Глава II. Мирный договор

У Фёдора Алексеевича началось резкое ухудшение. Главврач, готовил госпиталь к эвакуации. Поэтому пригласил к себе в кабинет Анастасию Фёдоровну.
- Ситуация катастрофическая. Больной долго не протянет. Остались считанные дни, может часы. У меня приказ об эвакуации. Уже через неделю нас тут не должно быть. В случае, если ваш отец …
- Я всё поняла. Могу забрать его домой.
- Нет вы неправильно поняли меня. Я предлагаю его эвакуировать в любом состоянии.
- Нет. В тот день, когда уедет последний врач, я заберу отца к себе.

Вернулась домой. Села в гостиной у обеденного стола. Большой, накрытый белой скатертью, будто ожидал гостей. Смахнула невидимые крошки.
Теперь напоминал ей слабость, что чуть было не привела к непоправимому. Хотелось поделиться с кем-то, очистить душу от той ноши, что хоть и сумела свалить с себя, но давила на неё тяжестью самого помысла.
Она выстояла ради сына. И теперь израненная душа требовала покаяния за содеянное. Но, кто бы смог облегчить её страдания в этом опустевшем городе?
Вошла Илма.
Испугалась. Будто так и не убрала пистолет со стола той ночью. Но был абсолютно пуст.
Не обратив внимание на испуг Анастасии Илма спросила:
- Как Фёдор Алексеевич?
Уловила в её вопросе нотку надежды. Не хотела уходить, не похоронив того человека, в семье которого проработала многие годы. Но боялась в итоге остаться на оккупированных территориях. Не была зла на неё Анастасия. Просто мучительно устала от всего, что происходило вокруг неё. Словно подготавливаясь к новому этапу своей жизни.
- Скоро уже, - коротко и ясно сформулировала ответ.

3 сентября слушали радио.
Премьер-министр Антти Хакцелль сообщал о решении Финляндии начать мирные переговоры с СССР.
- Это конец войне! – обрадовалась Илма.
- Это полное поражение.

В тот день долго не могли уснуть. Уложив Пашу, сидели на веранде, пили чай, и молчали, изредка обмениваясь мыслями.
Уже, далеко за полночь, по радио было зачитано заявление правительства Финляндии о том, что предварительные советские условия переговоров приняты, отношения с Германией разрываются в одностороннем порядке и начинается вывод германских войск. Было объявлено, главное командование финской армии с восьми часов утра 4 сентября прекращает военные действия по всему фронту.
- Война закончена? – удивилась Илма.
- Да.
- Что же нам теперь делать?
- Думаю, ждать начала переговоров.

На следующий день Фёдор Алексеевич уже почти не говорил. За те пять минут, что была допущена к нему, успел сказать ей:
- Настя, я бы хотел собороваться.
- Я попрошу священника из Лютеранской кирхи.
- Нет.
- Не поняла.
- Православного.
- Хорошо папа. Я сделаю всё, что возможно. Но, думаю, в городе не осталось уже ни одного, кроме того, что отпевал нашу маму. Но он, к сожалению Лютеранин.
- Попробуй, - коснулся её руки.
- Ты ещё можешь выздороветь. Доктор сказал…
- Выздороветь…, - еле заметная улыбка закралась в краешках его глаз. Говорил тихо. Нагнулась над ним, - Те, кто болен, лишь репетируют. Я же готов к премьере.  Именно на кладбище жизнь приобретает смысл.
Больше не успокаивала отца. Не было в ней уже сил на это. Смирилась судьбе, как и он.
Но ему и не требовалось от дочери никаких слов. Просто чувствовал некое спокойствие от её присутствия подле себя.
Как он прожил отпущенные ему годы? Сделал ли что-то важное для своей страны, скорее промучавшись на чужбине, чем прожив полноценную жизнь. Даже его талант к написанию музыки слабо проявившийся в последние годы так и не развился в некое большее, что мог бы оставить после себя. Видел сейчас в глазах дочери некую надежду на то, что та останется в России. И пусть это уже не та страна. Но всё же есть в нём хоть какая-то вера в то, что воспрянет из пепла, приобретёт былое величие, если эта война всё же приостановит её падение в пропасть забвения, как исчезнувшую империю. Да и надо ли сохраняться в таковом статусе, если все попытки этого приводят лишь к краху.
Впрочем, это уже дело его дочери и внука. Пусть всё будет по воле Божией. Он же уже очень скоро встретится вновь со своей Елизаветой Яковлевной.

Шла в Всехсвятскую церковь, слышала, в ней ещё вчера была служба. Чудом застала там священника, из-за малого количества прихожан; с завтрашнего дня все службы были отменены.
- Батюшка, прошу вас, выслушайте меня.
- Что случилось? – удивился, встретив после службы, на которой всего-то было человек пять, такую взволнованную женщину. Видать действительно, что-то неотложное произошло в пустом городе.
- Мой отец умирает в госпитале. Хочет причаститься и собороваться. Но,... но он Лютеранин.
- Так идите в Лютеранскую кирху, - удивился священник.
- Дело в том, что он православный, но, венчался в Лютеранской церкви. Это было очень давно. Но сегодня сам попросил меня о том, чтобы я привела к нему священника.
- Это невозможно! - думал, спокойно покинет город. Пусть и в последнюю очередь, но, без особых приключений. Прорыва фронта, бомбардировки, чего угодно ожидал отец Серапион, но только не такого искушения в один из последних своих дней в готовящемся к сдаче городе.
Был уже не молод. Матушку отправил в эвакуацию ещё на той неделе. Скучал, но, так и знал, обязательно произойдёт какое-то приключение. Уж много лет прожили вместе, воспитав детей завели те свои семьи.
- У меня есть деньги.
- Милая моя, о чём вы говорите? Какие деньги? Он перешёл в другую веру.
- Он всю жизнь считал себя православным.
- Но он же не исповедовался и не причащался.
- Исповедовался, но не там.
- Вот и я о чём.
- Прошу вас.
- Ваш отец точно крещён в православном храме?
- Да. Он потомок Рюриковичей. Княжеской крови.
- Хорошо. Я приду завтра к двенадцати. Отслужу последнюю службу и подойду. Но, причастить не смогу. Так, как венчавшись на Лютеранке, тем самым отказался от православия.
Была рада уже этому, так, как тем самым всё же выполняла просьбу отца.

На следующий день, явился отец Серапион в госпиталь. Исповедовал Фёдора Алексеевича, отпустил ему грехи, затем соборовал, но взяв с собой всё требующееся для евхаристии, всё же причастил.
Видела, как рад был отец. Даже сумел произнести какие-то, как знала, очень важные для него фразы священнику. То, что не хотел уносить с собой на тот свет. Может это и повлияло на решение батюшки.
Когда отец Серапион закончил, подошёл к ней, спросил:
- Сами-то крещёные?
- Да. Православная.
Мучающая её мысль вдруг нашла выход.
- Батюшка скажите, грешен тот, кто помыслил самоубийство так же, как и кто его совершил?
- Дитя мое, вас послал видать мне сам Господь, попустил как некое искушение в самые тяжёлые для меня дни.
Присядем, - подвёл её к окну в коридоре, подле которого стояла небольшая лавка. Вся тревога, нервность и тяжесть, что отражалась на его лице моментально испарились.
Размеренная, неспешная провинциальная жизнь, совсем ещё недавно протекавшая в Кякисалми теперь неслась так быстро, что уж и забыл, когда последний раз был так неспешен, как вдруг стал сейчас, в самые последние минуты перед эвакуацией. Что важнее всего в жизни становится ясно именно в такие её моментаы, когда речь заходит о самом главном – смысле жить.
Весь тот опыт, накопленный за последние годы говорил ему ещё недавно о таком многом, что не хотелось терять при внезапном бегстве, или эвакуации, если можно было бы так назвать происходящее вокруг.
Но неужели он способен поддаться панике, не заметив то главное, что Господь дозволил ему пропустить через свою душу, как духовного наставника своей паствы?
- Милая моя, как ваше имя? Извините забыл в этой суматохе.
- Анастасия.
- Так вот Анастасия. Поймите же, со смертью родителей жизнь не прекращается. Когда-нибудь настанет срок умирать и вам. Но пусть эта смерть будет от Бога.
Никогда! Слышите вы, никогда не смейте отбирать у Него то, ради чего собственно и создал вас! Ибо все мы живы только по Его воле. И Он один вправе решать за нас нашу участь.
- Спасибо. Вы всё сказали за меня. Мне не пришлось даже каяться. Но я и сама справилась. Это был всего лишь некий сиюминутный посыл, как порыв урагана. Но я устояла. И теперь, когда вы знаете об этом, уверена – больше не повторится.
- Вот и славно. Вот и славно. Дорогая моя. … Во имя отца и сына, и святого духа… - отпускал грехи Анастасии отец Серапион, накрыв её епитрахилью.
Причастил и её.
Затем, задумавшись, произнёс:
- Но отпеть вашего отца не смогу. Завтра уезжаю. Впрочем, всё по воле Божией, - благословял её перед тем,как собираясь уходить.

Фёдор Алексеевич по уходу батюшки впал в забытье. В таком состоянии проведя следующий день, не приходя в сознание, не дождавшись рассвета, на следующую ночь умер.
Не было больше в Кякисалми никакого священника, кроме лютеранского при храме которого рядом с матерью собиралась похоронить своего отца в одну могилу. Но теперь, когда знала, вернулся отец в православие думала отпеть его позже, когда всё успокоится, заочно в православном храме. Но то ли не расслышал её старенький пастор, то ли сейчас, когда и сам уже находился в одном шаге перед тем, как предстать пред Богом не мог поступить иначе, положив в землю без отпевания, ревностно взявшись за дело.
 Фёдор Алексеевич был похоронен в Кякисалми, подле жены. Так же, как и его славный предок Рюрик, нашёл свою смерть в этих местах.
Видела в том некий знак. Именно в тот момент, когда город становился опять Русским, нашёл в его земле свой последний приют дальний родственник основателя Российской государственности. Можно было понимать это неоднозначно. И как окончание целой эпохи, и, как примирение с новой властью, что вскоре должна была прийти повсеместно на эти земли.
Вдруг пронзила догадка; неужели её Саша был прав, когда обидел обвинением в предвидении того что не всегда будет способна сделать правильный выбор оставшись одна.
Одна!
Будто было всё наперёд известно и заранее пытался позаботиться о ней. Но тогда обещала никогда не принимать решений под чьим-либо влиянием. И теперь потеряв мужа, так же была права. Её решение остаться было самостоятельным. И именно с этого дня, часа, минуты, отвечала за себя перед Богом, сыном, ушедшими в мир иной родителями, страной наконец, только она одна. Никто не в праве был повлиять на неё, как бы не пришлось потом расплачиваться за это знала; не может поступить иначе.

Из-за внезапной болезни премьер-министра Финляндии Антти Хакцеля, переговоры в Москве были перенесены на 14 сентября. Наблюдая теперь за тем, как последние финские семьи покидали свои дома, понимала; боялись потерять свои земли, что обрабатывали веками.
Но не желала бежать от врагов, так, как не считала таковыми, не имея с ними дело, не пережив репрессий. То же имущество, что было потеряно в России, не было нажито кровью и потом, легко купили квартиру и дом в Финляндии. Не было у неё больше сил сопротивляться. Сколько смертей в их семье случилось из-за той беды, что начавшись в далёком 18-ом, сначала забрала жизнь её дяди Алекса, как любя называли его в семье, затем мужа так и не сумевшего сохранить Выборгский Лютеранский кафедральный собор, а теперь маму, и все-таки, как не боролись за его жизнь, отца.
Вспоминала мамин рассказ о том, как в 18-ом ворвались в город Шюцкорновцы и вырезали русские семьи. С самого детства не понимала, где таится правда. Будучи маленькой боялась Финнов. Сейчас же просто устала.
Елизавета Яковлевна, хоть и знала о том, что непосредственно их семье не грозит расправа, готова была тогда бежать обратно в Россию. Но, как-то улеглось, народный гнев, излившись большей частью на неповинных, впрочем, как это обычно и бывает, спал на нет. Выпустив пар, Шюцкор успокоился на время, будучи присмирён мировой общественностью. Теперь же, когда враг окреп, став сильнее, ни бывший Шюцкор, ни регулярная армия не в силах была справиться с ним.
Сейчас знала наверняка – должна принять ту Россию, что стала иной, полюбить её. Иначе так и будет страдать от неё и дальше. Заберёт ещё и сына. А, кроме него не было теперь больше никакой силы к жизни.

Не брала с собой на кладбище Пашу. Попросила остаться с ним дома Илму.
Когда гроб с отцом опустили в могилу вспомнила еле слышно произнесённые им в больнице слова: «…жизнь приобретает силу». Но почему!? Почему это происходит именно на кладбище? Неужели человек не способен почувствовать значимость происходящего ещё при жизни, когда может, что-то изменить?
Нет. Она не пойдёт этим путём. У неё ещё есть время.

- Ну, всё дорогие мои. Пришло время прощаться, - на следующий день после похорон, собралась в путь Илма.
- Как мы будем без тебя?
- Ничего. При новой власти быстро привыкнете. А мне это ни к чему.
- Илма, когда всё наладится, напиши нам в Выборг. Думаю, доберёмся туда всё же.
- Да Настя. Обязательно напишу, - присела рядом с Пашей; - кто ж теперь тебе будет вкусняшки готовить? - поцеловала в щёчку.
- Мама, - уверенно ответил.
- Илма ты не могла бы для меня сделать это? – уверенно протянула аккуратно завёрнутый в тряпку пистолет Анастасия.
- Что? Удивилась Илма.
- Выкинь это там, где посчитаешь нужным. Так, чтобы никто не видел.
- А что это?
- То, что мне не понадобится больше. Пистолет Фёдора Алексеевича. Выполни мою последнюю для тебя просьбу.
- Хорошо. Я всё сделаю.

Долго смотрели на удаляющуюся от них, тающую на дороге, ведущей в сторону Элисанваара знакомую фигуру.  Не провожали, чтобы потом не возвращаться в опустевший дом, где на столе лежал лист писчей бумаги, с названием банков, номерами счетов. Понимала - теперь всего лишь бумажка, не имеющая никакого значения.

После того, как Финляндия 19 сентября 1944 г. подписала мирный договор с СССР, оставшись при этом союзником Германии, войска Красной Армии начали беспрепятственно продвигаться к городу. 23 сентября заняв южный берег Вуоксы в районе деревни Тенкалахти. Но, к тому моменту финская армия покинула Кякисалми, разрушив всё, что могла успеть. На месте жилых домов почти сплошь оставались руины, а на сохранившемся вале крепости Корела одиноко стоял пулемёт, будто случайно направленный своим стволом в сторону Ленинграда.
Все эти дни в её голове царил хаос, состоящий из воспоминаний, мыслей о прошлом, настоящее не ощущалось, о будущем не могла думать. Финляндия теперь была для неё, где-то далеко-далеко. В утренней дымке от пожаров не видела очертаний её городов. Понимала; никогда больше не вернётся в ту жизнь, что ещё четыре года назад, так радовала её.
Смерти родных лишали возможности видеть себя в этой стране счастливой. Словно Господь толкал её на путь мучений.
Теперь же, когда должна была растить сына, отказывалась возвращаться в прежнюю жизнь, что была для неё окончательно и бесповоротно закрытой.
Может всё же смогу жить в России, как бы она ни называлась теперь, ведь не грешна перед этой страной. Не воевали её родственники на стороне «белой» гвардии, не убивали «красных».  Пригодится ещё той стране, где родилась.

24 сентября в Кякисалми вошла Красная армия.