Машина времени 2

Когда художник Андрей Кузькин, исполняя перформанс «Все, что есть – все мое», замуровал в 59 ящиков все вещи, которыми  пользовался,  снабдив их завещанием:-  вскрыть  через 29 лет и выставить на всеобщее обозрение, - он организовал как бы индивидуальную машину времени для воспроизведения в будущем своего  настоящего методом переноса через временной интервал предметов материальной культуры.
В отличие от Кузькина, меня сейчас интересует не будущее, а прошлое, а поскольку для использования его метода у меня, или нет, или мало старых вещей, для построения индивидуальной машины времени я попробую использовать их образы, сохранившиеся в моей памяти.

1941 - 1946

Фотоаппарат
Фотоаппарат «Фотокор» в сложенном виде представлял собой железную коробку, покрашенную в черный цвет, хранившуюся в объемистом дерматиновом футляре с застежкой, как у портфеля, вместе с комплектом плоских кассет, заряженных стеклянными пластинками. Отпустив стопор, папа открывал коробку, поворачивая одну из ее стенок, как обложку книги. По мере раскрытия фотоаппарата из него выдвигался железный кружок с размещенным в его середине круглым выпуклым стеклянным глазом (объективом), в глубине которого под россыпью бликов таилась темнота. При этом, расправляя складки, - как бы лениво потягиваясь, - медленно разворачивалась черная кожаная гармошка, одним концом прикрепленная к объективу, а другим -  к противоположной стенке коробки. Когда ее откидная стенка, встав вертикально, доходила до упора, папа  поворачивал коробку горизонтально, и закреплял на вершине раздвижного трехногого штатива, так, что глаз объектива смотрел на то, что нужно было заснять. В таком виде аппарат был похож на любопытную гусеницу, высунувшуюся из коробки, чтобы посмотреть: - а что там впереди?
Для  подготовки к съемке  папа снимал с аппарата заднюю стенку, и  вместо кассеты вставлял в него матовое стекло, оправленное в железную рамку. На нем можно было видеть будущий снимок, перевернутый вверх ногами. Настроив фотоаппарат, папа убирал матовое стекло,  вставлял кассету, и выдвигал из нее  черную железную шторку. После чего,  застыв на миг,  нажимал на кнопочку,  которой заканчивался гибкий тросик. Раздавался щелчок, папа задвигал обратно шторку кассеты, и вынимал ее из аппарата. Как из отснятой пластинки получался снимок, я никогда не видел, так как папа этим занимался в темноте; оттуда лишь доносились его чертыхания.
Поскольку в доме не было другого аппарата, все мои младенческие снимки были сделаны «Фотокором», но как меня снимали, я не помню.
Я бы с удовольствием сейчас подержал в руках этот фотоаппарат, чтобы обновить свои зрительные впечатления для этого рассказа, но, к сожалению, последние лет 75 он мне на глаза не попадался…




Сущевская дровяная плита

Переносная железная Сущевская дровяная плита была размером с письменный стол и весила килограммов 40-50. Стояла она на четырех коротких ножках, и имела четыре отдела: топку, зольник, дымоход и духовку. На ее лицевую сторону выходили три дверцы. Справа находилась самая большая, открывавшая доступ в обширную  духовку, которая по вертикали была разделена на две части съемной железной решеткой. В духовке в специальной кастрюле, имевшей посередине сквозное отверстие (она называлась «чудо») мама пекла кулебяки в форме бублика. Верхний левый угол занимала дверца топки, которая надежно запиралась опусканием щеколды в паз, проделанный в железке, торчавшей из плиты у края дверцы. Щеколда представляла собой железную полосу, вращавшуюся на штифте, выступавшем из середины дверцы; к концу ее была придела ажурная железная ручка, выгнутая по форме скрипичного ключа. Подняв  щеколду до ее выхода с лязгом из паза, и потянув за ручку, дверцу можно было открыть (при этом она сварливо повизгивала), и становилась видна колосниковая решетка, усыпанная красными углями и черным головешками горящих дров. Через нее топка сообщалась с зольником. За железную  ручку, расположенную на дверце зольника, его можно было выдвинуть, как ящик, чтобы выгрузить накопившуюся золу. Кроме того, перемещением зольника регулировался доступ воздуха в топку и, следовательно, интенсивность горения дров.
Сверху плита завершалась массивной железной «столешницей», наглухо к ней присоединенной; она была заметно шире,  чем остальная плита. В столешнице были проделаны два отверстия: одно большое прямоугольное  - в него был вставлен тяжелый железный лист, накаливаемый пламенем до такой температуры, что, если на него попадала вода, она разбивалась на капли, быстро бегавшие по ее поверхности, громко треща, пока не испарятся; во второе, круглое отверстие была вставлена железобетонная дымовая труба.
В железном листе, который и являлся плитой в собственном смысле слова, были сделаны два отверстия, размер которых можно было регулировать, убирая или, наоборот, добавляя концентрические железные кольца; так осуществлялись режимы варки на «быстром» или на «медленном» огне. Когда кастрюлю с плиты снимали, открывалось отверстие, через которое были видны языки пламени, пролетавшего дымоходом – узким лазом между стенкой духовки и  плитой.
Сущевская плита использовалась на даче, и оказалась весьма удобной  для приготовления пищи, но совсем не годилась для отопления. Поэтому ее выселили  наружу, заменив на «шведскую» кирпичную печь; в течение многих лет Сущевскую плиту мама применяла для варки варенья на открытом воздухе в хорошую погоду, пока она от плохих атмосферных условий, превалирующих в нашем отечестве, вся насквозь не проржавела, и не была за полной негодностью сдана в металлолом. 

Репродуктор

Репродуктор Московской городской радиосети представлял собой коническую воронку диаметром сантиметров тридцать. Основанием конуса  было тонкое металлическое кольцо, а в его  вершине располагался кружочек серебристого цвета, из центра которого торчала металлическая игла. Конус  был выполнен из плотной черной бумаги; когда я проводил  по ней пальцем, она издавала довольно сильный шорох. Сейчас я, конечно, могу вообразить вид  репродуктора сзади, но в этой проекции я его никогда не видел, так как он был постоянно закреплен на дверном наличнике. Я, также, не помню, был ли у него какой-нибудь выключатель, ибо репродуктор никогда не выключался, по крайней мере, когда я бодрствовал.
Репродуктор был единственным  устройством связи; в 1941 году наш 6Н1, как и все бытовые радиоприемники, был реквизирован.
Передачи, которые мне запомнились лучше других:
- сводки советского информбюро о положении на фронтах;
- передачи «Театр у микрофона»: пьесы Александра Островского;
- исполнение «Вальса-фантазии» Глинки
- исполнение «Интернационала» при прекращении радиовещания в 12 часов ночи.

Коптилка

Коптилка представляла собой низкий и широкий (чтобы не упал) пузырек из-под лекарства, в который до половины был залит керосин. Из его горлышка торчал фитиль, один конец которого был продет в отверстие, сделанное в середине кружка, вырезанного из консервной банки из-под американской тушенки,  а другой конец  был погружен в керосин. Назначением кружка было: предотвратить падение всего фитиля в пузырек.
Коптилка применялась на даче, пока туда не подвели электричество.  Давая столько же света, сколько свеча, коптилка была экономична, безопасна и надежна, имея один недостаток: безбожно коптила – на то она и коптилка.

Санки

Детские санки были целиком изготовлены из прочного дерева; только к полозьям были прикреплены железные полоски. Санки были такие же прочные, как сани, использовавшиеся в собачьих упряжках в полярных экспедициях. Но они были тяжелее алюминиевых санок, появившихся после войны.
Санки использовались не только для детского катания; на них с Тишинского рынка возили дрова для топки печки-буржуйки.

Настольная лампа
 
Настольная электрическая лампа, приобретенная мамой на барахолке, была переделана из  дореволюционного бронзового канделябра. Над квадратным основанием, опиравшимся на четыре когтистые лапы, возвышалась стойка, - внизу тонкая, а начиная с половины высоты, постепенно расширявшаяся, принимая форму амфоры, удобно охватываемой рукой. Там, где у  «амфоры» полагались ручки, располагались две декоративные серьги, и вся она была украшена резным орнаментом в стиле ар деко. Из «горлышка амфоры» выступал электрический патрон, а на ввернутую в него лампочку надевался розовый матерчатый абажур в цветочек. 

Корыто

Корыто представляло собой низкий сосуд прямоугольной формы, изготовленный из оцинкованной жести.  На его краях были сделаны плоские отбортовки, в которых имелись отверстия, позволявшие повесить пустое корыто на гвоздь, забитый в стену. Поставив корыто на сиденья двух стульев, и налив в него воды, нагретой на газовой плите, мама в нашей комнате подолгу стирала белье.
Если по пустому корыту били палкой, оно издавало громкий неприятный звук.

Крысоловка

Крысоловка представляла собой деревянную дощечку, выкрашенную в красный цвет. К  ее верхней поверхности одною из своих четырех сторон двумя хомутами, в которых она могла поворачиваться, была прикреплена тонкая  квадратная железная рамка. Между хомутами на рамку была намотана стальная пружина, один конец которой был закреплен на рамке,  другой – на дощечке; - таким образом, что пружина прижимала рамку вплотную; чтобы ее оторвать от корпуса мышеловки, требовалось под нее подсунуть какой-нибудь острый предмет. Пружина взводилась вращением рамки примерно на 140 градусов; в этом положении рамка удерживалась тонким перекинутым поверх нее прутком, один конец которого был постоянно  закреплен на дощечке, а на второй при зарядке крысоловки накидывалась проволочная петля, которая, в свою очередь, тоже была прикреплена к ее дощатой основе. Для того, чтобы привести крысоловку в рабочее состояние – режим ожидания крысы, теперь было достаточно насадить кусочек сыра на крючок, торчавший из проволочной петли. Поскольку в означенную эпоху сыра не было, в качестве приманки применялась любая еда, которую мы ели сами.
Принцип действия крысоловки был следующим: проголодавшаяся крыса хватала приманку зубами, и тянула на себя; проволочная петля соскальзывала с кончика прутка; отбросив его, рамка всею силой взведенной пружины стремилась вернуться  в исходное положение, ударяя по крысе и прижимая ее покалеченное тело к дощечке так крепко, что ей уж было не вырваться. Удар рамки по жертве был  столь сильным, что сопровождался глухим звуком.
Мне запомнилось зрелище лишь одной пойманной крысы: у нее был перебит позвоночник, и она истекала кровью, но осталась жива.

Чайные ложки

Полудюжина чайных ложек были изготовлены из серебра 96 пробы, о чем свидетельствовали клейма, расположенные на ручках, имевших форму весла. На всех ложках имелись глубокие вмятины, оставшиеся после того, как на свадьбе родителей их институтские соученики использовали их, как музыкальный инструмент: ими в такт били друг о друга.

Патефон

Когда крышка патефона открывалась, на его площадке обнаруживались: диск, оклеенный мягкой материей, из  которого выступал центровочный штифт, адаптер, ручка тормоза, высовывавшаяся из-под диска, и заводная рукоятка, уложенная в специально для нее предусмотренное ложе. Адаптер состоял из звуковой мембраны, закрепленной в круглом металлическом корпусе, и защищенной ажурной решеткой; она приводилась в колебательное движение стальной иглой, торчавшей вниз. Корпус адаптера поддерживался трубчатой телескопической  подвеской.
Для приведения патефона в действие рукоять вынималась из ложа и вставлялась в паз заводного механизма. Убедившись, что диск застопорен тормозом, вращением рукояти пружину заводили  до упора. Затем, выбрав одну из граммофонных пластинок, - скажем, - «Под крышами Парижа», ее клали на диск, надев отверстием на центрирующий штифт.
Отпустив тормоз, и убедившись, что диск завращался, адаптер осторожно опускали на край пластинки, стараясь иглою попасть канавку.
И тогда из-за никелированной решетки адаптера раздавалось:
“In Paris, in Paris, sind die M;dels so s;;!”
Если голос был хриплым, меняли иглу. При нажатии на никелированную пластинку выдвигалась коробочка, в которой лежали иголки. Повернув колесико, расположенное на адаптере, старую иглу вынимали, вставляли новую, и тоже закрепляли вращением колесика по часовой стрелке.
После этого можно было проигрывать все, что угодно: хоть тебе танго, хоть фокстрот!

Гааке

Самой красивой книгой, хранившейся у нас дома, был том дореволюционного издания профессора Гааке: «Животный мир Азии, Австралии и Южной Америки», купленный по случаю в букинистическом магазине. Толстая тяжелая книга была отпечатана на меловой бумаге, и прекрасно иллюстрирована, в том числе, цветными вкладками. Надписи на массивном картонном переплете и кожаном корешке были выполнены глубоким золотым тиснением; от тома исходил тонкий и приятный книжный аромат.

Гардероб

Изготовленный в 30-х, гардероб был простого, я бы даже сказал, аскетического  дизайна; сверху его окаймлял фриз из гладких дубовых дощечек; ниже располагались две дверки с зеркалом между ними;  нижний ярус гардероба занимали два расположенных рядом выдвижных ящика. Дверки были из  фанеры, выкрашенной под дуб; все внешние поверхности были одинакового светло-коричневого цвета. За  левой дверкой обнаруживались пять полок,  на которых лежали постельное белье, одежда, и некоторые другие вещи, например, коробка с почтовыми открытками и довоенными фотографиями. Правая дверка вела в отделение, где, развешанная на плечиках, хранилась родительская верхняя одежда.
В правом нижнем ящике гардероба отец держал инструмент, поэтому из-за его тяжести я самостоятельно выдвинуть ящика не мог, хотя пытался многократно. Левый ящик был легким – в нем лежали мои игрушки – большой деревянный грузовик, маленький металлический грузовичок, выкрашенный в серебристый цвет, кукла с головой слона и туловищем, сделанным из пружины от матраса, вставленной в рукав  из полосатой ткани.
Самой важной частью гардероба было зеркало, ибо другого  не было; тем не менее, и этого с лихвой хватало на всю семью из-за большого размера: я мог в него смотреться внизу, папа – наверху, а мама – посередине.
Когда гардероб перестал удовлетворять возросшим эстетическим требованиям мамы, его отвезли на дачу. Поскольку мебель требовалась в разных помещениях, гардероб распилили на  четыре предмета обстановки: шкаф для верхней одежды, которому отошло зеркало, бельевой шкафчик с пятью полками, и  бывшие два выдвижных, а ныне просто ящика. Они стоят на даче до сих пор, то есть расчлененный гардероб, – единственный сохранившийся свидетель означенной эпохи.


Согласно первоначальному замыслу, покончив с периодом 1941 – 1946 годов, мне предстояло перейти к следующему этапу истории советской материальной культуры – 1947 – 1953 годам, но перспектива такого перехода меня не вдохновила; чтобы ее избегнуть, я забрался в гардероб, прикрыв за собою дверку, уселся между полами родительских пальто, отдававших нафталином, и там затаился…
                Июнь 2021 г.