de omnibus dubitandum 107. 625

ЧАСТЬ СТО СЕДЬМАЯ (1890-1892)

Глава 107.625. ВЫ СЕГОДНЯ ЧЕРЕСЧУР ОПАСНЫ…

    Отправляясь по делам в Тифлис в 1891 году, отец решил взять ее с собой. Там жила его двоюродная сестра Прасковья Коллонтай, вдова ссыльного поселенца Людвига Коллонтая, участника польского восстания 1863 года. Она воспитывалась в семье Константина Ушинского – известнейшего русского педагога и просветителя, - восприняв от него, а потом и от мужа, либеральные идеи и тягу к свободе. В этом же духе она воспитывала и своих детей – Ольгу и Владимира.

    Владимир Коллонтай, черноволосый красавец-офицер, весельчак и балагур, проводил много времени со своей троюродной сестрой.

    Их дружба вскоре переросла в любовь.

    Девушка чертовски мила: шальные синие, кельтские — как кто-то когда-то определил их — глаза, сверкающие из-под густых бровей, изящная фигурка, а как танцует! Шурочка сначала робко, потом смелее пробует на нем силу своих женских чар — хохочет, заливается нежным румянцем, опускает глаза.

    Многие медики считают, что нимфомания может развиться у девочек, рано начавших половую жизнь. Вероятно, не зря раньше, таких называли нимфетками. В доме необходимо создавать атмосферу любви и тепла, относиться к дочери так, чтобы девочка знала, что её любят, этим занимался отец – шестидесятилетний заслуженный генерал Михаил Алексеевич Домонтович. Ведь на раннюю половую жизнь их поначалу толкает вовсе не потребность в сексе, а желание ощутить себя любимой, нужной. Половое влечение возникает у нимфоманок, как в присутствии мужчины, так и отсутствии такового. Главным характерным признаком настоящей нимфоманки является то, что у неё к мужчине только одно требование – наличие полового органа. Всё остальное для нимфоманки значения не имеет.

    В саду было темно и крепко пахло теплой сыростью. Не было видно отдельных деревьев и кустов: они были слеплены в одну глубокую темную массу, в которой тихо и таинственно, неподвижно светились светляки, точно крошечные белые свечечки перед темным престолом ночи.

    Владимир и Шурочка прошли в темноте, нащупывая ногами невидимую твердую дорожку.

    – Сядем, – здесь лавочка… – сказала Шурочка, и голос ее резко отделился от напряженной тишины сада.

    Они так же ощупью, как шли, нашли скамью и сели рядом.

    Белые огоньки по-прежнему тихо светились в глубине мрака. Владимир наклонился и в мокрой теплой траве нашел и поднял светлячка. Голубоватый фосфорический свет, исходивший из изумрудной бриллиантовой точки, осветил его широкую и сильную ладонь. Шурочка наклонилась, и головы их сблизились в слабом свете.

    – Не потух… – мягким грудным голосом тихо сказала Шурочка, точно боясь испугать неподвижно лежавшего и тихо светившегося червячка.

    Тихое дуновение ее слов мягко и слабо коснулось щеки Владимира. Он поднял глаза и в прозрачном свете увидел ее тонкий и нежный профиль и верхнюю часть выпуклой груди.

    Что-то мягко и близко упало где-то в траву, и слышно было, как чуть-чуть закачалась ветка. Они вздрогнули и оглянулись. Владимир осторожно стряхнул светлячка в траву, и снова стало темно и еще гуще пахло теплыми влажными травами.

    Мягко вздрогнуло и сладко заныло в груди Владимира властное таинственное влекущее чувство, и ему показалось, что он слышит напряженные зовущие удары ее сердца.

    Перед ним смутно белела тонкая склоненная девушка и, в темноте казалось, что она далеко; но тонкий раздражающий запах ее тела и сухих волос близко и горячо обдавал лицо Владимира. Тишина становилась все напряженнее, мрак сгущался, и все отодвигалось куда-то, окружая их тьмой и пустотой, в которой были только они, их тянущиеся друг к другу сильные раздраженные томящиеся тела.

    Все ближе и ближе сокращалось расстояние между ними, и из мрака выступали они, точно окруженные своим таинственным, одуряющим светом, тихим, как ночь, напряженным и дрожащим, как желание. Белые свечечки светили где-то далеко-далеко, в глубине обступившего мрака.

    Владимир тихо протянул руку, скользнул по вздрогнувшему упругому телу и обнял его, тонкое, нежное, жгучее и бессильное. Она медленно закинула голову, так что невидимые мягкие волосы упали на плечи и на руку Владимира. В сумраке мутно и близко-близко блеснули полузакрытые глаза и задрожали влажные горячие губы.

    И казалось, неодолимая сила слила их в одно и, нет между ними ничего, кроме бесконечного сладкого и мучительно трепетного желания.

    Хорошо, что тонкие французские кружевные панталоны не имели шва посередине и, девушка ощутила приподнявшийся холмик, раскрывший нежные губки и нежное, липкое и щекочущее наслаждение… Головка у девушки закружилась и, она вспомнила сына кухарки, с которым впервые ощутила те же симптомы, когда они, юные невинные создания прятались в кустах малины, густо росших в саду.

    И вдруг мрак блеснул тысячью огней, загудел звуками, отступил и пропал среди выступивших деревьев, кустов и насмешливых ночных огоньков: Шурочка вырвалась из рук Владимира, извившись, как красивая и злая змея, и звонко, насмешливо засмеялась, отскочив в сторону. Дробные и звонкие звуки ее смеха, прыгая, понеслись далеко по саду и резко разбудили его.

    Владимир недоуменно и сконфуженно встал и медленно расправил свое большое, тренированное, еще сладко нывшее и дрожащее тело.

    – Шурочка … – глухо и дрожа, сказал он. – Что за шутки!..

    – Что? – притворным и, как показалось ему, злым и насмешливым голосом спросила Шурочка. – Какие шутки? Что случилось?..

    Звонкий русалочий смех ее опять задробился и зазвенел в темноте, и слышны были в нем дикая боязнь и любопытное желание.

    Тяжелое, мстительное и животное чувство ударилось откуда-то снизу в голову Владимира. Волосы слиплись на его горячем лбу, в глазах поплыл туман, голова тихо и тупо пошла кругом.

    – А!.. – хрипло сказал он, упрямо опустив голову, как бык, и двинулся к ней, все забывая, уходя от всего и видя только ее одну, манящую, изгибающуюся, дразнящую.

    Все существо его знало, чувствовало, что она хочет так же, как и он, и только боится этого возникшего желания, дразнит, упрямится. И его жгучее желание смешалось с внезапной сладострастной ненавистью, жаждой грубого насилия, бесконечного унижения и бесстыдной боли.

    – Ну, ну, ну!.. – испуганно и задорно крикнула девушка и ударила его по руке какой-то мокрой, колючей веткой, брызнувшей ему в лицо холодными каплями.

    – Идем лучше домой… Вы сегодня чересчур… опасны! – дрожа еще и торжествуя уже над ним, сказала она; и с тем жгучим наслаждением, с каким человек заглядывает в пропасть, она, издеваясь, взяла его под руку.

    И они пошли. Она снизу заглядывала ему в лицо, насмехалась над его бессилием, брызгая на него росой и искрами нервного, раздражающего смеха; а он покорно, трусливо, сдавливая в себе желание смять, бросить ее на траву, подчинить, уничтожить своей силой и страстью, шел неуклюжий, распаленный и дикий.