49

      49
      киноповесть
      «Беспримерный подвиг»
      «49 дней на неуправляемой барже в Тихом океане»
      «Невероятная история о советских солдатах, выживших в Тихом океане»
      «49 дней схватки с океаном»
      (Заголовки газет 1960 г.)
      «Нет беды, где бы любовь не была спасением»
      (Восточная мудрость)

                День первый

      Трех главных героев этой истории мы застаем на каком-то полустанке – когда к
платформе, на которой они стоят, подходит пассажирский поезд. Все трое – молодые
люди. Один – в гражданской одежде, двое – в солдатской форме. Тот, что в потертых
джинсах и линялой футболке, – по-мальчишески худ. Солдаты выглядят значительно
крепче, особенно один из них, тот, что выше остальных ростом. Сразу обращает на себя
внимание одна странность: парень в футболке стоит вплотную к высокому солдату,
соприкасаясь с ним руками. Если проникнуть взглядом к их сомкнутым запястьям, можно
разглядеть что-то, посверкивающее металлом. Подозрение подтверждается, когда
молодые люди направляются к остановившемуся поезду. Высокий солдат и парень в
«гражданке» скованы наручниками. Кто из них конвоир, а кто подконвойный, не вызывает
никаких сомнений. Хотя задумываться над этим некому. Кроме них, поезда ожидали лишь
несколько одиноких фигур на другом конце платформы; никто не сошел здесь с поезда, и
в окнах ближайшего вагона не появилось ни одного любопытствующего лица.
Единственный заинтересованный взгляд – со стороны приземистой кривоногой дворняги.
Этот непременный обитатель всякого забытого богом полустанка машет хвостом вслед
садящимся в вагон ребятам и деловито трусит восвояси – очевидно, до прихода
следующего поезда, который, может быть, привезет кого-то, кто, не обратив внимания на
убогость станционного здания, но пленившись буйной летней зеленью вокруг,
высящимися вдали горами и чистым голубым небом, наконец-то сойдет здесь.
      
В плацкартном вагоне редкие пассажиры. Ребята сидят в свободном купе – двое,
поневоле прижимающиеся друг к другу, с одной стороны, третий – с противоположной.
На столике между ними лежит едва заполненный вещевой мешок. В вагоне жарко.
Солдаты расстегнули вороты гимнастерок, парень в футболке вынул из ушей зернышки
наушников. Теперь, когда поезд тронулся и ребята, следуя неизбывному инстинкту
превращения из пешеходов в пассажиров, уставились в окно, можно их внимательно
рассмотреть. У высокого солдата, исполняющего роль конвоира, открытое, белокожее, с
легким румянцем лицо «доброго молодца». Он русоволос. Гимнастерка не скрывает
атлетического разворота его плеч. Зовут его Глеб. Второй солдат коренаст, у него лицо
«простого мужика» – из тех, что забываются, стоит лишь отвести взгляд. Его зовут
Сергей. Парень в «гражданке», скованный наручниками, выглядит очень юным. У него
миловидное смуглое лицо с явными восточными чертами. Его особость подчеркивают
смоляные волосы, торчащие коротким ежиком. И зовут его  – Тимур. Старшим по
возрасту кажется Сергей – наверно, лишь потому, что только у него одного на лице
заметны следы щетины. Впрочем, если говорить о возрасте, то всякому зрелому
наблюдателю все трое показались бы просто мальчишками.
За окном поезда яркий летний день. Открывающиеся пейзажи – то подступающий
стеной лес, то распахивающиеся во всю ширь горные дали – нисколько не страдают от
прикрывающего их стекла, закопченного дорожной гарью.
      – Может, хватит этого спектакля?.. – Тимур поднимает свою и руку Глеба в
наручниках. – Тем более мне в туалет надо.
Глеб смотрит на Сергея, тот согласно кивает. Становится ясно, кто из них старший
при исполнении этой миссии.

Туалет свободен. Войдя туда, Тимур пытается закрыть дверь, но сопровождающий
его Глеб успевает вставить ногу в проем. Тимур тут же распахивает дверь, шаркает ногой
и делает шутовской приглашающий жест. Хитрая улыбка делает его лицо совсем детским.
Глеб ухмылкой оценивает шутку парня.
Прикрыв дверь насколько это возможно, Тимур смотрит на себя в зеркало, в
комическом ужасе распахивает глаза и изображает беззвучный крик.
Глеб в коридоре с выставленной ногой с ленцой поводит молодецкими плечами,
как бывалый атлет перед стартом.
Сергей, оставшийся сидеть в купе, уверенный, что его никто не слышит, деланно
передразнивает:
      – «Тем более в туалет» … – и презрительно сплевывает: – Сука.

      Ребята – в автобусе, и за его окнами уже город. Они сидят на заднем сиденье:
Тимур между Сергеем и Глебом. Наручников уже нет. У Тимура в ушах наушники, глаза
прикрыты, он ритмично покачивается. Движение автобуса добавляет его телу амплитуды,
и он слегка приваливается к Сергею – тот отпихивает его с такой силой, что Тимур едва не
валится Глебу на колени. Тот восстанавливает вертикальное положение парня и
снисходительно улыбается. Все эти телодвижения нисколько не мешают Тимуру
продолжать с закрытыми глазами предаваться тому, что слышит только он.
      Парни выходят из автобуса. Сергей останавливает первого попавшегося 
прохожего, потом другого – после чего, подхватив с двух сторон Тимура, по-прежнему
поглощенного нездешними звуками, они с Глебом уверенно направляются в сторону,
которую им указали.
      Над городом же властвуют вполне определенные звуки: незатейливая какофония
отдаленного громыханья и гудков. Она узнаваема – даже если бы ее источник был не так
очевиден, как сейчас. Отсюда, с высокого места, открывается картинная панорама порта:
коробки пакгаузов, жирафьи шеи подъемных кранов, корабли у причалов и на рейде. Но
ни это, ни тем более неказистые дома вдоль улицы, коленом спускающейся под гору, не
способно удержать на себе взгляд – потому что он неудержимо устремляется вдаль, к
морской глади, к изрезанным горным берегам бухты и горизонту, уже теряющемуся в
послеполуденной дымке.
      
      На вывеске рядом с дверью, за которой скрываются трое молодых людей, можно
разобрать слова «комендатура» и «приморский». Облупившаяся розовая краска, пробоины
в штукатурке, изувеченное деревянное крыльцо ранят взгляд, только что погружавшийся
в морские дали.
      Сергей довольно уверенно входит в какой-то кабинет. Глеб и Тимур садятся на
стулья, стоящие в коридоре. Вот уж где точно глазу не за что зацепиться – разве что за
слепые объявления на казенных стенах. Впрочем, после солнечного света все здесь
погружено в спасительный полумрак.
      Покачиваясь, Тимур продолжает слушать свою музыку. Глеб сбоку внимательно
разглядывает отрешенное лицо парня – может быть, потому, что взгляду больше некуда
деться. Тимур перехватывает его взгляд и дергает головой, как бы спрашивая: «тебе
чего?». Глеб улыбается и отрицательно мотает головой. Тимур вытаскивает из уха один
наушник и протягивает его Глебу – тот с готовностью вставляет его себе в ухо. Теперь
они скованы наушниками.
      
      В кабинете, куда вошел Сергей, кроме него, еще двое мужчин: за рабочим столом – 
худой майор с усталым болезненным лицом, очевидно, хозяин кабинета, и сидящий перед
ним на стуле посетителя человек в гражданской одежде, явно постарше, но вполне себе
цветущего вида.
      – Ну, некуда, некуда мне вашего дезертира деть. Хоть режь меня. Я же говорил,
чтоб завтра привозили. А вы сегодня прикатили. И вас мне до завтра разместить негде… –
Майор обращается к стоящему посреди кабинета Сергею. По реакции того можно понять,
что майор это повторяет уже не в первый раз. – У меня со вчерашнего дня сумасшедший
дом. Полвзвода перепились и ножами друг друга порезали…
      – Так что нам, на вокзале до завтра кантоваться, что ли? – в сердцах прерывает
майора Сергей – положение «незаслуженно обделенного» уже дает ему право делать это.
– А что, если этот тип опять удерет? Нам его что, на ночь за яйца привязывать?
      – А пусть у меня на барже переночуют, – вступает мужчина в «гражданке». Его
лоснящееся лицо невозмутимо, как у тертого человека, который с некоторых пор исходит
из того, что неразрешимых проблем не бывает.
– На какой барже? – Выражение непонимания делает лицо майора еще более
изможденным. Зрелый возраст хозяина кабинета позволяет предположить, что в этом
звании он изрядно задержался. Его далеко не щегольские китель и рубашка усугубляют
это впечатление.
– Ну, на шаланде моей, – по-свойски напоминает мужчина. – Она у меня не на ходу
уже несколько месяцев. Все дизель никак отремонтировать не могу. Так я пока ее навроде
гостиницы использую, – усмехается он. – У меня там часто людишки всякие живут… Вас,
так и быть, на ночь за так пущу, – обращается он к Сергею.
– Во! – облегченно рубит ребром ладони по столу майор.
– А мы как туда попадем? – еще не зная, как к этому относиться, спрашивает
Сергей.
– Не суетись, солдатик. Сейчас все объясню. Дам тебе ключи от кубрика. Ты их
завтра Васильичу… товарищу майору вернешь.  А то я сегодня уезжаю… Стоит моя
посудина на закрытых причалах, в самом конце. Я позвоню на проходную, вас пропустят.
Только уговор – не безобразить там и лампу керосиновую не зажигать… – Мужчина
делает попытку изобразить на лице строгое выражение, но это у него не очень получается.
– Там у меня и провиант кой-какой имеется – пользуйтесь. И двери открытыми не
оставляйте, чтоб крысы не забрались.
– А найдем мы ее как, эту вашу… посудину?
      – Сам ты посудина. Отличная баржа. Сам увидишь… – Обида получается у
мужчины такой же неубедительной, как и строгость. – А найдете просто. Я тебе планчик
сейчас нарисую… Понял, сервис какой… – Прерывает его свистящий звук, как из
развязанного воздушного шарика. – Ты чего, Васильич?
Скорчившись над столом, майор держится за сердце.
– Второй день сердце прихватывает, –  говорит он дребезжащим голосом.
      – Да плюнь ты на все это и айда домой. Я перед отъездом с тобой еще полечиться
успею… – Мужчина щелкает пальцами по шее. Предложение бороться с сердечным
недугом таким образом заставляет думать о невозмутимости этого человека несколько по-
иному. – Так вот… – Хозяйским движением он берет со стола майора бумагу и карандаш
и начинает рисовать склонившемуся над ним Сергею «планчик».
      
      По коридору, мимо Глеба и Тимура, слушающих музыку в одно ухо на каждого,
проходит девушка в военной форме. Она строго, но заинтересованно смотрит на молодых
людей.
      – Терпеть не могу баб в форменной одежде. Это все равно как букет цветов
завернуть в рубероид. – Из-за наушника Тимур не соразмеряет голос, и Глеб, принимая
неловкость на себя, толкает его в бок. Девушка оборачивается, меряет ребят
испепеляющим взглядом и гордо продолжает шествовать по коридору. – Ну и пусть
слышит. Это из разряда непростительных извращений.
      – Погоди, вот посадят тебя туда, где и в таком наряде девчонок не увидишь, тогда
запоешь.
– Ничего, перебьюсь. Лучше дрочить, чем таких иметь.
– Ну, ты даешь… – Хохотнув, Глеб смотрит на Тимура с нескрываемым интересом.
      Из кабинета выходит Сергей. Глеб поспешно возвращает наушник Тимуру и
вскакивает со стула.
– Теперь куда?
      – В гостиницу. Пять звезд. С видом на море. С керосиновой лампой и крысами, –
зло чеканит слова Сергей.

      Ребята останавливаются на оживленной улице. Глеб роется в карманах и отдает
Сергею деньги. Тимур отрицательно мотает головой. Сергей скрывается в ближайшем
магазине.
      Солнце стоит уже на закате. Портовый гул вполне уместным звуковым
сопровождением накладывается на летнее марево, в котором тонут бухта и корабли у
причалов. Глеб и Тимур безучастно разглядывают прохожих со следами прошедшего
рабочего дня на лицах.
      Из магазина появляется Сергей. В руках у него наполненный пакет. Глеб
заталкивает его в вещевой мешок, который висит у него за спиной, и парни следуют
дальше.
      
      В портовой проходной их встречает кривоватый мужичок. Его дерганое лицо и
разрывающий тонкую шею кадык сразу наводят на мысль, что без выяснения отношений
тут дело не обойдется. Именно это и начинается.
      Тимур отходит в сторону, к пыльному окну. В ушах у него по-прежнему наушники,
а для созерцания находится весьма подходящий объект. Что может быть интересней, чем
наблюдать за пауком, в сетях которого только что обнаружилась муха. На сцену, в
которой участвуют солдаты и вахтер и которая остается для него немой, он тоже изредка
взглядывает – с тем же туповатым любопытством.
      Руками машут все трое. Сергей то трясет ключами, то тычет листком с
«планчиком». Вахтер то хлопает себя по явно пустой кобуре, то кидается к телефону. Глеб
встает на пути и упирается в грудь Сергею, когда тот пытается перейти к более
решительным действиям. Особенно убедителен в своей роли вахтер. Его будто
примороженные, сведенные судорогой губы и блещущие смертельной обидой глаза
возводят эту обыденную склоку едва ли не до подлинной трагедии. Драматизм идет на
спад после того, как вахтер, прижимая трясущейся рукой трубку, наконец-то выслушивает
кого-то по телефону.
      Парни проходят на территорию порта. С лицом убийцы Сергей кричит вахтеру,
который вышел вслед за ними из проходной:
      – Ты на себя в зеркало посмотри, недоносок. Таких, как ты, надо в колыбели
давить.
      – Ты меня запомнишь, ублюдок… Тебе это так не пройдет… – заикаясь и явно из
последних сил отвечает вахтер.

      Свое временное плавучее пристанище они отыскивают, когда уже опускаются
сумерки. Облака с моря ползут вслед за заходящим солнцем, словно не желая лишаться
теплого розового света на своих боках.
      Судно перед ними мало впечатляющее – даже для человека далекого от моря. При
том что стоящие рядом тоже не потрясают воображение. Почти всю его длину – а это
метров сорок – занимает плоская палуба. Над ней на корме в два этажа возвышается
надстройка. Оттуда на палубу, как в корыто, по бортам спускаются два трапа. Подстать
кораблю и название на положенном месте – «СП-6».
      На самом носу – совсем не лишним украшением – сидит крупная чайка. Ее гордый
взор устремлен в море, но кажется, что боковым зрением она следит за тремя молодыми
людьми, ступившими на палубу судна, и видит, как они невесело озираются, как
поднимаются по трапу, как возятся с ключом у двери, как скрываются в помещении
надстройки.
      В метре от гордой чайки на борт садятся две другие, поменьше размером. Хозяйка
положения сохраняет спокойствие – но лишь до тех пор, пока вновь прибывшие не
затевают между собой какие-то любезности. Этого она стерпеть не может. Расправив
непомерные крылья, чайка бросается на противников, которых она – как становится ясно
– так долго ждала. Атакованные чайки без паники снимаются с борта, делают небольшой
круг и пытаются снова сесть туда же – но воинственная чайка, войдя в раж, не позволяет
им этого. Пара чаек совершает вираж и улетает в море. Оставшаяся в одиночестве чайка
занимает прежнее место на носу, запрокидывает голову и издает победный крик –
нелепый и бессмысленный, как всякий вопль победителя.
      
      В кубрике тесно. Четыре лежанки, по две с каждого борта, между ними стол. Вдоль 
стен стоят пеналы шкафчиков, над ними висят какие-то картинки. В углу лежит груда
неразличимого тряпья. Всего в полумраке уже не разглядеть. На столе в мисках
нарезанная колбаса и мелкая рыбешка, три банки пива, еще по одной – у каждого из
парней в руках. Сергей и Глеб в солдатских трусах и майках. Тимур снял только
футболку. В кубрике жарко, несмотря на четыре открытых иллюминатора.
      – Привыкай, боец. В тюряге еще не такого комфорта нюхнешь, – говорит Сергей.
Тон у него умиротворенный – наверно, это реакция после схватки с вахтером.
      – Казарму и этот вонючий кубрик будешь как сладкий сон вспоминать, – вторит
ему Глеб.
      – Да что вы меня тюрьмой пугаете! – звонко взвивается голос Тимура. – Тоже мне,
бывалые… Вы что, на нарах чалили, по фене ботали? А может, там по утрам кофе в
постель подают, а на ночь пятки чешут…
Сергей и Глеб смеются. Берут еще по банке пива.
      – Это точно, чешут. Только совсем не пятки… – Сергей икает и растягивается на
лежанке. – Ты мне вот что скажи, чудик… Ладно ты оружием бойцам своим грозил, но
нафига ты с автоматом из части утек?
      Тимур молчит.
– Коли чудик – должен удивлять… – вынужденно роняет он.
      Это явная отговорка. Почувствовав неловкость, Глеб как будто приходит Тимуру
на помощь:
      – А помнишь, Серый, у нас в части парень на стрельбах взводного на мушку взял?
Так ничего, замяли дело.
      – Так там предки подсуетились. Приехали, поговорили, кому надо отстегнули… А
тебя твои будут отмазывать?
      – Мои родители не из тех, кто отстегивает и отмазывает. – Тимур, видимо, хотел
произнести это очень твердо, но на излете фразы дрогнувший голос выдает его.
      – Ой, какие мы порядочные, – вполне благодушно реагирует Сергей, – Ну и…
чудак на букву «м». Будешь, сидя у параши, наблюдать, как братва по камере посылочки
от твоих родителей лопает.
      – Кто бы мог подумать, – зло усмехается Тимур. – Метко сказано. Это
свидетельствует о том, что ты не совсем дурак.
– Чего? – грозно вскидывается Сергей.
      Глеб удерживает его. Хотя это, пожалуй, и излишне – на сегодня Сергей весь свой
запал уже израсходовал.
– Ладно вам… Давайте лучше о бабах…
      Уже совсем стемнело. Смутные тени от портовых огней, заглядывающих через
иллюминаторы, мерно колышутся на стенах, напоминая о зыбкости этого пристанища.
Сергей возится с керосиновой лампой на столе, щелкает зажигалкой – и желтый язычок
пламени выхватывает из темноты лица парней. Выражения разные: у Сергея – напускное
безразличие, у Тимура – брезгливая усмешка, у Глеба – примирительная, но не очень
уверенная улыбка.
– Пойду отолью, – говорит Сергей и выходит из кубрика.
      – Ты не думай, – после паузы вполголоса говорит Глеб, – он парень нормальный.
Это он перед тобой крутого разыгрывает.
      – Да, нормальный… – Неподвижный взгляд Тимура упирается в язычок пламени. –
Они все – нормальные. А имя всем этим нормальным – хамы и жлобы.
      Глеб опять с интересом – как это уже было сегодня – смотрит на Тимура.
Застывшее восточное лицо парня в колеблющемся свете лампы похоже на хрупкую
фарфоровую маску. Долгий ноющий гудок нарушает тишину.
      Возвращается Сергей.
      – Ну что, бойцы? Давайте на горшок – и отбой. Я на ночь кубрик запру. Чтобы
некоторые ночью чего-нибудь не учудили.
      Глеб и Тимур выходят на воздух. Дорожки от портовых огней змеясь бегут по
маслянистой черной глади, но не достигают цели, теряясь где-то у кормы. Шум порта уже
привычен до неразличимости. Вода под самым бортом сонно чмокает – почти по-
лягушачьи. К этим звукам добавляется звон двух струй, падающих с высоты.
      – А у тебя девушка на гражданке есть? – спрашивает Глеб у стоящего рядом
Тимура.
Одна струя дробится и пресекается.
      – Всякий лох, боясь облажаться, на такой вопрос бодро отвечает «конечно, есть». Я
не лох, поэтому отвечаю – нет.
– Да ты не расстраивайся так. Может, еще все и обойдется.
      – А ты – другой… – коротко взглянув на Глеба, говорит Тимур и скрывается в
кубрике.
      Глеб уходит следом. Сначала щелкает замок в двери, потом гаснет слабый свет в
иллюминаторах. Лишившись живых звуков и света, судно превращается в часть
неодушевленной ночи.
      
                День второй
      
      Девушка в сарафане с распущенными светлыми волосами подходит к колодцу.
Сбрасывает одежду и оказывается голой. Руками снизу подбивает свои упругие торчащие
груди, скручивает волосы в пучок, закрепляет их на затылке, делает кокетливое движение,
точно циркачка, перед тем как по лестнице лезть под купол, забирается на сруб колодца и
ловко, как наседка, устраивается в стоящем там ведре. Ведро самого обычного размера, но
она каким-то образом помещается в нем по пояс. Он догадывается, что собирается сделать
девушка. Он бросается к ней, но она опережает – обхватывает его за шею и вместе с ним
ныряет в колодец. Он падает и ждет удара, но вместо этого звучит оглушительный гонг.
      Чей это сон, остается загадкой – потому что парни просыпаются почти
одновременно. Кубрик наполнен ярким светом и металлическим грохотом. Они как будто
на качелях: когда проваливаются, вода оказывается на уровне иллюминаторов, когда 
взмывают, невидимым становится горизонт. Сбросив рваное байковое одеяло, первым из
кубрика выскакивает Сергей, за ним – Глеб, последним, хватаясь за что попало, едва не на
карачках – Тимур.
      Баржа в открытом море. Хотя берег еще виден. Дует крепкий свежий ветер. Волна
небольшая, но достаточная, чтобы ощущать всю игрушечную беспомощность судна. По
палубе с грохотом перекатываются две пустые металлические бочки.
      – Е… твою мать! Е… твою мать! Что же это такое?! – орет Сергей, стоя на
полусогнутых ногах внизу на палубе и ухватившись за борт.
      Глеб и Тимур остаются наверху, вцепившись в металлические поручни и косяки.
      Сейчас они очень похожи друг на друга: все трое ошалело вертят головами, а на
лицах – детский и одновременно животный ужас.
      – Мобильник!.. Мобильник! – срываясь на фальцет, кричит Глеб.
      Сергей не сразу, но соображает. Взбегает по трапу, ныряет в кубрик, через
несколько секунд появляется обратно, тиская в руках мобильный телефон.
      – Нет сети! – уже совсем по-детски отчаянно выкрикивает он. – А у тебя? – едва ли
не с мольбой обращается к Глебу.
      – У меня же еще вчера разрядился, – задавленно отвечает тот.
      Сергей переводит вопросительный взгляд на Тимура. Тот бледен – вернее, его
смуглое лицо сейчас явно пепельного цвета. Худое тело сотрясает дрожь – не только
потому что он в одних трусах, впрочем, так же как Сергей и Глеб.
      – Откуда? – хнычет он и, скорчившись, хватается одной рукой за живот.
      – Туда… – показывает на верхнюю часть надстройки Глеб.
      Вдвоем с Сергеем они взлетают наверх – качка делает их безоглядную молодую
прыть почти комичной.
      В маленькой рубке, толкаясь, они дергают какие-то рычаги, крутят штурвал,
щелкают тумблерами на щитке с радиостанцией. Все безмолвствует, как будто это
театральная бутафория.
      – Давай в машинное, – выдыхает Сергей.
      По двум трапам, мимо сползшего на колени Тимура, они скатываются в машинное
отделение. Здесь едва можно что-то разглядеть – но и этого достаточно, чтобы даже
непосвященный человек понял, что зияющая пустотами силовая установка разобрана.
      – И шлюпки нет… – указывает Сергей на пустую кран-балку, висящую над кормой,
когда они поднимаются на уровень кубрика.
      Берега уже почти не видно. Небо затянуто сплошным белым пологом. Море
отливает свинцом, и лишь когда на верхушке волны закипает гребешок, на ее скате
обнаруживается привычная бирюза.
      – Это ты, сука! Это ты сделал, чурка е…ая! – С дурным воплем Сергей бросается к
стоящему на коленях Тимуру.
      Он опрокидывает беспомощного парня – так что, перевалившись через высокий
порог, они оба наполовину оказываются в кубрике – и начинает душить его. Глеб кидается
на Сергея. Тимур, закатив раскосые глаза, хрипит и почти не сопротивляется. Из-за
тесноты мощному Глебу не сразу удается оторвать от горла Тимура руки Сергея и
оттащить того в сторону.
      – П…ц, П…ц, – рычит Сергей, сидя на полу и обхватив голову руками.
      Глеб как ребенка поднимает Тимура и укладывает на кровать.
      
      Все иллюминаторы в кубрике задраены. Линия горизонта за стеклом, как риска
прибора, исчезает то сверху, то снизу. Со стен, с глянцевых картинок, смотрят
улыбающиеся голые девицы. В куче тряпья в углу сейчас можно разобрать рукава
телогреек и драных свитеров. На столе – остатки вчерашней трапезы. Громыханье бочек
на палубе уже не так оглушительно.
      Парни лежат на своих местах. Тимур прикрыт тонким одеялом. Глаза его закрыты,
лицо болезненно искривлено. Видно, что ему по-прежнему очень плохо.
      – Как он мог это сделать? – говорит Глеб, глядя в потолок и, очевидно, прерывая
долгое молчание. – Ты же на ночь кубрик запирал.
      – Я ночью поссать выходил, а обратно дверь не запер, – говорит Сергей, упираясь
взглядом в то же место, что и Глеб.
      Потрясение еще не прошло, но голоса их звучат уже спокойнее.
      – Ну и нафига ему надо было это делать? Он бы тогда просто сбежал.
      – Куда бы он сбежал, заморыш… Его бы через день опять поймали. А так…
      – Что «так»?.. А так он решил утопить себя в море и нас вместе с собою?.. Это
полная фигня, Серый.
      Со стороны Тимура раздается рвотный спазм. Парень скорчился и свесил голову с
лежака.
      – Сейчас заблюет здесь все! – кричит Сергей. – А ну пошел отсюда на хер!
      Тимур пытается встать, но валится на пол. Глеб подхватывает его и выволакивает
из кубрика.
      Перевалив через борт и обхватив за пояс, Глеб удерживает скорчившегося Тимура.
Парня долго и мучительно выворачивает. На лице Глеба то ли брезгливое, то ли
сострадательное выражение.
      – Это не от качки и не от страха, – чуть успокоившись, с липкой сосулькой,
висящей изо рта, лепечет Тимур, повернув страдальческое лицо к Глебу. – Это от
вчерашней рыбы… Я еще ночью почувствовал…
      В кубрик Тимур возвращается уже самостоятельно. Глеб открывает один шкафчик,
потом другой – и действительно находит то, что искал: аптечку. Порывшись, вытаскивает
какую-то упаковку.
      – Вот, выпей. Это, кажется, подойдет, – протягивает он лежащему Тимуру таблетку
и кружку с водой. Тот безропотно подчиняется.
      – Ты ему еще попку подотри, – зло бросает Сергей.
      Никак не реагируя на эти слова, Глеб ложится – стоять при качке посреди кубрика
оказывается не так-то просто.
      – Ну, тогда кто? Кто мог это сделать? – продолжает Сергей, обращаясь к Глебу. –
Если бы баржа сама сорвалась от шторма, мы бы проснулись раньше…
      – Это тебе привет от вахтера, – неожиданно вступает Тимур.
      – От какого вахтера? – вскидывается Сергей, хотя видно, что он уже понял, кого
имеет в виду Тимур.
      – Того, который пообещал тебе, что ты его не забудешь, – отвечает Тимур.
      – Как он мог это сделать? – растерянно спрашивает Глеб.
      – Пришел ночью и сбросил с кнехт на причале тросы… И концы в воду – в прямом
и переносном смысле… – На лице Тимура даже появляется что-то вроде улыбки.
      – «Кнехт» – слова-то какие знает. Ты у нас случаем не морской волк? –
машинально произносит Сергей, потому что думает совсем о другом.
      – В детстве надо было кроссворды с папочкой разгадывать… – В еще плаксиво
звенящем голосе Тимура слышатся его привычные нотки.
      – Не мог нормальный человек этого сделать, – говорит Глеб.
      – «Нормальный», – это слово Тимур выделяет явно для Глеба, – очень растяжимое
понятие.
      В кубрике повисает молчание – нарушаемое вкрадчивым шорохом воды и
приступами металлического громыханья с палубы.
      
      Снаружи уже сумерки. Качка продолжается, но уже не имеет определенного
направления – свет из иллюминаторов беспорядочно мотается по стенам, задерживаясь то
на одном, то на другом обитателе кубрика. Парни лежат с открытыми глазами: Глеб и
Сергей в гимнастерках и галифе, уставившись в потолок, Тимур в футболке, под одеялом,
свернувшись калачиком на боку. Постели ребят – голые матрасы и подушки без
наволочек. К остаткам вчерашней еды на столе по все видимости так никто и не
прикасался.
      – Не будет нас никто искать! – кричит Сергей и рывком садится на постели. Взгляд
у него мутный, как у пьяного.
      – Почему? – будто поперхнувшись, отзывается Глеб.
      – А потому. Хозяин этого корыта должен был вчера уехать. Надолго, как я понял.
Ключи я должен был вернуть майору. – Кажется, что Сергей с остекленевшими глазами
отвечает не Глебу, а кому-то другому, стоящему прямо перед ним.
      – Ну а майор этот? – почти заискивающе спрашивает Глеб. – Он-то ведь знает, где
мы ночевали?
      – А с майором беда, – нараспев, чуть покачиваясь, отвечает Сергей. – Он за сердце
хватался и все время говорил, что ему очень хреново. А что если его вечером «кондратий»
хватил и он помер или в больнице оказался? А это значит, что никто не узнает, что мы тут
на барже в такой жопе оказались…
      Тимур, будто спасаясь от чего-то, брошенного в него, стремительно укрывается с
головой одеялом.
      – Кончай придумывать, – Глеб приподнимается на локтях. – В части-то точно нас
хватятся…
      – Хватятся. А как же. Обязательно хватятся. Решат, что мы с этим долбоебом деру
дали. Искать будут, – монотонно, как молящийся мусульманин, приговаривает Сергей. –
Только с какого бодуна им придет в голову искать нас в море на этой сраной барже?! –
заканчивает он криком и, булькнув горлом, стремглав выскакивает из кубрика.
      Слышно, как его рвет. Пальцы, которыми Глеб обхватил металлический край
лежака, белеют на костяшках. Тонкая ткань одеяла, натянутого над головой укрывшегося
Тимура, мелко дрожит.
      
                День четвертый
      
      Если бы можно было взглянуть на баржу с не самой большой высоты, с той, на
которой обычно летают чайки, привлеченные возможностью поживы, – которых здесь,
разумеется, нет и в помине, – то она наверняка представилась бы такому наблюдателю
игрушечным корабликом, пущенным детской рукой в большой ванне, не имеющим
собственного хода и безвольно подчиняющимся прихоти мелких беспорядочных волн. Но
если бы этот наблюдатель поднял взгляд и посмотрел во все стороны до горизонта, то его
первое впечатление круто бы переменилось. Он бы не смог не ощутить всей трагической
потерянности и заброшенности этого утлого суденышка среди бескрайнего и мертвого в
своем однообразии водного пространства. Ну а если бы он обнаружил, что судно
обитаемое, он, онемев, забыл бы обо всем остальном и мог бы уже только сокрушенно 
наблюдать за его обитателями.
      Сколько их – сразу сказать трудно. Потому что одинокие фигуры возникают
попеременно то в одном, то в другом месте. Вот один возится с бочкой в носовой части,
вот другой роется в куче коробок и какого-то барахла, сваленного на краю палубы под
кормовой надстройкой. Вот кто-то поднялся по трапу и скрылся в рубке, вот кто-то вышел
из кубрика и спустился в трюм. Может показаться, что здесь немаленькая команда. Но все
сомнения рассеиваются, когда трое, появившись одновременно, задерживаются на
открытой плоской палубе – больше нигде никто не появляется.
      
      Парни сидят на палубе рядом, привалившись к борту, Глеб между Тимуром и
Сергеем. Лица у всех троих осунувшиеся и застывшие, как после сна, у Сергея уже четко
обозначился темный абрис щетины. Они одеты, но босы. Палуба покачивается, но к
этому, видимо, уже можно притерпеться.
      – Эта бочка удержалась, потому что к борту проволокой прикручена. Да она бы и
так не упала – в ней дождевой воды на две трети, – говорит Глеб. Крупные кисти его
безвольно вытянутых рук сжимаются и разжимаются, как будто избавляясь от немоты.
      – На камбузе ящик картошки, полбочонка квашеной капусты и какие-то ржавые
сухари. Еще соль есть, – говорит Тимур. Лицо у него как у ребенка, успокоившегося после
долгого плача.
      – Классно. Можем смело в Америку плыть. Только в трюме по колено воды, – с
вымученной язвительностью говорит Сергей. Но продолжает уже другим голосом: – Я
отметку сделал. Посмотрим, через сколько нам п…ц настанет.
      – Там на камбузе штука такая стоит, вроде примуса. Она на чем работает? –
спрашивает Тимур, не скрывая почтительного тона, с которым обычно обращаются к
несомненно более опытным людям.
      – На моче. Нассым туда и будем уху варить, – отвечает Сергей и тут же опять
меняет тон: – На солярке. В машинном отделении ее полный бак, хоть жопой жри.
      – Вон… – вяло машет рукой Глеб.
      На горизонте силуэт корабля. По реакции ребят можно понять, что это зрелище
является им не первый раз.
      – Что делать будем? – без всякого энтузиазма спрашивает Тимур.
      – Танцевать. Еще можем песню затянуть – может, услышат. Сигнальных ракет нет
– не беда, можем хором пернуть… Что делать, что делать! – взрывается Сергей. – Нефига
делать! Ждать. Или найдут, или подохнем.
      – Если бы Робинзон Крузо не принялся за дело, а только бы думал, что шансов у
него никаких нет, эта история имела бы совсем другой конец, – обретает свою привычную
интонацию Тимур.
      – И какой же конец у этой истории? – с усмешкой интересуется Сергей.
      – Валенок. Ты даже этого не знаешь.
      Сергей кидается к Тимуру, но Глеб, выставив руку, останавливает его.
      – Покрышка, – вдруг произносит Глеб. – Покрышку надо запалить.
      – А ну давай… – первым вскакивает Сергей.
      Сергей и Глеб принимаются вытаскивать одну из покрышек, висящих за бортом.
      – А ты гони за соляркой, – командует Сергей, обращаясь к Тимуру.
      Тот, беспрекословно подчиняясь, бежит на корму.
      
      На носу ярким чадящим факелом горит покрышка. Уже сгущаются сумерки.
Горизонт девственно чист. Лежа на палубе, поставив перед собой миски, парни едят
какую-то похлебку.
      – Если так рассуждать, то в жизни все бессмысленно, – продолжает разговор
Тимур. – Какое дело ни задумай – хоть руку поднять, хоть на работу пойти, хоть бабушку
через дорогу перевести, – можешь легко доказать самому себе, что оно бессмысленно.
Достаточно сказать: зачем все это, если все равно умрешь. Ну а все эти разговоры о том,
что надо дом построить, дерево посадить и сына вырастить и что все остается людям, –
это ведь все чушь собачья. Будут помнить или нет, останется что-то или ничего – какая
разница. Нет тебя – и ничего нет. – На ожившем лице Тимура розовый свет заката.
      – А как же Робинзон Крузо, о котором ты говорил? – спрашивает Глеб. Заметно,
что он немного смущен серьезностью возникшего разговора.
      – Робинзон Крузо молодец. Он умел забываться. Он и заботы себе придумывал,
чтобы не иметь времени думать о бессмысленности всего. Вообще у человека, наверно,
самое ценное качество – это способность забываться, – все больше воодушевляется
Тимур. Он дирижирует ложкой, при том что миска его еще не совсем пуста. – Если бы
каждую секунду человек помнил о смерти, он бы сходил с ума прежде, чем умирал. И
бога человек придумал, чтобы спастись от страха и бессмысленности…
      – Прошу прощения, что вмешиваюсь в ваш философский разговор, – стучит пустой
миской по палубе Сергей. – А как насчет того, чтобы бабу поебать. Это, может быть, и
бессмысленно, но очень приятно.
      – И это, и вкусно пожрать – это все способы забыться, – не сбивается с тона Тимур.
Он уже не лежит, а стоит на коленях. – Наверно, самые надежные. Спасибо матери-
природе за эти подачки, а то мы быстро бы озверели. Звери – они этим не умеют с таким
рвением заниматься.
      – А у этого Робинзона, кажется, бабы не было… – Отойдя к борту, Сергей
справляет малую нужду.
      – У него Пятница был. – Миска Глеба тоже пуста. Раскинувшись, он лежит на
спине, заложив руки за голову.
      – Это ведь мужик? – Сергей возвращается, застегивая галифе. – Робинзон его
вместо козы не использовал? – делает он характерный жест.
      – Может быть, и использовал, – отвечает Тимур. Закатный свет уже погас на его
лице. – Тогда об этом не принято было писать. А вообще-то, ты опять в точку попал: козы
у него действительно были…
      – А сколько Робинзон на своем острове провел? – спрашивает Глеб.
      – Двадцать восемь лет. – Тимур доедает похлебку.
      – Э, нет, – с испуганным смешком реагирует Сергей. – У нас коз нет. Нам это не
подходит. Мы и двадцати восьми дней не протянем.
      – Так чем же забываться будем? – Голос Глеба, смотрящего в небо, звучит вполне
серьезно. Понятно, что спрашивает он Тимура.
      Тот молчит, позвякивая ложкой.
      Солнце, как раскаленный пятак, придавленное к горизонту тяжким прессом
облаков, уже не может соперничать в яркости с пламенем на носу баржи. Но и тот и
другой огонь бессильны перед надвигающейся ночью.
      
                День седьмой
      
      Глеб и Тимур сидят на носу, свесив ноги за борт. Они раздеты до трусов. На их
лицах уже пробилась заметная растительность: у Глеба это ржаная, искрящаяся золотом,
плотная щетина, у Тимура – редкая, взошедшая случайными кустиками, черная поросль.
      Высокое полуденное солнце, заливающее баржу, превращает облупившуюся
краску и ржавые подтеки на ее конструкциях в затейливый орнамент. Море,
умиротворенное солнцем, едва колышется.
      – То есть ты хочешь сказать: как это «чурка» может быть таким начитанным и
образованным?.. – говорит Тимур.
      – Да брось ты, – перебивает его Глеб. – Совсем я так не думаю.
      – Я, между прочим, коренной москвич. В том смысле, что родился в Москве, и папа
у меня москвич. А «чурка», – смеется Тимур, – потому что мама у меня кореянка. Она
балерина. Уже, правда, бывшая. А папа – филолог, театральный критик.
      – Тогда понятно…
      – Что тебе понятно?
      – Ну, почему ты такой…
      – Какой «такой»?
      – Ну, как тебе сказать… нежный такой, – смеется Глеб, оттого что не сумел найти
нужного слова. – Я думал, такие ребята, как ты, в армию не попадают.
      – А что же с нами делают? Отбраковывают и на переработку отправляют?.. Есть
такая старая короткометражка про инкубатор… Хочешь – расскажу?
      Глеб согласно кивает.
      – На ленту конвейера высыпают только что вылупившихся цыплят вместе со
скорлупой. Женщины в белых халатах, сидящие по обе стороны от конвейера,
машинально, как роботы, перебирают руками эту массу: здоровых цыплят пропускают, а
покалеченных и скорлупу сбрасывают на другой транспортер. И вот вдруг среди желтых
комочков оказывается один, отчаянно не похожий на других, – он черный. Женская рука
сметает его вместе со скорлупой. Но он удерживается и бежит вперед, к женским рукам,
чтобы присоединиться к своим желтым собратьям. Его опять отбрасывают. Ему опять
удается зацепиться, и он опять рвется к своим. Так повторяется несколько раз, пока
обессиленный он все-таки не сваливается на другой транспортер. И тут выясняется, что
всю эту пустую породу бегущая лента везет и сбрасывает в огромный чан, в который
периодически обрушивается молот, превращающий его содержимое в лепешку. Черного
цыпленка завалило сверху скорлупой, и он не может сразу выбраться: из белого вороха
появляется сначала клюв, потом голова… А чан с молотом все ближе. У самого края ему
удается встать на лапки, и он что есть мочи бежит, бежит, бежит против хода
транспортера. Но скорости не хватает, и его тянет назад… И вот когда уже кажется, что
все кончено, он делает какой-то невероятный рывок – и сваливается с ленты. Упав на
кафельный пол, вскакивает и дает деру – прочь из инкубатора.
      – Здорово, – восхищенно смотрит на Тимура Глеб. – Здорово… – и тут же
переключившись на лукавство, продолжает: – Так что, черному цыпленку самому
захотелось в армию или его туда замели вместе со всеми?
      – Я на четвертом курсе бросил университет… И, скажем так, не возражал, чтобы
меня забрали в армию.
      – А почему бросил?
      – Была там одна история…– мрачнеет Тимур. – Да и без нее бы бросил… Тошно
стало, как вот при качке, от всего этого столичного порханья: клубы, бары, тусовки,
шуточки, разговорчики, о мобильниках, тачках, девочках… Захотелось подлинности…
Вот я ее и получил. Выше крыши… А чего, собственно говоря, ты меня пытаешь? –
задорно повышает голос Тимур. – А о себе ничего не рассказываешь…
      – А чего мне рассказывать? У меня все нормально…
      – Опять «нормально». Между прочим, нормаль – это перпендикуляр… Так что
давай, рассказывай о своей перпендикулярности. Откуда, кто папа, кто мама…
      – Из Омска. Папа – заводской инженер, мама – врач. Закончил технический
университет, – по-армейски рапортует Глеб.
      – И все у тебя в порядке. Никаких проблем, никаких терзаний, никаких «скелетов в
шкафу».
      – Да вроде бы так, – улыбается Глеб. – Если не считать того, во что мы сейчас
влипли.
      – Да, любопытно, куда нас везет этот транспортер… – пытливо смотрит на Глеба
Тимур. – В чан или…
      Парни молчат, глядя в мерцающую солнечными бликами волну.
      – А не пора ли нам перейти к водным процедурам? – будто что-то прочитывает
среди дергающихся в воде белых каракулей Глеб.
      Он соскакивает с носового возвышения, хватает ведро с привязанной к нему
веревкой, зачерпывает забортной воды, подает его Тимуру.
      – Давай… – Глеб сбрасывает трусы, поднимает в предвкушении руки. – Ну, чего
смотришь, давай, – обращается он к зачарованно застывшему над ним Тимуру с ведром в
руках.
      Тимур опрокидывает ведро. Глеб охает и энергично обтирает тело руками.
      – Теперь давай ты… – выхватывает он ведро из безвольно повисших рук Тимура.
      С кормы за этой сценой наблюдает Сергей. Он только что вышел из кубрика. На
скулах у него играют желваки. Руки машинально тасуют колоду игральных карт.
      Не очень решительно сняв трусы и по-детски сложив на животе руки, Тимур не
скрывает содрогания от предстоящей экзекуции.
      – Глеб, иди, в картишки перекинемся, – кричит Сергей, спускаясь по трапу на
палубу. В голосе его не только просьба.
      – Сейчас, – отвечает Глеб, с удовольствием глядя, как Тимур скулит и
отфыркивается от воды.
      
      Мокрые, в прилипших к телу трусах, Глеб и Тимур подходят к Сергею,
расположившемуся на палубе.
      – А ты вали сортир мыть, – кидает в сторону Тимура Сергей. – Там вонища такая – 
не войдешь.
      – Да ладно тебе, Серый, – примирительно говорит Глеб. – Сыграем втроем. А я
потом этим займусь.
      – Нефига, – обрывает его Сергей. – Кто у нас больше всех сидит в сортире? Он. Вот
пусть и моет.
      – Ну что ж, это истинно командирская обязанность – стоять с секундомером у
отхожего места, – привычно реагирует Тимур. – И между прочим – это не сортир, а
гальюн.
      – Опять из папочкиных кроссвордов? Ну вот и продолжай их там
разгадывать…Вали, пока не схлопотал…
      – Если думаешь, что унижаешь меня этим, то ошибаешься, – повернувшись, и уже
на ходу говорит Тимур. – Вполне достойное занятие. И уж точно более увлекательное, чем
общение с тобой.
      – Зря ты продолжаешь к нему цепляться, – вполголоса говорит Глеб, когда Тимур
уже поднимается по трапу. – Он хороший парень.
      – Хороший или хорошенький? – будто выплевывает Сергей.
      – Ты чего, Серый? – с хмурой растерянностью смотрит на него Глеб.
      – Ладно, проехали, – отступает Сергей и начинает сдавать карты.
      
      С ведром в руке Тимур скрывается за углом надстройки, но тут же, сделав шаг
назад, выглядывает оттуда. Он пристально смотрит на играющих в карты. Сергея он видит
со спины, Глеба – с груди. Лицо Тимура постепенно захватывает мучительное выражение
– как будто у него начинает ныть зуб. Когда ему кажется, что Глеб бросает в его сторону
взгляд, он порывисто прячется.
      
      – У нас в классе был один такой умник, – рассказывает Сергей, бросая очередную
карту. – С виду хлюпик, а девчонки вились вокруг него, как мухи. Да он и был чаще всего
с девчонками. Умел он им уши забалтывать. И на этом девчачьем авторитете в лидерах
ходил. А я с друзьями только что в эту школу перешел. И никак не мог понять, как этот
жиденок, который ни разу на турнике подтянуться не может, верховодит всеми. Я тогда
сразу на одну девчонку глаз положил. А она, вместе с другими, очень любила с ним
щебетать. Пришлось провести воспитательную работу. Встретил его после школы – ну и
сунул разок по соплям. Драться он не умел. Отскочил в сторону и начал, как обычно, что-
то вякать. Никому не пожаловался, но от моей девчонки после этого стал шарахаться как
от огня. А в заводилах так до конца школы и проходил…
      Глеб молча бросает карты. Отсутствие реакции он оправдывает усиленным
обдумыванием  своих ходов.
      – Но ты не думай, – уже вполне миролюбиво продолжает Сергей. – Я тут разборки
устраивать не собираюсь.
      – Ты отметку в трюме смотрел? – без всяких уловок меняет разговор Глеб.
      – Как будто не прибавилось. Только радости от этого мало. Картошки этой сраной
ненадолго хватит. Если с рыбой обломается, хана…
      – Да нет. Не может быть такого. Через день-два обязательно найдут нас.
      
      Кубрик освещен керосиновой лампой. За иллюминаторами непроглядный мрак.
Забравшись с ногами, парни сидят на постелях. Они одеты, Тимур даже кутается в одеяло.
Снаружи не проникает ни звука. Когда молчат, слышно, как под язычком пламени
потрескивает фитиль. Можно вообразить, что сидят они в глухом темном подвале.
      – «Первый раз» у меня случился с бабой, которая лет на двадцать старше меня
была, – говорит Сергей. – У нас баня сгорела, и мать отправила меня к соседям мыться. Я
ее толком и не знал раньше. Библиотекарша какая-то, жила одна, с отцом. Попадалась
несколько раз на глаза, но мне и в голову ничего такого не приходило, хотя тогда с утра до
вечера штаны распирало. А тут – сижу в предбаннике распаренный и на полном взводе,
хоть поддавай на меня вместо каменки. И вдруг она влетает – видно, думала, я уже ушел.
Охнула и прочь кинулась. Но я ее за руку поймал. Уже и не помню, что ей лопотал.
Завалил на лавку и отымел… После этого она на меня издалека поглядывала, но мне уже
не до нее было. Сразу столько девчонок появилось, и это дело на поток встало…
      – А моя первая девчонка хоть и ровесница была, но значительно опытнее меня, – не
без энтузиазма поддерживает разговор Глеб. – После вечеринки поддатый пошел ее
провожать. Она меня к себе домой затащила. С перепугу не знал, что делать. Сама меня
раздела, уложила, направила… Так возбудился, что пару раз качнул и слил. Она меня
успокоила, отдохнуть дала… А после этого уже все по-серьезному сделал.
      Сергей, одобрительно гоготнув, поправляет в промежности галифе. Тимур,
кутающийся в одеяло, широко открытыми от удивления глазами смотрит на Глеба, как
спеленутый младенец из колыбели.
      – Чтобы не нарушать утонченности ваших историй, расскажу вам сказочку. –
Вдруг совсем сузившимися глазами Тимур смотрит на Глеба. – Она в стихах, но я вам ее
так перескажу… В некотором царстве, в некотором государстве жил-был мальчик,
который в положенный срок страстно полюбил соседскую девочку с голубыми глазами.
Все у них было замечательно: он дарил ей цветы, они сидели при луне, целовались и
мечтали о будущем – в общем, дело шло к свадьбе. Но было одно препятствие. В этом
царстве существовал странный обычай. Чтобы доказать свою мужскую состоятельность,
жених должен был преподнести невесте красные камешки. А найти их можно было только
в одной пещере, которая находилась на отвесной стене огромного морского утеса. Чтобы
добраться туда, требовалась немалая сила и ловкость. А мальчик был далеко не богатырь,
и он понимал, что с такой задачей ему не справиться. Об этом он и поведал девочке,
надеясь, что она поймет его и что их любовь окажется сильнее нелепых ритуалов и
пересудов толпы. Девочка не только немедленно отвергла мальчика, но и рассказала о его
позорной беспомощности всем друзьям и знакомым. И уже через день у нее был новый
кавалер, могучий красавец, косая сажень в плечах. Мальчик горько проплакал всю ночь, а
утром забрался на тот самый утес и бросился вниз… Девочка же пошла под венец со
своим новым избранником – тот преподнес ей россыпь красных камешков, каких никто
прежде не видывал. Все, включая невесту, были в восторге, и никто так и не узнал, как
красавец-жених добыл их. Для этого ему не пришлось карабкаться по коварному утесу.
Он их просто собрал у его подножия. Их там было много. Это была обычная галька,
окрасившаяся кровью разбившегося мальчика.
      Слушая Тимура, Сергей брезгливо-жалостливо кивает, как человек, внимающий
лепету больного ребенка. Глеб смущенно улыбается.
      – У-тю-тю, как трогательно… Только не за то место, – паясничает Сергей. – А как
у тебя самого с бабами? Или ты не по этой части?
      – По какой бы я части ни был, это точно не та часть, в которой ты, – говорит Тимур
и выходит из кубрика.
      Сергей смеется ему вслед.
      
                День двенадцатый
      
      Глеб и Тимур лежат друг против друга. Между ними на палубе чем-то белым
начерчен квадрат, разлинованный на клетки пять на пять. Наполовину он заполнен
буквами. В других местах палубы еще несколько таких квадратов, но заполненных
полностью.
      – Не знаю я такого слова «палимпсест», – с азартом возражает Глеб. – Что это
такое?
      – Да я и сам толком не знаю, – отвечает Тимур. – Кажется, что-то вроде древней
рукописи…
      – А если не знаешь, нечего голову морочить. – Глеб стирает мокрой тряпкой букву.
– Ходи заново.
      – Ничего не вижу, кроме этого, – говорит Тимур после недолгого раздумья и
каким-то плохо пригодным для этого дела мелком выцарапывает очередную букву в
свободной клетке. – «Стена».
      – А я вижу! – торжествует Глеб, выхватывая у Тимура пишущий инструмент. –
«Посредник», – показывает он рукой путь, по которому складывается его слово. – Девять
букв!
      – Вот это да, – обескуражен Тимур. – Молодец… Да ты крутой игрок! – дурашливо
восклицает он и, порывисто притянув за уши голову Глеба, целует его в губы. И тут же,
очевидно, избавляя того от какой-то ответной реакции, опускает глаза для обдумывания
своего следующего хода.
      Глеб кидает взгляд по сторонам – Сергея нигде не видно. Сквозь щетину и загар
заметно, как на его лице прибавляется румянца.
      
      Высокое солнце сковало море, будто накинув на него гигантскую прозрачную
пленку. Парни сидят на палубе. Сергей у одного борта, Тимур – у противоположного,
Глеб – привалившись к стенке носового возвышения. Они раздеты. Головы Сергея и Глеба
повязаны банданами из каких-то лоскутов, у Тимура на голове что-то наподобие тюрбана.
      – Ну не может, не может быть такого, чтобы за столько дней нас никто не нашел,
не заметил, – говорит Глеб. – Мы уже почти все покрышки спалили.
      – А что, если мы попали в другое измерение или на другую планету? – едва ли не
мечтательно отзывается Тимур. – И те кораблики, что мы видим на горизонте, это всего
лишь картонные фигурки, которыми играют здешние дети…
      – Заткнись, сука! – рявкает Сергей. – Вали хлебово готовить!
      – Послушай, командир, а почему бы тебе наконец не стать самим собою? – не
меняя позы, отвечает Тимур.
      – Чего? – пробует повысить градус угрозы Сергей.
      – Опять вы начинаете, – устало вставляет Глеб. – Кончайте, а…
      – Я хочу сказать, – упрямо продолжает Тимур, – почему бы тебе не перестать
играть крутого парня. Ведь зрителей-то нет. Оглянись кругом, – театрально взмахивает он
рукой. – Ты голый человек на голой земле, то бишь в открытом океане. Неужели ты не
чувствуешь, насколько нелепы сейчас какие-либо маски. Расслабься. И давай обнимемся и
поплачем друг у друга на плече, как и полагается друзьям по несчастью.
      – Твое счастье, что мне лень вставать, – явно меняет тон Сергей.
      – Да-да, я понимаю. Этим и пользуюсь, – привычно воодушевляется Тимур. – Это
известная проблема всех мужиков. Им с детства навязывается строгая роль…
      – «Им» или «нам»? – успевает вставить Сергей.
      – Лишний раз убеждаюсь, что у тебя меткий язык. Еще один довод к тому, что
маска солдафона тебе не к лицу… И все-таки о мужской роли. Нам, – повышая голос,
выделяет слово Тимур, – внушают, что надо быть сильными и сдержанными. Не хныкать,
не размазывать сопли, не нюхать цветы и не верещать от восторга. В этом и состоит
истинная мужественность. И вот мужики, как дешевые актеришки, навечно
приговоренные к единственной реплике «кушать подано», послушно носят эту маску. И
сбросить ее им удается лишь однажды, на короткие мгновения…
      – Это когда же? – хоть и успевает защититься снисходительным смешком, но
невольно подыгрывает Тимуру Сергей, когда тот делает паузу.
      – Во время оргазма. Только в эти моменты мужики и бывают искренними.
      – Интересно… И многих мужиков ты видел во время оргазма?
      – Здесь вполне достаточно собственного опыта. Уж в чем в чем, а в этом мы все
похожи. Даже мы с тобой.
      – Сейчас что-то будет… – говорит Глеб, указывая рукой за борт.
      И тут же подтверждением звучит далекое громыханье. Уже треть неба занимают
грозовые тучи с фиолетовым подбрюшьем. Их нутро зловеще клубится. Но по-прежнему
светит солнце, ни дуновенья ветра и спящее море.
      
      Ливень висит тяжелым нитяным занавесом, но море так и не проснулось. Хотя где
море и где небо, уже не разобрать. За густой завесой дождя все сливается как на акварели,
по которой мазнули мокрой кистью.
      – Тащи все что можно, – кричит Сергей.
      На палубе, кроме трех металлических бочек, стоят кухонный котел, ведра, какое-то
корыто и несколько разнокалиберных кастрюль. Тимур расставляет последнее: миски и
кружки. Все эти сосуды вплетают в обвал дождя свои звоны и трели, рождая какофонию –
нелепую, но радостную и тревожную, как перед вступлением оркестра, когда музыканты
еще только настраивают инструменты.
      Парни не прячутся от дождя. Сняв трусы, они моются, как под душем. Глеб и
Сергей усердно трут себя, а Тимур начинает пританцовывать – все больше и больше
увлекаясь. Это похоже на брейк-данс, и получается у него совсем неплохо. Двигаясь, он
описывает вокруг Глеба и Сергея восьмерки. Верткость его щуплой мальчишеской
фигуры рядом с их неподвижными крепкими телами можно принять за девичью грацию.
      Сергей и Глеб взглядывают на танцующего Тимура. Сквозь частую штриховку
дождя трудно разобрать выражение их лиц. Можно предположить, что они улыбаются, но
если Глеб с оттенком умиления, то Сергей с оттенком презрения.
      
                День семнадцатый
      
      Тимур чистит картошку в крошечном камбузе – здесь с трудом могут поместиться
два человека. Картофелины сморщенные и проросшие. Очищенные клубни он бросает в
кастрюлю, стоящую на гудящем примусе. Лицо Тимура уже вполне солидно опушилось
мягкой черной щетиной.
      В дверях появляется Сергей. Вид у него в равной степени киношного партизана и
беглого урки. Открытую часть лица покрывает густой загар. Он заглядывает в ящик с
картошкой – там ее осталось на самом дне.
      – Ты охренел совсем. Мы скоро от голода загибаться начнем, а он картошку
чистит…
      После ухода Сергея Тимур стоит некоторое время в раздумье – потом сгребает со
стола картофельные очистки и бросает их в кастрюлю.
      – Не дам тебе загнуться… Собственную печенку сварю… – шепчет он со странным
выражением лица.
      
      Глеб стоит на палубе у сваленной в кучу рыболовной сети, пытаясь отыскать в
этом ворохе какие-то концы. Его лицо с курчавой шкиперской бородкой и
пробивающимся сквозь загар румянцем очень подходит для образа сказочного рыбака –
если бы не руки, изобличающие полное незнание этого ремесла.
      – Ну, че ты делаешь? – раздраженно говорит подошедший Сергей. – Ты же так еще
больше запутаешь. Это один подбор, с поплавками, – показывает он. – А там, где кольца,
это другая сторона, которая на дно опускается…
      – Ты рыбак? – безропотно принимает роль подсобного работника Глеб.
      – Да ходил в детстве с отцом. Только у нас другие сети были…
      – А почему только в детстве?
      – А потому что потом уже отца не было... – и перехватив взгляд Глеба, продолжает:
– Да нет, ничего с ним не случилось. Просто к другой бабе ушел. Которой он золотых
рыбок тоже не поймал. Хотя сестренку мне там заделал.
      – Ты с ним потом встречался?
      – А-то как же – если он на соседней улице живет.
      Первые метры распутанной сети ложатся на палубу.
      
      – Тяните свою сторону, – уверенно командует Сергей.
      Сеть растянута по всей длине палубы. На одном конце Глеб и Тимур, на другом
Сергей.
      – Теперь смотрите, где ячейки порваны… Если дырки большие, связывайте их так,
– показывает Сергей.
      – Ты знаешь, я ужасно люблю, когда люди увлеченно одним делом заняты, –
говорит Тимур Глебу, ползущему рядом с ним на четвереньках вдоль сети. – Когда их
буквально вот такие ниточки связывают. Даже если это просто кирпичи по цепочке
передают. Мне редко выпадает в таких делах самому участвовать, но если случается, меня
какой-то особый озноб охватывает. Какой-то азарт и энтузиазм. Я его для себя
солидарностью называю. И картинка перед глазами при этом часто возникает, которая
сейчас как раз в тему. Косяк мелких рыбешек, которые по неуловимой команде все разом
шарахаются в одну сторону… И это у меня – злостного индивидуалиста…
      Это точно, – отзывается с другого конца сети Сергей, который слышит слова
Тимура. – Когда люди одним делом заняты, их кое-что охватывает. Можно это, конечно, и
солидарностью назвать… У нас, в Городце, как-то крупный пожар случился. Сразу
несколько домов загорелось. Ну, как водится, народу набежало. Кто варежку раззявил, а
кто бросился хозяевам помогать из домов вещи выносить… Забегали в горящий дом,
хватали что попало и складывали на улице в кучу. Дружно так работали, можно даже
сказать самоотверженно, с огоньком, так сказать... Только вот одна незадача. Когда в
очередной раз хозяева что-то приволакивали из дома, они успевали заметить, что кое-чего
из того, что предыдущей ходкой принесли, на месте уже нет.
      – Однако… – Свалившись на палубу, будто его что-то стукнуло по голове, Тимур
потрясенно смотрит на Сергея.
      
      Концы поставленной сети закреплены за носовые кнехты. Здесь же сидят Глеб и
Тимур. Как и положено новичкам от рыбалки, они неотрывно смотрят на воду. Сергей на
палубе, занят делом – правит напильником ножи.
      Солнце стоит на закате, бросая на море сузившуюся дорожку – в ее рвущейся
оранжевой канве уже промигивают малиновые стежки. Баржа тяжело и нехотя, будто
успевая забывать предыдущий приступ, переваливается на редкой зыби.
      – Расскажи какую-нибудь сказочку, – просит Глеб Тимура.
      – Какую сказочку ты хочешь, милый, – тоном матери над кроваткой ребенка
отзывается Тимур.
      – Любую, – плаксивым голосом подыгрывает ему Глеб.
      – Ну, тогда слушай… В некотором царстве, в некотором государстве правил король
по имени Влад. В народе его звали Влад Твердая Рука. Но не потому что он метко стрелял
из лука или ловко владел мечом, а потому что тяжесть его руки всякий ощущал на своей
голове, спине и прочих частях тела. Но народ от этого не роптал. Даже напротив – именно
за это он и любил своего короля… И вот однажды в этом царстве появился удивительный
музыкант. Он играл на флейте, а в петлице всегда носил кисть сирени, отчего его сразу и
прозвали Сиреневым Музыкантом. А удивительным он был потому, что от его музыки –
как только он начинал играть, – все слушатели немедленно заливались слезами. Может
быть, в другой стране такой эффект и нельзя было бы назвать особенно удивительным, но
в этой стране, куда впервые попал музыкант и где жили столь суровые люди, выросшие
под тяжкой дланью своего любимого короля, это было воистину удивительно. Плакали
все – от деревенского дурачка до не знающего жалости воина! Слухи о Сиреневом
Музыканте дошли до короля и вызвали у него страшный гнев: что же будет с его властью,
страной и армией, если подданные готовы плакать по таким пустякам. Он приказал
схватить музыканта и доставить его во дворец. Представшему перед ним музыканту
король предложил простой выбор: или он соглашается играть перед воинами
воодушевляющие боевые марши или отправляется на плаху. Музыкант робко заявил, что
не умеет играть марши, и это означало, что он выбрал плаху… Публичные казни
пользовались в народе большой популярностью, но на казнь Сиреневого Музыканта
собралось невиданное доселе количество зрителей. Как такое могло произойти, никто не
знает, но прежде, чем положить голову на плаху, музыкант вынул из-за пазухи свою
флейту и успел сыграть на ней несколько тактов. Этого было достаточно, чтобы вся толпа
на площади, привыкшая реветь от восторга при виде крови, заплакала навзрыд. И она
продолжала плакать, когда голова музыканта скатилась с лобного места… После казни
музыканта король пригласил к себе оракула. Он делал это постоянно. С единственной
целью – еще и еще раз услышать о том, сколь долго потомки будут помнить о нем, о
выигранных им битвах и завоеванных землях. И на этот раз он, как обычно, спросил
оракула: «Долго ли будут помнить меня потомки?» «Не долго, а вечно», – ответил оракул.
Такое король услышал впервые, обычно оракул отвечал «Долго». «Будут ли меня
вспоминать под нынешним именем «Великий Влад Твердая Рука?» – с воодушевлением
задал король свой неизменный второй вопрос. «Нет, тебя будут вспоминать без имени», –
ответил оракул. «Тогда как же?» – удивился король, не услышав привычного ответа.
«Вспоминая о тебе, люди будут говорить: это тот король, который казнил Сиреневого
Музыканта».
      – Кончайте травить баланду, – кричит Сергей, явно дав Тимуру закончить
сказочку. – Пора тащить.
      
      Поначалу сеть выбирается легко, и это вполне определенно отражается на лицах
рыбаков. Но когда она уже, кажется, полностью выбрана, их руки напрягаются, движения
замедляются, и Тимур от нетерпения бросает вытягиваемый конец, бежит на нос и
заглядывает вниз.
      – Ийе-е-с! – издает он радостный вопль.
      Еще несколько рывков – уже почти истерических, – и на палубу плюхается
кошелка, в которой трепыхается не менее полусотни рыб. Сразу видно, что среди них есть
весьма крупные. Парни вопят и прыгают. Тимур кидается Глебу на шею. Тот ответно
подставляет ладонь под победный хлопок Сергея.
      – Ну, ты гигант, Серый, – даже чуть заискивая, говорит Глеб. – И ножи поточил,
как будто знал…
      – Вот это да, – сидя на корточках и заворожено глядя на кипение серебристой
плоти, произносит Тимур. – Что же мы будем делать с таким количеством рыбы?
      – Не боись,  – с деланным спокойствием человека, признающего свою решающую
роль в содеянном, отвечает Сергей. – Соли навалом…
      
      Камбуз освещен пламенем примуса. Глеб режет рыбину на крупные куски и
бросает в кастрюлю на огне. На лице у него выражение возбужденного предвкушения.
Прежде чем взять следующую очищенную тушку, он выскакивает из камбуза и смотрит
на палубу – лицо у него при этом меняется: он становится похож на новичка-воспитателя,
приставленного наблюдать за детьми и озабоченного, чтобы те не сорвали намеченное
мероприятие.
      На палубе, среди наваленных тушек и горок рыбьих потрохов, Сергей и Тимур
возятся над большим баком.
      – Сыпь, – говорит Сергей, уложив очередной слой рыбы. Зачерпнув двумя руками
из кастрюли, Тимур сыпет соль в бак. – Не жалей…
      – Если мы готовим столько рыбы впрок, значит мы здесь надолго, – то ли
спрашивает, то ли отвечает самому себе Тимур.
      – Ты без раздумий не можешь? Делай и не п…и, – обрывает его Сергей. И уже со
смешком добавляет: – С собой на «губу» возьмешь. Ведь там по-твоему и пиво могут
подавать…
      – На «губу»… – задумчиво повторяет Тимур. – А что – это и вправду существует?
      Сгущающиеся сумерки топят в море последние проблески света.
      
      Керосиновая лампа выхватывает из темноты лоснящиеся сытые лица парней,
развалившихся по своим углам. На столе стоят миски, в которых ничего, кроме крупных
рыбьих костей.
      – Я и там… на воле, – с трудом подбирает слово Глеб, – такой ухи ни разу не ел.
      – Если там воля, то здесь – тюрьма? – подхватывает Тимур. – Что-то непохоже…
Вообще, с этим сюжетом какая-то неувязка получается…
      – Начинается… – цедит сквозь зубы Сергей, но, умиротворенный едой,
сдерживается.
      – Подобные экстремальные сюжеты придумывают или в назидание или для
обличения, – не смущаясь, продолжает Тимур. – Чтобы продемонстрировать высокий дух
и героическую борьбу за выживание или для того, чтобы показать звериную сущность
homo sapiens, способного на все, вплоть до поедания друг друга. Тут же все не так. Ни
голода особенного, ни холода, ни жажды. Так что задумка автора остается непонятной.
Может быть, он…
      – Кончай п…ть! – взрываясь, орет Сергей. – Или я тебе башку расколочу…
      – Ты чего, Серый? – придавленно произносит Глеб. – Ты чего?.. Нормально поели,
нормально болтаем…
      Кажется, Сергей и сам удивлен собственной реакцией – но не желает обнаружить
это явно.
      – Ты покрышку зажег? – строго, но спокойно спрашивает он Глеба. И прежде чем
тот произносит «Ну да», гасит керосиновую лампу.
      Тишина и тьма прихлопывают всех троих – будто одним выстрелом.
      
                День двадцать первый
      
      Ослепительное утреннее солнце, разогнав редкие облака, делает пейзаж предельно
аскетичным: купол неба и плоскость моря разных оттенков синевы.
      На палубе, исчерченной квадратами в клеточку, Сергей и Глеб в трусах пляшут
друг против друга как боксеры, имитируя боевые выпады – то рукой, то ногой. Сергей
сосредоточен, как человек, целящийся в мишень, и лишь изредка, когда легким шлепком
достает рукой до лица Глеба, коротко и остро улыбается. Глеб напротив – постоянно
улыбается, кроме тех мгновений, когда его касается Сергей. Несмотря на то что Сергей
больше атакует, а Глеб, увертываясь, чаще обороняется, нет сомнений в том, что ход их
реального поединка был бы иным.
      На палубу спускается Тимур. У него заспанное и обиженное лицо, как у ребенка,
которого растолкали утром, чтобы отправить в школу. Почесываясь и морщась от солнца,
он недоуменно смотрит на боевые упражнения Сергея и Глеба – как будто не может
понять, чем они занимаются.
      Совместное кружение Сергея и Глеба – явно по воле последнего – направляется в
сторону Тимура. И когда они оказываются рядом, Глеб, резко повернувшись,
переключается на Тимура – при этом меняется и его улыбка: под видом задиристости в
ней появляется что-то по-родительски покровительственное. Защищаясь от рук Глеба,
Тимур по-девчоночьи куксится, поворачивается боком, прижимает руки к животу. Глеб
толкает его в одно плечо, в другое, тычет в живот – не дождавшись ответных действий,
сгребает в охапку, поднимает в воздух и начинает вертеть им как спортивным снарядом.
      Сергей наблюдает за этим стоя с опущенными руками – в первый момент ему не
удается скрыть на лице выражение потерянности, – но, будто уловив спиной угрозу сзади,
круто разворачивается и начинает наносить остервенелые удары по невидимому
противнику.
      
      Глеб взбегает с палубы по трапу, перешагивает через высокий порог и внезапно
останавливается – в открытом дверном проеме кубрика он видит Тимура: тот стоит к нему
спиной у его койки, прижимая к запрокинутому лицу его гимнастерку. Будто боясь
разбудить спящего, Глеб медленно разворачивается, делает несколько крадущихся шагов
и замирает у борта. Он напряженно всматривается в пустой горизонт, силясь там
разглядеть что-то, видимое только ему. Его русый чуб, уже набравший достаточно силы,
чтобы именоваться кудрями, треплется на ветру.
      
      Стоя на коленях, Сергей чертит на палубе квадрат и разлиновывает его на клетки –
выбрав для этого место еще свободное от похожих, но уже заполненных квадратов. При
этом он как-то воровато поглядывает на Тимура, сидящего к нему спиной на баке, – как
пацан, пытающийся что-то сделать тайно от товарищей, боясь их насмешек. Его лицо,
наполовину скрытое густой темной щетиной, и загорелую грудь со следами ожогов
заливает медный свет заходящего солнца, а безногая тень от него разбегается до самой
кормовой надстройки.
      Глеб, спустившийся на палубу и явно собиравшийся пройти мимо, останавливается
около Сергея и вопросительно, старательно скрывая усмешку, смотрит на него. Нелепые
армейские трусы на нем не мешают солнцу сотворить из его тела античную скульптуру.
      – Давай в крестики-нолики сыграем, – смущенно произносит Сергей, как бы
оправдываясь за то, что раньше презрительно отзывался о подобных занятиях. Это совсем
новое, не виданное прежде выражение его лица – как если бы стоящий в траурном карауле
вдруг улыбнулся.
      – Да ты что, Серый. Через полчаса уже темно будет, – добродушно говорит Глеб и
вразвалку следует на бак, где молча усаживается рядом с Тимуром.
      Глядя ни их голые спины багровыми от солнца глазами, Сергей машинально,
одним крестом перечеркивает нарисованный квадрат – мела, крошащегося в его пальцах с
побелевшими костяшками, не хватает, чтобы довести до конца последнюю линию.
      
      Солнце, уже скрывшееся в морском горниле, продолжает оттуда крутить
калейдоскопом красок: от пламенеющего оранжевого у горизонта через лиловые и
сиреневые подпалины редких дымчатых облаков чуть выше и до чистейшей густой
синевы в зените. Море, кажется, спокойно только потому, что целиком поглощено
отражением – по-своему внимая этой грандиозной игре света.
      – Красиво… – тихо роняет Глеб.
      – А зачем? – отзывается сидящий рядом Тимур.
      Их прокаленные за день лица с искрящейся щетиной как будто сами источают свет.
      – Что «зачем»? – не понимает Глеб.
      – Зачем эта красота? – непривычно тяжело выговаривает слова Тимур.
      – Ни за чем. Просто так… – Глеб настороженно взглядывает на Тимура.
      – Помнишь, я говорил, что все бессмысленно, – с трудом выдавливает из себя
Тимур. – Эта красота тоже бессмысленна. Но она нужна – чтобы напоминать о том
единственном, что все-таки имеет смысл…
      – Это о чем же?
      – Я скажу тебе… Как-нибудь потом.
      Оба замолкают. Можно предположить, что свое молчание каждый оправдывает
тем, что слишком занят световым представлением, которое перед ними разворачивается.
      
      В кубрике полумрак. Сергей лежит на кровати, широко раскинув ноги, неизбежно
уставив неподвижный взгляд в потолок. Его плотно сомкнутые губы едва заметно
двигаются – кажется, слышно, как у него скрипят зубы. При долгом выдохе крылья его
обгоревшего носа напряженно раздуваются. Ловя последний свет, в его всклокоченных
волосах тускло поблескивают осколки рыбьей чешуи.
      Внезапно он издает тихое рычание и начинает бешено мотать головой из стороны в
сторону, с силой шлепаясь то одной, то другой щекой о голый матрас.
      Затихнув, но продолжая сквозь одышку сдавленно рычать, он блуждает молящим
взглядом – пока не останавливает его на картинке с полуголой девицей, висящей на стене.
Это единственное, что еще можно до конца разглядеть в свете, проникающем через
иллюминатор.
      Наполняясь тупой сосредоточенностью, взгляд его постепенно тускнеет.
Проскользив рукой по животу, он запускает ее под резинку трусов и начинает там ею
интенсивно двигать.
      Сначала он как будто тихонько хнычет, но скоро эти звуки превращаются в
обычное сопение. Он прикрывает глаза, и его лицо, прежде точно подкаченное изнутри,
сникает, лишаясь осмысленного выражения. Ноги его то расслабленно поджимаются в
коленях, то судорожно вытягиваются до корчей коротких пальцев на выгибающихся
ступнях.
      Срываясь с лежака, он едва не опрокидывает керосиновую лампу на столе и
выскакивает из кубрика. У борта, подавшись вперед на полусогнутых ногах и запрокинув
голову, он коротко постанывает.
      Потом подтягивает трусы и смотрит в сторону носа баржи. Там, на фоне розоватой
полоски света над горизонтом еще угадываются силуэты двух сидящих рядом фигур. Он
сплевывает за борт и скрывается в кубрике.
      
      Вслед за одинокой яркой звездой, расположившейся в фокусе узкой лунной линзы,
на чернильном небе будто бы разом проступает вся ожидаемая россыпь звезд. Зыбкий
клин серебристого света острием упирается в нос баржи.
      – Как на глянцевой картинке, – усмехается Глеб.
      Тимур молчит.
      – Что-то ты сегодня неразговорчивый. Молчишь – это на тебя непохоже. – Глеб
пытается взять привычный тон подтрунивания, но заметно, что сейчас это у него не очень
получается.
      – Я не молчу, – словно сердито оправдываясь, отзывается Тимур. – Я все время
говорю… Я говорю без умолку… Ты просто не слышишь меня.
      – Чего это я не слышу? – опять безуспешно пытается скрыться за шутовской
интонацией Глеб.
      – Того, что я без конца повторяю, – говорит Тимур и, низко склонив голову,
выдыхает: – Я люблю тебя, Глеб… Я люблю тебя…
      Порывисто он хватает руку Глеба и его ладонью закрывает свое лицо. Между
поцелуями он продолжает повторять: – Я люблю тебя, Глеб…
      Потом, будто ныряя, он по-детски обхватывает Глеба двумя руками и лицом
вминается ему в грудь. В прорывающемся скулящем лепете можно лишь разобрать: – Я
хочу тебя любить… Можно мне?.. Можно?..
      – Ты чего, Тим?.. Ты чего?.. – шепчет Глеб. И это уже его подлинный голос. Руки,
которые он кладет на голову Тимура, замирают в нерешительности – то ли для того,
чтобы оттолкнуть, то ли для того, чтобы гладить по волосам.
      Голова Тимура сползает по животу Глеба к паху. Глеб откидывается назад,
опираясь на локти. Несколько мгновений он балансирует в этом неудобном положении,
после чего ложится на спину, оставляя руки на голове Тимура.
      
      
      
      Глеб лежит навзничь, раскинув руки. Тимур лежит, привалившись к Глебу,
положив голову ему на грудь.
      – Теперь ты будешь молчать, – говорит Тимур. – Я понимаю…
      – Ты как сам? – бормочет Глеб.
      – Не беспокойся. Все случилось… – понимает его Тимур. – Тебе сейчас неловко и,
может быть, даже гадко… И кажется, что кто-то уже узнал об этом – пялится, ржет и
тычет пальцем… А ты поставь этих воображаемых свидетелей рядом с реальными, –
Тимур смотрит на Глеба, уперев подбородок ему в грудь. – Луна и звезды не погасли,
море не разбушевалось. Они все так же невозмутимы и прекрасны. Так что же случилось?
      – Да брось ты… Все нормально, – Глеб легонько тычет Тимура в плечо.
      – Как приятно слышать это твое привычное «нормально» именно сейчас, –
усмехается Тимур.
      – А у тебя раньше такое было… с парнями?
      – Никогда, – спешит с ответом Тимур. – Вся эта щенячья возня, когда в детстве
лазили друг другу в трусы, не в счет. Такое бывает у каждого…
      – А в части говорили, что ты… Что ты из-за этого сбежал.
      – Из-за этого. Только у меня ни с кем ничего не было. Они пытались, но… – Тимур
крепче обхватывает Глеба, прижимаясь к нему щекой. – Я, когда в армию шел, никаких
иллюзий не питал. Знал, что тут правит дух «конкретных пацанов». Но мне повезло.
Такую тупую мразь, с которой столкнулся, даже вообразить не мог… Они меня сразу
преследовать начали. И не задница моя их распаляла, а язык. «Чурка», которая их самих
дубарями выставляет. Сначала все разговорами и заканчивалось. А потом… Драться-то
ведь я не умею. – Рука Глеба ложится на голову Тимура. – Как-то в каптерку меня
затащили. Раздели догола. Я вырвался, разбил стекло, пригрозил, что вены себе разрежу.
Тогда отпустили. А потом в карауле… Там я совсем голову потерял. Чуть не перестрелял
этих скотов. И уже ничего не соображая, убежал с автоматом…
      – Забудь… – Глеб гладит Тимура по голове. – Не будет такого больше. Я тебе
обещаю.
      – Я хочу сказать тебе, – перейдя на шепот, торопливо говорит Тимур, – что те
слова, которые произнес в начале, это не просто так. Это не уловка, не присказка, чтобы
добиться своего. Я люблю тебя, Глеб. Я это чувствую, я это знаю, хотя ничего подобного
раньше не испытывал. Я постоянно ношу тебя под сердцем, как женщина ребенка,
наверно… Мне кажется, что меня самого сейчас нет. А есть только лишь вместилище, где
звенит одно это чувство. Это так. Ни для чего другого во мне места нет. Я смотрю в море
и думаю о тебе. Я жую эту чертову рыбу и думаю о тебе. Я собачусь с Серым и думаю о
тебе. Я не вспоминаю родителей, друзей, своих мучителей, потому что думаю о тебе. Я не
чувствую разницы между сном и явью, потому что снишься мне только ты и, просыпаясь,
я думаю только о тебе. И страха во мне нет, потому что я думаю о тебе. Ночью накатит
ужас: пропадем, утонем, нас не найдут – но стоит лишь подумать: ведь Глеб рядом, что
еще нужно? – и весь этот кошмар улетучивается прочь. И даже если сейчас с неба
спустятся марсиане и спасут нас, я не испытаю никакого потрясения. Потому что для
этого нужно какое-то свободное место внутри. А его нет. Все занято тобою… Я люблю
тебя, Глеб.
      – Спасибо, – тоже шепотом отзывается Глеб. – Ни одна девчонка не говорила мне
таких слов… А у тебя никогда не было девчонки?
      – Была. Когда в университете учился. И мне казалось, что я люблю ее. Но теперь
понимаю, что это было просто восхищение ее яркостью и изяществом, вроде очарования
от порхания бабочки. И еще одно меня к ней сильно влекло. Я ведь, как ты уже понял,
болтун, а с ней можно было говорить часами напролет – о чем угодно. Она была  – а это
уже неслыханная редкость для девчонки – очень умна и начитана. Почему была? Она
такой и осталась. Только у нас с ней все плохо кончилось. Когда дело дошло до постели, у
меня ничего не получилось. А через несколько дней об этом знала едва ли не вся наша
группа. Вот такой была ее месть. Не за то, что не дал ей того, что она ждала, а за то, что,
как ни в чем не бывало, продолжал купаться в своей прежней роли всеобщего баловня и
любимца. Она ведь не знала, что у меня творится внутри… Ну а когда за спиной, да и в
глаза, зазвучали смешки, стало совсем худо. Чуть в петлю не залез…
      – Потому и университет бросил и в армию подался? – поддерживает Тимура Глеб.
Тот согласно кивает головой, лежащей у него на груди.
      – И сказочка твоя отсюда? – будто убаюкивая, продолжает Глеб. – Это ведь твои
сказочки? – Тимур опять кивает. – Все будет хорошо, Тим. Слышишь? Все будет
хорошо… – ворошит его волосы Глеб.
      Тимур резко вскидывается и, обняв ладонями голову Глеба, целует его в губы.
      
                День двадцать второй
      
      Качающийся свет утреннего солнца поджигает бока одинокой алюминиевой миски
с рыбьими объедками на столе, как по струнам прокатывается по гребенке глубоких
зарубок, нанесенных по краю замызганной деревянной столешницы. Распахнутая дуга
тени от иллюминатора, болтающаяся по стене, с каждым качком все ближе и ближе
придвигается к голове Сергея. Его спящее лицо со страдальчески искривленными, слегка
распахнутыми  губами как будто предательски выдает то, что ему запрещено выражать
наяву.
      Солнце наконец достает до глаз Сергея, и он просыпается. Сомкнувшиеся, почти
скрытые щетиной губы возвращают лицу привычное выражение жесткости и
настороженности. Приподнявшись на локте, он оглядывается кругом. Лежаки Глеба и
Тимура пусты. На них нет и матрасов.
      Сергей соскакивает с кровати, выбегает из кубрика, смотрит на залитую солнцем
палубу. Там, на сдвинутых матрасах, едва прикрытые одним одеялом, прижавшись друг к
другу, спят Глеб и Тимур.
      Бесшумно спустившись по трапу, едва ли не на цыпочках он подходит к спящим,
присаживается рядом с ними на корточках, вглядывается в их лица.
      Оба лежат на боку: Тимур – свернувшись, с поджатыми ногами, Глеб –
привалившись к нему, обнимая одной рукой. Драный лоскут легкого одеяла прикрывает
только их ноги. Комки трусов лежат на палубе. Глеб сопит, уткнувшись Тимуру в шею,
тот с выпяченными губами тянется к чему-то, видимому только ему.
      Глеб просыпается и будто ошпаренный одним движением отстраняется от Тимура,
а рукой, которой обнимал его, подтягивает одеяло. Лицо у него как у провинившегося
пацана, который готов принять заслуженное наказание.
      – Чего ж ты так неосторожно? Без резинки. Нехорошо, – с нарочитой
невозмутимостью говорит Сергей. Поднимаясь с корточек, он вразвалку идет к борту,
тянет за веревку звякающее дужкой ведро.
      Глядя Сергею в спину, Глеб поспешно натягивает трусы и почти заворожено
следит за тем, как тот зачерпывает воду, раздевается, опрокидывает на себя ведро,
одевается и направляется к трапу.
      Проснувшийся Тимур безмятежным сосунком тянется к Глебу, но тот,
отшатнувшись, вскакивает на ноги. Только тогда Тимур замечает Сергея,
поднимающегося по трапу.
      – Теперь все станет гораздо интересней, – сонно морщась, произносит он.
      
      – У тебя же девчонка есть. А ты какой-то чурке позволил опидарасить себя, –
говорит Сергей, вставляя в брюхо рыбной тушки короткую деревянную распорку.
      Потрошеные рыбины висят на веревке, натянутой между пустыми шлюпбалками.
      – По-твоему лучше в сортире дрочить? – бурчит в ответ Глеб, выстругивая
очередную распорку.
      – Ты это у своей девчонки спросишь…
      – Далась тебе моя девчонка, – уже не скрывает раздражения Глеб. – Я уже не
помню, какая из них последней была. И где они все сейчас? На другой планете…
      – Ишь ты, как заговорил… Быстро ты от него набрался. «Это все на другой планете
было, в другом мире», – передразнивает чужие слова Сергей. – А здесь порядки другие.
Здесь можно задницу свою подставлять и не бояться, что за это в лобешник получишь.
Вот что он хочет доказать.
      – Оригинально у тебя получилось насчет «подставлять задницу», – усмехается
Глеб.
      – Ага, и это от него – за слова цепляться и от ответа уходить.
      – Цепляешься-то как раз ты… Чего ты от меня хочешь? – устало произносит Глеб.
– Случилось это ведь со мной, а не с тобой. Или ты в полицию нравов записался?
      – А хоть бы и так…
      – Ой, Серый, кончай… Вот это уж точно подходит тебе как свадебный веночек
бабушке, – твердеет голос Глеба. – Мы тут втроем – как в одной тюремной камере. Нам
никуда друг от друга не деться. Если освободимся – то все вместе. Так что давай не будем
придумывать сами себе новые приключения…
      – Для кого тюрьма, а для кого – курорт. Водные процедуры, игры на свежем
воздухе, задушевные беседы и сладкий трах в попку по ночам…
      – Слушай, Серый – а ты никак завидуешь мне или, может быть, ревнуешь?
      – Чего? – угрожающе возвышает голос Сергей.
      – Ладно. Хватит. Завязали с этим разговором, – отрезает Глеб и, бросив нож,
уходит с кормы.
      После короткого раздумья Сергей с силой вонзает брошенный нож в деревянный
планширь.
      
      Вместо неба, плотно закрытого облаками, звездное таинство творит море. Сине-
зеленые огоньки, вспыхивающие по всей видимой глади, ткут рвущийся и тут же
сплетающийся вновь нескончаемый узор. Баржа, окутанная сумерками, едва покачивается
среди этого холодного жидкого пламени.
      Обхватив Тимура сзади, Глеб прижимает его к борту. Склоняясь, он покусывает
ему ухо. Короткая судорога как будто откидывает голову Тимура в сторону, и он снова
возвращает ее к губам Глеба.
      – И ты хочешь, чтобы нас спасли и чтобы мы никогда больше не видели всего
этого? – спрашивает Тимур.
      – Хочу, чтобы спасли, – нечленораздельно произносит Глеб. – Хочу, чтобы это
повторилось…
      – Так не бывает… – вздыхает Тимур. – Нет, именно сейчас, забыв о дьяволе, самое
время воскликнуть: остановись, мгновенье, ты прекрасно.
      – Какой такой дьявол? – бормочет Глеб.
      – Ах, ты мой валенок дорогой, – Тимур выворачивает голову и целует Глеба. –
Книжки надо читать…
      – Как только первую увижу, кинусь читать.
      – А ведь не надо ничего восклицать! – возвышает в радостной догадке голос
Тимур. – И просить ничего не надо. Оно и так остановилось. Разве не так?.. Какую другую
ситуацию надо придумать, чтобы можно было сказать, что время остановилось?.. Не
придумаешь. И я не хочу, чтобы оно опять начало двигаться. Слышишь?.. Потому что
такое не может длиться – такое может быть только неподвижным. Потому что быть таким
счастливым  там, у них, во времени, невозможно. Потому что… я люблю тебя, Глеб.
Люблю. А ты?.. Скажи… А ты?
      Глеб молчит, продолжая покусывать ухо Тимура.
      – Ну скажи… Хотя бы шепотом… Никто ведь не услышит… Никто… Скажи…
      Плотно прижавшись к уху Тимура, Глеб что-то шепчет.
      – А-а-а, – пронзительно кричит Тимур. – Сказал! Все слышали? Сказал!
      Глеб сминает Тимура в объятиях и закрывает его лицо своей кудрявой головой.
      
                День двадцать седьмой
      
      Ребята раскладывают на палубе сеть. Они раздеты. По-прежнему безоблачное небо
и спящее море. Их заросшие обожженные лица сосредоточенны и замкнуты, как это
обычно бывает у людей, когда общая работа занимает лишь руки. Они перемещаются как
будто независимо друг от друга, но всякий раз, когда останавливаются, Тимур
оказывается ближе к Глебу, чем к Сергею.
      Спутавшиеся ячейки не поддаются в руках Сергея. Он теребит их, но ничего не
получается. Лицо его наливается кровью, побелевшими от напряжения пальцами он
дергает изо всех сил, раз, другой. Замершие Глеб и Тимур смотрят на него,
переглядываются – лица их оживают, Тимур готов поддаться хитроватой улыбке, но Глеб,
слегка выпятив губы, останавливает его. Поняв друг друга, они отворачиваются – успевая
это сделать до того, как Сергей бросает на них свирепый взгляд.
      
      Глеб сидит на палубе, уперевшись спиной в борт и обессилено вытянув ноги.
Тимур лежит на животе рядом, едва не касаясь лицом его ноги. Сергей сидит у
противоположного борта. Ножом он выстругивает какую-то деревяшку.
      Чуть подавшись вперед, Тимур тычется носом в ступню Глеба. Тот, разморенный
солнцем, делая вид, что не в силах убрать ногу, слегка улыбается – как усталый отец, с
деланной укоризной глядящий на невинные шалости своего ребенка. Кончиком носа
Тимур начинает водить по подошве Глеба, будто выводя на ней какие-то знаки.
      Кажется, что Сергей по-прежнему целиком поглощен своим занятием – но вместо
чуть высунутого от усердия языка сейчас обиженно поджатые губы. Неожиданно он пару
раз резко дергает головой, точно увертываясь от невидимого насекомого, – и
действительно, как от укуса, лицо его кривит судорога, которую он запоздало пытается
выдать за улыбку. Он порывисто встает и направляется к трапу.
      Тимур издает шутливый рык и берет в рот большой палец на ноге Глеба. Тот
морщится и смотрит в спину уходящему Сергею.
      
      Парни с грустными лицами вытягивают легко поддающуюся сеть. Улов на этот раз
действительно никудышный. На палубе среди слизистых комков медуз подпрыгивают
несколько мелких рыбешек. Как по команде, Глеб и Тимур обращают вопросительные
взгляды на Сергея. Тот зло сплевывает и уходит. Глядя друг на друга как в зеркало, Глеб и
Тимур разводят руками и строят дурашливые виноватые гримасы.
      
      Звякнув последний раз ложками, ребята почти одновременно ставят на стол пустые
миски. Кубрик залит медовым светом заходящего солнца. Снаружи не доносится ни звука.
Невозмутимые лица парней лоснятся от пота. Непринужденность их молчания легко
разоблачается, когда случайно пересекаются их взгляды. Сталкиваясь глазами с Сергеем,
Глеб и Тимур моментально отскакивают взглядами прочь; когда же они смотрят друг на
друга, им явно требуется короткое усилие, чтобы развести взгляды.
      Сергей берет нож и начинает вырезать очередную зарубку на столе. Глеб и Тимур,
будто наконец найдя для глаз спокойное приложение, внимательно следят за движениями
его рук.
      
      В темноте кубрика, разбавленной лунным светом, раздается стон. Он повторяется –
в нем слышатся и жалобное хныканье, и удушливый спазм.
      Лежащий на спине Сергей просыпается, неподвижным взглядом смотрит в
темноту, глаза его влажно поблескивают. Наверно, чтобы успокоиться, он делает
несколько глубоких вдохов. Потом привстает на локтях и оглядывается. Нетрудно
различить, что постели Глеба и Тимура пусты.
      Сергей опять опрокидывается на спину и продолжает лежать с открытыми глазами.
В тишину, постепенно усиливаясь, вползают странные звуки. То, что это плачь, можно
лишь догадываться – по конвульсивно дергающейся груди и усилившемуся блеску его
глаз.
      
                День тридцать второй
      
      Тимур выходит из гальюна, прикрывается от бьющего в глаза солнца и грудь в
грудь сталкивается с Сергеем. Чтобы разойтись в узком проходе между бортом и
металлической стенкой, он машинально подается в одну, потом в другую сторону, но тот,
делая то же самое, не дает ему пройти.
      Еще сонными глазами Тимур смотрит на Сергея. Тот как будто улыбается, но
оскаленный рот с каплей слюны в уголках губ и раздутые ноздри придают его гримасе
явно безумный оттенок.
      – Чего тебе надо? – вялым голосом спрашивает Тимур, отступая на шаг.
      – Ничего особенного. Того же, что и Глебу, – изображает кривую усмешку Сергей.
– Выебать тебя хочу.
      – Вот оно что… – Ожившее лицо Тимура приобретает привычное выражение
готовности к словесному выпаду. – Подперло, значит… Нет проблем. Я тебе сейчас
девочку по телефону вызову. А ты пока здесь, – указывает он на дверь гальюна, – руками
разомнись. Чтобы не оплошать после длительного воздержания.
      – Я, сучонок, с тобой разомнусь, – бритвенно сузившимися губами произносит
Сергей. Он пытается схватить Тимура, но тот успевает отскочить.
      – А вот мне интересно… – В глазах Тимура вспыхивает почти искреннее
любопытство. – Никогда не мог понять насильников. Как можно желать совершить с
человеком акт любви и при этом его ненавидеть? То есть, как эрекция может сочетаться с
ненавистью? Ведь у тебя сейчас, видать, стоит на меня, и ты же при этом ненавидишь
меня. Как такое может быть? Или, может быть, ты в меня тайно влюблен?
      Сергей делает резкий бросок и хватает Тимура за плечи – вырваться тому уже не
удается. Между ними завязывается борьба. Лицо Сергея в этот момент удивительно
сосредоточенно – как у человека, спешно выполняющего что-то на ощупь. На лице же
Тимура дерзость сменяется детским испугом.  Силы явно не равны – Сергей прижимает
Тимура к борту, стягивает с него трусы, пытается повернуть к себе спиной, но тому,
зажатому в тиски, удается сползти на колени. Тогда Сергей, приспустив на себе трусы,
начинает тыкаться пахом в лицо Тимуру.
      – Глеб! Глеб! – увертываясь, кричит Тимур.
      Глеб появляется стремительно. Одним движением он отбрасывает Сергея и
становится между ним и скорчившимся на коленях Тимуром.
      Некоторое время, тяжело дыша, Глеб и Сергей смотрят друг на друга.
      – Не трожь его. Слышишь? – В голосе Глеба наполовину угроза, наполовину
просьба – отчего звучит он почти нейтрально.
      – А может быть, поделишься? Я ведь тоже живой человек… – Сергей опять – как
это уже не раз бывало – кривым смешком что-то явно прикрывает.
      – Кончай… – не находит слов Глеб.
      – Я вот и хочу… Да только ты мне не даешь… Это не по-товарищески. Так не
пойдет… – Сергей с размаху бьет босой ногой в металлическую стенку и, никак не
реагируя на боль, уходит.
      Сидящий на полу Тимур щекой прижимается к ноге Глеба.
      
      Глеб и Тимур едят, сидя на палубе в куцей тени от носовой надстройки. Солнце
уже достает до их сдвинутых плеч. Орудуя ложками, они неотрывно смотрят на
противоположную сторону палубы.
      Там, у трапа, Сергей боксирует с воображаемым противником. Миска с нетронутой
едой стоит на палубе рядом.
      Выпады Сергея становятся все яростнее. Ногой он задевает миску с едой – она
переворачивается и со звоном катится по палубе. Для него это служит как будто сигналом.
Ничуть не сдерживая силу, он обрушивает удары на металлическую переборку.
      Ложки в руках Глеба и Тимура застывают.
      Сползая спиной по стенке, Сергей опускается на палубу. Опущенная голова
упирается в грудь, как у спящего человека. Руки плетьми повисают на коленях согнутых
ног, кровь из разбитых костяшек стекает по пальцам.
      Глеб и Тимур переглядываются. На этот раз в глазах Тимура нет и тени насмешки.
Он ежится и льнет к плечу Глеба.
      
      Крик из кубрика, похожий на вопль чайки, будит Глеба и Тимура. Лежа на
матрасах, расстеленных на палубе, они напряженно вслушиваются в ночную тишину.
Тимур стискивает Глеба в объятиях.
      
                День тридцать седьмой
      
      Глеб просыпается и вскакивает с постели еще прежде, чем смолкает крик, в
котором различимо его имя. Кажется, он даже не успевает заметить, что в кубрике он
один.
      Выскочив наружу, Глеб видит – длящийся одно мгновение, но как будто
остановившийся у него в глазах кадр, – летящего вниз головой в воду Тимура и стоящего
над ним у борта Сергея. Недоступив до трапа, ведущего на палубу, он толкается со всего
маху, перелетает через борт и ныряет в воду.
      Десяток метров, отделяющих его от барахтающегося и кричащего Тимура, Глеб
преодолевает, сумасшедше молотя руками по воде. Голова Тимура то скрывается под
водой, то появляется вновь – и тогда можно разглядеть его лицо, искаженное ужасом, с
распяленным в крике ртом. Выныривая, он успевает пару раз ударить по воде руками,
скованными наручниками.
      Одной рукой Глеб подхватывает Тимура, другой подгребает к борту баржи.
Ухватиться не за что – кроме короткого конца, на котором когда-то висела одна из
сожженных покрышек. После нескольких безуспешных попыток, поймав волну легкой
зыби, ему наконец удается это сделать. Высунувшись из воды почти по пояс, Глеб одной
рукой держится за обрывок веревки, другой удерживает Тимура, смотрящего на него
снизу неестественно раскрытыми глазами. Большего он сделать не может. Вздувшиеся
мышцы с шнурами вен на его руках дрожат от напряжения.
      – Брось веревку! – кричит Глеб. Отсюда, снизу, Сергея не видно. – Один
подохнешь!
      Лицо его наливается кровью. Жилы, вспарывающие горло, пульсируют.
      Над бортом появляется безумное лицо Сергея.
      – Брось веревку! – хриплым голосом повторяет Глеб. – Один не выживешь.
Спятишь! Сдохнешь!
      Голова Сергея исчезает. Тимур смотрит на Глеба остекленевшими от страха
глазами.
      – Все будет… Мы вместе… – шепчет ему сквозь застывшие от напряжения губы
Глеб. Его неестественно вывернувшаяся, одеревеневшая рука, на которой он висит,
кажется, уже не принадлежит ему.
      Над бортом появляются руки, привязывающие веревку к планширю. Длинный
конец летит в воду.
      Бросив обрывок, за который держался, Глеб натягивает брошенную веревку.
Конец, погрузившийся в воду, обматывает и закрепляет на поясе Тимура. Потом
карабкается по веревке вверх.
      Оказавшись на палубе и даже не взглянув на стоящего рядом Сергея, Глеб
принимается тянуть веревку с Тимуром. Когда тот переваливается через борт, они оба
обессилено падают на палубу.
      Глеб сидит, низко опустив голову. Его мокрое тело содрогается от тяжелого
дыхания. Вода, стекающая с волос, разлетается каплями. Обхватив одной рукой Тимура,
он мнет его плечо, как будто убеждаясь, что тот рядом. Тимур плачет, по-щенячьи скуля.
Его руки, скованные наручниками, лежат на коленях. Веревка еще привязана к нему.
      Сергей стоит в нескольких шагах от них, склонившись и уперев обе руки в борт.
Лицо его закрыто неподвижной маской человека, который – не по собственной воле, а
следуя чужой команде, – высматривает мишень в прорезь прицела.
      – Ты чего сделал?.. А? – спрашивает Глеб, не поднимая головы. Голос его
прерывист, но как будто спокоен. – Ты зачем это сделал?.. Ты чего хочешь, а?.. Мы в чем
провинились перед тобой?.. Может быть, ты хочешь, чтобы мы эту баржу распилили
пополам и разошлись в разные стороны? Давай, сделаем это… Или у тебя есть какие-то
другие идеи?
      Сергей молчит, по-прежнему занятый выцеливанием предписанной ему мишени.
      – Принеси топор и зубило, – твердо произносит Глеб, дергая цепочку наручников
на руках Тимура.
      Сергей немедленно подчиняется – точно продолжая механически играть роль
человека, беспрекословно исполняющего чужие приказы.
      Тимур вытягивается на палубе лицом вниз. Тело его еще вздрагивает – от ставшего
уже почти беззвучным плача. Глеб отвязывает от него веревку. Аккуратно
приспосабливает для предстоящей работы его скованные руки.
      Вернувшийся Сергей молча протягивает Глебу ключ от наручников.
      Ключ в руках Глеба никак не попадает в скважину замка.
      – Давай я… – бесцветным голосом предлагает Сергей.
      – Пошел ты на хер, мразь! – вдруг страшно кричит Глеб и смотрит на Сергея. Его
сейчас нельзя узнать. Можно предположить, что мышцам его лица никогда прежде не
доводилось складываться в такую гримасу. – Если ты еще раз посмеешь прикоснуться к
нему хотя бы пальцем, я раздавлю тебя как гниду! Ты понял?! Пошел на хер!
      Сергей, пьяно пошатываясь, отступает на несколько шагов, поворачивается и
уходит.
      Разомкнутые наручники Глеб с силой швыряет за борт. Туда же он бросает и ключ.
Его лицо, пережившее мимическое потрясение, никак не может остановиться на каком-то
определенном выражении, меняя их одно за другим, – тут и что-то вроде улыбки, и маска
боли, и плаксивый прищур, и даже оскал бешенства.
      Тимур чуть проползает по палубе и освободившимися руками обхватывает
сидящего Глеба за пояс.
      
      
                День тридцать восьмой
      
      Глеб и Тимур, лежащие на палубе, – за своим прежним занятием. Перед ними
разлинованный квадрат – подобный тем, чьи следы пятнают все пространство вокруг. Но
пока все клетки нынешнего игрового поля пусты – кроме тех, что заполнены исходным
словом «БАРЖА». Тимур с мелом в руке думает над своим первым ходом.
      Дует ветер – ребята одеты: Тимур в рубашке, Глеб в гимнастерке. Небо
загромождено тяжелыми облаками, которым пока не удается сомкнуться в единую массу.
Проснувшееся море шевелится как потревоженный зверь, но еще сохраняет сонную
невозмутимость.
      – Ничего в голову не идет, – говорит Тимур. – Как будто все слова забыл… А,
может быть, они нам больше не нужны?
      – Может быть, и так, – отвечает Глеб, растянувшийся на палубе и положивший
подбородок на сомкнутые кулаки. – Мы, кажется, друг друга уже без слов понимаем…
      – Да-да… Но я так не хочу, – Тимур зарывает пятерню в волосы Глеба. – Я хочу
говорить с тобой. Я тебе еще не все сказал. И ты тоже…
      – Значит, будем говорить… Я люблю, когда ты говоришь…
      Из кубрика доносится крик. Глеб и Тимур коротко переглядываются, но никак
больше не реагируют – видно, это происходит не в первый раз. К крику примешиваются
удары и звон.
      – Надо посмотреть, – говорит Глеб, поднимаясь.
      Он уже подходит к трапу – только тогда нехотя встает Тимур и следует за ним.
      
      Перешагнув порог кубрика, Тимур останавливается за спиной Глеба.
      Сергей бьется на постели в припадке. На груди у него кровь. В крови и руки,
которыми он размахивает как плетьми, попадая то в стену, то в стол. Сучащими ногами он
как будто пытается бежать. Рот с бескровными губами сведен криком, который уже
переходит в рычание. На полу валяются миски, подушка, разбитая керосиновая лампа.
      Глеб наваливается на Сергея, прижимает его окровавленные руки к матрасу.
      – Тихо… Тихо… – монотонно повторяет Глеб, не пытаясь перекрыть голос Сергея.
      Глаза того дико блуждают, как у человека, внезапно потерявшего зрение.
      Очнувшийся от столбняка Тимур достает из стенного шкафчика аптечку.
      – Там, наверно, что-то вроде валерьянки есть… – тем же тоном, что успокаивает
Сергея, произносит Глеб.
      Тимур капает из пузырька в кружку, добавляет воды из валяющейся на полу фляги,
вливает содержимое кружки в раскрытый рот Сергея. Тот давится, кашляет, изо рта его
летят брызги – но рычание после этого сразу прекращается.
      Тимур вытирает ватой кровь на груди Сергея, обрабатывает йодом порез под
левым соском. Глеб ослабляет хватку – Сергей остается неподвижным.
      Тимур принимается неумело бинтовать пораненные кисти рук Сергея. Взгляд того
останавливается – он смотрит на Глеба и Тимура, как будто видит их впервые. Пытается
что-то сказать, но получается только мычание.
      – Скажи… Скажи… – помогает ему Глеб.
      Сергей останавливает испуганный взгляд на Тимуре и замолкает. Глеб смотрит на
Тимура – тот понимающе кивает головой и выходит из кубрика.
      Отведя взгляд от лица Сергея, Глеб продолжает бинтовать его руку, не пытаясь
переделать то, что начал Тимур. У Сергея наконец получается произнести первые слова.
      – Я… Я не… Как это… Не знаю… – заикается он. – Мне стало… Вы вдвоем, а я…
Я не мог… Один…
      Глеб делает вид, что целиком занят тем, чтобы как следует наложить повязку на
руку Сергея.
      – Вам хорошо… Так страшно, что… Я не буду… – мучительно продолжает тот. – Я
не знаю… Я…
      – Есть хочешь? – прерывает его Глеб.
      Как будто внезапно открывается какой-то потаенный клапан – глаза Сергея
стремительно наполняются до краев слезами. Влага переливается через веки и течет по
вискам и щекам.
      
      
      
                День сорок первый
      
      По океанским меркам шторм, наверно, далеко не самый сильный, но для
неуправляемой баржи он представляется гибельным. Сверху она смотрится как скорлупка,
вертящаяся от ударов волн и чудом не переворачивающаяся. Пенные валы взрываются
фонтаном, когда баржа клюет носом, обдавая водным вихрем кормовую надстройку. При
ударах в борт языки волн захлестывают на палубу. Ужас затерянности и обреченности
сдерживается серой мглой, которая по театральному ограничивает пространство, где все
это совершается.
      Парни лежат в кубрике на своих кроватях, укрывшись одеялами. Их отрешенные
лица с остановившимися глазами обращены в потолок. То и дело им приходится хвататься
за края лежаков, чтобы не упасть на пол. Стол между ними пуст от посуды и еды.
      Иллюминаторы задраены. Снаружи проникает лишь глухое уханье воды. Воздух
кубрика, видно, давно не тревожимый звуками человеческого голоса и будто
пронизанный мучительным бдением, кажется загустевшим.
      
      День сорок шестой
      
      Парни лежат на кроватях в прежних позах. Их густо заросшие лица с
заострившимися носами на первый взгляд можно принять за лики изможденных старцев.
      Тимур осторожно соскальзывает на пол и на четвереньках ползет к выходу. Но не
успевает – слышны тяжелые рвотные спазмы.
      – Сука, – мычит Сергей. – А выйти нельзя было?
      – Да мне уже блевать нечем, – гортанно отзывается Тимур.
      Вставший Сергей перешагивает через ползущего обратно Тимура, шатаясь
подходит к двери, открывает ее и высовывает голову наружу.
      – Ты как? – повернувшись к Тимуру, спрашивает Глеб. Нетрудно услышать, как
много он хочет вложить в эти два слова.
      – Погано… Но я по-прежнему самый счастливый, – шепчет Тимур. – Потому что…
      Отброшенный внутрь кубрика очередным провалом Сергей возвращается к
кровати и, утеревшись рукой, валится на нее.
      – Сдохнуть бы поскорей, что ли… – стонет он.
      
      Глеб обнимает Тимура сзади. Они стоят у борта. На них свитера с драными
воротами и засаленные телогрейки. Качка уже не такая как прежде, но им все равно
приходится то прижиматься к стенке, то хвататься за планширь. Ветер треплет их волосы,
лица обдает брызгами.
      Глаза Тимура обморочно полуприкрыты – он похож на молящегося. Глеб зарывает
нос в волосы Тимура и глубоко втягивает воздух.
      – Я в трюм спускался, – говорит Глеб. – Там воды здорово прибавилось…
      – Это значит, что скоро нам… – отзывается Тимур.
      – Что бы это ни значило, но я хочу успеть сказать тебе…
      – Я тоже хочу…
      – Нет, ты сейчас молчи… Ты уже много мне сказал, а я… Теперь я хочу сказать. А
ты слушай… Ты ведь спас меня. Это точно… Спас – от того, что могло со мною
случиться. Что-то вроде того, что случилось с Серым. Ты – вот такой слабый, маленький,
а получилось, что это ты меня подхватил и удержал… И еще… Ты открыл во мне то, чего
я не знал. Ты как будто дверцу во мне какую-то открыл. Которая была наглухо закрыта.
Да я и не знал о ее существовании. Я туда сейчас заглядываю. Мне еще не все ясно. Но я
думаю со страхом – а что, если бы я тебя не встретил, этого бы с нами не случилось и все
это осталось бы закрытым… Нет, я не о том, что стал «голубым». Я не стал «голубым».
Если мы отсюда выберемся, у меня еще много будет девчонок… Я люблю девчонок. Ты
же понимаешь, да? – Глеб глубже зарывается в волосы Тимура. – Но это ничего не меняет.
То, что я чувствую к тебе, останется со мною навсегда. Тебя не оторвать. Только с
кровью. Я люблю тебя, Тим… Ты знаешь, я этих слов ни одной девчонке не говорил…
      – Вот сейчас бы и утонуть… – лепечет Тимур.
      
                День сорок девятый
      
      Качка уже совсем не та, колеблющийся на стене свет от иллюминатора не достает
до потолка, но парни по-прежнему безучастными истуканами лежат на кроватях – в
свитерах и под одеялами.
      – Пожрать бы… – нарушает тишину Сергей.
      – Кто пойдет? – спрашивает Глеб.
      – Я… Я пойду, – говорит Тимур, но остается неподвижным.
      И вдруг Тимур привстает на локте – лицо у него как у человека, которого внезапно
пронзила страшная догадка.
      Вслед за ним приподымают головы Глеб и Сергей.
      – Значит, это не глюк?.. – шепчет Глеб, глядя на товарищей.
      Снаружи доносится нарастающий рокот.
      Парни срываются с постелей. Толкаясь в дверях, выскакивают из кубрика. Друг за
другом скатываются на палубу.
      Над баржей висит вертолет. Совсем низко. Через остекление кабины можно
разглядеть пилота. На борту – незнакомые знаки. Вихрь от винта усмиряюще бьет по воде,
мнет задранные вверх лица парней.
      Они прыгают, машут руками, рты их раскрыты, но криков не слышно из-за
грохота, перемалывающего воздух.
      Приглядевшись, нетрудно заметить, что этой безумной пляске парни отдаются по-
разному. Если Глеб и Сергей делают это вполне безоглядно, то Тимур – совсем не так.
Глядя на товарищей – больше, конечно, на Глеба, – он как будто подражает им, не желая
от них отставать.
      Бодливо наклонившись вперед, вертолет трогается с места и улетает.
      – Куда?.. Куда?.. – истошно вопит Сергей.
      Только сейчас, провожая взглядом удаляющийся вертолет, ребята замечают
корабль, находящийся в паре сотне метров от них. Это большое, по всей видимости,
военное судно. Точеность его форм среди унылости океанского пространства
завораживает взгляд. Вертолет пчелой опускается на корму судна, и сразу становится
видно, что оно идет на сближение с баржей.
      Глеб и Сергей, прильнувшие к борту, опять начинают кричать и махать руками. На
этот раз Тимур совсем не поддерживает их. Он молча приближается к Глебу, внимательно
смотрит на него с боку. Лицо того полощется восторгом.
      Корабль приближается. Уже видны люди, столпившиеся у борта, ответно машущие
руками.
      – Глеб, зачем нам туда? – тихо говорит Тимур.
      Глеб смотрит на Тимура – в глазах его вопрос и непонимание, лицо же продолжает
светиться улыбкой – и опять устремляется взглядом к красавцу-кораблю. Там уже
спускают на воду шлюпку.
      – Нам туда не надо, – тем же невыразительным голосом продолжает Тимур. И лицо
его застывает в какой-то сонной бесцветности. – Что нас там ждет?.. Разве там есть что-то,
ради чего стоило бы возвращаться?.. Там ведь одни «серые»… Они ничего не поймут…
Не надо нам туда, Глеб… Послушай меня…
      – Ты чего такое лопочешь, парень? – поворачивается к Тимуру Глеб. Лишь на
секунду досада и раздражение нарушают безудержный восторг на его лице. – У тебя,
видать, от радости крыша поехала…
      И опять Глеб впивается глазами в сторону корабля. Там по трапу в качающуюся на
волне шлюпку спускается десяток человек в светлой морской форме.
      Тимур с застывшим лицом медленно отступает за спину Глеба, в глубь палубы.
      Устав махать руками, Глеб стоит, ухватившись за планширь. Безоглядная улыбка,
обрамленная русой, уже начавшей курчавиться бородкой, делает его похожим на
сказочного молодца из детской книжки. Сергей, стоящий в нескольких шагах у борта,
притопывающий от возбуждения ногами, захлебывается тихим смехом. Следуя логике
книжных образов, его можно принять за едва не помешавшегося узника, только что
выпущенного из одиночной камеры.
      Следящий за приближающейся шлюпкой Глеб не сразу замечает изменения в
поведении людей на борту военного корабля. Они машут руками энергичнее, явно к чему-
то призывая, кто-то делает жесты, указывая себе за спину, доносятся и обрывки их
голосов. Глеб догадывается обернуться только тогда, когда слышит за спиной всплеск от
падения в воду чего-то тяжелого.
      – Тим… – произносит он вкрадчиво, оглядывая пустую палубу. Будто порывом
ветра с его лица сдувает прежнее выражение.
      Глеб бросается к противоположному борту.
      – Тим! – срывая голос, кричит он и заглядывает за борт.
      Никаких следов на воде нет. Пенные гребешки зализывают прогибающуюся плоть
бирюзовых волн.
      Глеб бросает дикий взгляд на Сергея. Тот, чуть отшатываясь, испуганно мотает
головой.
      – Тим!.. Тим!.. – кричит и мечется вдоль борта Глеб.
      Сергей смотрит на Глеба. В его гримасе, кривящей лицо, поровну сострадания и
усмешки.
      Палуба заполняется людьми с прибывшей шлюпки. Их крепкие ноги в тяжелых
ботинках ступают по разлинованным квадратам со стертыми буквами. Аккуратно
стриженные, в отглаженных рубашках они окружают двух заросших парней в дырявых
свитерах. Они смеются, галдят наперебой на незнакомом языке, протягивают руки,
похлопывают спасенных по плечам, тормошат их.
      Покачиваясь от дружеских тычков, Глеб плачет навзрыд. Никого из окружающих
это не удивляет. Их радостные сочувствующие лица как будто говорят: «Ну конечно,
такое чудесное спасение – разве это не достаточный повод, чтобы плакать от счастья?»
      
      май – август 2010 г.