Чудо - жизнь

Схватки начались в шесть часов вечера. Муж был дома, заметался. Вызвал такси, наорал на неё, что копается, как всегда. Она, глотая слёзы от страха и обиды, никак не могла попасть в рукава кофты, потом дрожали пальцы и не застёгивались пуговицы. Муж раздражённо натянул на неё шубку, кинул на голову шапку: пошли, такси ждать не будет.

В лифте рукой вытер ей слёзы и сказал: «Прости, просто я очень нервничаю». «Дурак, – ответила она мысленно, – это я нервничаю, а ты трусишь».
Роддом был недалеко, но ехали долго – всюду пробки. Она больше не плакала, боялась, что муж на людях будет кричать на неё. Про себя ахнула: забыла очки. С её зрением может даже не разглядеть сына. Будет сын. Так ей говорили врачи, а она знала и без них. Ванечка. Надо потерпеть.

Муж по дороге что-то говорил, но Люба не слушала. Мысль прокручивалась на одном: как всё будет. И ещё было больно до головокружения. Потом отпустило. Они приехали.

В приёмном покое её оформили быстро. Начали записывать данные мужа: он хотел присутствовать при родах, даже ходил с Любой на курсы. Её повели в палату, о муже она перестала думать. Нянька, сопровождавшая её, оказалась какой-то заполошной. Всю дорогу говорила о неудачных родах, о тяжёлых осложнениях. Любу эта болтовня не раздражала: всё самое плохое она уже передумала за эти месяцы ожидания и теперь спокойно знала, что всё будет хорошо.

В палате она оказалась одна, и ребёнок, почувствовав, что становится главным в её жизни, требовательно заявил о себе. Люба, не дойдя до койки, согнулась и упала бы, если бы не нянька.

Её уложили на постель, укрыли. Заполошная ушла. Время тянулось, никто из врачей не приходил, и Люба думала, что о ней забыли. Боль потихоньку начала овладевать сознанием, и ей стало невыносимо молчать.

Врач пришёл через пятнадцать минут, но Любе казалось, что прошли часы.
- Доктор, сделайте что-нибудь, не могу терпеть.
- Можешь-можешь, это тебе только кажется. Все могут.
- Неужели нет лекарства?
- Нельзя. Тебе можно, а ему нельзя. Терпи, мамашка.

И она стала думать о том, что ей можно, а ему нельзя. Она очень старалась заставить себя думать об этом, загнать себе в голову эти мысли, а они каким-то гудящим роем носились вокруг головы, не умещаясь в неё, не приживаясь. Люба ныряла в небытие, сознание отключалось, и снова, когда боль притуплялась на время, выныривала и хватала ускользавшую мысль. Такой погони за словами, повисшими после ухода доктора в воздухе и как будто продолжавшими звучать, никогда раньше у неё не случалось. А сейчас они звучали, но снаружи – не в голове. В висках пульсировало, отталкивая мысль, – до физического ощущения, отвращения, неприятия рождённого вне её, хоть и нематериального, – тогда как самое важное происходило внутри. И в голове крутилось лишь то, что возникло из её ощущений, из её нутра, где сейчас билась, стремясь на волю, новая жизнь. Мысль, шедшая от ребёнка, – лишь она была для неё приемлема, хоть Люба сейчас этого объяснить и не могла. Новая жизнь уже не умещалась в ней и хотела существовать особо, своей волей.

Доктор приходил ещё несколько раз, – она не помнила сколько.
В одно из его посещений она попросила:
- Не пускайте мужа.
- Хорошо, – сказал доктор, – он подождёт начала в комнате отдыха.
- Нет, совсем не пускайте, в операционную тоже.
- Ну, нельзя так, милая. Он ждёт, переживает. Хочет поддержать тебя.

Немного отпустило, и она рассмотрела врача: совсем молоденький, в очках, вихры на макушке. Хрупкий очень. Даже улыбнулась. «Ладно, пусть всё идёт, как идёт». Доктор заметил и понял согласие.
- Вот и славно! – и побежал в другой бокс.

Боль перестала нарастать, она достигла предела возможностей тела, в котором сейчас властвовала. Сын рвался на белый свет, думая, наверно, что здесь хорошо и уютно, и зная, что его здесь ждут – об этом Люба всё время говорила ему. Она, боль, теперь била с одинаковой силой и была резкая, острая, ни на минуту не прекращающаяся, била в мозг, заставляя издавать звуки, каких в здравом уме Люба от себя не ожидала. Она сдерживала крик, стараясь слушаться сестричку, которая заглянула к ней и уговаривала её потерпеть. Но получалось плохо. В промежутках между схватками Любе почему-то хотелось петь. Она начинала тихо мурлыкать, но новое требование сына не забывать о нём туманило сознание. Ей уже казалось, что эта схватка за жизнь никогда не кончится, и она умрёт, не дождавшись его решительных действий.

Наверное, прошли сутки или даже двое. «Что? уже утро? И о ней все на земле забыли, и лишь только она страдает и будет страдать ещё неведомо сколько...» В краткие минуты перемирия, которые снова вернулись, она впадала в забытьё. Но миг – и потом снова и снова накатывало, обдавая жаром и пронзая мозг. Волосы слиплись от пота, влажной стала горячая, душащая постель.

Однажды лишь ей дали немного поспать, впрыснув какое-то вещество. Ей снилось, что она умирает. Но и во сне сын рождался живой и прекрасный, такой, каким был в её мечтах.

Почему создание жизни требует мучений? Имеют ли они оправдание? Для Любы этот вопрос не существовал. Разве захочет кто-то отказаться хоть от сознания, что становится творцом величайшего в мире чуда, имя которому жизнь? Не потому ли мы созидаем что-то постороннее – сажаем цветы и пишем книги, строим дома и конструируем самолёты, – что нам необходимо чувствовать себя творцами? Творцами чего-то более значительного, чем наше неощутимое для нас существование, которое мы и не ценим вовсе – хотя бы и вещи или увядающего в свой срок растения. Сколь же выше способность дарить жизнь!

Почему же мы не славим каждую женщину, родившую ребёнка, но с юных лет помним имена тех, кто убивал детей? Памятники всем матерям могли бы предотвратить сиротство и истребить зло на земле.

В один из просветов в туманном полубреду Люба заметила, что за окном светает. Или померещилось? Но сын вернул её в реальность: он решил, что появиться в мир на рассвете – самое время. И она вынуждена была с ним согласиться.

Пришли сразу врач, акушерка и нянечка. Любу переложили на каталку и отвезли в операционную. Мелькнуло бледное и как будто похудевшее за ночь лицо мужа. Он взял её за руку, его рука была холодной и дрожала. Любе было всё равно, потому что происходившее в ней вытесняло всё, что было вокруг.

Что-то беспокоило врача, и он предложил оперировать. Уже немолодая опытная акушерка успокоила: всё идёт хорошо, малыш сам сможет родиться. Лицо мужа исчезло. Люба изо всей силы вцепилась в руку акушерки, и та не отнимала руки и, утешая, приговаривала: «Ничего, милая, всё хорошо, ты только помогай».
У Любы вдруг появилась мысль, которая раньше ни разу не приходила к ней: «Господи, как же я приведу его в такой мучительный мир?» Она не успела ответить. Раздался крик ребёнка, и она, сегодня в который уже раз, вернулась на землю. Теперь она должна была стать бойцом. Жизнь её сына требовала защиты.

Люба вдруг заплакала. Она лишь теперь испугалась, что не сможет защитить его, оградить от бед и утрат.

Ей показали ребёнка. Нянечка быстро и крепко завернула его. Роды были долгими, но Любе показалось, что в этой белой яркой комнате она находилась лишь минуту. Малыша хотели отвезти в детское отделение, но мать так горько заплакала, что его положили ей в ноги на каталку и повезли в палату. Теперь она ни за что его не отпустит. Её наполняла уверенность, что к ней вернулось отличное зрение, и она видела, какой он красивый и как похож на неё.

Неделю, проведённую в палате с другими матерями, она почти не разговаривала ни с кем, кроме Ванечки. То ей казалось, что он мало ест, то много спит. Она часами смотрела, не отрываясь, на красное негладкое ещё лицо, крошечные руки, всё его беззащитное существо, и не могла поверить, что теперь это другая жизнь. Что часть неё самой имеет теперь свою душу и неизвестную судьбу.

Она хотела для него счастливой жизни, конечно, хотела. Но думалось ночами не об этом. Она думала о том, что сын сумеет выбрать свой путь и выбрать так, чтобы и ей, и другим матерям стало понятно, для чего этот путь существует, что он сможет продолжить её поиски неуловимого смысла жизни и сделать самою жизнь осмысленнее. Она верила, что он придумает что-то такое, что поможет людям и в страданиях обрести понимание своего предназначения.

Сын часто плакал по ночам и мешал двум другим матерям и их дочкам. Люба боялась, что его отнимут у неё и переведут в детское отделение, чтобы не мешал неокрепшим женщинам набираться сил. Но соседки относились к Любаше с пониманием и ни на что не жаловались. У них уже было дома по ребёнку, и они хорошо помнили о трудном рождении первенцев.

Но всё-таки Люба носила сына на руках всю ночь, крепко и надёжно прижимая к себе. Сама она мало спала, и у неё поэтому не было молока. Прикормку ребёнку почему-то не давали, и мать боялась, что он умрёт. После второй ночи она поняла, что может упасть с ребёнком на руках, и потребовала отпустить её домой.

Забирали их с сыном мама и отец Любы, ещё не освоившиеся с новыми званиями бабушки и деда. О муже она не спрашивала, а родители молчали. Дома Люба нашла записку. Муж просил простить его, если сможет, писал, что не сумел понять и принять всего происходящего. А сыну отец ничего не писал – он, должно быть, забыл о нём.

Люба вздохнула и хотела погрустить о прошедшем. Но позвал сын – и ей стало легко. Жизнь была прекрасна.