Три прогулки, зимой, под праздники. Лени

Перед выходом Лени дольше обычного изучала себя в зеркале. Вчера, совершенно спонтанно (хотя она и давно планировала это) была сделана короткая «взрослая» стрижка, заменившая длинные «девчачьи» локоны, порядком ей поднадоевшие. И, хотя они так красиво укладывались, лежали и смотрелись в глазах окружающих (расставаться с ними и самой Лени было мучительно жаль, чего она от себя и не скрывала), девушка вдруг поняла, что в двадцать три нужно другое, что она стала другой – да и что все теперь будет по-другому. И, когда она увидела себя наутро в зеркале, то сначала чуть не поперхнулась (от смеха и от ужаса одновременно), но потом решила, что все замечательно – и что вышло даже лучше, чем она предполагала. Так Лени решила и теперь, когда, надев черную куртку и обмотавшись шарфиком (на ее взгляд, бордовым) не сдержалась от улыбки, поймав в полутьме коридора (чтобы не разбудить маму) отражение, точно так же мило и румяно улыбавшееся ей. Это не было тщеславием. Лени это точно и уже давно про себя знала, хотя и ясно видела, насколько она симпатична даже теперь (особенно теперь), так что и было откуда ему взяться. Но, сморщив носик и надув хорошенько щечки, девушка стоически отметила про себя, что выглядит уродиной, как и всегда, когда делает так – а, значит, и нет поводов для беспокойства. Надев же вдобавок и синюю шерстяную шапочку, в которой она походила на эльфа, Лени совсем развеселилась и, выделывая па в сторону сапожек, едва не влетела в холодильник. Быстро смахнув перчатки, сумочку и зеркальце в последнюю, она тихонько притворила дверь, щелкнула замком и заспешила по ступенькам, хотя тут же передумала – и пошла медленнее и притопывая. Она любила лестницы и не очень – лифты, только если не приходилось втискиваться туда и ехать в компании – что казалось очень весело.

Улица встретила ее дружелюбно, хотя и сыровато – уютным небольшим снежком, да налетавшим порой ветерком – навстречу. На градусник Лени привычки смотреть не имела, да и не видела в этом большой необходимости. Каждый раз перед уходом она просто высовывала нос в открывавшуюся створку – и становилось вполне понятно, какой свитер надеть, какие колготки, куртку, шапку и все необходимое прочее. Было два или три часа дня (Лени и этого не знала точно), конец декабря, двадцать седьмое, вторник – время похода за подарками. Она еще не знала наверняка, что будет покупать, и шла для этого в «Храм», располагавшийся минутах в двадцати пяти или тридцати ходьбы – если не очень спешить и прогулкой все-таки наслаждаться. И Лени наслаждалась. Устав за этот год и редко имея возможность выбраться и пройтись вот так – не спеша и без причины – она искренне ценила сегодняшний день, предчувствуя, к тому же, атмосферу праздника и всамделишного волшебства – ощущения, еще не утраченного ею даже и теперь, когда заботы и ответственность мира взрослого безжалостно вытесняли непосредственность и бесконечность детского, уходящего – но не вышедшего окончательно за дверь. Хотя по людям, по машинам, по собакам этого нельзя было сказать наверняка, а больше – вообразить, догадаться, додумать. Впрочем, елки на продажу (мохнатые и разлапистые) свисали, огороженные, вдоль дороги, когда Лени проходила мимо одного, другого и затем – третьего магазина, как и серебрилась огнями белоснежная тройка (Декабрь, Январь и Февраль), запряженная в сани на поворотном круге, как и свисали кое-где гирлянды и фонарики, и даже обнаруживались пестрые ленточные следы от фейерверков, разбросанных то там, то тут в пустовавших и уютных двориках. Оказавшись в одном из них и задрав кверху голову, она увидела, что высоко-высоко, на последнем этаже, переливается зеленым и фиолетовым окно, за которым только поэтому уже – праздник и что-то танцевальное, безудержное и хмельное. И все же было еще не слишком темно и не слишком сказочно-интимно, так что нужная атмосфера не складывалась и приходилось развлекаться по-другому. Хотя для Лени это не составляло большого труда, и характерные и такие знакомые особенности зимнего дня проступали для нее во всем – и она радостно, про себя, отмечала и как бы мысленно записывала их за собой.

Повсюду, начиная от подъезда, она встречала маленьких детей – в неизменных тугих капюшонах, с замотанными шарфом ртами и разноцветными внушительных размеров лопатами, которыми они зачерпывали, разбрасывали и просто беспомощно роняли снег – в чем состояли, казалось, огромный смысл и наслаждение, какие их мамам понять невозможно. С таким же наслаждением, неповоротливыми кулями, они валились в каждую кучу снега, прыгали, залезали и скатывались с горок (по одиночке и гурьбой, на картонках, санках или просто так), восторженно вопя и снова падая, несмотря на предупреждения и однообразно строгие или неуверенные возгласы родителей, которые нередко и разделяли детский восторг – пусть даже только подыгрывали ему на словах. Лени забавляли ограничительные столбики на тротуарах, напоминавшие ей маленькие жезлы, увенчанные снежными помпонами (и всегда – ровно по площади верхушки), привлекали и успокаивали автомобили, укутанные и ослепленные пеленой по самые дверцы, нравился снег – девственно-белоснежный или кофе с молоком, с желтоватым облачком от собаки или шоколадным комковатым месивом (чем ближе к дороге – тем все более темным), трогали и умиляли пустые скамейки, припорошенные снежком (одинокие и бесполезные до весны или первого потепления), и жухлая трава, колосящаяся и утопающая в снегу (то пшеничная, то как будто бы выгоревшая), и фиолетовая замшевая перчатка, просунутая и забытая кем-то между решеток, в ограде, у знакомой стоянки. Привлекал даже такой внешне отталкивающий и опасный, но тоже знакомый и неизбежный грязевой каток, что образовывался на ступенях и пандусах у входов, где люди постоянно проходили, топтали и падали, разжиживая и размешивая его еще и еще. Лени снимала перчатку и щупала тыльной стороной ладошки нос, который, хотя и не замерзал, но, наверняка, краснел, и она не знала, идет ли это ей сейчас или не идет – и то же думала про щеки. Снежная крупа сыпалась все обильнее, вьюжила и метелила по лицу все сильнее, из-за чего приходилось прятать руки в карманы, глаза опускать – идти же, немного согнувшись и чуть склонившись вперед, постоянно отворачиваясь от ветра. Лени не очень-то боялась холода, но сочувственно смотрела на парня с обнаженной головой, в пальтишке и кроссовках, с лицом, раскрасневшимся от мороза и выпендрежа (это она добавила про себя, улыбнувшись), шедшего ей навстречу и убедительно делавшего вид, что ему комфортно.

Идя вдоль дороги и поля, простиравшегося слева от нее до новых высоток, невозможно было скрыться от ветра ни на секунду, но Лени бодро и упорно шла и все ускорялась, хотя и заметила, что местами размело гололед, сделав вывод, что нужно бы быть осмотрительнее и благоразумнее – по крайней мере, чуть-чуть. И, действительно, через несколько шагов она увидела, как человек, бежавший к остановке, упал, проехавшись на одной ноге и приземлившись прямиком на мягкое место, к счастью – основательно защищенное курткой. Едва не поскользнувшись сама, Лени подбежала, спросив не нужна ли помощь и уже протягивая руку под руку того, кто так (удачно ли) приземлился на лед – но пострадавший, неопределенно отмахнувшись, рванул вперед, стараясь все еще догнать отъезжавшую уже медленно маршрутку, что в итоге не вышло – из-за чего он громко и в голос матернулся. Водитель и не видел, кажется, его рук, не слышал его криков – и спокойно себе тронулся в путь. Лени невольно усмехнулась и пошла дальше, встречая по пути и других людей, опасно проскальзывавших и изображавших ей навстречу медведей-фигуристов на отдыхе, но пострадавших больше не было, так что отделывались лишь взвизгиваниями и вскрикиваниями, да облегченным смехом с потом, вытираемым от испуга рукой.

Как и всегда в этом месте, ей бросились в глаза новые дома, уже красовавшиеся и на правой стороне дороги. Было что-то легкомысленное в их перемешанной с белым цветастости, в тонах, взятых словно с детских рисунков (заборчик-домик-речка-травка-овечка-солнышко), но Лени они, скорее, нравились, так что она хотела бы жить в таком, недалеко от «Храма» – не считая страхолюдного и мрачно-серого, с дикой примесью кричаще-оранжевого и густо размалеванного здания, располагавшегося как раз в самом центре новостройки – и портившего этим всю картину. Но и оно казалось почти дружелюбным и по-своему привлекательным в снежной дымке, словно эпизод из «Иронии судьбы» под «Со мною вот что происходит» или «Я спросил у ясеня» – грустно-лиричной картиной и мелодией зимы, навевавших одновременно и тепло, и домашний уют, о котором Лени уже вовсю мечтала, представив, что окажется сейчас в переполненном людьми «Храме», где все горит и искрится, толпится и призывает – и она тоже станет частью всей этой новогодней и непередаваемой радости. Но ничуть не меньше хотелось ей попасть в одно из тех окон, что уже начинали светиться на противоположной стороне дороги, и тоже манили, тоже обещали – тоже звали к чему-то. К горячему чаю, к удобному креслу, к небольшому, но семейному праздничному столу – к тем особенным и уникальным отношениям между обитавшими там людьми, что и составляли самую суть праздника, самую суть любви и жизни. Она всегда чувствовала это и знала в душе, но умом объяснить не могла, догадываясь, что есть в этом и некоторые преувеличение и иллюзия, которые не хочется, да и не стоит развеивать, а в особенности – сейчас. Так или иначе, воспоминания о маме и о некоторых других – особенно дорогих и близких ей людях – наполняли сердце Лени нежностью и жалостью, которые она не знала, куда излить и поскорее к кому-то направить. И именно сейчас она живо и с горечью вспоминала, как, когда и с кем бывала не слишком вежлива, не слишком внимательна и не всегда добра – и растроганно-виноватый порыв, просившийся наружу, складывался в улыбку и подкатывавшие к глазам слезинки, которые она тут же, смеясь про себя, вытирала, боясь, что они, и правда, могут замерзнуть и повиснуть льдинками на все-таки симпатичном теперь и посвежевшем от прогулки личике.            

Но она была уже рядом – и над нею, во всю ширину своих многоэтажных плеч, высился и сверкал переливавшийся новогодней вывеской величественный и грандиозный «Храм» – царство неиссякаемого довольства и досуга на любой вкус, куда толпами стекались теперь самые разнообразные люди со всех возможных сторон. Стекались круглый год, ночью и днем – за покупками и за едой, за развлечениями и за встречами, в бесконечные этажи и коридоры, к вывескам и эскалаторам, стеклянным потолкам и лифтам – в самое нутро сложного и многомагазинного, хитроумно функционировавшего организма-паразита, захватившего человеческие сердца, умы и кошельки – хотя сами они этого, разумеется, не замечали, либо признавать ни в какую не желали. Нечто подобное высказал ей однажды университетский приятель, с которым они больше не виделись, но раньше пересекались часто. Не очень-то жаловавший торгово-развлекательные центры – но исправно посещавший их точно так же, как и она, и любивший порассуждать и поглумиться над ними и над теми, кто их проектирует, поглощая китайскую лапшу или бургеры после очередного сеанса в кино. Лени мысленно соглашалась с ним и понимала, что надо бы сопротивляться, но каждый раз увлекалась и вполне искренне втягивалась в процесс.

Хотя и не потому, что как-то особенно любила шопинг, кинотеатры или битком набитые фудкорты – но потому, что любила погружаться в чужую жизнь и царящую кругом суету, растворяться в ней и чувствовать себя одновременно элементом посторонним, созерцающим, но обязательно – и частью этого увлекательного и многообразного процесса, полного неожиданных случайностей, пускай и не всегда приятных. Как-то раз, оказавшись в «Храме», она даже придумала себе историю, а вернее – обязанность, должность, которую должна была бы занимать, официально работая здесь. Заключалась же она в том, что Лени просто ходила, наблюдала за всеми – и всем помогала. Не так, как это делали охранники – но более личностно и по-человечески заинтересованно, в каких-то мелочах – в тех, в каких она сама захотела бы принять участие. Догнать человека, подобрав забытый пакет, подсказать что-нибудь о магазинах или даже о товарах, вызвать скорую, если кому-то стало плохо – наконец, просто заговорить, когда представляется повод и нет большого риска показаться странной или слишком назойливой. Она живо воображала себе, как бродила бы тут с утра до ночи, заглядывая в самые разные уголки, заговаривая со скучающими продавцами и продавщицами, ожидающими покупателей, играя у аттракционов с детьми, заходила бы перекусить в фудкорт (то туда, то сюда) – и везде бы у нее были знакомые, всех бы она знала (даже и многих посетителей), из-за чего и участие ее, и помощь становились бы еще более личностными и все менее и менее «должностными». Лени, конечно, не думала всерьез, как это возможно – и фантазировала, например, что после университета она внезапно разбогатеет и ей не нужно будет работать на нелюбимой работе, вместо которой она выберет эту.

Но вот она уже внутри – и вот уже новые знакомые ощущения. Удушающее, паркое тепло первого этажа, стучащее в висках и распаляющее щеки, заставляющее оттаивать нос и остатки крупы на куртке, пересохшие губы и слегка обмороженные руки, которые стараешься растереть друг об дружку или о более массивные и теплые ляжки, застывшая в самом низу, у подворота брюк, немножко ледяная, немножко грязевая корочка, грязевые же следы и разводы по всем коридорам, у входов в магазины и на половиках, наконец, сумочка, куртка и шапка с шарфом, сваленные на руку – и все более неудобные и тяжелеющие с каждой минутой. И вот уже, у эскалатора на втором этаже – зазывают. Какая-то новогодняя лотерея, на которую приглашает девушка, разодетая одновременно и празднично, и фантастически легкомысленно и вызывающе. Наверное, ничего особенного и мало шансов что-то выиграть – но почему бы и не согласиться и не пойти туда, куда девушка показывает? Лени почти всегда соглашалась и заговаривала в таких случаях с зазывалами – а, если чувствовала и обнаруживала, что ей это не нужно или что вся затея – просто-напросто обман, она, приветливо улыбаясь, так же просто уходила, всегда очень спокойно – но и всегда настойчиво. Лотерея, проводившаяся возле «О’кея», оказалась вполне себе настоящей – и даже вполне успешной для нее конкретно. Лени унесла с собой симпатичного мишку, который бы наверняка понравился ее сестренке, хотя и болтался теперь под мышкой, усугубляя ситуацию с шарфом, шапкой и курткой. Но, подойдя к кассе, находчивая девушка приобрела большой пакет, погрузила туда мишку, куртку и шапку – шарфик же вернула на шею. Так ей показалось симпатичнее, но одновременно – и удобнее, ведь по этажу прогуливался теперь ощутимый сквозняк, а простужаться ни в какую не хотелось.

Везде царили та самая суета, праздник и довольство – довольна была и Лени. Неожиданно быстро для себя (впрочем, как и всегда) она выбрала и набила этот и еще один пакет подарками, и теперь просто бродила по «Храму», подражая своей фантазии о «работе» – но и потому, что ей хотелось, и нравилось делать это, исходя из настроения и непредсказуемости момента, представлявшегося более, чем удачным и подходящим для этого. Обойдя таким образом почти весь второй этаж, Лени почувствовала вдруг, что хочет чего-то горячего и одновременно сладкого – пирожное и кофе. За первым она отправилась в фудкорт (свалив предварительно мишку и все накупленное на стулья) – хороший же кофе продавали неподалеку, за отдельной стойкой. Можно было взять с корицей, с мороженым, с мятой – с чем только душе твоей будет угодно – но Лени захотелось чего-то особенного, и она попросила нарисовать узор – по выбору девушки за стойкой. Вернувшись за ложечкой, она столкнулась с насупленным парнем, потребовавшим сразу того же (продавщица была явным новичком), но прозвучало это равнодушно и даже грубовато, так что Лени нахмурила брови. Большинство столиков, как ни странно (во вторник-то), было занято народом. Она уселась посреди шума, хохота и грохотавшей музыки (со сцены, в дальнем конце зала, что было привычно), но не ощущала раздражения, желания пересесть и насладиться тишиной, смотря вместо этого по сторонам и наслаждаясь картиной целиком. Непритязательный кошачий силуэт из пушистой пены – с выложенными корицей глазами, ушками и усиками – почему-то растрогал немного уставшую и расслабившуюся Лени, наблюдавшую теперь в полусонном блаженстве за людьми, за жестами и за лицами.

Как много их было здесь – и самых разных! Вот двое парней, развалившихся напротив друг друга. У одного выпущена наружу белая праздничная рубашка, белокурые волосы дыбом, ни пиджака, ни куртки нету – а выражение лица такое, будто он здесь король и море ему по колено. Рассказывает приятелю, наверное, что-то про девчонок, как они выпили и что было потом – а тот кажется со спины тоже довольно самоуверенным и нагловатым, но как-то больше помалкивает и только кивает (пьяный что ли) головой. Вот парень и девушка – в расстегнутых пуховиках, сблизившиеся головами и доверительно шепчущие. А вот еще пара – но уже постарше, с детьми. Один лежит в колясочке и непонимающе оглядывается, другой потягивает колу, болтая свисающими ножками – отец же с матерью вполглаза наблюдают, но заняты чем-то своим, обрывисто переговариваются, думают, оборачиваются на других. А вот и целая китайская семья – человек двенадцать. Самый маленький китайчонок едва дотягивается до стоящего перед ним ведерка с куриными крылышками и – о ужас – облизывает пальчики и ладони. Но взрослым тоже весело и тоже все равно – и даже девочки, заползающей под стол, они как будто бы не замечают и значения никакого не придают. А вот и еще кто-то из азиатов. Один говорит нагловато по телефону, двое других потягивают пиво, показывая пальцем на сцену – третий же, толстяк, вообще чуть ли не спит, облокотившись на руки и вяло проводя одной из них по лежащему рядом смартфону. И все здесь, как будто бы вместе – но в то же время и обособленные. Каждый за своим столиком, со своей едой, со своими проблемами – но общность атмосферы, места и времени все же объединяет и делает их в чем-то близкими, ужасно симпатичными со стороны – и не потому, что они красивые. Просто все они – люди, собравшиеся под сводами «Храма», устраняющего всякие различия. И даже тот парень, что хищновато оглядывается, приглаживает постоянно волосы и поправляет свой воротничок, он тоже – часть всего этого. Всей этой хаотичной и шумноватой гармонии. И к каждому ее элементу, к каждому участнику хочется подойти – и сказать ему что-нибудь доброе. Чтобы он знал о своем участии, и что все это – не так вот просто.

В таком неопределенно-блаженном состоянии Лени просидела, наблюдая, еще минут двадцать или тридцать (ей показалось – два или три часа), но, наконец, встала, лениво потянулась – и пошла бродить дальше. Она чуть не забыла про пакеты – но вовремя опомнилась. По нескончаемому коридору шли мимо и навстречу ей люди. С пакетами «Эльдорадо» и «О’кей», «Л’Этуаль» и «Рив Гош», с коробками и собаками, с куртками и женами, с детьми (но чаще без них), даже с огромным глазастым львом под мышкой, который очень понравился Лени – и которого она назвала Филом. Прошел охранник с хрипящей рацией, поднялся по эскалатору парень с желтым коробом «Яндекс. Еды» за спиной (и красивым носом), шли и многие внизу, где виднелись разукрашенные фонари, скамейки и даже телефонные будки – целая улица внутри отдельного города, делившегося на районы, соединенные мостами, и везде – разноцветные буквы, мебель, игрушки, велосипеды, туфельки, турагентства – и даже огромный динозавр, заманивающий на повороте на неведомый аттракцион, и снующие вверх и вниз те самые лифты, такие же стеклянные и прозрачные окна и потолки (за которыми тьма), увешанные тысячами проводков и огоньков, сползающих по стенам и красующихся так же и на елке – огромной, увенчанной звездой и стоящей на красной дорожке, ведущей прямиком к золотому исполину Оскару и застывшему с Томпсоном элегантному Джонни Диллинджеру, мимо которых проходят уже впечатленные и получившие свою порцию чуда и удовольствия парни и девушки, оживленно обсуждающие что-то под грохочущую из бара музыку, под звуки настольного хоккея, под запах попкорна, под сияющую метровыми буквами вывеску над самой дорожкой «Фантастические твари и где они обитают», на которую смотришь во все глаза – и теперь уже не можешь пройти мимо.    

Лени не собиралась идти в кино – но почувствовала, что так надо. К этому призывали и вечер, и настроение – а уж атмосфера заманивала безотказно. Сеанс начинался через пять минут, и свободно было ползала. Выпитый кофе давал о себе знать (во рту было суховато и горько), и она взяла только бутылку воды, отказавшись от попкорна, который все предлагал и предлагал ей молодой продавец (видимо, она понравилась ему). Как и всегда, Лени села позади, в девятом ряду – и справа, и слева от нее оказалось пусто. Пакеты были расставлены, а вода – укреплена в подлокотнике. Реклама уже началась, и она стала оглядываться, смотря кто же и где уселся, и сколько вообще мест занято. В сутуловатой фигуре в четвертом ряду она вдруг узнала молодого человека, который неуверенно и хищновато оборачивался за столиком – и делал то же самое и теперь. Он даже точно так же пригладил волосы, попытавшись поудобнее устроиться – и Лени улыбнулась, почему-то посочувствовав и ощутив трогательное расположение к нему. Народу постепенно набралось (хоть явно и меньше, чем по проданным билетам), и знакомая мелодия, от которой побежали счастливые мурашки по коже, встретила ее и повела вперед – на ту сторону, к приключению. Кино было незамысловатое, довольно шаблонное и, в общем-то, глуповатое – но его простое и честное сказочное очарование не могло не затронуть чувств девушки, которая и всегда-то легко и с удовольствием подчинялась воздействию громкого звука, изумительной картинки, большого экрана – всему тому, чем кинотеатры воздействуют на нас, преувеличивая значимость увиденного. Но Лени вспомнила (да и то сразу же отбросила) это лишь после сеанса, когда спускалась вниз по эскалатору. В процессе же просмотра не ни о чем думала и только погружалась в действие с головой. В Эдди Редмэйна к концу фильма она была почти что влюблена, толстячка ценила как необходимого и очень подходящего для представления клоуна, искренне и всерьез была уверена, что Кэтрин Уотерстон имеет самые удивительные глаза, что она когда-либо видела – «фантастические» же «твари» (а в особенности – нюхль) были безоговорочно самой удачной и яркой находкой во всем фильме, благодаря которому он и работал и все-таки – удался.

Хотя, возможно, еще более важным элементом, едва уловимым – но засевшим в самой глубине – была очевидная, насквозь пронизывающая, до слез захватывающая связь с далеким детством, когда Лени зимним (так ей казалось теперь) вечером сидела на диване – и, не в силах отвести завороженного взгляда, смотрела «Философский камень» (или это была «Тайная комната»?), слушая ту же самую мелодию, сквозной нитью проходящей через целую жизнь, и погружаясь в совершенно особенную, сказочную и зимнюю атмосферу приключения, страшного – но и страшно увлекательного и волшебного не менее. И сейчас, сидя в кресле, она как будто бы вновь переживала его – и была благодарна за это. Ей казалось, что и все остальные так же глубоко и восторженно погружены в кино и что настроение у всех заметно улучшилось. Лени искала этого подтверждения на всех лицах, когда закончился сеанс – и даже тот парень, что так грубо требовал кофейную ложечку у девушки за стойкой, обнаружился на выходе с выражением почти что счастливым и просветленным. Воздух и вообще был словно пропитан, наэлектризован этим чувством молчаливого, но очевидного единения – таким, какое нередко охватывает после просмотра фильма в кинотеатре, хотя и сложно объяснить, в чем именно оно состоит. Ей и снова не хотелось думать об этом, чтобы не растерять, не опошлить, не упростить восторженного настроения. Так Лени и шла до самого выхода из «Храма» и дальше – до автобусной остановки, не замечая и не отдавая себе отчета в том, зачем она садится в эту маршрутку, когда собирались прогуляться пешком – чтобы проветрить мишку и уставшую еще больше голову. Пакеты, к счастью, оказались при ней – и она облегченно и смеясь выдохнула. 

Несколько мест оставались свободными, и они поехали. Лени смотрела в окно (на огни и в темноту), все вспоминая и вспоминая эпизоды из фильма, все прокручивая и прокручивая в голове ту волшебную мелодию, которая уже не так сильно действовала на нее и не могла установить столь же прочную связь с диваном, телевизором и зимним вечером дома. В салоне она насчитала несколько знакомых лиц, в том числе и двух парней – грубоватого и неуверенного. Первый сидел слева от нее рядом с девушкой (они явно были вместе), второй же взобрался на «башню» (так Лени называла одиночное место ближе к задней двери – такое же особенное, как и одиночное переднее, которое она величала «троном») и тоже смотрел, задумавшись, то в окно, то на пассажиров – и отвернулся, когда пересекся с ней взглядом, как будто бы немного смутившись и боясь встретить его. Через одно место впереди нее сидела девочка-первоклассница, ехавшая со своей бабушкой и говорившая бодро по телефону. Лени казалось очень забавным, как такая кроха держит возле уха такой большущий смартфон – но особенно ей нравилось то, что девочка говорила, так как она стала прислушиваться к разговору и различала уже каждое слово. Судя по его началу, та беседовала с мамой своей школьной подруги, поздравляя ее с наступающим Новым годом и спрашивая, как у них дела (и до чего же вежливо и деловито!), после чего попросила позвать и саму подругу, предложив ей пойти погулять, уточнив у бабушки, когда они подъедут сами – и уточнив то же самое у нее. Во всем этом простом обмене незамысловатыми фразами не было ничего примечательного – но именно в силу своей подчеркнутой и такой милой обыкновенности он и привлекал, заставляя улыбаться и задумываясь о том, до чего же хорошо быть настоящим ребенком. Но даже еще больше нравился Лени мальчишка (не сильно старше девочки), сидевший позади той – и уже почти склонившийся к ней через спинку, чтобы получше расслышать разговор, который, казалось, был ему невероятно любопытен, словно он – ее хороший знакомый или почему-то крайне заинтересован в том, что будет сказано по этому телефону.

Ехать было недалеко (до обидного меньше, чем всегда хотелось в таких случаях Лени), так что, как и бабушка и девочка (а также неуверенный парень, мгновенно умчавшийся и просквозивший мимо нее), она вышла на остановке и с любовью озиралась, стараясь охватить и впитать взглядом все то, что вынуждена была покинуть (столбы и деревья, огни и снег, людей и их ощущения) на неизбежном пути домой, к сестре и маме, где ждал ее уже, наверное, ужин и рассказ малой о том, как прошел этот долгий день – и решила, что все обстоит хорошо и ровно так, как оно и нужно, осмотрела пакеты, поправила шарфик – и пошла, зашагала и даже заторопилась к своему дому. На ступеньках перед входом она чуть было не упала (точно бы разбилась, когда руки так заняты и ни за что не ухватишься) и снова, как и при спуске, замедлилась при подъеме, дошла до двери, отыскала ключ, тихо вошла (немного скрипнув) – и дом встретил ей запахом дома, чего Лени как будто бы не ожидала, но с нежностью приняла и сразу же захотела снова. Едва успев спрятать пакеты, она услышала приближающийся и приветственный вопль из дальней комнаты – откуда, вся такая непосредственная, розовая и знакомая, выбежала ее сестренка. И, только когда та остановилась и захлопала в ладоши, сказав, что прическа у Лени – «просто огонь», она вдруг поняла, что ни разу так больше и не вспоминала про свои волосы, которые так волновали ее еще сегодня и до того, включила свет, подошла к зеркалу, взглянула на себя – и, конечно же, рассмеялась, довольно растрепав их замерзшей без перчатки рукой. Потрепав и малую, она наконец-то сняла куртку, выключила свет и пошла на кухню, где ждали ее уже для поцелуя мама, тепло и ужин – живое воплощение дома.