передумал и не задержал его на отделении, и начал буквально умолять, уверяя, что он вполне себе стабильный. У него отчётливо прогрессировала острая госпиталофобия, появившаяся, едва диагноз неоперабельной тимомы был установлен, и при одной мысли о больничной палате охватывала невыносимая тоска и страх смерти.
- Ну, ладно, хорошо, в отель, так в отель, - ворчливо согласился Хаус, который сейчас вообще готов был соглашаться с любым его капризом при одном воспоминании о ровной линии на мониторе и красных всполохах неестественного света в комнате термотерапии. - А как мы туда попадём, не думал? Водители всё ещё бастуют.
- Всё равно, как попадём. Кто-нибудь подвезёт или... послушай, здесь же вроде прокатный пункт есть...
- С ума сошёл? Ты на ногах не стоишь, дело к ночи, а мы сейчас будем разыскивать прокатный пункт? Да и как мы получим автомобиль по нашей липовой ксиве? - Хаус незаметно для себя употребил слово из тюремного лексикона, и Уилсона передёрнуло, как всегда передёргивало, когда Хаус упоминал о тюрьме. - Послушай, а может...
- Не может, - быстро перебил Уилсон. - Я тебя прошу: пожалуйста. Не хочу, не могу здесь оставаться. Пожалуйста!
Хаус беспомощно оглянулся, сам не представляя себе, что делать, и неожиданно встретился взглядом с Оливией, успевшей получить от Кавардеса ознакомительные инструкции по присмотру за «этими ненормальными американцами». Она стояла, уже переодетая, чтобы идти домой, и выглядела усталой — за обследованиями и лечением день пролетел, смеркалось. Вот-вот должна была упасть стремительная южная ночь.
- Подвезти? - как и утром, сама вызвалась она. - Вы всё закончили? Быстро...
- На сегодня — да. Подвезите, пожалуйста, это было бы просто здорово, - поспешно откликнулся Хаус, преувеличенно любезно, опасаясь, как бы она не передумала, потому что Уилсон — он это видел — точно не передумает.
В машине Уилсон совсем расклеился — сидел на заднем сидении, запрокинув голову, закрыв глаза, тихо постанывая. То Хаус, то Оливия беспокойно оглядывались на него, но ни о чём не спрашивали. В какой-то момент Уилсон сквозь зубы, но отчётливо попросил остановить.
- Не то я вам салон заблюю.
Оливия поспешно прижалась к обочине, Уилсон выбрался из машины и повис на дверце, корчась от желудочных спазмов — ему не хватило сил даже отойти на пару шагов. И при каждом спазме темнело в глазах от головной боли — в какой-то момент ему показалось, что он вот-вот потеряет сознание.
- Ты как там? - обеспокоенно спросил Хаус, приоткрыв свою дверцу.
- Нормально, - прохрипел он.
- Да ну? - не поверил Хаус и, стиснув зубы от привычной, но от этого не менее противной боли в ноге, принялся выбираться со своего сидения.
- Ты куда?- кое-как выдавил сквозь зубы Уилсон.
- К тебе, любимый, - игриво откликнулся Хаус, подхватывая его под руку. - Обожаю блюющих мальчиков даже больше, чем писающих. Да держись ты уже на ногах, жертва комплексной терапии.
Уилсон попытался выпрямиться, демонстрируя своё «нормально», но только обессиленно уткнулся Хаусу лбом в плечо.
- А чего дрожишь? Э, да у тебя температура опять поднимается, - нахмурился Хаус, силой отрывая его лоб от своего плеча и щупая его ладонью. - Ты — перфекционист, Соло-Дайер. Кавардес сказал, сеанс продлится несколько минут всего, а тебе, похоже, понравилось. Решил продлить, да? Тогда, может быть, вернёмся, пока недалеко уехали? - не смотря на сарказм, он говорил вполне серьёзно.
- Нет. Пожалуйста, поедемте дальше, - попросил Уилсон, не смотря на температуру, белый, как молоко — грудное женское, с синеватыми прожилками. - Мне лучше уже.
- Бледная гипертермия — это плохо, - заметил Хаус.
- Ты уколешь мне но-шпу в гостинице. Поедем, мы задерживаем эту милую девушку, любезно согласившуюся нас подвезти...
- Похоже, тебе и впрямь получше, - хмыкнул Хаус, - раз появились силы на комплименты. Полезай лучше вперёд — там трясёт меньше и можно блевать прямо на ходу, высунувшись в окно.
Уилсон послушался и пересел вперёд, но особенной разницы не почувствовал. К тому же, пока они доехали, к головной боли присоединился ещё один крайне неприятный симптом — гипералгезия. Ощущение было таким, словно его освежевали, и любое прикосновение к коже — даже одежды — вызывало жгучую боль. Он ждал, догадывался, что побочные эффекты лечения не будут приятными, но такого коктейля боли, дурноты и озноба не ожидал. Это даже немного пугало, потому что не было понятно.
- Тебя облучили, - сказал вдруг Хаус сзади, словно догадавшись о его мыслях.
- Что? - не сразу понял он.
- Помимо химии и подогревания до температуры курицы ты получил сеанс гамма-терапии. Я подумал, тебе стоит об этом узнать.
Уилсон скосил глаза в вырез гавайки и увидел то, на что сразу не обратил внимания — на коже над грудиной выделялся поставленный маркером «прицельный» крест радиотерапии.
- Вообще-то, мне стоило об этом узнать до процедуры, - ошеломлённо проговорил он, даже отвлекшись на миг от своего паршивого состояния. - И не только узнать, но и подписать согласие.
- Потому что такое лечение может тебя убить, - продолжил Хаус без особенной эмоциональной окраски. - Не исключено, что уже убило — вопрос времени. Или убьёт в один из следующих сеансов. С другой стороны, у тебя была в активе чёртова прорва порядочных законопослушных онкологов, делающих всё, как надо, и ни один тебя не устроил. Здесь у тебя тухлый шанс, совсем тухлый, но там, - Хаус неопределённо махнул рукой куда-то, где, по его мнению, лежала обширная область законопослушного мира. - Там никакого. И ты это понимаешь не хуже меня, поэтому никаких протестов ты не выскажешь, а будешь послушно корчиться вместе со своими здоровыми клетками в слабой надежде, что они не умрут раньше раковых.
Уилсон почувствовал, что ему нечего возразить. А заодно почувствовав, что автомобиль нужно остановить ещё раз.
Когда они, наконец, добрались до отеля, успело совсем стемнеть. Одинокий фонарь над входом, тусклое мерцание витрины полуночного паба и фосфоресцирующий мертвенный блеск океана создавали некую фантасмагорическую картину противостояния света и тьмы. Уилсон, который к тому времени впал в странное тягучее полубессознательное состояние, ощутил какую-то щекочущую чувства уместность этой потусторонности и болезненное восхищение всей нелепостью своего присутствия на пороге второсортного отеля мексиканского курорта вот так, как есть — с головной болью, ознобом, тошнотой и чувством не просто обречённости, а как будто уже состоявшейся казни.
- Если бы мне кто-то рассказал хоть два года назад, что ты отсидишь в тюрьме, - сказал он Хаусу, тоже приостановившемуся у него за спиной, когда он замешкался на пороге, - и что у меня будет рак, и мы окажемся здесь, и меня будут звать индейским прозвищем «Умирающий-В-Одиночку», я бы этого человека, ей-богу, в "дурку" бы направил. Скажи мне, а ты не чувствуешь всей этой... ненормальности?
- Тебе нужно лечь, - угрюмо ответил Хаус. - Иди...