Штожтакович? Или история одного концерта

А она так радовалась предстоящему концерту! Даже решилась на две прививки, чтобы попасть на него. Прививки надо было сделать заблаговременно, чтобы они имели юридическую силу. А без этого на концерт было ну никак не попасть.

Итак, прививки были сделаны, и, казалось бы, ничего не мешало, наконец, услышать живьём не только Марту Аргерих и Мишу Майского, но и саму музыку! Ей так надоело её слушать только в наушниках. Ну что вы! Разве может что-либо заменить переживание музыки живьём, тем более, если речь идёт об акустической музыке! Она чувствовала себя конём барона Мюнхгаузена, которого рассекли на две половины, и лавина слушаемой музыки, не задерживаемая реальностью звучания, выливалась из неё, как из этого самого ополовиненного коня. Ей хотелось быть цельной и невредимой, но чувствовала себя «нецельной» и очень «вредимой». Даже вредной.
Она вдруг заметила, что у неё стал портиться характер. Она стала срываться на него каскадом упрёков, обвиняя его в происходящем. Хотя, он то тут причём? Правда, он первым бежал исполнять указания сильных мира сего, бесстрашно подставлял себя под уколы, напяливал на себя маску, обливался антисептиком и следил, чтобы она тоже не забывала про маску, дезинфицировала руки и держала дистанцию, что ей в связи с её задумчивостью не всегда удавалось. Хорошо ещё, что он не настаивал на том, чтобы вколоть в неё отвергаемые ею шприцы. Он знал, что её путь иной. Она вообще иная, и реакция на всё у неё какая-то обратная. Она засыпала от кофе, а от валерьянки повергалась в бессонное экстатическое состояние. Кто знает, что с ней уколотой произойдёт? Тем более, что она так этому сопротивляется. У неё какое-то звериное чутьё на то, что может произойти. Нет, нет – это не значит, что он признаёт её правоту! Ни в коем случае! Но кто знает, когда она знает, что знает она…

Вот он её неуколотую и оберегал от всех внешних воздействий. От прививочных тоже. Он даже в панике подставил себя под четыре укола вместо полагаемых трёх, только чтобы её оставили в покое: «Вот смотрите какой я бравый, законопослушный! Такой бравый, что ей можно позволить обойтись без бравурного законопослушания! Я выполню и перевыполню план по прививкам!» Она же, переживая за него и называя ходячим пестицидом, готовила ему блюда с кучей оздоровительной зелени. Ведь только на неё и полагалась она в противостоянии всем вирусам и заодно всем химическим мероприятиям против этих же вирусов, по её мнению, таким чуждым, живому организму. Н-даа… А ещё она билась над смыслом всего происходящего и с недоумением уверялась в его абсурдности. Поначалу она, иронизируя, принимала правила игры, пока дело касалось только внешней стороны её бытия. Но когда стали пытаться шприцом проникнуть в её нутро, она восприняла это вмешательство как угрозу её внутреннего мира, её самой, и она уже серьёзно заартачилась и начала мечтать о том, чтобы стать каким-нибудь деревом…

«Почему деревом!?» - в очередной раз опешил он, когда она озвучила для него свои мысли. «Ну как почему! Тогда экологи обратят на меня внимание и будут защищать меня. Только вот каким-нибудь деревом стать нельзя. Надо стать деревом каким-то конкретным. Мне бы хотелось стать вишней. Какая эстетика и как звучит: «вишня»! Красота! Эстетика! А какая мягкость линий рук! Ветвей, я имею в виду…» И она бродила по дому в виде плакучей вишни, забывая, что плакучей бывает только ива. Но потом вдруг застывала и возглашала: «Нет! Вишней не надёжно! В нашем регионе вишни не популярны. Стану я вишней, а меня позабудут, потому что зелёные заняты яблонями, и я всё-таки получу свою долю пестицидов или даже ещё хуже – превращусь, как и ты, в сам этот пестицид! Какая великолепная пара: ты - ходячий, а я стоячий пестицид. Не выход. Придётся стать яблоней. А как хочется вишней! Даже в мечтах нет свободы выбора» …
 
Он в ужасе закатывал глаза и не понимал: она ёрничает или серьёзно? То, что она могла серьёзно ёрничать не приходило ему в голову. Его голова разрывалась на части, но выхода он не находил. Он сам был из тех зелёных экологов, которые занимались яблонями. «Ау, экологи, почему вам безразлична экология людей и так занимает экология деревьев? Зелёные! Вы так против пестицидов, а людей отравляете химикалиями, называя их медикаментами и прививками. Хочу быть деревом!» Каждое слово, ею произносимое, вызывало в нём негодование, но это её «вы» бесило его больше всего. Он вихрем взвивался на пик цунамических волн, в бушующем рёве которых бился за право существования местоимения «мы» в грамматике ее речи. «Если ты ещё раз произнесёшь это «вы», я не знаю, что я сделаю! Я взорву этот мир и другой тоже. Я сам разорвусь на части! Нет этого «вы»! Есть «мы!»  А она задумчиво рассуждала в ответ: «Интересно, если мне удастся стать деревом, особенно яблоневым, возможно ли будет это наше «мы»? Наверное, нет. Но тогда моё «я» будет неизменным и неотравленным, потому что экологи получат право защищать меня. Что лучше - потерять своё я, или стать деревом? Всё зависит от того, будешь ли ты по-прежнему любить меня, которое не я или меня, которое я, но дерево. Дилемма. И главное, ты сам не можешь даже предположить, как ты будешь реагировать на меня, как на дерево, и на меня, которое не я» …
 
Ну что можно было ответить на весь этот бред? Он беспомощно молчал, а она ушла в поток своего сознания, который, чтобы его пощадить, уже не озвучивала для него.
Как ей по началу нравились зелёные, которые заботились о природности природы! «Милота», как сказал бы ею любимый Ульрих, правда по поводу чистоты архитектуры. И вот на тебе! Зелёные, защищая деревья, совершенно не собирались защищать её от вторжения химикалий. Или она не часть природы? Ну сделает она прививку, получит дозу пестицида, и отравит собой так охраняемую ими почву, когда погрузиться в эту самую почву в саркофаге исключительно из природного материала. И червячки побоятся приблизиться к её отравленному пестицидами телу, и она будет неразложенным трупом пугать по ночам собачников, поднимаясь из своей натуральной могилы. Жуть какая. Её безтормозное воображение рисовало такие картины, что она пугалась и сопротивлялась.

Она бы, пугаясь, так и сопротивлялась, если бы не появилась возможность, наконец, пойти на концерт и получить оздоровительную энергию от реального звучания музыки. Но для этого нужна была прививка. Даже не одна, а две. И она решилась! Как она радовалась возможности услышать музыку по-настоящему!  Это было для неё, как глоток живой воды. Ничего, что перед этим придётся вкусить воды мёртвой. Впрочем, мёртвой воды было в ней предостаточно и без прививки: эта нереальная, дигитальная жизнь, которая и не жизнь, впрочем, а существование в образе ополовиненной клячи Мюнхгаузена. Немного толики живой музыки, и она «але оп» уже ожившее, почти прежнее создание, улыбающееся на все стороны бытия! Из двух зол – наименьшее! Вот она и решилась пожертвовать своими внутренностями во имя живой воды: «Сначала погибну, а потом оживлюсь реальной музыкой. Шикарно!»

И она пошла на это внедрение в себя. «Я закрою глаза, - внушала она себе, - и когда игла будет впиваться в меня, я буду усиленно внутренне противостоять и отвергну, впустив. Великолепный план!»  И это ей почти удалось. Она перенесла экзекуцию легко. Только позже ей стали отказывать руки. Пальцы и раньше чудили, а теперь руки объяла ноющая боль, но она терпела и радовалась, несмотря на боль, предвкушая исцеляющую живую воду предстоящего концерта. «Всё хорошо, совсем непрекрасная, маркиза! Ты прекрасно попадёшь на концерт и услышишь! Из клячи Барона достигнешь высот самого Барона, выдумаешь себе новый мир и заживёшь припеваючи!» - утешала она себя фантазиями будущего. Тем более, что он уже два года обещал, что всё будет хорошо, наладится…

А ему показалось, что уже наладилось. Наконец-то, она решилась! Значит, не так это уж для неё и страшно, если решилась сама. Он тоже радовался предстоящему концерту, этому возвращению в прежнее бесконфликтное праздничное «мы» в реалиях живой музыки. А она его в очередной раз удивила: в ожидании концерта придумала ночами бродить по саду своего брата босиком. Почему ночью? Почему по саду брата? Почему босиком? На дворе уже минусовая температура! Она загадывала ему загадки и не подсказывала разгадки. Впрочем, подсказывала. Еще как подсказывала: «Мы такие разные. Ты дышишь солнцем, я дышу луною, хотя живём любовию одною» – на ходу переиначивала она ахматовские строки и продолжала –«Сад моего брата особенный! Когда я закрываю за собой калитку этого сада, я открываю ворота в звёздное небо. Представляешь, звёздное небо существует! Надо только погасить ночные фонари. Безфонарный сад брата полон звёзд. Ты любишь звёзды? В ночном саду я загоняю в себя звёзды и изгоняю из себя пестициды. Босиком это делать проще. Попробуй, тогда поймёшь. Впрочем, понимать не надо. Достаточно принять. Принимаешь?» И не дожидаясь ответа, задумчиво проводила рукой по его щеке и плавно спускалась по лестнице со второго этажа на первый. Потом где-то в глубинах первого этажа тихо звучал её голос, напевающий о том, что «он такой зелёный, как крокодил зелёный, и все её печали под зелёною водой.» А он всё ещё стоял как вкопанный на пьедестале второго этажа и не знал, как реагировать. Взвиваться на пик цунамических волн в очередной раз ему не хотелось. Он устал. На сегодня хватит.

А утром, вбегая с улицы босиком в длиннющем пальто, дополнительно укутанная меховым палантином она, прерывисто дыша, поведала ему, что только что прочитала у Хемингуэя волнительную сцену: «Когда одну супружескую пару расстреливали за то, что он республиканец, а она просто потому, что его жена, он крикнул «Viva la Rep;blica!“, она же «Да здравствует мой муж!» Так вот я решила, что, если нас будут расстреливать и ты наверняка крикнешь «Виват, зелёные!», я прокричу, как у Хемингуэя «Да здравствует мой муж!» Если хватит силы. Если нет, то прошепчу… Какая сцена! Только я забыла, как эта фраза звучит на испанском. Надо выучить эту фразу на испанском!». «Почему на испанском?» - в отчаянии закричал он, чувствуя приближение цунамических волн. «Для достоверности» - невозмутимо ответила она – «У Хемингуэя эта фраза звучит на испанском. Там действие происходит в Испании. Ты не знал?» Но его уже занимала другая, загаданная ею загадка: «Почему нас будут расстреливать?» Он тряс её за плечи, пытаясь растрясти, засевшие в её голове несуразицы. Ей хотелось разъяснить ему всю цепь своих неожиданных мыслехождений, но, вспомнив, что она решила его щадить, раздумала и только небрежно заметила, пожимая уже не трясущимися плечами: «Не знаю. Наверное, это моя очередная сумасшедшинка».  А он, готовый взлететь на пик цунамической волны, неожиданно прижал её к себе всей силой своего стойкого характера и больше не задавал никаких вопросов. Он любил её со всеми сумасшедшинками. А что ему оставалось? Ведь только из них она и состояла…

И вот настал день концерта! К ней вернулось прежнее праздничное настроение. Она занялась придумыванием подходящего к обязательной медицинской маске одеяния. «Белое с синим или только белое?» - билась она над двумя возможными вариантами, когда он сообщил ей, что на концерт они поедут раньше, так как в связи с увеличивающимся числом заболевших, публику разделили на две части: одни намечены на шесть вечера, другие на полдевятого. Программу сократили до часа, а концерт перенесли в большой зал. «Но музыка же камерная!» - удивилась она. «Законы акустики в ситуации пандемии не учитываются». «Музыканты согласились играть два раза подряд одно и тоже?» -  ещё более удивилась она. «Ну да, пандемия же! Особые условия!» «Да нет, они просто соскучились по выступлениям. Наверное…» - ушла она на диминуэндо, автоматически вынимая из шкафа только белое одеяние. Почему-то привычно прыгучее предконцертное состояние дало сбой. Она механически совершала какие-то необходимые действия, а он, смотря как её настроение спущенным воздушным шаром валяется у её ног, стал надеяться на предконцертное шампанское, которое, возможно, сможет вернуть ей праздничный настрой. «Впрочем, шампанское могут отменить тоже», - подумал он…

А шампанское было! Только её не пропустили… Оказалось, что срок её двух прививок истёк уже вчера, потому что сегодня решили, что прививка действует только три месяца, вместо предполагаемый первоначальных шесть. Чехарда! Теперь ей, чтобы попасть на концерт, необходим был тест, который, к счастью, можно было пройти тут же. Она растерянно смотрела на него, и он знал почему: тест она воспринимала как экзекуцию. «Я опять второсортная. Мне никогда не достичь твоей четырёхкратной первосортности.» Видя наплыв слёз в её глазах, он решил тоже пройти тест: «Не бойся, я с тобой» - шептал он ей, а она уже подставила свой нос неизвестно кому, мечтая о том, что нос по-гоголевски сбежит от неё и она будет освобождена от этой экзекуции. Впрочем, это не выход. В таком случае они оба - нос и она не попадут на концерт. Лучше, если она сама сбежит от носа, оставив его одного для экзекуции. В таком случае, на концерт попадёт хотя бы он. Разумеется, если такой случай предусмотрен правилами пандемии…

Пока она размышляла над таким поворотом гоголевского сюжета, уже кто-то вторгался в её нос. Она почувствовала себя как в кресле гинеколога, от унижения у неё градом полились слёзы, сквозь которые она наконец разглядела лицо совсем юной девушки, которая с изумлением смотрела на неё в страхе, что что-то сделала не так. Ей стало её очень жалко. Она попыталась улыбнуться и пробормотала полагающееся «спасибо», а к ней мчался уже протестированный он. У него, как это полагается по всем правилам тестирования, слезился только один глаз. Как легко людям, безболезненно укладывающимся в параметры этого мира, как в прокрустово ложе…

Наконец, их впустили. Она вцепилась в его руку в страхе, что протестированных второсортных отделят от трёх-разово-привитых, а потому не протестированных первосортных и отправят на галёрку. Она боялась оказаться в этом мире с неподходящими для неё параметрами одной. Он тоже цепко держал её при себе и как слепую вёл через все процедуры проверок паспорта, QR-кода, результата теста. Пройдя всю унизительную для неё изнурительную процедуру, она уже не осознавала, где она, что с ней и с ним ли ещё вообще. Чтобы привести её в чувство, он потащил её практически на себе в буфетную. «Ананасы в шампанском, ананасы в шампанском, удивительно вкусно, искристо, остро» - как мантру декламировал он Северянина, подавая ей шампанское без ананасов - «Всё будет хорошо. Скоро всё закончится. Главное, ты всё-таки услышишь свою Марту» - успокаивал он её, глядя как она под звуки его голоса судорожно глотала шампанское, вообразив, наверное, что это живая вода. Ожив, она беспомощно мотнула головой: «Марта может в любую минуту отказаться играть, она часто так поступает, если её что-то не устраивает. Если откажет, на этот раз я пойму её очень». А он подумал, что она этого только и ждёт, чтобы сбежать от абсурда происходящего в уют ею придуманного мира, где позволено быть всем и даже плакучей вишней. Правда, сейчас она больше походила на плачущую иву…

Выпив шампанское, они напялили на себя маски и слились с массой ополовиненных лиц, пытающихся вежливо держать дистанцию друг от друга. Наконец, погас свет. Но музыканты долго не выходили. Там и тут раздавались хлопки недоумевающей публики. Впрочем, публика, выдрессированная пандемией, уже была готова ко всему и к «доумеванию» тоже.

Впрочем, «доумевание» не пригодилось. Марта всё-таки вышла. Следом за ней с джентельментской бережностью неся виолончель, шествовал Майский. Полилась соната Франка. Он плавал в её звучаниях, очаровываясь их красотами, поглядывая на неё в надежде, что увидит её улыбку, которую очень любил и которая стала редко гостить на её уставшем от безвыходности лице. Но вместо улыбки он увидел маску. Как он мог забыть, что её лицо, как, впрочем, и у всех было ополовинено маской? Как он привык, что у неё всё должно быть не как у всех и тем более не как у него…
Втайне он ненавидел маску на её лице. Она скрывала хрустальность её улыбки, отчего глаза казались больше обычного, и в них плескалась безнадёжная грусть. Помните Мандельштама? «Невыразимая печаль открыла два огромных глаза и выплеснула свой хрусталь.» Это было о ней. Только хрусталь из-за маски не выплёскивалась. Видеть это ему было невыносимо, но он не подавал вида, выносил и надеялся, что скоро это пройдёт, в чём он пытался убедить её вот уже долгих два года….
А музыка Франка продолжала переливаться прекраснейшими волнами, в которых он убаюкивал свою ностальгию по её улыбке и очень надеялся, что она наслаждается тоже. Под звуки действительно прекрасной музыки она, чтобы его пощадить, согласно кивала ему и Франку, но не верила им обоим. Кивая, она лгала и лгать было легко. В этом ей помогала маска…

Зал взорвался аплодисментами. Он хлопал неистово, а она еле-еле. Белые перчатки её рук глушили и так плохо слышимые хлопки обессиленного безнадёжностью на понимание создания. Когда аплодисменты стихли, зазвучал Шостакович. Это было потрясающее исполнение сонаты композитора, над которым время измывалось, издевалось и пыталось искорёжить. Она почувствовала себя в родной стихии. Теперь музыка ей не лгала, а хлестала правдой. Она почувствовала облегчение – её понимали, принимали и защищали. Музыка искорёживалась и мучилась за неё, перевёртываясь, ставила всё на свои места, блистая эзоповским хлёстким языком. Да, Шостакович был созвучнее её действительности. Кто-то когда-то сказал: «Чем больше несправедливости, тем больше Шостаковича» …

Аргерих и Майский идеально зеркалили друг друга, искусно отражая подачу мотивов как в пинг-понге. Это был дуэт понимания, противостоящий диктату пандемии. Почувствовав себя в родной стихии, она по-прежнему не улыбалась. Вместе с музыкантами она противостояла тоже, а её воображение выдавало такие ассоциации, узнав о которых он пришёл бы в ужас, если бы она не приняла решение не озвучивать их, чтобы его щадить…

Кода первой части казалась ей раньше загадочной. Но теперь она стала понятной и единственной возможной – замирание, уход в небытие после стольких попыток веры и надежды. Моторизованная «индустриальная» вторая часть праздновала свой триумф, третья продолжала вымирание коды первой части, и даже больше – это был диалог с самой смертью. Шостакович описывал эту часть как гротескный разговор солдата с головой противника, которую сам же и отрубил. Но ей этого было мало. «Голова пошла гулять, забросив скошенное тело» – придумывалось ей на ходу. Как это было созвучно её осознанию себя ополовиненной клячей Барона фон Мюнхгаузена…
Финальная четвёртая часть вызвала в ней наибольший поток ассоциаций. Начальный простенький мотив погрузил её в атмосферу звёздного детства, полного доверительной веры во всё прекрасное и справедливое. Но потом мотив постепенно обрастал издевательскими хроматизмами, звёзды от ужаса зажмуривались, и на неё обрушивалась тяжесть безвёздного неба. Неоднократно возвращаясь, мотив включенными фонариками фальшивил, заманивал в мир перевёрнутых ценностей, высмеивая её вишнёво-звёздные мечтания.

На протяжении всей сонаты она вскрикивала и вздрагивала. А когда музыка понеслась к финальному взлёту и оборвалась на пике весёлого безвёздно-фонарного перевёртыша, с её замаскированных губ сорвался возглас: «Штожтакович!» Он вопросительно взглянул на неё, в надежде услышать объяснения такой реакции, но она вскочила и зааплодировала стоя. Несмотря на такое очевидное выражение её восторга, на этот раз он был уверен, что улыбка не хрусталила её печальные глаза…
Потом они возвращались домой. Он пытался её разговорить. Она отвечала односложно. Потом она, свернувшись клубочком в его руках, забылась сном. В пять утра, как всегда, моцартовским фортепианным концертом затрезвонил её будильник. Она, не как всегда, не проснулась. Через десять минут скрипичным бруховским концертом, как всегда, затрезвонил его будильник. Не как всегда, зазвучала какофония из двух концертов. Чтобы этого не допустить, она всегда мгновенно соскакивала с кровати, и обняв звучащий телефон, босая убегала в сад брата, любоваться звёздами, предоставляя возможность Максу Бруху будить его скрипичными изысками в одиночестве. На этот раз она терпела звучащую какофонию и продолжала лежать. Удивившись её необычным долготерпением, он приподнялся, нащупал её руку. Рука была холоднее привычного. Обеспокоенный он включил свет и взглянул на неё: на её лице, не полуприкрытом маской, красовалась его любимая улыбка. «Viva la muerte“ – казалось провозглашала она, но он ей не верил. Пытаясь уловить её дыхание, он слышал только какофонию одновременно звучащих концертов, которые нещадно хлестали друг друга, доставалось и ему, но он не чувствовал боли.

Когда концерты, устав от усилия потоком концертных несовпадений привести его в чувство, замолкли одновременно, во внезапно обрушившейся на него тишине он услышал её восклицание в вопросительном исполнении собственного голоса:

«Штожтакович?»