Про память, пуговку коричневую и многое другое

              Вы, наверное, обратили внимание, что в своих историях, я нередко обращаюсь к Памяти своей. Ссылаюсь на нее, частенько. Разговариваю с ней. Хвалю иногда, но чаще ругаю. И это ведь, не для красного словца, я вспоминаю о ней. Действительно, хотим мы этого или нет, но с годами, особенно, когда тебе идет уже восьмой десяток лет, Память твоя, подчас, остается единственным и верным собеседником.

            Собеседник, который, лучше других, знает тебя, помнит даже те моменты, которые ты хотел бы вычеркнуть из нее, из Памяти этой. А она противится и говорит тебе, нет, дорогой товарищ, я буду это держать в себе, а ты уж волен распоряжаться, как тебе вздумается. Можешь рассказывать об этом всем людям, а можешь и не вытаскивать этот эпизод из меня, и он так и останется никому не известным, кроме нас двоих, до самой, нашей, с тобой, смерти.

           Значительно чаще, именно мне, приходится обращаться к Памяти своей. Скажи-ка мне, голубушка, что я делал, или чем занимался, тогда то и тогда. Ищет Память, в памяти своей, нужный эпизод, иногда быстро находит, а иногда говорит мне, что данные, ввиду давности, пришли в негодность и воспроизвести их тебе нет никакой возможности.

           Тяжелый случай. Но Память, как и моё дряхлеющее тело, тоже стареет, и у ней сбои случаются всё чаще и чаще.

          А иногда, она хочет, вроде как бы, поиграть с тобой. Сама, ни с того, ни с чего, начнет подсовывать тебе какую-нибудь ерунду, на первый взгляд, про которую, ты уже и забыл давным-давно. Да и события эти никакой важности не имели, ни тогда, когда они произошли, ни тем более, сейчас. А Памяти неймётся, давай повспоминаем, всё равно ведь лежишь, не спишь, хоть уже второй час ночи.

         Это мы сегодня с ней, Памятью моей непутевой, полночи бодрствовали. И вопрос то, вроде, подсунула мне, Память, моя полуночная, простенький.

      - А помнишь ли ты, мой хозяин, какие песни вы пели на уроках пения в детстве? В школе, или на концертах, в деревенском клубе, когда приглашали вас, детей, туда?

      Вопрос задан, надо отвечать. Если, пошел я, в первый класс в 1956 году, а закончил школу, в 1966-м, и если последние два-три года отбросить, то…

     То, кроме революционных песен, на ум ничего не идет. Может быть, в первом-втором классах и были какие-нибудь народные, типа: “Люли, люли, гуляли”. А вот когда стали мы голосистее, и нам дозволялось петь, не только в классе, но и в хоре общешкольном, то репертуар наш стал намного серьёзней.

      Первое, что приходит на ум, это: “Вихри враждебные веют над нами, темные силы нас злобно гнетут”.  О-о-о!!! Это коронка! С этой песни начинался любой концерт в клубе. А их, как минимум, два было в году, и оба революционные, – на 1-е Мая и на 7-е Ноября. Как говорится, и флаг нам в руки.

      Что дальше? Песня о Щорсе. Ну, как же, без нее: “Шел отряд по берегу, шел издалека. Шел под красным знаменем командир полка”.

      А песня про Буденного и Ворошилова: “Мы, красные кавалеристы, и про нас, былинники речистые, ведут рассказ. О том, как в ночи ясные, о том, как в дни ненастные, мы гордо, мы смело, в бой идем”.

      Каково, а? Еще мы слезу, у сердобольных старушек в клубе, на концертах этих, умели выжимать, старательно выводя:  “И без страха отряд поскакал на врага. Завязалась кровавая битва. И боец молодой, вдруг поник головой. Комсомольское сердце разбито”.

    Пели и про тачанку: “Эх тачанка ростовчанка, наша гордость и краса”.  А жалобно-патриотическая, песня про орленка, чего стоит: “Орленок, орленок, взлети выше солнца. И степи с высот огляди. Навеки умолкли веселые хлопцы, в живых я остался один”.

     И что же это получается? Конец 50-х, начало 60-х годов, а репертуар то, еще тот, времен гражданской войны, хотя Великая Отечественная война уже скоро, как два десятка лет назад, окончилась. А вот тут надо сказать, что вплоть до 1965 года, в тени были и война, Отечественная, и фронтовики. Сначала Сталин крепко фронтовиков обидел, когда перестал им платить деньги за их ордена и медали. И Дни Победы сделали рабочими днями.

     И только через двадцать лет, после 1945 года, была учреждена юбилейная медаль и после долгого перерыва, был проведен в Москве парад Победы.

     Конечно, песни, посвященные этой войне, были и раньше. Но вот как-то Память моя, их меньше зафиксировала. Может, только: “Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат. Пусть солдаты, немного поспят”. Или: “Хотят ли русские войны, спросите вы у тишины”.

     А уж когда полетел в космос Юрий Гагарин, за ним, наш земляк, Герман Титов и другие космонавты, наш песенный репертуар пополнился песнями о космосе: “Я верю, друзья, караваны ракет, помчат нас вперед, от звезды до звезды”.

      Особенно запомнилась мне песня, где были такие слова: “Утверждают космонавты и мечтатели, что на Марсе будут яблони цвести”…

     Старый, куячинский, клуб, тот, что был рядом с промтоварным магазином. Наш класс на сцене, репетируем  песню, про яблони, что на Марсе зацветут в скором времени. Классная руководительница, Расторгуева Евдокия Григорьевна, пытается собрать в кучку наши разрозненные тонкие голоски, а ее муж, Андрей Иванович, по совместительству, директор школы, сидит на скамейке в первом ряду.

    Бедный, видать еще и с похмелья, дожидается, когда его Евдокия закончит, наконец, заниматься с нашим мяуканьем. Сидит, горестно смотрит на сцену, изредка трясет головой, это у него что-то со здоровьем, скрипит зубами и произносит слова, что шестьдесят лет, Память, вот же, стерва, какая, не стирает их. Всего два слова: -  Кислая лирика! Какая кислая лирика!

    - Почему, же, лирика, - думал я тогда, это же песня. И почему она кислой то, вдруг стала?

        А Память рада стараться, напоминает, как в этом клубе старом, пела песню, своим тоненьким голоском, высокая девочка-алтайка, Валя Кобошева. А проникновенно пела она, про тракториста деревенского, по имени Петруша,  просила прокатить ее на тракторе, но кулаки этого Петрушу-тракториста, убили в конце песни.

     Мы, же, с одноклассником, Пашей Серебренниковым, на этой сцене, вдвоем, не побоялись изобразить песню, где есть такие слова: “Сибирь, Сибирь люблю твои снега. Навек ты мне родная дорога. Моей ты стала судьбой, нельзя расстаться с тобой, мой милый край, моя тайга”.

        До сих пор не пойму, как мне тогда удалось на сцену Пашку вытащить. Но номер был бесподобен. Маленького роста, Пашка, но такой коренастенький крепыш, пятиклассник, и рядом я, на голову выше его, тонкий и стройный, что на дерево заморское похож. Название забыл только.  А пение, то, каково! Такого пения куячинская сцена отродясь не слыхала. Пашка, свой маленький рост, голосом своим, пытался, видать, компенсировать.

               Всё пытался на бас переходить, бу-бу-бу, а я рядом заливался тоненьким, козлетончиком, своим. Пение наше приходилось несколько раз останавливать, потому, как слова оба забывали. Память моя молчит по этому поводу, но многострадальную песню, про Сибирь-матушку, мы, с горем пополам, всё же добили до конца, а вот про продолжительные овации зрительного зала, Память молчит, как та рыба об лед. А были ли они, вообще? Тоже молчок.

        Интересное продолжение получилось у участников этого дуэта. Расстались мы с Павлом на целых полвека, после школы. И вот в одном из алтайских отпусков недавних, узнаю, что мой коллега по сцене, гостит в селе, в родительском доме.

       И как я не старался, чтобы он признал меня, поворачивался к нему, то одним, то другим боком. Бесполезно! Тогда я пошел на последний шаг.

      - Скажи мне, друг, мой дорогой, не помнишь ли, как в далеком детстве, ты пел с кем-то на сцене песню? С кем же ты пел ее тогда, и как та песня  называлась?

      - Конечно, помню. Пели мы, вернее, пытались петь про Сибирь, и мучали мы ее с Вовкой Черданцевым. Ёшкин кот, так это ты, что ли!?

      Попутно выяснилось на встрече той, что вышел тогда он на сцену, только лишь потому, что я обещал, после концерта, научить его игре в шахматы.

     Память! Память! Всё, сказанное выше, это как бы прелюдия к тому, чем озадачила Память моя, насчет всех этих песен.  Долго перебирали мы с ней, той ночью, песни, что пели более шестидесяти лет назад. Я, то, ладно, я пел, но Память то, должна была их запомнить. Её обязанность – запоминать. Ан, нет! Выяснилось, что мы с ней, не помним до конца, ни одного текста этих песен.

        Оба не помним, почему-то, кроме одной!

        Как, эта запомнившаяся, нам песня, попала в наш репертуар, Память пожимает плечами и стыдливо разводит руками. Я ж говорил вам давеча, что и на старуху бывает проруха. Если все предыдущие песни, мы брали из газет и журналов, мотивы по  радио, то эта песня нигде, никогда не звучала. Её, до этого, никто, никогда не слышал в деревне, и это было поразительно.

      Скорей всего, ее привезла из города, молодая учительница, может даже и дочь нашей классной руководительницы. Иначе, почему именно нам, нашему классу, доверили исполнять ее на школьном концерте.

     Это был наш песенный триумф! После концерта посыпались многочисленные просьбы от ребят и девчонок, дать списать слова этой песни. Был в восторге и зрительный зал нашего старого клуба, там мы тоже спели ее на  празднике.

      Может из-за необычного ее появления, и всего того, что с ней было  связано, Память моя и зафиксировала весь текст, этой, в общем, то, совсем незатейливой песенки. Вот полный текст этой песни, впервые услышанный более шестидесяти лет назад. А песня называлась “Коричневая пуговка”. Это теперь, благодаря интернету, можно узнать, что еще в 1939 году, стихи эти написал поэт Долматовский. А в то время…

      
         “Коричневая пуговка валялась на дороге. Никто не замечал ее в коричневой пыли. Но мимо по дороге, прошли босые ноги. Босые, загорелые протопали, прошли.

          Ребята шли гурьбою из дальнего поселка. Последним шел Алешка, он больше всех пылил. Случайно иль нарочно, он сам не знает точно. На пуговку Алешка ногою наступил.

          А пуговка не наша, сказали все ребята. И буквы, не по-русски, написаны на ней. К начальнику заставы, бегом бегут ребята. К начальнику заставы, скорей, скорей, скорей.

         - Рассказывайте точно, - сказал начальник строго, И карту он зеленую, перед собой раскрыл,  вблизи какой деревни и на какой дороге, на пуговку, Алешка, ногою наступил?

         Четыре дня скакали, бойцы по всем дорогам, четыре дня скакали, забыв еду и сон. На пятый повстречали, чужого незнакомца. И строго осмотрели,  его со всех сторон.

         А пуговки-то нету, у правого кармана, и сшиты не по-русски, широкие штаны. А в глубине кармана, патроны от нагана, И карта укреплений советской стороны.

       Вот так шпион был пойман, у самой, у границы. Никто на нашу землю не ступит, не пройдет. В Алешкиной коллекции та пуговка хранится. За маленькую пуговку, ему большой почёт!”


      Ай, да молодца, Память, моя! Это надо же! На шесть десятков лет такой шедевр запомнить! Это вам, не вихри враждебные, что веют над нами,  с красными кавалеристами, в придачу. Здесь про поимку шпиона заморского, речь шла.

     А красными кавалеристами нас не удивишь, мы все сплошь ими в летние месяцы бываем, когда на лошаденках, по горам шоркаемся, в страду сеноуборочную. А вот шпиона поймать, это, конечно, неплохо было бы и у нас. Да вот беда, летом на наших дорогах, таким толстым слоем, пыль лежит, что пуговку ногой, точно, никак не ущупать. Как ни старайся.

      Ну и ладно. “Пошутковали” мы, малость, с Памятью моей, в ночь эту бессонную. Песню, вот, от начала до конца, вспомнили, попутно. Пора и уснуть уже. Может и сон приснится, про ту пору, далекую, детскую. С пуговкой ли, или еще с кем. Посмотрим.