У Цесаревича Александра

 
   (Фрагмент из романа "Дердава")

     1.
К концу второй недели февраля Николай Александрович, наконец, добрался до Москвы и поспешил на недавно отстроенный вокзал первой в России протяжённой Петербургско-Московской железной дороги , чтобы успеть на вечерний поезд до Петербурга, который отправлялся в шесть вечера и должен был прибыть в столицу на следующий день в четыре часа после полудня.
Очень удобно и недорого в сравнении с дилижансом, в котором можно добраться до Петербурга летом за четверо, а зимой за пять суток, заплатив за прогоны и остановки на придорожных постоялых домах до ста рублей. За поездку по железной дороге менее чем за сутки пути в вагоне первого класса следовало заплатить девятнадцать рублей, а за место в вагоне второго класса всего тринадцать, что, впрочем, простому люду было не по кошельку, а потому крестьяне, мещане и мастеровые путешествовали на открытых платформах, присоединяемых к грузовым поездам.
Пассажирский поезд невелик – паровоз, багажный и пять пассажирских вагонов, а желающих попасть в Петербург немало. Билеты в вагон первого класса раскуплены, а потому пришлось ехать вторым классом. Не так удобно, но что поделать. Не ждать же следующего дня.
Зато с соседом по купе Мотовилову повезло. Вместе с ним в Петербург ехал отставной капитан-артиллерист Иванов – инвалид, потерявший руку и глаз во время первого октябрьского штурма Севастополя.
Поначалу ругался, что капитану и инвалиду войны не достался билет в первом классе, который как и все дорожные затраты оплачивался из казны, но скоро успокоился и уселся возле окошка, хоть и было уже темно и вряд ли что увидишь сквозь заиндевелые стёкла к тому же одним глазом.
Разговорились. Иванов рассказал, что служил в Севастополе, в крепостной артиллерии и был тяжело ранен во время первой массированной бомбардировки, в  тот же день когда погиб адмирал Корнилов, а оперировал его хирург морского госпиталя Скорняков Фёдор Алексеевич, которого, оказывается, хорошо знал Мотовилов. Вот и нашли попутчики общих знакомых.
– Очень я благодарен Фёдору Алексеевичу. Можно сказать, вернул с того света. Осколками от бомбы был ранен в грудь в двух местах, правого глаза лишился и левой руки.
Осколки Фёдор Алексеевич извлёк, а то, что осталось от раздробленной кисти левой руки пришлось ампутировать. Так что теперь инвалид я безрукий и безглазый,  а пенсия мне назначена сорок пять рублей в месяц, – тяжко вздохнул Иванов. – Слава Богу, у супруги моей собственный дом в Петербурге. Часть комнат сдаются, так что с дома имеем доход.
Жену и дочь отправил из Севастополя заблаговременно, после бомбардировки Одессы , Но главной целью для французов, англичан, турков и прочих врагов России был, есть и будет Севастополь.
– Будет? Так что же, не последняя эта война за Крым, за Севастополь? – Спросил Николай Александрович, которому понравился умный, грамотный собеседник.
– Нет, не последняя. Полагаю, что победить французов, англичан и турков нам не удастся, однако так их измотаем, что пойдут на мировую, и Крым с Севастополем сохраним! Только не успокоятся на этом поганцы. Станут готовиться к новой войне, втянут в неё другие державы, поскольку никогда не простят нам ни Новороссии, учреждённой матушкой Екатериной Великой на отвоёванных у турков землях, ни Черноморского флота, ни нашего Святого Православия!
Но и мы будем готовиться к защите своих рубежей, развивать военное производство и, прежде всего, изготавливать новые пушки и строить корабли с паровыми машинами! Вот как думаю я – дворянин и русский офицер Алексей Кузьмич Иванов! – С чувством произнёс капитан, и залпом выпил стопку водки.
– Да, Николай Александрович, перед вами дворянин, однако же, земель и крестьян не имею, поскольку род наш обнищал. Жил государевой службой, а теперь вот – инвалид. Как обниму жену одной рукой… – Горевал капитан Иванов, обхватив голову с рано поседевшими висками единственной здоровой, хорошо, что хоть правой рукой.
– Зима, вагон хоть утеплён, однако не отапливается. Холодно, без доброй шубы не обойтись, а шинель не сильно греет, – посетовал капитан Иванов. – Не желаете стопочку? Согревает.
– Нет, Алексей Кузьмич, воздержусь. Лучше чаю, вот и проводник с кружками к нам заглянул. Берём?
– Берём, Николай Александрович, берём! Мне, братец, две кружечки с лимоном и сахаром, – потребовал Иванов у проводника.
– И мне две, – попросил Мотовилов.
– Извольте, господа! – Заулыбался проводник и поставил на откидной столик фарфоровые кружки с кипятком, крепко заваренным ароматным китайским чаем, с американским тростниковым сахаром и кружочком испанского лимона. Ввиду военных действий и морской блокады американский сахар и испанские лимоны поставлялись в Петербург и Москву посуху через Пруссию и Швецию, а потому были недёшевы.
– Погреемся чайком!
– Как вам будет угодно, Николай Александрович, а я ещё стопочку, а потом примусь за чай! – Капитан Иванов энергично потёр ладонь правой руки о культю левой.
Я ведь в Севастополе с начала прошлого года. Переведён из Петербурга, куда теперь и возвращаюсь. Хоть и без левой руки и правого глаза, зато под бочок к жене. Отправил ей весточку по телеграфу. Слава Богу, есть теперь электрический телеграф между Москвой и Петербургом. На вокзале встретят.
А ведь поначалу хотели меня направить на Аландские острова в Бомарзунд, но затем начальство передумало и направило в Севастополь. Можно сказать, что с назначением повезло. Летом Бомарзунд был взят французами и англичанами и находился бы я теперь в плену, а так еду домой, – разоткровенничался капитан Иванов. – Ещё чуток и я в родном Питере! Так у нас теперь по-простому зовут столицу.
Хорошее дело железные дороги. Шестьсот вёрст менее чем за сутки! Да будь у нас такая дорога до Крыма, смогли бы быстро перебросить туда подкрепление и непременно бы сбросили противника в море! Непременно!
Представляете, Николай Александрович, добирался до Москвы полтора месяца! Из Севастополя в Симферополь пешком и в повозке, благо из крепости пока можно выбраться. Далее до Старого Крыма и Керчи опять же в повозке, а из Керчи до Таганрога морем.
– В Таганроге служит мой родственник, Мотовилов Андрей Егорович. Не встречали? – Спросил Николай Александрович.
– Нет, не встречал. Не припомню такой фамилии. В Таганроге немало солдат и офицеров. Ходят слухи, что летом вражеский флот непременно войдёт в Азовское море и попытается штурмовать Таганрог. Да что-то местные власти не торопятся со строительством укреплений, да и артиллерии в городе нет. Всё вооружение переправляется в Крым, – посетовал Иванов.
– Алексей Кузьмич, оперировал вас Скорняков, а не встречали ли вы в госпитале капитана Булавина. Его тоже оперировал Скорняков, но ещё в сентябре после сражения на Альме? – Поинтересовался Николай Александрович.
– Булавин? Андрей Степанович! – Как же, хорошо его знаю! Где-то в середине октября он выписался из госпиталя, однако продолжал навещать и Скорнякова и своего спасителя капрала Рябова, который получил сабельное ранение в сражении на Чёрной речке и едва не лишился руки. Руку удалось сохранить, но толку от неё мало. Даже ложку не держит. Оставили его при госпитале, санитарам помогать. Повезло, зазноба у капрала там. Хорошая, вдовая женщина. А вы откуда знаете Булавина?
– С Булавиным, Андреем Степановичем мы соседствуем. Имения наши в Симбирской губернии, а предки наши всегда были вместе с четырнадцатого века, со времён Куликовской битвы.
– Вот оно как! – Удивился отставной капитан Иванов. – Значит соседствуете. А сколько у вас земли, душ?
– Немало, Алексей Кузьмич, и все мы пребываем, кто в крестьянских трудах, кто в ратных делах, а кто и в государственных.
Отставной капитан Иванов долго молчал, допивая вторую кружку чая, а затем поинтересовался.
– Николай Александрович, а вы-то, по какой нужде в Петербург, да ещё зимой?
– Да вот, Алексей Кузьмич, Цесаревич зовёт к себе, – улыбнувшись, ответил Мотовилов.
– Цесаревич! Александр Николаевич! Сам! – Изумился Иванов, однако расспрашивать дальше не решился. Возможно, что не поверил. Вдруг пошутил приятный попутчик. Бывает и такое…
В это время поезд остановился, и проводник вагона сообщил пассажирам.
– Господа, станция второго класса  Клин! Стоянка поезда десять минут!
– Вот и Клин! – Оживился Иванов. Пройдусь ноги размять, нужду малую справить, а потом спать. В Твери будем уже ночью.
– И я с вами, Алексей Кузьмич, – поднялся Мотовилов. Идёмте!

*
В начале пятого, когда начинало смеркаться, пассажирский поезд прибыл на Московский вокзал столицы Российской империи Санк-Петербурга.
Звякнули буфера вагонов и состав замер у расчищенного от снега перрона, заполненного встречающими прибывающих пассажиров. Тут же дежурили носильщики с тележками для багажа, и расхаживал важный городовой, следивший за порядком, то и дело привычно подкручивая заиндевелые усы.
– Однако в Питере холоднее, чем в Москве, – заметил Иванов, поставив дорожный саквояж к ногам и глубже надвинув папаху на голову здоровой рукой. Глазами капитан искал среди встречающих своих родных. Наконец увидел и улыбнулся. Вернул саквояж к ногам и помахал им рукой.
– Прощайте, Николай Александрович! Если и в самом деле удастся увидеть вам Цесаревича, то передайте ему привет от капитана Иванова! Передайте привет от защитника Севастополя, пролившего кровь за Государя-императора и Отечество!
– Прощайте, Алексей Кузьмич, обязательно передам. Поспешайте, заждались вас родные! Дай вам Бог здоровья и семейного счастья!
Николай Александрович отошёл в сторону, наблюдая за встречей капитана Иванова с семьёй: женой – миловидной женщиной, обнявшей мужа и плакавшей, не стесняясь посторонних людей, спешащих покинуть перрон, дочерью – на вид ровесницей Александры, прижавшейся к отцу и заглядывавшей ему в глаза, и пожилой дамой, вероятно матерью. С умилением и состраданием смотрела на них матушка инвалида, тихонько всхлипывая и утирая слёзы платочком.
– Барин, подвезти багаж до извозчика? – Обратился к Мотовилову носильщик в фартуке и с тележкой, оценивая небольшой саквояж приехавшего в столицу солидного пассажира в добротной шубе и собольей шапке.
– Да, братец. Кати тележку к багажному вагону. Будет и для тебя работа!   

* *
 На следующий день, в десять часов утра, Мотовилов явился в канцелярию Наследника Российского престола Цесаревича Александра Николаевича, и передал чиновнику именное письмо, доставленное фельдъегерем в рождественский вечер в село Воскресенское.
 Через четверть часа Цесаревич принял Мотовилова в своём кабинете.
– Рад вас видеть, Николай Александрович! Минуло более двадцати лет после нашей памятной встречи в Дивеево и Сарове!
– Двадцать два года, Ваше Величество, – подсчитал Мотовилов.
– Полноте, Николай Александрович, называйте меня по имени и отчеству. Было мне тогда тринадцать лет, вы были значительно старше, к тому же род ваш старинный и мы, Романовы, имели с вашими предками общие корни . Так что для вас я просто Александр Николаевич. Когда прибыли в Санкт-Петербург?
– Вчера вечером. Поездом из Москвы. Прошу простить меня, что задержался на добрую неделю. Прибыть в Санкт-Петербург к началу февраля не вышло. Зима, бураны, дороги снегом занесло. Зато путь от Москвы занял всего лишь сутки.
– Что тут поделаешь, зима, – развёл руками Цесаревич. – Вот закончим войну, начнём строить железные дороги. Проекты уже есть. Прежде проведём железные дороги от Санкт-Петербурга до Варшавы и от Москвы до Нижнего Новгорода. Затем до Харькова и дальше. Время придёт, и до Иркутска проведём железную дорогу! Рассказывайте, Николай Александрович.
  – Прежде всего, Александр Николаевич, хочу выполнить просьбу попутчика моего, капитана Иванова, получившего тяжёлые ранения и увечья при обороне Севастополя. Просил капитан Иванов передать Вам и всему Царствующему Роду приветствие от своего имени и самые добрые пожелания.
– Вот как? Благодарю капитана Иванова. Кровь пролил славный воин за наше Отечество! На таких людях, как он, земля русская держится. Достоин капитан высокой награды. Как его имя и отчество? Откуда он родом? Где проживает его семья?
– Иванов Алексей Кузьмич. Откуда он родом, мне неизвестно, но проживает Алексей Кузьмич в Петербурге. На вокзале его встречали жена, мать и дочь, – ответил Мотовилов.
Цесаревич присел к столу и сделал в блокноте запись о капитане Иванове.   
– Будет награждён капитан! Где вы остановились, Николай Александрович?
– Там же, где прошлой зимой, в доходном доме графини Зубовой на Большой Миллионной улице.
– Жаль, что тогда мне не доложили о том, что вы в Санкт-Петербурге. Жаль! Докладную записку от вас получил из Симбирска. Ох уж эти земельные тяжбы! Отписал губернатору, распорядился помочь вам. Исполнено?
– Исполнено, Александр Николаевич! Земли, дарованные Петром Алексеевичем  в 1703 году предкам моим арзамасцам Кириллу и Даниилу, возвращены, – подтвердил Мотовилов, хотя документ всё ещё находился в Межевой канцелярии , и размежевание было намечено на март.
– Жаль, что не удалось тогда встретиться, – повторил Цесаревич. – Впрочем, я тогда был в отъезде, посещал Царство Польское.
– И мне жаль, подтвердил Мотовилов. – Подавал прошение о приёме к Государю-императору, да не удосужился аудиенции, однако за поднесение Государю Императору двух образов из Сарова для армии и частицы камня на котором молился отец Серафим, была мне выражена Высочайшая благодарность.
– Сильно занят был Государь, вот и не смог принять, – вздохнул Цесаревич. – Теперь император болен, тяжело. Имея доселе отменное здоровье, не вынес страдалец стольких бед, обрушившихся на Отечество наше. Сильно переживает Николай Павлович поражения наши в войне с главными европейскими державами. Врачи говорят, что мучается, изводит себя, словно вину свою чувствует. К тому же в день Крещения Господня сильно простыл. Теперь у него двухстороннее воспаление лёгких. Кашляет, задыхается, у него сильный жар. Просто не верится, что совсем недавно здоровье Государя было отменным. Вот такие дела, Николай Александрович. Дела государственные отец мне передал. Не хочу быть пророком, но видно недолго ему осталось. Только это пусть останется между нами…
– Что Вы, Александр Николаевич! Дело к весне. Поправится батюшка! – Запротестовал Мотовилов, и задумался:
«Неужели истекло время, отведённое Николаю Павловичу, ведь предсказывал отец Серафим при жизни своей – «многие лета здравия крепкого Государю и кончину мирную и святую, как тем из всеавгустейших предков Его Императорского Величества, которые верою и правдою благоугодили Богу…» Давно это было, с четверть века прошло с тех пор. Видно ушло время, Богом отмеренное…   
– Что ж, будем надеяться, – прервал Цесаревич мысленные воспоминания Мотовилова. – Однако прошу вас, Николай Александрович, быть в Санкт-Петербурге до конца февраля. Посему предлагаю вам поселиться на это время в гостинице при министерстве Иностранных дел, где размещают дипломатов. Сейчас она наполовину пуста, поскольку мы в состоянии войны с Францией, Британией и Турцией. В Петербурге и столичной губернии введено военное положение, Балтийское море в блокаде. Вот вам записка. Передайте в канцелярию и для вас всё устроят.
Цесаревич набросал несколько строк на листе бумаги и, передав записку Мотовилову,  взглянул на часы.
– Жду вас к себе завтра в это же время, а пока прошу меня извинить. Через четверть часа у меня важное совещание, посвящённое ходу военных действий в Крыму и на Кавказе, а так же Манифесту от 29 января о создании народного ополчения . Слышали о Манифесте Государя Императора?
– Да, Александр Николаевич, слышал и читал текст объявленного Императором Манифеста.
– На совещании будут обсуждаться основные положения Манифеста. Будут назначены сроки и ответственные за его исполнение. Как вы думаете, Николай Александрович, поможет формирование ополчения из крестьян великоросских губерний и казаков завершить войну на выгодных для России условиях?
В последний раз ополчение собиралось в 1812 году во время нашествия Наполеона. Но тогда враг занял Москву, а теперь наши враги грызут Россию с окраин. Не станет ли формирование нового ополчения ошибкой? Не увидят ли наши враги в этом слабость регулярной русской армии? Как вы считаете?
– Очень сложные вопросы, Александр Николаевич, – после продолжительной паузы ответил разволновавшийся Мотовилов. – Нет, не смогу ответить. Увольте. Вот только как  отнесутся к ополчению крестьяне? Как бы ни возникли среди крестьян волнения?
– Понимаю вас, Николай Александрович, – вздохнул Цесаревич, взваливший на себя по причине болезни отца тяжкий груз ответственности за Державу. – Не смею вас больше задерживать.

* *
После обустройства в удобной гостинице, расположенной неподалёку от Императорского дворца, Николай Александрович там же отобедал и вышел прогуляться по городу, имея в запасе три с лишним часа до наступления сумерек.
Погода стояла великолепная, тихая, солнечная с умеренным морозцем. Над огромным каменным городом, продрогшим от зимней стужи, медленно поднимаясь ввысь, стояли столбом неподдающиеся счёту дымы от печных и каминных труб. Трудолюбивые столичные дворники расчистили от снега улицы, прогулка по которым доставляла немалое удовольствие. День будничный, на улицах сравнительно немноголюдно. Во дворах, куда время от времени заглядывал Николай Александрович, снега побольше. Ребятишки возятся в снегу, играют.
Вдоль глухих каменных стен домов во всё ещё высоких, хоть и на две трети опорожнённых, поленицах сложены дрова, доставленные летом и осенью на продажу из восточных и северных губерний. В Столице Российской Империи проживает не менее миллиона жителей, многотысячный гарнизон, а в недалёком Кронштадте зимуют корабли самого большого по количеству кораблей Балтийского флота России, на которых служат тысячи матросов и офицеров. Для отопления домов, храмов, учреждений, казарм требуется огромное количество дров. Если их заготавливать в лесах, окружающих Петербург, то за несколько лет всё округ будет вырублено на добрую сотню вёрст…
– Добрый день, Николай Александрович!
Мотовилов обернулся. К нему обращался пожилой седовласый мужчина выше среднего роста с крупными чертами лица, которое показалось знакомым.
«Кто же это?»
– Не узнаёте?
– Лицо ваше мне показалось знакомым, но?.. – Озадачился Мотовилов.
– Вспоминайте святые места. Саров, Дивеево.
– Там я часто бываю, – растерялся Николай Александрович.
– Двадцать два года прошло с тех пор. Теперь-то узнали?
– Боже мой! Ну, конечно же! – Схватился за голову Мотовилов. – Константин Иванович!
– Вот и признали, даже не забыли моего имени отчества. Неужели я так сильно изменился?
– Да нет, хоть и прошло столько времени. Пожалуй, я изменился куда как больше. Ведь было мне тогда всего-то двадцать три года, – признался Николай Александрович.
– А мне тогда было сорок четыре.
– Как мне сейчас. Ну, здравствуйте! – Прослезился Мотовилов, обнимая Константина Ивановича Арсентьева, который сопровождал юного Цесаревича в поездке по святым местам двадцать два года назад.
– Как вам удалось узнать, что я в Петербурге? Ведь наша встреча не случайна? – Спросил у Арсентьева взволнованный Мотовилов.
– Был приглашён на совещание к Цесаревичу. Я хоть и оставил полтора года назад службу в Министерстве внутренних дел  ввиду преклонного возраста, однако по-прежнему привлекают в качестве советника.
Вероятно, мы разминулись всего на несколько минут. От Александра Николаевича узнал, что вы в Петербурге и по его совету квартируете в гостинице при Министерстве иностранных дел. По окончании совещания сразу же туда, а вы, отобедав, вышли прогуляться. Нагнал вас. Вы уж извините!
– Ну что вы, Константин Иванович! Во-первых, я категорически против преклонного возраста. Хоть вам и далеко за шестьдесят, выглядите моложе своих лет! Во-вторых, очень рад встрече! Я ведь в Петербурге не частый гость. Побывал прошлой зимой, да только мне тогда не здоровилось, болел. Зато сейчас здоров, полон сил! Совещание у Цесаревича часом не секретное?
– Как сказать, Николай Александрович, пожалуй, да, – задумавшись, ответил Арсентьев.
– Тогда расспрашивать не стану. Понимаю, война… – вздохнул Мотовилов.
– Смотрю на тысячи дымов, поднимающихся над Петербургом. Огромный город. Это сколько же необходимо дров!
– И об этом был разговор. Я ведь, как географ, числюсь при правительстве советником по природным и продовольственным ресурсам, – признался Арсентьев, – а дрова – ресурс самый, что ни на есть, природный.
– Замечательную книгу написали вы, Константин Иванович, «Краткую всеобщую географию». Прочитав её, наша, старшая дочь Александра сделала для себя много открытий и с удовольствие перечитывает, внимательно рассматривая карту Российской империи. Самые интересные отрывки из вашей книги зачитывают детям учителя в нашей Воскресенской приходской школе, – с удовольствием сообщил Мотовилов.
– Приятно слышать такое, – улыбнулся Арсеньев. – Я ведь родился в лесной глуши, в Костромской губернии в семье сельского священника, а предками нашими были крестьяне. Учился в семинарии, однако священник из меня не вышел. К естественным наукам потянуло, вот и окончил Петербургский университет. Теперь тружусь в Академии на поприще естественных наук. Две у меня любимицы – История и География! – Пошутил Арсентьев и продолжил.
– Слава Богу, лесов у нас пока хватает. Однако везут издалека. Зимой заготавливают брёвна, летом и осенью сколачивают плоты в виде больших барж и гонят к Петербургу, где по течению, где ветром, а то и бурлаками по рекам и прорытым каналам через Белое, Онего, и Нево- озёра  в столицу Российской империи.
Шутка ли, согреть огромный город, не меньше Лондона или Парижа, да так далеко на севере! В Париже, Лондоне или Берлине зимы тёплые и много короче наших зим.  Отопление там угольное, поскольку поблизости имеются разработки угля и он недорог. У нас таких разработок поблизости нет. Те, что есть на Урале и возле Тулы – маломощны, и доставить оттуда уголь можно разве что на подводах. В Новороссии найден уголь, но разработки пока незначительны, да и далеко до Москвы и Петербурга. На подводах не повезёшь. По суровости Климата с Петербургом может сравниться лишь шведский Стокгольм, но он не велик, немногим больше Симбирска, откуда вы, Николай Александрович, прибыли. Надолго?
– Цесаревич просил оставаться в Петербурге до конца февраля. Недобрые у меня предчувствия, – признался Николай Александрович. – Ох, и не добрые…
– Имеете в виду Государя?
– Да, Константин Иванович.
– Плох Государь, – подтвердил Арсентьев. – Вот почему Цесаревич просил вас задержаться в Петербурге до конца февраля. Увы, врачи докладывают Цесаревичу, что жить Николаю Павловичу остались считанные дни.
Скажу вам, как думаю, однако мысли мои прошу не разглашать, – предупредил Арсентьев. – Государя угнетает не столько война, он человек до мозга костей военный, знает вкус побед и поражений, да и дела наши не столь уж и плохи. Нам нелегко, но и противник измотан, несёт большие потери. Турок бьём на Кавказе, отразили нападения англичан и французов на севере и Камчатке, Кронштадт с Гельсингфорсом надёжно прикрыли столицу, Севастополь не покорился противнику.
В декабре в Вене велись переговоры на уровне министров иностранных дел Англии, Франции и России при посредничестве Австрии, которая соблюдает нейтралитет, хоть и вытеснила нашу Дунайскую армию из Валахии. Слава Богу, хоть турков за Дунай не пускают австрийцы. Англичане с французами намекали о возможности заключения мира на выгодных им условиях и при немедленной сдаче Севастополя. Однако не получили согласия.
Государя убивает не столько озлобленность и низость его врагов, но и растерянность, граничащая с предательством тех, в ком недавно видел своих друзей и соратников, на кого рассчитывал опереться. В душе человека правдивого и благородного даже в своих заблуждениях, происходит угнетающая, как ничто иное, мучительная, убивающая борьба.
Грустно видеть всё это особенно в последнее время. Во дворце, в нижних коридорах и камердинерских комнатах постоянно толпятся какие-то генералы, которых в избытке в столице, несмотря на войну, многочисленные чиновники и прочие сановники. Хищно озираются, сплетничают, с нетерпением ожидая очередного бюллетеня о состоянии здоровья Государя…
– Константин, Иванович, сегодня утром Цесаревич задал мне несколько вопросов по объявленному императором Манифесту. Вот они эти вопросы, – припоминая, перечислил Мотовилов:
– Поможет ли формирование ополчения из крестьян великоросских губерний и казаков завершить войну на выгодных для России условиях?
Не станет ли формирование нового ополчения ошибкой?
Не увидят ли наши враги в этом слабость регулярной русской армии?
– Знакомые вопросы, – ответил Арсентьев. – Эти вопросы Цесаревич задавал на сегодняшнем совещании своим министрам и генералам.
– И что же они отвечали? – Насторожился Мотовилов.
– По сути, ничего, выкручивались, как могли. Дошла очередь и до меня. Мне должностей не терять. Я ведь давно за штатом, а на совещания приглашают в качестве советника. На первый вопрос, хоть и выглядел он не совсем так, но суть одна, я ответил отрицательно. По моему разумению не поможет. Не будет большого толка в толпах необученных военному делу крестьян, вооружённых топорами и вилами. Пригодятся лишь казаки, но они и так несут воинскую службу, охраняют южные рубежи России.
На второй вопрос, я ответил утвердительно. Государь император объявил Манифест в надежде, что всё исполнится, как он задумал. Увы, при нынешнем состоянии дел этого не случится. Мы потеряем сотни тысяч земледельцев и не получим хороших солдат.
На третий вопрос я ответил так же. Англичане и французы ничуть не озабочены по поводу Манифеста об ополчении, не видят в нём большой угрозы, поскольку, по моему мнению, не собираются наступать вглубь России. Полагаю, что война, сколько бы она ещё не продлилась, закончится в Крыму и на Кавказе. В Крыму мы, возможно, уступим, потеряв Севастополь, а на Кавказе одержим победу. Вот моё мнение, – закончил Аксаков.
– И я бы ответил так же, – признался Мотовилов. – Однако был не готов, по сути, растерян. Да и не в праве я отвечать на такие вопросы. А что же министры и генералы?
– Набросились на меня с укорами, дескать, призываю не исполнять положения Государева Манифеста. Однако Цесаревич остановил их и принялся составлять план исполнения воли отца своего, Императора Николая I, ибо царская воля непререкаема.
Помолчали, каждый задумался о своём.
Не только видеть такое, но и говорить об этом трудно, – тяжело вздохнул Арсентьев.  – Ну да ладно. Николай Павлович передал дела государственные Наследнику. Бог даст, молодой образованный Государь Александр Николаевич станет принимать верные решения и наведёт в государстве нашем надлежащий порядок!
– Увы, Константин Иванович, вы не одиноки в своих опасениях. В высших кругах российского общества по-прежнему не изжит всепроникающий и тлетворный дух масонства, с которым боролся угасающий Государь. Хватит ли сил у Наследника одолеть эту напасть, изгнать масонство туда, откуда оно явилось, отгородиться от тлетворного влияния парижских, лондонских, шотландских и прочих отвратительных лож? – Переживал Мотовилов.
– Отгородиться от Европы? – Усмехнулся Арсентьев. – Не получится. Здесь, в России,  нам придётся бороться за здоровое общество, – заключил он.
– Ну что ж, согласен с вами, Константин Иванович, – вынужден был признаться Мотовилов.
– Вот что ещё, Николай Александрович, это и вас касается. Скажу вам, опять же по секрету. Помимо дел военных, на совещании обсуждали возможность возникновения крестьянских бунтов, которые усугубят и так тяжёлое положение в стране. Вы прибыли в Петербург из русской глубинки, у вас обширные поместья в двух губерниях, сотни крестьянских душ. Кому как не вам знать, чего можно ожидать от мужиков в случае голодной зимы? Что вы думаете по этому поводу?
– Что я думаю? – Задумался Мотовилов. Сложный вопрос вы мне задали. Что если такой же вопрос задаст Цесаревич? Ведь на завтра мне назначена встреча с ним.
– Что бы вы ответили Цесаревичу? – Спросил Арсентьев.
– За все российские губернии отвечать не готов. За всех крестьян и дворян так же. Однако за себя ответить готов. В этот году по велению губернского начальства пришлось продать хлеба по самым низким ценам на четверть больше, чем в прошлом. Хлеба у крестьян осталось в обрез, чтобы кое-как дожить до весны и отсеяться. Опять, как и в голодные, неурожайные годы выручают бобы, репа, капуста, а скотине – сено с соломой. Да и дворянство симбирское вынуждено жить скромнее. Что поделать, война…
– Хлеб необходим для продажи в те страны, которые не воюют с Россией, прежде всего в Пруссию, откуда мы получаем необходимые нам порох, свинец, сукно и прочие товары. Могли бы продать зерна больше, да с вывозом трудности. Море блокировано английским и французским флотами, а на подводах многого не увезёшь, – посетовал Арсентьев. – Более всего Цесаревич обеспокоен возможностью новых восстаний в Царстве Польском, а потому там мы вынуждены держать много войск. Слава Богу, там Паскевич – жёсткий наместник. И всё-таки, Николай Александрович, как вы считаете, возможны крестьянские бунты в губерниях, в вашей Симбирской губернии? Бунты, какие сотрясали Россию при матушке-Екатерине? В народе ещё помнят о Пугачёвском бунте .
– Полагаю, что нет. Крестьяне хоть и недовольны дополнительным изъятием зерна, но бунта, такого, как Пугачёвский, не будет. Голода и мора в губернии не допустим. Да и понимают мужики, что война идёт не против царя и дворян, а против святого Православия! – Убеждённо ответил Мотовилов и трижды перекрестился.
– Спасибо, Николай Александрович, за откровение! – Поблагодарил Арсентьев. – А как у вас с картофелем? Много ли высаживаете?
– Пока немного, никак к нему не привыкнут мужики наши. Старики ещё припоминают, как при Екатерине и Павле Петровиче силком пытались заставить сажать картофель, а русский мужик упрям, не любит когда его заставляют что-либо делать насильно. Хотя время идёт, и постепенно стали сажать картофель, только мало его пока.
– Жаль, вот в Пруссии, где мне довелось побывать, да и во всех прочих германских землях, а так же в Дании и Голландии картофель зовётся «вторым хлебом». То же и в Англии, Франции и Ирландии. Ну да ладно об этом. Другой важный вопрос к вам имеется. Как вы относитесь к освобождению крестьян от дворянской зависимости или если сказать по иному, то освобождению от крепостного права?
– Ну что тут скажешь, Константин Иванович, – задумался Мотовилов. – Видно время приходит и у нас отпустить на волю крестьян, пополнить города желающими работать на фабриках. Промышленность следует развивать, отстаём…
Только вот как это сделать, чтобы соблюсти интересы и крестьян и дворянства, так, чтобы избежать возможных крестьянских бунтов и иных потрясений? Как быть с землёй? Вот в чём вопрос. А почему вы спросили об этом?
 – Этот вопрос обсуждается едва ли не на всех совещаниях проводимых у Цесаревича, – ответил Арсентьев. – Александр Николаевич намерен провести важнейшие, в тоже время крайне болезненные реформы, взяв за образец реформы, проведённые в Пруссии, а так же в Лифляндской и Эстляндской губерниях . Однако в России своя специфика и крестьянскую реформу следует проводить поэтапно и осторожно, на что потребуется несколько лет. К тому же, и это не секрет, в России немало дворян-самодуров, весьма жестоко поступающих со своими крестьянами. Телесные наказания, продажа крестьян таким же самодурам, разделение семей и прочие низости, недостойные православного человека, могут вызвать ответную жестокость со стороны крестьян, получивших свободу.
– Слава Богу, у нас этого нет, – Облегчённо вздохнул Николай Александрович. – Когда же начнутся реформы?
– Цесаревич разумно полагает, что лучше освободить крестьян «свыше», чем они сами начнут освобождаться «снизу», а потому реформы начнутся сразу же после окончания войны, – ответил Арсентьев.
– Когда же она закончится? – Насторожился Мотовилов, полагая, что Арсентьев, бывающий на совещаниях у Цесаревича, хорошо осведомлён.
– Возможно уже в этом или же в следующем году, – ответил Арсентьев, зябко поёжился и оживился, оглядевшись округ. – Вот так, Николай Александрович, в разговорах, мы незаметно дошли до Университетской набережной, где установлены египетские сфинксы.
Смотрите, вот они – свидетели минувших тысячелетий, доставленные с берегов горячего Нила на берега укрытой льдом студёной Невы! Таинственные, снегом запорошенные современники великих фараонов и пирамид, молча взирают холодными глазницами на град Петра Великого. Сколько ещё им стоять?..
– Браво, Константин Иванович! Красиво сказано! Да вы ещё и литератор! – Похвалил Арсентьева Мотовилов.
– Ну что вы, Николай Александрович. Прежде всего, я географ и историк. Жаль, что не довелось побывать в Египте вместе с Андреем Николаевичем Муравьёвым . Был я тогда при юном Цесаревиче, учил Наследника истории и географии.
В 1830 году Муравьев отправился в паломничество по святым и древнейшим местам. Будучи в Египте, увидел этих сфинксов и загорелся идеей установить их в Петербурге на набережной Невы. Отправил депешу Государю Императору Николаю Павловичу и после долгих согласований немалые деньги на приобретение древнейших произведений искусства, а этим сфинксам около трёх с половиной тысяч лет, были выделены. Двумя годами позже сфинксы были доставлены морем в Петербург, где и были установлены на Университетской набережной против Академии художеств.
Неправда ли, символично! – Арсентьев залюбовался сфинксами. – Изучая историю Древнего мира, историю Египта я обратил внимание на духовную жизнь населения Страны Нила, остатки которого бесследно растворились среди арабских завоевателей, оставив по себе память в пирамидах и прочих древнейших сооружениях и памятниках.
Главным божеством древних египтян был Бог Солнца Ра-Хор или Гор, как его называют в Европе, а Хор-Пта – это ведь Отец-Солнце! Да ведь этим же божествам поклонялась дохристианская ведическая Русь! Ра – это Яр, Ярило. Хор – это Хорс – опять же славянское Солнце, а Пта – это Патер или Отец! Это же очевидно! Да и гора Синай, где Моисей заключил союз с Богом, в Древнем Египте называлась Хорив! Не отсюда ли древнеславянский Хорив – один из основателей Киева, который вместе с легендарными князьями Кием и Щеком заложили славянский град на Днепре? Поразительно! Неправда ли, Николай Александрович?
– Право, об этом я не думал, но до чего же всё сходится! – Подивился Мотовилов. – Стало быть, эти сфинксы творение рук наших далёких предков!
– Да, Николай Александрович, несомненно! Теперь они стоят в новом, выстроенном вместо утраченного, царстве потомков венетов, венедов, вендов или же индов. Так назывались предки славян и иных, родственных славянам народов, в том числе немцев, персов, индусов. И мы, русские, взросли от этого древнего корня.
– Интересная гипотеза, Константин Иванович, надеюсь, что со временем найдутся и другие факты в её поддержку.
– Они уже есть, Николай Александрович. Вот и Михаил Васильевич Ломоносов , боровшийся с иноземным засильем в Российской Академии наук, отвечал своим недругам:

«Да ваших стран и народов и в помине не было, когда уже была разорена Троя – Третье Русской Царство, от которого и Рим поднялся! А где схоронились руины троянские, не вам неучам знать! А ведь были и Первое и Второе царство! Где они?»

– Где же? – Затаив дыхание, спросил Мотовилов.
– На берегах Нила! – Убеждённо ответил Арсентьев. – Ведь от Трои и Греции до дельты Нила не так уж и далеко. А вот и другие слова Ломоносова:

«Сам Плиний , не чета вам безродным, писал: «Венеты от троянского корня происходят, а Рим основали потомки троянцев, которых вывел Эней  из разрушенной Трои, а император римский Юлий Цезарь помышлял о восстановлении Трои и переносе в неё столицы Римской  империи».
 
– Но ведь не нашили того места, где стояла Троя, ни при  Цезаре, ни сейчас, – возразил Николай Александрович.
– Найдём, обязательно найдём! – Пообещал Арсентьев. – Дай срок. Есть у меня один знакомый купец родом из Пруссии, однако женат на русской и сам обрусеет. Живёт в Петербурге и занимается поставками для военных нужд. Ввозит в Россию через Голландию и Пруссию селитру, серу, свинец, олово и прочие стратегические товары. Очень богат и щедр на благотворительность. Любит историю, много читает, способен к языкам, намерен изучить не только современный греческий язык, но и древнегреческий, чтобы прочитать Гомерову «Илиаду» в подлиннике. Одержим желанием отыскать Трою. Весьма целеустремлён. Верю, что рано или поздно найдёт.
И от себя добавлю, – продолжил после недолгой паузы Арсентьев. – Придёт время, отыщем место, где она прежде стояла, и отстроим там новую столицу Российского государства, как было сказано первым русским царём Иваном IV :

«Москва – Третий Рим, а Четвёртому – не бывать!»

Вот что, любезный друг, давайте завтра, ближе к вечеру навестим нашего «русского немца». Хозяин он радушный, охотно принимает гостей. У него и заночуем, дом у Генриха  большой, места хватит. Дом господина Шлимана легко найти. Я запишу вам адрес, и любой кучер довезёт вас до места. Только постарайтесь добраться засветло. Согласны?
– Согласен, – подтвердил Мотовилов.
– Впрочем, вернёмся к Ломоносову, который до конца дней своих боролся с другими, «неправильными немцами», – продолжил Арсентьев. – Михаил Васильевич изложил свои откровения в «Древнейшей российской истории», которую ругали и поносили Шумахер  и Миллер , всячески принижая славян, не способных, по их мнению, создать собственное государство. Даже князя Рюрика – Внука Гостомысла, сына его дочери Умилы и славянского князя Годолюба причислили к немцам, поскольку родился князю Рюрик на той земле, которая теперь принадлежит Пруссии. Такая вот логика, а то, что земли между Лабой и Одрой были славянскими, замечать не желают. Пришли расплодившиеся германские орды с Рейна и Везера  с огнём и мечом, покорили славян, онемечили. Да только и по сей день в тех краях не укрыть славянских корней. И народ там иной, светел и ясноглаз – потомки славян. И в названиях городов сохранились славянские корни: Бранденбург – Бранибор, Любек – Любеч, Дрезден – Дроздяны, Ольденбуг – Старгард. Всех в прошлом славянских городов и деревень не перечесть.   
Наслышан, прежде всего, от Аксакова Константина Сергеевича, что и ваш, Николай Александрович, предок по имени Монтвил прибыл на Русь с дружиной Рюрика, стало быть, по Миллеру и он немец.
– Полноте, Константин Иванович! – Возмутился Мотовилов. – Истинный славянин, да и Рюрика стали так величать на Руси, а прежде он звался Рерик, что значит Сокол!
Так вы встречались с Аксаковым? Осенью он побывал у нас в Воскресенском, а затем отправился в Петербург, с намерением побывать в Пруссии, в тех самых сакральных местах, о которых вы говорите.
– Да, Николай Александрович, в начале декабря встречал вашего давнего знакомого, как и я Константина, но Сергеевича Аксакова. Он рассказал мне, что перед поездкой в Петербург побывал у вас в имении вместе с собравшимся ехать в Крым Леонтьевым Константином Николаевичем – вот же подобралась компания! Из трёх Константинов! Были вы тогда сильно простужены, однако приняли гостей, явившихся тёмным осенним вечером.
Рассказал Аксаков о вашей с ним беседе, затянувшейся до полуночи, а поутру уехал вместе с Леонтьевым в Москву, где они расстались. Леонтьев подался в Крым, а Аксаков в Петербург. Интересная у нас получилась встреча. После Петербурга Аксаков отправился в Берлин к своему знакомому профессору Карлу Готфриду, который, оказывается, был с вами, Николай Александрович, знаком!
– Да, мы вместе вспоминали о Карле, которого я знавал любознательным пятнадцатилетним юношей, путешествовавшим по России вместе с отцом и великим учёным Александром Гумбольдтом. Аксакову Готфрид известен уже, как профессор истории Берлинского университета. Через Константина Сергеевича передал Карлу письмо, теперь жду ответа, – признался Мотовилов.
Начинало смеркаться. Низкое зимнее солнце, клонившееся к заснеженной Неве, коснулось крыш домов на Васильевском острове, скупо освещая огромный, золочёный купол Исаакиевского собора .
– Николай Александрович, пройдёмте к Исаакиевскому собору, – предложил Арсентьев. – Собор ещё не достроен. Заканчивают внутреннюю отделку, роспись. Но службы уже проводятся. Успеем к вечерней службе.
– Идёмте, Константин Иванович. Как хорошо, что мы встретились!

* *
На следующий день, ровно в десять часов утра Цесаревич принял Николая Александровича Мотовилова.
После взаимных приветствий, хмурый ликом, но полный сил и здоровья, тридцатисемилетний Наследник, взваливший на себя по причине болезни отца своего, Государя Императора, тяжелейший груз ответственности за Государство Российское, принялся вспоминать своё давнее путешествие в Саров. Вспоминать о встрече своей с отцом Серафимом, который сделал ряд предсказаний о судьбах России и членов царской династии.
– Николай Александрович, был я тогда слишком юн, чтобы оценить вещие слова святого старца Серафима и велел Василию Андреевичу Жуковскому, который покинул нас два года назад, тщательно записать всё сказанное отцом Серафимом.
Недавно я обратился к хранимым записям и мной стали овладевать недобрые предчувствия. Прочитал множество раз, слово в слово запомнил, однако понять, что хотел сказать Серафим, не в силах. Помогите мне разобраться в пророчества старца, к которому вы были близки как никто иной. Вот зачем я вызвал вас, а все издержки на дальнюю дорогу и дни, проведённые в Петербурге, будут возмещены.
– Премного благодарен Вам, Александр Николаевич и готов помочь в меру своих сил, а насчёт затрат, можно было не беспокоиться, – склонив перед Цесаревичем голову, ответил Мотовилов. – Внимательно слушаю Вас.
– Вот первое, самое загадочное, страшное предсказание старца, – с дрожью в голосе зачитал Цесаревич:

«Будет это непременно: Господь, видя нераскаявшуюся злобу сердец их, попустит начинаниям их на малое время, но болезнь их обратит во главу их, и на верх их снидет неправда пагубных замыслов их. Земля русская обагрится реками кровей, и много дворян побиено будет за великого Государя и целость Самодержавия его. Но не до конца прогневается Господь и не попустит до конца разрушиться земле Русской, потому что в ней одной преимущественно сохраняется еще Православие и остатки благочестия христианского».

Страшное предсказание… А вот и другое:

«В начале царствования будут несчастия и беды народные, будет война неудачная, настанет смута великая, отец поднимется на сына, брат на брата, но вторая половина царствования будет светлая, а жизнь государя долговременная».
 
И третье предсказание:

«Будет такое время на Руси, когда ангелы не будут успевать принимать души умирающих.»

И четвёртое предсказание, сказанное, припоминаю, мне юному Цесаревичу в вашем присутствии, Николай Александрович:

«Будет некогда царь, который меня прославит, после чего будет великая смута на Руси, много крови потечет за то, что восстанут против царя и его самодержавия, но Бог царя возвеличит».

Тут же, таинственное и ужасное послание «последнему царю»:

«Идет последнее царствование, государь и наследник примут насильственную смерть».

Жуткие предсказания…
К какому же времени отнести первое предсказание отца Серафима? Кто тот Государь, в царствие которого земля русская обагрится реками крови, и множество дворян будет побито? Неужели мне выпадет эта участь? За что?
Вот и второе предсказание о начале царствования и опять о бедах, междоусобицах, а затем о процветании и долговременной жизни. Совсем уж непонятное предсказание. Третье – ещё более жуткое. Четвёртое и о «последнем Государе»… Кому же предстоит стать последним царём? Как всё это принять? Как понять? Помогите разобраться, если в силах…
Несмотря на утренние часы, Цесаревич выглядел устало, был бледен, однако держал себя в руках. Чувствовалась в нём особенная, внутренняя сила, присущая Государственникам.
– Что же, вы можете сказать, Николай Александрович? Вы были близки к отцу Серафиму. Возможно, он ещё о чём-то рассказывал? Помогите мне разобраться.
Мотовилов долго молчал, собираясь с мыслями, подбирая нужные слова, раздумывая, как успокоить Цесаревича. Наконец вспомнил другое, доброе предсказание для России и всего славянского мира.
– Нет, Александр Николаевич, общаясь со старцем Серафимом, я осознал, что ещё не пришло смутное время, о котором он говорил. Все предсказания о грядущих бедах, на наш век, девятнадцатый от Рождества Христова, не накладываются, а что там будет в двадцатом или двадцать первом веке – Бог весть…      
Да ведь и старцем сказано, что не допустит Господь разрушения земли Русской, потому, что в ней хранится святое Православие. На это и уповаем. Подал же отец Серафим нам и благие вести. Вот они:
 
    «Россия сольется в одно море великое с прочими землями и племенами славянскими, она составит громадный вселенский океан народный, о коем Господь Бог издревле изрек устами всех святых:
«Грозное и непобедимое царство всероссийское, всеславянское – Гога Магога, пред которым в трепете все народы будут».
И все это, все верно, как дважды два четыре, и непременно, как Бог свят, издревле предрекший о нем и его грозном владычестве над землею».

Здесь могу разъяснить вещие слова Серафима. Они даны для нашего века. В царствие Ваше Россия воспрянет, будет вести победоносные войны с Турцией, освобождая от гнёта сербов, болгар, македонцев, валахов, греков и прочие славянские и православные народы.
– Что ж, Николай Александрович, верно. Думал, думаю и буду думать об освобождении православных и, прежде всего славян на Балканах. Нет, не последний я Государь, и наследникам моим править! Много великих дел предстоит России, а пока Держава наша, словно осаждённая со всех сторон крепость, яростно отбивается от врагов святого Православия. Выстоим, не дадим разорвать на части угодную Богу Империю!
Наполеону не сдались, хоть и привёл он в своём войске едва ли не всю Европу. Словно нож вонзился в тело России. Спустя двести лет после Смутного времени  враги Москву заняли, засели в Кремле, надругались над православными храмами. Однако не долго торжествовали католики. Собрала Русь силы и изгнала поганых, да так, что гнала их через всю Европу до самого Парижа! Тогда был у нас Кутузов – победитель французов, теперь таковых полководцев нет…
Тяжело, хоть враги и далеко от Москвы. Обложили со всех сторон. Санкт-Петербург – в блокаде. Англичане, французы и турки хозяйничает на Чёрном море, осадили Севастополь, угрожают Одессе, Новороссийску, Керчи, Феодосии, готовят прорыв в Азовское море на Таганрог. В Закавказье легче, но и там приходится содержать немалые силы против турков. А тут ещё Сардинское королевство объявило войну России! Кто следующий? – Гневался Цесаревич, расхаживая по кабинету.   
– Спасибо вам, Николай Александрович, за поддержку. Словно тяжкий камень с сердца упал. Только прошу вас, не посвящайте никого в суть нашей беседы. Слишком много в ней личного…
– Понял Вас, Александр Николаевич, не стану. Готов служить Отечеству верой и правдой! – Ответил Цесаревичу Мотовилов.
– Отчего вы не спросите об отце?
– Не решаюсь…
– Отвечу вам, – тяжело вздохнул Цесаревич Наследник. – Плох Государь. Не сегодня-завтра преставится. Сегодня утром разговаривал с духовником отца протопресвитером Василием Бажановым . Который день исповедует Государя. Никто, как он, не ведает духовного состояния батюшки, а потому предрекает скорый конец…
Печальные глаза Цесаревича повлажнели.
– А потому прошу вас, Николай Александрович, оставаться в Петербурге до конца февраля. Разосланы письма в губернии. В Петербург уже прибывают депутации от губернских дворянств из ближайших к столице губерний.
Цесаревич о чём-то задумался, а затем спросил.      
– C Арсентьевым встречались?
– Встречались вчера. Гуляли по городу, беседовали. Многое от него узнал. Побывали на Университетской набережной, любовались сфинксами. Зашли в Исаакиевский собор.
– Государь придавал огромное значение строительству собора, которое близко к завершению. Жаль отец не увидит его полного великолепия! – искренне огорчился Цесаревич.