Дверь, глава третья

 
                ДВЕРЬ

                НОВОГОДНЕЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ


                Павел Облаков Григоренко



                ГЛАВА ТРЕТЬЯ


     Пивная шумела. Дым и пьяные видения окутали комнату, как туман; свет из окон замерцал и померк. Работали, как ракетные сопла, пивные краны, и тяжёлая пена из кружек, дрожа, шлёпалась на пол, обрызгивая ботинки снующих мимо людей; между рядами столов проносились официанты и гремели подносами; тут и там слышались крики: "Пива, живо!" Наливайло, словно Наполеон, расположился на возвышенности и давал команды, которые немедленно исполнялись, официанты будто сдерживались, чтобы не отвечать по-военному: они возвращали ему взгляды, полные любви и преданности и звонко стучали каблуками.
     В одном из задумчивых углов, за столиком, в сизых клубах Цугиндер плакал и целовался с квадратным человеком, час назад чуть было не бросившимся его бить, и оба были вполне счастливы; будто ненароком только через слезу Цугиндер поглядывал на входную дверь, замечая вновь прибывших и перемигивался с Наливайло,- и тот, удаляясь в коридоры и снова с напряжённым лицом появляясь, делал обратные знаки.
    Прекрасность и спокойствие царили.
    Додж надавливал грудью на стол, руки его выделывали разнообразныне фигуры, он громко объяснялся перед девочкой. И красота её, и невинность, с которой она слушала, заставляли Доджа напрягаться и придумывать смешные истории и припоминать необычные случаи. Обрывки приятных мыслей проносились у него в голове, и он то и дело поглаживал себе губу, воображая на ней пышные гусарские усы, и красиво встряхивал головой, взбивая несуществующие длинные волосы; и он тоже закричал: "Пива мне, быстро!" и даже лихо прищёлкнул пальцами. Тут же пиво появилось на столе, и Додж, зажмурившись, принялся отпивать. Горькая пена набивалась в рот и пачкала губы, но Додж верил, что так нужно, и цокал языком, будто от удовльствия. В нём просыпалось чувство гуляки, запрятанное глубоко в каждом из нас и при случае всегда появляющееся наружу. От табачного дыма, пены и слов у него сильно кружилась голова, но звонкий смех был ему наградой, и он сыпал анекдоты точно из рога изобилия.
    Наглядевшись и наговорившись сполна, Додж приступил к распросам.
   - Как тебя зовут?- прямо теперь сказал он.- Ты такая красивая. Что ты здесь делаешь среди всех этих людей?
   - Мне здесь интересно, это правда,- как мак краснея, говорила девушка,- и меня совсем не волнует пиво, я должна его только покупать. Меня присылает отец. Мы живём неподалёку, но он теперь устал и спит. Мне нравится здесь, потому что я могу и час и два просто сидеть и слушать, тут много людей, и все говорят о разном. Это только с виду они некрасивые, они пьют своё пиво, и из них как будто выливаются истории - я всегда подслушиваю... но в этом ведь нет ничего плохого, правда? Милые, добрые люди. Смотри вот...
     Девушка прикоснулась к руке Доджа и взглядом просила слушать. Они обернулись к столу, стоящему рядом. Два помятых старика сидели в дыму и глядели друг на друга.
    - Помнишь, Мопс, были времена, вот было времечко!- восторженно говорил один и крепко отпивал из кружки.- Всё было: и то и сё, и поесть чего; денег не было, правда, как всегда...- он, вздохнув, вдруг поник, но тотчас опять приободрился.- Порядок был зато, ведь был же, Мопс?
     - Я тебе скажу так, Фролл, в этом особом порядке как раз всё и дело,- важно сказал Мопс, грузным телом пошевелясь на табурете.- Что денег нет - это ладно, переживём, а коли порядка не будет - пропадать всем вместе. Но с другой стороны посмотреть - дай народу немного денег, пива или ещё что покрепче, так он за такую власть и такой порядок - горой, это я тебе обещаю, это я могу чувствовать через людей и пространство!- заключил Мопс и в свою очередь с шумом отхлебнул из кружки.
      - Голова!- поразился Фролл.- Видно, что понимаешь проблему в корне. Раньше было - да-а-а... А что теперь, скажи? Эх, молодёжь, молодёжь! И куда всё катится? Вчерась иду-тка я из пивной - голова я-ясная такая, только ноги, это, слегка не того, да... Иду я и вижу: стоят двое под стеной, ну прямо прилипли к ней! Думаю - опять, гады, деньги требовать будут, а потом тумаков надают. Так нет вам, дудки, денег-то сегодня и нет, теперь беру только на пиво, не обдуришь! Обходить поздно уж -  иду себе; страшно, конечно, а что? Кому ж охота в бока получать, тем более на старости лет. Иду. Гляжу - двое. Парень и она, значится, девка. Влюблённые, вроде как. Ну, слава те, думаю, эти не тронут. Только они, архаровцы, на меня даже и не смотрят: обнялись, понимаешь, и шо им есть старший рядом, шо нет - дуют себе, це-лу-ют-ся! Нравы-то, нравы пошли, а? Я себе такие вольности позволял? Скажи, Мопс - мы себе допускали такие вольности? Так-то. Хочешь девку целовать - женись сперва, а воли в этом деле себе не давай, нет и всё тут.- Фролл забрался толстыми пальцами себе в рот и принялся между квадратными металлическими зубами отыскивать кость, отломившуюся от рыбьего хребта и, найдя, слизнул её.
    - Глупо, у нас всё по-другому,- сказал Додж и грозно задвигал бровями.- К тебе здесь пристают?- он положил на стол кулаки, готовый тотчас пустить их в ход.
    - Нет, что ты!- испугалась девушка, а потом, чтобы смягчить, широко улыбнулась.- Они все такие милые. У нас волшебная страна, можно говорить всё и вести себя, как хочешь. Только нужно купить кружку пива.
     - Как тебя зовут? Меня - Додж, или проще - Жорик. Додж - так придумали мои друзья. В школе,- помешкав добавил он.- А у вас есть школы?
     - Ты странный, конечно есть,- улыбка девочки стала немного грустная.- У нас все школы обязательные.
     - Как это?- не понял Додж.- Все должны в них обязательно учиться?
     - Нет, совсем не то, в них только должны обязательно ходить; хотя и ходить уже не обязательно,- вздохнула она.- Это только так говорят. Меня зовут Нейла.
     - Очень приятно.- Додж расплылся и посмотрел в потолок, выискивая там слова. Каждый подумал о своём и протекла минутка.
     - Знаешь, Жо-рик (Нейла произнесла имя по частям, и это Доджу почему-то очень понравилось), ты извини меня за мои глупости, я никому своих мыслей не говорю, только Леске, моей кошечке, и тебе скажу - из тебя свет исходит волшебный (Что-что?- с восторгом и ужасом подумал Додж). Я всё мечтаю, откуда берётся счастье, где оно? (Додж терпеть не мог штучек, когда девочки плачут или нежничают, но в этот раз таинственность и необычность подчинила его себе, его ум вдруг изменился, и он готов был воспринимать всё по-новому).
    - Знаешь, так одиноко,- Нейла приуныла и водила пальчиком на столе.
    - Тебе одиноко?- Додж вскочил, чуть не плача.- Но ведь есть столько хорошего вокруг, если раскинуть умом, всегда что-то найдёшь для себя привлекательное. У тебя нет друзей?- тихо, с пониманием спросил он.
     - Есть, почему? Но они все одинаковые; понимаешь, одиноко - потому что всё одинаковое. Не хватает какой-то нежной струйки, искренности; ведь если посмотреть долго в одну точку или долго сидеть в одном месте - надоест. Тут словами не объяснишь. Все одинаково ходят, одинаково говорят и смеются, делают что-то - а всё остаётся в итоге без изменения. И ты сам как будто попадаешь в волшебный плен, все мысли твои и желания ещё минуту назад были весёлыми и искрились, как ручей,- но вдруг, когда ты хочешь проявить себя, или хочешь действовать и выразиться по-новому - ты не можешь, словно стена перед тобой
выросла и не перепрыгнешь. Так всегда, я заметила. Внутри нас есть такой человечек, он сидит тихо, а когда ты желаешь смеяться и шалить, он машет строго тебе пальцем и не велит делать этого. Все ходят будто сговорившись быть одинаковыми и всё-таки не договаривают друг другу чего-то очень важного, чего-то в жизни всегда не достаёт...
      Доджу очень хотелось знать, отчего он волшебный, слова эти глубоко задели его, сладкая приятность разлилась у него внутри, никогда ещё девочки не говорили ему таких слов и не улыбались ему так многозначительно. Но он стерпел и не спрашивал. Пиво холодным колючим комом катилось внутрь и согревалось там, отдавая хмельные искринки в руки, шею и голову. Но всё-таки он не выдержал и сказал:
   - Нейла, ты просто не думай об этом... А со мной правда не скучно?
     Девочка посмотрела прямо в глаза, но без шутки, а серьёзно, о оттого Додж вздрогнул слегка и почти уже пожалел, что спросил.
   - Жорик, не нужно, не говори об этом. Я просто чувствую, что ты не такой, как все: не обычный, наверное, но что-то не позволяет мне дальше говорить. Я и сама не знаю - что; может быть, слова здесь не нужны, ведь ты тоже что-то чувствушь?- глаза Нейлы наполнились просьбой, и Додж, оторвавшись от кружки, часто заморгал. Он вдруг заметил в себе волшебные силы, только не знал точно, чары ли его скрываются там, или разрывается противное пиво. И он тоже улыбнулся и опустил гла-
за.
   - Додж, ты только не предавай меня. Ты послушай, и всё поймёшь, так важно, чтобы можно было понять друг друга. Эти люди кругом, они милые, но весёлость их пустая, что ли, они радуются, только чтобы убежать - но всё, вся радость их и всё удовольствие, заканчивается, если уйти отсюда. Серый воздух и серые дома, и лица тоже такие серые. И я сама, наверное, такая.
    - Нет, Нейла, совсем нет! У тебя розовые щёчки, и нос как у артистки.- Доджа понесло, но он и сам того хотел.- Даже не важны щёки и глаза всё же... И правда, я что-то чувствую, поверь. Если щёки и глаза красивые, в этом полдела... У тебя доброе сердце, вот что.
      Додж сказал и кровь бросилась ему в лицо. Ему показалось, что делать комплименты - самая трудная вещь на свете. Он и точно что-то уже понимал, что происходит с ним..
    - Хочешь, я расскажу тебе историю? Она немного грустная, но так надо. Её поведала одна старуха - добрая старуха - я совсем маленькая была, не помню. Хочешь?- Нейла развеселилась, только маленькие грустинки держались возле её губ.
      Додж хотел закричать: Пива!- его кружка опустела и глядела круглым удивлённым  глазом в потолок. Он повернулся , чтобы позвать слугу, но рассказ начался, и он опоздал.
     - Когда-то,- глубоко вздыхая и поправляя рассыпавшиеся волосы, начала Нейла,- жил прекрасный и могучий народ. На полях его земли золотились высокие хлеба, на ровнинах возле рек шумели большие города, и люди были веселы и беспечны, вполне счастливы. Громадные поляны под вековыми лесами лежали, купаясь в тёплых и ласковых лучах солнца, медовые потоки гуляли по ним, и запах этот - мёда, цветов и земли - слышен был в каждом уголке прекрасной страны. На севере и на юге в берега ударялись волны морей, белые гордые корабли ходили от берегов к чужим краям, и много гостей тогда бывало в портах и столицах. И чем севернее бежала дорога к холодным морям, тем приветливее и дружелюбнее становились люди - таков был непреложный закон той страны; и центр и юг, и север связывались тысячами нитей, миллионами улыбок и сердец - потому что не было роднее людей друг другу, чем граждане её. День ко дню шёл и богаче, благодатнее становилась эта земля. Всё выше к небу вырастали города, через леса ложились просеки, а тучные стада поедали чудесные травы; и не оставалось такого угла, где бы природа не отступила, где бы не выросла над ней власть человека. И показалось тогда людям, что нет предела их могуществу, что они это и есть сам Бог. И пришёл час, и горе упало на благославенную эту землю: умерли медовые потоки, леса перестали задумчиво шелестеть и трава - родить по утрам росу, ночью звёзды не зажигались возле серебряной луны, города утихли и деревни опустели, а в сердцах людей поселились страх и ненависть. И вышли злые вожди и повели людей друг на друга, войны стали сменять одна другую; целые пространства, бывшие ранее изумрудными лугами и полянами, превратились в мрачные кладбища, и некому было сделать крест на изголовье солдату...
    И явился тогда один прекрасный человек и сказал толпам, поражённым его появлением, простые и ясные слова дружбы и добра. И сказал он: спасёт вас любовь и красота, утерянные вами, пусть же ветер поднимется из-за облаков и очистит небо от туч и души ваши от ненависти и подозрения. Но хитро вели себя вожди, и был убит он, и прах его унёсся к небу, а война и смерть ещё долго продолжались... Но только не забыли того человека, и ровно в полдень такого-то года и дня в сиянии лучей явится вновь он, и опять порядок и всеобщая благодарность наступят...
   И счастье...
   Додж смотрел и странное преображение происходило в нём. Тёплые реки разливались везде в нём, сердце ныло и рвалось из груди, виски стучали, и то костром пылала в нём кровь, то холодела и замирала. Он смотрел на её прыгающие губы, на тёплые глаза в ресницах, на падающие волосы и сахарный рот и - удивлялся; тотчас звуки схлынули, и дым стал казаться ему загадочным туманом, а ночь - днём и светом: всё переменилось...
    Что это? Не иначе -..? Не иначе - Додж влюбился? Да, свершилось! Лёгкое первое чувство коснулось его груди и ворвалось; проходили минуты, а заноза эта не сходила, а разгоралась. Захватывало дыхание, на огромной скорости неслись и столик, и кружка, и сам Додж, и всё вокруг него; ему нечем было дышать, и он крепился... О любовь! Кто знает дорогу к тебе; твои алые губы так прекрасны, твои брови так черны и кожа бела; серебряный молоточек у тебя в руках - и бедное то сердце, куда нанесёшь ты свой властительный удар. Держись тогда!
    - Слушай,- она потрясённо зашептала,- а тот человек, который должен всех спасти,  это случайно не ты?
    - Неа,- очнулся Додж от приятного сна.- Ну что ты, конечно нет. А это ты про свою страну рассказывала, специально?
    - Я не знаю точно, о чём этот рассказ, только грустно, когда его вспоминаешь. Я думаю, что он задевает и нас, только как?- Нейла вдруг выпрямилась и с тревогой огляделась, точно просыпаясь ото сна. - Нет, Додж посмотри кругом: наша страна так прекрасна! Так весёлы лица кругом! Что ж до грусти и скуки, до разного рода трудностей, то они обязательно рано или поздно приходят, они толкают вперёд, заставляют действовать, человек без них обленится и погибнет.- Она словно уговаривала сама себя и сбрасывала с себя оковы нежного уныния и откровенности, так неожиданно напавшие на её.
    - Эй, ты что, Нейла! Я же пиво пил... мы же говорили с тобой и согласились... Это что, всё зря!?- язык Доджа от такой неожиданности перестал слушаться. Нейла глядела и не видела его, словно ей было  жутко, глаза её были страшно далеко, и пополам грусть:
    - У нас замечательная, волшебная страна, так всегда говорили мне, я больше ничего не знаю, и есть ли вообще на свете другие земли?
    - Конечно есть! Я...- начал было Додж, желая поведать свою необыкновенную историю, но волшебная сила сила велела ему оглянуться и замолчать.
    - Додж, милый, пойми,- Нейла не желала, чтобы её перебивали, строгая морщинка легла между её тонких бровей,- ведь всё так прекрасно вокруг, наша страна лучшая, как веселы наши люди, и пиво...
    - Но ведь вы ничего не знаете!- шёпотом завопил Жодж, совсем близко придвинув к ней лицо и тоже сурово надвинув на глаза брови.- Вы кое-чего не знаете, это точно! Слушай...- с каменным выражением начал он, плюнув на всё. В этот же момент двери зала с треском отворились, и... Додж очутился под столом: два громадных охранника, звеня тяжёлыми железными шлемами и острыми алебардами, появились в дверях; но не они так сильно испугали Доджа, хотя вид их и был ужасен,- маленький ушастый человечек в серой шляпе стоял позади них, Додж тотчас узнал незнакомца с улицы, так его напугавшего.
    Тотчас возле солдат вынырнул Наливайло с исчезнувшим за улыбкой лицом и принялся изгибаться; обрывки их разговора, состоявшего из густого баса солдат, настойчиво чего-то требующего и кисельного голоска хозяина пивной, извиняющегося и приглашающего зайти на огонёк, долетали к Доджу и он насторожился. Охрана двинулась вглубь и принялась хватать людей за вороты и глядеть им в лица.
    - Ты прости,- затараторил Додж, растаивая и стекая на пол.- Пока!  Я пошёл, мне очень надо, я потом зайду, ладно? Давай, ну! Я тебя обязательно  найду!- И он на четвереньках большим пауком быстро заскользил к пивной стойке и исчез за ней. Чёрным ходом, ежесекундно натыкаясь то плечом, то лбом на острые углы или предметы, а то и на ноги людей, Додж выскочил на улицу и пустился со всех ног бежать.
    Додж брёл, и дома медленно плыли мимо него. Поворачивая за какой-нибудь угол, Додж первым делом вертел головой и удостоверялся, нет ли кого за ним. Улицы опустели. Асфальт, битый тысячами ног, молчал. "Куда все подевались?- думал Додж, пугливо прижимаясь к заборам и стенам. Дорога повела его к узкому проходу, сокрытому голубоватой тенью нависших над ним домов, и - откуда ни возьмись - перед Доджем вырос постовой (постовые всегда вырастают словно из-под земли), и отступать было некуда. Здоровенный детина, обёрнутый крест-накрест кожаными ремнями, в тяжёлой каске на глазах, поманил бедного мальчика пальцем и строго крикнул:
    - Эй ты, иди-ка сюда!
     Если перед вами возникнет постовой - плюньте, вы его не бойтесь. Если вы не пьяны и не буйного нрава, если вы не высоко роста и не коротыш, если у вас дома всё в порядке, и на лице вашем нет следов беспокойства - не бойтесь, вас не тронут. Средний рост, нормальная упитанность, зубатая улыбка, серые пальто и кепка - вот всё, что вам нужно, чтобы постовые вас не беспокоили. Головной убор снимать надобности нет; пройдите мимо, слегка поведя плечом и делая вид, что вы уступаете дорогу - и отправляйтесь дальше по своим делам, всё миновало. Впрочем, оглядываться лучше не надо.
    Мигом обрюзгнув и надувшись, как мыльный пузырь, Додж подошёл.
    - Я тебя спрашиваю,- прогремел над ним постовой, снимая с плеча прозвеневший топор,- где ты сейчас должен быть? Отвечай.
    Смутно у Доджа пробежало в памяти воспоминание: огромный оранжевый шар и приказное приглашение в комитеты.
    - На собрании,- не очень уверенно сказал он, звуки как будто сами вырывались из него.
    - Ну... Ты из какого комитета?
    - Из комитета 17-37,- почему-то сказал Додж и сам ужаснулся своей дерзозсти.
    Тогда постовой вытянулся и козырнул.
    - Вольно,- сказал Додж и жирно харкнул на пол. Он позволил себе даже обернулся. Громила снова отдал ему честь. "Дурак",- подумал Додж и заторопился.
    Вылетев из тёмноты перехода на узкую ленту какой-то улочки, Додж окунулся в густое пылевое облако, невесть как сюда попавшее. Фу-фу!..- чертыхнулся он и проскочил.
    - Простите ради Бога,- услышал дребезжание,- я вас, кажется, запачкал?
    Пыль села и Додж увидел невысокого человека в фуфайке с метлою наперевес. Дворник вежливо снял кособокую ушанку и, смущённо покашливая, подошёл. Отерев руку о фартук, он вытянул её и представился:
    - Ионий Власьевич, нынче дворник.- Тёплая ладонь вяло прикоснулась и отпрянула.
    - А я думаю воспользуюсь, пока никого. Знаете, бегают все, не уберёшь по-человечески. На брюки и платья стыдно мести - так на тебя посмотрят!
    "Какой вежливый,- удивился Додж,- не в себе, наверное, или пьяный." С пьяными разговаривать просто,- думал,- они тебе всё про себя, а выспрашивать не будут. Но из морщинистого рта человека не вырывались гнетущие пьяные запахи, и это несколько настораживало Доджа.
    - Ну, а вы что это?- как бы мимоходом спросил старичок, глядя в сторону. (Начинается!- мелькнуло у Доджа)
    - Не буду, не буду...- заторопился старик, от неловкости дёргаясь.- Вижу, что вам не нравится... Нынче времена такие, не любят вопросов. Да я и сам всё вижу, да-а... Я тут всех в округе знаю, здороваются со мной, конечно, а вот поговорить по-настоящему не с кем. Так - погода, насморк, чепуха всякая. А ведь хочется, молодой человек, поговорить, по душам чтобы, и не таиться! Я вижу, с вами можно откровенно?
    "Агент, возможно,- выспрашивает... Сразу уйти нельзя, у него на груди свисток - засвистит. Постою лучше..." Так мыслил Додж, глядя тайком по сторонам и высматривая лазейки для отступления.
     - Да-да...- торопливо поддакнул он.
     - Я, милостивый государь,- со вздохом начал дед,- совершенно не дворник, это и видно, наверное?
     - Да-да,- крякнул Додж и оглянулся.
     - Впрочем, во внешности человека ли дело. Мне говорил наш зеведующий, гражданин Шморк: сбрей свою бородку и сними очки, зачем, говорит, тебе очки - стыдно. А мне всё равно, представьте, да! Я протестую, может быть, таким образом. Пусть дворнику не полагается подобного фасона, но ведь закона такого нету! Издай закон - другое дело. Но, скажу я вам по секрету (тут старичок испуганно оглянулся и ступил ближе),- я и тогда бы не сбривал... Протест! (Старик многозначительно поднял вверх палец). Я ведь, милый мой, борец по натуре. Вы думаете, я с метлой родился, думаете, мне приятно махать целый день этой чёртовой палкой? Мне, может быть, даже совестно. Нет! (Снова палец вверх) Здесь две вещи: первое, я изгнан; второе же - общественно полезный труд, его избегать нельзя ни в каком душевном состоянии... Вам сколько лет?
     - Десять,- соврал Додж и густо покраснел. Старик виновато взглянул на него.
     - Великодушно меня простите, старика, забываю я про вопросы и больше не буду...- пообещал.- Я вам вот что хочу сказать: жизнь это борьба. Вы подумаете: что это он фразами бросается? Но поверьте, учебники всё врут, возраст же - великая вещь. Прочтёшь из книжки: так и так, не веришь, конечно,- а жизнь проживёшь, побываешь везде, и приходят настоящие истины-то. Лозунги прочувствовать надо, а кто этим занимается?
     Вдруг на взлёте улицы, там, в голубовато-зелёной, мерцающей дали, показалась знакомая фигура, перепоясанная ремешками. Тотчас старик прервал свою речь и бросился быстро мести, а Додж схватил совок и подгребал. Спустя минуту осведомившись взглядом в направлении военного и заметив, что тот исчез, дед остановился и ждал, пока густая пыль не осядет на землю.
     - Тьфу ты!- в сердцах возмутился он.- Честно вам скажу: надоело. Но что ж сделаешь, нужно работать, хоть кусок хлеба выйдет на старости лет, и то хорошо...
    - Я был, милостивый государь, интеллигент,- вдруг опять начал он.- Знаете ли, что это такое? Я и очки ношу и бороду с тем, чтобы все видели. Не любят нас, заметьте. Ты фуфайку сними, одевай пиджак, но если у тебя здесь, внутри, нет огня,- гиблое твоё дело. Интеллигентом родиться нужно, а без того ты просто врун и притворяешься. Поднимитесь  в тот дом, второй этаж квартира налево, седьмой номер, зайдите! Живёт там субчик один (вы меня извините, что грубо так говорю - слов не подберёшь): всего полно дома - мебель, ковры, хрусталь, телевизор цветной, правда отечественный,- всё присутствует. Но книги, зачем ему книги? (Я по делу к нему заходил, напоминал, что б за уголёк уплатил). Так вот, книг у него преогромное количество: красненькие, синенькеи, жёлтенькие корешки в шкафах под самый потолок. Я ему говорю: Ник Алпёдрыч, позвольте  взглянуть, на книжки тоесть ( я большую слабость к ним питаю); берите,- говорит и ушёл, взгляд такой - холодный. Брезгует, значит. Ладно. Я в шкаф, выбрал себе и беру, знаете - Нобилиус?
     У Доджа в память тотчас всплыл некто с широкой бородой лопатой, в монокле, с толстым коротким носом из учебника.
    - Это, м-м...- задумчиво успел пропеть только.
    - Правильно,- выручил старик.- Право и Философия. Редкое издание, я вам скажу, трудно сыскать, тема-то волнующая. Так вот. Беру, а из шкафа пыль - фр-р-р, так и полетела. Я думаю: ты субчик, брезгуешь меня, моих фуфайки и сапог, но интеллигентом ведь не был ты никогда, нет, книжечки твои только для пыли и стоят. Конечно, книжки всё замечательные, большие тысячи за них уплочены; а другой по библиотекам, денег потому что мало, да ещё унизят, паспорт спросят с фотографией, будто ты вор и пришёл красть. Вы зайдите в седьмую, посмотрите! И запоров у них на двери, точно в сокровищницу, что это такое? Интеллигентность? Им, интеллигентом, родиться нужно.
    Торжественность нарисовалась на лице старика, он нежно прижимал палку к груди и гладил её точно родную.
    - Я вам расскажу про себя. Вы уж выслушайте старика, досужьте,- он отёр усы и с шумом глотнул.- Я говорил, что я борец. Но борцы-то настоящие повымерли все, нету их нынче, так - одни половинки ходят. Допустим, угнетают тебя, проходу не дают и говорят: знай своё место. Что предпринять? Другие будто не видят ничего вокруг, им и дела нет; окончил учиться - иди служить. Год, два, глядишь - продвинулся, улыбайся только слаще начальству и будь на службу вовремя; дети, конечно, семья, всё понятно: подгузники, пелёнки купить нужно, а со временем - детки-то растут - вещицы модные достань, да и себе развлечения разные предоставить необходимо, одеться опять же красиво - никуда от этого не уйдёшь. Вот и молчат, раболепствуют. Но понятия у них нет! Чем ты голову ниже, тем сподручнее тебе сапог на загривок поднять, такое вот противоречие: терпят, значит. Есть и борцы, как же. Вон Гриня с пятого этажа, глаза нальёт себе, на балкон выскочит, простите, в трусах и благим матом орёт: чести,- кричит,- у вас нету, прохода мне, мол, не даёте; я пожить хочу в своё удовольствие , а вы - мешаете; хочу вот - кричу себе, хочу - жену с этажа спущу! Только где уж! Соседи-то тоже люди, подобный шум часами терпеть, звоночек куда надо сделают, и где Гриня наш? Милиция подоспеет, руки ему скрутит, коленями надаёт и - в участок: сиди, родимый.
    А то и такие есть. С утра выбежит (мне всё видать, я чуть свет - мету), по сторонам зырк, и листок с воззванием на стену лепит. "Граждане,- напишет,- не подчиняйтесь! Доколе терпеть!" и так далее. Ну, я конечно, листочек, сниму. Не потому, что инструкция такая есть, а ведь знаю: нет в том толку никакого. Потому что какой-никакой, а он закон, и если ему не подчиняться - выйдет хаос и анархия, магазины бить начнут, насиловать и бумажки кидать, где попало. Это, милый человек, не борьба. Если по-крупному, то законов не нарушай.
    - Взростить в себе огонь внутренний - вот в чём выход!- старик огненно засверкал глазами.- Вот в чём истинная сила! Представьте себе, каждый человек проникнется чувством долга, разбудит в себе ответственность и взглянет прояснённо на мир; всё тогда сделается понятным и разумным, всё изменится, наполнится волшебным светом. Каждый, разумеется, должен начать с себя. Первое поколение рождённых интеллигентов должно будет крепко поработать, и на этой благодатной ниве их труда взойдут новые счастливые ростки, целое море заколосится! Новое, ещё более светлое поколение сменит стариков. Только не уставай и неси пламя! Вот в чём она, сила жизни, самый дух её,- и это я понял давно.
     - Моя история проста,- снова стал под нос себе обиженно бубнить дед.- Правда в том, что я надоел своим товарищам, и они отвергли меня. У меня было всё: работа, дом, любимое дело, даже друзья - представьте!.. Да, я проповедовал свои взгляды, но что с того? Разве это преступление? Но от меня постепенно отвернулись; слаб, значит, ещё огонь, не видят его у себя в душе. Жизнь, как она есть, это совсем не поэзия; только если свысока окинуть взором пройденный путь, по прошествии веков - тогда это только кажется стройным и прекрасным, как стих. А теперь, молодой человек, одни невежество и неблагодарность. Только руки опускать нельзя...
    Старик, видимо, припомнил что-то, лицо его горько сжалось, и веки дрогнули; Додж даже ощутил испуг от подобного взрыва чувств и уставился в пол. Помолчали.
    - Я иногда думаю,- слёзы заблестели на щеках старика,- зачем я родился? Живу по совести, а как иначе? Никто по совести не живёт, один я. Не понимаю этого. Чтобы люди довольны были - вот какова цель. Врач ты, и твоя обязанность лечить по совести; начальник, скажем, какой - подскажи искренне, что и как. А они раздавливают, звери - не звери, непонятно кто. Чувствуешь свою неполноценность, что ли. Нет, я человек, конечно, руки и ноги на месте, голова,- но безысходность, куда деваться от неё? Растерялся я совсем,- заключил старик, стоял весь поникший,- время, видно, такое. Что ж?
    Старик заплакал теперь явственно, его острая бородка запрыгала.
    - Прощайте, молодой человек, и храни вас Господь.- Он повернулся спиной и зашуршал метлой. Его маленькие плечи обвисли, руки совсем не держали палки.
    - Кто вы?- спросил Додж, испытывая к нему жалость.
    - Я учитель. Фамилия моя... а впрочем, какая разница? Моя фамилия вам ничего не скажет. Прощайте же.
    Додж поплёлся. Ноги ступали прямо и осторожно. "Чего пыль разгонять, деду работа будет,"- думал он. Додж не на шутку проникся словами старика и теперь, поддавшись нежному настроению, размышлял о смысле жизни. Его друзья, вечерние прогулки, вино, любимые торты и образы девчонок или привлекательных женщин с журнальных картинок были теперь далеки и запретны, казались неважными, второстепенными и даже преступными перед этой явившейся ему скалой бесконечной нравственности. Школьное начальство, их чёрные пиджаки и юбки казались вдруг Доджу символом спокойствия и добропорядочности. О своих двойках же он думать боялся совсем, потому что причислял себя сейчас к числу людей порядочных и надёжных, а для этого необходимы биография и совесть чистые беспредельно.
     В возвышенном полёте своём Додж забылся совершенно: из проплывающих мимо чугунных покосившихся ворот вдруг ыросла нога в стоптанном безобразном ботинке и преградила ему путь; только в последнюю секунду уголком глаза Додж обнаружил опасность - напрасно! Он споткнулся и во весь рост растянулся на земле.
   - Ну ты чё, а? Чё ты здесь ходишь? Пошёл вон, нет - иди сюда!
    В подворотной темноте горела сигарета, и когда Додж нырнул туда, то задохнулся от нехороших предчувствий: сигарета была не одна, а несколько. Наступила выжидающая пауза, и Додж понимал, что на него глядят - все. Темнота постепенно уплывала в сторону, из дрожащего пространства вынырнули какие-то разбитые ящики, обозначились, и вместе с ящиками появились фигуры, выдыхающие дым и нежно хихикающие.
    - Ромб, закрой ворота и поди на шухер во двор, чтоб никого!.. Ты кто?- обратился к Доджу вышедший вперёд невысокий юноша, его круглые, как у гимнаста, плечи напрягались, а зубы крепко держали сигарету и дымились.
    - Жора,- робко сказал Додж.- А ты... вы?
    - Ну ты дал. А вот сейчас узнаешь...- Парень наддал слегка Доджа по щекам и напирал грудью, прижимая к кирпичной стене.
    - Мы - племя вольное, дети улицы. Мама нам кто? Верно - бутылка. А папа? Милиция... Может, ты за девчонками нашими пришёл, а? Что, язык съел? Может, ты брезгуешь?- в показном ужасе зашёлся бандит.- Гордый, что ли? (Глазами он пробежал Доджа с головы до ног) И одежда у тебя ничего, импортная. А ты знаешь, каково нам? Мы и пьём от-того, что идти нам некуда, и гуляем и дерёмся - засасывает, понял? У нас своя жизнь, а у вас - своя. Маменькин сынок ты да папенькин,- бросил он обвинение в лицо Доджу,- тортики да сливки всё кушаете, не наедитесь никак. А вот этого попробовать не хочешь?- бандит сильно сунул под нос Доджу своё твёрдый кулачище.- Я тебе могу устроить, мало не покажется. Вот курточку сейчас снимем и шапку твою с козырьком, понял? И ничего нам не будет, ни-че-го,- потому что мы народ свободный и даже решётка нам дом родной. "Очнулся на скамейке нарсуда-а..."- пропел он дурным голосом и повернулся за одобрением, кругом хихикнули.- Ну ты чё?- он тряхнул Доджа за грудь,- ты чё, а?- парень возбуждался, чтобы легче было наброситься окончательно.
    - Да ты к тому же прогульщик, и мы с тебя сейчас взыщем,- изображая из себя начальника, сказал он.- Ты из какого комитета?
    Додж припомнил постового и сказал басом:
   - Из 37-го.
  - Так ты из 37-го?- захлебнулся от обожания хулиган,- чего ж раньше молчал?- Он, кусая губы, судорожно предполагал, что предпринять, и заметно было его замешательство.- Так это... у меня ж там корефаны имеются - да, и тёлка одна - закачаешься!- нашёлся, наконец, он.- В том районе живёт,- парень неопределённо махнул рукой.- Ну ты дал, ходишь сам, не боишься... Я думаю: чего не боится? А он - вон на, из 37-го.
     И вдруг, скрежеща зубами, прильнул к Доджу, к самому лицу, неудержимо обдав водкой, и, схватив за грудь, в самое ухо:
   - Ну ты, дурак, тебя к нам подослали, да? Говори, сука! Да? Ромб!- крикнул он,- кончай курить. Сюда!- Ромб продвигался к ним, заворачивая рукава. Додж умер. Сердце его затрепетало птичкой и слетело вниз, ему пришлось глубоко вдохнуть, чтобы унять головокружение и не упасть.
   - Нет, что вы, я ничего... Я длинного знаю, с волосами! Длинный такой, я же с ним был!- взмолился Додж.
    - Ну?- не поверил бандит, отступил на шаг.- Не может быть. Прыща знаешь?
   - Да-да, с волосами такой, длинный очень...
   - Уж куда длинней. Так ты свой... Ладно.- И Додж снова почувствовал, что он на свободе, руками он гладил себе смятую грудь и поправлялся.
   - И там, в доме, был?- последовал вопрос.
   - Был!- обрадовался Додж.- А потом в пивную, по водочке!
   - Ну-ну, ещё тебе пить,- видно было, что скандал стоил больших сил бандиту, и он с трудом отходил.- Курить будешь?
     Додж закурил, но дымом не дышал, так - баловался.
   - Все вы там в своём комитете, преважные особы, но суки при этом порядочные. Ну-ну, не обижайся, я шучу.
     Додж не обижался ни капли, просто ему было радостно, что всё ми-
новало, только немного пошатывало.
  - Ты свой, вроде. Потому что малой, потому не трогаю,- назидательно сообщил бандит.- А бабы были с Прыщом?- он насторожился.
   - Были,- Додж тоже.
  - И такая светленькая, в джинсе? Ну, такая смазливенькая, с губками?
     Додж делал вид, что вспоминает, но кроме скачущих рож ничего не виделось, и соврал, замирая:
   - Да-да, была, хорошенькая такая, и губки.
  - Она!- Главарь в ярости хлопнул себя по ляжке.- Она, чёрт их всех возьми! Ну, Прыщ, гад - ну!.. Я до него доберусь !
    Додж, пугаясь, начал к стене пятиться.
  - Ладно,- сказал бандит совсем примирительно.- Меня зовут Хранцуз (Ромб за спиной у него отворачивал уже рукава). Тут меня все знают. Если кто тронет, скажи: от Хранцуза - пустят.- Хранцуз, отвернувшись, подкуривал новую, бросил своим дружкам:
   - Хорош Прыщ, ну! Бьёшься тут, бабки делаешь, для неё, стервозы, стараешься... Пойдём, пацаны. Давай.- И он сунул Доджу твёрдую, как стамеска, руку. "Каратмен",- с уважением подумал Додж.
   - ... запомни: Хранцуз, меня все знают!..
    От стен отклеились фигуры - их было несколько - и ушли, оставив на исхарканном мокром асфальте красные огоньки выкуренных сигарет. У самых ворот бандит крикнул:
   - По водочке, ха! Выдумываешь, козёл...- и скрылся навсегда.
     И Доджу захотелось света - много чтобы, и Чайковского. Пусть Чайковский,- думал он, пытаясь остановить трясущиеся губы,- пусть что угодно, только бы оттуда. Ему вспомнился родной домашний уют, и мамина музыка из голубого приёмника; она зазвучала вдруг здесь, в тревожной темноте, и ноты были родней родного: но явилось бородатое лицо Чайковского и грубо засмеялось: "Дверь-то заперта, и не выберешься, а всё оттого, что ты не любишь классическую музыку! У тебя на первом месте друзья и гулянка, а обязанностей нет."
   - Я буду, буду слушать музыку, вот увидите! И маме помогать тоже, прийду домой и возьму веник!- рыдания готовы были вылететь из него, губы ещё сильнее задрожали, он упал на пыльную стену и приготовился дёргать плечами. Но тут что-то, какой-то слабый звук, прервало грустное настроение Доджа, маленький, твёрдый молоточек стукнул его в голову, лицо отскочило от стенки, и глаза тревожно забегали: кто-то надвигался на него из светлого заворотного мира; вот тень совсем навалилась, но кто здесь приближался к нему, Доджу узнать было не суждено - одно движение,  и тело его летело уже прочь через дворы и переходы...

     Кто в своей жизни не был студентом или не сидел по долгу службы за книгами! Но всё же, кому так и не пришлось отведать из этой глубокой чаши терпения и прилежания  - увы, тот не знает точно, как приятно иной раз бросить всё - и книжки, и тетрадкии, и остро заточенные карандаши - и податься куда-нибудь за развлечениями,- Слава Богу, в этом мире ещё никто не умер от скуки! Сколько чудных заведений придумано умом человеческим, чтобы развеивать это постыдное чувство! Прекрасные залы, клубы, целые воздушные дворцы громоздятся здесь и там на улицах и площадях и предназначены для удовольствиий и радостей наших. Представьте только: надев летучий фрак и шляпу, вы спешите в какое-нибудь высокое заведение; деловито шлёпая по карманам, вы подходите к окошку касс, вы мечтаете купить, наконец, заветный вход туда, где для вас будут танцевать местные козлотуры или петь волшебными голосами заезжие нимфетки - и нужен вам всего один рубль, один рубль в государственных ассигнациях! Но... у вас нет рубля... Но даже если он и имеется в наличии, вы предпочтёте истратить его на пиво и колбасу, ведь я знаю вас; между книжками и каким-нибудь вычурным английским клубом или звонкой опереткой нужно поставить хлеб с колбасой и пиво, если, конечно, вы не можете  к пиву достать лобстер или на худой конец крабные палочки; впрочем, довольно, наверное, и колбасы, докторской. Что ж, если последний ваш рубль был истрачен на провизию - не унывайте, у вас всё-таки остался шанс проявить себя: идите на собрание или лекцию, вот где на славу и расслабитесь. Благо и залы, и клубы, даже самые из них прекрасные, почти все отданы на подобные меропрятия. И ни копейки! Вам совсем не прийдётся платить, и вы преспокойно отсидитесь на обитом бархатом стуле родом откуда-нибудь из старого дворянского собрания, отдавшись сладким мечтам и приятным сновидениям. Бросьте ваши ноги одна на другую, спиной прижмитесь плотнее к нежной обивке стула и... спите, пусть вам приснится роскошный английский клуб...

    ... Увидев перед собой на сереньком фасаде вывеску с грозным названием КОМИТЕТ № ... и поддавшись вдруг проснувшемуся в нём любопытству, Додж повернул и вошёл в подъезд. Спотыкаясь, он проехал через темноту коридоров и оказался в средней величины зале, наполненном до отказа людьми.  Неширокая сцена открывалась в ярком свете ламп впереди. Её пространство по обеим бокам тонуло в пышных шторах, бордовыми колбасами сбегающими вниз и замирающими на досчатом полу. Стол, накрытый красным, сияющим ярко, сукном, растопырился здесь, и пять или шесть человек занимали позицию на стульях в президиуме, положив локти на скатерть и дёргая под столом ногами. Курили.
     Заседание находилось в разгаре.
     Множество глаз сверкало в светлой полутьме зала, бугрились головы и плечи; воздух от обилия ртов и носов стоял спёртый, тела приняли уже вялую осанку и не двигались.
     - Граждане,- устало говорил мужчина в кожанке с алой повязкой на рукаве, поднявшись над столом; за его спиной на постаментах и тумбах располагались многочисленные портреты и бюсты.- Граждане, теперь мы приступаем к самому важному пункту нашей повестки. Вы получили наши указания по текущим делам нашего хозяйства, пусть для вас это будет руководством к действию, а теперь - о главном.
     Публика вся подобралась, волна откашливаний пробежала по рядам, но пауза закончилась и все снова внимательно слушали.
   - Поступила сверху бумага,- пронзительным, неприятным голосом вещал пердседатель,- вот она у меня в руках (все видели белый листок). Удручающие сведения! Пусть среди вас поднимется тот, куму безразличны судьбы нашего государства? (Гробовая тишина воцарилась) Мы прямо взглянем в глаза ему... Пусть первый, кто заподозрит во мне предателя и изменника, возьмёт мой револьвер (человек потянул ремень и показалась горбатая кобура с торчащей из неё угловатой ручкой) и застрелит меня, как шелудивого пса. (Тишина звенела) Разумеется! Все вы прекрасно поняли, о чём ведётся речь: безопасность нашей республики! Бэ-Нэ-эР! Ещё и ещё раз  напоминают нам - не спите, не закрывайте ваших глаза,бдите! Враг везде, в каждм углу имеется его лазейка, всякий несознательный и несостоятельный гражданин вполне может стать его мишенью, необходимы высшей пробы бдительность и сознательность!.. Я вам расскужу такой случай: я иду после службы домой и вижу ребёнка, рисующего мелом на асфальте классы - игра детская такая есть. И вдруг меня осенило! Я понял, что здесь что-то не так, что эти линии и перекрестья что-нибудь да значат! Но ведь это - кресты! Нарисованы клетки и квадраты, но откуда я знаю, что это не скрытая вражья символика? Я спросил ребёнка, кто его надоумил рисовать, он молчит, не отвечает, плачет. Но слезами здесь не поможешь! Я повторяю, то был лишь обыкновенный ребёнок, несмышлёное создание, но где гарантия, что впоследствии из него не вырастет художник, который нарисует такое... (лицо человека исказилось судорогой). Я не задаюсь сейчас целью узнать, чей это ребёнок, ясно - это ребёнок врага, пусть не явного, но скрытого, потенциального, так сказать, потому что недостаточность внимания нашему подрастающему поколению, ущербное его воспитание есть помощь нашему врагу, я бы так поставил вопрос. Пусть каждая группа, каждая ячейка активизируется! Поступают данные, граждане, их много, я не стану их назвать, они, возможно, известны вам из прессы,- что количество вражьих происков растёт, разве это не настораживает? Слушайте руководство, выполняйте все его предписания и указы, внимательно читайте каждое постановление, каждое сообщение - вот тогда выйдет толк, это верная дорога к успеху и процветанию!
     Человек в кожанке сдавленно кашлянул и принялся жадно пить из гранёного стакана, и в это мгновение зал разорвался бурными аплодисментами. Председатель остановил шум движением руки.
    - Здесь у меня бумага, я её зачитаю. Прошу подняться.
    Застучали сиденья, на секунду разразились непорядок и суета, все вставали. Нахально и неспеша заиграл гимн, рты открывались и подпевали. Но вот всё стихло, и людское стадо с треском и грохотом снова опустилось.
    Председатель начал:
    "Всем гражданам свободной республики. Для служебного пользования. Абсолютно секретно. После прочтения сжечь. Главное руководство сообщает (суровый, испепеляющий взгляд последовал в зал): снова участились странные и подозрительные  случаи. Странность происходящих в стране событий состоит в том, что распостраняются преступные слухи о существовании какого-то ветра. Все научные изыскания свидетельствуют о том, что ветра, как такового, как явления природы, никогда не было и в принципе быть не может. Воздух не может двигаться, он - стоит! Всем сомневающемся в данном факте немедленно прибыть в Управление Безопасности на местах. Там можно получить все необходимые разъяснения; с собой  иметь сменное бельё и тёплые вещи.
    Граждане! Ветра нет и никогда не было! Нужно положить конец ненормальным домыслам, играющим на руку врагам и дестабилизирующим обстановку!
    Беспокоит и то, что на фоне происходящего растёт общее неповиновение, люди не понимают, чем это может для них обернуться. Главное руководство заверяет, что будут использованы все меры, вплоть до самых крайних, чтобы обеспечить покой мирных граждан, чтобы нормализовать ситуацию. Главное руководство надеется, что эти дружеские, проникновенные слова дойдут до каждого гражданина и откликнутся в их сердцах. Равнодушие, граждане, само по себе очень плохое качество.
    Положить конец гадинам и предателям!"
    Закончив читать, председатель сверкающими от слёз глазами взглянул в зал и выдержал паузу. Лёгкая, ироничная улыбка всплыла затем у него на лице, он явно чего-то ждал. Тотчас на сцену из зала стали подниматься делегаты. Громкими, рокочущими голосами они вещали свои размышления и чаяния. "Я, простой такой-то,- начинали они (назывались имя или должность выступавшего) считаю необходимым сообщить...", или "Прожив на свете столько-то лет, я и думать не думал, что такое возможно...", или "Все мы, жильцы такого-то дома возмущены и обеспокоены...". "Крепить!", - говорили пламенно,- "Не давать!", "Осмеять!", "Не пускать!", "Покончить!" и проч. Председатель, наконец, прервал выступающих и просил за неимением времени дальше подавать в президиум докладные записки. Весь зал забелел от листов, передаваемых поверху, над головами сидящих, и скоро стол был до верху завален шуршащими стопками.
    - Я уверен,- удовлетворённо заключил председатель, поглядывая на запястье,- что мы не подадим повода Главному руководству заподозрить нас в нелояльности к его политике и в непонимании важности поднятого им вопроса. Хочу сказать от себя. Руководство абсолютно право: ветра быть не может. Его существование просто не укладывается в голове, что уже само по себе является фактом, так сказать, невозможности ветра. Словечко это "ветер" может происходить только от глагола "врать", вслушайтесь: ветер -врать, ветер - врать... Целая плеяда наших замечательных учёных занимается сейчас доказательством данной  гипотезы, и оно непременно будет найдено!
    Грохнули аплодисменты, все поднялись (у Доджа отчего-то появилось чувство, точно он пальцем раздавил клопа или проглотил кусочек грязи). Председатель снова взглянул на часы, затем мельком в кулисы - там ему усердно давали знаки, постукивая щелчком под горло и оттопыривая мизинец.
    - Граждане,- торопливо сказал он, убегая и на ходу напяливая на себя кепку и плащ,- теперь по расписанию у нас митинг. Всем немедленно на добровольный митинг, ура!
    Толпа засобиралась, а в это время дежурные грудастые дамы в белых пышных блузах и чёрных юбках, с высокими причёсками и отрешёнными лицами возникли из стен и принялись сосчитывать листы и составлять списки; гулко застучали печатные машинки.
    И опять произошло странное и ужасное. В одном из дверных проёмов, распихивая встречный поток людей, двигались военные и вместе с ними серая шляпа с ушами. "Этот... Кажется - тот, и солдаты... меня ищут..."- Додж испугался так сильно, что перестал видеть и слышать. И, получив страшное сердцебиение, он быстро смешался с толпой и через боковой вход вырвался на улицу.

    Когда приходит время, и наступает праздник, и город оборачивается в нарядные украшения, ослепительно радостное настроение начинает царствовать у вас в груди; даже вечно недовольная погода умеряет свой пыл, она отодвигается на задний план и не смеет буйствовать. Из жилых домов, из учреждений, из каждой щели - отовсюду - появляются люди разнообразных внешностей и возрастов; облачившись в праздничные наряды, они щеголяют тут и там, задрав носы; всякий предмет или даже соринка на улице приобретает нужный вид и присутствует словно на своём, Богом данном им месте. Всё становится светло и торжественно. Нужна музыка непременнот высокого стиля - и она звучит, наполняя вам сердце уверенностью и высоким полётом. Друзьями становятся даже враги, давно разучившиеся любить и жалеть, ибо все без исключения души зажигаются добрым и горячим огнём, и не остаётся больше места в них для вражды и ненависти. Словом - кругом радостно до умопомрачения. Тугая пружина долгого ожидания распрямляется, и ничто на свете не в силах её сдержать - всюду свет, свежий воздух и хорошее настроение. Хочется отгулятся, наговориться и Бог знает что ещё. Праздник.

    И верно, шествуя по улице, Додж будто начинал чувствовать происходящие праздничные изменения: воздух как-то надтреснул и раздвинулся, всеобщее оживление людей царило, все перемещались в полном беспорядке; впрочем, определённый порядок всё-таки намечался - достигнув середины улицы, толпы замирали стройными рядами в ожидании и безмолствовали. На домах выбросили флаги и хлопали окнами. Теперь, когда шумы замолчали, обрушилась тишина, и вдруг рванул оркестр, его звуки стрелами понеслись, и тотчас толпы шевельнулись и двинулись, над головами взвились лозунги, от их множества запестрело в глазах. Громкая песнь стала вырываться из тысяч ртов, сотрясая пространство, хотелось снять шляпу и встать смирно. Всеобщее настроение повлекло Доджа, и он, внедрившись в ряды, весело замаршировал. Ноги его лихо взбрасывались наверх, и он мысленно считал: левой, левой! На небе пробежал тихий аэроплан, сбросив вниз листовки, лишь несколько знаков изображено было на каждом листке: цифры 17-37 и череп со сложенными под ним костями. Все прервали пение, и понеслось: ура!
    Впереди всех широко шагала старуха - та, из первого этажа - несла разноцветные шарики и чей-то портрет. Из старческих губ её доносилось лишь одно слово: "Наш... наш... наш...", дальше силы её груди сдавали, толпа отбирала у неё слова и растаптывала своим рёвом. Глаза старухи слезились, и потрясённое лицо светилось глубоким внутренним переживанием. Дальше и дальше разливалась река, люди с одинаковыми лицами и шарами.
    - Куда мы идём, скажите?- повернув голову, обратился Додж к соседу. Песня мешала тому объясняться, он заметно мучился, пытаясь между её строками дать нужные сведения, и Доджу стало совестно.
    - Извините,- смутившись, сказал он; человек посмотрел с благодарностью и улыбнулся сильнее.
   Спереди, сзади и сбоку нагромождались плащи и пальто, и взгляд не мог проникнуть сквозь толщу их; из неба вырастали серые дома все в праздничных знамёнах, они не стояли на месте, а шли, дёргая бетонными квадратными плечами, и по ним угадывалось общее движение.
    Вдруг улицы разбежались, полилось больше света, и эхо отразилось от криков; выходили на площадь: со всех сторон сюда стекались колонны, и образовалось людское море с белой пеною лиц, кепок и платков. Люди спресовались и, толкнувшись друг о друга, встали. Ещё какое-то время проявлялось оживлённое колыхание толп и пение, потом всё замерло, и установилась звенящая тишина. Впереди, возле дома с колоннами, возле радостной надписи БРАТСТВО, РАВЕНСТВО вырисовывалась трибуна: пышные знамёна склоняли свои головы и создавали торжественное убранство. Трибуна постепеннно заполнилась, пришедшие, подровняв носки, вытянулись в линию. Зазвучали микрофоны, и площадь огласилась громким кашлем усиленных слов. Суровые физиономии взбирались на возвышение, разворачивали листы и читали, речь их подхватывалась электричеством и выносилась из рупоров, и слова камнями сыпались вниз по головам и плечам. "Через очищение - к свободе!"- вот наивысшее достижение мысли нашей республики"- кричал какой-нибудь оратор, закрывая своё выступление, и сейчас же, откуда ни возьмись, появлялись мальчишки в кепках и, как рыбы в воде, шныряли по рядам, за мелкую монету суя публике газеты, из которых прыгали крупные заголовки: ВАЛАНДАЙ - РЕСПУБЛИКА ВЗЛЕТАЮЩЕЙ МЫСЛИ", "САМАЯ ВЗЛЕТАЮЩАЯ В МИРЕ!" и т.п. Когда голоса ораторов от напряжения и усталости переходили на хрип и срывались, на выручку им являлись толпы и били в ладоши или громыхали ура, и те тогда приятно терялись от несмолкаемых в свой адрес оваций, глядели в растерянности и восхищении, разводили руками, удивляясь правильности своих слов и всеобщему единодушию. Здесь же на трибуне, во втором или третьем ряду, прятались мрачные личности в дорогих фетровых шляпах, надетых на самые глаза, изредка только наступало время, и эти куклы с обрюзгшими голубыми щеками и шеями, едва взмахивая запрятанными в перчатки руками, приветствовали, и, получив обратно волну горячих приветствий, снова отступали, и сбоку видно было,что к их рукам, ногам и головам откуда-то сверху подведены тонкие ниточки.
    Доджу стоялось тяжело, то уставала нога, то где-нибудь чесалось, он яжело переваливался с ноги на ногу и получал злые взгляды и окрики; и когда ему захотелось чихнуть, он, из последних сил напрягшись, сдержался, чтобы не нарушать общего порядка и спокойствия. Ему сделалось обидно за себя, за свои невинность и мучения, он ругнулся через зубы и пожалел, что пришёл. Шатнувшись в отчаянии по сторонам, он, плюнув, резко двинулся, локтями расталкивая удивлённых, испуганных людей и пробираясь на свободу. Натолкавшись сполна, так, что ему надоело уже, он выпрыгнул из плотной губки тел и, радостно улыбаясь и оправляя одежду, поскакал к тротуару.
    - Позволь,- крикнул охранник, подходя (охранники сновали здесь тут и там) и ткннул рукоятью Доджа пребольно в грудь.- Куда прёшь?
    - Я бы эта... уйти хотел...- Додж понял, что опять начинаются неприятности.
    - Ты?!- толстая морда стражника ехидно скорчилась.- Куда это, спрошу тебя?
    - Мне очень надо... Живот и всё такое...- заблеял Додж, держа внизу синюю курточку.- Хотя - я могу и вернуться; да-да, я вернусь, конечно...
     Глаза охранника делались всё круглее и свирепее.
    - Да ты что?- прошептал он.- Бунтовать? Пререкаться? Не подчиняться? Взять!- рявкнула его квадратная пасть, наполненная острыми зубами.- В участок его!
    Сейчас же со всех сторон к ошеломлённому Доджу сбежались чины и повели. Позади на площади вновь громыхнул оркестр, Додж, обречённо заложив руки за спину, уплывал всё дальше, и звуки затихали и таяли. Чтобы бежать не могло быть и речи: как же бежать, если силы все ухнули враз в пропасть! Так бы и лёг на землю и целовал её. Море странных, беспокоящих мыслей набросилось на Доджа, он испугался не на шутку, но вины всё же в душе никакой не чувствовал, и жалел поэтому себя до страдания. Когда он шалил дома, и его наказывали и даже грозили страшными карами - он не боялся, он изображал преданность и раскаяние на лице, но в глубине был абсолютно спокоен и даже весел, он осязал каждую частицу кожи на лице, он полностью контролировал движения своих рук и ног, всё своё тело, внутри себя он громко смеялся и всё продолжал беспечно шалить - потому что он отлично знал, что, невзирая на свои многочисленные недостатки, любим и никакого зла посему ему причинить не могут, и ругая, для него уже ищут слова примирения, чтобы простить его и улыбнуться ему. Этот мир казался иным: его острые углы вздымались повсюду и грозили обрушиться ему на голову, погрести его под собой. Додж не ведал, как вести себя, что говорить, думать и как дышать. Но глухая вера во всеобщее, некими высшими силами данное людям добро существовала в его горячем сердце, и при самых скверных подозрениях Додж всё же надеялся на справедливость по отношению к себе, напряжённо и праведно думающему, на спасение. Он представлял, как откроются двери - там, куда его ведут - и явится некто добрый и честный, скажет спасительные слова и выручит его, когда уже острый меч будет занесён над его головой. Это непременно! Теперь, наполненный такими мыслями, Додж шёл веселее, и будущее казалось ему почти светлой мукой, за котрой прийдёт величие и покой. Его страдания начались уже здесь, в этом злом, молчаливом походе, и люди в железных шлемах и грубых шинелях, его окружающие, были частью грядущего его непременного триумфа и уже не казались ему так страшны. Он готов был страдать, чтобы вознестись и очиститься.

    Странная процессия повстречалась им, явившись словно из-под земли, поглотив сразу всё их внимание, и всё в Додже напряглось и содрогнулось.
    Большой поток людей в чёрных широких шляпах медленно плыл по улице и разростался. Как щепка на волнах океана, впереди бултыхался сиреневый гроб с прильнувшими к нему голыми лицами. Ослабленное тело лежало в этом гробу и всматривалось сквозь закрытые веки в небо, вздёрнув вверх подбородок и дырявые ноздри. Венки, взгромождённые на людях, пестрели яркими бумажными цветками, чёрные и красные траурные ленты оборачивали их; перед сосновым лесом венков плыли волны красных подушек, на каждой из которых лежал жёлтый кругляшок или звёздочка. Наград было так много, что Додж быстро бегал глазами, чтобы рассмотреть всё. Особенно ему понравились остроугольные шестиконечники, усыпанные бриллиантами, издающими нежный, туманный блеск. На один такой, продав его,- ненароком подумалось ему,- можно было бы всю жизнь безбедно существовать. Нужно было ждать, пока шелестение ног и колыхание спин и плеч, заполнивших собой весь свет, не сгинет, и с обеих сторон Доджа, тяжело сверля взглядами его затылок, встали стражники. Вдруг траурная мелодия задрожала, и сейчас же, будто по команде, раздались рыдания, шляпы слетели вон, и чёрная вдова бросила голову на высокое плечо рядом и лишилась чувств. Охрана почтительно сбросила каски и картузы и окаменела, пришлось и Доджу. Несмотря на всеобщую грусть, последние ряды отвлекались от неё и тайно, прикрывая рты рукою, говорили и улыбались. Музыка долетала сюда тише. "Покойники это к счастью"- вообразил Додж, унимая испуганно начавшее скакать куда-то сердце.
    - Нобилиус умер, видал?- сказал один охранник другому.- Пожил, однако, дай Бог каждому. Писатель был. Свой,- добавил он многозначительно.
    - Ну, пшё-ол!- и Додж заторопился, помня тяжёлую рукоять.
    Шаги тяжело и невесело опустились на стёртые многими каблуками доски, и длинный коридор загудел. Полутьма и кислый дух взлетели и запрыгали. Дверь направо - и Доджа завели.
    Участок представлял собой большую квадратную комнату, нехотя освещённую двумя ядовито-жёлтыми лампами. Серые колючие стены ползли наверх и пропадали в сизом тумане, низкие деревянные скамьи, как ленивые старые псы притаились под стенами, забрав под себя короткие ноги. Окна смотрели высокие и слепые, сплошь засыпанные мутным песком; казалось, они, обёрнутые пудовыми железными решётками, едва держались на стенах, грозя вот-вот обрушиться. Под окнами располагался не то стол, не то прилавок, и два чина в расшитых серебром мундирах усердно там работали перьями, расставив колена и дёргая во рту языками. Громадная клетка помещалась здесь. Её безобразные сочленения были толсты и от множества прикосновений человеческого тела обросли салом. Едва не половину комнаты занимала она, протянувшись из угла в угол. Но крохотном входе в неё висел громадный замок, тускло поблёскивая. Глубокая темнота скрывала внутренность клетки, но фиолетовые, мечущиеся тени и слабый, исполненный страха и смирения гул выдавали в ней население.
    - Кто таков?- грозно спросил Доджа чин, не поднимая головы.- Пьян? Буянил? Совращал? Ясно, так и запишем. Запереть его пока. Протокол!- потребовал.
    Лязгнул замок, скрипнуло что-то - и Додж, получив пинка, оказался в клетке. Какое-то мгновение он, оцепенев, осматривался: там и здесь в разнообразных позах напрягались люди, тихая ругань и бормотание парили, возле стен оборванцы шлёпали картами и грубо друг другу тыкали; горький пьяница лежал ничком на полу и возился в пыли, он сопливо плакал и нехорошо вспоминал жену и всех; возле решётки прыгал небритый мужик с лютой ненавистью в глазах и старался попасть в охранника слюной: он плюхал через ограду и, весь трясясь от возбуждения, мигом скрывался в тени. Один кто-то в глубине нервно шатался взад-вперёд, словно обдумывающий мысли писатель, и повторял с судорогой: "Что будет, Господи, что же будет?" Осанистый гражданин с благородной сединой в волосах и круглым и красным, как помидор, носом, держась ладонями за железо, плаксиво причитал из застенок:
    - Я полковник в отставке, человек армии, за что меня сюда, я спрашиваю? У меня есть специальный документ, освобождающий от любой ответственности!- он, кряхтя и страшно шатаясь, шлёпал себя в карман, отыскивая то, что, очевидно, нельзя было отыскать, с фальшивым изумлением восклицал: - Нету, дома забыл!.. Я осознанный индивид свободного нрава, заслуженный человек! Я пью, потому как не пить мне нельзя - я привык!
    Кто-нибудь из охранников, у кого заканчивалось терпение, вдруг вскакивал и, подбежав, грохая сапогом в решётку, злобно кричал:
    - Заткнись, мразь, не то мы счас с тобой рентген сделаем! Знаешь, что это такое?
    Военный отпрянывал, но выждав минуту, снова начинал:
    - Я бывший полковник, человек армии... - и так далее.
    Постепенно людей из камеры выхватывали и уводили в отдельную комнату за низкими с жестью дверями, но возвращались не все. Несмотря на это, население камеры всё прибывало, и страшные ругань и вонь заполнили каждый её уголок,- скоро стало совсем тесно и неприятно.
    - Пацан, выходи,- услышал Додж и нутром угадал. Жестяные двери захлопнулись за ним. Тотчас ослепительно выстрелила вспышка, и мгновение Додж не видел. Какие-то люди изгибались и бегали в этой комнате - меньшего размера и чище. То и дело, хлопая дверями, мимо проходила миловидная девушка в наглаженном кителе, её лёгкие ноги в каблуках барабанили в пол, и взгляд ничего не выражал - ни участия , ни любви, ни жалости, аккуратная зелёная папочка и бумаги в ней забирали всё её внимание. Додж с мольбой взглядывал на неё, делал отчаянные знаки руками, чтобы привлечь её внимание, но для неё будто его не существовало. Ещё дальше за стеной стучала машинка, и вырывались смех и обыкновенные человеческие слова, без угрозы и подозрения.
    - Мы по-прежнему будем запираться?- услышал Додж за спиной показательно-нежное, и притворился, что не к нему. Он, задрав голову, рассматривал стены и потолок, потом свою изрядно измятую одежду, кисти рук и глупо улыбался в тщетной надежде спастись, пропуская всё мимо себя. Вошедшие чины потрясённо переглянулись.
    - Послушай, мальчик, лучше признайся сам - хуже будет.
    Страх раскалённой стрелой пронзил сердце Доджа, но внезапно сумасшедшее нахальство проснулось в нём, он решил идти напролом. Ему нужны были силы, и он искал их в протесте и неповиновении. О великие викинги! Однако, лишь тусклый хрип выпал с его языка.
    - Что я должен подписать?- спросил он.
    - Ты погоди, молодец, подписывать,- убедившись, что победил, чин сменил гневно-суровую маску на лице, развалился на стуле точно дома у себя, карандашом по стеклу звонко постукивал.- Давай-ка сначала спокойно, по душам поговорим. Ты согласен, что к нам просто так не берут? Значит, есть, за что? Говори.
    Но первое слово уже сказано, и теперь смелее, смелее, Додж!
    - Я вас не понимаю,- пугаясь собственной дерзости, промямлил он.- В чём дело? Я ни в чём не виноват!- Ожидание спасения тлело в его душе, только б скорее - не было бы поздно!
    - Ну, мальчик, что ж ты так?- чин был явно разочарован, он с каким-то намёком обменялся с другим чином взглядами и вдруг, потеряв интерес к происходящему, нырнул носом в бумаги. Этот второй, невысокий и коренастый, с длинными, как у гориллы, руками, приподнялся из-за стола и, повернувшись круглой спиной к Доджу, что-то стал делать, дёргая лопатками; его спина, показалось Доджу, точно живое, отдельное существо, ехидно и уверенно на него пялилась. Чин резко повернулся, и Додж увидел, что на чёрных волосатых руках того мутно, как расплывшаяся сгущёнка, что-то поблёскивает. "Перчатки, резиновын перчатки!"- был потрясён Додж. Чин, тяжело, зверски смотря, с хрустом шевеля пальцами, двинулся к нему. "Что, что сейчас будет?"- сходил с ума Додж, пятился.
    - Не троньте меня!- в отчаяньи крикнул он и, как Гаврош, выбросил руку наверх.- Вы не имеете права!.- И когда омерзительно гремящие резиновые отростки едва не приближались к самому его сжавшемуся от ужаса лицу, он набрал всей грудью воздух и что есть силы заорал:
    - У меня папа - генерал, он вас всех арестует!- и ступил шаг вперёд,  задыхаясь.
    Всех точно парализовало, и в это мгновение, выстрелив как хлопушка, распахнулась дверь, в комнату впрыгнул ещё один чин - с медалями и важными погонами. Он проворно встал между Доджем и приближающейся к нему обезьяной.
    - А-ну брысь,- гаркнул он,- чего налетели!
    Образовалась пауза, все, уставившись на начальника, ждали, а старый чин подозрительно сверлил мальчика глазом и вдруг отошёл к окну и, повернувшись ко всем спиной, точно отрёкся от всего. Его платок нервно заходил по лысине и шее, нырнул в карман голифе с красными лампасами. Когда он, крутнувшись на каблуках, повернулся, на лице его сияла широчайшая, добрейшая улыбка.
    - Так ваш папочка генерал, говорите? Так-так-так, понятно... Что ж,  всякий человечек на свете должен полезную работу выполнять, у нас тоже своя имеется, да. Есть права, так сказать, есть и обязанности... А служит он каком комитете, позволю себе спросить, уж не...
    - В тридцать седьмом,- угрюмо бросил Додж, привыкший уже, что его волшебных слов все боятся.
    - Ай-ай-ай, как же так, не досмотрели...- начальник, уронив лоб, убийственно посмотрел на подчинённых.- Уж не сам ли... Так-так-так... Я и гляжу: похож ведь - вылитый папенька... Так ты прости нас, наших людишек, за порядком, брат, следим, стражники мы, охраняем общество. У папочки вашего своя работа, очень важная, а у нас - своя, что ж сделаешь, и тоже значения не малого. К примеру, бесчинство где идёт или разбой, или покой нарушают - явись тут как тут и разберись по справедливости. Думаешь, просто это? То-то, что нет. Не каждый и поймёт - обижаются даже. Ты ему руки крутишь, а он тебя последними словами; оно и понятно: всяк по-своему на этом свете хочет жить. Только где ж на каждого законов наберёшь, закон-то один, один-одинёшенек на всех; всё-то в нём, родимом, прописано, всё указано, только не всякий знает его, а оно, может, и не нужно всякому знать, к лучшему это; то не нравится, это - скажут, а кто ж менять закон-то будет, нехорошее это дело - законы менять, сегодня его меняй, и завтра, получается, тоже? Нет, брат, так не пойдёт. Прибери себя к рукам, подчинись, проникнись духом общества, а нет - так иди к нам, мы научим, как вести себя надо,- чин с лязгом впечатал кулак в ладонь, смущённо спрятал затем руки за спину.- Ты думаешь, просто это? То-то, что нет. И семья у нас у каждого и свои настроения имеются; только здесь ты припрячь свои чувства и неси службу - к слезам, к смеху, к горю будь безучастен, выполняй букву. А чтоб до истины добраться - тут уж все способы хороши; когда зазвучит она, истина, - тогда словно слезами тебя прошибёт, и подумаешь: выполнил ты свой долг.
    Начальник снова вынул платок и растроганно его теребил, глаза его стали мягкие и влажные.
    - Идти хочешь? Иди себе с Богом,- он улыбнулся и взглянул на чинов как на детей своих,- играйся с мальчишками, получай удовольствие. И нижайший покой папочке вашему... А виновных за просчётик этот я накажу, уж будьте уверены. Г-г-ы!- гаркнул он, и чины, перевернув с грохотом стулья, разбежались.
    - Ну, до свиданьица,- и он подал Доджу тёплую и мягкую ладонь. - Дуй!
    Едва закрылась дверь позади, и Додж выбрался на улицу, как чувства снова вернулись к нему; стал осязаться воздух, задвигались по-старому руки и ноги, и горячая кровь разбежалась по щекам и шее. "Ну вас всех к чёрту!"- неласково подумал он и зашагал.

    Сумерки сгустились. Всё сделалось призрачно и еле видно. Звуки стали мягче и падали на вату. И улицы, и фасады сбросили с себя парадную внешность и нежились в мягком воздухе, как вечерняя женщина на постеле.
    - Держать его, это он! Шпиона поймал! Не скроешься, гадёныш, ты - главный!- услыхал Додж и встрепенулся. Из темноты слышался стук башмаков и вырисовывалась фигура - всё та же: длиннополая шляпа и уши. Новая дрожь сотрясла Доджа.
    - Стоять, кому говорю!- завопил ушастый и хрюкнул носом.- Стоять столбом, не шевелиться!- Человечек бешено осматривался, ищя солдат или чинов в помощь себе. Додж понёсся.
    Какой-то длиннейший забор встал на его пути: жёсткие колючие доски соединялись намертво и уходили в высоту, теряясь в густом тумане. Горячее дыхание Доджа отражалось от них, и он его услышал. Быстро-быстро полетел он вдоль забора, перебирая по доскам руками, и к своей великой радости, обнаружил одну слабую; что есть силы он толкнул её, прогнулся и юркнул в щель.


.........


1986-1988