Домой

Всю зиму Александра болела. Так болела, что поняла, конец близко. Сердце окончательно выдохлось, то будто к горлу подкатит, подпрыгнет, а то зайдется и не слыхать его совсем. Ну, думает Александра – все. Ан нет, оно, глядишь, снова зашевелится, обрадует старуху. Не потому, что жить еще хочется, а потому, что до весны дожить надо. Не должна она помереть в этой городской квартире. И жить ей тут не нравилось, будто птица в клетке, шутка ли, десятый этаж, как представит, на какой высоте висит, даже дух займется.
Дочь и сноха упрекали, ну чего еще тебе надо, чистая, сытая, комната отдельная, туалет, ванная, все под рукой. Посмотрит Александра их глазами, все правда, и она оборачивается такой полоумной старухой, всем недовольной, а своими глазами глянет – так, вроде, и она права, что в свой дом хочет. Дом то они с Васечкой перед войной строили. Своими руками каждое бревнышко отесано, каждая половица остругана. Старый, конечно, дом, но крепкий, постоит еще, хватит детям, а ей то и надо было одного – помереть дома.
Как представит, что гроб с десятого этажа тянуть будут по всем закоулкам да лестницам, всю ее растрясут, нет, на такое она согласиться  не могла. Только боялась об этом с детьми говорить. Как-то сказала, что хочет уж помереть, так не рада потом была. Они, молодые, о смерти говорить не приучены. Им показалось, что она чем-то недовольна. Да всем она довольна: и кормят, и в ванной сноха моет, помогает, только понять не могут, что для нее свой дом значит.
И лежать она хотела рядом с Васечкой, а отсюда не то повезут туда, а не то где поближе зароют. Их то дом уже за городом, там и кладбище старое рядом, где муж лежит. Вот и терпела она до весны, сердце свое уговаривала:
- Потерпи маненько, Надя весной обещала забрать. Вот когда все увижу, на лавочке у калитки посижу, траву руками пощупаю, тогда уж и останавливайся.
В доме жила дочь и до весны и думать запретила: «Я где там тебя мыть буду, в баню тебя уже не потащишь».
Александра собралась за неделю до назначенного срока. Вещички сложила. Чемодана не хватило, пришлось у сына большую сумку просить, а обувь в сетку складывать.
- Господи, - сердилась сноха, - ты зимнее-то чего туда тащишь? Что здесь места мало? Ведь на лето только едешь. Пересушу все на лоджии, и пусть висит.
- Дак ведь там на дворе, на солнышке-то лучше просохнет, - оправдывалась старуха.
Она знала, что уезжает навсегда, говорить только об этом не хотела, все равно не поверят. А после смерти пусть ее вещички дочери останутся, там, в своем дому, все сгодится, где для огорода, где управляться со скотиной, а зачем  тут снохе, вынесут на помойку, и делу конец.
Последнюю перед отъездом ночь не спала, все на окно поглядывала, когда светать начнет. И не верилось, что вот наступит утро, и она поедет домой. «Домой!» - слово-то какое сладкое, аж в груди больно от него. И чего, ненормальная, думала, себя мучу, не сплю, словно срок отбываю…
Так же было с ней давным-давно. Когда последнюю ночь проводила в родительском доме. Утром Васечка должен был за ней приехать, увезти к себе. Вот и томилась она тогда, время гнала…
Рассвет наступил внезапно. Только-только темно было и вдруг солнце, ровно из ямы вынырнуло, да так в окно и брызнуло.
- Ах ты, батюшки, задремала я, что ли! – Александра вскочила и тут же снова опустилась на постель. – Тьфу, дура старая, чего прыгаю, как коза на лугу, так и до дому не дотяну. Ишь, зашлось опять.
Она еле перевела дух. И снова поднялась, но теперь уже осторожненько, словно боялась в себе что-то расплескать. Так и ходила тихо по комнате, пока дочь не пришла. От завтрака отказалась, дома, мол, поем.
Сын со снохой на работу ушли рано. Поцеловали ее, прощаясь, на бегу, и они вдвоем с дочерью съехали на лифте вниз и вышли на улицу.
И опять стало худо Александре. Да так, что на лавочку пришлось сесть, но не та лавочка была, и засиживаться на ней Александре не следовало.
- Это от воздуха, от свежего. Шутка ли, всю зиму не дыхивала, а еще и воздух-то какой, будто с медом перемешанный, - придыхая, говорила она дочери, словно оправдываясь.
- Мама, а ведь верно Вера говорила, чего все тащим. Вот сетку несешь, поэтому и тяжело.
- Ничо-ничо, доченька. Не люблю, чтоб мое добро по чужим углам валялось, пусть дома будет. Как-нибудь дойдем, во-он уж и трамвай за углом.
До трамвая дошли с двумя передышками. Дочь подумала, что сглупила, такси не заказала, но чего уж теперь.
Сесть в трамвай помог какой-то парень. И чемодан внес, и Александру чуть не на руках поднял.
- Во, - засмеялась она, - чем не невеста, еще кавалеры на руках носят…
- Садись, невеста, пока не упала, - усадила ее дочь.
Александра умостилась, чемодан к себе придвинула и сетку на колени взяла. «Ну, слава Богу, вроде поехали». Но нетерпение сжигало ее.
- Чего это он так тащится, да через каждый дом останавливается, - ворчала она по своей глухоте громко, на весь вагон, так, что люди начали оглядываться:
- Куда, бабуся, спешишь-то?
- Куда едем, туда и приедем, - отрезала она. Не любила расспросов и чужого участия, да и сил лишних не имела, чтобы отвлекаться от основной цели.
Дочь сидела сзади, и Александра то в окошко глянет, то на нее.
- Где это мы едем, может на автобус пересесть, быстрее, поди, будет.
- Да ну что ты, мама, трамвай ведь ближе к дому, - терпеливо отвечала дочь.
И тут Александру осенило.
- Ты что ж, молодая, а глупей меня. На такси надо было ехать, уже бы дома были.
- Что ж теперь говорить. Едем, ну и сиди себе, довезет.
За окном на площади, у здания администрации стояли машины.
- Гляди, гляди, - опять вскрикнула Александра, - такси-то сколько, - и норовила уже вскочить и бежать.
- Что, бабуся, на ходу прыгать собралась?! – остановил ее мужчина в серой шляпе. – Не такси это, частные стоят.
Александра сконфузилась.
- Дак ведь вижу плохо. Машины и машины, вишь сколько их.
И притихла вдруг, угомонилась, поняла, что нужно терпеть. Теперь уж немного осталось, дотерпит как-нибудь. Прислонилась к окошку и не задремала вроде, а сон увидела. Странный такой сон, легкий, будто и сама она легкая, как перышко. И не на земле, а в воздухе. И видит все, что на  земле делается: и траву зеленую видит, и дом свой с трубой беленой, и скамеечку. А на скамеечке Васечка сидит. Она спуститься к нему хочет, да уж больно легка, никак не получается. И вдруг, словно пружина какая лопнула. Очутилась она на своем дворе вечером теплым июньским, и кинулась к летней плите, сложенной на огороде.
- Батюшки, лепешки сгорят!
Усадила ребятишек и мужа за стол, накрытый во дворе под акацией, налила в большие кружки молока холодного, прямо из погреба. Тихие, счастливые минуты.
А через неделю жизнь ее с Васечкой кончилась навсегда. Проводила его на войну, а вернулся, только чтобы помереть.
- Мама, мама, вставай, наша следующая, - трясла ее дочь за плечо, - пойдем к выходу.
И вновь нашлись добрые люди, из трамвая ее, как принцессу, вынесли и вещи подали.
- Передохнуть надо, - присела на чемодан Александра.
- Наотдыхалась в трамвае, теперь уж до дому два шага, - торопила ее дочь.
Два шага растянулись на полчаса. Чем ближе к дому, тем Александра шла медленнее. А у самого дома остановилась и тяжело оперлась на забор палисадника.
- Ты иди, иди, тащи чемодан, а я тут подышу да приду. Никуда не денусь.
Она потрогала руками, словно погладила, штакетник, и потихоньку, как слепая, держась за изгородь рукой, побрела к скамейке. Смахнула с нее пыль и села, прислонилась спиной к забору. И оказалась лицом к солнцу, так, что сразу зажмуриться пришлось. Посидела с закрытыми глазами, потом чуть приоткрыла их, а у забора трава зеленая проклюнулась. Протянула Александра руку, сорвала одну тоненькую травинку, размяла в пальцах, понюхала. Увидела, как сел рядышком воробей, разглядывает ее и чирикает, будто спрашивает:
- Рада, что ли?!
- Рада, - отвечает ему, - воробушек, рада. Уж так рада, что радее не бывает…
Снова прикрыла Александра глаза. Устала от всего: от езды, от света, от радости, даже от воробья этого устала:
- Ладно, будет, поговорили и поди, летай себе.
Солнце пригревало ее, и она опять вроде как задремала и снова такая легкая сделалась, как будто кто ее на руки взял и подбросил – лети, мол.
Она и полетела, только успела подумать, жалко Васечку в этот раз не увидела.
… А солнце грело ее маленькое, худенькое тело, и воробей сидел рядом и все спрашивал:
- Чего ты, ну чего?