Однажды в Российской империи

                Целебджихад ком
     Смутно на фактории. Всю - то ее, страдалицу, снегом занесло, замело метелями так, что Прохор Данилыч, выйдя из семилетнего запоя, надумывал уж погрузиться в спячку, будто медведь какой или Бальзаминов, но взгайкал Ветеран, безумно тряся кованой цепью из чугуна, настоящего, еще того, советского, когда по рупь двадцать играли лошадей в штосс, а терц оставляли босякам с Хитрова. Высунулся купец на двор, поссал маленько, окропляя свежевыпавший снежок жолтым, воззрился на ворота новые, прямо перед которыми стоял наотмашь родной сын Громова.
     - Прошка ! - ахнул купец, рассчитывая узреть какого блудящего по тайге тунгуса, немного заскучавшего без привычного купецкому образу мысли обмана, ну, в край, Машку Шарапову ожидал увидеть Громов, кто знает горемычную, а ну как тилиграм прибежал от шершавых рассудком креатива жидков с Первого ? Все может быть, благо, что год ответственный, ведь скоро выборы Путина, надо понимать. - Какими судьбами ?
     - Рассчитали меня с гимназии подчистую, - втягивал стылые сопли стройный и рослый Прохор, отворяя ворота шкворнем. - да еще и на ярманке проигрался вдрызг. Да девка шалая говорит, что залетела от меня тройней. Да исправник обещался зубы вышибить за ненароком слободу разоренную. Да благочинный осерчал, потому всех его родственниц по жонской части перепортил снова я. Да славный град Тобольск сметен с лица земли кыргызами, а те кыргызы представлялись мне грузинами, вот я их и мигрировал трамваем, а они город зорить. Короче, папаша, п...дец.
     - Подбери губы - то ! - прикрикнул старший Громов, озирая вприщур богатые телеги, сукном прикрытые. - Расслюнявился ! Где наша не пропадала, - журчал он, пинком спуская с крыльца приказчика, - иди подсоби, гнида. Эх, Прошка, срать на все невзгоды, помнится, аккурат перед нашествием Буонапарте меня вот также из Киевской бурсы поперли, думали опустить, а я вот на тайге вывернулся. И капиталец сколотил, - веско добавил Петр Данилыч, лапя сына, расцеловывая зареванную дикую рожу незадачливого гимназиста. - А это кто ?
     У телеги стоял неведомый горбач, то ли ярыжка, то ли пономарь, изгнанный отцами - иезуитам из той же гимназии за недогляд. Может, и пьянь какая, но по взгляду юркому, неуловимому, понял купец, что не прост человек. Опять же горбат. Неспроста.
     - А это, папаша, - взахлеб кричал Прохор, радуясь отходчивости отца, - иду я раз по Маскве и вижу на Арбате пару горбатых. Как прострелило меня ! Думаю, есть же вот поговорка с пословицей про двух братов с Арбата, что оба горбаты. Вспомнил науку, как терли нам за личную способность королей древности излечивать глазом золотуху. Потом, - подозвал Прохор горбатого жестом, иди, мол, представься купцу - то, - осенило меня : есть же поверие такое в народе нашем, русском, конечно, что вот ежели тронуть горбача за горб, то счастье и обретешь.
    - А второй где ?
    Громов пристукивал валенком, обходя вкруг горбатого.
    - Ухойдакал, - шмыгнув покрасневшим с морозцу носом, признал Прохор, повинно снимая соболью шапочку. - Тронул его за горб, да, видимо, силушку богатырскую не рассчитал малехо. Кони двинул второй, мы его в сугробе схоронили, в проулке, что на Кутафью глядит. До весны не обнаружат.
    - А весной всем насрать будет, - прервал сына Громов, дергая горбача за нос, - шкелет натуральный покажется, его в речку и бросят от греха. Удивятся сомы, обсосут кости - то, все хрящики повытянут из шкелета, в ил схоронят. Как и не было. Россия, - вздохнул купец, сам поражаясь лютости сердец народных. - И по кой хрен ты его притаранил ?
    - В тайгу возьмем, - говорил Прохор, проходя в горницы. - Горб его приспособим под тайное хранилище золота, никто и не догадается.
    - Хитер бобер ! - восхитился Громов, топоча валенками следом, отправив горбатого на конюшню. - Мне б такое не в жисть не пришло на ум - то.
    Над тайгой вставало суровое багровое солнце. Шел любой год любого века, не суть. Суть и смысл, товарищи жидихадисты, что тута, кроме причесок и покроя штанов, ни х...я не меняется. Тем и жива поганая страна, что не меняясь умудряется существовать, опровергая в корнях самого Декарта, не мысля ни разу, но пучась поширше, поширше. Парадокс. И Крым наш, разумеется.