Дверь, глава четвёртая

                ДВЕРЬ

                НОВОГОДНЕЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ


                Павел Облаков Григоренко


                ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
   

    Здесь яркий свет ударил Доджу в лицо, непонятная музыка достигла его ушей и полилась. Додж выбрался и глазам свои не поверил: кругом было всё не то! Перемена случилась разительная; голубые, оранжевые, зелёные краски распространялись повсюду, царствовали строгие геометрические формы, непорядок и пыль исчезли. Минуту и две разглядывал он осанистые громады домов и широкие мостовые в розовых бордюрах. Длинные потоки машин протягивались на дорогах, шурша и чихая. "Шик, это шик"- шептали шины, и стеклянные корпуса авто блистали поверхностями, свет играл на них, искрясь и пузырясь - даже смотреть не посмотришь. Высокое небо было темно, брось туда пятачок - и полетит и зазвенит о звёзды; бархатные полосы прожекторов били вдоль стен и золотили и серебрили небо, а до дна не достать! Просто чудо! Что за богатство красок, что за формы!- глянешь и не поверишь ничему. Дома в сто, двести этажей - края наверху не видно - как тяжёлые геркулесы своими стопами врастали в землю, резная бахрома колонн, балконов и сооружений опоясывала их тела, и чем выше, тем всё более по-другому смотрелись эти прелести,- миллион, сто миллионов мастеров со всего света вернулись сюда и прикоснулись к каменным глыбам и сотворили чудо. Но музыка!- каждая стена, каждый камешек, каждый уголок издавали её, всякая форма жила своей жизнью и, казалось, ни от чего не зависела - но вместе то был настоящий концерт; невидимый дирижёр вёл звуки, и всё тонуло и кувыркалось в них. Зелень и синева казались на стенах - и шумело море, возникая из заката и плача о берег; красные, жёлтые, синие краски звучали - и не было ничего, только лёгкий песок и пальмы и бездонное небо над ними. Мечети и церкви разрубали вышину ножами своих шпилей, и алая кровь сочилась их порезанного вечернего неба, но не шла на землю, а обагряла вселенские купола, и звёзды, жмурясь от счастья, мыли в ней ноги и плечи.
    Всё не то!
    Пёстрые ряды людей беспорядочно смешивались, и стеклянные стены, из которых источался голубоватый таинственный свет, поглощали их; гладкие двери беспрестанно отворялись, пропуская людей и вновь сходились беззвучно. Весёлые крики и смех поражали Доджа, совсем от них оглохшего и ослепшего, гнетущие тишина и мрачность, так надоевшие ему, пропали, и не нарадовалась душа! Сонмы людей в пёстрых одеждах, всяческих оттенков лица, и только зубы блестят... Уличные музыканты дудели, бренчали и барабанили, прыгали танцовщики и шуты, ноги их не знали усталости, будто кто-то над ними дёргал верёвочки и приказывал без жалости - и уличная мелочь звенела по асфальту, целые россыпи монет весело скрипели под ногами. Кто вы? Что за народ живёт здесь? Но никто не ответил, только смеха больше и тянут за руки: иди скорее! Додж оглянулся - но не увидел забора! Широкие тротуары расползались и сзади и спереди, точно сказка было всё прошедшее, и уплыло далеко. Бог с ним- здесь весело и люди хороши, вот главное! И Додж счастливо смеялся, иногда только вспоминал Нейлу, её жгучие живые глаза и пышные волосы на мягких плечах, и делалось печально, не верилось, что всё прошло без следа,- так кололо что-то под сердцем и дуло в него грустью. Прошло ли? Теперь боялся Додж больше всего на свете заборов, только бы не повстречались вновь, только бы не туда!
    - Спасибо, спасибо вам!- кричал он на приветствия и удивлялся, что знает чужой язык и говорит на нём запросто.
    Его тянуло идти всё дальше. Каменные скалы, краски, радостные и слишком беспечные люди потрясали его воображение, он никогда ещё не существовал в таком царстве. Приглушены огни были и опять разгорались, в разные стороны прыгали отблески их и исчезали, на стенах сплошным водопадом лились картины: на Доджа смотрели мужчины в сомбреро и с длинными кольтами, суровые их лица повелевали поднимать руки и не двигаться, их лица и плечи трепетали великими силой и презрением к недругам, рядом без конца мостились другие фигуры и другие физиономии из известных кинематографических сюжетов, на всякий лад, и - надписи, надписи, целое море их, искрящиеся и прыгающие. ПОСЕТИТЕ! ЗАЙДИТЕ! НЕ УПУСТИТЕ ШАНС!- читал Додж и радовался за всех. В небе звенели быстроходные самолёты, их весёлый звук гнался за зелёными и жёлтыми небесными огоньками, и всё стихало опять. "Шикарно, шикарно!"- свистел воздух, гонясь за авто, и оглушительно били клаксоны. Вот что! Здесь не было постовых и полицейских. Обязанности их, наверное, выполняли многочисленные указатели на стенах, столбах и тумбах. Всякий жизненный шаг был предусмотрен здесь: автобус №... - туда, и голубая стрелка смотрели в этом направлении; вам в переход?- вот он, пожалуйста; магазин, где можно купить всё - влево; баня, дом правительства, парк - вправо ( красная, жёлтая, чёрная стрелки). Чудесно! Всё предвосхищено и жить прекрасно! Волшебные механизмы толпились под стенами, к ним подходили и нажимали на рычаги - сейчас же происходила внутренняя работа, механизмы деловито урчали и давали всё, что было необходимо: и бутерброды, и сигареты, и газеты, и даже - что-то наглухо запечатанное в целлофан и очень интимное, предметы быстро подхватывали и уходили, и на смену одним желающим появлялись другие. Давно уже Додж испытывал голод и при виде чудесных превращений всё подпрыгнуло в нём от радости. Молнией он бросился и встал в затылок кому-то в страстном ожидании. И едва тот удалился, получив свою порцию, как Додж, глотая слюнки, уже дёргал за эбонитовый, нагретый многими ладонями рычаг. Сейчас же в окошке выросла картинка с цифрой "5", и дальше ничего не последовало. Ещё раз он стукнул рычагом, но окошко не уходило, и еда не сыпалась. "Ах, заело!"- с досадой подумал Додж и перескочил к другому. Аппарат тихо журчал, перемигивались красные и зелёные электрические лампочки. Додж, помешкав, нажал, снова появилось дурацкое окошко и в нём цифра "5".
    - Вы зря балуетесь,- строго за спиной его окликнули. - Так ничего не выйдет. Бросьте монетку или уходите.
    Позади переминалась дама в широкой шляпе  с острым зонтиком, на длинном поводке у неё болталась лохматая собачонка.
    - Горячие сосиски с хлебом и кетчупом. Это не очень питательно, уверяю вас, зайдите в ресторан на углу, там уж точно есть всё, что нужно молодцу вроде вас. Вы любите паштет из гусиной печёнки? Да? Я и моя крошечная подружка - мы просто обожаем его.
    - Анди,- наклонилась она к собачонке, с закрытыми глазами обнюхивающей мятые штаны Доджа,- Анди безобразница! Пойдём же, наконец!- и её каблуки застучали по асфальту, унося тощий её зад.
    Уныло отошёл Додж в сторону, глядя, как с дымом сосиски вырывались из железных пазух машин и поедались. Всё вдруг рухнуло... "Вот что,- думал он, - нужны деньги, а где взять их? Просить стыдно, да и не дадут просто так... Но отчего же - нет?- тут же горячо уверял себя Додж.- Ведь прошу по необходимости, не со зла. Если, положим, взять у слабого или бедного - тогда дело другое; а ведь в одной крошечной монете всё и дело! Эти небоскрёбы и подъезды стоят дороже в миллионы раз, и построили их будто шутя, на одном дыхании, потому что красиво всё и непревзойдённо! Нет - стыдно..."- пугался опять Додж и мучился душой. Он воровато теперь оглядывался на людей, и ему казалось, что смеются все только над ним одним, над его одиноко бредущей фигурой, над его тёмными усталыми глазами, он встрепенулся и пошёл быстрее, ставя ноги упруго и прямо - он был маленький беззащитный парус посреди стальных броненосцев и пушечных кораблей, палящим в него порохом язвительного смеха и чужого счастья. Ему захотелось вдруг крепко-накрепко закрыть лицо руками, придавить виски или громко закричать, чтобы не замечать внешних проявлений жизни, чтобы его могли услышать и обратить на него внимание...
    Улица с музыкантами и танцовщиками была всё та же: те же тысячи плеч и голов в берегах тротуаров, те же роскошные авто, проносящиеся с гулом и трепетом, всё те же голубые груды домов в облаках и звёздах. Но ведь что-то уже изменилось! Додж принял решение и двигался к акробатам, его манили кучи кругляков, которые тем без счёта бросали на асфальт. Дадут,- думал и не хотел верить в обратное. Но едва увидел он сгорбленные фигуры на коленях (танцы уже кончились), с серьёзными и даже суровыми лицами пересчитывающие монеты и сгребающие их в кошельки, увидел их усталые позы и висящие плетьми руки и качающиеся грустные головы - ему стало ясно всё до слёз. Он повернулся и поплёлся прочь. Медленная дорожка бежала впереди, и вдруг какой-то жиденький, пробитый небом парк встал перед ним.
    На гладкой траве росла невысокая картонная трибуна. Кругом пёстрым хороводом  сновали люди и жевали пахучие бутерброды в сахарных бумажках, они задерживались возле неё, чтобы не спеша прожевать и лучше насытиться. На этом странном сооружении переминался с ноги на ногу невысокий толстячок, возвышенно розовыми полными губами говоря. Додж задержался здесь просто так, от нечего делать.
    - Дорогие сограждане,- выкрикивал толстяк, смешно и грозно дёргаясь в разные стороны, как настоящий оракул,- какое счастье, что я могу вот так запросто обратиться к вам! Я простой человек, такой же, как и вы, вы знаете это... Стоит себе вот это удивительное место, и каждый, кто захочет,  может взойти на него и говорить, твердить то, что ему вздумается! Он - свободен! Свобода же - это прежде всего общение, свобода делать осмысленный выбор. Наши благословенные предки двинулись верной дорогой, что и говорить, и мы с гордостью продолжаем ими начатое, уверенно идём по проторенному ими пути. Да здравствует конституция, да здравствуют свобода и братство, да здравствует порядок! Я целых два дня не был здесь, и я признаюсь: у меня накипело. С великой радостью снова поднимаюсь на эту высокую - не побоюсь этого слова - трибуну и снова говорю, говорю, моя речь льётся вольным потоком... Я касаюсь любой, даже самой щекотливой темы, и это никого не смущает; наоборот полный дискомфорт бы наступил, если бы существовали барьеры или какая-либо цензура. Позорные эти времена, когда за каждым словом гнались, точно за вором, и помещали его в клетку, канули... слава Богу, граждане, Аллаху или кому бы то ни было! Я отвечаю за свои слова, каждый в нашей стране сказочно богат - дружбой и любовью прежде всего, свободой говорить - плечо брата здесь упирается в плечо брата, сестры - в плечо сестры, и так должно быть везде! Взаимоподдержка и взаимовыручка, дорогие мои, мы видим их невооружённым глазом на каждом шагу! В заключение этой моей маленькой оды радости я хочу выразить свои тёплые чувства ко всякому присутствующему здесь. Viva свобода, друзья мои, viva братство, viva любовь, viva Лас-Вегас и - до встречи через два дня!
    Все вяло захлопали и проглотили бутерброды. Мужчина прыгнул вниз и принялся поправляться, а на трибуну приготовился влезть ещё кто-то. Ближе подходили всё новые толпы и новые бутерброды, красные и жёлтые обёртки аккуратно опускались в урны и челюсти с хрустом жевали.
    - Простите меня, я человек здесь новый, и я быстро...- Додж боком подпрыгнул к толстячку.
    - Слушаю вас, молодой человек,- ответил тот, откашливаясь после своего выступления, поправляя растрепавшиеся волосы.- Но сперва давайте обнимемся и поцелуемся,- спохватился он.- Мы братья!- Они поцеловались в губы и горячо обнялись.
    - Итак?- подняв брови и мило наклонив голову, спросил толстяк.
    - Два слова всего, два!- заторопился Додж, вслушиваясь в тревожные пульсации сердца и отплёвываясь.- Вы говорите, что абсолютно все люди у вас богаты? Я, наверное, ослышался?
    - Нет, ваш слух не подвёл вас ,- ответил толстяк, и глаза его зажглись неподдельным интересом.- Борондо - страна миллионеров. Голосуйте за абсолютную свободу, за верную возможность стать миллионером!- встряхнув жирненьким подбородком, крикнул он.
    - А что у вас так-таки все до одного миллионеры?- не сдавался Додж, начиная, однако, чувствовать что-то неладное.
    - Это - правда. Только деньги плати. Если у тебя много денег, ты - миллионер.
    - А если мало?
    - Тогда ты обязательно им будешь.
    - Ясно... Одолжите мне денег,- вдруг захныкал Додж, и в глазах его заблестели слёзы,- я пуст.
    Человечек болезненно сморщился.
    - Милый мой брат,- назидательно промолвил он, разворачиваясь и собираясь уходить, - деньги нельзя одолжить просто так. У вас какое-нибудь начинание, может быть - дело? Бизнес? Обратитесь в банк, их это наверняка заинтересует. Ежели я вам дам денег, вы их быстро прожжёте. Вам хочется в кино или выпить? Как я вас понимаю, ведь я тоже был молодым... Но нельзя! Весь мир кругом вас существует не просто так, его нужно сотворять...
    Доджу стало стыдно. "Как низко я пал,- подумал он,- вот правильная страна, здесь царит труд."
    - Но у меня нет никакого дела!- трясущимися губами вскрикнул он.- Мне нужны деньги, немного всего!
    - Ничего не могу сделать,- холодно отозвался человек.- Обратитесь в фонд воспомоществования, вам дадут суп. Вы голодны?
    - Очень...- Додж сотворил жалобное лицо, но только на секунду, чтобы прельстить.
    - Всего доброго,- толстяк ещё раз приобнял Доджа, насильно осклабясь.- Вы будете миллионером, запомните! Борондо это такая волшебная страна...- и, коротко поклонившись, он смешался с толпой.
    Всё больше запутывался Додж среди похожих один на другой переулков и улиц, яркие рекламы и картины населяли каждую стену, и от их множества кружилась голова и уставал взгляд, и вскоре ничего уже не могло привлечь Доджа и развеять его горькие мысли. Проходя мимо громыхающего музыкой ресторана, Додж поморщился даже и подался на другую сторону улицы, потише и потемнее. Странное панно громоздилось там над головой: обильного вида женщина задирала подол или передник, и оттуда выпадали круглые груди и дырявый живот. Ничего, никакие буквы не призывали, но сам вид этого произведения представлялся неожиданным и впечатлял. Таинственные особы со длинными ногами прислонялись к стенам и всматривались в лица прохожих, куря оранжевые точки сигарет.
    - Ты пойди сюда, парень, здесь тебя обслужат,- пропел голос у Доджа над ухом сладко,- Ты ведь устал, правда? У тебя был очень тяжёлый день... Хочешь музыку? Или выпьем? Такой стройный парень - пойдём, ну, развлечёмся...
    Наглая женщина, подступив и крепко ухватив Доджа за рукав, щекотала пальцами ему щёки и подбородок, её напомаженные и наглаженные прелести смело открывались взгляду и хвастались своими формами. Клетчатые чулки и розовая блуза в полгруди и навыпуск выше колена, глубокий разрез на ней составляли всё её одеяние. Яркие волосы на её голове вытанцовывали невообразимую причёску. Ах и обворожительна она была! Высокая грудь её жарко ходила вверх-вниз и вся выставлялась напоказ, два громадных драгоценных камня в лёгкой оправе лифа притягивали взгляд Доджа, он стеснялся, но посматривал. Женщина гладила ему руку и лила ему в ухо своё горячее дыхание:
    - Парень, будь настоящим ковбоем, покажи мне свою силу...
    Сладкий смрад духов одурял Доджу ум, и он таял на глазах; его губы говорили то, что он вовсе не хотел говорить, а обессиленные руки висели плетьми, какой-то вдруг проснувшийся в нём сладкий ток до самого дна пронизал его и разжигал.
    - Вы... ты...- шептал он, закрывая глаза и проваливаясь куда-то.- Я не могу... я погуляю...
    Электрическая дрожь передавалась через стройную руку женщины, и... они уже входили; женщина прижалась к нему, словно удав окружив его шею руками, : ой-ля-ля, этого Додж предвидеть не мог! Его усадили в мягкое кресло и велели ждать. Весёлый запах витал вокруг, миндаль, жасмин и ландыш здесь были; лёгкие портьеры в весёлых рисунках бугрились по стенам, в углах и на потолке жили цветы, и правда - и жасмин, и ландыш, и миндаль. Невесомый бриз излучался через затемнённые проходы и одухотворял воздух; лампы не было, красно-жёлтым горел камин и дышал слабым жаром.
    Едва осмотревшись, Додж занялся своими мыслями. Где это он, куда завела его судьба? Но он уже привык к внезапным переменам и не долго мучил себя вопросами,- опять светлое настроение навалилось на него, он улыбался. Он задвигался в нетерпении на кресле и затих - оставалось ждать чего-то нового и захватывающего.
    Из темноты вдруг возникла женщина (Она!- обожгло Доджа радостью), и душа к него сделалась сладкой и липкой: только узкие кусочки скрывали теперь её прелести. Она медленно плыла и выливала на Доджа взгляд, полный обожания, лицо её светилось улыбкой, и два огромных глаза, как океан, были глубоки и бесконечны. Приятный и ленивый запах и музыку принесла она с собой (или не прекращалась музыка вовсе?) и в руках держала грузный поднос с фруктами и вином.
   - Мой мальчик, а вот и я, давай-ка бокал.- Женщина устроилась одной ногой к Доджу на кресло и снова приступила пальчиком к его подбородку.- А я быстро, я только на минуточку скрылась, и теперь я вся здесь,- томным голосом говорила она что-то.- Я тебе нравлюсь?
    - Очень,- пробасил Додж и, неловко загремев, взялся за бокалы и вино. Струя ударила в дно, и красная мякоть, шипя и вздуваясь, побежала выше по стеклу.
    - Ого!- искренне поразилась она.- Ты мужчина! Ты здорово начинаешь. 
    "У меня дрожат руки, вот что"- подумал Додж и тут же слетел с облаков. События бурно развивались, и он с трепетом и даже с ужасом догадывался, к чему всё идёт. Ему очень тревожно стало, наступал ответственный момент.
    - Деньги...- тихо произнёс он, вдруг вспомнив какое-то своё знание,- у меня их совсем нет.- Он как будто пожаловался и ждал теперь к себе тёплых слов и дружеских действий - слишком сильно от счастья кружилась голова и прекрасным виделось это море...
    - Что ты сказал? Нет-нет, ты просто трусишь...- на мгновение из-за улыбки красавицы проглянула маска удивления и страха; но снова весёлое настроение вернулось к ней, и ещё теснее к нему прижалась она, ещё ярче засияло её лицо.- Ну, давай... за нас...
    Додж круглыми глотками вкатил в себя вино и вытер рукавом горькие губы.
    - Это будет не слишком дорого, мальчик, ты не станешь жалеть.- И рот, и глаза, и даже, казалось ему, кожа её шептали, а тело всё жарче, всё сильнее прижималось. Её голые горячие руки расстёгивали пуговички Доджу.
    - Действительно у меня нет денег, я пуст...- чувствуя, что только в этих словах его спасение, почти вскричал Додж, теряя уже голову и задыхаясь. Желание подняться и уйти давно сидело в нём, но он гнал от себя чувство неуверенности и страха и в глубине души хотел продолжать, он сто, двести, тысячу лет только об этом и думал, только об этом и мечтал; деньги здесь были совсем не причём, он говорил о них, потому что был глуп и читал в книжках о них, об их могуществе и власти, он головой понимал, что пропал, но сердцем сгорал... Но всё уже кончилось. Океан остановился и музыка умерла.
    - Мерзавец!- вспыхнула женщина и прикрылась, точно в ней вдруг проснулось чувство стыда.- Что ты здесь делаешь? Убирайся, не то я позову на помощь!- вспорхнув, она бросилась в темноту, блеснув на последок, как рыба, спиной. Тёмно-зелёные волны штор сошлись и скрыли её. Додж вскочил, точно его ошпарили. "Неужели и, правда, деньги?- был изумлён он.- Причём они здесь?" Он ничего не понимал, он чувствовал только, что любовь мерить нельзя, и вопрос казался ему нелепым. Невероятная тяжесть вдруг навалилась Доджу на плечи, куда деться от неё? Незаметно для себя он снова оказался на улице.
    Громадный бильдинг поднимался над ним и таял высоко вверху в облаках. Жёлтая кирпичная кожа, как строгий фрак, облегала его стеклянное тело. Словно бриллиант-колосс мириадами огней блистал он. К дому, треща гравием, подползали лакированные лимузины, двери их открывались услужливыми швейцарами в жёлто-красных ливреях, и на мгновение показывались уютные кожаные внутренности машин; на сиденьях полулежали тёмные фигуры, они неуклюже возились и выбирались, превращаясь в ярком свете ламп в джентльменов с каменными лицами, на головах которых сидели высокие круглые цилиндры; из-под идеального покроя сюртуков цвета вороньего крыла выглядывали белоснежные сорочки, на мостовую с грохотом опускались дубовые трости, и сигары в зубах дымились.
    Дверь чудовищных размеров, вся в пурпурных и золотых стеклянных огнях раскачивалась и поглощала их волна за волной, через мелькавший провал Додж видел высокий до умопомрачения зал, мраморный пол в голубой и розовой дымке и группы суетливо двигающихся людей. Непроницаемость, холодность лиц, таинственность и торжественность происходившего колдовски действовали на Доджа, его до удушья захлестнула волна ожидания и тайны... О, попробуйте испытать это чувство! Довольно в нашей жизни и роскошных домов, населённых скрытными обитателями, и тайных дверей, за которыми живёт и движется то, что не зависит от вас совершенно, а напротив - вы всемерно подчинены ему, этому невидимому и сокровенному, но не может смириться с этим душа ваша смутная... Никогда! Почти никогда не приходят в открытое соприкосновение две могущественные силы эти - тайное и явное, материальное и душевное - иначе борьба и кровь произойдут страшные! Только яркое, золотое пятно в замочной скважине и наградой вам за ваше любопытство, да ещё восторг перед этой надвигающейся великой схваткой; но и того довольно, чтобы поразили вас вдруг и гром и молния, и душа ваша, пробитая внезапным предчувствием, затрепетала.
    За свою лёгкую работу задастые швейцары получали в перчатку монету и отходили, со спокойным и даже презрительным выражением лиц, пряча монеты поглубже в карман. Додж устремился вперёд, думая о сосисках и горячем хлебе, но ему тотчас преградили дорогу.
    - Я из 37-го комитета, пустите!- грозно провозгласил он, взбрасывая вверх руку, видя перед собой размытое пятно чьей-то груди.
    - Освободите путь, вы мешаете, вы здесь лишний,- магическая цифра никак не подействовала на прыснувших от смеха швейцаров.- Прочь с дороги!
    Тогда Додж, извернувшись, сам метнулся к машине и быстро отворил дверь; он сотворил страстный поклон и окаменевшими пальцами схватил чей-то начавший истово вырываться локоть.
    - Не стоит, я сам,- презрительно прозвучало у него над головой, и Додж в отчаянии посмотрел на руку, увитую золотыми перстнями и кольцами, схватившую тяжёлую трость... Швейцары, стоявшие кругом как грациозные памятники, заулыбались.
    - Болван! Ты новенький? Где твоя форма, как тебя учили? Стой здесь и смотри...- Один из слуг плавно отчалил, не забывая во все стороны ярко улыбаться; одной рукой он отбросил полу сюртука и взялся за бедро, точно собрался танцевать па-де-де, мускулы его лица красиво закаменели; другая рука взметнулась и небрежно опустилась на сверкающую ручку дверцы, из-за которой тотчас высунулась нога в белом носке и в блестящем начищенном штиблете. Тонкий кивок головы - и в руке швейцара, словно золотая рыбка, забилась монета.
    - Понял, глупыш?- швейцар подбросил монету вверх, предусмотрительно закрыв её от Доджа телом, и, поймав, крепко сжал в ладони.- Уметь надо.
    Тогда Додж стремглав бросился опять, упрямо нагнув голову и насупив брови, но наткнулся на чьё-то каменное плечо и кубарем полетел на землю. Он увидел тёмно-зелёный шутовской сюртук с эполетами, брюки в золотую полоску и высокую фуражку, прорастающие рядом с ним, и... его монета уплыла... Слёзы подступили к горлу его, он сжал кулаки и воинственно заковылял навстречу своему неприятелю.
    - Это моя монета, отдайте!- страшным шёпотом прогремел он.
    - Что-0-0?- поразилась фуражка.- Да тебя в полицию сдать - быстро урезонят!
    - Здесь нет полиции, в царстве порядка и разума контроль не нужен,- рубил Додж наверняка, зло сощурив глаза.
    - Есть, ещё какая!- с насмешкой в голосе воскликнул швейцар. Все с полным безразличием смотрели на них.- Ишь ты - "порядка и разума"...
    - Это моя монета, вы оттолкнули меня, это не справедливо,- Додж вдруг подавился слезами.- Вы обманщик...
    - Что ты понимаешь в жизни, идиот! Начитался разных книжек..."справедливо, не справедливо"... Вот я тебя сейчас огрею!- швейцар замахнулся. Додж, изловчившись, вцепился тому в руку, заболтал ногами, взлетев над квадратиками тротуара.
    - Ах ты ж... Да тебя точно в участок нужно, узнаешь, как нарушать! Отцепись, сопляк!- Швейцар изгибался и делал попытки избавиться от трепыхающегося Доджа, и он победил. Додж отлетел и стоял, тяжело дыша и дёргая грудью.
    - Я хочу есть, понятно?- заорал Додж.- Отдайте! Детей нельзя обижать!- Он горько зарыдал.
    - Хочешь жить - вертись,- учил швейцар, пряча монету поглубже в карман и ехидно осклабясь.- А это ты видел?- он вытянул вперёд руки и предъявил грязные рукава сорочки.- А это?- тут явились голые ноги, без носков. У меня жена и дети, в приятели тебе сойдут; у меня долги! Мне надоели сосиски с постным маслом; чего ты лезешь, а?
    Додж решил не отступать, он уже оглядывался в лица прохожих, ища в них следы сочувствия к себе, чтобы, подкреплённым им, снова броситься в атаку, назревала крупная потасовка.
   - Ну-ка, чего раскричались, умники? Вон отсюда оба!- на шум из мраморной будки для лакеев выскочил лысый человечек начальственного вида и, указывая рукой на ворота, повелительно топнул ногой.- Вон!!
    - Слушаюсь, сэр,- уныло произнёс швейцар; недобро сверкнув глазами в Доджа, вхолостую шевельнув своими могучими плечами, он поплыл прочь. Додж увязался за ним. Он потерял уже всякую надежду заполучить пятак и шёл следом просто так, из любопытства, с интересом и даже с уважением поглядывая на высокую фигуру своего мучителя, только изредка из его груди всё ещё вырывалось глухое рыдание. Через служебный вход они проникли внутрь билдинга, и изумительной красоты зал открылся взору Доджа.
    - Всё испортил, эх!- в сердцах прошипел швейцар и замахнулся тяжёлым кулаком, когда они вдруг оказались одни, отрезанные стенами от остального мира, и, резко свернув, исчез в чёрной нише. Додж отпрянул и, прижавшись к портьере, задышал и напрягся...
    Воздух цепко ловил походку Доджа, гулко отдаваясь под потолком; от великолепия отделки этого замка, его дыхание заходилось; колоннада, высокие стены и замысловатые знаки и декорации поглощали всё его внимание, и он, позабыв о своём злополучном приключении, точно на шарнирах крутил головой и с восхищением присвистывал. Здесь и там разражались яркие сполохи, роскошные костюмы и лощёные физиономии представая перед фотокамерами, замирали, напялив на миг на себя весёлые или задумчивые маски.
    - Фотографов просьба удалиться,- разнеслась команда.
    - Господа, теперь прошу идти по местам. Вино и коньяк!- распоряжался толстенький и гладенький управляющий, вертясь направо и налево.- Уже одиннадцать, господа! Пора, встретим утро достойно!
    Владельцы усов, бород и бакенбард различных величин и оттенков одной шумной толпой покинули зал и все влились в низкое помещение, глухо освещённое красными ночниками. Стены вдруг зашевелись, открылись, и из  повалили женщины в коротких юбках и совсем без. Кажется, это не стало неожиданностью: громкий возглас приветствия разнёсся, кое-где вверх к потолку взметнулись строгие цилиндры и шляпы замысловатых форм. Холёные слуги стремительно открывали вино, и все целовали стеклянные бокалы; женщины липли и заботливо гладили плечи и спины мужчин, игриво прихохатывали, задирая красивые головки, и к ним позволили вольности. Прорвавшиеся сквозь голый строй двигались дальше и петляли по коридорам. За ними увязался и Додж, раскрывший рот от удивления и восхищения.
    - Увы, я стар,- говорил какой-то джентльмен в сером сюртуке и красном в яблоко галстуке,- а то, друзья, и я б... Мои деньги могут купить всё, кроме одного... Любовь не купишь, так, кажется, говорят? Ха-ха-ха!
    - Мне не жаль денег,- отвечал ему молодой человек с худым, длинным лицом, измученным страстями.- Всё, что мне нужно - это интерес. А где его больше, как не в картах, скажите? Ерунда - любовь расслабляет, хочется по пустякам тратиться, так всё легко может вылететь в трубу. Но опять же: не денег на это дело жаль, а себя потом по частям с утра собираешь. Мерзко!
    - Столы готовы, и карты ждут нас,- прокатилось по комнатам.
    Разговоры продолжались всё в том же духе, как будто ни о чём, а ждали все будто чего-то решительного и важного. Но вот пришли - гладкий стеклянный пол, тёмного покроя обои, едва колыхался приглушённый свет: каждый под зелёным сукном  стол имел резные подсвечники, и всё кругом в их неровном свете скакало и переворачивалось.
    - Считаю очередное заседание нашего клуба открытым,- вещал управляющий в тугом белом воротничке сорочки.- Прошу делать взносы.- Он торжественно заблестел в толпу очками и грохнул молоточком в жёлтое медное блюдо, тотчас послышались звон монет и волшебный шорох купюр, и золотой дождь пролился; едва минута прошла, а блюдо, полное денег, уплывало в руках какого-то чёрного фрака.
    - Ну, с Богом!- и все склонились над картами.
     Тут Додж осмотрелся пристально. Разбойниками казалась вся комната; заговорщические лица низко склонились к самым свечам, в хитрых улыбках сидели сигары, клыки хищно выглядывали изо ртов; с первого взгляда люди, присутствующие здесь, вполне любили друг друга, и взоры их выражали теплоту и преданность одного другому. "Вы позволите, любезнейший..."- приторно звучали голоса,- "...пожалуйста ходите...", "...подайте спичку...", "... не стоит благодарностей...", но в лицах больше было холодности и презрения, руки и пальцы нервно содрогались, выигравшие не сдерживали радостных возгласов и пренеприятно толкались локтями. Напротив, проигравшие погружались в совершеннейшее уныние, но сейчас же бросались отыгрываться с горящими припадочными глазами, и уж если следом им везло, то сумасшествие воцарялось в них полное. Огромные капиталы выложены были к столу, горы их имели волнующую и страшную наружность, искажённые профили великих деятелей глядели со страниц небрежно скомканных банкнот в обрамлении многозначных цифр. Странные чувства набрасывались при взгляде на эти волшебные нагромождения: тонны шоколада были заключены здесь, южные фрукты и лакомства с морского дна, восточные сладости, прекрасные шелка и меха, смех и слёзы - и Бог знает, что ещё - счастье и сама жизнь для многих так несправедливо страдающих и умирающих. И даже прикоснуться к ним не сможешь - будто обожжёт руку горячим огнём, к таким деньгам родиться нужно, а то увлекут, погубят, сгоришь в их пламени живьём, пропадёшь! Не человеческая сила заключена в них, дьявол стоит здесь - ввяжись только с ним в спор, и полетишь без головы; но тяжёл ум и слепа память человеческие перед этой чарующей силой денег, и оглянуться в противоположную сторону, на светлое и доброе, бескорыстное не достанет воли...
    - Король треф бит. Ваш король,- ледяным тоном говорил игрок в напомаженном жабо своим ногтям и грёб деньги к себе.
    - Не может быть! Откуда, я не пойму, взялся здесь туз?! Ведь он вышел ещё кон тому, я видел!- Проигравший вскочил, сбив стул на пол; каждый кусочек его лица и даже костюма выражал недоумение и скандал.
     - Вы ошиблись,- на него не смотрели.- Туз не может выйти, туз всегда на руках. Вот этот - трефовый. Вы биты.
      Волны ужаса прошли по несчастному, он рухнул на стул, который с надменной услужливостью ему подняли, и, вцепившись руками в волосы, качался по сторонам.
     - Мне ста тысяч не жаль, а вот настроения - да,- слышались со стороны успокоительные слова.- Бросьте, вам не к лицу.
      - Играем, ладно. И правда - смешно печалиться. Ставлю ещё сто,- воскресая и запасаясь из кармана новой пачкой денег, посреди  восторженных криков "браво" и хлопков в свой адрес, отвечал проигравшейся.- Прошу сдавать. Ваш туз был весьма кстати, он учил...- теперь шутил он.
    - Там, где король, там туз всегда; валет же летит к чёрту!- отвечали ему многозначительно.
     Разглядывая игроков за каким-то столом и зевая от скуки во весь рот, Додж вдруг осёкся и даже дышать перестал: так и есть - знакомая фигура бросилась в глаза: военная стать, аккуратный зачёс, усы, глубокие складки на щеках и тёмно-синие, сверкающие на свету очки в золотой оправе. Но теперь зелёный френч отсутствовал, и на плечах человека лежал прекрасного покроя летний светлый фрак, а белые перчатки и раскованная поза дополняли необычный ракурс. "Что за диво, откуда он  здесь, главный этот, ведь не через дырку в заборе, как я?"- пугаясь и прячась за колонну, соображал Додж и кусал в замешательстве ногти. Необыкновенное оживление царило вокруг этой по-видимому весьма важной здесь персоны, всякий старался услужить ему - от поднесенной спички до приятной улыбки и приветливого взмаха руки.
     - Надолго ли к нам, ваше высокопревосходительство?- поинтересовался один кто-то, сухой, как хлыщ, блистая моноклем в глазу, подсаживаясь к генеральскому столу.- И всё-таки опять в наше заведение. Чем обязаны мы такой своей необыкновенной популярности? - его длинные, как ходули, ноги неожиданно легко сложились одна на другую, и край одной туфли гордо глядел вперёд, точно нос корабля в море.
   - У меня важные дела в вашей стране, вы знаете это, лорд. А у вас здесь, в этом чудном заведении, так сказать, неофициальная часть моего визита: вечером грех заниматься делами, не так ли? Впрочем, излишеств я себе, кажется, не позволяю?- генерал смущённо потирал руки и раскланивался.
    - Что вы, что вы, я вовсе не о том!- лорд пряно улыбался в длинные, лихо кверху закрученные усы. Мы вам очень признательны за ваше внимание. Коньяк?- наклонив лицо в другую сторону, спросил он.
     - Пожалуй.
     - Что за дело, генерал, вас привело к нам? Бог с нашим клубом, вы понимаете, о чём я.
    - Разумеется,- тёмные очки его высокопревосходительства лукаво блеснули. Он долго возился с сигарой, и, наконец, окутался столбом сизого дыма.
     - Да,- спохватился лорд, дёрнув категорично усами,- вы вполне можете  быть здесь откровенным.  Эти глаза вокруг  видят вас, но уши не слышат, уверяю вас.
      - Не скрою, лорд, мне приятен интерес к моей скромной персоне. Ваша великая страна и её правительство, я знаю, с пониманием отнесутся к моей затее. Мне нужны пушки и самолёты, как можно больше пушек и самолётов, вам же я привёз своё наилучшее расположение и - хлеб.  Если в производстве первых вы признанные лидеры, то второе уж - что поделаешь - лучше у нас. Впрочем, я об этом буду говорить у вас в правительстве, и через день, максимум через два историческое соглашение будет подписано.
    - Понимаю,- умные глаза лорда были холодны и неподвижны, рот же, щёки, и острые уши, наоборот, двигались с живостью и весёлостью.- Как у вас относятся к данной затее? Есть ли эксцессы, всякий ли верит в успех вашей линии, все ли готовы ещё туже затянуть пояса? Это важно, это не может нас не волновать, мы же соседи?
     - Нет!- отрубил генерал, заметно помрачнев.- Вы волнуетесь зря. Мой народ - самый спокойный и терпеливый народ в мире, дай Бог и вашему народу таких же спокойствия и терпения. Поразительное единодушие, я бы даже сказал: благодушие. Благодушие и терпимость к праведным делам и гнев ко всему идеологически неверному и чуждому.- Он повысил тон.- Различия остаются, лорд.
     - Разумеется, разумеется!..- лорд даже отодвинулся, чтобы заметней было его полное согласие.- Но главное, чтобы между нашими с вами взглядами - хе-хе - больших различий не было... Народы различны, генерал, но в среде их всегда найдутся весьма похожие люди... Как, кстати, чувствуют себя ваши посланцы к нам и дипломаты, всем ли довольны?
     - Вы их явно балуете, и ехать от вас, мне кажется, они не хотят. Я их непременно пожурю за такую непатриотичность.- Генерал глубоко погрузился в кресло, откуда выглядывала одна его нахохленная макушка.
    - Помилуйте,- тут великая хитрость выразилась и на лице лорда.- Они ни в чём не виноваты, ваш хлеб виною всему, генерал, ну и их искреннее усердие в общем для нас деле. За такую провинность миловать нужно.
    - Не стану спорить с вами,- почувствовав похвалу в свой адрес, удовлетворённо крякнул генерал и занялся кончиком своей сигары.- Что-то душно у вас,- он дёрнул себя за воротник.
    - Что вы говорите?- выбросив наверх брови, воскликнул лорд.- Вэлас,- каменным голосом сказал он,- включите-ка посильней вентиляцию.
      Холёный слуга нырнул за штору, и оттуда послышались щелчки рубильника; подул слабый ветер.
    - Чудесно, лорд. Техника решает всё. Одно слабое нажатие кнопки, и вот пожалуйте  - ветер, суровая стихия подчинена, заключена в винтики и шестерёнки. Однако, это может быть опасно,- фигура в очках ещё глубже погрузилась в кресло, тревожно засверкав из его глубины стёклами.- Что если механизм попадёт в неверные руки? Вы никогда не задумывались над этим вопросом?- его сигара нервно затанцевала над пепельницей.- Над всем, дорогой мой, нужен глаз. Нельзя оставлять ветер без присмотра, это чревато: выпустят на волю, пойдут всякие настроения, зародятся в итоге неконтролируемые желания; слишком много свежести - опасно!
     - Вы совершенно правы, генерал. Но контроль над ситуацией, поверьте, в наших руках. У нас есть собственный подход к данному вопросу. Всякий у нас знает, что ветер несёт свежесть и обновление, но пусть он сам, своими собственными силами, проторит дорогу к получению части его. Посмотрим! Вы понимаете, что это совсем не просто. Люди упорно работают, добиваясь фактически невозможного, налоги бесконечным потоком текут в казну, а ветра они как не видели, так и не видят, разве только суррогат его,- все ключи от жизни, генерал, в наших руках. В итоге все так и остаются ни с чем, а мы день ото дня богатеем.-  В доказательство своей правоты, лорд опять дёрнул бровями и поменял местами ноги.- Годы идут, а ситуация принципиально не меняется. Во всяком случае, генерал, мои дети и внуки это нечто другое, чем улица или захудалый на ней ресторан. Ветру нужен глаз, тут вы правы, конечно.
     - Что ж, вы говорите вполне убедительно; подходы к делу у нас разные, но суть их одна,- генерал принялся умиротворённо хихикать, и Додж, как не напрягался, так и не смог понять, что тот имеет в виду.
     - Итак, генерал, прошу вас,- лорд поднялся во весь свой высокий рост и разбросал руки, точно собирался заключить в объятия мрачного маленького человечка вместе с креслом, в котором тот сидел .- Столы и карты к вашим услугам! Не угодно ли,- понизил голос он и плотски задёргал бровями,- испытать ощущения, так сказать, поострее? Хотя, возможно, и здесь наши с вами пристрастия несколько разнятся... Гм... Блондинки или брюнетки?
     - Нет-нет, лорд, отставить. Дайте ещё вина и будем скорее играть.
     - Как вам будет угодно.
      Комната оглянулась на них и ударила в ладоши. Генерал грациозно поклонился и сел, отбросив фалды фрака. Из кармана он вынул золото и поставил на сукно двумя горками. Игра пошла с новой силой.
      Темнота и деловая обстановка позволяли Доджу беспрепятственно перемещаться по комнате. Гости считали его лакеем, а лакеи - одним из гостей. Он быстро потерял интерес к горящим глазам, вальтам, дамам и тузам и ходил уже без всякого вида, подыскивая себе занятие; более всего его привлекали волшебные горы из золота, серебра и хрустящих купюр на облитых зелёным бархатом столах, ему живо казалось, что какому-нибудь пальцу или локтю ничего не стоит сбросить одну-единственную бумажку или монетку на пол,- о, тогда уж он бы обязательно завладел ими! И он, как охотник, расхаживал, скрываясь в густой тени и изо всех сил высматривая добычу.
     - Итак, это случится завтра,- услышал он старческий, скрипящий голос из-за тонкой перегородки.- Всё ли готово у нас?
      - Шестой калибр лучше, уверяю вас, господа, кабана уложит. Я уже распорядился на этот счёт,- тут же отвечали.
       Додж вздрогнул и осмотрелся. Судьба бросала ему ещё одну тайну.
       В отдельном кабинете, спрятанном за картонными створками и в тёмно-синих за ними шторах велась тайная вечеря. Никакого труда не составляло убедиться в этом: стоило расковырять маленькое отверстие, и вся картина была как на ладони. Шестеро мужчин сидели вокруг стола над  богатыми яствами и графинами, но едва ли они прикоснулись к еде - всё покоилось  свежо и нетронуто; лёгкий сигаретный дым уплывал в вышину, положения рук и ног были вполне независимы и беспечны. Все лица, плечи, бёдра и колени имели почти полное сходство: серые пиджаки в ёлку собирались складками, упитанные ляжки волновались под широкими брюками, ноги небрежно были заброшены на ноги, на пальцы нанизаны были и тихо поблёскивали огромные рубины и изумруды величиной с куриное яйцо, они стучали об стаканы, и делался тихий стеклянный плач, будто погребальный звон по ком-то; в щеках запеклась румяная кровь молодости или, напротив, влита была мертвенная бледность старости, пряные, фальшивые улыбки играли на губах и купались в усах и бакенбардах.
     - Прекрасно, Бромвель, положимся на вашу интуицию. Однако, снесёт пол-головы, вы не думали? Зачем такая жестокость? Должны же мы думать и об этическом, так сказать, моменте,- пожилой господин, играя зажигалкой со впаянным в неё голубым бриллиантом, кивал головой в такт своим мыслям.   
    -  Такая работа. Но пусть о деталях побеспокоятся другие,- этот Бромвель, молодой человек лет тридцати, был изысканно медлителен и вял.- Надеюсь, мы расставим все точки сегодня,- прихлёбывая из бокала, говорил он.- Давно пора. Признаться, надоело. Что, Жуткелло, знает уже?
     - Знает, и держит порох сухим. Я звонил - всё уже договорено,- раздавалось из притемнённого угла, в котором крупными мазками была нарисована чья-то физиономия с длиннейшим и широчайшим носом.- Как ваши акции, Бромвель, выигрывают?
     - Ерунда. Сто миллионов для меня не убыток, хотя всё ещё под большим вопросом. Тут в среде своих друзей я в любом случае спокоен. Волнует другое, господа,- Бромвель выдавил едва приметную улыбку, в сотую часть губ.- Почему нам должны мешать какие-то... клерки, больные манией величия... когда только и нужно развернуться: сбыт идёт прекрасно, экспансия продолжается - к чему так грубо вмешиваться в наши дела?
     - Не стоит оправдываться, коллега,- стальным голосом говорил кто-то четвёртый или пятый,- ни вашей, ни нашей вины в том, что завтра случится, нет, здесь объективная реальность; это дело стоит не миллионов - миллиардов. Деньги, господа, деньги... Кто с мечом, как говорится...
     - Да-да, я спокоен, теперь я совершенно спокоен...- отвечал молодой человек и кланялся.
     - Довольно, - сказал старик, и все тотчас поднялись.- Будем ценить время, мне в банк ещё. Едете со мной, Крудо?- по-отечески тепло обратился он к молодому человеку, вынул и спрятал золотые часы на крупной золотой же цепочке, коротко взглянув на них.
     - Извольте. Если вопрос решён, я готов.
    - Да, всё решено, слава Богу, и будем молиться за успех,- старик бросил оранжевым вспыхнувшую сигару в пепельницу.- Прощайте, господа.
      Все, дёргая штанины брюк и полы пиджаков, стали расходиться.
    - Итак, это будет завтра, на Большом Шествии, в три часа дня...- услышал Додж, отбегая в сторону с распахнутыми от испуга глазами . Короткая вереница людей, вынырнув из секретных недр, важно проследовала мимо него, впереди двигался седой старик, гордо поднимая вверх голову. Внезапно Додж метнулся назад  в адской надежде поживиться лакомством, но стол лакеи уже разбирали и еду уносили, безжалостно складывая тарелки ступенями на подносы.
    - Вот что!- грянул вдруг усиленный микрофоном голос в зале за спиной у Доджа.- Есть номер. Давайте, господа, прервёмся и развлечёмся,- продолжалась вечерняя программа.- Его высокопревосходительство прибыл к нам не один! Он привёз с собой...- управляющий выждал паузу, выставив призывно вверх и вперёд руки, скорчив слащавую физиономию.- Имя это знает весь мир, нет такого города на свете, который не рукоплескал бы человеку, носящему его (опять многозначительная пауза и пряная улыбка на губах)... Виза Бесконечная!- прекрасное имя и чудеснейшее сопрано!
    Не прошло и трёх секунд, как толстая дама, с ног до головы обёрнутая куничьими и беличьими мехами и осыпанная золотыми блёстками, заламывая от счастья и смущения руки, подходила к нему. Гром аплодисментов обрушился, и Додж тайно взглянул на генерала. Тот, сутулясь спиной, совершенно безучастно беседовал с седовласым лордом. Певица же не сводила глаз со своего покровителя, ища какого-нибудь приветственного или хотя бы сочувственного жеста к себе, и этот самозабвенный поиск её закончился тем, что, повернувшись в другую сторону, она подставляла руку, и все целовали её тонкую перчатку. Внимание её теперь переключилось на гостей, и она кокетливо склонив голову набок, говорила "спасибо", кажется, по-итальянски.
    - Господа, вы, разумеется, не раз посещали оперу; я не сомневаюсь,  что среди вас найдутся и ярые ценители её,- верещал задорно управляющий, вертясь, точно флюгер, во се стороны,- тем приятней всем нам будет окунуться снова в этот чудный мир музыки и слова. Что ж, теперь я умолкаю, и пусть сотворится маленькое чудо.- Он захлопал, и его снова подхватили.
    Певица стала громко кашлять и делать смешные и страшные гримасы, со стуком открыли сверкающий, как кусок антрацита, рояль, и первые аккорды грянули. Схватив ладони одна другой, женщина надула могучую грудь и начала. Это была партия любовницы из жестокой трагедии. Певица самозабвенно поведывала историю обманутой любви и тревоги за погубленное будущее; огромным чувством и тоской веяло от этого образа, и все слушающие покорились чарующему потоку музыки. Тишина воцарилась повсюду. И правда, голос пел чудно. Он переливался и трепетал, забираясь высоко, звеня и обжигая, или падая и задевая за глубоко упрятанные грудные, суровые и даже грубые струны, заставляя их вибрировать, и тем не менее очень мягкое, почти нежное звучание представлялось перед слушающими. Всего рояль сопровождал певицу, но волшебный голос присовокуплялся, и казалось, целый оркестр гремит... Рыдания собрались лететь из уст Доджа, и он склонился, чтобы тайно стереть слезу со щеки, и, не выдержав, отвернулся совсем. Взгляд его упал на стоящие поодаль столы, забитые игроками, он увидел, как те, не обращая внимания ни на что - ни на волшебство музыки, ни на шикающих на них поклонников оперного таланта, ни на объявленную перемену момента - с горящими глазами пересчитывают бумажные деньги и золото, вполголоса переговариваясь и рисуя мелом на скатерти числа.
    Под этот гремящий рояль и жалобные стоны умирающей героини, под звон собираемых монет и шелест тяжёлых купюр, Додж покинул игральное заведение, и дорогой, пока шествовал он  по стеклянным, наполненным пульсирующим неоновым светом коридорам, музыка всё преследовала его. Голос, догоняя, пугая его, обрушивался из-под высоких сводов, неожиданно выносился из-за тёмных перегородок и стен и раскидывался на просторе, задевая всякий атом. Эхо гуляло по широким залам и лестницам, повергая в изумление лакеев и швейцаров, и всякого, кто очутился здесь, внизу, в громадном, уснувшем теперь холле у входа. Все на мгновение замирали и тревожно вслушивались, точно не музыка это была вовсе, а прорвавшийся сквозь тайные препоны и заграждения голос самой судьбы.
     Улица не принесла облегчения Доджу. Высоко на сияющих небоскрёбах громоздились чудовищных размеров железные винты, медленно с протяжным гулом вращаясь, они разгоняли едва слышимый влажный ветер. Вот чего страстно возмечталось Доджу - ветра! Чтоб бил в лицо и рвал упругими пальцами волосы, чтобы набивался в грудь и разливался по телу животворящим огнём, и чтобы поднялся между этими исполинскими домами вверх и понёс с собой высоко и пыль, и сухие листья, и тоску, и ожидание и развеял их там без остатка в облаках. Но где! Блеск машин и их фар снова наполнил мир, тяжёлые, бредущие неизвестно куда и неизвестно зачем толпы глазели в витрины, что-нибудь жевали и проходили мимо. Точно неудержимым потоком захватили они его и повели за собой, и возненавидя их и весь этот переполненный тягостным чувством ненадёжности и неустроенности мир, он оторвался от них и помчался по прямым и прозрачным, как зеркала, улицам. Он пребольно задевал прохожих плечами, и те, обернувшись, с удивлением смотрели на него, соображая, чем они могли провиниться перед ним. Долго бродил Додж в дорогих мраморных переплётах проспектов; душа его медленно успокаивалась, уставшие ноги его  негромко шлёпали по ровной, как водная гладь, дорожке; он как-то обрюзг весь, повзрослел, прозрел, или, скорее, наоборот - оглох и ослеп, и всё - весь мир - кругом него померкло до непробиваемого, ядовитого тумана. И вдруг ему, вспыхнув, начинало казаться, что он такой же, как все, что у него в кармане миллион, или сотня тысяч по крайней мере, и любое наслаждение доступно ему - оставалось только изображать солидность и деловую отрешённость на лице - он и изображал, и, чтобы всё же чуть отделиться от тупо глазеющей толпы, не слиться окончательно с ней, отрешённо отворачивался от набитых диковинными вещами витрин магазинов и погружался в себя. Но когда опять и опять он миновал шумные рестораны и кафе, вдыхал сладкий аромат шашлыков и чизбургеров, рассудок его мутился, и он страстно желал войти и испытать счастье, ему желалось одним только глазком взглянуть на какую-нибудь тарелочку или супницу, наполненную едой, вдохнуть горячий аромат соуса, пряностей или начинки. И, конечно же, он вошёл.
    С опаской проскользнув мимо темнокожего швейцара в жёлтой ливрее, он поспешил в гудящий, как пчелиный рой, зал. За плавающими в густой полутемноте столиками сидели вечерние гости и аппетитно поглощали порции, гремя тарелками и вилками; везде, наевшись и напившись, хохотали или курили, и весёлая беседа велась между товарищами и собутыльниками. Круглый пятачок сцены, на котором собирались разноцветные лучи прожекторов, был многозначительно отделён от столов, и вокруг его яркого пятна всё синело и голубело тёмными силуэтами и тенями. И тут как кто толкнул в затылок Доджа, он повернулся и встретил на своём пути пару чёрных глаз, смотрящих на него зло и даже воинственно: возле подпорки в виде резного столбика, упирающегося в чугунный рог изобилия, стоял гарсон, слуга,- мальчик лет пятнадцати с подвижным смуглым лицом, черноволосый и с крепкими руками, увитыми венами. Он смотрел исподлобья, издали узнав горемыку и не приняв его, белое полотенце повисало у него на руке, и он зло теребил его край, чёртовы искорки гуляли у него в глазах.
    - Чего тебе?-  прорычал он.
    Додж хмурился и молчал.
    - Работы нет, всё занято, иди в соседние заведения. Ну?
    Только драки не хватало! И Додж, оттолкнув гарсона, бросился к освещённому красным и золотым пятну и взлетел на эстраду. Тотчас зал канул в чёрную пропасть и потерялся из виду; следом стали глохнуть крики и смех (все заметили Доджа), и воцарилась, наконец, полная тишина.
    Медленно, очень медленно Додж начал двигаться. Разгоняясь, он обошёл сцену вокруг раз и другой, два раза присел и сейчас же со стремительной быстротой затеял танцевать.
    Неистов и чудовищен был танец его. Словно дикий туземец выделывал он телом и головой. Руки его взлетали и прыгали в конвульсиях, он бил, давил ногами землю за то, что она носит его, и это наказание его ей, всему миру, выражалось  в каждом его взгляде, в каждом  движении, он словно боксёр обрушивал грады ударов в воздух по невидимым целям, шепча страшные проклятия, он топал ногами и вздымал голову вверх, к небу и Богу; если бы в руках у него в этот миг оказалось оружие, то камня на камне не оставил бы он от этого мира, коварного и жестокого. Земля дрожала у него под ногами, и никакая музыка не могла подхватить его танец. Проснувшийся тапёр начинал было сопровождать его движения и пробегал по клавишам, но отрывал руки от них так, точно раскалены они были добела, и, наконец, бросил совсем играть. Публика остановилась и застонала , гробовое молчание воцарилось затем, и слышна была только гремящая дьявольская чечётка. Вдруг конвульсии спали, и ураган унёсся. Додж встал, глубоко дыша и с усилием сохраняя равновесие, и через мгновение, закатив глаза, взялся за вскричавшую грудь и упал замертво, прижавшись горящим виском к полу и вслушиваясь, как гудит ещё поверхность от его стотонных толчков.
    Минута молчания длилась недолго, шквал хлопков и свиста обвалился из зала. Все вставали. Монеты целыми толпами катились к тихо лежащему телу и скапливались возле него. Наконец, Додж поднялся и огляделся ошалело.
    - Бери, чего же ты!- с завистью кричал гарсон из двери.- Эк дурак ты.- И, помогая, бросился сам подбирать, а Додж медленно возвращался с неба и стал различать и бьющие в ладони лица, и ночной свет, и всю обстановку.
    - На, возьми скорее,- маленький слуга совал ему жмени кругляков.- И золотые есть, гляди...
    Через пять минут Додж с набитым ртом восседал на кухне среди жарких, оглушительно шкворчащих тазов и сковород и, запивая бутылкой, поедал всё, что ему подавали. Сытый, как хозяйский кот, он пересчитал сдачу и сунул оставшиеся деньги в карман, посадив его на пуговицу. Его повели спать...

    Ровно в два часа пополудни на центральной улице города и на близлежащих площадях наметилось большое скопление народа. Ни полуденная жара, ни страшная давка, ни мертвенная скука ожидания - ничто не могло остановить людей, стекающихся сюда со всех сторон. Транспорт в бессилии встал, и появившиеся полицейские в сверкающей на солнце амуниции направляли движение в объезд. Машины зло задирали носы, визжали ругательски тормозами и заворачивали, выстреливая напоследок желто-белым пламенем из лобовых стёкол и дверей. Чёрные фигурки в фуражках, как пехотинцы, рассеялись вдоль дороги и взялись в цепь, составив живое ограждение.
    Повсюду в рядах шныряли торговцы разными разностями, поднося  воду и мороженое обезумевшим от жары ненасытным толпам,- людей всё прибывало, и мучительное ожидание было написано на всяком лице, любую должность и фигуру можно было встретить здесь.
    Ровно в этот момент на окраине улицы № 963 под невзрачным, плохо запоминающимся названием возникла фигура мужчины весьма необыкновенной наружности. Белая тенниска обтягивала его просторную грудь, из-под которой у самого горла выбивалась чёрная густая полоска шерсти. Могучие предплечья шоколадного цвета торчали из коротких рукавов, в кулаке он сжимал ручку большого квадратного портфеля со стальными углами, кожа которого излучала густое иссиня-чёрное сияние, засасывающее в себя солнечный свет, точно маленькая космическая дыра. Спортивные синие трусы с широкими красными полосами по бокам и пёстрые гетры до колен, мягкая обувь - всё выдавало в нём натуру атлетическую; на первый взгляд человек этот делал пробежку или готовился в клуб, где его ждали железные гири и снаряды. Лицо его было скрыто тенью длинного козырька бейсболки, из-под которого сверкали два чёрных глаза, висящий подбородок был увесист и жевал. Что-то настороженное, неприятно-звучащее сквозило во всей его фигуре, он двигался, угловато дёргаясь и сквозь зубы поплёвывая, и вся его животная, кошачья мягкость и осторожность движений и какая-то горькая стать говорили внимательному наблюдателю о том,  что он замыслил что-то чрезвычайно неправедное. Скорее всего это был южанин, а, может, и нет: людей такого склада довольно в каждой стране и в каждой части света - как буйный сорняк вдруг выбьется посреди ровного поля, обгоняя всякий рост, и далеко возвысится над своими соплеменниками, раскидав над ними тёмные шершавые листья и распушив пегую, дурно пахнущую шапку цветов и пугая залётных птиц своим чрезмерным ростом и свирепым видом - так в каждом обществе сыщется громила, наделённый страшной силой и необыкновенной способностью к оглушительным подвигам и преступлениям. И тогда много шуму наделает вдруг он своей жуткой целеустремлённостью и потрясающей при этом глупостью, против которых не сможет устоять никто, ни один благоразумный человек, и только увидев, какое зло, какое деструктивное начало несёт в себе подобная натура и поразившись глубиной содеянного ей, всё общество поднимется разом, и наступит конец этому громадному злу, начало которому, вероятней всего, лежит в космических глубинах, наполненных первоначальными дырами и катастрофами, и даже он, конец этот, будет ужасен.
    Впрочем, рост и мышечный объём в подобных делах играют роль второстепенную.
    Приблизившись упругим шагом к телефону в прозрачном абажуре, человек нырнул под пластмассовый колпак и взялся звонить. Его толстые пальцы как игрушку вращали диск, и скоро в трубке послышались протяжные гудки.
    - Привет, это Зуви,- задирая набок рот, густым, низким голосом грохнул мужчина; вывернув голову, бросил острый взгляд над плечом в пустынную, залитую рыжим солнцем улицу.
    - Привет, Зуви,- раздалось слащаво на той стороне провода.- Как чувствуешь себя?
    - Всё в норме. Я на углу 963-й.
    - Слушай внимательно, Зуви,- голос в трубке сосредоточился.- Сейчас ты пойдёшь на главную улицу и смешаешься с толпой. Выясни обстановку, выяви спецагентов и по возможности определи их количество, запомни места их расположения, покрутись там в общем, разнюхай хорошенько всё... Впрочем, о чём это я?- дело своё ты знаешь отлично...
    У тебя времени (пауза)... пятьдесят минут или что-то около этого. Между 13 и 15 домами есть узкий проход, войдёшь в него. Через подземный переход и автопарковку выйдешь к внутреннему подъезду, он там один, не спутаешь. Лифт не бери, а ступай вверх по лестнице,- лифт мы отключили, сам знаешь, почему. Твой этаж - шестой, номер комнаты - шестьдесят шесть, дверь будет отперта. Входи и спокойно приготовляйся. Без четверти три - полная готовность. Запомни, движение может начаться и раньше. Дальше всё зависит от тебя, ты хороший мальчик, Зуви, и ты справишься... Обратно пойдёшь не так. В углу комнаты сыщешь дверь, она неприметная и ведёт к чёрному ходу. Выйдешь на соседнюю улицу, там сядешь в машину, ту, спортивную, которую мы обещали тебе подарить, её ты сразу узнаешь, мотор будет включён, на заднем сиденье - кейс с деньгами... Ты очень хорошо заработаешь, парень! Я даже завидую тебе. Известность и богатство придут к тебе в один час...
    - Я знаю, господин Жуткелло,- презрительно, даже с некоторой обидой произнёс человек с портфелем.- Я всё прекрасно знаю.
    - И я знаю, что ты знаешь,- ещё слаще пропела трубка.- Но мы все волнуемся, понимаешь? Сейчас все ставки на тебя. Ну, пора переходить к делу, удачи тебе!
    - Чао!- громила со звоном швырнул трубку на рычаг и выбрался. Уже через минуту он растворился в толпе.
    В эту же самую пору, на живописной окраине города, во дворе прелестного особняка старой архитектуры, в тени островерхих кипарисов пребывала небольшая компания людей. Галстуки, несмотря на жару, сжимали их шеи, и все они усиленно глотали вино со льдом. Белая скамья элегантной работы опускалась на траву, и маленький стол на таких тонких ножках, что, казалось, он парит, возвышался рядом с ней. Бутылки и фрукты бугрились на его зеркальной поверхности. Люди сидели или стояли.
    - Это - триумф, господин Председатель!-  один из присутствующих подняв бокал, блеснул глазами в сторону пожилого господина со строгим и торжественным выражением лица. Ваша внешняя и внутренняя политика выше всяких похвал. Теперь все улицы заняты благодарным народом - люди ждут вас, хотят видеть вас и слышать ваши приветственные речи. Знаете, как пресса окрестила этот ваш выход? Они говорят, что состоится Большое Шествие. Именно так - и оба слова с большой буквы, как будто какой-нибудь император в старом Китае будет выезжать на улицу и показывать свой божественный лик народу.
    - Вы преувеличиваете, Лигм,- отвечал ему господин, сконфуженно поправляя пуговицу на манжетке.- Я всего лишь Председатель великой страны. Люди радуются своим собственным успехам, а не делам выборного руководителя, который по определению должен заботиться о своих избирателях. Это нелепо. Люди счастливы, что живут в такой стране и именно в такое время.
    - Не преуменьшайте свои заслуги, сэр. Все мы знаем, сколько успели вы сделать за то короткое время, что вы находитесь на посту. Лично я счастлив тем, что имею случай работать рядом с вами.
    - Что ж, спасибо, дружище. Пейте ваше вино, оно остынет.
    Смущение и великая радость изображались на лице Председателя. Его приподнятое настроение одухотворяло каждую его чёрточку, руки гладили стакан, заставляя его запотевать, грудь под белоснежной сорочкой ходила вверх-вниз, выдавая волнение. Он часто поглядывал куда-то вдаль, глубоко вдыхая горячий полуденный воздух. Что виделось ему там? Он смотрел так, словно не было впереди ни высоких домов, похожих на сверкающие скалы, ни этих людей, весело болтающих между собой - ничего; он смотрел, словно видел далёкие и светлые горизонты, видимые только ему одному, которые одному ему могли рассказать небывалые тайны и открывались там, за далёкими далями. Каждую фразу, которую ему приходилось говорить, он произносил не сразу, а с задержкой, будто выходил из этого своего волшебного состояния прозрения, отвлекался и тотчас желал уже возвращаться назад, в свою светлую выдумку,- лёгкая морщинка возникала тогда на его высоком челе, и некоторая обида звучала в голосе, что его отвлекают в такую торжественную минуту, и он должен произносить что-то совсем лишнее среди своих великих мыслей.
    - Пожалуй, Лигм, вы и правы,- тихо сказал он.- В такой час хочется говорить только о хорошем. Что же, господа, идёмте к машинам, нас,  кажется, ждут.
    Теперь следовало пройти через беломраморные ворота, нависающие над своей тенью и открывающие проход к асфальтовой дорожке, заставленной урчащими автомобилями,- все шли, и Председатель, гордо приосанясь, был впереди, его фигура излучала высшую ответственность, какая только может лежать на плечах наших, и гордость; пряди его серебряных волос были аккуратно уложены, и он надевал на ходу, цепляя за уши, солнечные очки. Впереди летала прислуга, лакированные двери длинных авто открывались, и правительство рассаживалось.
    ... Вдруг невообразимый гул прошёл по длинным рядам ожидающих, головы вытягивались из шей и глядели все в одном направлении. Рты прекращали жевать, а глотки - глотать, всеобщий крик нарастал и вылился в оглушительный рёв: на дальнем конце улицы в дрожащем раскалённом мареве завиднелся торжественный эскорт - бесконечный ряд машин не спеша катился на беззвучно крутящихся шинах, широкие, как ладьи, авто разгребали железными бортами густой воздух и появлялись всё ближе, ближе. Толпы тянули головы и надрывно орали, как трубы надувались их шеи, слабые дамы зажимали уши и падали в обморок, и их едва не затаптывали в порыве страсти; крики радости, боли и отчаяния слышались отовсюду; незадачливые зрители, оттеснённые людскими потоками, злобно ругались и давили локтями, дико пытаясь пробиться; охрана держалась на последнем дыхании, лбы их окатывались целыми струями пота, но лица были непроницаемы, а схватившиеся в замок руки точно из стали.
    Впереди в открытой машине, выпрямившись в рост, весь сияющий стоял Председатель. Его руки нервно сжимали поручень, и бледный их цвет, и вдруг сброшенные с носа очки выдавали в нём страшное волнение. Налево и направо в людскую стремнину он бросал приветствия, и яркая улыбка озаряла его лицо, как молния смутное небо. Много дал бы он за то, чтобы быть торжественно-собранным и бесстрастным, но целый океан трепетный сладостного тщеславия кипел у него в душе и выплёскивался из неё: и лицо и фигура точно вдруг освещались изнутри сияющим водопадом. Сзади, куда хватало глаз, тянулись стёкла и двери машин, и сидящие в них люди купались в лучах чужой славы, и жались и улыбались, точно им было щекотно. Вслед за последним авто катились волны вырвавшихся на волю поклонников; изо всех сил летели они, не видя ничего вокруг себя и не слыша, в пустой надежде угнаться за стремительной вереницей с их кумиром. Прекрасное настроение безраздельно владело всеми.
    В одном из пентхаузов наверху, куда ни один глаз не залетал в счастливой суматохе, в окне шестого этажа дёрнулась шторка, и из возникшей щели мелькнул козырёк бейсболки, носатое под ним лицо и жующий каменный подбородок. Блеснувшие глаза зорко окинули пространство внизу, море смеха отразилось в них. Всё тотчас скрылось.
    Зуви - это был он - вразвалку отвалил от окна и косолапо стоял, смеясь в себя. Он, наконец, сбросил с себя головной убор и, кокетливо взбил курчавые, густой волной выпавшие волосы, так, точно идти ему было на свидание. Встав на одно колено, он приступил к чёрному портфелю. Стукнули замки, и выглянула внутренность, обитая красным. Все полости наполнялись какими-то трубками и рычагами, негромко блеснувшими на свету. Быстрыми движениями убийца принялся собирать своё страшное орудие. В полминуты он закончил всё дело: на мягкий диван легла винтовка с воронёным дулом, её тугие выпуклости и кнопки вызывали содрогание своим злобным и хищным  видом: острый, как кинжал, прицел возвышался над стволом и  голубым холодным стеклянным глазом смотрел в бесконечность. Точно дитя своё ласкал Зуви оружие, дул на него и нежно дышал, сбивая всякую пылинку. Смех держался на его тонких губах, и он уже шёл к окну, ярко, как пламень, перед ним сиявшему. Ещё один взгляд хитро сощуренных глаз упал вниз, в беснующуюся и дико орущую многоголовую улицу, и выпавший из окна ствол страшно напрягся и задвигался. Искривившись на один глаз, Зуви прицелился. В окуляре прицела изобразились всевозможные лица, то возбуждённо смеющиеся, то молчаливо смотрящие, то с гримасами неудобства и боли. Всё дальше бежал круглый глазок и, наконец, поймал то, что искал: чёрное перекрестье на стекле упёрлось в грудь и в красно-синюю полоску галстука кому-то, на мгновение замер и - пополз выше, обнаружив счастливое лицо Председателя, белые зубы которого обнажались в чудеснейшего образца улыбке. Зуви, перестав дышать, спустил курок...
    Неожиданно произошло то, что заставило всех вздрогнуть и замереть. Председатель сильно качнулся всем телом назад, на его губах брызнула алая пена, и в белой рубашке под горлом разбежалось густое малиновое пятно. Председатель захрипел и задёргался. Второй выстрел пришёлся прямиком в голову, тотчас потерялись все черты, из волос вылетел дрожащий розовый студень, тело обмякло и скатилось на сидение. Крик ужаса прошёлся в толпе, машина ударила по тормозам, и её боком понесло. Авто, мчащееся следом круто свернуло, чтобы не наскочить, и с грохотом село на бордюр; ещё одна, со звоном отлетев от неё, рикошетом пошла в толпу. Началась давка.
    Щёлкая пистолетами, набежала охрана, дико оглядывалась. Какая-то женщина, сильно голося, прикладывалась ухом к мокрой и липкой груди Председателя и искала дыхание, в страхе и непонимании вся свита наклонилась к растерзанному трупу. Руки из толпы часто прыгали вверх, показывая на этажи ребристого здания, в открытом окне которого билась на ветру белая штора. Охрана ринулась со всех ног.
    Выстрелив три раза и дав один промах, Зуви устремился к запасному ходу, оставив всё, чтобы выиграть время. Он одним прыжком пролетел комнату, с грохотом опрокидывая на ходу этажерки, стулья и торшеры и оказался у стены, завешанной пыльными коврами, за которыми виднелась заветная дверь. Налетев сходу на стену и отстранившись рукой от неё, Зуви потянул. Ещё злая, самодовольная улыбка тлела у него на губах, но громкий крик проклятия уже вырвался из него: дверь была заперта! Ещё и ещё бился он, сотрясая всю стену и весь дом - тщетно! Как дикий зверь заревел он и заметался с искажённым гневом лицом по комнате. Ломая руки, он выкатился на лестницу. Снизу слышались торопливые шаги, крики и щёлканья взводимых затворов. В полпрыжка преодолевая горы ступеней, он мчался вверх, вверх, как крылья раскидывая руки и громыхая ими в ярости в стены,- ни одна дверь не давалась ему - всюду было тихо, и стальные зубы замков прочно держали створки их. Тогда он вдруг осёкся, покорившись судьбе, и рухнул ничком на землю, зарыдав горько, как ребёнок. Подоспевшая охрана целым роем кинулась на него, стараясь за спину завернуть руки ему, по двое лежало на каждой, и бой, наконец, увенчался успехом: лязгнули наручники, и все теперь могли отдохнуть.
    Когда убийцу вывели на простор, тот, кривясь от набежавшего на него солнца, поплёвывая кровь с разбитых губ, равнодушно глядел по сторонам, созерцая негодующие толпы. Охрана во всю работала плечами и локтями, пробивая путь узнику, но людская стремнина напирала, и движение шло медленно. То и дело звучали страшные проклятия, к убийце тянулись ужасные руки толп, готовые схватить и тут же растерзать его, но словно не касалось всё это его, и бровью он не поводил; его ум в тот момент был далеко и выполнял только ему ведомую работу.
    Неожиданно в одном месте образовалось волнение, стража дрогнув, опрометчиво подалась в сторону, из самых давки и толчеи выскочил белый лёгкий плащ чей-то, странное какое-то оцепенение вдруг парализовало всех, все стояли, как заколдованные, как немые тени, глядя одними глазами только, но плащ был молнией и летел быстро, как свет, и стоял уже здесь, подле живого клубка тел. Плотно шагнул он к бедному пленнику и, не замечая взгляда того, наполнившегося тотчас пониманием участи своей и отразившего закипевший гнев звериный - с хрустом всадил ему в грудь сверкнувший нож. Точно медведь взревел гигант и повис на протянутых к нему руках охраны. Чёрная густая кровь застучала на асфальт, обрызгав его белые теннисные туфли, тупо смотрел убитый на эту страшную реку из своей груди, тело его всё напряглось, цепи задрожали, готовые разлететься на куски, но тут же глухое клокотание разбудилось у него под сердцем, он подавился, закашлялся и стал медленно оседать, а все расходились в страхе и в молчании давая место лечь и возможность умереть. Всё невероятно смешалось...

     Проснувшись поутру, Додж тотчас отправился на кухню и приказал снова подать себе стол, что тотчас было исполнено. На сей раз его усадили в зал, в почётную ложу, обнесённую перильцами с деревянными львами на тумбах, и обставили стол всякой всячиной: сырки разнообразные, зелень появлялись на столе, анчоусы с картофелем, семга и кета со сладким гарниром, паштеты, ливер и языки, грибная икра под сметанкой, заливной судак с луком, икра, насыпанная горкой, бульон из шампиньонов, рулеты, запеканка и колыхающийся студень, крабы с чесночком под соусом и битая дичь, растопыренная на тарелках, булочки, кренделя и куличи, дымящиеся ещё, вина любые - и красные, и белые,  коньяк багрового оттенка в ладной бутылке, водки, соленья и маринады на случай огня в груди, кремы, бисквит и ягодный мусс в нежном бокале, трубочки, ломтики, шоколадки, коржики и прочее и прочее. Куда бы не смотрел Додж в зал, всюду его узнавали и в знак уважения склоняли головы и изображали аплодисменты. Додж раскланивался вслед, но более поглощён был своей работой, и аппетит его понемногу утолялся. Только попробовал он из каждой тарелочки, а уже приятная сытость расходилась по всему его телу, но он ел и ел, покуда не отвалился от стола, осоловев и раздувшись. Вино основательно ударило ему в голову, глаза его сделались мягкие и добрые и совсем пропадали в лоснящихся красных щеках, и теперь ему сладким виделся весь окружающий его свет: вся обстановка кафе рисовалась перед ним в нежных тонах, люди казались прекрасными, и Доджу хотелось целовать их и обнимать. Весь мир предстал перед ним вдруг во всей своей неподдельной красе, во всех бесконечных гаммах цветов и оттенков; он гладил ладонью шершавую скатерть - и увидел в себе  тёплые чувства к этой скатерти, как к живой и родной; его взгляд опускался на столы, на пульсирующий воздух, на слуг в белых фраках, на жующих людей - он любил до умопомрачения и этих людей, и слуг, и сам так странно оживший вдруг воздух. Совершенно обалдев от подобного порыва, он поверил в добро, как в Бога, и отдался на волю своим мыслям и чувствам. Как много проносилось у него в голове! Весь мир он видел преображённым и освещённым своим озарением, как в блеске молнии высвечивались перед ним простые истины, он ощущал радость, доступную по первому желанию всякому, и великий восторг, вырастающий из каждодневной такой радости,- сладость взахлёб вырастала у Доджа под кожей и в подмышках, и даже смерть, витающая всегда где-то поблизости и глядящая прямо в глаза каждому, представлялась ему условием жизни ужасно несущественным...
     - Ах,- тряхнул он головой и принялся соображать свой план. Решил он идти сейчас же через забор в заветную глушь, где гуляют кошки на мусоре, где стоит красавец-дом с Республикой, и подать прошение, чтобы вручили ему ключи к Двери над Тайной Лестницей и пустили домой. "Ах, дадут, непременно выйдет,- с благоговением думал он.- Что за прелесть люди! Подойду эдак и скажу: "Пожалуйста!" И что ж - поведут, дадут, ведь если сказать по правде всё, как на духу, так и выйдет...
     Расплатившись и щедро переплатив, Додж преступил к своему плану. Он приказал подать себе бутербродов и сделать пакеты из них, да уложить всё поудобнее в сумку и тотчас ему принести. И когда толстые свёртки, подпоясанные ажурными лентами, прибыли, он поднялся, огляделся ещё раз радостно и удалился, молча на прощание кивнув всем.
     Он шёл скоро, никуда не смотрел, боясь передумать, шум и крики улицы проходили мимо него, и внезапно он упёрся в забор, всё тот же: с тугими шершавыми досками и косой в них дырой. Он не мог бы сказать ни за что, как нашёл он его, только встала вдруг перед ним деревянная стена, уносившаяся высоко вверх, и он застыл на миг, обернувшись и бросая прощальные взгляды вокруг. С замирание сердца он прошёл в проём, пригнув голову, и сейчас же на него пахнуло помоями и едва начавшимся влажным утром; где-то поблизости, в тёмных ещё сумерках закричал грязный подзаборный петух и ударил крыльями. "Ну что же,-глубоко вздохнул Додж,- вперёд!..


........


1986-1988