Сергей Гордиенко
Капитан Проскурин. Последний осколок Империи на красно-зелёном фоне.
Роман
Настоящая история "Адъютанта Его Превосходительства" в исполнении Юрия Соломина.
Аннотация.
Третья книга о российском контрразведчике Станиславе Истомине (Валерий Проскурин). Крым 1920 г. Гражданская война. Белая армия готовится принять последний бой. Генерал Носович и капитан Проскурин пытаются бескровно спасти 'последний осколок Империи'. Книга основана на реальных исторических событиях, исследованиях и воспоминаниях участников.
«Брали на мушку», «ставили к стенке»,
«Списывали в расход» —
Так изменялись из года в год
Речи и быта оттенки.
«Хлопнуть», «угробить», «отправить на шлёпку»,
«К Духонину в штаб», «разменять» —
Проще и хлеще нельзя передать
Нашу кровавую трёпку.
Правду выпытывали из-под ногтей,
В шею вставляли фугасы,
«Шили погоны», «кроили лампасы»,
«Делали однорогих чертей».
Сколько понадобилось лжи
В эти проклятые годы,
Чтоб разъярить и поднять на ножи
Армии, классы, народы.
Всем нам стоять на последней черте,
Всем нам валяться на вшивой подстилке,
Всем быть распластанным с пулей в затылке
И со штыком в животе.
Максимилиан Волошин. 29 апреля 1921 года. Симферополь.
7 ноября 1920-го. Севастополь.
Я почувствовал лёгкое прикосновение к левому плечу. Рука была сильная, тяжёлая, мужская.
- Капитан, Вы меня слышите?
Снова голоса? Нет, кажется, в этот раз всё реально. Выстрелов не слышно. Тот взрыв... По телу пробежала дрожь.
- Капитан, Вы нашли его?
Знакомый голос. Ответить? Промолчать?
- Он Вас не слышит, господин генерал, - женский меццо-сопрано в белом облаке.
- Поручик, передайте главнокомандующему придётся начинать эвакуацию.
Здесь, внизу - боль. Меня неудержимо тянет вверх. Отрываюсь от тела. Какое облегчение!
- Доктор, скорее! Он умирает! – раздаётся крик из белого облака.
Огромный ландшафт в виде ромба. Заснеженные горы с руинами старой крепости на вершине и поросшие мхом каменные могилы у подножья. Метель и скрип сосновых стволов. Старик с посохом в снежной яме. Пещера. Заныла рана на правом бедре. Теперь не выбраться обратно наверх! Костёр и чёрные силуэты. Партизаны? Поднялся командир. Венок из полыни, борода. Почему в белом хитоне, в сандалиях? Поднимает руку. Револьвер? Я без оружия! Известниковые стены сотрясает бас:
- А где же он?!!!
Тетрадь, найденная на крейсере ‘Генерал Корнилов’. Порт Бизерта, Тунис. 1933 г.
8 ноября 1920. Наконец прибыл большой транспорт ‘Рион’ с зимней одеждой для войск, но уже поздно, гроза надвигается, наша судьба на волоске. Прежде всего необходимо обеспечить порядок в Севастополе, а войск там почти нет. Мой личный конвой под Ялтой добивает загнанных в горы ‘красно-зелёных’ Мокроусова.
Как только прибыл на поезде в Симферополь, приказал вызвать роту юнкеров Алексеевского училища и подготовить вагоны в Севастополь. Принял губернатора Лодыженского, ознакомил с обстановкой и приказал генералу Абрамову подготовить эвакуацию военных и гражданских.
Январь 1920-го. Севастополь.
Послышался стук в дверь. Громкий, требовательный. Стучавший был уверен, что у него есть право беспокоить меня в одиннадцатом часу ночи.
‘По службе,’ - понял я, вставая с постели.
На пороге стоял поручик в чистой шинели и защитными очками на лбу. Штабист на авто.
- Вам конверт, господин капитан! Ожидаю внизу.
Судя по лаконичности и уверенности, служит у генерала. На конверте ни имени, ни печати. Странно. Вскрываю:
‘Мой дорогой царицынец! Жду безотлагательно. Н. А. Л.’
Я оделся и положил в карман шестизарядный браунинг. Ночной Севастополь порывом ледяного, солёного ветра унёс из-под шинели тепло спальни. У подъезда стоял чёрный ‘Руссо-Балт’ с остеклённым салоном и брезентовой крышей. Мотор уверенно завыл и мы по тёмным улицам поехали на восток. Странно, я ожидал оказаться в штабе полка. Или снова допрос в морской контрразведке почему заступился за комиссара Кольку Букатина? ‘Мой дорогой царицынец...’ Нет, так на допрос не вызывают!
Выехали за город. Узкая, заснеженная дорога в лесу. Ветер усилился, наполняя салон стужей. Показалась деревянная купеческая усадьба и свет керосиновой лампы на втором этаже.
- Вас ожидают, - бросил поручик, не оборачиваясь.
Охраны нет. Тяжёлая дверь, тёмный коридор и отблеск лампы на лестнице. Предательство или подпольщики? Я достал браунинг. Дверь в кабинет открыта, но внутри никого не видно.
- Заходите же! - раздался знакомый, уверенный голос.
Послышался скрип кожаного кресла и на свет вышел широкоплечий господин в генеральской форме, с короткой стрижкой, большими синими глазами и самодовольной улыбкой.
- Анатолий Леонидович?!
- Не ожидали? – генерал Носович протянул руку. Рукопожатие было, как всегда, крепким, почти до боли, мгновенно напомнив о нашей первой встрече в Царицыне.
- Знал, где Вас искать. В Добровольческой армии!
- Поступил на службу осенью.
- Искал под фамилией Истомин, а Вы, оказывается, числитесь Проскуриным.
- Указал настоящую фамилию. Нет более причин скрываться.
- Как спасались из Царицына?
- Весьма тривиально – переправился через Волгу.
- Домой, на хутор к казакам?
- Так точно, Ваше превосходительство.
- Вспоминал о Вас. Прошу за стол, отужинаем. Разговор предстоит прелюбопытный.
Стол был накрыт весьма скромно: картофель в мундире, солёные огурцы, маринованные оливки и мелко нарезанное сало.
- Благодарю. Вы как спаслись?
- Через совдеповский штаб в Балашове. С Ковалевским оправдались перед пролетарским трибуналом, развалили ‘товарищам’ фронт и бежали. Точнее, бежал я с Садковским. Смог спасти только супругу Ковалевского. Потом два месяца под следствием у наших безмозглых генералов. Помянем полковника! – Анатолий Леонидович наполнил рюмки. – Расстрелян в декабре. Большевистская сволочь истребляет лучших сынов Отечества. За их светлую память!
- Об Андрее Евгеньевиче что-нибудь слышали?
- Снесарев? У красных. Чем-то командует. Так и не понял, что, в конце концов, и его расстреляют. Вы как?
- Командир эскадрона кавалерии. Отправляют на Перекоп.
- К Слащёву? Что думаете о дальнейшей борьбе? – взгляд генерала остался таким же пронзительным и упрямым, но просматривался оттенок усталости и разочарования.
- Я против наступления в Новороссии. Лучше сосредоточиться здесь, на полуострове, укрепить Перекоп и организовать морскую службу. Положение стратегически выгодное.
- Согласен. Надеюсь, командующим назначат барона Врангеля. Сумеет благоустроить гражданских и привести армию в порядок.
- Офицеры недовольны поражениями прошлого года, обвиняют генералитет.
- Правильно обвиняют. Один Деникин чего стоит! Провалил мне сдачу Царицына!
- Вы в каком ведомстве служите?
- В тылу, конечно! - на лице генерала появилась язвительная улыбка.
- Почему в тылу?
- И почему ‘конечно’? Мои ‘благодетели’ Лукомский, Драгомиров, Покровский, Романовский и Богаевский, бездарно проигравшие южную кампанию, все здесь. Привёз из совдепии два портфеля штабной документации. Не поверили! Мне, генералу русской армии! Теперь командую тыловыми соединениями. Ловим ‘зелёных’.
- Новый подвид революционеров?
- Как всегда, бандиты под маской революции. Сидят в лесах, пещерах, нападают на обозы и обирают крестьян.
- Лесная продразвёрстка?
- Уже знакомы с политикой большевиков? Ах да, Сталин в Царицыне опробывал. ‘Зелёных’ пытается подчинить большевистское подполье в городах. По ним работает контрразведка полковника Астраханцева. Не доверяю ему, тёмная личность. Но у меня неплохие отношения с князем Тумановым из морской контрразведки. Однако, его служебные полномочия ограничены Севастополем, - Анатолий Леонидович сделал паузу, покачивая вилку между пальцев. - У меня к Вам интересное предложение!
- Согласен!
- То есть?
- Ваше предложение, как всегда, героическая авантюра во имя Отечества. Так что заранее согласен.
- Превосходно! Май-Маевский прибыл из Харькова с адъютантом и ординарцем - братья Макаровы. Спаивают генерала. Наш агент служил в агентурном управлении внешней разведки совдепии. Осенью был командирован в Черноморскую губернию. Прибыл в Крымско-Азовскую армию и всё выложил генералу Пархомову. Ознакомьтесь, - генерал протянул тонкую папку.
Павел Васильевич Макаров
Дата рождения: 18 марта 1897
Место рождения: Скопин, Рязанская губерния
Звание: капитан
Должность: адъютант командующего Добровольческой армией генерал-лейтенанта Май-Маевского.
Из рабочих. Работал в Скопине в малярно-кровельной мастерской, кондуктором трамвая, переплётчиком в типографии. Переехал в Крым. В Севастополе закончил 4 класса реального училища, торговал газетами. Арестован за распространение печатных изданий, не прошедших цензуру. В 1916 добровольцем вступил в армию. Отправлен во 2 Тифлисскую школу прапорщиков. Окончил в 1917, отправлен на фронт шифровальщиком Феодосийского 134 пехотного полка. Был ранен.
После развала фронта вернулся в Крым, примкнул к большевикам. Организатор и агитатор в Севастопольском областном революционном штабе. В начале 1918 с неким Цаккером получил задание сформировать части Красной Армии в районе Евпатории, Перекопа и Фёдоровки. Случайно арестован штабс-капитаном Туркулом под Мелитополем. Назвался дворянином, штабс-капитаном, представленным к званию капитана. Якобы его отец начальник Сызрано-Вяземской железной дороги, владеет имением под Скопиным. Был зачислен в Добровольческую армию штабным офицером в шифровально-вербовочный отдел при штабе в Ставрополе. Сумел получить должность адъютанта при командующем армией генерале Май-Маевском. Имеет на него большое влияние в принятии стратегических решений, манипулирует в вопросах назначения офицеров. В частности, убедил избавиться от начальника конвоя князя Адамова, подозревавшего его в связях с большевиками. Также убедил назначить своего старшего брата Владимира, руководителя Крымского подполья, ординарцем генерала. Брат представился младшим унтер-офицером из вольноопределяющихся, якобы не успел окончить военное училище в следствие революции.
Генерал Май-Маевский склонен к запоям, в чём Макаровы активно помогают. Павел страдает хроническим алкоголизмом. По результатам проверки выявлено: Макаровы передали красным сведения о переговорах с британским генералом Бриксом, задерживали и уничтожали сводки с фронта в результате чего соединения потерпели поражение и беспорядочно отступили.
Младший брат Сергей Васильевич Макаров работает рыбаком в Евпатории.
- А вот и старший! - передо мной появилась ещё одна папка.
Владимир Васильевич Макаров
Дата рождения: 1894
Место рождения: Скопин, Рязанская губерния
Звание: поручик
Должность: ординарец генерал-лейтенанта Май-Маевского
С отличием закончил церковно-приходскую школу. Не продолжил обучение в связи с бедностью. Работал рассыльным в бакалейной лавке и учеником в переплётной мастерской родного дяди Алексея Асманова. После 1910 переехал в Балашов Саратовской губернии, работал в переплётных мастерских при типографиях, организовывал коммунистические маёвки. В мае 1912 из-за угрозы ареста бежал в Севастополь, устроился переплётчиком в ‘Дом трудолюбия’, но был уволен хозяином, бывшим морским офицером, по подозрению в революционной деятельности.
На германском фронте служил в 5 роте 32 запасного стрелкового полка в Симферополе. Без прохождения стажировки командовал 16 стрелковой ротой. Освобождён от военной службы из-за слабого зрения. В Севастополе открыл переплётную мастерскую, распространял большевистскую литературу. В настоящее время секретарь Севастопольского подпольного комитета РКП(б) и руководитель военной секции. Готовит восстание, назначенное на 23 января.
- Я предпринял некоторые действия и Деникин отстранил Май-Маевского от должности, - Анатолий Леонидович протянул мне бумагу. - Как всегда, предельно вежливо и деликатно, что и требовалось.
Дорогой Владимир Зенонович, мне грустно писать это письмо, переживая памятью Вашу героическую борьбу по удержанию Донецкого бассейна и взятие Екатеринослава, Полтавы, Харькова, Киева, Курска, Орла. Последние события показали: в этой войне главную роль играет конница. Поэтому я решил перебросить на Ваш фронт части барона Врангеля, подчинив ему Добровольческую армию. Вас же отозвать в моё распоряжение. Я твёрдо уверен от этого будет успех в дальнейшей борьбе с красными. Родина того требует и я надеюсь Вы не пойдёте против неё. С искренним уважением Антон Деникин. 27 ноября 1919.
- Братьев арестовали?
- Нет, конечно!
- Почему нет?
- И почему ‘конечно’? Мы с Вами, капитан, разыграем комбинацию и без крови спасём Крым. А поможет нам ‘товарищ’ Ульянов.
- Ленин?
- За здоровье Ильича! – Анатолий Леонидович наполнил рюмки. – Пейте! Не сомневайтесь! Многая лета проходимцу, немецкому шпиону и ненавистнику русского народа! Он нам нужен живым и здоровым как можно дольше. Кстати, большевики в прошлом году в Симферополе переименовали Лазаревскую в улицу Ленина, но получился курьёз. На табличках написали ‘улица Лени’.
- Предполагаю, исполнителей расстреляли.
- Не сомневаюсь. В Царицыне Сталин с чека расстреливали и за меньшие проступки. Слышали о Фанни Каплан?
- Эсэрка, что стреляла в Ленина? Расстреляли полтора года назад.
- И сожгли в бочке у кремлёвской стены. Настоящее имя Фейга Ройтблат. Читали стихи пролетарского поэта Демьяна Бедного?
- Не приходилось.
- Не много потеряли. Присутствовал на казни. От смрада потерял сознание.
- Но причём тут Каплан?
Генерал загадочно улыбнулся.
- Знаете почему толком не попала в Ленина? На Нерчинской каторге переболела туберкулёзом, почти потеряла зрение. После февральского переворота как политическая узница ‘страшного’ царского режима получила от ‘Общества помощи освобождённым’ путёвку в санаторий ‘Дом каторжан’ в Евпатории. Взгляните на медицинскую карточку. Обратите внимание на фамилию лечащего врача. А вот показания очевидцев весьма любопытных событий.
Я читал и не верил своим глазам.
- Вот это поворот судьбы!
- Бурный роман с ресторанами, конными прогулками, шампанским и авто! А ещё концерты и ‘афинские вечера’.
- Что это?
- Оргии. Неужели не слышали? Обычная практика в революционных партиях. А утром в чём мать родила выходили на пляж, призывали освободиться от обывательских предрассудков и купальных костюмов. Роман закончился революционным сожительством, но однопартийцы приказали расстаться – не может большевик жить с эсэркой и анархисткой. Строгие правила морали, не правда ли?
- Думаете, он до сих пор в Крыме?
- Скорее всего у ‘зелёных’.
- Не уверен. Мог уехать с очередной пассией за границу или в Москву на высокую должность.
- В Москве его нет, иначе давно было бы известно из большевистских газет. С немцами уйти не мог. Они расстреливали большевиков. Взгляните! – Анатолий Леонидович протянул очередной документ. – Нашёл в симферопольской жандармерии.
В Управление жандармерии Москвы. На ваш запрос отвечаем, что 11 мая 1909 по делу крестьянина Селезнёва у вашего подозреваемого по месту проживания на ул. Вокзальная в Евпатории был произведён обыск. Обнаружены политические книги и 127 экземпляров издания социал-демократической партии нелегального содержания.
- Врач уже тогда баловался революцией. А это из архива военного министерства.
В 1911 по состоянию здоровья направлен в Феодисию с женой и приёмной дочерью. Снимал комнату у присяжного поверенного М. Н. Гавриша. В 1914 мобилизован на фронт, назначен старшим ординатором Второго крепостного госпиталя г. Севастополя. В 1916 развёлся и женился во второй раз. 22 февраля 1917 приказом по Севастопольскому гарнизону и крепости ‘Севастополь’ награждён орденом Святой Анны 3 степени ‘За отлично усердную службу и труды, понесённые по обстоятельствам военного времени’. В мае по направлению профессора Н. Н. Бурденко командирован в Одессу. В том же году переехал в Севастополь.
- Вы правы, с женщинами непостоянен. Но уехать за границу – никогда! Его карьера в совдепии предопределена. А это от князя Туманова.
В январе 1918 избран членом редколлегии большевистской газеты ‘Таврическая правда’. Написал статью ‘Задачи Советской власти в деле охраны народного здоровья’. В марте назначен наркомом здравоохранения Советской Республики Таврида. Во время оккупации Крыма германской армией направлен в Евпаторию для создания большевистского подполья. Был связан с партизанским отрядом ‘Красные каски’ в Мамайских каменоломнях, командир Петриченко. В 1919 после наступления Красной Армии руководил ревкомом. В июле уехал Москву, получил назначение в Мелитополь и Александровск в штаб 13 армии под командованием Геккера. Служил в продовольственном фонде, организовал борьбу с тифом.’
- Последние сведения – Мелитополь и Александровск. Значит, он не в Крыме, - возразил я.
- Я послал двух агентов к нему на квартиру в Симферополе. Соседи сказали, что видели месяц назад. Уверен, он здесь.
- Ультиматум Москве?
- Не Москве, а лично и без огласки.
- Разумно. Мне отправляться в лес на поиски партизан?
- С братьями Макаровыми. Проживают в гостинице ‘Кист’, читают Май-Маевскому Диккенса и продолжают спаивать. У них часто обедает генерал Субботин, комендант крепости и градоначальник. Чтобы братья не потеряли интерес к Май-Маевскому, я попросил Деникина определить его в резерв и пустил слух, - Анатолий Леонидович протянул мне газету ‘Юг’ от 4-го декабря.
Организация власти на полуострове
Для объединения и урегулирования деятельности гражданской власти на всей территории Вооруженных Сил Юга России предполагается впервые утвердить должность главноначальствующего по гражданской части всей территории Крыма с приравниванием к правам главнокомандующего ВСЮР. На пост будет назначен один из командующих армиями. Предположительно генерал Май-Маевский.
- Вступаете в игру ради спасения последнего осколка Империи, капитан?
- Всенепременно.
- Превосходно! Тогда изучайте карту Крыма.
- А связь?
- Будете работать один. Если у меня появятся сведения, пошлю связного с паролем.
- Может оказаться провокатором или выдаст под пытками.
- Тогда как?
- Меня не раскрывайте. Пусть в отряде перед всеми между делом назовёт пароль. Например, ‘врача бы вам в отряд’ и озвучит сообщение.
- Разумно.
- Я тоже попробую что-то передать. Думаю, ‘товарищи’, как всегда, будут печатать воззвания к ‘трудовому народу’. Изымайте, буду шифровать по возможности.
- Если будет нужна помощь в захвате врача, свяжитесь с отрядом братьев Шнейдеров. Предупрежу.
- Союзники?
- Крымские немцы, помещики. Изучите дело и побольше внимания к картам. Крым Вы должны знать не хуже Царицына. Через четыре дня начинаем внедрение.
Первые два дня я занимался исключительно картами. Как много отдалённых деревень, заброшенных крепостей, монастырей и пещер! Спрятаться можно где угодно. В третий день перечитывал дело врача и снова всматривался в карты. Напоследок ознакомился с делом Шнейдеров. Богатая семья немецких переселенцев, приехавших в Крым ни с чем и заработавших всё своим трудом и предприимчивостью. Теперь их сыновья владели обширными участками земли, доходными домами, гостиницами и лавками. Занимались и благоустройством Симферополя: построили и подарили городу народный клуб и библиотеку. В особняке Франца Шнейдера весной прошлого года красный комдив Дыбенко разместил штаб. Видимо, из буржуйской усадьбы удобнее заботиться о ‘трудовом народе’.
В мае под Коктебелем высадился десант генерала Слащёва и выбил Дыбенко на материк, а ревком сбежал в Херсон, бросив на полуострове рядовых большевиков и сочувствовавших. Теперь их вылавливала наша контрразведка. Князь Туманов... Красивое сочетание слов, романтичное. Коктебель... В петербургских газетах писали о дачах и обществе литераторов. Впрочем, не важно. Что по отряду Шнейдера? Летом в усадьбе помещика Крымтаева состоялось собрание самых богатых татар Крыма. Решили поддержать белых, организовать четыре отряда для охраны имущества от большевиков и возврата земли и инвентаря, отобранных ревкомом. Девиз ‘Карать непокорных!’ Смело. Даже жестоко. Сначала удалось набрать только 30 человек, преимущественно из татар и немцев. Назвались Конно-партизанским отрядом Шнейдеров. Каждый доброволец прибыл с лошадью и по возможности с оружием. Помещики выделили средства из расчёта 5 рублей с десятины земли. К осени численность увеличилась до 60 человек. Командование предоставило неограниченные полномочия, вплоть до смертной казни, для чего в отряде был создан военно-полевой суд в составе одного из Шнейдеров, бывшего командира Текинского конного полка полковника фон Кюгельгена, его адъютанта корнета Гинтеля, поручика Трофименко и корнета Левицкого. Половина отряда отправилась на Керченский фронт, остальные возвращали имущество помещикам.
Когда численность достигла ста человек, реорганизовались в Симферопольский конный дивизион. Командирами назначили немцев Штильмана, Гаара, Недерфельда, Раата, братьев Враксмейеров, русских Кузьминского, Карпинского, Бычкова, украинцев Андрющенко, Стеценко, татар Аргинского, Ногаева и чеченцев. Но татар и чеченцев принимали только по рекомендациям белых офицеров. Носили белые папахи и полевую армейскую форму с жёлтыми погонами. За разгром партизанской банды Чилингирова получили награды от командования.
Беспощадно казнили ‘зелёных’ и подпольщиков. Особо ‘отличились’ командиры: Кузьминский лично повесил 23, Гаар - 25, Аргинский - 30. Вешали прямо на улицах на трамвайных столбах. Трупы не снимали несколько дней. Пулемётная команда тренировалась на арестантах в меткости стрельбы. Перед расстрелом раздевали донага, на головы надевали мешки и вешали таблички ‘Кто в Бога не верит’. За связь с большевиками арестовали гимназиста Мамаева, фармацевта Бекира Моединова, братьев Муслимовых и учителей женского татарского училища Якуба Абдулу Аметова и Абдуреима Джемала Аидинова, но председатель Симферопольской земской управы Кипчакский уговорил генерала Кутепова отменить расстрел. Резонно. Татары живут преимущественно в сельской местности, надо привлечь на свою сторону и тем самым ослабить ‘зелёных’ в лесах.
Контрразведка Астраханцева активно громит большевистское подполье, перемешанное с эсэрами, анархистами, интернационалистами и прочими террористами. Удалось раскрыть красного шпиона - начальника севастопольского сухопутного контрразведывательного управления Руцинского. Служил в Красной армии, по поддельным документам сумел внедриться в контрразведку. Но после 6-часового судебного разбирательства был... оправдан. Так будем ловить шпионов аd infinitum!
Рукопись князя Туманова ‘Четыре войны русского офицера. Воспоминания в ожидании смерти’. Глава ‘Крым’. Написано в Асунсьоне, Парагвай. 1955 г.
Надеюсь, успею дописать и эту главу. Вчера в госпитале подтвердили диагноз: рак горла. Надо торопиться. Если мои воспоминания когда-либо будут доступны публике, надеюсь, читатели не будут слишком придирчивы и смогут дочитать столь скучное повествование, ничем не примечательное кроме искренности написавшего.
Вчера перечитал главу о Цусимском сражении. Увы, не самая яркая словесность, но другие напишут занимательнее, а может, снимут синематографическую ленту про нас, русских моряков. Выиграть сражение мы не могли изначально, ибо японский флот в численном отношении вчетверо превосходил нашу 2-ю Тихоокеанскую эскадру. Жаль адмирала Рождественского - судили за то, что должно было случиться. Слышал, матрос Новиков, за революционную пропаганду переведённый с крейсера ‘Минин’ к нам на броненосец ‘Орёл’, написал эпопею ‘Цусима’. Упомянул и меня. Получил сталинскую премию. Я не читал, но уверен - оболгал русский флот.
Увы, наша русская община в Парагвае, столь ревностно создававшаяся генералами Беляевым и Эрном, разъехалась в Аргентину, Бразилию и Северо-Американские Штаты. Виной тому непрестанные политические перевороты в стране. Полковник Франко сверг президента Аялу, а через год его сверг профессор и бывший министр Пайва. Ещё через год Пайву сверг герой войны с Боливией Эстигаррибиа. Впрочем, майор Истомин рассказывал, что заслуги его сильно преувеличены. Парагвай победил не благодаря, а вопреки нашему ‘прославленному’ маршалу и он решил избавиться от Беляева, оставив без военной пенсии, но Экштейн-Дмитриев сумел выхлопотать мизерное пособие. Жаль Беляева, столько сделал для Парагвая! В последние годы работал с Ермаковым в Патронате по делам индейцев, но Эстигаррибиа выгнал. Теперь директор индейской школы. Организовал театр макка и объездил весь континент с представлениями. К моему сожалению, рассорился с общиной, не поддержав нападение Гитлера на Советы. Стал очень религиозным. Каждый день молится в Покровской церкви и ставит свечки. Как-то признался мне, что в молитвах ему открылось будто Сталин - русский богатырь, в него вселился дух Петра Великого и он обязательно победит немцев. Одним словом, впал в мистицизм.
Вскоре Эстигаррибиа погиб в авиакатастрофе и президентом стал генерал Мориниго, ничем, кроме интриг, не отличившийся в службе разведки у Николая Францевича Эрна. Мориниго, в свою очередь, был свергнут Фрутосом, Фрутос Гонсалесом, Гонсалес Вильясанти, Вильясанти Лопесом, Лопес Кареагой, Кареага Перейрой, а Перейра Стресснером. Помню, во времена Чакской войны Таранченко заставлял его, молодого лейтенанта, пить канью и учил ненавидеть большевиков. Похоже, Стресснер усвоил питейные уроки нашего ‘Таранканьи’ – так и не установил дипломатические отношения с большевистской Россией. Но теперь у нас диктатура хуже сталинской.
Борис Эрн, сын Николая Францевича, служит в генштабе. А брат генерала, военный инженер Сергей Францевич, отстраивает Асунсьон. Теперь самый влиятельный человек в общине не Беляев, не Эрн, а генерал, профессор математики и почётный гражданин Парагвая Степан Леонтьевич Высоколян. Получил золотую медаль в военной академии, женат на дочери министра иностранных дел. Девять детей!
Наш майор Леш, служивший в разведке у Эрна, умер в Пуэрто-Касадо от заражения крови. Похоронили на русском кладбище. Супруга Нина Николаевна осталась одна с сыном.
Срывалина оперировал сам Дзирне, вылечил ему ногу. Теперь Срывалин командует сапёрами, а Дзирне получил назначение консулом в Бейрут, но скончался там через год.
Канонников снова открыл речную компанию. Берёт с собой сына, приучает к воде. А я зарегистрировал ‘Общество русских морских офицеров’, председательствую в РОВСе и Императорском Доме. С супругой устраивали приёмы для парагвайской и русской элиты. Танцы, тосты, веселье... Но с моей болезнью всё закончилось.
Братья Оранжереевы... Игорь стал начальником штаба дивизии. Про Льва давно не слышал. Лётчик Парфёненко после Чакской войны служил инструктором в лётном училище, но заболел туберкулезом, уехал лечиться в Вену и, кажется, умер. Николай Ходолей наконец-то получил Чакский крест за войну с Боливией и по-прежнему служит в армии. Жаль Ширкова. Спился, бродяжничал в лохмотьях с бездомными собаками. Самому было стыдно – всё-таки герой Чакской войны. В Асунсьоне его уважали, мальчишки ходили толпами, расспрашивали о подвигах. А он стыдился нищенского вида и решил уехать подальше. Мы собрали денег и он перебрался в Сан Хуан Кабальеро на границе с Бразилией.
После Чакской войны приехал офицер и писатель Павел Булыгин. Рассказывал как пытался спасти царскую семью. Скончался дома на террасе от кровоизлияния в мозг. Жаль, всего лишь 42 года. Такой талант! Башмаков поехал покупать гроб, но как раз вспыхнул мятеж Франко и получил пулю в живот. Мучительно умирал на улице.
Хватит о Парагвае! Закончились здесь времена русской военной славы. Эта глава о гражданской войне на юге России. Пока есть силы, опишу третью войну, в которой Провидением и патриотическим порывом мне выпала честь участвовать. Надеюсь, рассказ не утомит притязательного русского читателя где-нибудь во Франции, Бразилии, Парагвае, а может, даст Бог, и в освобождённой от большевиков Матери России.
Январь 1920-го. Севастополь.
- Как Вам утка, Владимир Зенонович? - спросил генерал Субботин.
- Отменная, Владимир Фёдорович! – промямлил Май-Маевский. – Грецкий орех с черносливом. У Вас исключительный повар! Мне бы такого.
- Из петербургского ресторана. Стажировался в Ницце.
- Переманил бы к себе, если бы не наша дружба, - Май-Маевский вытер полное вспотевшее лицо свежей салфеткой, услужливо протянутой Павлом Макаровым. Стакан мгновенно наполнился вином. – У Вас новый адъютант? – показал на меня, неуклюже поправив пенснэ.
- Не совсем. Капитан Проскурин из службы охраны крепости.
- Рад знакомству, - Май-Маевский протянул маленькую пухлую ладонь.
- Командование решило выделить Вам личного телохранителя. Всё-таки, жалуют пост губернатора Крыма.
- Но при мне адъютант и ординарец!
- Третий – не лишний. К тому же у капитана приличный опыт охранной службы.
- Снова выдумки Астраханцева! – впалый, тонкий рот Май-Маевского капризно скривился.
- Не буду скрывать и ещё одну причину сего назначения: утечка секретной информации. Оперативные сводки по радио принимает офицер в крепости. Капитан, участник Ледяного похода. В благонадёжности не сомневаюсь. Далее сводки поступают мне и начальнику штаба. Только вчера обнаружили административный недочёт: копии до сих пор посылают и Вам, а затем появляются на улицах в виде листовок. Где-то засел шпион, а в городе действует большевистское подполье.
- Возможно, получают по своим каналам, - Май-Маевский попытался собрать воедино чрезмерно располневшее тело, а я заметил как Макаров напрягся.
- Не думаю. Содержание полностью совпадает с нашими сводками.
- Лично я сразу сжигаю. Давайте ещё выпьем! - Май-Маевский поднял бокал, явно желая прервать неудобный разговор. – За великую неделимую Русь!
- И за Ваше новое назначение! - добавил Макаров.
Тетрадь, найденная на крейсере ‘Генерал Корнилов’. Порт Бизерта, Тунис. 1933 г.
9 ноября 1920. В девять утра прибыли в Севастополь. Пригласил Кривошеина, адмирала Кедрова, генералов Шатилова и Скалона. Отдал приказ занять почту и телеграф, выставить караулы на пристанях и вокзале, распределил тоннаж по портам: Керчь – 20 тыс., Феодосия - 13, Ялта – 10, Севастополь – 20, Евпатория – 4. Приказал разработать план погрузки тыловых учреждений, раненых, больных, продовольствия и ценного имущества.
В десять принял французского верховного комиссара графа Де Мартеля, адмирала МакКолли, полковника Уольша и майора Токахасси. Просил помочь в Константинополе, если придётся оставить Крым.
По полудни пригласил представителей печати и ознакомил с положением: истекла кровью Русская Армия, сражавшаяся не только за честь и свободу Отечества, но и за спасение всей культуры и цивилизации от кровавых большевистских палачей Троцкого, Лациса, Розенфельда, Иоффе, Залкинд, Ландера, Кауфмана, Апфельбаума и прочих ненавистников русского народа, ввергнувших его в братоубийственную войну. Полураздетые, голодные, выбившиеся из сил офицеры, солдаты, казаки и матросы по-прежнему готовы отстаивать последний осколок Великой Империи, но силы на исходе.
Поздно вечером получил сводку с фронта. Наши части перешли в контратаку, овладели оставленной накануне позицией, но удержать не смогли. Резервы исчерпаны, а красные вводят свежие силы. К вечеру выбили нас из последней укреплённой позиции под Юшунью.
Январь 1920-го. Севастополь.
Из скромной комнаты с видом на Южную бухту я переехал на площадь Нахимова в лучшую гостиницу Севастополя ‘Кист’ - трёхэтажный импозантный особняк в стиле позднего классицизма и итальянского ренессанса, с полуциркульной аркой, пристройкой и балконами с дорическими колоннами. В вестибюле висело массивное панно из мрамора: ‘У нас проживали А.М. Горький, А.П. Чехов, К.С. Станиславский, Л.Н. Толстой, Ф. И. Шаляпин’.
Первые два дня не было никакого движения. Видимо, Макаровы присматривались ко мне, решали как обезопасить себя и подпольный комитет. А я изображал ревностного телохранителя: молча осматривал здание, задёргивал шторы и проверял замки. Ознакомился с письмами и приказами Май-Маевского, написанными Павлом. Переписывались несколько раз из-за невероятного количества ошибок в правописании. Бросилось в глаза ‘сурьосно’. Явно не дворянин, не офицер. Поместье у него под Скопино! Адъютант Его Превосходительства!
Наконец, за обедом Павел сделал ход:
- Владимир Зенонович, перечитали всего Диккенса! Почему бы не разнообразить наш быт? Владимир приглашает в гости. Отужинаем с массандрой в новом месте.
‘Будут проверять меня большим количеством вина, - понял я. - Значит, подпольный комитет собирается именно там. Отводят подозрения. Если генерал был в квартире, то подпольщиков там быть не может.’
Май-Маевский оживился, задвигал всем телом и немедленно согласился. Вечером на авто мы отправились на Батумскую 37 – грязноватое, жёлтое четырёхэтажное здание между бухтами Карантинная и Южная. Три комнаты, шкаф, массивный буфет, потёртый диван, железные кровати и круглый стол в гостинице. Чувствовался горький запах пролетарских цигарок.
- Располагайтесь, господа! – произнёс Владимир. – Как видите, жилище скромное, но нам с женой и сыном хватает.
- Где они? – пробурчал Май-Маевский.
- Гостят у брата в Евпатории. Паша, помоги подать ужин.
Я подошёл к окну. На подоконнике тщательно вымытая пепельница, два горшка с цветами, в земле чёрно-серые крупинки пепла.
Май-Маевский устало погрузился на диван, а на столе появилось угощение, явно заказанное в татарском ресторане: лагман из баранины с домашней лапшой и овощами, жульен из рапанов с мидиями, шампиньонами, сливками и сыром.
- Я попросил Клавдию добавить в жульен белое вино, как Вы любите, Владимир Зенонович, - заискивающе произнёс Владимир.
Мы сели за стол. Павел поставил пять бутылок: ‘Ливадия’, ‘Абрау’, ‘Ореандa’, ‘Массандрa’ и ‘Лакрима Кристи’.
- Голубчики, зачем ‘Лакриму’? Женское! – капризно возмутился Май-Маевский.
- Десертное, Ваше превосходительство.
За лагманом и жульеном последовало тушёное мясо кавурма со сливочным маслом, бульоном, овощным гарниром и утка под тестом, начинённая рисом и поджаренными внутренностями. На малом столе ожидал десерт - пахлава с грецкими орехами.
Братья усердно подливали вино и наблюдали за мной.
- Почему так мало пьёте, капитан? – наигранно возмутился Павел. – Не стесняйтесь! Отвыкайте от фронтовой баланды!
- На службе, господа. Охраняю Его превосходительство.
- Перестаньте! Здесь все свои! - возразил Владимир, наливая мне до краёв массандру. – Севастополь наш, Крым наш! За единую, неделимую Русь!
- Вы тоже много не пейте, - строго произнёс я. - Произведём осмотр снаружи.
- Увольте, капитан! – возмутился Павел.
А Май-Маевский смаковал каждым блюдом, часто вытираясь салфеткой. Съел половину пахлавы и запил полным стаканом ‘лакримы’. Павел предусмотрительно принёс подушку c пледом и генерал тут же задремал на диване.
- Прошу, господа! – я указал на дверь и за порогом сразу пошёл в наступление: – Вас предупреждали, что дома нельзя проводить заседания комитета! Визит генерала не отменяет подозрений контрразведки!
- Кто Вы такой?! – возмутился Владимир, опуская руку в карман шинели.
- Товарищ! Ваш товарищ! Связной и прикрывающий. Субботин наврал, что я из охраны крепости. Служу у Астраханцева. Приказ наблюдать за вами! - братья не смогли скрыть испуг. - Подпольная работа совсем не то, что малярно-кровельная мастерская в Скопине! Лучше бы подтянул правописание! - я строго посмотрел на Павла. – Твои ошибки в донесениях как дополнительный шифр. Пьяный пишешь? Теперь писать будет Владимир! Закончил школу с отличием, так?
- Так.
- Один пишет, другой шифрует. Приказ!
- Мы не подчиняемся приказам связного.
- В городе я главный!
- Но у нас уже месяц нет связи, передатчик вышел из строя. Только листовки расклеиваем и готовим восстание.
- Поэтому прислали меня с передатчиком.
- Назовите пароль! – потребовал Владимир.
- Пароль меняется каждый месяц, а я до вас добирался целых три!
Братья переглянулись и едва заметно кивнули друг другу.
- С сегодняшнего дня никаких заседаний в квартире!
- Но мы редко...
- Часто! – Я показал на окурки под окном. – Закрываем городское подполье и уходим в лес.
- А как же восстание? Всё подготовлено!
- Отправляйте всех в лес! Срочно! Приказ ревкома Республики!
- Беги на Базарную! – приказал Владимир брату.
Рукопись князя Туманова ‘Четыре войны русского офицера. Воспоминания в ожидании смерти’. Глава ‘Крым’. Написано в Асунсьоне, Парагвай. 1955 г.
В первые два года большевизма Одесса пережила немало страдных дней, а по количеству пролитой крови не уступала Севастополю. Но революционными здесь были только экипажи двух кораблей – ‘Синопа’ и ‘Алмаза’. Особо зверствовали матросы ‘Алмаза’, жестоко убивая офицеров и буржуазию, а ‘Синоп’ всю гражданскую простоял в порту. Матросы за сумашедшие деньги охраняли еврейскую буржуазию города. ‘Алмаз’ же пришвартовался ненадолго и сделался самым страшным застенком большевистских палачей, воспетым в революционной частушке ‘Яблочко’: ‘На ‘Алмаз’ попадёшь - не воротишься’.
В штабе украинского флота я ожидал увидеть хохляцкое: чубы, жупаны, ой лыхо Петрусь... Но штаб оказался чисто русским. На машинках щёлкали самые обыкновенные Иван-Иванычи без шаровар размером с Чёрное море, а в приёмной ожидали Михал-Михалычи в обычных флотских тужурках, кителях и чёрных выглаженных брюках. Беседы велись на чистейшем русском языке и лишь приказы печатались на украинском, для чего имелся переводчик.
Начальник штаба контр-адмирал Ворожейкин, добродушный и милейший человек, принял меня по-родственному. Расспросив о мытарствах, предложил место штаб-офицера для поручений и я немедленно согласился. В приёмной среди офицеров, ожидавших аудиенции, узнал капитана 2-го ранга Казаринова, моего старого друга по Морскому корпусу. Обнялись.
- Какими судьбами?
- А ты как здесь?
- Командую канонерской лодкой ‘Кубанец’.
- А я получил назначение штаб-офицером. Посоветуй где остановиться, но имей в виду, я небогат, о гостинице даже не мечтаю.
- Давай ко мне на ‘Кубанец’! Стоим на капитальном ремонте. Каюта найдётся.
Вечером я сидел в кают-компании, ощущая забытое наслаждение неповторимым морским уютом, понятным только опытным морякам, да и служба оказалась необременительной.
В Одессу со всех концов большевистской России под защиту германских и австрийских штыков бежала буржуазия. Город жил лихорадкой, переходящей в пир во время смуты, но днём было тихо и празднично. Одесса-мама блистала нарядными улицами, колоритными вывесками и кожаными меню ресторанов, до отказа заполненных разномастной публикой. В кондитерских Фанкони и Робина чистый русский язык слышался реже, чем на стамбульском базаре, а гостиница ‘Лондонская’ была заполнена буржуазией со всех концов рухнувшей империи. Но с наступлением темноты, когда зажигались матовые шары электрического освещения, в разных концах города, сначала робко, на окраинах, начинали постреливать ружья и револьверы, к полуночи постепенно перемещаясь к центру, а ближе к рассвету на главных улицах взрывались гранаты и раздавались пулемётные очереди. Иногда шли настоящие бои. И так каждую ночь до предрассветных бликов южного солнца.
Первым завоеванием октябрьского переворота было освобождение уголовников из тюрем. Теперь они каждую ночь ‘трудились на благо революции’. Последний градоначальник рассказывал как из одесских тюрем выпустили тысячи воров, грабителей, насильников и убийц. Остались в родном городе в такое ‘золотое’ для них время, когда старая, опытная полиция, уничтоженная Керенским, сменилась народной милицией, набранной с бору да с сосенки из юнцов, доселе не державших оружия в руках. Поэтому с наступлением темноты жизнь в городе совершенно замирала: витрины и двери магазинов бронировались железными щитами, улицы пустели и лишь на мгновение оживлялись торопливыми экипажами из театра и синематографа, после чего даже Дерибасовская и Пушкинская превращались в молчаливые призраки без прохожих и огней в окнах. Золотой порой для бандитов были первые месяцы большевизма, когда они и пьяные революционные матросы были хозяевами города. Поджали хвосты лишь когда в Одессу вошла австрийская армия.
Когда я прибыл в город, австрийцы уже собирались уходить и не вмешивались в одесские дела. Солдат на улицах почти не было. Единственное, что напоминало об их присутствии – звуки сигнальной трубы, доносившиеся до моего ‘Кубанца’ из портового здания, где расположилась их воинская часть. Бандиты вновь подняли голову. Но ни ночные грабители, ни налёты, ни стрельба со взрывами не мешали дневной Одессе жить праздником. Театры, рестораны, кабаки, кафе-шантаны, игорные дома и притоны ломились от публики, бросавшейся деньгами будто они потеряли всякую ценность. Все спешили насладиться жизнью или забыться от ужасов этой самой жизни.
Во всей Одессе я посещал лишь два семейства: контр-адмирала Ворожейкина и капитана 2-го ранга Перебаскина. У Перебаскина играли в бридж ‘по маленькой’, а в полночь я возвращался на ‘Кубанец’. Найти извозчика было нелегко. Они обычно ожидали у театров, фешенебельных ресторанов, притонов и ломили умопомрачительные цены. Мне пришлось разработать собственную тактику передвижения. Держался края тротуара подальше от подъездов и ворот. Если замечал силуэт, а хуже два или три, то переходил на другую сторону улицы и взводил курок револьвера. Если переходили на мою сторону, стрелял без предупреждения.
Ворожейкин жил довольно далеко от порта и путь мой на канонерку был долог. Иногда слышалась стрельба – ‘трудились’ дети революции вроде Мишки Япончика. Но самым жутким отрезком пути был отрезок заключительный, когда я спускался в порт, скудно освещённый редкими фонарями и переполненный железнодорожными составами из пустых вагонов. Здесь я старался идти как можно быстрее, крепко сжимая в кармане рукоять револьвера. Успокаивался только когда слышал оклик часового у сходней ‘Кубанца’.
Ноябрь 1918 был богат историческими событиями, которые тут же отражались в Одессе, калейдоскопом меняя её колорит. На улицах ещё можно было встретить громыхавщую окованными колесами по булыжной мостовой обозную австрийскую телегу с военным скрабом, как вдруг появились польские патрули, а газеты писали, что союзная эскадра прибыла в Константинополь и не сегодня-завтра будет в Одессе. Но самой радостной вестью, отозвавшейся пасхальным звоном в душах горожан, был договор с союзниками: покончив с Германией, они обещали разгромить большевиков и освободить от коммунистического ада свою верную союзницу Россию. И это не было слухом, рождённым в кондитерских Фанкони и Робина, в чём одесситы убедились, увидев в порту британский миноносец.
С ‘Кубанца’ я переехал на старенький пассажирский пароходик к начальнику бригады траления капитану 2-го ранга Александру Оттовичу Гадду. Там же располагался его весьма обширный штаб. Ожидалось прибытие французского крейсера и меня назначили представителем по сношениям с французским флотом. В тот же день вечером далеко на рейде замаячил зеленовато-серый силуэт корабля и я отправился туда на стареньком паровом катере. Старший офицер отвёл к капитану - высокому старику с седой шевелюрой, аккуратной бородкой и бронзовым от загара лицом:
- Что было в городе ночью? Восстание? Переворот?
- Всё, слава Богу, спокойно.
- Спокойно? До утра стреляли будто город в осаде. Я приказал поднять пары и объявил боевую тревогу.
- Не обращайте внимание. У нас так каждую ночь. Революционные бандиты экспроприируют имущество богатеев. Мир хижинам, война дворцам. После октябрьского переворота не должно остаться богатых.
- Желаете переехать на крейсер?
- Нет необходимости. Буду являться каждое утро для инструкций.
- Тогда привезите свежей пресной воды.
Я приезжал на крейсер к подъёму флага и возвращался на берег. Французы были неизменно любезны, но не более и у меня исчезло пасхальное настроение, вызванное их прибытием. Даже стал тяготиться столь необременительной должностью.
Между тем события развивались стремительно и безотрадно. В многострадальном Киеве ещё до ухода германских войск у гетмана Скоропадского появился соперник за власть - какой-то Петлюра, собравший недовольных украинских мужиков наловить жирной рыбки в мутной воде. Уже вкусившие сладость безвластия, они вдруг попали в ежовые рукавицы нуждавшихся в хлебе немцев и возненавидели их лютой злобой. Но поражение и развал германской армии похоронили гетманскую Украину. На киевских улицах вновь появились чубы и жупаны, а брошенный на произвол судьбы единственный оплот гетмана слабый офицерский отряд генерал-майора Кирпичея после безнадёжно-отчаянной обороны был загнан в городской музей и ожидал расправы. Петлюровская кавалерия в высоких смушковых шапках, жупанах, с пулемётными лентами накрест и винтовками за спиной прямо на тротуарах кривыми гайдамацкими саблями зверски рубила офицеров.
В начале декабря петлюровские чубы и жупаны появились на улицах Одессы. Офицеры объединились в оборонительные отряды и постепенно отступали к порту. Утром на рейде показалась эскадра французских кораблей и высадился десант. Но у них был приказ охранять только порт. У основания мола вырыли окопы и наблюдали как гибнут наши офицеры. Наконец, с Петлюрой было заключено перемирие и по Дерибасовской проведена демаркационная линия, а по городу прошёл слух, что французский консул Эно наделён огромными полномочиями, ведёт переговоры с Петлюрой о новой демаркации и готовит масштабное наступление на большевиков.
Я познакомился с мичманом Тихомировым из Добровольческой армии Деникина. Заросший бородой, с изношенными погонами и бело-сине-красным треугольником на рукаве фланелевки, он на старом транспорте прибыл из Новороссийска за снаряжением. Рассказал о победах и безукоризненном порядке в частях Деникина и меня тут же потянуло туда, подальше от спекулянтской Одессы, жовто-блакитных флагов, жупанов и мовы. Я пошёл к Ворожейкину и попросил отпустить мою душу в родную гавань. Милейший контр-адмирал не стал удерживать и первым же пароходом я уплыл в Екатеринодар, потом в Новороссийск и, наконец, в Севастополь. Получил назначение в штаб командующего флотом с приказом собрать речные флотилии и познакомился с начальником 2-го речного отряда капитаном 2-го ранга Власьевым. Он предложил должность флаг-капитана:
- Команду наберём в Одессе. Там же будет штаб-квартира. А здесь я подобрал опытных офицеров.
Работа закипела в полном согласии. Понимали друг друга с полуслова. Помощником начальника флотилии по хозяйственной части назначили старого моряка капитана 1-го ранга Демченко с белой, как простынь, головой и ворчливым, раздражительным характером. Но он превосходно разбирался в отчётности и бухгалтерии.
В начале марта мы отбыли в Одессу. Город мало изменился за три месяца моего отсутствия, но исчезли жовто-блакитные флаги, прибавилось народа в ‘Лондонской’ и у Фанкони с Робиным. Спокойнее стало по ночам - бандиты Мишки Япончика стреляли только на окраинах. Градоначальником был генерал-лейтенант Шварц, прославившийся на германском фронте грамотной обороной Ивангорода. Но над ним стояли французский генерал Д'Ансельмо и начальник штаба полковник Фрейденберг. В первый же день мы убедились, что хозяева в городе французы. Нас поместили в тесном, без элементарных удобств помещении, тогда как они заняли самые комфортные квартиры. Тогда мы ещё не знали, что не пройдёт и месяца как эти блестяще экипированные войска, овеянные славой побед над лучшей в мире германской армией, со всеми чудесами техники и могучим флотом, под командованием талантливейшего маршала Франсуа Д’Эсперэ отступят перед полуголодной сволочью атамана Григорьева и, бросая на берегу тонны снаряжения, в три дня погрузятся на корабли и сбегут как котята, напуганные безобидным щенком.
Я вернулся на ‘Кубанец’, на кормовом флагштоке которого уже развевался наш славный Андреевский флаг. Канонерка всё ещё находилась на ремонте и теперь стояла в самом отдалённом углу порта у ремонтного завода. На сей раз это не вызвало неудобств, ибо целые дни я проводил в отряде.
Наконец, для нас нашли другое помещение, весьма неординарное - трёхэтажную семейную баню Макаревича. На нижнем этаже, где когда-то были раздевалки и общие бани, разместились нижние чины. Этажом выше, в кабинках семейного отделения, фривольно расписанных масляными красками каким-то доморощенным художником, разместилось начальство и хозяйственная часть. Им пришлось созерцать голых женщин с такими пышными, округлыми формами, что казалось художник использовал циркуль. Зато в этих кабинках было одно незаменимое удобство - высокие мраморные ванны, на которые мы положили оструганные доски и получились вполне сносные столы. Но места для ног не было и писать приходилось боком.
В порту для нашей флотилии спешно ремонтировались быстроходные катера и крупные судна. Первый отряд уже готовился идти в Днепр, как в один прескверный вечер по городу с быстротой пантофельной почты разнёсся слух, что союзники уходят. Начальник отряда немедленно отправился к Шварцу, который с горечью подтвердил новость. Нам приказали на всех отремонтированных судах идти в Очаков на поддержку правого фланга греков. Их разбили большевики и теперь греки беспорядочно бежали в Одессу. На рассвете мы вышли в Очаков.
Одесские буржуи запаниковали, запасаясь валютой, иностранными паспортами и разрешениями на выезд через порт, а французские войска бесконечной вереницей, в новенькой форме потянулись к порту. По ночам в отрепьях и кепках снова стали стрелять мишки-япончики и русским офицерам стало небезопасно появляться даже в центре города.
Настал день погрузки на выделенный нам французский пароход ‘Коказ’. Последнюю ночь перед эвакуацией я провёл в отряде и рано утром отправился на ‘Кубанец’ собирать вещи. Палуба, кают-компания и коридоры были заставлены сундуками, ящиками и корзинами с провизией. Ремонт ещё не был закончен и команда ожидала буксир, чтобы выйти на рейд. Сборы мои были недолгими. Переодевшись в штатское, я простился с командой и тронулся в обратный путь с вестовым, поручив ему свой скраб. Бросив равнодушный прощальный взгляд на толстозадых ‘красавиц’ в бане, я отправился на мол, где пыхтел укомплектованный нашей командой портовый буксир с непритязательным названием ‘Ледокольчик’, а на набережной пчелиным ульем уже гудела толпа шумных одесситов, бегущих из родного города. Спотыкаясь о сундуки, чемоданы, корзины и ящики, мы с трудом протиснулись сквозь сплошную массу человеческих тел. Мы неспешно грузились под взорами тысяч направленных на нас отчаянных, злых глаз. Вдруг толпа замолчала, перестала двигаться и, словно набравшись сил, неожиданно кинулась вслед за нами:
- Позвольте и нам! Разрешите! У меня пропуск от французского командования! Умоляю!
Со всех сторон потянулись руки с удостоверениями и разрешениями. Мужчины в котелках запрыгнули на палубу. Власьев приказал немедленно покинуть судно. Пробурчав себе под нос что-то о насилии, эгоизме и бесчеловечности, они спрыгнули обратно на причал.
- Никого не имею права брать на борт! - закричал Власьев в толпу. - Идём грузиться на французский корабль. Доложу о вас генералу Шварцу!
Но толпа продолжала напирать, мешая нашей погрузке. Пришлось выставить оцепление. Мы пошли на рейд к флотилии русских и иностранных кораблей, где своими размерами выделялся огромный ‘Коказ’, наполовину заполненный разнокалиберной публикой. Нас поместили в носовой трюм, приспособленный для перевозки войск, с полом, покрытым досками и двухуровневыми нарами, а ‘Ледокольчик’ тут же отбыл за очередной командой. После дюжины таких рейсов настала очередь гражданских. И мы до глубокой ночи таскали вещи, переносили детей, помогали женщинам и старикам, распределяя их по трюмам. Французы же только выставили на трапе двух мичманов для проверки пропусков.
Ближе к вечеру буксиры вывели ‘Кубанца’ из гавани. На рейде он отдал якорь рядом с изящной яхтой ‘Лукулл’, где находились наши адмиралы и старшие офицеры. Ночью рождественской гирдяндой зажглись огни эскадры. Я долго стоял на палубе и, всматриваясь в город, пытался представить, что там творилось. Электрическая станция не работала и Одесса, освещаемая только звёздами и полумесяцем, погрузилась во мрак. Слышались выстрелы и взрывы.
Поздно ночью ‘Коказ’ снялся с якоря и взял курс на Босфор. Через сутки, ранним утром мы подошли к проливу. И тут воспоминания нахлынули на меня океанской волной... Начало апреля. Тихое, ясное утро. Я на мостике ‘Живучего’. За мной четыре пары тральщиков и ветераны броненосцы ‘Три Святителя’ и ‘Пантелеймон’. За кормой, прикрывая от атак грозного ‘Габена’, маячат три других славных старика-черномора: ‘Евстафий’, ‘Златоуст’ и ‘Ростислав’. По носу в туманной дымке вырисовываются высокие вражеские берега, расступаются, открывая пролив. Вдалеке что-то дымит и мы впиваемся в бинокли - турецкий сторожевой миноносец типа ‘Меллет’. Идём на него. Салюк заряжает носовую пушку и насколько позволяют механизмы станка, поднимает к небу дуло и смотрит в трубу оптического прицела, ожидая когда расстояние позволит комендору крикнуть фатальное ‘огонь’. Тогда он спустит курок и пошлёт турку русский гостинец. Вдруг сзади раздаётся залп и, сотрясая воздух, из носовой башни ‘Пантелеймона’ над нами пролетают два тяжёлых снаряда. ‘Меллет’ дымит и, отстреливаясь кормовой пушкой, спешит убраться в Босфор.
Пролив становится всё шире. В бинокль ясно видны очертания берегов первого колена Босфора, дальномер показывает 60 кабельтовых. С надрывным воем в сторону турецкой столицы пролетают наши гидропланы, спущенные с гидрокрейсера ‘Николай I’, а мы поворачиваем параллельно берегу. Следом, описывая широкую циркуляцию, ложатся на новый курс тральщики. Броненосцы подходят к точке поворота и медленно, будто нехотя, поворачивают башни с высоко задранными пушками. На ‘Святителях’ загорается сигнал и из обоих носовых 12-дюймовых орудий ярким пламенем, видимым даже сейчас, солнечным утром, раздаётся залп по босфорским укреплениям.
Босфор... Все три года войны к нему неизменно были направлены наши помыслы. Только в нём мы видели смысл службы во славу Отечества. Освободить православный Константинополь от басурман! И как близки были к осуществлению сей мечты! В Одессе уже готовились транспорты и баржи, формировался десантный корпус, в штабе флота дорабатывались детали операции, уже были пошиты головные уборы в виде шлемов древнерусских воинов, впоследствии украденные со складов большевиками и названные будёновками, а турецкий флот, запертый в проливе, не смел появляться в Чёрном море, ибо Турция агонизировала. Но пришла ‘светлая, бескровная’ февральская революция с миром без аннексий и контрибуций, но зато с Керенским, Черновым, Чхеидзе и вагонами других человеческих отбросов. Император подписал отречение, а из Германии в пломбированном вагоне доставили немецкого шпиона, русоненавистника Ленина-Ульянова-Бланка. Наша радиостанция вместо боевых приказов стала принимать его истерические вопли: ‘Всем, всем, всем! Гаждане, спасайте геволюцию! Геволюция в опасности.’ Мерзость!
Наш ‘Коказ’ вошёл в тёмно-синие воды Босфора и стал на якорь у Кавака. Пассажиров, как стадо баранов, трюм за трюмом, выгружали на баржи и отправляли на берег на дезинфекцию. На третий день из Севастополя пришёл транспорт и стал рядом на якорь. Мы перекрикивались с командой. Оказалось, союзники полностью оставили Крым и там уже большевики.
В Константинополе высадиться не разрешили и мы пошли к Принцевым островам, где для нас оборудовали лагеря. Но я решил при первой же возможности вернуться на тот клочок земли, где ещё сражалась Добровольческая армия.
Прошли Босфор и, не замедляя хода, отклонились влево, огибая Хайдар-Пашу и Кадыкей. Справа промелькнули острова Проти, Антигона и Ханки. Вновь отклонились влево, к берегу и отдали якорь. Тузла. Снова карантин и дезинфекция. На третий день снялись с якоря и прибыли к острову Халки. Трюмная жизнь закончилась. На берегу нам предоставили относительную свободу, разрешив селиться где угодно и даже снимать жильё за свои деньги. Моему отряду был отведён полуразрушенный турецкий дом, но мы с Власьевым сняли комнату у греков.
Незаметно наступили пасхальные праздники. В Халкинской греческой семинарии прослушали Светлую Заутреню и разговелись чем Бог послал. Штаб генерала Шварца объявил, что из Новороссийска прибыл транспорт для желающих вернуться в Россию. Таковых оказалось немного, в основном одинокие офицеры, как я. Простившись с сослуживцами, я отправился в порт и прохладным весенним утром прибыл в Новороссийск. Надо ещё послужить Отечеству!
Январь 1920-го. Севастополь.
Я дремал в кресле у двери. Кажется, всё рассчитано правильно: братья предупредят и, тем самым, раскроют подполье, последуют аресты и... Вдруг раздался осторожный стук в номер напротив. Я бросился к глазку. У двери стояла заплаканная женщина.
- Клава?..
- Паша, Володю арестовали.
Макаров испугался. Осмотрел коридор, переменился в лице и попытался изобразить гнев:
- Это невозможно! За что? - произнёс во весь голос и шёпотом: - Что нашли?
- Ничего, кроме твоей почтовой открытки.
Павел ударил себя по лбу:
- Иди домой.
Дверь захлопнулась. Через минуту он поспешил наверх к Май-Маевскому. За ним, стуча сапогами, поднялись офицеры контрразведки. Через полчаса раздался стук в мою дверь.
- Владимир арестован, - прошептал испуганный Павел. – У меня был князь Туманов с офицерами, но генерал не позволил арестовать, обещал помочь.
- Будем надеяться, - сухо ответил я.
- Без брата в лес не побегу!
- Если надо, побежишь и без штанов! – я захлопнул дверь.
Тетрадь, найденная на крейсере ‘Генерал Корнилов’. Порт Бизерта, Тунис. 1933 г.
10 ноября 1920. Утром приказал донцам и коннице генерала Барбовича ударить во фланг на Перекопском перешейке, но красные с севера контратаковали крупными силами кавалерии и продвинулись по Арабатской косе южнее хутора Счастливцева.
На Тюп-Джанкойском полуострове идут тяжёлые бои, а у Сивашского моста красные готовятся к переправе. Положение критическое. В штабе, в управлениях разбираем архивы и документацию. На суда грузим уголь, провиант и воду. В помощь рабочим сформировали команды из чинов нестроевых частей и тыловых управлений.
В два по полудни из Константинополя на крейсере ‘Вальдек-Руссо’ прибыл командующий французской эскадрой контр-адмирал Дюмениль с графом Де Мартелем.
К вечеру Донской корпус и Дроздовская дивизия отступили под Богемки. Другие части 1-го корпуса отошли к деревне Тукулчак. Я приказал оторваться от противника и идти в порты для погрузки: 1-му корпусу в Евпаторию, 2-му в Севастополь, конному Барбовича в Ялту, кубанцам генерала Фостикова в Феодосию, донцам и Терско-Астраханской бригаде генерала Абрамова в Керчь.
Поздно вечером с Кривошеиным провели последнее заседание правительства.
Январь 1920-го. Севастополь.
Я ожидал ареста утром, но события приняли неожиданный поворот: в Симферополе кто-то поднял восстание и Май-Маевского вызвали в штаб. Мы собрали десяток офицеров, погрузили на платформу два лёгких орудия и за бронепоездом отправились в Симферополь. Павел снова просил Май-Маевского помочь освободить брата.
- Вернёмся – решу! - недовольно бросил генерал и по прямому проводу вызвал Слащёва. - Нахожусь с отрядом на станции Альма. Движемся в Симферополь. Капитан Орлов? Не знаком. Готов помочь! – генерал замолчал и бросил взгляд в сторону Макарова. - Слушаюсь! - беспомощно опустился на диван, вытирая платком вспотевший лоб. - Симферополь в руках мятежников. Какой-то капитан Орлов арестовал Субботина, Татищева, Чернавина, Шиллинга и Брянского.
- Большевистский мятеж? – спросил я.
- Не похоже. Большевиков из тюрем не выпустили. Приказано возвращаться в Севастополь.
В гостинице Май-Маевский явно нервничал:
- Павел, приготовьте глинтвейн. Не могу привыкнуть к сырости. Скажите, какая разница между эсерами и большевиками?
- Я не интересуюсь политикой, Ваше превосходительство, - Павел постарался изобразить недоумение.
Генерал сбросил пенснэ.
- Ваш брат действительно младший унтер-офицер из вольноопределяющихся?
- Так точно, Ваше превосходительство. Служил в 32-м полку.
- Вы в Харькове рассказывали, Ваш отец был начальником Сызрано-Вяземской железной дороги. У Вас имение в Скупино.
- В Скопино, Ваше превосходительство. Жаль, не взяли Рязань. Я бы лично пригласил.
- Прекратите врать! – Май-Маевский сорвался на крик. - В каком году Владимир вступил в партию большевиков?!
Павел растерялся:
- Никогда не был коммунистом.
- Значит стал! Он председатель подпольной организации!
Вдруг дверь распахнулась и ворвались офицеры с револьверами.
- Макаров, руки вверх! Проскурин тоже! - старший подошёл к Май-Маевскому. Стукнув каблуками, отрапортовал: - Ваше превосходительство, исполняем приказ генерала Слащёва!
- Знаю, - бросил Май-Маевский и вышел как капризный ребёнок.
- Про Макаровых мы знали, а вот Вам, капитан, доверяли. Арестовать обоих!
Обыскали номера. В моём нашли передатчик. В коридоре выстроились юнкера с винтовками наперевес. По улицам нас вели вдесятером: трое по сторонам, четверо сзади.
- Ведут на Графскую пристань, - прошептал Павел. - Оттуда прямая дорога на крейсер ‘Корнилов’ в морскую контрразведку к Туманову. Верная смерть! Нет, не туда! В крепость! Повезло.
Декабрь 1920-го. Симферополь. Отдел особого назначения штаба 4-й армии РККА. Протокол допроса капитана Орлова Н. И.
Следователь: - Назовите своё полное имя.
Орлов: - Орлов Николай Иванович.
Следователь: - Род занятий?
Орлов: - Офицер Вооруженных Сил Юга России.
Следователь: - Звание?
Орлов: - Капитан.
Следователь: - Расскажите о себе.
Орлов: - С чего начать?
Следователь: - С детства.
Орлов: - Родился в Симферополе в 1892-м. Проживал по улице Толстого. Учился в Симферопольской мужской казённой гимназии. Исключили за хулиганство. Поступил в частную гимназию Волошенко, выпустился в 1912-м. Занимался футболом и гирями. Вот и всё детство, отрочество и юность.
Следователь: - Продолжили обучение?
Орлов: - Поступил в ветеринарный институт в Варшаве. Не закончил. В 1914-м добровольцем ушёл на фронт. Зачислили прапорщиком в 60-й пехотный Замосцкий полк. Был ранен. В 1917-м получил звание штабс-капитана. Награждён Георгиевским крестом и золотым оружием.
Следователь: - Хотите вступить в Красную Арию?
Орлов: - Да, написал прошение.
Следователь: - Теперь правильно говорить заявление.
Орлов: - Исправлюсь.
Следователь: - Участвовали в революционной борьбе?
Орлов: - Нет.
Следователь: - Чем занимались после октября 1917-го?
Орлов: - 1-го декабря прибыл в Симферополь с назначением в 33-й пехотный запасной полк. Зачислен в 10-ю роту младшим офицером. Формировал офицерские роты при штабе крымских войск.
Следователь: - Для белых?
Орлов: - Да. Был командирован в Ялту для прекращения грабежей пьяных матросов и люмпенов.
Следователь: - Не грабежей, а революционной борьбы.
Орлов: - Пусть будет так. Потом высадился десант пьяной матросни. Извините, революционных матросов. Заняли город. Но из Севастополя прибыл наш миноносец и капитан приказал всем покинуть город, иначе угрожал обстрелять. Местные власти уговорили нас уйти. Пошли в Симферополь, но там уже были красные и я увёл отряд в горы.
Следователь: - Какие действия предпринимали в горах?
Орлов: - Никаких. Сидели в пещерах. В апреле Крым захватили немцы, с генералом Сулькевичем организовали Крымское краевое правительство, а я с отрядом вернулся в Симферополь. Искали работу, собирались в городском саду на Лазаревской улице и в армянском кафе ‘Чашка чая’ на углу Дворянской и Пушкинской. В июне я организовал ‘Общество взаимопомощи офицеров’ и стал председателем. Потом немцы объявили регистрацию офицеров и сформировали из нас корчемную стражу и пограничный дивизион.
Следователь: - С какой целью создали ‘Общество’?
Орлов: - Помочь с трудоустройством и поступлением на службу.
Следователь: - Где был штаб?
Орлов: - В ‘Монопольке’. Винная лавка на углу Долгоруковской и Губернской. Но приходило много офицеров, помещения не хватало и мы переехали в казармы Крымского конного полка. В ноябре из Ялты прибыл представитель Добровольческой армии генерал Де Бодэ и объединил две сформированные роты в Симферопольский офицерский батальон. А в начале декабря прибыл полковник Морилов с приказом генерала Корвин-Круковского развернуть батальон в полк. Меня назначили командиром 1-го батальона.
Рукопись князя Туманова ‘Четыре войны русского офицера. Воспоминания в ожидании смерти’. Глава ‘Крым’. Написано в Асунсьоне, Парагвай. 1955 г.
В начале января 1920-го заходил генерал Носович, просил подготовить доклад о подполье на полуострове. Нужно для его агента. Подробности не раскрыл, только сказал, что агент глубоко законспирирован. Я собрал материалы в нашей севастопольской морской контрразведке и обратился к начальнику сухопутной в Симферополе. Сухопутные генералы почему-то ненавидят Носовича.
К началу 1920-го революционное подполье в Крыме ослабло, связь с материком почти отсутствовала, денег не хватало, так как Деникин отменил советские дензнаки, а новые награбить они ещё не успели. Строят безденежный коммунизм, а деньги всё равно нужны. Парадокс!
На полуострове были революционеры всех мастей. В декабре 1919-го в Севастополе на совещании большевиков из Севастополя и Евпатории создали подпольный обком. Руководителями выбрали Просмушкина (настоящее имя Соломон Спер), Моисея Горелика и нашего агента Бабаханьянца. Бунаков (на самом деле Рытвинский) и Фёдорова стали кандидатами. Спер за двоих ‘трудился на благо революции’, несмотря на туберкулёз. На совещании также присутствовали непонятной революционной окраски Ольнер, Хайкевич и Шульман. Решили вместе готовить вооруженное восстание. В местные ревкомы, помимо большевиков, вошли анархисты-коммунисты, левые эсеры, анархо-синдикалисты и интернационалист Немченко. В Феодосии ревком возглавил Назукин, в Ялте - Ословский.
В Евпатории работала банда участника беспорядков 1905 года анархиста-коммуниста Луки Луговика из Аккермана. (Я заметил за собой: когда хочу сказать анархист получается антихрист). За убийство полицейского и двух солдат Луговик был приговорён к смертной казни, но по прошению матери заменили бессрочной каторгой. Вернулся в Крым после февральской революции и в 1919-м в подпольном ревкоме возглавил боевую группу из семнадцати человек: анархисты Буланов, Капилетти (Маркиз), Сафьян и Елизавета Спиро-Берг, большевики Белый (Алексеев), Майор (Городецкий), Полянский, Чёрный, Карпов, Кубанцева, Литвинов, Екатерина Григорович, братья Чудновы и Васьковские. Встречались на конспиративных квартирах по улице Казарменной 47, на Красной Горке на Речной улице в доме Луговика и на Феодосийской у Чудновых. Для экстренных встреч использовали мастерскую портного Соломона Бергмана рядом с синагогой. Задачей группы было проникновение в Добровольческую армию, хищение оружия, подрыв складов и эшелонов. Мы окружили мастерскую, но подпольщики скрылись через подкоп, ведущий в задний двор синагоги. Нам удалось задержать только Литвинова. Но сбежавшие во главе с Луговиком и Булановым переоделись в форму офицеров и нижних чинов, связали одного из своих, имитируя арест, и привели в тюрьму. Дежурный офицер доложил полковнику, но тот проверял караул. Тогда подпольщики избили офицера, обезоружили караул и освободили Литвинова и других арестантов.
В конце ноября Луговик, Буланов и Чуднов на станции Сейтлер взорвали эшелон с солдатами. Армейская контрразведка получила приказ ликвидировать группу, но Луговик успел ограбить склад с шанцевым инвентарём и подготовил лагерь в лесу.
В январе по доносу агента армейской контрразведки Хижниченко были арестованы Белый, Маркиз и Сафьян Спиро-Берг. Но Луговик с Булановым, переодевшись в форму штаб-офицеров, по поддельному ордеру, якобы подписанному начальником политического сыска полковником Леусом, вывезли их из тюрьмы.
В том же месяце удалось арестовать обоих Чудновых. Полянский бежал в Джалман, а Луговик с Булановым скрылись в Евпатории.
По доносу Хижниченко в Севастополе был арестован портовый рабочий большевик Губаренко, создавший подпольную социал-демократическую группу. Им удалось уговорить рабочих порта устроить забастовку, но наша морская контрразведка арестовала Губаренко. В марте его расстреляли в Джанкое. О джанкойской контрразведке стоит рассказать подробнее.
Я служил в морской в Севастополе. Порядка у нас было больше, чем в сухопутной. Но мы контролировали только приморские города далеко в тылу, а сухопутная работала в центральных и восточных частях полуострова, ближе к фронту. Генерал Шиллинг из штаба в Новороссии решил создать отдел контрразведки при корпусе Слащёва, дислоцированном на Перекопе. Прислал целый штат гражданских во главе с чиновником Шаровым, подчинив их начальнику сухопутной контрразведки полковнику Астраханцеву, а после его побега за границу с одесской кассой - полковнику Кирпичникову.
Про отдел Шарова начали циркулировать слухи о вымогательствах, похищении людей и грабежах. Слащёв приказал провести проверку, но Шаров пожаловался Шиллингу и тот под предлогом возможной утечки секретной информации запретил, а Астраханцев подал рапорт, назвав слухи ложными и спровоцированными красными для дискредитации сухопутной контрразведки. После этого Шаров в пьяном виде явился в штаб Слащёва, кричал, что всех арестует, и пытался продать по крайне низкой цене кольцо с алмазами. Адъютант штаба корпуса капитан Калинин утащил его на вокзал и так сильно ударил по физиономии, что Шаров отлетел под вагон. Шарова судили, а родственница казнённого контрразведкой полковника Протопопова опознала кольцо.
Кирпичникова также подозревали в незаконном изъятии ценностей и похищении состоятельных людей. Позже он был застрелен, предположительно офицерами капитана Орлова, недовольного коррупцией в высшем командовании. В ходе расследования обнаружилось, что Орлов готовил вооруженное восстание. Среднего роста, широкоплечий, сильный, смелый, Георгиевский кавалер, награждённый золотым оружием, он был популярен среди молодых офицеров. Создал тайную организацию, назначив своим заместителем поручика Дубинина, прибывшего в Крым после лечения в Новороссийске. Армейская контрразведка внедрила в их организацию поручика Турчанинова и он донёс, что по поручению Орлова его помощник поручик Гетман вёл переговоры с большевиками.
Январь 1920-го. Крепость ‘Севастополь’.
- Как сидится, мой дорогой царицынец? – с сарказмом спросил генерал Носович. -Поешьте! - на столе появился хлеб, салями и маринованные огурцы. - Я разрешил Павлу свидания.
- С младшим братом?
- Объявилась некая Мария Удянская. Назвалась невестой. Приказал тщательно не досматривать.
- Предполагаете побег?
- Очень надеюсь. Лучше, чтобы организовал сам Макаров, а не Вы. В охранении самые неопытные. В данном случае чем хуже, тем лучше. Так что ждите вестей. Макаров поделится, если доверяет.
- Вполне. Видел мой передатчик в гостинице.
- Я предупредил князя Туманова.
Но Макаров бежать не собирался, надеялся оправдаться. Пришлось подкинуть свежую газету ‘Юг’.
Арест городского комитета большевиков!
В Севастополе морской контрразведкой ВСЮР арестованы члены Севастопольского подпольного комитета РКП(б), готовившие восстание в городе. Найдено оружие, передатчик, типография с прокламациями к офицерству, взрывчатые вещества, протокол заседания и печать. Список арестованных:
В. В. Макаров - председатель комитета, руководитель военной секции
А. И. Бунаков (Рытвинский) - помощник председателя
И. А. Севастьянов - бывший поручик, руководитель разведывательной секции, ответственный за подготовку восстания
М. С. Киянченко - матрос, руководитель подрывной секции
Л. Х. Шулькина – ответственная за связь
И. М. Вайнблатт и М. 3. Иоффе - типографисты
Ю. И. Дражинский (И. И. Ашевский) - член Симферопольского подпольного комитета, прислан для подготовки восстания
С. С. Ключников (Крючков) - рабочий севастопольского порта, агитатор, ответственный по оружию и взрывчатым веществам.
Комитет захвачен в клубе строительных рабочих на Базарной, располагал конспиративными квартирами на Батумской и 2-й Цыганской. При обыске у В. Макарова нашли почтовую открытку двухлетней давности от брата о службе у большевиков. Брат тоже арестован. Подпольщики планировали взорвать военные корабли и мосты вокруг города, регистрировали служащих Добровольческой Армии. Также арестован офицер контрразведки, присланный большевиками из Москвы. У него нашли передатчик. Все будут преданы военно-полевому суду и приговорены к смертной казни. Смерть врагам Отечества!
- Смертная казнь! – Павел схватился за голову. – Проскурин, надо бежать!
- Ты же говорил без Владимира не побежишь.
- С ‘зелёными’ освободим!
- До них ещё добраться надо. Сколько человек в подполье?
- В обкоме Бабахан, Просмушкин, Горелик и Фёдорова. Есть ещё ревком, но там анархисты с эсэрами и социал-демократ Немченко.
- Доверяю только большевикам, - строго произнёс я.
- Значит, в ревком не обращаться? В контрразведке наш агент полковник Руцинский. Можно через него.
- Арестован.
- Как?!
- Раскрыт.
- Что же делать? Ждать?
- Расстрела?
- Ты прав.
Декабрь 1920-го. Симферополь. Отдел особого назначения штаба 4-й армии РККА. Протокол допроса капитана Орлова Н. И.
Следователь: - Принимали участие в боевых действиях?
Орлов: - В январе в Евпатории подавил восстание в каменоломнях.
Следователь: - Стреляли в восставших?
Орлов: - Пришлось. Потом вернулся в Симферополь. Там старшие офицеры были недовольны генералитетом.
Следователь: - Чем именно?
Орлов: - Поражениями на фронте и воровством в тылу. С командиром 2-го батальона капитаном Гаттенбергером доложил о настроениях Морилову. Он подал рапорт командующему Крымско-Азовской армией генералу Боровскому, но командование решило, что мы готовим бунт и мой батальон отправили на фронт.
Следователь: - Куда именно?
Орлов: - Перекоп, Юшунь и Ак-Монай.
Следователь: - Против Красной Армии?
Орлов: - Да. За мной следили.
Следователь: - Какие действия предприняли?
Орлов: - Прекратил деятельность офицерского общества. Контрразведка арестовала моих офицеров. Оказалось, они продавали оружие и амуницию подпольщикам.
Следователь: - Кому именно?
Орлов: - Не знаю, через посредников. Портной Абрам Канторович с Греческой улицы и какой-то Закиев. Подпольщики с этим оружием напали на полицейский участок и освободили большевиков.
Следователь: - Вы помогали подполью?
Орлов: - Нет, но ко мне тайно приходил член ревкома Александровский. Предлагал вместе выступить. Он готовил восстание в Севастополе.
Следователь: - Согласились?
Орлов: - Ответил неопределённо. Он интересовался за кого я в политике. Я сказал, что правее левых и немного левее правых эсеров. Связь поддерживали через моего адъютанта подпоручика Гетмана. Они снова попросили о встрече. Я был удивлён.
Следователь: - Просьбой?
Орлов: - Тем, что на встречу пришли две девушки - ‘товарищ’ Катя и ‘товарищ’ Таня.
Следователь: - Максимова и Фёдоpова?
Орлов: - Не знаю фамилий. Пpедложили вместе выступить в ближайшие дни, освободить большевиков, этапированных из Харькова, потом провести съезд и создать совместный штаб.
Следователь: - Согласились?
Орлов: - Да. Подписал документ с Бабаханом, Луговиком и Булановым, но за несколько часов до выступления из pевкома вдpуг пришёл товарищ Аким.
Следователь: - Ахтыpский?
Орлов: - Не знаю фамилии. Якобы для уточнения соглашения. Нагло требовал, чтобы после захвата власти я был в подчинении ревкома. Я порвал соглашение и выгнал его.
Следователь: - Ахтыpский - офицеp контppазведки! Расколол Ваш союз с ревкомом. Бабахан тоже из контрразведки.
Январь 1920-го. Крым.
Мария Удянская приходила дважды, приносила пироги. Павел разламывал, но ничего не было. В третий раз Мария принесла жареную рыбу, целую. Записка!
Пашенька, в городе все настроены против вас. Армия тоже. Май-Маевский меня не принял, назвал тебя организатором красной сволочи.
Утром в уборной мы встретили Ваньку Воробьёва - ‘партийного товарища’ Павла. Его тоже ожидал расстрел.
- Бежим, - прошептал Воробьёв.
- Охраны много.
- Поднимай своих. Я тоже перешепчусь.
В столовой во время обеда Воробьёв прошёл мимо нас, бросив:
- Согласны только шестеро.
Весь день Павел не находил себе места - план побега, предложенный Воробьёвым, был слишком дерзкий.
- Побег или трамвайный столб! Выбирай! – поставил я точку в его сомнениях.
- Выходи на ужин! – голос охранника эхом пробежал по коридорам.
В очереди, с миской в руках Макаров громко крикнул:
- Позовите начальника караула! Очень важное дело!
Караульный крикнул разводящему, тот позвал начальника.
- Кто звал?
- Я.
- Зачем?
- Важное государственное дело. Касается и лично Вас.
- Говорите.
- При всех не могу.
- Пошли в камеру.
Павел выскочил, закрыв дверь на чугунный засов. Воробьёв, Заборный, Вульфсон и татарин Абдул Смаил набросились на часовых. Вместе мы ворвались в караульное помещение. Юнкера спали на нарах.
- Ни с места! Давай ружья!
Раздалось два выстрела и юнкера с поднятыми руками прижались к стене. Часовые снаружи, увидев нас, сбежали с поста и мы бросились к открытым воротам. В лицо ударил ветер со снегом. Добежали до Нахимовской и повернули на улицу Кази. Тут начиналась Цыганская Слободка. Со стороны крепости послышались выстрелы, но мы уже были в открытом поле. Ночь, мороз, ветер, а мы без шинелей! Вульфсон и Гриневич без обуви!
Всю ночь шли по полю. Ветер насквозь продувал гимнастёрки. Повезло, что снег неглубокий и ветер в спину, но мороз истощал силы, приходилось часто отдыхать в снегу прижимаясь спиной. Наконец, вдали замигал огонёк - Херсонесский маяк. Значит, прошли 15 вёрст. Но метель усиливалась. Вульфсон и Гриневич обессилели от холода, ноги не слушались. Пришлось вести под руки. А маяк, казалось, не приближался. Не дойдём! Замёрзнем в поле! Не найду врача!
Наткнулись на развалины старой крепости. Пришлось обойти.
- Вспомнил! - неожиданно воскликнул Воробьёв. - В полверсте деревня. Собаки лают! Слышите?
Двинулись туда. В темноте у самой земли показались огни и сероватый силуэт церкви. Обессиленный, дрожа всем телом, я постучал в дом на окраине.
- Кто там?
- Начальник отряда капитана Орлова, – офицерским голосом ответил Макаров. - Заблудились. Прошу открыть дверь!
Пожилой мужчина с седой бородкой поднёс лампу к окну и внимательно осмотрел нас. Переступив порог, мы повалились на пол.
- Отец, что за деревня? – спросил Макаров, прижимая ладони к тёплой печке.
- Карань, Ваше благородие.
- Греки? Вином угостите? Лучше глинтвейн сделай.
- Мы не немцы. Глинтвейн не держим.
Хозяйка подала вино и сувлаки с мусакой. Потянуло в сон.
- Вставай! – теребил меня за плечо Павел. – Уходим.
День был морозный, солнечный, безветренный. Слепило глаза. Хозяева дали тёплую одежду и мы шли бодрым шагом, не сгибаясь как вчера пополам от холода. Воробьёв вёл через лес.
- Стой! Кто такие? – раздался крик.
Неожиданно нас окружили крестьяне с граблями, топорами и дубинами.
- Разведотряд капитана Орлова, - ответил я. – Мы против помещиков. Скоро освободим вас. Да здравстует советская власть!
Крестьяне, подумав, опустили топоры. Мы двинулись дальше. В версте от деревни Кадыковка зашли на хутор к сторожу, знакомому Воробьёва. Согрелись, поужинали, заночевали. Следующие сутки провели на хуторе у Пересыпкина - ещё одного ‘товарища’ Воробьёва. Надо понаблюдать за ним - знает местность, людей, служил у большевиков здесь в Крыме, возможно знает и о враче. Макаров точно не знает – прибыл с Добровольческой армией. Как поступить? Заманить Воробьёва в лес и допросить с пристрастием или сначала ликвидировать всю группу, а его заставить выдать врача? Но если ошибаюсь, не найду врача и не попаду к ‘зелёным’, а он, возможно, прячется в одном из отрядов. Или в деревне? Или в пещерах? Определённо знает какой он ценный подарок для всех, кто борется с большевиками. Даже для анархиста Махно.
Абдул Смаил ушёл в деревню агитировать в нашу банду татарскую молодёжь, а мы отправились в Алсу – крохотное село в лощине посреди гор. Зашли в дом на окраине. Хозяин Семён, одетый по-городскому, долго присматривался, пытаясь понять кто перед ним. Половина в царских погонах, остальные - оборванцы. На вопросы отвечал ‘да-нет’, но всё же накормил. Макаров выпросил бутыль самогона и мы двинулись в сторону Ялты в поисках отряда Орлова. Но к нему мне не надо! Про врача точно не знает, а раскрыть могут, неизвестно кто у него в отряде. Однако Макаров с Воробьёвым верили, что Орлов революционер и к моим возражениям не прислушались. По мосту Улан-Баглан мы перешли Чёрную речку и два с половиной часа поднимались по петляющей тропе между скалами и колючими кустарниками. Наконец, вышли на открытую возвышенность к кордону Херсонесского монастыря. Отказывались идти ноги, болела спина и кровоточили руки. Мы сели отдохнуть под вековыми соснами, ощупывая порезы на лице. Над головой шумела хвоя, скрипели стволы и дробью выстукивал дятел. Неожиданно раздался звон колокола и мы повалились головой в снег – приняли за выстрел. Врач! Спрятаться у монахов – разумный, неожиданный ход для большевика. Впрочем, какой он большевик! Алкоголик и повеса.
Тетрадь, найденная на крейсере ‘Генерал Корнилов’. Порт Бизерта, Тунис. 1933 г.
11 ноября 1920. Утром начали погрузку отделов военного и гражданского управлений. Кривошеин отбыл в Константинополь на английском крейсере ‘Кентавр’ договариваться с французским верховным комиссаром Де Франсом на случай нашей эвакуации в Босфор.
Ночью меня разбудили. Прибыл начальник штаба флота капитан 1 ранга Машуков. Сообщил, что красное командование по радио предлагает капитуляцию, гарантируют жизнь. Я приказал выключить все радиостанции кроме одной.
Январь 1920-го. Херсонесский монастырь. Крым.
Я постучал в ворота. Тут же звонким лаем залились собаки. Скрипнул железный засов и показался высокий, худой послушник в чёрной скуфейке.
- Кто будете?
- Из отряда капитана Орлова.
Послушник перекрестился и молча отвёл на кухню. Вышел игумен, окинул нас сочувствующим взглядом и пригласил отужинать в келье.
- Напоминаете мне капитана Макарова, адъютанта Май-Маевского, - произнёс игумен, наблюдая как мы жадно поглощали скромное угощение. - Я служил в соборе в Харькове. Видел Вас с генералом.
- Я большевик! - гордо произнёс Макаров.
- Безбожник? Лицемерно в храме молился? Бог всё видит.
- Нет бога, святой отец! Богачи придумали сказки про смирение, чтобы держать в цепях трудовой народ.
- Христос пришёл на Землю, чтобы засвидетельствовать Бог есть.
- Сказки!
- Четыре Евангелия свидетельствуют о Нём.
- Придумали вы, попы!
- Евангелисты пошли на смерть, но не отреклись от написанного. Если бы ты написал сказку, готов за неё умереть?
- Хитрый вы народ попы! Знаете как агитировать за боженьку. Почему белые убивают нас? Написано ‘не убий’.
- Написано также ‘поднимется брат на брата’. Убийства не от Бога, а от греховности людей. Только милосердие спасает от греха убийства.
- Никакого милосердия к врагам революции!
- А к революционерам? Из милосердия кормлю тебя, безбожника. Вкушаешь пищу монастырскую.
Макаров бросил на стол недоеденный кусок хлеба.
- Не гневайся, - тихо проговорил игумен. – Грешно. Поешь вдоволь. Яства я благословил. Место наше свято, намолено. Не пропадём даже если захватите всю Русь. В Крымскую войну французы разрушили киновию, но архимандрит Евгений с Божьей помощью возвёл деревянную церковь, потом и каменный храм. Император передал частицы мощей князя Владимира, пожертвовал на отливку колокола. Бог не оставляет верующих в Него.
- Вот-вот. Богатеи всё делали, чтоб держать трудовой народ в узде.
- Я - нищий монах. Богат только верой. Чего ещё желать? Спи с миром! – игумен тихо удалился.
Нас поместили во флигеле на кроватях с матрасами из соломы. Но всем места не хватило. Тогда монахи принесли войлочный ковёр и мы улеглись на полу. Но Макаров заснуть не мог. Ворочался, злился.
- Завтра дорога трудная, сын мой. Ты бы помолился всем святым! - съязвил Воробьёв.
Все громко засмеялись.
- Пусть монахи молятся. Им делать нечего, - пробормотал Вульфсон, укрываясь рядном.
- Кто знает анекдот про попа? – воскликнул Заборный.
- Хватит! Всем спать! – холодно отрезал Макаров. – Ты куда, Проскурин?
- До ветра.
Игумен встал с колен, закончив вечернюю молитву.
- Благословите на путь трудный, отче, - попросил я, сложив руки.
- Не положено тебе. Командир расстреляет.
- Он мне не командир.
Игумен перекрестил мне спину, дал поцеловать руку и крест.
- Пойдём на обход вечерний.
Вдалеке виднелся большой сад. К собору вела широкая дорога с деревьями и древними, полуразрушенными колонами. На фоне чёрного неба, жёлтой Луны и белой монастырской стены возвышался величественный двухэтажный собор с византийским куполом и мраморными крестами на фасаде и фронтоне. Парные окна второго яруса украшены желтоватыми колоннами с базами и капителями. В мраморном цоколе и цинковой черепице минорно отражался лунный свет.
Мы вошли в храм. Стены и иконостас у главного престола оформлены в честь Рождества Богородицы. Там же, на нижнем этаже, икона Корсунской Божьей Матери и придел Богородицы. На сводах роспись крещения князя Владимира и киевлян. Над горним местом в алтаре над разноцветным мозаичным полом изображение Господа Саваофа, а в центре за беломраморной ажурной решёткой руины апсиды разрушенной эллинской церкви. В алтарной апсиде настенное панно ‘Тайная вечеря’ c позолоченным иконостасом.
- Здесь принял крещение святой равноапостольный князь Владимир, - игумен указал на купель. – Здесь частицы его мощей. Отсюда пошла Русь православная. В том приделе погребён архиепископ Мартиниан. Полвека был в монашестве. Рядом упокоился настоятель Иннокентий. Почил в прошлом году. Теперь меня Господь сподобил служить здесь. Не достоин лежать рядом с ними. Попрошу похоронить у монастырской стены.
На второй этаж храма, облицованный многоцветным мрамором, с обеих сторон вели гранитные лестницы. Арки окон с цветными витражами упирались в мраморные колонны на мозаичном полу. Я разглядел три престола: главный в честь князя Владимира, северный апостола Андрея Первозванного и южный князя Александра Невского.
- Обойдём двор. Вон там я живу, в братско-настоятельском корпусе. Там церковь Корсунской иконы Божией Матери. А тут гостиница для паломников. Даст Бог, снова приедут. Вижу интересно тебе, потому и рассказываю. Не большевик ты.
- Не большевик. Но Вы приютили безбожников.
- Приютил, иначе зачем я здесь? Зачем храм, монастырь, дорога? Каждому надо дать возможность уверовать. Примут – спасутся. Не примут – Бог им судья.
- У Вас даже фельдшера нет. Как лечитесь?
- Ни фельдшера, ни врача. Пост и молитва – лучшее леченье.
Декабрь 1920-го. Симферополь. Отдел особого назначения штаба 4-й армии РККА. Протокол допроса капитана Орлова Н. И.
Следователь: - Сколько офицеров было в Вашем отряде?
Орлов: - В январе более трёхсот. Готовились к восстанию, но генерал Слащёв приказал срочно отбыть на фронт. Тогда я решил выступить немедленно. Как раз на рассвете в город вернулись высшие гражданские и военные чины. Арестовал на вокзале и объявил себя комендантом Симферополя. Присоединились татары, уклонявшиеся от мобилизации. Чтобы никто не сомневался в нашей силе, провёл парад при полном вооружении. Но тут прибыл эшелон с тяжёлой артиллерией, следовал из Севастополя на фронт. У командира был приказ взять мой штаб на прицел. Немецкий отряд сразу заявил о нейтралитете, а в полночь из Джанкоя прибыл князь Романовский.
Следователь: - Уговаривал сдаться?
Орлов: - Да.
Следователь: - Согласились?
Орлов: - Ушёл в Мамут-Султан, потом в Саблы. В отряде осталось меньше сотни.
Следователь: - Остальные дезертировали?
Орлов: - Да.
Январь 1920-го. Крым.
Вечером мы подошли к подножью ялтинской яйлы. Закончились сосны, буки и грабы. Попадались только молодые дубы, под которыми прятались зайцы. Мы поднимались по извилистой тропе, подскальзываясь на голых, мёрзлых камнях. Слышалось завывание ветра на плоскогорье. В лицо ударила пурга, едва не сбросив нас обратно. Внизу на отбеленной простыне снега чернели пятна лесов, а смоляное небо давило близостью и бескрайностью. Чем выше, тем становилось труднее. Мы по пояс утопали в снегу, борясь со встречным ветром, отдыхали в сугробах под густым кустарником. Ещё месяц назад я не мог себе представить, что буду сидеть в снегу, прижимаясь спиной к большевикам. Пути Господни неисповедимы! Снег стал слишком глубоким и пришлось изменить направление. Вдруг открылся обрыв.
- Пропадём тут, - простонал Гриневич.
- За мной, пехота! – крикнул Воробьёв и скользнул вниз, зайцем прыгая от дерева к дереву.
Спускались не менее часа, ударяясь о стволы и кувыркаясь в снегу. Одежда, лицо и пальцы покрылись ледяной коркой. Наконец, недалеко от подножья показались огони деревни.
- Тихо! Слышите? - прошептал Воробьёв.
В темноте звучала заунывная азиатская песня - татарин вязал хворост. Увидев нас, замер.
- Понимаешь по-русски? – спросил я.
Татарин кивнул, уронив вязанку.
- Что за деревня?
- Кучук Изимбаш.
- Кто живёт в том доме?
- Измаил, якши человек. Откуда твоя идёт?
Я показал в сторону обрыва. Татарин схватился за голову:
- Никто туда ходить! Туда смерть!
‘Якши человек’ Измаил принял нас радушно:
- Нежданный гость не хуже татарин, лучше татарин. Нежданный гость Аллах посылать! Кош кельде! - На столе появилось козье молоко и хлеб. - Моя деревня пристав живёт, много стражник.
- Холод какой! Замёрзли. Не заболеть бы, – пожаловался я. – Как вы тут зимой? Врача, наверно, нет. Лечить некому.
- Нет врача. Не надо врача. Фельдшер был, раньше нас помирать от своя лекарства. Горячий молоко татарин лечит.
- Кобылье? Я его и холодным пить не могу! – поморщился Макаров.
- Кобылье ногай-татар в степь пить. Моя татар-гора от коза пить. Давай гость, иди стол садись. Жена покрыл. Бери, гость дорогой, отмек, кятлама, янтык. Макай в кятык, в каймак. Палец облизай.
Нам на колени постелили льняные полотенца, для омовения рук принесли медный кувшин с водой и тазик. Измаил в знак уважения сам лил воду.
- Ну давайте, товарищи, - с усмешкой произнёс Макаров, садясь по-татарски на ковёр. – Янтык в кятык и палец облизай. Ха-ха-ха!
- Ешь, гость дорогой, во имя Аллаха милостивого и милосердного, - не унимался Измаил. - Потом пилав и язма. Аллах посылай такой нежданный гость лучше татарин.
Я осмотрел жилище. На кухне расставлены плетёные корзины с луком, чесноком, фасолью и капустой. Вдоль стен разложены тыквы. Над ними на медных гвоздях висели скребки, лопатки, кастрюли и маслобойка. На полу стояли огромные кувшины с соленьями и деревянное корыто для теста, а у очага медные кувшины с тёплой водой.
- Жаль, самогона нет, - посетовал Гриневич. – Для сугрева.
- Самогон моя нельзя. Аллах запрещать, гость дорогой.
- А моя можно каждый день. Свининки бы румяной из печи, хозяюшка!
- Что такое говоришь! Свинин совсем нельзя, даже говорить нельзя.
- Заткнись! – приказал Воробьёв Гриневичу.
- Самогон не помешал бы, - вздохнул Макаров.
Поев, мы повалились спать на ковре, позабыв, что в селе стражники. Утром начали собираться в дорогу.
- Без кофе дорога нельзя! – засуетился Измаил.
На столе появился медный кофейник и чашки с витиеватыми ручками и тяжёлыми подставками.
- Если б я такими самогонку пил, никогда б не захмелел! – захохотал Гриневич.
- Кофе один не хорошо. Жена, неси халва, бахлава, орех-мёд, - приказал Измаил.
К вечеру мы добрались до татарской деревни Адым-Чокрак к востоку от Мангупа. Внизу, в долине виднелись полсотни беспорядочно расположенных домов. Хотелось пить, но арочный фонтан на окраине замёрз. Пришлось жевать снег. ‘Пошамали’ у татар и пошли к объездчику Евграфу - ещё одному ‘товарищу’ Воробьёва. Снова снег, сугробы и лёд за воротником. Наконец, вышли на просеку. Вдалеке за изгородью виднелся бревенчатый домик с сараем, из трубы по балке расстилался серый дым. Жалобно затявкала собака и на крыльцо вышел высокий молодой мужчина с длинной густой шевелюрой до плеч, в бархатной шляпе и рабочей куртке. Приветливо улыбнулся, элегантно приподняв шляпу и вежливо пригласил в дом. Монах или художник? Может, философ? Точно, не врач.
- Где Евграф? – не здороваясь, грубо спросил Воробьёв.
- Скоро будет, - бархатным, как его шляпа, голосом ответил ‘философ’. – Заходите в дом.
На столе лежала стопка книг.
- Читаете? – спросил я, перелистывая брошюру Троцкого.
- Пытаюсь постигнуть. Разочаровался, знаете ли, в Шопенгауэре. Ненасытная воля к жизни должна благоустраивать общество, а не вызывать страдание у индивидуумов.
- А представление как причина ещё больших страданий?
- Пришёл к выводу, не стоит уделять слишком много внимания собственному разуму. Как сказал Владимир Ильич, марксизм – не догма, а руководство к действию. Мне особо импонирует ‘руководство к действию’.
- Революция?
- Как первый этап благоустройства общества. Вы тоже пришли к марксизму через разочарование в идеалистической философии?
Неожиданно вошёл высокий мужчина средних лет с густой рыжеватой бородой. В одной руке ружьё, в другой подстреленный заяц. Мы схватились за винтовки, а Воробьёв бросился к нему обниматься.
- Знакомьтесь! Ульянов, большевик.
Я вздрогнул. Высокий, рыжеватый. Сходится. Похож? Не уверен.
- Держите зайца, товарищи! Почистим картошку, ужин будет на славу.
Воробьёв и Макаров проговорили с ним до рассвета, выпив четвертину водки, настоянной на еловых шишках. А я слушал, отвернувшись к стене. Ульянов оказался учёным-мечтателем:
- На яйле надо вырастить защитный лес. Тогда ливни и талая вода будут задерживаться. Осадков много, ни одна туча не проходит мимо. Сделаем грунтовые скважины, выкопаем водохранилища, посадим виноградники, сады миндальные, персиковые. Вон в Коктебеле Юнге с сыновьями какую экономию отстроил! И у нас получится. Не яйла, а рай!
- Рай... – недовольно протянул пьяный Макаров. – Может, попов позовёшь окропить свой рай?! Монастырь хочешь тут устроить, контра! В расход!
- Не шуми. Он так, для примера, - попытался успокоить Воробьёв.
- Для примера... Ты тоже контра! Пристрелю! Где мой... Ваше слово, товарищ маузер...
Послышался звук упавшего тела.
Коктебель Июль 1883-го.
- Долина Аликанте! Испания! Превосходно! – молнией пронеслось в голове профессора и действительного тайного советника Эдуарда Андреевича Юнге. – Крымская Испания! – Человек эмоциональный, он едва не закричал от восторга, лишь в последний момент удержавшись от волнительных чувств. – Опять напугал бы извозчика и кони понесли бы в солончаки, - с досадой на себя подумал Юнге. – Милейший, давай к берегу!
Эдуард Андреевич вышел на узкий пляж с мелким зернистым песком. Снял очки, сбросил запылившиеся ботинки и, закатав чёрные штаны, по колено вошёл в воду. Дно было мягким, но в то же время упругим и эластичным.
- Почему Айвазовский так любит шторм? - вслух подумал Юнге, вглядываясь в тишину горизонта и моря. - Труднее передать штиль да гладь? Бежевые горы, бледно-голубой небосвод, бирюза моря - только три цвета. Пастельное. Решено! Долой Курляндию и Санкт-Петербург! Здесь будет моя Аликанте! Что за деревня под горой, милейший?
- Болгарская. Коктебелем кличут, барин.
- Коктебель... Отменно! ‘Курорт Коктебель: дачи для благородной публики’ – превосходный заголовок для петербургских газет!
- Тут газет не найдёте, барин, - не понял извозчик. – Глухомань!
- Достоевскому такой курорт продлил бы годы. Поправилось бы зрение и прекратились эпилептические приступы, - вспомнил Юнге своего знаменитого пациента. - Едем в управу! Гони!
Эдуард Андреевич продолжал осматривать окрестности. В окружении низких гор благородно-изящных очертаний показалась бухта с отлогим пляжем из мелких разноцветных камней. Справа виднелись крутые утёсы Карадага, отдалённо напоминавшие профиль Пушкина.
- Жаль, я не поэт и не художник, - подумал Эдуард Андреевич. – Воспел бы сию красоту словесно и в красках. Если получится с винной экономией, дерзну пригласить Монэ и Ренуара. Или лучше Дёга с Писсарро? Милейший, останови у колодца! – приказал извозчику. Сам опустил ведро. Вода была солоноватая, а в воздухе чувствовался горьковатый запах полыни.
- Тут только лошади пьют, барин, - предостерёг извозчик. – Соль кругом!
Только теперь Юнге заметил, что намокшая после вчерашнего дождя земля, подсохнув, покрылась соляной глазурью, создавая иллюзию будто низкорослые, малолистные деревья и полусухая трава росли на тонком льду.
- Определённо долина поэтов и художников! – окончательно решил для себя Эдуард Андреевич.
Купил обширный участок под Коктебелем и построил поместье с запрудой для пресной воды. В следующем году посадил фруктовый сад и виноградник, выбрав морозостойкий сорт ркацители. К зиме успел построить винодельню с каменным ледником и ток для зерна, а ещё через год обустроил хозяйственный двор с кухней, амбаром, конюшней, коровником, свинарником и прачечной. Весной в Еланчике соорудил запруды для орошения Коктебельской долины и, сняв первый урожай, с удовольствием занялся виноделием.
Но для полного осуществления мечты о крымской Аликанте собственного капитала не хватило. Директор департамента неокладных сборов министерства финансов, статс-секретарь Алексей Сергеевич Ермолов предложил финансовую помощь, но Юнге отказался – решил продать под дачи прибрежную часть имения, как и планировал ранее. Одними из первых покупателей были Павел фон Теш и Елена Оттобальдовна Кириенко-Волошина. Переехали в Коктебель с сыном Максимилианом, молодым поэтом и художником. Переводчик Максимилиан Яковлевич Шик построил себе дачу у отрогов Экимчека и Моторинской горки, а солистка Большого театра Мария Адриановна Дейша-Сионицкая импозантную виллу ‘Адриана’. Вслед за ними приехали врач лечебницы Её Императорского Высочества герцогини Эдинбургской Манасеин с супругой писательницей Натальей Ивановной, публицист Петров, поэтесса Соловьёва, артист Мариинского театра Касторский и историк искусства Новицкий. Сыновья Юнге - Владимир, Фёдор и Александр – получив требуемый капитал, наконец, наладили промышленное виноделие, как мечтал отец.
Дачники зажили дружной общиной, устраивая совместные чаепития и беседы на террасе, инструментальные и вокальные концерты, литературные чтения и поэтические вечера. Вместе собирали пожертвования на постройку почты, аптеки, церкви и земской начальной школы. Но случился и первый конфликт. Чопорная, великосветская дама Дейша-Сионицкая, посетив поэтический кружок Волошина, обозвала их обормотниками, обвинив ‘в нарушении всех норм морали и быта’. Собрала подписи крестьян и ‘нормальных дачников’, чтобы выселить из Коктебеля. В ответ Волошин нарисовал шарж и написал колкую эпиграмму:
Из Крокодилы с Дейшей
Не Дейша ль будет злейшей?
Чуть что не так -
Проглотит натощак.
У Дейши руки цепки,
У Дейши зубы крепки.
Не взять нам в толк:
Ты бабушка иль волк?
По ночам ‘обормотская’ молодёжь устраивала ‘кошачьи’ концерты. А когда певица отправлялась на пляж, выбегали совершенно голые, исполняя пластические танцы. Тогда Мария Адриановна зарегистрировала ‘Общество благоустройства Коктебеля’ и разделила пляж на мужскую и женскую половины. Столбики установили напротив дачи Волошина, но в тот же день поэт спилил и сжёг. Сионицкая пожаловалась губернатору и тот издал указ: ‘купаться на пляжах надлежит исключительно в купальных костюмах, соответствующих своему назначению’. Волошину присудили штраф.
Конфликт и оскорбительное ‘обормоты’ подстегнули поэта к мифологизации ‘обормотства’. Грузный, толстый, с огромной головой, буйными кудрями и кучерявой бородой, он надевал белый хитон, кожаные сандалии и венок из полыни, ходил по базару, громогласно запрещая торговать за деньги и призывая к натуральному обмену. Крестьяне попросили надевать под хитон штаны, но Волошин высокомерно отказался, пообещав низвергнуть на них ‘зевсовы громы’ и вызвать из моря ‘всемогущего’ Посейдона.
Мать поэта Елена Оттобальдовна, расставшаяся с мужем вскоре после рождения сына, носила длинную холщовую рубашку с серебряной вышивкой, широкие татарские шаровары и солдатские сапоги. ‘Обормоты’ называли её Пра – прародительница.
Февраль 1920-го. Крым.
Меня разбудил пинок сапогом. Перед глазами двоился ствол винтовки. Государственные стражники! Макарова с Воробьёвым после еловой водки приводили в чувства окуная головой в ведро.
- Отставить! – закричал я. – Не сметь! Адъютант генерала Май-Маевского! А ты кто, болван?!
- Помощник пристава, - испуганно ответил старший.
- Как обращаешься с офицерами! Под расстрел захотел?!
- Приказано доставить к приставу в Каралез.
Нас повели через перевал Текиль-Таш. Макарова с Воробьёвым положили поперёк лошадей – сами идти не могли. Удачный для меня арест: осмотрю пещеры Мангупа, заброшенные крепости, разрушенные храмы и древние монастыри.
Деревня Каралез находилась на левом склоне долины на берегу речки Быстрянка. Сотня глиняных и каменных домов с обширными дворами, садами и мусульманская школа мектебе. Нас под охраной поместили в дом Биляла Османова. Как и Измаил в Кучук Изимбаше, он оказался ‘якши человек’ – добродушно встретил и щедро накормил. Под конвоем повели к приставу. Поручик по-генеральски сидел за столом.
- Кто такие? Как попали на кордон, болваны?
- Встать! – приказал я. - Перед тобой капитан! Он тоже капитан! – Макаров успел протрезветь только наполовину. - Адъютант генерала Май-Маевского! – Павел громко икнул, его повело в сторону. Я схватил за плечо, расстегнул нагрудный карман и вытащил удостоверение. – Смотри! Два капитана перед тобой, болван!
Поручик испуганно вскочил, натянул фуражку, вскинул руку к козырьку и дрожащим голосом залепетал:
- Виноват, господа капитаны. Донесли, на кордоне банда. А ваши люди одеты не по форме.
- Если надо, я и тебя оборванцем сделаю! Мог провалить секретную операцию! Что знаешь об Орлове?
- Виноват, ничего.
- Верни оружие и обеспечь провиантом на три дня.
- Слушаюсь!
- Ладно, не буду подавать рапорт. Но никому ни слова! Секретная операция!
- Будет исполнено! Господа капитаны, может, лошадей?
- Болван! Дай бинокль и одеяла!
- Виноват, распоряжусь.
Макаров с Воробьёвым хотели вернуться к Евграфу похмелиться еловой водкой, но я повёл в пещеры. Разожгли костёр и рассыпали горячие угли по каменному полу. Застелили одеялами и, отправив Гриневича в охранение, крепко заснули.
На рассвете я в бинокль осматривал окрестности. Ничего подозрительного. Увы! Убедил Макарова с Воробьёвым, что на Орлова надеяться нельзя – в Симферополе не выпустил большевиков из тюрем, значит контра. Пообедав, пошли искать место для лагеря. Но у Вульфсона отнялись ноги - слишком долго шёл без обуви. Пришлось вернуться в Херсонесский монастырь и оставить у монахов под видом рабочего-латыша: картавость выдавала в нём еврея, а белые считали, что все евреи - большевики. Игумен принял без возражений, а Макаров с Воробьёвым пригрозили расстрелом, если выдаст. По дороге из монастыря зашли к ‘дяде Семёну’ – очередному ‘товарищу’ Воробьёва. У него отсиживался Шурка – местный разбойник с нечёсанной головой, в дырявом дедовском зипуне и новеньких офицерских сапогах. Пили самогон, закусывая хлебом, салом и луком. Мои ‘товарищи’ охотно присоединились. С налитыми кровью глазами, размахивая руками и матерясь, Шурка громко рассказывал как грабил торгашей и ‘буржуёв’, как делился с теми, кто давал наводку:
- Дадут мне наводку и я им на водку! Ха-ха-ха! На той неделе управляющий, кум мой, шепнул: барин его с дамочкой едут в город. Я из кустов, кобылу под морду хвать и дулом в них тычу. Говорю сымайте, мадам, серьги изумрудные, очень вам не к лицу. Зеленят, паскуды! А она мне - приросли, не могу. Тогда, говорю, вырежим-с и достаю тесак. Дядь Семён, слышь, не успел глазом моргнуть как сама поднесла прям в лапу! – Шурка закатился пьяным смехом.
- Не боишься один грабить? – спросил я.
- Не граблю, експрирую!
- Экспроприируешь?
- А то! Привык сам-один, но стражники шибко беспокоить стали. Споймать хотят. Возьми в отряд, Павлуха.
Макаров подумал, оценив Шурку хмельным взглядом:
- Будешь связным.
- Не! Шмалять хочу!
- Пока связным! Приказ! –ударил кулаком по столешнице.
Шурка наполнил стаканы:
- За нас! За лихих разбойничков! Ох чую, добыча крупна плывёть!
- Деньги нужны, провиант, одёжа, - пробормотал Воробьёв, закусывая шмотком сала. - Поможешь? Наводку дадут?
- Дадут водки для обводки да пивка для рывка. Ха-ха-ха!
Протрезвев к утру, Шурка повёл нас в Кадыковку к двум беглым революционерам. Приняли в банду и пошли на Чоргунскую лесозаготовку. Втроём с Макаровым и Воробьёвым в офицерской форме вошли в контору. За длинным столом сидели девять прилично одетых мужчин. Шестеро в форме инженеров.
- Господа, не шевелиться! - громко произнёс Макаров, направляя на них револьвер. - Морская контрразведка. Кто имеет оружие, положите на стол. Поручик, - обратился к Воробьёву, - проверьте оцепление. Кто кассир? Откройте несгораемую кассу. Капитан, проверьте деньги! Откуда купюры?
- Из казначейства, господин офицер. Смотрите, пачки не разорваны.
- Не важно. Капитан, какие номера на банкнотах? Понятно. Изымаем.
- Мы ни в чём не виноваты, господа! Деньги из штаба! Строим железную дорогу Джанкой-Перекоп, - оправдывался кассир, выкладывая последние пачки. – Стратегическая задача!
- Не Вам рассуждать о военной стратегии! Капитан, оформите расписку. Завтра, господа инженеры, явитесь к полковнику Астраханцеву, получите другие купюры. Полчаса не выходить! Проводим секретную операцию.
Половину украденного мы передали Петьке Сердюку из балаклавского подполья, другую оставили себе.
Рукопись князя Туманова ‘Четыре войны русского офицера. Воспоминания в ожидании смерти’. Глава ‘Крым’. Написано в Асунсьоне, Парагвай. 1955 г.
В ночь на 19-е февраля 1920-го в Севастополе на Корабельной стороне случилась перестрелка между подпольщиками и контрразведчиками. Подпольщики сумели сбежать, а контрразведка арестовала четыре десятка рабочих, готовивших забастовку под их руководством. Военно-полевой суд приговорил троих к смертной казни, двоих к десяти годам каторги, остальные были оправданы. Узнав об оправдательном приговоре, генерал Слащёв приказал доставить рабочих в Джанкой и расстрелять. В ответ по команде большевистского подполья забастовали профсоюзы Севастополя, Симферополя и Евпатории, мастерские военного порта, служащие городского самоуправления, обувная фабрика Евдокимова и электростанции. К ним присоединились три сотни солдат, прибывшие из германского плена. Разгромили полицейский участок и разграбили магазины. Тогда Шиллинг объявил осадное положение, а Слащёв подавил выступления. Ночью солдат погрузили на старую баржу и взорвали в море.
Вскоре в Севастополе арестовали эсера Пивоварова – главного организатора забастовок в городе. Слащёв увёз его в Джанкой на расстрел, но приехала делегация рабочих комитетов с просьбой об освобождении. Слащёв отпустил под их поручительство с условием, что не будет забастовок и делегаты опубликуют в газетах своё поручительство.
Февраль 1920-го. Крым.
Я проснулся в шалаше от холода. Небо уже серело. Мороз и ветер проникали со всех сторон. Сосновые ветки не держали тепло, а брезента и тряпья не хватало. Попрыгав и постучав руками, пошёл к Макарову, но его шалаш был пуст. Надо разжечь костёр и выпить горячего чая из шишек. Но костёр уже горел. Воробьёв с незнакомцем прихлёбывали из дымящихся оловянных кружек.
- Знакомься, товарищ Проскурин - Макеле.
- Мацкерле! – поправил незнакомец. – Точнее, Станиславский-Мацкерле-Неруков.
- Из дворян?
- Барон, из обедневших. Ныне сельский пролетарий.
- Нет такого, - недовольно произнёс Воробьёв. – Есть крестьяне, пассивный элемент революции. Агитацию ведёшь?
- По возможности.
- Где трудитесь? – поинтересовался я.
- У богатого татарина в Алым-Чокраке. Вожу дрова в город на продажу.
- Он связной с Севастополем, - пояснил Воробьёв. - После нашего побега из крепости товарищи организовали новый комитет. Рассказывай, барон.
- Лучше товарищ Неруков. Что сказать? Врача бы вам в отряд, а то мёрзнете, заболеете ещё.
- Ты чего несёшь?! Из-за тебя чаем обжёгся. Говори что в городах!
- Простите великодушно, товарищ командир.
- Великодушно... Брось дворянские словечки!
- Извините. Новости хорошие и плохие. В Симферополе группа Шкурина освободила из пересыльной тюрьмы арестованных. Присоединились к Альминскому отряду под Бодраком. Получилось человек восемьдесят. Подчиняются симферопольскому комитету.
- Надо объединиться с ними, - Воробьёв плюнул в костёр.
- Но Шкурин погиб. Выбрали нового командира, Захарченко.
- Серёгу?
- Да. Но он поскандалил с комитетом и увёл половину отряда. Чуть не перестреляли друг друга. Что ещё... Комаров-Фирсов организовал 2-й Тавельский отряд. Бабаханьянц, Фёдорова и Курган создали главштаб, пытаются всех объединить. Глямжо под Карасубазаром собрал конников, человек пятнадцать.
- Конников... Боевую красную кавалерию!
- Именно так, кавалерию, - вновь смутился барон. - Из Феодосии бежали пленные красноармейцы. Надолинский командует.
- Надо всех объединить. А Бабахану не верю. В Севастополе кто главный?
- Крылов.
- Шестаков? Секретарь профсоюза?
- Он.
- Левый эсер! - Воробьёв снова плюнул в костёр. – Тоже верить нельзя. Кто ещё в комитете?
- Гитин, Клепин, Авдеев, от воинских частей Губаренко.
- Опять эсэры и анархисты! Только Губаренко наш. У себя в порту организовал ячейку?
- Да. Готовит забастовку. С ним Васильев.
- Александровский?
- Он. Ещё Мулерёнок, Кривохижин, Замураев, Гевлич, Кибур, Кирлак, Наливайко и Гинзбург.
- Напиши список. Отдам Макарову.
- А где он?
- Ушёл перед тобой.
- Жаль, разминулись. Хотел доложить лично.
- Передам, не дрейфь. Чем ещё занимаются севастопольские?
- Напечатали листовки, подготовили восстание, но во время совещания у Гитина нагрянула контрразведка, окружили с пулемётами. Крылов застрелил юнкера и сжёг бумаги. Контрразведка арестовала его, Клёпина и Губаренко. Мулерёнок, Васильев и военные сбежали. Потом дома арестовали Гитина, Авдеева и офицеров в частях. Всего двадцать семь человек.
- Предатель у вас! Нашли?
- Нет пока. Под Тавелем Черномазов крестьян агитирует.
- Миша? Котляров?
- Да.
- Называй Котляров, а то обижается.
- У него связные Матвеев с Зайцевым. Комитет направил Кудрявцева и Душанина помочь организовать отряд. Перед моим уходом собрали группу для пополнения.
- Кого?
- Лебедева, товарища Василия...
- Ваську ‘Махно’?
- Да. Ещё Бардакова, Подушкина, Ратикьянца, Поза, Гоя, Шомина и Звёздочкина.
- Эти надёжные. Как помнишь все фамилии, барон?
- На то я и связной. Но всё-таки лучше товарищ Неруков.
- Посмотрим какой ты товарищ!
- На прошлой неделе пришли трое новеньких: Румын, Ивахнин и Серый. Готовим переправку в лес, но оружия мало. Самое главное! В Тавеле заагитировали пятнадцать стражников.
- Перешли в отряд?
- Пока служат в деревне, но обещали помочь с налётами.
- Или засаду устроят.
- Не знаю.
- Как с провиантом?
- Котляров с Матвеевым приносят от крестьян.
- Откуда знаешь Макарова?
- Вместе в крепости сидели.
- Помнишь его? – Воробьёв перевёл тяжёлый взгляд с барона на меня.
- Нет.
- Так мы с Павлом раньше сидели.
- Где Макаров? – спросил я у Воробьёва.
- Скоро вернётся.
У врача? Если так, то где-то рядом. Значит, Макаров знает про врача. Воробьёв тоже? Явно покрывает его. Почему со мной не делятся?
- Идём в Мангуш! - заявил Воробьёв. - Надо объединяться.
- Что передать в город?
- Ничего! Иди, барон!
- Лучше всё-таки...
- Иди!
Я услышал пароль генерала Носовича и первое сообщение. Превосходно! Связь есть!
Декабрь 1920-го. Симферополь. Отдел особого назначения штаба 4-й армии РККА. Протокол допроса капитана Орлова Н. И.
Следователь: - Ваш отряд преследовали?
Орлов: - Слащёв послал Шнейдера, Табенского и Кугельгейма. Но боёв не было.
Следователь: - Почему?
Орлов: - Мы же свои!
Следователь: - Значит, белые для Вас свои?
Орлов: (молчание).
Следователь: - Остались в Саблах?
Орлов: - Нет, отправились в Алушту. Гарнизон не оказал сопротивления, а полковник Протопопов помог с размещением. В начале февраля ушли в Ялту. Там меня поддержал начальник гарнизона генерал Зуев. Там же пьянствовал генерал Покровский, заливал горечь отставки. Пришёл ко мне с генералом Боровским. Уговаривали сдаться.
Следователь: - Убедили?
Орлов: - Выгнал. Покровского обещал повесить на телеграфном столбе. Хотел через меня стать заместителем Шиллинга. Но Шиллинг приказал нас разбить и послал транспорт ‘Колхида’ с десантом.
Следователь: - Начались бои?
Орлов: - Нет. Я собрал матросов, объяснил, что хотим очистить армию от воров и безмозглых генералов. Поддержали и уплыли.
Следователь: - Были контакты с ялтинским подпольем?
Орлов: - Приходил эсэр Баткин, просил поддержать, но я отказался.
Следователь: - Остались верны белым?
Орлов: (молчание).
Следователь: - Что потом произошло в Ялте?
Орлов: - Шиллинг послал против нас полк Ильина и мы ушли в горы. Вскоре прибыл связной с амнистией от Слащёва и мы вернулись в Симферополь, в армию.
Следователь: - Не обманул?
Орлов: - Нет. Вернулись дезертиры. Слащёв предложил совместный завтрак, провёл смотр и отправил на фронт. Мы с площади ушли строем с полковой песней.
Следователь: - С какой?
Орлов: (молчание).
Следователь: - С какой песней?
Орлов: - Марш вперёд, Россия ждёт вас орлы Орлова. Тыл очистили, вперёд на коммуну снова.
Следователь: - Значит, на коммуну!
Орлов: (молчание).
Февраль 1920-го. Крым.
Мы поднялись выше в горы к ручью Узеньчик. Здесь в долине находилось большое, благоустроенное русско-татарское село Мангуш с тремя церквами, земскими школами, волостным правлением, почтой, приходским училищем и множеством торговых лавок, по которым наш ‘революционный отряд’ прошёлся в первую очередь, отобрав провиант и ягодные настойки. И снова лес, снег, горы и тропы. Нашли Альминский отряд у ручья в Ямарчиковой балке между двумя горами: сорок оборванцев и бандитов с бородами, нестриженные, немытые, пропахшие дымом, потом и грязью. Жили в землянках, питаясь капустой. По середине лагеря стоял шест с развевавшейся на ветру грязной простынёй. Надпись углём ‘От капусты не уйдёшь’.
- Почему на капусте сидите? – спросил я.
- У татарина на околице цельный склад. Дыру проломили, таскаем, шамаем. А дальше нос не сунь. Стреляют, собаки бусурманские.
Вначале их было около сотни, но больше половины разбежались. Оставшимися пытались руководить большевики Киселёв, Егерев, Жорж, Фирсов и Африканец, но отряд окончательно превратился в банду. Награбили много денег и ценностей, поделили и теперь проигрывали в карты.
- Слился вчистую! Выгребай железки.
- Дай отыграться!
- На шо?
- На знамя!
- На кой мне эта тряпка?!
Мы объединились с большевиками и начали наводить дисциплину, но шестеро не подчинились и ушли промышлять малой бандой. Командиром общего отряда выбрали Макарова, назвались 2-м Повстанческим советским полком и определили район действий: Мангуш, Лаки, Биясалы и окраины Севастополя. Макаров с Воробьёвым переживали, что нет красного знамени, но по дороге в Мангуш встретили татарского мальчика в красной рубашонке. Уговорили мать продать и с революционными песнями вступили в деревню. Собрали митинг. Макаров с Воробьёвым призывали татар к восстанию и наш ‘полк’ вырос до 120 человек. Однако идти под Севастополь татары отказались:
- Будем деревня охранять, якши-комиссар!
- Так революцию не делают! – орал возмущённый Макаров. - На Перекопе бои, а вы избу защищать?! Придёт Красная армия, лично каждого расстреляю! Для вас делаем революцию, а вы за огороды держитесь!
- Якши-комиссар, не надо революция, моя хорошо живёт.
- Заткнись, провокатор! Африканец! Вот, товарищ... как тебя по фамилии? За революционную борьбу был сослан в армейский корпус в Африку. Год отсидел в одиночке. Вот это революционер! А вы – бабы!
- Не надо нам в Африку, якши-человек! Делай революция своя изба.
Не убедил. А я тем временем пошёл к фельдшеру. Лысый старичок лет семидесяти с окулярами как бинокль. Не он, не врач! Надо проверить имение графа Мордвинова, хутора Мачи-Сала и Молла-Эль. А что если генерал Носович ошибся и врач прячется в городах? Нет, контрразведка работает на совесть. Столько внедрённых агентов!
Тетрадь, найденная на крейсере ‘Генерал Корнилов’. Порт Бизерта, Тунис. 1933 г.
12 ноября 1920. Погрузка лазаретов идёт в полном порядке. На улицах вереницы подвод с ранеными и скрабом. Судов, к сожалению, не хватает. Адмирал Кедров собрал баржи, пойдут буксиром. Стало немного теплее. На море штиль.
Де Мартель и Дюмениль сообщили, что правительство Франции согласно принять всех оставляющих Крым.
Я переселился в гостиницу ‘Кист’ в оперативную часть штаба. В полночь вспыхнул пожар на американских судах Красного Креста. Мародёры пыталась грабить, но полусотня моего конвоя восстановила порядок.
Март 1920-го. Крым.
Камов остался в Кара-Кубе, чтобы пробраться в Севастополь и связаться с подпольной организацией, а мы без татар двинулись к городу. По пути остановились в крошечном греческом селе Алсу с церковью Святого Георгия. Разошлись по двум десяткам каменных домов. Макаров потребовал обед с вином. Вдруг на опушке показался матрос в изношенной форме, помятой безкозырке, длинными спутанными волосами и многодневной щетиной. Мы с Макаровым выбежали на крыльцо.
- Не двигаться! – приказал я, доставая револьвер. – Достань оружие, положи на землю. Пять шагов назад.
Матрос испуганно смотрел на погоны и офицерскую форму. Вытащил маузер и бросил в снег.
- Кто такой?
- Яшка.
- Докладывай по форме.
- Яков, матрос.
- Почему в лесу?
- Сбежал.
- Большевик?
- Да. Расстреливайте, чего уж там.
- Мы тоже большевики! Заходи, пошамай, - пригласил Макаров. – Вино будешь?
Декабрь 1920-го. Симферополь. Отдел особого назначения штаба 4-й армии РККА. Протокол допроса капитана Орлова Н. И.
Следователь: - На Перекопе вели бои против Красной армии?
Орлов: - Нет. В марте увёл полк в Симферополь.
Следователь: - Почему?
Орлов: - Офицеры не хотели воевать под руководством безмозглых генералов. Для них мы были пушечным мясом. К тому же, Слащёв обманул. Обещал дать отдельный участок на фронте, но потом приказал влиться в 34-ю пехотную дивизию. Обещал во всех городах открыть пункты вербовки в мой полк, но передумал. Тогда я своим офицерам соврал, что красные прорвали фронт, а в Симферополе большевики подняли восстание и Слащёв приказал подавить.
Следователь: - Что делали в Симферополе?
Орлов: - Мы туда не дошли. Заночевали в Токульчаке. Взяли подводы и двинулись в Айбари. Около Сарабуза нас догнала кавалерия Слащёва с орудиями. Обстреляли. Потом бомбили аэропланы. Половина моих офицеров открыли ответный огонь, остальные пыталась их остановить. В своих, дескать, стрелять нельзя. Началась драка. Мы с Дубининым собрали два десятка офицеров и бежали в горы к татарам. Потом узнали, что Слащёв в Джанкое расстрелял шестнадцать наших. На платформе положили лицом вниз и пустили пулю в затылок.
Март 1920-го. Крым.
Надо дальше осматривать окрестности, искать врача. Пришлось убедить Макарова с Воробьёвым, что на крестьянский провиант полагаться нельзя, могут обозлиться и сдать белым. Лучше самим кормиться рыбалкой.
Пошли по ручью Чамар, правому притоку Мокрого Индола, вдоль дороги Карасубазар-Феодосия в долине Су-Индол. Здесь находилась татарская деревня Орталан с мечетью, дворцами беев и целебным источником Саулук-Су. Кроме татар, в деревне жили армяне. На окраине виднелся армянский монастырь и старое кладбище с резными надгробными камнями хачкарами, здание земского училища, а рядом фельдшерский пункт с грязным крыльцом и ржавым замком. Похоже, фельдшер уехал давно.
Татары посоветовали удить на мосту Улан-Баглан, где ‘рыб сам на крючок прыгай’, дали проводника. По ручью мы вышли к Мокрому Индолу. Пошли по правому берегу и по широкой полузаросшей тропе поднялись на яйлу. Дважды пришлось перейти речку, а потом сухую балку с остатками деревянного моста. По оврагам, пересекавшим дорогу у перевала, наконец вышли к Улан-Баглану. Перед нами открылась унылая картина гражданской войны: каменный мост взорван, остались только береговые упоры из желтоватого песчаника. Пришлось сползать по прошлогодней скользкой листве, перепрыгивать поток и, цепляясь за корни деревьев, выбираться на противоположный берег. Улан-Баглан оправдывал своё название - ‘связанные в узел растения’.
А весна уже давала о себе знать: зеленели кусты роз, в садах радужными цветами распускались почки магнолий, бамбука, кипарисов и тиса. Вдоль тропы цвели крокусы, чуть слышно пел зяблик, пролетел зимующий грач, а на камнях грелись полусонные ящерицы. Ветер освежал порывами, то проносясь стаей птиц, то прохладой напоминая о ещё не ушедшей зиме. Скоро сеять, заниматься садами и огородами, а у нас гражданская. А у меня врач.
- Стоянку делать не будем, - решил Макаров. – Гиблое место. Пришлём новичков рыбалить.
Вдруг появились офицеры. Забрасывали удочки, медленно двигаясь в нашу сторону.
- Хорошо клюёт? - крикнул старый полковник.
- Только присматриваемся, - ответил Макаров. – С детства люблю рыбалку, но мерзавцы большевики разграбили имение.
- Где?
- По Хопру, в Балашове, у железнодорожного моста Арзамасцева.
- Вы Арзамасцев? - удивился полковник.
- Сын.
- Приятно познакомиться. Наслышан о Вашем батюшке.
- Как на Перекопе, господа? – спросил я. - Не придётся эвакуироваться в Константинополь?
- Что Вы! К Александровску продвинулись, а вы эвакуироваться!
- Думаю дачу здесь купить, - задумчиво произнёс Макаров, осматривая сосновый бор. – Но боюсь, бандиты будут беспокоить.
- Нет ни одного. Только Макаров где-то прячется, но скоро поймаем.
- Это о нём писали в газетах?
- Да, адъютант Май-Маевского. Шпион и мерзавец.
- Где Вы расположились, господа?
- В экономии Томиловых. Отпуск коротаем. Как купите дачу, приходите на кофе и преферанс.
- Благодарю. При первой же возможности.
Мы пошли вверх по реке, но и там наткнулись на офицеров: пятеро в английском обмундировании, с винтовками в руках и котомками за спиной. Шли тихо, оглядываясь, прятались в кустах. Макаров послал Шурку в разведку. Вернулся с ‘ценным’ донесением: выглядят подозрительно. Мы с Макаровым вышли к ним. Двое отдыхали на камнях.
- Куда направляетесь, господа?
- В Алупку.
- Тогда выходите на дорогу. Так быстрее.
Один из офицеров улыбнулся и отчеканил, не сводя c нас напряжённого взгляда:
- Нельзя нам на дорогу.
- Почему?
- Идём туда, где есть справедливость.
- А где она?
- Говорят, у красных. Или у зелёных. Найдём лодку и переберёмся к большевикам на материк.
- Большевики уже здесь. Я – Макаров, командир партизанского отряда. Предлагаю присоединиться. Но если вы контрразведчики, расстреляю.
- Согласны, но чем докажете, что не белые?
Макаров достал из кармана газету со статьёй о нашем аресте и удостоверение адъютанта. Офицеры подали знак остальным. Те медленно вышли из кустов, держа винтовки наготове.
- Фамилии?
- Шарый, Баратков, Колесников, Носов, Гаузе. Мобилизованы Врангелем, ждали случая перейти к вам.
- Как нашли?
- Подпольщики подсказали.
- Кто именно?
- Голубев.
- Знаешь настоящую фамилию?
- Храмцов.
- Пока верю, но будете под арестом.
Вскоре из Севастополя прибыл Камов. Подтвердил, что Храмцов действительно их послал.
Тетрадь, найденная на крейсере ‘Генерал Корнилов’. Порт Бизерта, Тунис. 1933 г.
13 ноября 1920. Утром начали грузиться прибывшие из Симферополя эшелоны. Раненых отвезли на оборудованный под госпиталь транспорт ‘Ялта’. Совершенно больной начальник санитарной части Ильин с трудом держался на ногах, но распределил всех. Генерал Носович с адъютантом несли на носилках раненого капитана в бессознательном состоянии. Я спросил кто это, но Носович промолчал. Я понял, что близкий для него человек. Приказал отнести на яхту ‘Лукулл’ к генералам и адмиралам.
Перегруженные до предела суда выходят в море, к счастью, совершенно спокойное. В бухте ещё остаются транспорты для частей 1 армии. Родина теряет обессиленных сыновей. Улицы в городе пусты, магазины закрыты. Только запоздалые повозки со скрабом и гражданские с чемоданами спешат к причалу.
Вечером прибыл генерал Кутепов со штабом. Доложил войска отходят в полном порядке. Предполагает закончить погрузку к десяти утра. Всем желающим остаться предоставлена полная свобода, но таковых оказалось немного.
Для прикрытия погрузки я приказал занять линию укреплений 1855 года. Выдвинулись Алексеевское, Сергиевское, Донское училища и заставы Кутепова. Командующему флотом приказал закончить погрузку к полудню, в два часа вывести суда на рейд.
Март 1920-го. Крым.
Я предложил Макарову написать воззвание к войскам Врангеля – пора дать о себе знать генералу Носовичу. Под диктовку Воробьёва Баратков отпечатал на машинке:
Барону Врангелю. Копия всем войскам.
Товарищи солдаты и офицеры!
Обращаемся к вам, обманутым и втянутым в гнусную авантюру сумасшедшего стратега Врангеля. Ваши генералы устраивают банкеты на миллионы рублей, не считаются с офицерами и солдатами. Вы проливаете кровь, а они набивают себе карманы. За что воюете? За буржуазию и их приспешников! За генералов, которые одним глазом смотрят на Керчь, другим на Перекоп, оглядываясь на Константинополь! За продажных контрразведчиков, расшаркивающихся по-холопски перед генералами. Они вешают истинных борцов за освобождение трудящихся! Крестьяне и рабочие для них рабы.
Вы все по первому нашему сигналу должны выступить с оружием в руках и действовать по указанию подпольного комитета. Недалёк тот день, когда над Севастополем будет развеваться Красное Знамя. Покидайте ряды белых, идите к нам. Гарантируем жизнь, а мерзавцам пощады не будет. Да здравствуют рабочие и крестьяне! Да здравствует Третий Интернационал! Да здравствует всемирная революция!
Бывший адъютант генерала Май-Маевского капитан Макаров, командир 2-го Повстанческого советского полка.
В трёх копиях я иголкой проделал проколы под буквами, надеясь, что хотя бы одна попадёт к генералу Носовичу. Камов забрал часть тиража для севастопольского подпольного комитета, но я настоял на оформлении документации, чтобы каждый из семи членов комитета получил одинаковое количество экземпляров и обязался распространить. Получил имена для следующего донесения:
Никитин Николай - печатный отдел, секретарь
Замураев Алексей - снабжение оружием и пополнение отрядов
Анфалов - доставка оружия и связь с рабочими порта
Вилонов - хранение оружия, конспиративная квартира Михайловская 77
Борисов – агитация
Кривохижин - связь с рабочими и доставка оружия
Цыганков - подрывной отдел, агитация в войсках, пополнение оружием и людьми, проживает на Зеленой Горке.
Камов вернулся с тринадцатью ‘товарищами’, присланными комитетом для пополнения нашего ‘полка’, а Макаров с Воробьёвым решили ограбить немецкую колонию Кроненталь. Предупредить Шнейдеров? Разгромить наш ‘полк’? Рано, ещё не нашёл даже следов врача. Надо выйти на другие отряды ‘зелёных’.
Имения братьев находились в степи у мелководной речки Западный Булганак. Вряд ли там прячется врач. Впрочем, недалеко от Симферополя, где он когда-то жил. Надо проверить. Может, вспомнил своё дворянское происхождение и подался к помещикам, стал семейным врачом или военным лекарем в отряде? Укрыться у Шнейдеров, злейших ненавистников большевиков, неожиданный ход, как и монастырь. Но способен ли он на это? Повеса и алкоголик.
Четырнадцать наших переоделись в офицерскую форму. Двоих оставили голодранцами-зелёными и, связав руки, с винтовками наперевес двинулись через татарскую деревню Ай-Тодор. Зашли в местный кооператив. Там пил чай наш старый знакомый пристав из Каралеза. Испуганно вытянулся по стойке смирно. Макаров забрал у него револьвер и согнал крестьян на митинг.
- Не обижает пристав?
Татары дружно похвалили.
- Точно не обижает? А то в расход пущу! Ладно, отпускаю. Но в деревне больше не появляйся, барский лизоблюд!
Двинулись дальше. Через два часа показался Кроненталь: сотня немецких дворов с конной земской станцией, торговыми лавками, волостным управлением и домом урядника. Мы подошли к самой богатой усадьбе. Управляющий, увидев нас, прикрикнул на собак. Вышел хозяин.
- Севастопольская контрразведка, - представился Макаров, одетый в форму лейтенанта морской службы. - Не двигаться. Помогаешь красным?
- Нет.
- Бандит Макаров не появлялся?
- Нет.
- Поручик, обыскать! - приказал Камову.
- Вот, господин лейтенант, - Камов ‘нашёл’ наше воззвание.
- Не знаю, как попало ко мне.
- Сколько экземпляров храните в несгораемой кассе?
Хозяин достал ключ, открыл.
- Как видите, кроме денег, ничего.
Я пересчитал пачки. Вошёл Яшка-матрос в форме поручика, протянул Макарову ‘пакет’:
- Господин лейтенант, от князя Туманова.
- Поручик, доложите князю, еду производить обыски в Кара-Кубе. Этих отпустить.
Шнейдеры легко отделались. Конфискованные деньги, восемь бочек вина и енотовые шубы – пустяк по сравнению с тем, что сделали бы с ними Макаров с Воробьёвым, если бы знали про карательный отряд.
На повозках и лошадях Шнейдеров мы вернулись в балку. Теперь спали в тепле, на шубах, а деньги Камов повёз в подпольный комитет Севастополя. Через неделю, допив вино, наш ‘революционный полк’ ограбил почтовое отделение в Каралезе. Забрали 200 тысяч. На обратном пути в лагерь к нам присоединились беглые красноармейцы из артиллерийской школы. Рассказали, что у Колбасниковых огромный винный погреб. Мы напали на их имение в десяти верстах от Севастополя, но хозяева забаррикадировались в каменной усадьбе и дали достойный отпор.
Пришёл барон Мацкерле. Принёс газеты и новости:
- В конце февраля в Феодосии перед восстанием контрразведка арестовала на мельнице Ляцкого ячейку Назукина.
- Назукин?! Он же опытный большевик, матрос! – воскликнул Воробьёв. – В Балаклаве в подпольном ревкоме вместе работали против немцев. Во ВЦИК выбрали! Не мог так попасться!
- Под именем Алексея Алексеевича Андреева устроился делопроизводителем в правление союза металлистов. С прошлого года возглавлял феодосийский ревком. Готовил восстание.
- Фамилии придумываете слишком простые, вот контрразведка и догадывается.
- Собрал боевую группу в порту и на станции Сарыголь. Совершили несколько диверсий, провели агитацию среди солдат, хотели разоружить гарнизон, захватить город и идти на соединение с Красной армией на Арабатской косе, но контрразведка всех расстреляла.
- Значит, кончилось в Феодосии подполье?
- Не совсем.
- Что значит не совсем? Брось свои баронские присказки! Говори как есть!
- Господа... пардон, товарищи...
- Не изжить из тебя барское нутро, барон! Сам калёным железом революции выжигать буду!
- Я верен революции, товарищ Воробьёв. Так вот, товарищи создали новый ревком, снова подготовили восстание, но 19-го марта морская контрразведка арестовала всех руководителей во время заседания, потом на Корабельной стороне взяли ещё 28 человек.
- Провокаторы у вас!
- Но и у контрразведки есть потери. Полковник Астраханцев сбежал заграницу с одесской кассой. Теперь вместо него Климович.
- Чего хорошего?! Один гад сбежал, другой прибежал.
- Важное для вас донесение, - терпеливо продолжал напуганный барон. - Севастопольские товарищи сообщили в деревне Мангуш образовался отряд из белых дезертиров и татар.
- У тебя все?! – закричал Воробьёв.
- Кажется, всё.
- Опять ему по-буржуйски кажется! – Воробьёв плюнул под ноги Мацкерле. - Иди к себе в деревню, вози дрова! Торгаш!
- Зря ты так, - произнёс я, глядя вслед барону. – Хороший связной. Старается, много полезного сообщил.
- Не верю ему! – Воробьёв скрутил цигарку и глубоко затянулся горьким дымом. - Революционное чутьё ни разу не подводило. Надо с Макаровым его свести. Чую, провокатор.
Стояли солнечные дни, звенели ранневесенние капели. Макаров снова где-то отсутствовал, что меня настораживало и наводило на мысли о присутствии врача где-то поблизости. Без командира отряд бездельничал в балке, а я решил не терять время и отправился в пещеры. Там снег ещё не растаял и присутствие человека можно было определить без труда. Но попадались только следы зайцев, оленей и диких кабанов. И вдруг человеческие, проваливавшиеся сквозь тонкую ледяную корку! Но почему-то тянулись не прямо, а по-заячьи петляя сбивались, как-будто человек шёл бесцельно. Раненый? Следов крови нет. Чем выше, тем снег становился глубже, по колено, в пояс, по грудь. Я еле удерживался на насте, широко расставляя ноги. Пришлось сломать молодой дубок, положить перед собой и ползти. Вдруг из-под наста показалась седая голова с такой же седой бородой и тут же исчезла. Снова выглянула и спряталась, а старческие пальцы ломали зернистую, колючую корку наледи. Я подполз, раскинув ноги. В правой руке деревце, в левой - револьвер. Старик! Лет восемьдесят, не меньше!
- Здравствуй, дедушка!
- Здравствуй, сынок. Подсоби выбраться отсель. Не рассчитал. Солнышко пригрело ужо. Вот, провалился.
Я протянул тонкий ствол, но у старика не хватило сил удержать. Тогда я скатился в снежную яму и вытолкал его на наст.
- Как ты тут оказался, отец?
- Иду в Ялту просить способие.
- Пособие?
- Способие. За службу солдатскую да по старости. Вишь, ордена на китель нацепил, - только сейчас я заметил на груди ордена времён турецкой войны. - Солдатский билет имею и грамотка при мне. Думаешь, дадут способие?
- Из деревни идёшь?
- В пещерке живу, грехи отмаливаю.
- Давно?
- Годков пятнадцать. Никак не отмолю. Не отпускает боль в грудях. Ентой зимой изголодался совсем. Способие надо в управе выпросить, а то помру неотмоленный да непрощённый.
- Что отмаливаешь, отец?
- Убивства на войне.
- Так то ж враги!
- Враги, сынок, враги. Только понял я, убивство непозволительно и на войне. Написано ‘не убий’ и не сказано про войну. Не убий и всё тут!
- Да ты, дедушка, толстовец!
- Граф Толстой был в четвёртом бастионе. Книжки потом писал про нас.
- Пойдём, дедушка. Тебе надо в Херсонесский монастырь, а не к управнику.
- Отчего ж не к управнику?
- Война идёт.
- Опять агличанин с хранцузом турке помогают?
- Белые, красные и зелёные.
- Что за армии такие?
- Русские.
- Не пойму тебя, сынок. Русские завсегда были под флагом красным, синим да белым. При ампираторе Алексан-Николаиче под чёрным, жёлтым и снова белым. Откуда ж зелень взялась?
- От леса.
- Чудно говоришь. Не пойму.
- Поэтому лучше в монастырь к игумену.
Мы медленно спускались в долину. Старик опирался о моё плечо, помогая себе почерневшим посохом. Показались ореховые и дубовые подлески с чёрно-коричневыми проталинами, пахнуло свежей весенней землёй и прелой прошлогодней листвой. На краю долины минаретами возвышались чёрно-серые тополя, а желтоцветный кизил покрывал последние эллипсы тающего снега. Многоверстовой гербовый флаг России в царствование императора Александра Второго! Старик прав: откуда здесь взяться зелени? Но она партизанско-бандитскими отрядами уже пробивается сквозь гигантские разломы рухнувшей необъятной империи. У меня приказ генерала Носовича не допустить распространение революционной зелени и болезненной красноты на последнем, прежде чёрно-жёлто-белом, а ныне, пока ещё бело-сине-красном осколке. Справлюсь? Не знаю. Пока не приблизился к врачу ни на дюйм. Только знаю где его нет. Тоже результат, но неутешительный.
Ручьи среди скал беззвучным серебром стекали в долину, вливаясь в протоку, питавшую заброшенные ореховые сады в пурпурном цвете. И тут я понял старика: можно пятнадцать лет прожить отшельником среди такой немногоцветной яркой красоты, через осенне-зимнее упокоение каждой весной стремящейся к жизни, а летом к самолюбованию в обретённой зрелости и плодоносии. Всё-таки прав Шопенгауэр, столь разочаровавший ‘философа’ в хижине объездчика Евграфа: ‘ненасытное’ стремление к жизни, действию, изменениям из-за духовного несовершенства вызывает у людей внутреннее страдание. Но крымский ‘философ’ ошибочно решил, что революция и якобы грядущее за ней общественное равноправие нивелируют терзания души. Я же нашёл упоение в природе, точнее в cозерцании её гармоничного стремления к жизни через готовность к временному упокоению зимой в ожидании последующего пробуждения и преображения весной.
‘Превосходная мысль! - похвалил меня внутренний голос. – Не изменение, не действие, а именно преображение избавляет от внутренних страданий, вызванных ‘ненасытным’ шопенгауэрским стремлением к жизни! На горе Фавор Иисус именно преобразился, а не изменился.’
- Не могу боле. Ноги болят, - простонал старик. - Пойдём к могилам святых. Там полегчает.
Неспеша мы направились к груде серых камней в окружении чёрно-корявых кустов.
- Ноги тут лечу.
- К врачу тебе надо, отец.
- Откуда тут лекарь? В бастионе у нас был фельдшер. Ядром аглицким разорвало.
И здесь нет врача...
Рукопись князя Туманова ‘Четыре войны русского офицера. Воспоминания в ожидании смерти’. Глава ‘Крым’. Написано в Асунсьоне, Парагвай. 1955 г.
В январе 1920-го крымский обком большевиков организовал мусульманское бюро из тринадцати татар и помог создать отделения в Севастополе, Бахчисарае и Кучук-Узени. Через татар, служивших в Добровольческой армии, большевики крали оружие со складов и готовили восстание. Но 28-го марта в Симферополе контрразведка арестовала мусульманское бюро, заседавшее в татарском клубе на уголу Дворянской и Пушкинской. Князь Оболенский ходатайствовал об освобождении, но командующий Добровольческим корпусом генерал Кутепов отказал.
В апреле военный трибунал приговорил шестерых к расстрелу, одного к бессрочным каторжным работам, троих к восьми годам, а двоих оправдали. Отряд Шнейдера привёл в исполнение расстрельный приговор. Осуждённых вывезли на двух повозках на еврейское кладбище, в ста шагах от осуждённых выставили оцепление и пулемётную роту. В присутствии членов военного трибунала поручиков Трофименко и Левицкого Браксмейер, Кузьминский и братья Шнейдеры по команде ротмистра Шлее открыли огонь.
На следующий день у Симферопольской тюрьмы на столбах повесили последних осуждённых – еврейских девушек Женю Жигалину и Фаню Шполянскую. Перед казнью Шполянская попросила оружие, чтобы застрелиться, облегчив себе смерть. Но ей дали револьвер с пустым барабаном. Нажала на курок, выстрела не последовало. Тогда офицер ударил её шашкой по лицу, а татарин Ногаев снёс голову. Ужасная смерть!
Помню, уже за полночь читал дело Жигалиной. Из бедной еврейской семьи. В Харькове закончила гимназию. Поступила на экономический факультет коммерческого института в Москве. Вернулась в родную Каховку и вступила в большевистское подполье. Летом 1919-го пришли красные и 19-летняя Жигалина стала секретарём Каховского райкома партии, а осенью Херсонский губком направил на подпольную работу в Крым. Сначала Жигалина была связной между подпольным обкомом и комсомольской организацией в Евпатории, потом переехала в Симферополь помогать мусульманскому бюро. Занималась хищением оружия со складов. Тогда ночью мне думалось, какое право имели большевики, не прочитавшие даже ‘Манифест коммунистической партии’, посылать её на верную смерть? Никаких шансов переиграть нас, контрразведчиков!
Фаня Шполянская тоже из бедной еврейской семьи. Отец работал механиком в ялтинском порту, стараясь прокормить жену и девятерых детей. Когда Фани исполнилось пять лет, семья переехала в Симферополь. Там закончила школу. Сосед Моисей Горелик, секретарь ячейки, втянул её в комсомол. ‘Разъяснял’, что нельзя жить книгами и романтическими мечтами о семье и детях, а надо бороться против ‘кровавого барона’ Врангеля. Привёл на собрание штаба боевой группы и записал в комсомол. Фаня устроилась в Красный Крест. Собирала сведения о нашей армии, была связной с арестованными большевиками и пленными красноармейцами, распространяла листовки. Её жестоко пытали в штабе контрразведки на Фонтанной в гостинице ‘Ялта’, потом отвезли в тюрьму. Оттуда она сумела передать записку, что Ахтырский наш агент.
Вскоре арестовали комсомольцев Горелика, Воловича, Ананьева, Ципенюка, Александрова, Азорского, Старосельского, Зиновьева и Тышлера. Секретарём оставшейся на свободе ячейки стал наш агент Аким Ахтырский (Мартьямов). До революции служил в Охранном отделении. 17-го апреля в городском саду на окраине Симферополя проводил совещание горкома партии и комсомола, готовили нападение на тюрьму. Тут их арестовала наша контрразведка. А тремя днями позже на конспиративной квартире на Госпитальной улице были арестованы ещё семь большевиков, готовившие подрыв железных дорог.
6-го мая в 10 утра под усиленным конвоем, с табличками ‘За коммунизм’ комсомольцев привели на суд в гостиницу ‘Петроградская’. Собралась толпа горожан. Поздно вечером суд вынес приговор: повесить. Когда вели на казнь, Фаня Шполянская крикнула офицерам:
- Белая сволочь! Недолго вам торжествовать! Красная армия уже под Перекопом!
Офицеры хотели расстрелять, но конвой не допустил. У телеграфных столбов девушки обнялись и запели ‘Интернационал’.
Пишу эти строки и думаю: Господи, неужели революция стоит того, чтобы отдать за неё жизнь? Что получилось в итоге? Наконец, умер зловещий маньяк Сталин, оставив после себя страну-концлагерь. За это погибли Женя и Фаня, так и не став жёнами и матерями? Перед их казнью арестовали 16-летнего комсомольца Лозинского, но суд оправдал как несовершеннолетнего. Однако Лозинский потребовал для себя расстрела. Я вывел его за ворота тюрьмы и дал пинка под зад.
На следующий день отряд братьев Шнейдеров расстрелял ‘мусульманское бюро’. Только через два дня командование разрешило родственникам забрать тела. Раскопали общую могилу. Сверху лежал Рефатов с разрубленной головой, отрубленными руками и простреленной грудью. Под ним Асанов с пробитым черепом и изрубленной в куски правой рукой. Сахаеву прострелили голову и грудь. Все в нижнем белье, Балич совершенно голый.
Пока шли следствие да казнь, Аким Ахтырский собрал за городом оставшихся подпольщиков, чтобы ‘разработать план освобождения товарищей’. Всех арестовали. Ахтырский смог ещё узнать о подпольной группе большевиков в Севастополе и наша морская контрразведка арестовала на северном берегу Севастопольской бухты два десятка подпольщиков, готовивших потопление военных судов.
Апрель 1920-го. Крым.
К нам в отряд приехал объездчик Евграф. У него был барон Мацкерле, расспрашивал почему Макаров отсутствует в отряде и сразу уехал, сославшись на занятость у хозяина, но обещал вернуться как только освободится. На следующий день вернулся Макаров:
- Опять был в Инкермане, - наконец, признался мне. - Там у Храмцова свой человек в будке стрелочника на железной дороге. Смотри, что передал.
На клочке линованной бумаги трудноразборчивым почерком было написано: ‘Барон провокатор доносит генералу Носовичу’.
- Проверенная информация? – усомнился я. – Приносит ценные сообщения.
- Храмцову верю как тебе. Пошлю на дорогу поймать.
Вечером Воробьёв, Яшка-матрос, Вульфсон, Гаузе, Шарый и Ахлестин привели связанного Мацкерле.
- Развяжите! - потребовал барон. - Где товарищ Макаров? Накажет за такое обращение!
- Ушёл в соседний отряд, - ответил Макаров. - Я заместитель.
- А я друг Макарова.
- Откуда знаешь его?
- По одесскому подполью.
- Товарищ Макаров, - подбежал повар, - ужин готов. Можно шамать.
Барон вздрогнул и, делая вид, что старается разглядеть, неуверенно произнёс:
- Владимир? Изменился!
- Мой брат не был в одесском подполье. Знаешь, я не Владимир, а Павел. Кончай ломать водевиль, барон! Хочешь жить – рассказывай про Носовича!
- Какой Носович? Я для вас отряд собрал! 60 человек, 8 пулемётов, 2 орудия.
- Западню готовишь, буржуйская сволочь! Как смог сбежать с Корабельной стороны?
- По окнам ударили пулемёты. Выпрыгнул в окно.
- На пулемёты? Врёшь, контра! В ревтрибунал его! На допрос!
Избивали всю ночь. Сначала барон мученически молчал, потом оправдывался. Разорвав одежду, нашли доклад.
- Шнейдер! - воскликнул Макаров. – Носовичу! Знал бы раньше, пристрелил бы контру! Карательные экспедиции в Николаевке, Покровке, Тавеле, Биюк-Онларе, Кучук-Узене, Карасубазаре... Сволочи! Полковник фон Кюгельген... Куршут Арчинский награждён Георгиевским крестом! Пулемётная команда, четыре взвода... Нусс, Бехтольд... Немчура! Что?! Расстреляли мусульманское бюро?! Симферополь... казнили Цепенюка, Горелика, Кацмана, Жигалину и Рефатова!!!
- Лучшие большевики и комсомольцы! – Воробьёв ударил барона пах.
- Если хочешь умереть быстро, рассказывай где штаб Носовича! - заорал Макаров.
- Скажу, но только наедине, - барон со связанными за спиной руками всем телом изгибался от боли.
- Говори при всех, контра буржуйская!
- Я не виноват. Когда приехал из Одессы, познакомился со Станиславской.
- Кто такая?
- Сестра милосердия из Харькова. Стали жить вместе. Заметил, интересуется подпольем. Видел, как ходила в здание контрразведки. Спросил зачем, но она стала угрожать если не буду доносить, то меня повесят.
- Сообщил в подпольный комитет?
- Нет. Сказала там провокатор.
- Донёс о заседании на Корабельной?
- Да... - издав стон облегчения, барон перестал извиваться на земле, задышал ровно и тихо.
‘Как помочь? – пронеслось у меня в голове, глаза машинально оценили обстановку, а рука просилась к кабуре. – Никак!’
- Где твой отряд? Где пулемёты?
- Отпустишь, если скажу секрет? – в глазах барона искрой промелькнул сарказм. - Без меня никогда не узнаешь.
- Какой секрет? – насторожился Макаров.
- Самый тайный.
- Говори, потом решу.
- Вы сволочи! – барон смачно плюнул на сапог Макарову. – Ненавижу! Семью расстреляли! Детей за что?!
Барона оттащили в балку. Расстрелом командовал Камов.
Коктебель. Крым.
В июле 1912-го Максимилиан Волошин с графом Алексеем Толстым, его супругой авангардисткой Софией Дымшиц, художниками Вениамином Белкиным и Аристархом Лентуловым, отдыхавшими в Коктебеле, получили от грека Александра Георгиевича Синопли предложение сделать из сарая оригинальную кофейню для дачников и туристов. Небрежно побелили стены, нарисовали карикатуры на самих себя и начертали эпиграммы:
Толст, неряшлив и взъерошен Макс Кириенко-Волошин
Ужасный Макс – он враг народа, его извергнув, ахнула природа
Прохожий, стой! Се граф Толстой!
Нормальный дачник - друг природы. Стыдитесь, голые уроды!
На внешних стенах сарая нарисовали дерзкие, безвкусные натюрморты с фруктами и сосисками:
Как приятно в зной и сушу есть десяту грушу
Желудку вечно будут близки варёно-сочные сосиски!
Для первых посетителей пригласили читать стихи молодых поэтов Ходасевича, Мандельштама и сестёр Цветаевых. Волошин выступал последним. Вскоре в Коктебеле поселился Викентий Смидович, писавший под псевдонимом Вересаев. Сдав экзамен на ‘обормотство’, был принят в пёструю компанию.
Май 1920-го. Крым.
Мы разбили лагерь на самом видном месте - мысе Ай-Тодор в восьми верстах от Ялты. Вдалеке на Аврориной скале виднелось ‘Ласточкино гнездо’, на южном отроге Ай-Тодорский маяк, а под нами бухта с пляжем.
- Где водопой? – возмущались партизаны.
- Ни ручейка, ни родника из пивка! – подхватил Шурка-разбойник. – Ни мамзелей, ни газелей! Смерти ждать пришли?
- Долго тут не будем, - успокоил Макаров. – Уйдём, как появятся врангелевцы. Наступают на Александровск. Надо оттянуть на себя, помочь нашим.
- Им передышку, а нам петуха подмышку?! - возмутился Гриневич.
- Молчать, контра! Расстреляю! Выполнять революционный приказ!
Поставили шалаши, сшили два красных английских платка, жёлтой краской написали ‘Штаб 2 Повстанческого полка’, повесили на шест и весь день пели ‘Интернационал’. Вечером из Адым-Чокрака и Ай-Тодора пришли заагитированные Камовым и Морозовым татары. ‘Интернационал’ не знали, потому подвывали на свой манер протяжно и заунывно.
- Мало нас. Не сила! – переживал Макаров. – Уйдут татары, сволочи! Придётся хитрить, - пошёл переговорить с партизанами.
Начался революционный спектакль. Сначала подошёл Яшка-матрос:
- Товарищ командир, донесение от 1-го батальона.
Макаров достал записную книжку, ‘написал’ ответ, отдал Яшке. Тот скрылся в балке. Появился Гриневич:
- Товарищ командир, донесение от 2-го батальона.
Пришёл Шурка-разбойник:
- Товарищ командир, где разместить пулемётную роту?
- Здесь, - Макаров ткнул куда-то в карту. - На рассвете перейдёте сюда. Ждите приказа.
- Слушаюсь.
Татары защёлкали языками: в восемнадцати верстах от штаба Врангеля, не скрываясь, стоит партизанский штаб с батальонами! Добровольно отправились в охранение. Через четыре часа сообщили: по дороге Чоргун-Ай-Тодор-Шулю в нашу сторону движется карательный отряд.
- В ружьё! – скомандовал Макаров.
Но оружие было только у двадцати четырёх. Спрятались за камнями. Со стороны Шулю запылила дорога. На подводах ехали юнкера со стражниками. Когда поравнялись с нашим левым флангом, Макаров заорал:
- Сдавайтесь! Винтовки на землю!
Юнкера попрыгали с подвод, щёлкая затворами. Мы дали недружный залп, но получилось устрашающе. Началась перестрелка. Командир белых, капитан и два юнкера были убиты, четверо взяты в плен. Нам достались мешки с мукой, винтовки, патроны и 250 тысяч рублей.
- Деньги сдать Воробьёву! – приказал Макаров. – Если найду хоть рубль, расстреляю паскуду!
Шурка-разбойник вытряс купюры из кепки, а Гриневич вытащил пачку из промежности.
Воробьёв обыскивал пленных:
- Кто хочет служить делу революции?
Согласились только двое.
- Остальных в расход?
- Пусть голышом идут в Севастополь к Врангелю, - приказал Макаров. - Доложите, в восемь часов город будет взят 2-м Повстанческим советским полком.
Мы двинулись к Евграфу. На полпути один пленный сбежал. Другой, испугавшись расправы, начал жаловаться, что он крестьянин, родители бедняки, в селе ждёт невеста и только нужда заставила служить белым.
- На вот, отнеси невесте! - Макаров сунул ему за шиворот две пачки купюр. – Но завтра к вечеру чтоб был в отряде!
- Спасибо. Я туда и обратно. Спасибо.
Не успел он скрыться между сосен, как раздался выстрел из револьвера. Пленный на мгновение замер, изогнув спину, будто стараясь смягчить удар пули в позвоночник, повернулся боком в нашу сторону и медленно повалился в терновый куст.
Декабрь 1920-го. Симферополь. Отдел особого назначения штаба 4-й армии РККА. Протокол допроса капитана Орлова Н. И.
Орлов: - После боёв в начале мая я был командирован в Главное интендантское управление в Екатеринодаре. Там можно было приобрести английское офицерское обмундирование, но за каждый комплект хотели 500 рублей. Полковник Гвоздаков, сменивший Морилова, разрешил собрать деньги с офицеров. Я взял с собой поручиков Давыдова и Моропуло - у них в Екатеринодаре были влиятельные знакомые. Не помогло. Тыл жил своей жизнью, проблемы фронта их не волновали. После такого воевать не хотелось. Мы расквартировались под Каховкой. На фронте было затишье и вместо себя я назначил командира 4-й роты штабс-капитана Турчанинова. А в июле из штаба дивизии получили приказ отправить десять офицеров в Сибирскую армию Колчака. Мы с поручиком Жильцовым из 1-й роты вызвались добровольцами. Он родом из Сибири.
Следователь: - Попали к Колчаку?
Орлов: - Нет. Штаб главнокомандующего накапливал в Таганроге офицеров на полуэтапе. Два месяца спали на нарах, службы не было, слонялись по городу. Никто не знал когда будет отправка и будет ли вообще. Я понял, что тыл прогнил и в октябре самовольно уехал в Симферополь, решил создать организацию из обер-офицеров и арестовать генералов. Князь Романовский как раз искал надёжного офицера для формирования Особого отряда обороны Крыма и Муфти-Заде предложил меня.
Следователь: - Кто это?
Орлов: - Богатый, влиятельный татарин. Мне выделили два помещения - гостиницу ‘Европейская’ и здание гимназии ‘Оливер’ на Почтовой улице. Подбирал офицеров готовых взять командование армией в свои руки. Заместителем назначил капитана Дубинина из Марковского пехотного полка. Умный, с твёрдым характером. Вместе готовили воззвания к офицерству. Слухи дошли до немецкой общины. Прислали в помощь отряд лейтенанта Гомейера.
Май 1920-го. Крым.
Пройдя Айтодорский район, мы спустились к кордону Херсонесского монастыря. Вдруг Макаров вспомнил об офицерах на рыбалке и приглашении в экономию Томиловых:
- Пора рассчитаться за непойманную рыбку. Храмцов сообщил, этот Томилов служил у Юденича. Теперь генерал-квартирмейстер в резерве у Врангеля. Георгиевский крест имеет.
- Давай на экс, командир, – засмеялся Воробьёв. - Крест на кителе даже полковника одурачит!
Окружили усадьбу. Партизаны с татарами засели в кустах, а мы втроём пошли по аллее, где лейтенант с дамой совершал променад.
- Приветствую, господа! К нам в гости? Милости просим. Много рыбы поймали?
- Сдать оружие и документы! – заорал Макаров.
- Что Вы себе позволяете?
- Ты арестован, мурло офицерское! – Воробьёв сорвал с него погоны и оторвал нагрудный карман. - Лейтенант Бурлей, значит.
Из дома выбежала встревоженная хозяйка, но террасу уже заняли партизаны с татарами. Макаров по-барски сел за стол. Бурлей смерил его надменным взглядом:
- Я сын адмирала Бурлея. Что за обращение? Ваша фамилия?!
- Адъютант командующего генерала Май-Маевского капитан Макаров. Теперь командир 2-го Повстанческого советского полка. - Повернулся к связанным офицерам с рыбалки: - А для вас я Арзамасцев! Ха-ха-ха! Подавайте обещанное угощение.
Прислуга испуганно сервировала стол. Подали дорогие вина.
- Все, кроме караула, садись шамать! - прокричал Воробьёв.
Приборами никто не пользовался. Ели руками, отхлёбывая из бутылок.
- Снимай погоны и форму! – заорал пьяный Воробьёв. - Нам нужнее. Не дрейфь, не расстреляем. Голых не расстреливаем! Ха-ха-ха! Передайте Врангелю скоро увидимся.
Пьяной толпой, с мешками полными провианта и вина, мы покинули усадьбу.
- Про генерала забыли! – вспомнил в лесу Макаров.
- Чёрт с ним, - успокоил Воробьёв. – Зато пошамали на славу.
- А крест?..
Через три дня, допив вина Томилова, наш ‘революционный полк’ таким же ‘макаровым’ шамал у Руссетов. Усадьба выглядела неухоженной, даже запущенной. В доме только хозяйка - пожилая дама в чёрном платье и чёрной шали. ‘Товарищи’ с ‘революционными татарами’ перенесли содержимое подвала в столовую и начался революционный пир.
- Хозяйка, согреться надо! – закусив ленточки бескозырки, процедил Яшка-матрос.
- Не понимаю, о чём Вы. В доме тепло.
- О чём я?! Ха! О тепле во внутрях! - Яшка выплюнул ленточки, поднял тельняшку и провёл дулом маузера по волосатому животу. – Винишко где прячешь, мадам-с? В подвале только шамло. Погреб винный где?
- Не держу вино. Пить некому.
- А гости? Графья с баронесками чем угощаются?
- Приносят с собой. Мои мужчины на кладбище.
- Чем поминаешь память светлую?
- Молитвой за упокой души.
- Молитвой пьян не будешь. Ладно, хоть пошамаем от пуза.
- Извольте, господин матрос.
- Господ тут нет, мадам-с! Во всём Крыму скоро не будет! Отправим Вас к мужу-с, - Яшка приставил дуло маузера ко лбу женщины.
- Иди шамай! – оттолкнул его я.
- Ты чего? А-а-а! - правой рукой я схватил его за шею, а левой вдавил кадык.
- Дуло в кобуру, зад в стул, шамло в едальник! Так понятно?
- Понял, пусти...
- Позволим гостям оценить Ваши запасы, - обратился я к женщине, указав рукой на дверь кабинета. - Вы вдова? – я невольно пошёл вдоль стен, рассматривая фотографии.
Женщина молчала. Тогда я встал перед ней по стойке смирно, щёлкнул каблуками и по-офицерски кивнул головой:
- Можете мне доверять. Вас не обидят. Слово чести.
- Вы офицер?
- В данный момент не имеет значения. Прошу прощения за мовэ тон моих ‘товарищей’.
- Я сразу вижу офицера.
- У Вас мужчины служили в военном ведомстве?
- Да. Дед в ранней молодости переехал из Германии в Воронеж, - женщина подошла к пожелтевшей фотографии в круглой рамке: ‘Руссет Вильгельм Йоханович. Отделённый офицер Воронежской военной гимназии. 1851 год.’ Рядом висел Высочайший приказ от 23-го марта 1866-го года о зачислении майором армейской пехоты. - Мой отец Руссет Евгений Вильгельмович. Служил в Крымской стрелковой роте, в конном дивизионе. Ротмистром ушёл в отставку по состоянию здоровья. Умер девять лет назад. Как и дед, похоронен в Симферополе.
- Ваш сын?
- Да, единственный.
- Евгений?
- Вы знали его?
- Учились в Николаевском кавалерийском училище.
- Это невозможно! – у женщины выступили слёзы.
- Что с ним?
- Погиб в четырнадцатом под Марчиновском. Похоронили рядом с отцом и дедом.
- Примите мои соболезнования.
- Благодарю.
- Не выходите из кабинета пока не уйдём.
У ‘товарищей’ на столе уже стояли бутылки с вином и метаксой – успели ограбить греческое село в двух верстах. Шамали и пели ‘Интернационал’ с частушками, татары затянули свои заунывные песни. А у меня перед глазами стоял Евгений – лучший кавалерист нашего выпуска. На войне лучшие погибают первыми. Увы!
В лес я возвращался последним, а ‘товарищи’, качаясь, несли мешки с провиантом и фарфоровой посудой.
- Даже табака нет в этой чёртовой усадьбе, а курить охота! – послышался голос Вульфсона. – Монахи не курят, вдова не курит! Сколько терпеть, командир?
- Слышь, комиссар! – едва не свалившись с узкой тропы, ко мне развязанно подошёл Яшка-матрос. – Купи! У тебя ж есть фарватер к отрядной кассе. Пашпорт нужон турецкий.
В ладонь мне положил массивный серебряный жетон в форме варяжского щита с заострённой верхней частью. Покрыт синей эмалью с вензелями Александра II, Николая II и римской цифрой XXV. Вокруг щита ободок с красной эмалью и надпись ‘Крымский дивизион 1875-1900’. С обратной стороны рукоятями вверх припаяны две миниатюрные скрещенные шашки, увенчанные императорской короной. Над ней кольцо для цепочки. По середине щита надпись в три строки ‘Ротмистръ Руссетъ 1881-1896’.
Я направил фонарик Яшке в лицо:
- Деньги нужны?
- Жизни вольной хочу за морем-окияном.
- Заплачу металлом, не особо драгоценным.
- Чего? Ты волну не гони!
Я рывком согнул его пополам и, ударив в живот стволом револьвера, выстрелил. Пока он захлёбывался в крови и блевотине, я вернулся в усадьбу.
Тетрадь, найденная на крейсере ‘Генерал Корнилов’. Порт Бизерта, Тунис. 1933 г.
14 ноября 1920. В десять утра с командующим флотом на катере объехал суда. С переполненных палуб неслось несмолкаемое ‘ура’. Махали фуражками и платками. Сердце сжималось от сострадания к этим людям, душа сливалась с каждым кричащим на фоне труб и моря. Перекрестился. Господи, дай силы позаботиться о них.
С берега снялись последние заставы. У гостиницы толпа гражданских. На площади юнкера. Совсем мальчишки, но сколько в глазах искренней веры в меня и отвергающее нас Отечество! Обходя строй, молился: ‘Господи, помоги найти правильные слова.’
- Мы идём на чужбину, но не с протянутой рукой, а с высоко поднятой головой, в сознании выполненного до конца долга! Мы сделали всё, чтобы спасти веру и Отечество от кровавого большевизма. Бог не оставит на чужбине. С Богом, юнкера!
К небу полетели фуражки. Я отдал приказ грузиться и направился к катеру. Подошла девушка, рыдала, не скрывая слёз:
- Господь Вас храни, Ваше превосходительство.
- Благодарю. Вы остаётесь?
- Не могу оставить больную мать.
- Дай Бог счастья Вам и матушке.
Подошли представители севастопольской городской управы:
- Правильно сказали, Ваше превосходительство! Долг выполнен до конца. Уходим с поднятой головой.
Подошёл глава американской миссии адмирал МакКолли, долго тряс мне руку:
- Всегда был сторонником белого дела. Остаюсь таковым и сейчас.
Заставы погрузились. В 14.40 мой катер направился к крейсеру ‘Генерал Корнилов’. Со всех судов раскатами неслось ‘ура’. Уходим с поднятой головой, душа радуется и... скорбит.
Май 1920-го. Крым.
После революционного пира у Руссетов наш отряд в лесу два дня допивал метаксу с вином.
- Слышь, командир! Проснись! Важное донесение.
Макаров оттолкнул руку.
- Просыпайся, говорю! Бабахан в Коктебеле собирает конференцию с подпольем и татарами. Хочет всех под себя затащить. А нас не позвал. Соображаешь?
- Ты кто? – Макаров приподнял тяжёлую голову, протёр грязным кулаком правый глаз. – Захарченко? Должен быть под Бораком. Как не позвал? Контра... Сиди тут, я скоро, - поковылял в кусты.
- Значит, решили без нас! – я присел на камень рядом с Захарченко.
- Как видишь. Что делать будем?
- Когда конференция?
- 12-го.
- Скажи Макарову сам разберусь.
Декабрь 1920-го. Симферополь. Отдел особого назначения штаба 4-й армии РККА. Протокол допроса капитана Орлова Н. И.
Следователь: - Что потом?
Орлов: - Построили лагерь у Козьмо-Демьяновского монастыря. На нас вышли ‘зелёные’. Принял в отряд. Потом стали приходить дезертиры.
Следователь: - Принимали?
Орлов: - Никому не отказывал. На Алуштинском шоссе добывали провиант.
Следователь: - Грабили?
Орлов: - Получается так. ‘Зелёные’ тоже грабили. Дубинин разочаровался во мне. Никогда себе не прощу. Такого офицера потерял! Друга! Ушёл обратно в армию, в полк Слоновского. Слащёв нашёл и повесил! Мразь генеральская! Дубинин был прав: из офицеров мы превратились в бандитов. Я бросил отряд и ночью с братом ушёл в немецкую колонию. Почему нас держат в разных камерах?
Следователь: - В интересах следствия.
Орлов: - Будете сравнивать показания?
Следователь: - Будем. По нашим данным, в мае с Вами пытались встретиться представители севастопольского подполья. Вы согласились, но обстреляли их в лесу. Как объясните?
Орлов: - Они первыми начали стрелять.
Следователь: - Ахтырский там был?
Орлов: - Да. Звал на какую-то конференцию в Коктебеле. Я решил это ловушка. Не поехал.
Май 1920-го. Коктебель. Крым.
Переночевав в лесу под Судаком, я на рассвете поскакал по приморской дороге в сторону Феодосии. У лесистого подножья Карадага показался Коктебельский залив с мысом Киик-Атлама и виноградниками на склонах Татар-Хабурга, Малка и Эгер-Оба. Пересечённое двумя родниками село в полсотни каменных домов примыкало к подножию гор. Вдалеке на севере виднелся хребет Узун Сырт, на востоке Кучук-Енышар, а на плато развалины древней базилики и остатки каменных домов. В бинокль я рассмотрел бывший кордон пограничной стражи и рыбный заводик, а на окраине села крохотное земское училище и массивную усадьбу в окружении виноградников, за которой начинались двухэтажные дачи. Забыл спросить у Захарченко где проводится конференция, в селе или на дачах! Впрочем, догадаться нетрудно – туда будут съезжаться дилижансы. Революционеры скорее всего верхом, а вот татары точно на дилижансах.
На деревянных воротах висела медная табличка ‘Максимилиан Яковлевич Шик, переводчик’.
- Здравствуйте, товарищи! – я вошёл без стука.
В гостиной за огромным круглым столом усаживались четырнадцать человек.
- Вы кто? – из кухни выбежал испуганный господин лет тридцати пяти, в круглых очках и костюме-тройке.
- Проскурин, делегат 2-го Повстанческого советского полка. Из леса.
- Но Вас не приглашали.
- Командование решило, что наше присутствие необходимо. Мы воюем с белыми, пока некоторые отсиживаются по домам. Хотите всю жизнь просидеть в подполье?
- Ну что Вы! Конечно, нет!
- Вы от Макарова? – спросил господин с кавказским лицом.
- От него.
- Присаживайтесь.
- Спасибо, товарищ...
- Бабаханьянц. Макаров не смог прибыть лично? Что-то случилось?
- Он командир полка. Нужен для революционной борьбы в лесах за освобождение трудового народа.
- Понимаю. Надеюсь, никто не возражает против присутствия представителя ‘зелёных’? Максимилиан Яковлевич, примите нежданного гостя?
- С удовольствием.
- Тогда начинаем конференцию. Товарищ Серов, огласите список присутствующих.
- Я представляю севастопольское подполье. Товарищ Екатерина Григорович от Симферопольской организации. Из Феодосии товарищи Хмилько-Хмельницкий, Левковский и Петров. Товарищ Ахтырский от обкома комсомола. Из керченского подполья делегаты не прибыли, накануне арестованы контрразведкой. От партии Мили-фирка...
- Не вижу смысла произносить все имена, - прервал Бабаханьянца татарин в тюбитейке с длинной кисточкой. – Все присутствующие упомянуты в протоколе конференции. Предлагаю перейти к отчёту о проделанной работе. Интересно услышать об успехах подполья под Вашим руководством, товарищ Бабаханьянц.
Я отметил про себя безупречный русский этого татарина. До сих пор приходилось слышать только малосвязанную речь.
- На правах секретаря объявляю конференцию открытой, - торжественно произнёс Серов. – С докладом выступит товарищ Бабаханьянц.
Бабаханьянц долго говорил о ячейках в городах, взрывах на железных дорогах, агитации рабочих и солдат, организации забастовок и распространении листовок. Татарин с кисточкой внимательно смотрел на него, перебирая чётки:
- То есть разрушить тыл врангелевской армии Вы так и не смогли! Я правильно понял суть Вашего доклада? И почему не упомянули о десятках арестованных товарищей?
Бабаханьянц молчал.
- Позвольте мне.
- Вам слово, товарищ Хмилько.
- За четыре месяца мы потеряли лучших товарищей, большую часть подполья! Десятки, сотни арестованы и казнены! Отправлены на каторгу! Возмутительно! Оставшиеся на свободе не успевают создать новые ячейки как их арестовывают.
- Скажите прямо, - угрюмо произнёс Серов, - кого-то подозреваете?
Хмилько-Хмельницкий бросил взгляд на Бабаханьянца:
- Среди нас провокаторы.
- За этим столом?
- Не знаю, но точно в обкоме. Провалены ячейки во всей городах.
- На меня намекаешь?! – закричал Бабаханьянц.
- Думаю, имеет в виду меня! – поднялся Ахтырский. – Ты какую работу провёл у себя в Феодосии? Ничего! Мы жизнью рисковали, а ты отсиживался! Вот отчёты из Феодосии! – Ахтырский бросил на стол стопку исписанных листов. – О тебе ничего!
- Я... я...
- Товарищ Хмилько – активный участник нашего подполья, - закричал Левковский.
- Не позволю чернить феодосийскую ячейку! – поддержал земляков Петров.
- Товарищи, прекратите! – высоким голосом потребовала Григорович. – Надо разобраться. Давайте проведём расследование.
- Меня, большевика, под следствие?! – заорал Ахтырский.
Татары нервно затараторили по-своему.
- Тихо, товарищи! – поднял руку Серов. – На правах секретаря конференции объявляю перерыв до завтра.
Утром приступили к обсуждению кандидатур в руководство обкома. Ахтырский и Бабаханьянц продвигали друг друга, но остальные проголосовали против. Снова начался спор с криками и обвинениями.
- Объявляю перерыв! – переорал всех Серов. - Максимилиан Яковлевич, обед готов?
- Прошу на террасу.
Вдруг дверь распахнулась, в окнах посыпались стёкла и в комнату вбежали офицеры с револьверами:
- Ни с места! Контрразведка! Оружие на стол!
Серов потянулся рукой за спину и тут же получил пулю в лоб, а Григорович схватилась за плечо, сквозь пальцы сочилась кровь. Я, пригнувшись, бросился на кухню и выпрыгнул в окно. Бежать! Куда? Село окружено. Спрятаться на дачах, отсидеться до утра! Запрыгнул на высокий забор, гимнастический переворот... По правому бедру будто ударили кнутом, брызнула кровь. Приземлился на обе ноги, ещё не чувствуя боли, и бегом в глубь дачного посёлка. Огромное поместье с пристройками, напротив пляж, лодка. Туда! Я вбежал в открытые ворота, но вдруг правую ногу парализовала нестерпимая боль. Схватился за бедро. Как не вовремя! Боль перешла на всё тело и меня, как в тумане, повело к земле.
Рукопись князя Туманова ‘Четыре войны русского офицера. Воспоминания в ожидании смерти’. Глава ‘Крым’. Написано в Асунсьоне, Парагвай. 1955 г.
В конце мая и в июне месяце большевикам удалось организовать забастовки в Симферополе, Феодосии, Керчи и Джанкое. Из-за невыплаты жалования забастовали рабочие кожевенного завода, пекарен, табачной фабрики, служащие Евпаторийского уездного земства и железнодорожники. А в Джанкое большевик по кличке ‘дядя Ваня’ создал подпольную организацию железнодорожников и наладил связь с Красной армией. Пытались взорвать поезда, мосты, задерживали эшелоны с боеприпасами и вели агитацию среди солдат.
В Феодосии орудовала подпольная банда Назукина: Хмилько-Хмельницкий, Гейман, Разумова, Грановский и братья Беляевы. Проводили агитацию среди портовых рабочих и железнодорожников.
В Керчи подпольем руководили Корнилов, Громозда и Шмидт. Проводили агитацию среди солдат местного гарнизона и рабочих металлургического завода, похищали оружие и взрывчатку, организовали подпольную типографию и распространяли листовки. Даже подготовили план высадки десанта красных и захвата Керченского полуострова, но мы с новым начальником морской контрразведки, бывшим офицером жандармерии Автамоновым сумели их вовремя арестовать. Автамонов раньше возглавлял контрразведку Черноморского флота и дослужился до капитана 2-го ранга. Суд приговорил арестованных к расстрелу, но один сумел сбежать, переплыл 7-километровый Керченский пролив, добрался до Тамани и передал красным сведения о наших тыловых коммуникациях. Вслед за ним 19 солдат крепостного гарнизона Керчи, заагитированные подпольщиками, сняли замки с орудий, испортили прожектор и на двух шлюпках в тумане тоже бежали в Тамань.
В Севастополе орудовала банда ‘товарища Серова’ (настоящее имя Моисей Зильбершмидт). Из бедной еврейской семьи как Жигалина и Шполянская. Закончил 4 класса. В 1916-м был призван в кавалерию, а после развала фронта большевиками работал фармацевтом в Херсоне. Там был избран членом губисполкома, участвовал в боях с бандами атамана Григорьева, а в августе бежал в Одессу. Затем перебрался в симферопольский ревком. В мае на даче Шика в Коктебеле проводил конференцию большевиков, меньшевиков и татарской партии Милли-фирка. Там были наши агенты Аким Ахтырский и Николай Бабаханьянц. Зильбершмидта застрелили, Григорович ранили, остальные разбежались. Смогли поймать только Хмилько-Хмельковского, отправили в тюрьму, но кто-то из ‘товарищей’ передал ему яд, а оправданный судом Зиновий Беляев вынес в ботинке предсмертное письмо что Ахтырский провокатор. Передал подпольщикам Феодосии, но те не поверили.
Бабаханьянц был сыном эриванского помещика. Дослужился до поручика. По заданию Охранного отделения вступил в армянскую партию ‘Дашнакцутюн’ и примкнул к меньшевикам. Потом стал членом большевистского подполья в Крыме и сумел вывести из состава руководства члена областного комитета секретаря симферопольского подполья Просмушкина-Спера. Спер также руководил подпольной группой комсомольцев, привлёк и младших братьев: Михаила, наборщика в ялтинской типографии, и Абрама из евпаторийской типографии. Сам он тоже работал наборщиком. Организовал ‘Красный Крест’, через который поддерживал связь с арестованными большевиками, похищал оружие и деньги. Сумел завербовать тюремного надзирателя Ливоненко и создал мастерскую по изготовлению фальшивых документов. В его банду влились Шкурин, Гой, Лозинский, Григорович, комсомольцы Москалёв и Славный. В начале 1920-го мы пытались его арестовать, но оказался твёрдо-каменным революционером, отстреливался до последнего патрона. После гибели на конференции в Коктебеле его место в подпольном обкоме занял Ахтырский. С Бабаханьянцем отдали приказ крымским подпольщикам уйти в лес в партизанские банды, таким образом практически ликвидировав подполье в городах. Бабаханьянц назначил себя командиром, разбил подпольщиков на пятерки и разослал по разным районам. Чтобы отвести от себя подозрения, намекал ‘товарищам’, что Мигачёв, Круглов, Ивахнин и Серый связаны с контрразведкой.
Май 1920-го. Коктебель. Крым.
Я открыл глаза. Кровать, сколоченная из старых досок, матрас без простыни, небрежно побеленные стены и два узких окна с видом на горы. Лазарет? Правое бедро горит костром! Толстая повязка из разорванной простыни с тремя огромными узлами.
Вдруг с лёгким скрипом открылась дверь. Вошёл высокий, толстый господин с густой округлой бородой и венком из полыни в кучерявой шевелюре, вместо привычной одежды - широкий белый хитон до колен, обут в кожаные сандалии. Я в бреду?..
Склонив голову на левое плечо, ‘древний грек’ осмотрел меня огромными, безразлично-скептическими глазами, словно олимпийский бог умирающего смертного.
- Здесь не положено болеть! – раздался бас из бороды.
- Я ранен.
- Не ранен. Тифом заражён. Брюшным, а может быть, миндальным.
Я застонал.
- Раб смерти, не печалься! Протяни ладонь свою. Дух Аристотеля во мне прочтёт судьбу твою.
Я невольно протянул правую руку. Его пальцы оказались мягкими, гладкими и тёплыми, со следами плохо вытертой краски.
- Вот она, линия Харона! Глубокая для лодки. Плывёт к душе твоей по Лете. Ждёт, когда монеты положат на глаза. Не дождёшься, жадный похоронщик! Вот тебе!
‘Грек’ сдавил мне ладонь. От неожиданности и боли я вскрикнул и машинально ударил в грудь. Он присел, хватая воздух широко открытым ртом, но ладонь не выпустил и тут же получил второй удар в лоб. Повалился на спину, а я заметил, что под хитоном ничего нет. В отвращении отвернул голову. ‘Грек’ застонал, широко раскинув руки:
- Смертный, как ты посмел на Посейдона поднять шуйцу свою?
‘Посейдон’ отполз за дверь и, обнажив голый зад, захлопнул ногой. Окна и стены поплыли перед моими глазами, голова закружилась и я снова погрузился в пустоту.
…Пальцы на моих глазах. Попытался открыть и не смог. Вдруг понял – уже открыты. На меня смотрел странный господин с узким лицом, огромными карими глазами, длинным прямым носом и волнистыми волосами до плеч.
- Каков диагноз, доктор Евреинов? – послышался шёпот ‘Посейдона’.
- Тиф. Брюшной! Ты прав был, Посейдон!
- Хвала Зевсу, тиф объял сынов Эллады! Выживут сильнейшие! Возродится земля эллинов!.. Занимательный сюжет для новой пьесы, Николай Васильевич, не правда ли?… О, Вы - полубог театра, сатир с обрезанным хвостом и сломанным копытом! О, где рога твои, сатир распутный и ленивый?
- Тоже обрезали, а остальное ещё в детстве, - захихикал врач. - Увы, не тиф! – снова перешёл на театральный речитатив. - Сей смертный – Одиссей. Сирены, дочери Форкия с крылами от Деметры, околдовали пением своим!
- Не мог поддаться Одиссей на пенье сладкое сирен! – ‘Посейдон’ грубо запустил мне в уши свои пальцы и я застонал от боли. – Не Одиссей он! Воска нет! Вы правы! Околдован смертный сей унылым пением сирен.
- Полечим мистикой его, пассами рук моих!
Ладони врача задвигались кругами над моим лицом. Снова закружилась голова и я потерял сознание.
…Крепкие пальцы осторожно сдавили мне руку чуть выше кисти.
- Пульс нормальный. Меняйте повязку по утрам и давайте порошки четыре раза в день. Зараженья нет, но в следующий раз зовите немедля!
Опять тот странный врач? Я приоткрыл глаза. Балкон, море, полулежу в кресле-качалке. Передо мной заросший первобытный человек в шкуре с палицей.
- Где врач?
- Пред Вами, мой больной! Жар и слабость пройдут за пару дней. О, верьте, пред Вами ибо сам Фридланд Лев Семёнович, врач-венеролог!
- Что...
- Лев, ты не по тексту! – раздался за спиной бас ‘Посейдона’.
- Читали мой роман ‘За закрытой дверью’? Омерзительное чтиво, признаюсь Вам! Ха-ха-ха!
- Подите вон! – раздался окрик ‘Посейдона’. - Вы не Асклепий! Не Гиппократ, лечивший смертных! Вы – вот это место!
Лев Семёнович театрально прикрыл лицо дубинкой:
- О, нет! Не буду Вашей ягодицей!
- Подите прочь! Всесильный Посейдон ввергает Вас в пучину!
Дикарь в шкуре ловко перепрыгнул через балкон и, швырнув дубинку в песок, с разбегу бросился в море. Я почувствовал, как пот со лба скатывается на лицо, кто-то взмахом полотенца вовремя вытер крупные капли, накрыл пледом с головой и я вновь потерял сознание. Последней мыслью было – вкололи морфий.
Проснулся на рассвете. Та же комната с кроватью из досок, небрежно побеленные стены и окна с видом на горы. Значит, не тифозный бред, не морфий. Надо встать, осмотреться, понять где нахожусь.
Дверь открылась с лёгким скрипом. Я вышел во двор. Усадьба с массивной полуовальной башней и двумя ярусами окон с видом на пляж. Поднялся по винтовой лестнице. Огромная мастерская художника, поэта или скульптора. Или всё вместе. Стены от пола до потолка заставлены книжными полками. В углу высокая лестница-циркуль. Французские и русские романы, толстые тома по литературоведению, философии, теософии, искусству, религии. Редкие издания. Много старых книг. Отдельный стеллаж с трудами по естествознанию. Меж полок пастельные пейзажи Коктебеля и портреты. Реалисты, кубисты… В нише гипсовый бюст египетской царицы. Куда я попал?.. Стеклянная дверь с золотисто-жёлтой шторой. Кабинет-спальня. Снова полки книг, бюсты и картины, на сей раз декадентов и формалистов. На кушетке вполголоса храпел ‘Посейдон’. У меня вновь появилось желание ударить его в лоб, но он перевернулся на живот, обнажив зад. Я поспешил за дверь.
Прямая лестница с гербариями на стене вела на первый этаж. Внизу в огромной гостиной мягкие диваны с экзотическими деревьями в кадках. На тумбах разноцветные камни и толстые сухие ветки диковинных форм, а в миниатюрных нишах бюсты греческих философов. Фотография молодого мужчины на стене: ‘Осип Мандельштам окружён ушами - на стихи, сердцами - на слабости. М. Цветаева.’
- Где я? – беспрерывно проносилось в голове.
Вышел через парадную дверь. Осмотрел усадьбу. Когда-то изящное строение ныне совершенно испорчено двумя десятками хаотично пристроенных комнат. Широкие, низкие окна и отсутствие занавесок. На кроватях спят голые девицы с сатирами в волосатых чулках. У окна табличка ‘Памятка для гостей’:
Рекомендую привезти с собой мешки для сена и обеденный прибор (с тарелкой), и таз, если в нём нуждаетесь, стол будет на даче (около рубля обеды), комнаты бесплатно. Прислуги нет. Воду носить самим. Совсем не курорт. Свободное дружеское сожитие, где каждый, кто придётся ‘ко двору’, становится полноправным членом. Для этого требуется радостное приятие жизни, любовь к людям и внесение своей доли интеллектуальной жизни.
Объявление на воротах:
Комнаты плохие, удобств никаких. Кровати никуда не годятся. Ничего хорошего. Хотите оставайтесь, хотите – нет.
Я вернулся в гостиную и неожиданно столкнулся с пожилой женщиной в сафьяновых сапогах, синих татарских шароварах и длинном белом кафтане с серебряной прошивкой. Невольно засмотрелся на зачёсанные назад седые волосы, орлиный профиль и холодный, пронзительный взгляд голубых глаз в облаке папиросного дыма. Декаданс! Определённо декаданс, господа! Вдруг на лестнице раздались громкие торопливые шаги и в комнату вбежал ‘Посейдон’ в коричневом шушуне, волосы перевязаны шнурком, в глазах слёзы.
- Мама, мама, можно мне яйцо? - закричал детским голосом, высоко подняв яйцо в руке.
- Съешь, - холодно ответила женщина.
- Ну правда, можно?
- Ешь!
- Ну разреши, пожалуйста.
- Разрешаю.
- Молю тебя, Пра, смилуйся.
- Ешь яйцо!
- Но где оно?
- В руке.
- А где рука?
- На небесах.
- Дар богов Олимпа! Но я не хочу.
- Разбей!
‘Посейдон’, не опуская руку, выронил яйцо и размазал ногой жёлто-белую слизь:
- Божественное утро, правда Пра?
- Помойся, Макс, - ответила мать, затягиваясь папиросой. – Кто это? – выпустила в мою сторону облако сероватого дыма.
- Нашёл во дворе.
- Хочет в обормоты? Когда экзамен?
- Не знаю. Посмотрим, чем сможет удивить.
Я окончательно запутался.
- Сегодня твой день рождения, Макс.
- Все помнят, Пра.
Завтрак мне принесли в комнату - непорезанные овощи и широкий ломоть чёрного хлеба.
- Поели? Идёмте! – в проёме двери стояла девица в хитоне и венке из полыни. – Макс приглашает на день рождения, - положила на пороге посох.
Я с трудом вышел на пляж. Десяток девиц в хитонах исполняли пластический танец, окружив одетого в пурпурную тогу Макса-Посейдона. Он поднял руки к солнцу, покачивая в такт прибою. Вдруг из воды появился бородатый ‘Нептун’ с трезубцем, за ним юноши в набедренных повязках, с подносами в руках. С обеих сторон из-за кустов вышли девицы в доисторических шкурах, тоже с подносами.
- Духи моря, духи гор! Принесли ль вы мне дары?! – воскликнул именинник.
‘Нептун’ склонил трезубец и ‘духи’ положили подносы к ногам Макса, а девицы хором прокричали:
Кушай, кушай наши сливы,
Киммерии мощный столп!
Именинник надкусывал сливы и бросал в девиц. Они тут же сбрасывали шкуры и начинали танцевать. Макс поднялся на балкон и уселся на золотой трон:
- Пойте гимны обормотов!
Выстроившись полумесяцем вокруг балкона, танцоры вытянули руки:
- Седовласы, желтороты –
Всё равно мы обормоты!
Босоножки, босяки,
Кошкодавы, рифмоплёты,
Живописцы, живоглоты,
Нам хитоны и венки!
Упали на колени.
- Обормотник свой упорный
Пра с утра тропой дозорной
Оглядит и обойдёт.
Ею от других отличен
И почтен, и возвеличен
Будет добрый обормот.
Обормот же непокорный
Полетит от гнева Пра
В тарары-тарара.
Эвое! Гип-гип! Ура!
- Посмеёмся над Жульеном, над Жульеном Карадагом! Лилии Эфрон руку, сердце дарит он! – Макс поднялся с трона.
- Ха-ха-ха! – ответил хор. – Не Жульен он, а жульё!
- Обормоткам – обормоты, парижанам – парижьё! Покажите, обормоты, как изжили мы его!
Именинник сбросил пурпурную тогу, прицепил на спину крылья бабочки, спустился на пляж и стал изображать порхание с цветка на цветок. Цветами были девицы, опустившиеся на четвереньки. ‘Бабочка’ присаживалась на них голым, бесформенным задом. Вдруг из кустов вышел элегантный господин в смокинге, с пышным бантом на шее и тростью в полусогнутой руке:
- Я - Жульен-жульё парижский! Остолоп, негоциант. Я к девице вашей пышной приблудился, экий франт!
- А девица – не девица! Замужем как год! – захохотал Макс.
- Нет! – воскрикнул Жульен, деланно схватившись за сердце. – Не верю обормотам, вам уродам-кашеглотам!
- Я ей муж, а вот и сын! – На пляж вынесли муляж грудного ребёнка. – Молоком кормит дельфин! – два сатира принесли муляж дельфина и ведро. Макс попытался изобразить, что доит дельфина. Медленно вылил белую жидкость на ‘младенца’.
- О нет! – закричал Жульен. – Уеду навсегда отсель! Найду парижскую мамзель!
- Езжай, жульё! – ответил хор. – Живи в Париже скукой и мещанством.
- Ха-ха-ха! – ответил хор. – Жульен в Париже! Лилия в Москве! Не быть союзу с обормоткой!
Я попытался уйти с пляжа, но правая нога онемела и я повалился в песок.
- Припомним Дейше звуки злейши! – произнёс Макс, натянув пурпурную тогу. – На трон его! – указал на меня.
Толпа подхватила и вынесла меня за ворота. Над моей головой появился огромный плакат – женщина на метле над коктебельским пляжем с голыми дачниками. Вдоль забора мы направились к соседней даче, танцуя, подпрыгивая и читая стихи:
- По берегу ходила
Большая Крокодила.
В курорт она явилась
И очень удивилась.
От Юнга до кордона,
Без всякого пардона,
Мусье подряд
Голыми лежат.
- Кошатники, вперёд! – прокричал Макс.
- Мяу! Мяу! Мяу! – ответила толпа.
- Вином насытим праздник мой! Обормоты, все домой!
Наша процессия вернулась на пляж, где уже стояли деревянные кадки с гроздьями винограда. Сбросив сандалии, принялись давить гроздья ногами. Я, наконец, смог незаметно уковылять к себе в комнату. А вечером под балконом кто-то под балалайку пел народные песни.
- Тебе, дер берюмтер дихтер, наш славный киммериец! – перед каждой песней говорил старческий голос.
- Эвое! Гип-гип ура! – отвечал хор.
…Уже был полдень, но я не решался покидать свою комнату, боясь попасть на очередную оргию. Вдруг открылась дверь и с подносом полным маслин, винограда, мандаринов и бутонов роз вошёл Макс одетый в чёрный строгий костюм, а юноши в смокингах внесли миниатюрный стол с резными ножками и два тёмных элегантных стула с высокими спинками.
- Угощайтесь, – предложил Макс, раскладывая льняные салфетки с серебряной прошивкой. – Мама вышила для Вас.
- Надеюсь, сюда не забегут Ваши голые нимфы.
- Не в сей раз. Хочу поговорить о серьёзном. Вижу, Вы в растерянности от увиденного, что лишний раз подтверждает моё первое впечатление о Вас как о человеке обыденном, рациональном, не способном превратить свою жизнь в беспрерывный парадокс. Но Пра считает – увы, не могу понять почему - что Вы гений обормотства, поднимете мой “Орден” на высочайший уровень.
- Что за бред Вы несёте?! Какое ещё обормотство?!
- То, что Вы вчера имели неудовольствие лицезреть.
- А-а-а… Однозначно нет. Кто такой Пра?
- Моя мама, Елена Оттобальдовна.
- Почему Пра?
- Прародительница. За ней последнее слово о приёме в ‘Орден обормотов’.
Вдруг в проёме двери показался мужчина с короной на голове. Окинул комнату быстрым взглядом и спрятался за дверью.
- Здесь красть нечего! – строго произнёс Макс, не поворачивая головы. – Вынь из карманов, что успел набрать с утра, и отнеси на место.
- Кто это?
- Жулик. Выдаёт себя за внебрачного сына Николая Второго.
- Почему не прогоните?
- Зачем? Жизнь – это театр.
- А люди в нём актёры?
- Мы – актёры, Вы – представитель наискучнейшей части человечества.
- Потому что не хочу принимать участие в Вашем вертепе?
- Определённо.
- Небесспорное мнение. Кстати, вечером кто-то играл на балалайке. Слишком примитивно для столь оригинального вертепа, не находите?
- Никифор Маркс. Фольклорист, в прошлом генерал. Три месяца сдал экзамен на обормотство.
- Маркс?!
- Имя настоящее, предпочёл не менять. А коммуниста Маркса я не терплю. Но давайте о серьёзном.
- А Вы можете?
- У Вас будет возможность оценить. Хочу понять, почему Пра считает Вас гением обормотства.
- Но кто Вы?
- Поэт и художник Максимилиан Волошин.
- Не слышал.
- Широко известен в узких кругах, - улыбнулся мой собеседник. – В тот день, когда нашёл Вас под воротами, приходили офицеры контрразведки. Искали делегатов какой-то конференции. Спрятал Вас на чердаке. Они сунулись, но оттуда снежными голубками выпорхнули мои нимфы.
- Как всегда, голые?
- А как иначе отпугнуть сторожевых псов?
- Почему решили спасти меня?
- Я ни за белых, ни за красных. Выше сего! Осю Мандельштама тоже спас от контрразведки.
- Кто это?
- Как и я, поэт широко известный в узких кругах. Спас исключительно потому, что мы с ним были в ссоре. Написал начальнику политического розыска Апостолову: ‘Так как Вы по должности Вами занимаемой не обязаны знать что-либо о поэзии и вовсе не слыхали имени поэта Мандельштама, то считаю своим долгом предупредить, что он занимает крупное и славное место в российской культуре. Могу Вас успокоить вполне: Мандельштам ни к какой службе не способен, равно как к политическим убеждениям’.
- Поверил?
- И отпустил.
- Неужели Вам, взрослому, талантливому человеку по душе такое?
- Конечно, иначе я творил бы нечто обыденное, в тысячный раз воспроизводя то, что сотворено до меня. Вы заметили пристройки к усадьбе?
- По-моему, прекрасное строение безнадёжно испорчено.
- Люблю хаотичность. Здания должны создаваться не по прожектам архитекторов, а стихийно, соответственно своим внутренним тенденциям развития. Да-да, я считаю строения одушевлёнными существами.
- Как поэтично, - не сдержал я накопившийся сарказм.
- Считаю также, что заплата идёт праздничному женскому платью, но должна быть контрастирующего цвета - красная на зелёном, оранжевая на синем. А чтобы статуя обрела совершенство, нужно сбросить её с горы.
- А Венера Милосская более прекрасна без рук.
- Я рад, что Вы поняли мою мысль. Может, попробуете стать обормотом? Я в Вас начинаю верить.
- Увы. Но поделюсь одним наблюдением. В Ваших постановках столько движения, парадоксов и нарушения норм морали, а картины – пастельные, даже мёртвые. Нет блеска и зноя коктебельского солнца, нет синевы моря. Отчего?
- Браво! Вы всё выше поднимаетесь в моих глазах! Видите ли, искусство должно действовать от обратного. Например, в театре зритель переживает сотни эмоций и потому перестаёт испытывать их в жизни. Если хотим убить в человеке стремление к борьбе, должны ставить революционные пьесы. Если желаем привить целомудрие, надо ставить пьесы эротические. А чтобы достроить большевистскую Россию, главным комиссаром надо назначить патриарха Тихона. Живопись, отнюдь, не исключение. Должна быть мёртвой, чтобы пробудить глубокие эмоции, сдвиги в душе. Идеальная красота ренессансных портретов отвратительна, накожная болезнь! Такое способен полюбить лишь полковой писарь. Настоящая красота всегда граничит с уродством. Именно такие женщины раскрыли её в живописи и заставили своё уродство признать за эталонную красоту. Боттичелли написал хрупкую, чахоточную возлюбленную одного из Медичи. Умерла в 21 год, навечно оставшись предметом восхищения. Парадокс? Нет! Истина, познанная с неожиданной стороны! Все портреты Боттичелли мертвы. Гений! Изображать живых мёртвыми – богоподобно!
- Английский писатель Оскар Уайльд утверждает, что искусство всегда восхитительно в бездействии.
- О! Я уже восхищаюсь Вами!
- Макс! – в двери появилась Пра. – К тебе журналистка.
- Наивреднейшее занятие! Гони прочь!
- Не удивлюсь, если у Вас такие же парадоксальные взгляды на брак, дорогой Макс.
- Живу с женщиной, которую ненавидит Пра.
- Для парадокса?
- Конечно. Мать пожирает мою Татиду. Но посмотрите, какие стихи породила её боль:
“В этот мир явилась я
Метаться кошкой очумелой
По коридорам бытия.”
- Почему бы не выразить сие чувство под окнами Дейши вместо мартовского мяуканья? - съязвил я.
- Гениально! Пра абсолютно права насчёт Вас! Оставайтесь! Ну зачем Вам тот мир за забором?! Победите Врангеля, построите коммунизм, всё станет общим, а потом вернётся мещанство, догмы, собственность. Но истинная собственность - то, что мы невольно отдаём: талант, воображение, искусство. Что не хотим отдать, то нам не принадлежит. Мы - ему!
- По-моему, Вы намеренно эпатируете.
- И верю в мистику вещей.
- То есть?
- Мистика моря, например. Сергей Эфрон нашёл на моём пляже генуэзскую сердоликовую бусину и подарил Марине Цветаевой. Обвенчались. Приезжали с малышкой Алей, Ариадной.
- Их соединила бусина и море?
- Ну конечно!
- Предельно малое, твёрдое и безразмерно большое, бесформенное?
- Вы – гений! Оставайтесь!
- Увы, я прежде всего офицер.
- Подать коня! Полцарства за коня! – театрально воскликнул Волошин. – После контрразведчиков заходил какой-то генерал Носович. Умный, волевой, импозантный. Я предложил портрет – отказался, но в точности описал Вас. Я поверил и позволил взглянуть. Он привёл Вашего коня. Ждёт у ворот. Прощайте!
Май 1920-го. Крым.
- Значит, разогнали конференцию, - Макаров допил вино и выбросил бутылку в терновник. – Так им и надо! Нечего городским в лесу командовать!
- Под Тавелем отряд полковника Пономарёва, - произнёс Захарченко, глядя в костёр. - Из Саки дезертировал с казаками и офицерами. Прячутся в лесах.
- Сколько?
- Человек сорок.
- Орлова ищут?
- Нет. Пономарёв против белых.
- Орлов тоже.
- Орлов хочет белых сделать ещё белее.
- Предупреждал тебя, - напомнил я Макарову. – Он не выпустил наших из тюрем.
- Надо найти Пономарёва. Захарченко, возьмёшь к себе в отряд.
- Возьму, чего не взять-то?
- Возьму, чего... Так точно, товарищ командир! Отвыкай от гражданки. Тут фронт! - приказал Воробьёв.
- Кого возьмёшь комиссаром?
- Звёздочкина.
- Кольку?
- Больше некого.
- Бери Гришку Фирсова, - Воробьёв сплюнул в костёр. - Я его по ‘Манифесту’ читать учил. Грамотный. А Колька что?
- Возьму, но заместителем.
- Никак не наладим дисциплину!
На следующий день мы напали на Саблы, но там стояли две казачьи сотни с пулемётами. Два часа мы не могли поднять голову.
- Держи подарки! – Воробьёв сунул партизану две гранаты. – Пулемёты на тебе. Вперёд!
- Это ж смерть!
- Тогда здесь кончу тебя! Выбирай.
Партизан пополз по открытой ровной земле, прячась за редкими сорняками.
- Гляди, дополз! – удивился Воробьёв. – Я уже второго приготовил.
Партизан замахнулся гранатой, но тут же получил две пули в плечо. Его перевернуло на спину, левая рука судорожно сжимала окровавленное плечо, лицо скривилось от боли, а сношенные каблуки дырявых ботинок чертили борозды в грунте. Раненая рука беспомощно вытянулась, выдавая его местоположение. Партизан попытался подтянуть, но брызнула кровь и он снова схватился за рану. Неподвижно лежал, ожидая смерти. Но пулемёты молчали. Вдруг из-за крайней избы с карабинами наперевес выбежали три казака.
- В плен не дам! – Воробьёв вырвал у Александровского винтовку и прицелился.
- Не смей! - закричал я и кулак, описав широкую дугу, опустился ему на затылок. Воробьёв, ударившись лицом от твёрдый грунт, потерял сознание.
- Чего творите, паскудники! - заорал Макаров. – Так друг друга переведём! Белых не надо!
- Прикажи дать залп, - потребовал я. - Брошу верёвку, вытащу.
- Слишком далеко.
- Получится. Ты коней на аркан ловил?
- Я тебе не татарин!
- И я не татарин, а коней арканил. Приказывай!
Но тут в руке партизана блеснул нож. Он бросил на нас последний взгляд, опустил голову и перерезал себе горло. Воробьёв, словно почувствовав роковой момент, застонал и потянулся рукой к затылку, но тут же получил от меня второй удар.
Мы отступили. Просидев три дня в лагере, отправились грабить экономию Давыдова на речке Альма. Разоружили тридцать солдат, забрали обмундирование, винтовки, пять тысяч патронов, провиант и на телегах вернулись в лагерь. По пути в деревне Бодрак местный эсэр сдал офицера контрразведки. Расстреляли. Жаль офицера. Сколько ещё терпеть? Где врач?!
Как только прибыли в лагерь, началась драка за награбленное. Помыв в ручье красно-синие морды и выплюнув выбитые зубы, отряд раскололся на две части: шайку ‘честных’ грабителей и банду революционных оборванцев. ‘Честные’ ушли из лагеря.
На следующий день Захарченко привёл в отряд полковника Пономарёва, но я убедил Макарова с Воробьёвым не ставить сразу на довольствие, а подержать неделю отдельно, чтобы испытать ‘революционный дух’. Казаки девять дней голодали в трёх верстах на обдуваемой ветрами скале.
- Не доверяешь! – орал на Макарова исхудавший, небритый полковник.
- Молчать! - приказал я. - Революции не нужны случайные попутчики. Правильно, товарищ Макаров?
- Ладно, спускайтесь в отряд. Пошамаем. Считай, приняли.
Пономарёв пошёл на скалу за казаками, но вернулся только с двумя. Остальные сбежали.
Прибыл Бабаханьянц с тавельским отрядом. Я прислушивался к нему, но пароля не было. Партизаны побратались, мелкими группами самовольно ограбили окрестные сёла и в карты проигрывали награбленное. Я предложил собрать ревком и вместе решить как вернуть дисциплину. Сели в балке вокруг костра: Макаров, Воробьёв, Бабаханьянц, Киселёв, Фальк, Шевченко, Александровский, Африканец, Фирсов и совсем юные Тоня Фёдорова и Катя Григорович с повязкой на плече. Проспорив до утра, написали два приказа: о дисциплинарных взысканиях с расстрелом и переименовании нашей банды в 3-й повстанческий полк.
- Третий, чтобы белые думали, что уже есть первый и второй, а может и четвёртый! - пояснил революционную хитрость Макаров.
- Не идёт крестьянин к нам, - досадно сплюнул Воробьёв. – Пассивный элемент революции.
Закончили пением ‘Интернационала’, повернувшись лицом к восходящему солнцу. Растолкали спящий отряд и приказали построиться. Макаров прочёл приказ о дисциплинарных взысканиях, а я предложил несогласным уйти сразу. К моему разочарованию и удивлению Макарова уйти решил только Захарченко:
- От тебя не ожидал. Ты же настоящий революционер!
- А неча нас стальной гребёнкой причёсывать, командир, - Захарченко сдвинул на затылок засаленную кепку и засунул руки в карманы широченных дырявых брюк. – Думал, революция, свобода, бери там сям, а ты, вишь, закрутил! Не по мне! Бывай командир! Не дрейфь, комиссар! Кто захочет вольной жизни, приходи под Чёрную гору недалеча от Козьмодемьянского монастыря.
- Я его узнал, - произнёс полковник Пономарёв. – Мой шурин, мировой судья, судил за конокрадство. Забияченко он, а не Захарченко.
Ночью дезертировали одиннадцать человек, включая Марию Удянскую. Мы снова собрались в балке на заседание ревкома. Решили отправить к ним Африканца на переговоры, но Захарченко-Забияченко уже вступил в банду сотника Галько. Через неделю мы их окружили и, пригрозив расстрелом, объединили с отрядом Жеребцова. Получился 1-й Повстанческий советский полк. Командиром назначили Галько. В деревне на Демерджинской яйле они увели лошадей и ‘полк’ стал конным, а ревком послал к ним военкома Киселёва с приказом о переименовании в 1-й конный эскадрон.
Я предложил Макарову назначить командиров рот, создать разведку, подрывную команду и штаб. Подобрал кандидатов с расчётом на конфликты. Военкомом выбрали Васильева, а Бабаханьянцу предложили стать главнокомандующим несуществующего крымско-партизанского фронта. Чтобы на время прекратить боевые действия против белых, я предложил заняться обустройством лагеря. В скале сложили печи, установили награбленные котлы, а из стволов деревьев выдолбили корыта для замесов теста. Но пока строили, кончилась мука - в отряде уже было 145 человек. Пришлось прибегнуть к испытанному революционно-партизанскому средству – грабежу обозов. Кажется, я проверил все банды. Нет врача!
Тетрадь, найденная на крейсере ‘Генерал Корнилов’. Порт Бизерта, Тунис. 1933 г.
15 ноября 1920. К моему прибытию в Ялту в 9.30 утра погрузка уже закончилась. Город молчал пустыми улицами, а конница до конца прикрывала отход пехоты и, оторвавшись от противника, тоже прибыла в город. Красные подойдут только завтра. С начальником штаба флота капитаном 1 ранга Машуковым я отправился на берег и обошёл суда.
В полдень транспорты выходили в море под победоносное ‘ура’. Пошли в Феодосию. За нами в сопровождении миноносца следовал адмирал Дюмениль на крейсере ‘Вальдек-Руссо’. Показался транспорт ‘Дон’, послышалось ‘ура’ и замелькали в воздухе папахи кубанцев генерала Фостикова. Под громы ответного ‘ура’ наших транспортов, я приказал спустить шлюпку и направился к ‘Дону’.
В Феодосии погрузка прошла менее удачно. Транспортов не хватило и 1 Кубанская дивизия генерала Дейнеги ушла в Керчь. Я послал радиотелеграмму генералу Абрамову, приказал дождаться кубанцев.
Генерал Беляев сообщил о трагическом случае в Новороссийске: отец с сыном просились на последний, перегруженный транспорт, но охрана согласилась взять только одного. Тогда отец толкнул сына на борт, а сам застрелился на пирсе. Я не спал всю ночь.
Июнь 1920-го. Крым.
Ночью, проскочив через дорогу у села Арнаутка, мы поднялись на вершину горы и по старой Севастопольской дороге перебрались к Байдарскому перевалу. Над обрывом в сумерках показалась почтовая станция, павильон-ресторан и две обветшалые гостиницы. Там мы ‘пошамали’ и заняли все номера, выгнав две семьи.
Я вышел на старенький балкон размером с письменный стол. Открылся панорамный вид на море с обрывистыми каменистыми берегами и редким, местами вырубленным лесом. Дорога Ялта-Севастополь между горами Чху-Баир и Челеби, за ней Форос и Орлиное, Байдарские ворота с видом на Форосскую церковь, мыс Айя и бухта Ласпи. На душе сделалось тяжело – судьба Крыма зависит от меня. Не врач, а неуловимое привидение из готических романов! Где он?
Через день в гостиницах закончились запасы провианта и вина. Макаров послал продотряд в Арнаутку, но вернулся только один:
- Повязали наших! По дорогам беляки! Окружают со всех сторон!
- Заметили ночью на переходе, - сплюнул Воробьёв.
- Уходим в Алсу, - приказал Макаров.
- Драпать надо! – заорал беглец. – Положат всех! Там сила!
Воробьёв с размаху ударил его в нос.
- Паникёр!
Мы цепью побежали по лесной тропе. Вдруг послышался топот копыт, крики и свист. Мы затаились в кустах. Пропустив колонну белых, проскочили дорогу и побежали в Алсунский лес. Прятались двое суток, питаясь листьями. Макаров послал продотряд в Алсу, но вернулись пустыми, а двое попали в плен. Мы голодали третий день и поносили в кустах.
- Закапывайте! - орал Воробьёв. - По вони беляки найдут!
Макаров вновь попытался добыть провиант: приказал Камову взять десять человек и идти в деревню. Но как только скрылись за кустами, послышалась стрельба и крики раненых.
- Дроздовцы, вперёд!
- Давай к Чёрной речке, дристуны! – заорал Макаров. – Через овраг!
Мы драпали, скатываясь по огромным камням. Раздирали в кровь кисти, локти и колени. Но революционный понос не оставлял даже в таком паническом бегстве - штаны ‘товарищей’ окрасились позорной желтизной. Я не смог сдержать смех.
- Ты чего, Проскурин? – бросил Воробьёв.
- Осень в этом году наступила в июне.
- Чего?
Напились из Чёрной речки.
- Черти! – заорал Макаров, выплёвывая воду. – Пейте, потом обделанное полоскайте!
Тряпьё сушили на ветках и камнях, а Макаров в цейсовский бинокль осматривал окрестности:
- Обложили, падлы.
- Как мы кусты давеча! – съязвил Гриневич.
- Заткнись!
Переправились через речку и стали подниматься по обрыву. Макаров шёл последним, чтобы никто не дезертировал. Я заметил как из-под ног партизана вылетел огромный булыжник. Первым желанием было предупредить, но сдержался.
- Командир, к скале! – закричал Гриневич.
Камень сбил Макарову фуражку. Наконец, поднялись на обрыв и присели отдохнуть.
- Вперёд! – скомандовал Макаров. – Перестреляют тут как глухарей!
- Пашенька, не могу, из сил выбилась, - пожаловалась его революционная сожительница Маша Удянская.
- Вставай, дура!
- Не могу. Ноги не двигаются.
- Вставай! - Макаров достал револьвер.
- Хоть застрели, не могу!
Воробьёв молча подхватил её за талию, бросил на плечо и понёс вдоль обрыва.
- Ты чего удумал? Вы чего делали пока я в Инкермане был? – раздалось три выстрела в воздух. – А ну стоять оба! Развязала для других, курва?
- Пашенька, что ты такое говоришь?
- Ванька, другом тебя считал! Революционным братом! Чего творите, паскуды?! – прицелился в Воробьёва.
Я ударил каблуком в колено. Макаров повалился на землю. Раздался выстрел. Я наступил на кисть и он заорал от боли.
- Успокойся! А то приму командование.
- Ты мне пальцы поломал. Как стрелять буду?
- Зато Мария с Ванькой живы. Настоящие большевики не ведут себя так! Жёны общие!
- Чего?
- Тоже мне большевик! Не читал устав комсомола! ‘Каждая комсомолка обязана отдаться любому комсомольцу по первому требованию, если он регулярно платит членские взносы и занимается общественной работой.’
- Врёшь!
- Спроси у комсомольцев.
- Но Машка не комсомолка!
- Значит, не имела права, - съязвил я. - В лагере разберётесь.
- В лагере шамла нет, - возразил Воробьёв. – Тут недалеча Инкерманский монастырь. Разживёмся.
Старый монах колол дрова в сарае. Увидев нас, замахал высохшими руками:
- Уходите! Кавалерия была. Всё забрали.
Но мы обыскали монастырь. Хлеба не было, зато нашли муку. Только разожгли костёр на поляне, как охранение подало сигнал тревоги. Послали в разведку Гаузе и Шарого.
- Кавалерия Дроздова! Окружают!
Бросив мешки, побежали дальше в лес.
- Шамать чего будем? – волновался Гриневич. – Брюхо пересохло. Глянь, бычок! Давай на вертел!
Не дождавшись пока прожарится, съели полусырым и отправились в пещеры Сюртажа. Отсидевшись в прохладе, двинулись в Мангуш - там находился отряд Бабаханьянца. У села Лаки встретили пополнение с командиром Егеревым. Но ни Макаров, ни Воробьёв их не знали и приказали прислать знакомых, а пока арестовали.
Крестьяне в Лаки рассказали, что под Алсу нас разогнали солдаты из севастопольского гарнизона и батальон 2-й Дроздовской дивизии, снятый с фронта.
- А ещё какой-то генерал Носов предлагал деньги, если споймаем бандита Макарова.
- Носович? – насторожился Макаров.
- Не носатый. Глазастый!
- Нет от вас толку! Пролетариат научит генералов вешать, - Макаров сорвал с ладони грязную повязку. – Видали? Ранили! Ради вас революцию делаем! А вы – носатый... Сколько ещё стрелять не смогу? – злобно посмотрел на меня.
- Партия прикажет и в бой!
Из леса вышли три оборванца.
- Васильев! От Бабахана? – крикнул Макаров. - Чего в кулачище прячешь? Давай! Так... ‘Товарищ Макаров, сообщили о твоей стоянке под Лаки, командирую товарищей во главе с Васильевым. Прошу прибыть для объединения. С коммунистическим приветом Николай Б.’
- Сдаст! – Воробьёв сплюнул в сторону.
Вдруг с криком прибежали мальчишки:
- Белые! Пехота с кавалерией!
Макаров левой рукой с трудом вынул из кабуры револьвер:
- Ты привёл, Васильев?! Дёрнешься - застрелю!
С Макаровым и Александровским я поднялся на утёс. Послышался конский топот и раздалось двоекратное ‘тю-тю’.
- Условный сигнал, - пробурчал Макаров. – Наши.
- А если снова предательство? – насторожился Александровский.
- Нет. Не успели бы. В Инкермане договорились о сигнале.
На дороге показались полтора десятка пеших и шесть казаков с оборванцем на рыжей кобыле.
- Казаки! Сдал Бабахан!
Всадник на рыжей кобыле приложил руку ко рту и снова раздалось двоекратное ‘тю-тю’. Макаров ответил троекратным.
- Серёжка Захарченко! Свои!
Через Биясалы двумя отрядами мы пошли к Бабаханьянцу.
Рукопись князя Туманова ‘Четыре войны русского офицера. Воспоминания в ожидании смерти’. Глава ‘Крым’. Написано в Асунсьоне, Парагвай. 1955 г.
1-го июня в Севастополе был раскрыт монархический заговор. Зимой 1919-го молодые офицеры флота создали тайную организацию ‘для воспитания высоких понятий о чести, воинском долге и для возрождения традиций русской армии и флота’. Для дискредитации по приказу командования в организацию вступили некий Пинхус-Логвинский и известный бездельник и интриган князь Романовский, он же герцог Лейхтенбергский. Как только Врангель отбыл на фронт, члены организации явились в расположение лейб-казачьего полка, пытались уговорить казаков арестовать барона и высших военных чинов, главнокомандующим назначить великого князя Николая Николаевича, а до его приезда в Крым исполняющим обязанности его пасынка. Но Врангель приказал бунт не предавать огласке, князя Романовского отправил за границу, участников заговора на фронт, а Пинхуса-Логвинского расстреляли.
2-го июня мы разгромили Севастопольский подпольный горком большевиков Голубева (настоящая фамилия Храмцов). Большевики прислали его из Одессы после провала банды Шестакова, готовившего восстание. Храмцов пытался бежать из кордегардии контрразведки, выпрыгнул с третьего этажа, но сломал ногу и был схвачен. Главным помощником у него был Цыганков, крестьянин из Киевской губернии. Отслужив в армии, переехал с семьёй в Севастополь, работал каменщиком в порту. После октябрьского переворота организовал красные банды, потом ушёл в подполье. У него дома на Зеленой Горке была главная явочная квартира. Нагрянула наша контрразведка. Цыганков ударил офицера в грудь и в ответ получил пулю в плечо. Пытался сбежать, но получил ещё несколько ранений и упал. Офицеры избили его сапогами и бросили умирать. Очнувшись, Цыганков увидел, что лежит в канаве в луже крови. Подполз к какому-то дому и попросил воды. Выполз на дорогу и снова потерял сознание. Утром очнулся от стука колёс телеги - молочница ехала в город. Попросил позвать жену и снова потерял сознание. Очнулся в городской больнице. Там мы его арестовали.
25-го июня военно-полевой суд заслушал дело севастопольского подполья. Храмцова, Айзенштейна, Мезина, Никитина, Румянцева, Юртаева, Анфалова, Левченко и Улитина-Вилонова приговорили к расстрелу, Гудара - к пятнадцати годам каторжных работ, Никитина - к двум месяцам тюрьмы, Лешкевича - к году и шести месяцам исправительного дома, а Масловский, Шелекетов, Горовой и Улитина-Вилонова были оправданы. После аппеляции смертный приговор Никитину, Анфалову и Улитину-Вилонову заменили бессрочными каторжными работами.
Подпольщики сдали своих и вслед за приговором прошли аресты. Открыли ‘Дело 43 зелёных’, связанных с бандой Макарова. Арестовали Замураева, Кривохижина, Пересыпкина, Сафонова, ‘товарища’ Ксению, семью Руссенко, Борисова, Антонину Воробьеву и четырнадцатилетнего Сергея Цыганкова. В ходе следствия установили, что связь с ‘зелёными’ поддерживал Гудар, служивший в артиллерийской школе. Похищал оружие из артиллерийских складов и переправлял в лес. С Макаровым готовил захват штаба Врангеля. Но мы арестовали Борисова, с которым поддерживал связь наш агент барон Мацкерле, казнённый в отряде Макарова. Борисов выдал всех. Однако уцелевшие члены банды Шестакова Замураев и Кривохижин сумели организовать побег Николаенко, Сердюка и Иванова.
Во время распространения листовок был застрелен младший брат Спера Михаил, совсем молодой. Старший втянул в кровавую работу на ‘благо революции’. Смерть брата на его совести!
Братья Шнейдеры летом активно помогали Тыловой армии генерала Носовича в борьбе с ‘зелёными’ и приводили в исполнение смертные приговоры подпольщикам. В июне командиром был назначен полковник Эммануэль – отменный офицер с наградным Георгиевским оружием, бывший командир Осетинской конной дивизии. В марте отступил с астраханского направления в Грузию, потом в Крым. Врангель присвоил ему звание генерал-майора.
Июнь 1920-го. Крым.
- Командир, уходить надо! - испуганно закричал начальник разведки Лука Гой. – Беляки окружают! Деревни заняли, про нас спрашивают.
- Уходим под Тавель, Бабахан под Чатыр-Даг.
- Дороги уже перекрыты!
- Через лес, по терновникам.
Но белые успели стянуть несколько тысяч кавалерии и пехоты. Мы драпали по терновнику под свист пуль, вскрикивали, хватаясь за исколотые руки и лица, но и в этот раз сумели выйти из окружения. Теперь надо было восстановить связь с Бабаханьянцем. Я один отправился на поиски - надо услышать пароль и сообщение от генерала Носовича. Или ошибаюсь? Он не связной?
Бабаханьянц собирался в Кучук-Узень договариваться с национальным комитетом татарской интеллигенции. Они входили в правительство Крыма когда ещё существовал Курултай. Теперь находились на нелегальном положении. Бабаханьянц собрал делегацию: меня, Киселёва, Буланова, Васильева и Ибрагимова. Переоделись в татарские костюмы, чтобы понравиться интеллигенции. Приехали в поместье братьев Муслюмовых, но ни братьев, ни делегации не было. Ждали два дня. Аким Муслюмов сразу заявил, что они не революционеры и занимаются только татарской культурой:
- Берите Симферополь, Севастополь, а мы - Ялту. Больше ничем помочь не можем.
- Хорош план! - воскликнул Буланов. – Мы сами Ялту пограбить можем. Нужна помощь ударить Врангелю в тыл, а ты предлагаешь такую чушь!
- Можем оказать материальную поддержку, - попытался оправдаться Муслюмов. – Сёдлами, продуктами.
- Но не лошадьми! Так?
Муслюмов промолчал.
В деревне нам удалось заагитировать два взвода татар. Командирами назначили Ильюшу Чалиева и Абдуррахмана Серлиева. А пароль Носовича я так и не услышал.
Июнь 1920-го. Харьков.
Потеряв родителей в 17 лет, Фома Мокроусов уехал из родной Курской губернии на заработки в Крым, но работу не нашёл, зато смог устроиться шахтёром в Донбассе, вступил в партию анархистов и возглавил террористическую группу, за что был уволен и перебивался случайными заработками, пока не был задержан жандармерией и отправлен матросом на Балтийский флот на эсминец ‘Прыткий’ в Гельсингфорсе, где продолжил ‘революционную борьбу’. Был арестован, но сумел бежать в Швецию по поддельному паспорту на имя Савина Алексея Васильевича. С тех пор оставил себе имя и отчество – Фома звучало слишком по-религиозному. В Дании работал слесарем, в Англии судовым кочегаром, в Аргентине чернорабочим. Но анархистские идеи не оставляли Фому ни в одной стране. Узнав, что в Австралии среди русских эмигрантов ведёт агитацию большевик по кличке Артём, отправился туда собирать пожертвования для политических заключённых и вступил в ‘Союз русских рабочих-эмигрантов’. По заданию Артёма вернулся в Буэнос-Айрес и организовал такой же союз.
В Россию смог вернуться только после февральской революции. От партии анархистов был избран членом Севастопольского совета депутатов. Во время октябрьского переворота командовал моряками-балтийцами, захватив Петроградское телеграфное агентство. Вернувшись в Севастополь, собрал из анархистов ‘Черноморский революционный отряд’ и сотнями расстреливал офицеров и буржуев. За ‘революционную решительность’ был назначен начальником областного штаба Красной армии, позорно проиграв бои оккупировавшей Крым германской армии. Кто-то отомстил ему, бросив гранату в автомобиль. Тяжёло раненый Мокроусов всё-таки выжил и, превозмогая периодические головокружения, тошноту и боль во всём теле, вновь отправился на Южный фронт.
В июне 1920-го приехал с женой в штаб Южной армии в Харькове проситься на польский фронт. Добираться было нелегко – поезда безнаказанно грабились. Попался попутный состав: облезлый, ветхий паровоз с вагонами, заполненными революционными матросами - молодыми, крикливыми, с лихо сдвинутыми на затылок бескозырками. Командиром был украинец боцман Мирошниченко. Ехали на Балтику за катерами для Мариуполя. Вагон, как боевой корабль, был чист, пол вымыт и устлан зелёной травой, а нары и стены украшены ветками акации и полевыми цветами – подарки ‘революционных подруг’.
Паровоз шёл медленно, останавливался на подъёмах, пыхтел, выпуская пар. Матросы выходили в поле, освистывали машиниста, материли контрреволюцию и, пропев ‘Интернационал’, засыпали в траве.
- Шо, знов пар растеряв? – кривил лицо боцман Мирошниченко.
- Из такой коробки всю картошку растеряешь, - оправдывался машинист.
- Може тоби кочегара трэба? А ну, хлопци, хто поможе?
Матросы бросали в топку старый уголь, но горел плохо, пар поднимался медленно. Через две недели прибыли на станцию Лозовая. Обшарпанный, грязный вокзал был пуст. По залам изредка проходили служащие и чекисты, стуком сапог нарушая мрачную тишину помещений. Гражданские толпились на платформах и толкались на базаре, запасаясь продуктами в долгий путь.
Оставив в вагоне дневального, Мокроусов с матросами пошёл в посёлок. Бесцельно пошатавшись два часа, вернулся обратно. Вагон изменился: горели рублёвые свечи, украденные в церкви, посередине стоял круглый низкий стол с колбасой, салом, рыбой и жареными курами. Матросы смачно ужинали. Справа на нарах сидели девушки, молча ели из котомок. Мирошниченко ехидно подмигнул Мокроусову.
Харьков показался неприветливым, серым. Вокзал и площадь переполнены грязными людьми в поношенной одежде. Лежали с котомками под головой прямо на заплёванных полах, суетливо толпились на перроне, а к будке на привокзальной площади тянулась длинная очередь за разрешением на посадку. На противоположной стороне в ларьках меняли одежду на продукты, а за большими грязными столами ели борщ с горьким красным перцем по сто рублей за тарелку, а в здание управления железных дорог медсёстры переносили из грузовиков раненых и грузили трупы.
Мокроусов с женой поселился в гостинице ‘Европейская’ в номере люкс с поломанной мебелью, рваным шершавым линолеумом, двумя массивными кроватями с поблёкшей никелировкой и дырявыми пружинными матрасами без простыней. В столовой штаба получил паёк - фунт чёрного хлеба и суп из ржавой селёдки. Съели на лавочке в сквере, но остались голодными. Пошли к ларькам, но лишней одежды на обмен не было. Легли спать, мечтая об утреннем пайке.
Сводки с фронта приходили тревожные: Антанта начинала третий поход на республику советов, поляки прорвали западный фронт, захватив Киев, Врангель перешёл в наступление на юге, а в тылу грабили банды Петлюры и Махно. Мокроусову хотелось быстрее попасть на фронт, но в приёмной Совета народных комиссаров советской Украины его неожиданно остановил незнакомец:
- Был в Крыму в 1918-м?
- Да. А что?
Незнакомец осторожно посмотрел по сторонам:
- Я тоже анархист. Приходи вечером, поговорим о важном.
Незнакомец жил рядом с вокзалом в покосившемся деревянном домике с большим двором, завалившимся забором и бурьяном. Был не один, с высоким, худым товарищем. Поздоровались, но не представились. Поговорили о положении на фронте, вспомнили революцию в Крыме и общих знакомых. Но разговор не складывался.
‘Болтуны!’ – думал Мокроусов и искал предлог, чтобы уйти, но незнакомцы вдруг заговорили о Махно, назвав последним настоящим анархистом со 100-тысячной армией, рассказали о временном союзе с большевиками и договоре, что ‘батьке’ разрешат создать ‘анархическую территорию’ вокруг родного села Гуляй-Поле. Но Махно опасался предательства после совместной победы над белыми. Придумал план для подстраховки – взять в заложники ‘хлопца из семьи’. Мокроусов восхитился грандиозностью и простотой плана, понял – это шанс остаться самим собой, настоящим анархистом, а не перекрашивать чёрное знамя в кумач.
Ночью не спалось - думал о Крыме и как найти заложника. Собрать отряд здесь в Харькове, получить у большевиков оружие, деньги и из Одессы на подводной лодке добраться до Форос-Симеиза? Нет, лучше из Новороссийска на катере до Алушты и подчинить себе все партизанские отряды. Заложник скорее всего в одном из них. Передать его ‘батьке’. Оценит, приблизит. С этими мыслями утром пошёл в штаб Юго-западного фронта. Но изложить план оказалось сложее, чем грабить почтовые вагоны, взрывать чиновников и расстреливать пленных офицеров. Путался, сбивался, заикался. Не вовремя закружилась голова, всё тело прострелила резкая боль, будто снова за сиденьем взорвалась граната. Но убедить смог. Командование выделило катер и за три дня Мокроусов нашёл бывших соратников - Ефимова, Соколова и Кулиша. Как и он, теперь служили у большевиков. Но планом делиться не стал – все лавры себе!
Спросил у комиссара штаба фронта о партизанах на полуострове.
- Не слышал. Допроси генерала Ревышина. Может, знает.
Ревышина с полковником кавалерии держали под охраной в ведомственной квартире. Арестованные сидели в широких мягких креслах, читали. Увидев Мокроусова, вскочили, оправились и вытянули руки по швам.
‘Привыкли, что допрашивает большое начальство,’ – догадался Фома. Начал издалека:
– Я корреспондент местной газеты, готовлю статью про Крым.
Расспросил о сельском хозяйстве и земельной реформе Врангеля, потом о восстании капитана Орлова и только потом о партизанах. Полковник молчал, а Ревышин пытался отделаться общими фразами, догадываясь, что перед ним не газетчик:
- Я командовал пехотной дивизией. Разведывательные сводки поступали редко. Ничего не было о партизанах.
- Может, офицеры упоминали?
- Малочисленны и неорганизованны. Командование не обращает внимания. С наступлением холодов явятся с повинной или замёрзнут в пещерах. Вы собираетесь в Крым?
- Нет, конечно.
Июнь 1920-го. Крым.
Отряд Макарова по Ангарскому перевалу перешёл к нам, к подножью Чатыр-Дага. Построили общий лагерь в глубокой балке с родником посреди пещер, шахт и провалов. На изъятых в конторах пишущих машинках печатали воззвания к рабочим и солдатам, из отобранных у чабанов баранов варили обед в отобранных у крестьян котлах, на сворованном в лесопилках брезенте месили тесто из муки, отобранной всё у тех же крестьн, а в ручье отобранным у заводчика мылом стирали потрёпанное бельё. Вечером из-под Симферополя вернулась разведка с пленным – пожилой, в форме военного чиновника. Разведчики где-то сумели украсть сахарин и две пары новых кожанных ботинок.
- Держи, командир! – Гой протянул бумагу.
- Я листьями уже привык!
- Ха! Ты сначала прочитай, потом под куст садись!
- Что это? ‘Братья зелёные! Протяните нам руки и мы пожмём их. Все преступления, совершенные вами, прощаются. Своей преданностью перед Родиной вы искупите свою вину на фронте, где льётся кровь лучших сынов Отечества. Главнокомандующий Русской Армией барон Врангель’. Точно надо под куст.
- В Симферополе появился какой-то атаман Володин. Говорит, от Махно. Врангель поручил сформировать отряд и вступить в Русскую Армию, но махновец отказался.
- Махновец, говоришь? Люди нужны. Пошли Лёху Буланова и Яшку Квасова. Пусть разнюхают.
- Только не Квасова! – возразил Воробьёв. – Он и так много нюхает!
- Опять?! Я же запретил! Ты куда смотришь?
- Я ему не нянька. Лучше пулю в лоб и перестанет в нос пихать всякую дрянь.
- Пусть сначала задание выполнит, заодно ответку Врангелю доставит, - решил Макаров. - Арестуют - пулю сбережём.
- Выдаст, падлюка! - возразил Воробьёв.
- Буланов присмотрит.
До утра по очереди отстукивали ответ Врангелю. Я проверял ошибки и иглой ставил проколы под буквами:
Сумасшедший стратег Врангель! Воображаю твоё самочувствие, когда доносят о наших победах! Пишешь: ‘зелёные, протяните нам руки и мы их пожмём’. Но как мы можем пожать твои подлые грязные руки, обагрённые кровью рабочих и крестьян?! Жаль, что твою гнусную авантюру не понимают солдаты и офицеры, втянутые обманом. Мы твёрдо уверены, скоро они сами убедятся в этом. Мы их примем как братьев, гарантируем жизнь. А твоё положение, барон, незавидное: красные подходят к Варшаве, на твоём фронте появляются новые части Красной армии. Близится твой час расплаты! Татары за тобой не пойдут! А с нами сможешь справиться только если вырубишь леса. Но горы уничтожить не сможешь! Товарищи солдаты, офицеры! Я обращаюсь к вам с последним призывом: покидайте ряды белых, идите в лес! Не дайте уйти буржуям, пакующим чемоданы. Близится их час расплаты! Командующий Крымской Повстанческой армией Мокроусов.
Буланов вернулся без Квасова:
- Приехали в Симферополь. Я сразу в штаб к Володину, на всякий случай завернул бомбу в газету, в кармане револьвер. Захожу, какой-то долговязый с красным кушаком провёл в комнату. За столом толстяк. Я испугался. А это Володин! В Одессе вместе на эксы ходили. Не узнал! Расхомячился у Махно. Ну я положил бомбу на подоконник... В общем, проговорили до утра.
- Пили? – недоверчиво спросил Макаров.
- Не-е...
- Врёшь! Наговорил лишнего?
- Не помню.
- Значит и пил, и наговорил.
- Паскуда, ты же на задании был! – закричал Воробьёв.
- Обошлось, как вишь. Так вот, Володин сказал Врангель перевешал его махновцев, а сам он успел сховаться. Я звал к нам в лес, но он хочет в городе отряд собрать.
- Я две недели как Карпова послал в город. Ничего не слыхал? – спросил Лука Гой.
- Повесили твоего Карпова. Но умер героем.
- Это как?
- Попросил офицера повесить пониже.
- Зачем?
- Вот и офицер спросил зачем! А Карпов говорит: ‘Чтоб ты меня дохлого в жопу поцеловал!’ Герой.
- Квасова где потерял?
- Так он сказал, задание у него секретное. Ушёл сразу.
- Сберегли пулю!
Тетрадь, найденная на крейсере ‘Генерал Корнилов’. Порт Бизерта, Тунис. 1933 г.
16 ноября 1920. В девять утра стали на якорь в Феодосийском заливе. Получил радиотелеграмму генерала Абрамова: ‘Кубанцы и терцы прибыли в Керчь, погрузка идёт успешно’. Для принятия войск с перегруженных до крайности барж отправил в Керчь прибывший из Константинополя транспорт ‘Россия’ и Машукова на ледоколе ‘Гайдамак’.
Полдень выдался жарким. Море, как зеркало, отражает прозрачно-голубое небо. Стаи чаек кружат в воздухе. Розовой дымкой окутан родной берег.
В два по полудни ‘Вальдек Руссо’ снялся с якоря и салютовал артиллерией уходящим судам. Я приказал ответить.
Получил радиотелеграмму от Машукова: ‘Посадка закончена, взяты все до последнего солдата. Везу генерала Кусонского для доклада.’
К четырём часам вернулся ‘Гайдамак’. Посадка прошла организованно. Войска с барж перегружены на ‘Россию’. Все 126 кораблей вышли в море, в Константинополь. Господь помог нам исполнить свой долг. Да благословит Он наш путь в неизвестность. Прощай Родина!
Июль 1920-го. Новороссия. Южная Россия.
По дороге в гостиницу кто-то схватил Мокроусова за руку.
- Фома! Ты?
- Какого лешего?.. Папанин!
С Папаниным, бывшим токарем севастопольского военного порта, Мокроусов познакомился в Николаеве. Папанин был комиссаром в оперативном отделе штаба морских и речных сил Юго-западного фронта. Маленький, шустрый, успевал и с моряками поострить, и начальству польстить. Потому продвинулся высоко.
- Ну здравствуй, комиссар. Что забыл в Харькове?
- Еду в Мариуполь формировать Азовскую флотилию.
- Давай со мной в Крым партизанить!
- А давай! Замотали в штабе! Ни сесть, ни рыкнуть!
Стали вместе собирать ‘верных товарищей’. Помогал прибывший из крымского подполья Серёжка Мулерёнок.
- Первое задание тебе, Папанин. Сыскать два катера! Срок - три дня.
- Где ж найти?
- Хоть у чёрта, хоть у кайзера, а чтобы через три дня были!
На третий день под Краснодаром Папанин нашёл поломанный ‘Витязь’ с дредноута ‘Свободная Россия’, затопленного большевиками в Новороссийске. Ремонтировали круглые сутки. Папанин по мастерским искал запчасти, сам проверял сборку механизмов, менял колосники и проверял котлы. Рабочих поощрял колбасой – невероятный дефицит.
Мокроусов тоже искал катера. Поехал в Ростов. Два дня просидел в приёмной реввоенсовета. Наконец, принял сам Трифонов.
- Пропадёшь. И ты, и судно, – произнёс тихо, безразлично посматривая на Мокроусова через круглые очки. – Людей погубишь. Не дам.
Возмущенный Мокроусов потребовал письменный отказ.
- Ладно, приходи завтра, - смягчился Трифонов.
‘Завтра’ длилось целую неделю. Подкараулив его в коридоре, Мокроусов попросил катер ‘Карл Маркс’ в Азовском море – когда-то плыл на нём из Мариуполя в Ростов. Быстроходный, 18 узлов. Можно переправить человек двадцать с оружием. Катер не был боевым, его отсутствие и даже потеря не ослабили бы Азовско-Донскую флотилию. Но Трифонов отказал. Тогда Мокроусов попросил разрешить осмотреть катера в Ростовском порту. Трифонов согласился и даже обещал послать запрос в Екатеринодар. В порту Мокроусов нашёл катер ‘Потёмкин’ - недавно отремонтированный, вместительный, с ходом 12 узлов. Но Трифонов приказал дождаться ответа из Екатеринодара.
Пока ждали две недели, Мокроусов успел получить оружие, телефонные аппараты и провода. В конце июля пришёл ответ: в Екатеринодаре есть вместительный катер белого цвета ‘Гаджибей‘. Получив из Харькова мешок царских денег, с Папаниным и Ефимовым отправились в Екатеринодар. Но катера там не оказалось - находился в Темрюке.
- От черти! – ругался во весь голос Мокроусов. – Набрали в штабы безграмотных!
Добирались два дня. Несмотря на пробоины в корпусе и тихоходность, смогли перегнать в Екатеринодар. Но ‘Гаджибей’ вмещал не более десяти человек.
- На таком только беляков топить! - орал Мокроусов на начальника порта Екатеринодара. – Меняй калошу!
- Не я выдавал, не мне менять, - ответил начальник, вытирая грязным платком потную лысину. - Все требуете, орёте... А где взять? Дам грузовик, отвезёшь на железнодорожный вокзал. Всё меньше плыть.
По дороге Мокроусов конфисковал у торгашей бочку пива. На вокзале красноармейцы, отправлявшиеся на польский фронт, бесцельно прохаживались по путям, с завистью глазея на бочку. Вразвалку подошли к Васильеву:
- Погрузим твою железку как арбузик, если пенки нам перепадёт!
‘Как знал пригодится’, - обрадовался Мокроусов.
На руках перенесли катер, погрузили на платформу и подбили клинья.
- Айда на водопой!
Бархатистая пена поползла вниз на платформу, а кислый запах пива смешался с сухим, пыльным воздухом.
- За железку!
- Погодь. Куда лезешь! Не помогал!
- Дневалил. Всё равно что железку пёр!
- Поляки тебе нальют!
Уголь для паровоза собирали по кускам по всему городу. Из Новороссийска вышли на пробу в Геленджик. ‘Витязь’ выдал только восемь узлов, ‘Гаджибей’ - девять. Высадку Мокроусов планировал в районе Алушта-Судак, а значит, предстояло пройти по прямой 210 вёрст. Получалось 26 часов и ещё 3 на высадку ночью и переход в лес. Чтобы обмануть белых, решил изменить внешний вид ‘Витязя’: поставили фальшивую вторую трубу, сколотили надстройки и перекрасили в серый цвет, чтобы напоминал миноносец. Но не было штурмана и даже карты. Рыбаки прислали бывшего боцмана алкоголика Жоржа. Обещал продержаться сутки и принёс плавающий английский компас на спирте. Распределив капитанские должности - Мокроусов на ‘Витязе’, Папанин на ‘Гаджибее’ - отправились в Крым.
‘Два дерьма в пруду, - возмущался про себя Мокроусов. – Ничего, Ленин тоже не с армией из Швейцарии прибыл. Оседлаю партизанскую кобылу! Найду заложника! Быть анархии в Гуляй-Поле!’
Июль 1920-го. Крым.
Разведка Гоя узнала, что в деревне Бия-Салы белые арестовали двух ‘зелёных’. Петька Глямжо и Лёха Буланов собрали группу и поехали отбивать. Но жеребец Буланова кинулся на кобылу Глямжо и копытом перебил Петьке ногу. На носилках принесли к объездчику Кособродову. Он когда-то работал фельдшером. За Петькой ухаживали Катя Григорович и Тоня Фёдорова, охранял Петька Фирсов.
Буланов с Соколовым решили навестить.
- Давай напугаем конём перебитого, - предложил Соколов и закричал во весь голос: - Марковцы, вперед! Поручик Иванов, брать живьём! Цепью справа окружай!
Фирсов и Григорович убежали по балке в лес. У Фёдоровой хватило смелости остаться с раненым. Решила обмануть нападавших:
- Уходите! У мужа тиф!
Но тут в избе прозвучал выстрел - Глямжо пустил себе пулю в висок. Командиром его отряда назначили бандита Жеребцова.
Июль 1920-го. Анапа.
Шли близко к берегу. В Анапе катер приняли за белогвардейский миноносец и на берегу началась паника. Мокроусов хотел побыстрее проскочить, но на ‘Гаджибее’ забарахлил мотор и пришлось идти к берегу. Подошли рыбаки:
- Эй, на вон, подкрепись! – дали корзину кефали.
Соколов пересыпал в мешок и пошёл в пекарню. Вернулся с противнем печёной рыбы и тёплым хлебом. Ночью вышли в море. ‘Витязь’ шёл первым. Ждали, когда покажется берег Крыма, но вокруг была только темнота. И вдруг Мокроусов узнал бухту Феодосии.
- Давай отсюда полным ходом! Влипнем!
Когда подходили к Керченскому проливу, вышел из строя мотор на ‘Витязе’. Пришлось взять на буксир, но в фарватере их заметили белые и послали военное судно.
‘Отпартизанились!’ – запаниковал Мокроусов.
Но судно повернуло назад. Видимо, приняли за свой миноносец.
‘Сработало!’ – обрадовался Мокроусов.
Пошли к устью Кубани. Там их снова заметили и обстреляли, на этот раз свои. Мокроусов приказал просигналить красными флажками и обстрел прекратился. Подошли к берегу, но из-за мелководья пристать не смогли. Тогда двухметровый матрос Григорьев спрыгнул в воду и с документами пошёл на берег. Проверили мандат и отпустили. Пришлось возвращаться в Анапу - ‘Витязь’ полностью вышел из строя. ‘Гаджибей’ еле тянул буксиром, ветер усиливался, а волны переливались через борт, замедляя и без того малый ход. Пришлось повернуть к берегу и переждать в бухте у Утрижского маяка. Ночью стихло, но в море решили не выходить - старый уголь горел плохо, мотор выдавал не больше шести узлов и Мокроусов решил вернуться в Анапу сменить уголь. Но получил макуху – семенной жмых.
Рукопись князя Туманова ‘Четыре войны русского офицера. Воспоминания в ожидании смерти’. Глава ‘Крым’. Написано в Асунсьоне, Парагвай. 1955 г.
21-го августа мы арестовали пробиравшегося в Севастополь Мордуха Акодиса. Он получил от обкома 16 тысяч романовских рублей и приказ восстановить севастопольский городской ревком. Выдал нам члена обкома Глагмана. У него в квартире нашли печати и партийные документы. Глагман выдал Гепша Гоцмана и Османа Жилера. У Гоцмана изъяли печать севастопольского ревкома, у Жилера партийную переписку и 3 миллиона в разной валюте. А по показаниям арестованной в Симферополе Клейман задержали Рафаила Кургана и Наума Глатмана. Нашли большие суммы денег и партийную переписку. Через несколько дней у Перекопа арестовали связного, пробиравшегося в Одессу.
Август 1920-го. Чёрное море.
Вечером катера прошли фарватер Батум-Феодосия. Справа по борту показались жёлтые пляжи Крыма. Жорж решил обойти Керчь-Феодосийский фарватер и взял курс на зюйд-вест. Когда скрылись берега, повернул на вест. Измерительных приборов и карты не было, единственным ориентиром были скрывшиеся за горизонтом горы и компас. Тогда Жорж взял курс на норд. Горизонт сужался, а ночь покрывала море смоляным одеялом.
- Где мы? – запаниковал Мокроусов.
Жорж почесал голову:
- Может, у Судака. Точно не ближе Двуякорной бухты. Наверно, скоро Меганом.
Мокроусов приказал не курить. Показалось пятно света.
- Наверно, дача. Нет, маяк.
- Какой?
- Вроде Меганом.
- Какой огонь у Меганома?
- Белый.
- Длинный или короткий?
- Мигающий.
- Точно?
- Я тут каждый камень знаю.
- Какие ещё маяки в округе?
- Чаудский, но там красный и белый.
Безцветный огонь приближался, отражаясь в чёрных волнах, и вдруг окрасился белым и замелькал красным. Неожиданно топки ‘Витязя’ засорились и кочегар, выбиваясь из сил, старался удержать пар. Нужно было запустить вентилятор, но тогда в трубу полетели бы искры и выдали катер.
- Надеть вещмешки! - приказал Мокроусов. - Набить деньгами и патронами!
Ждал что произойдёт раньше – взорвётся мотор или покажется берег. Вдруг между чернотой неба и моря обозначилась тёмно-коричневая полоска извилистого, низменного берега с чёрно-серыми горами.
- Не туда привёл! – заорал Мокроусов на Жоржа. - Берег горный, не судакский. Село Дальние Камыши! Чаудский маяк! Пьянь ты стоеросовая!
Тетрадь, найденная на крейсере ‘Генерал Корнилов’. Порт Бизерта, Тунис. 1933 г.
17 ноября 1920. Идём в Константинополь. Суда перегружены, теснота. В трюмах задыхаются от духоты и паровых труб. Пришлось облепить размоченной мукой. На палубах днём страдают от палящего солнца, а ночью от холодного ветра. Некоторые транспорты идут с большим креном. Я приказал переместить людей.
Для полноценного провианта не хватило места. Выдаём по стакану супа и галеты. И это на весь день! Буханку хлеба делят на 50 частей. Готовим лепёшки из воды и муки. Но многие взяли с собой припасы, а погрузившиеся в Ялте запаслись вином. Штабисты пригласили их в кают-компанию. Танцуют под фортепиано и играют в карты.
Доложили, на ‘Саратове’ высшим чинам корпуса подают обед из трёх блюд, бифштексы и торты. На других судах у генералов есть хлеб, консервы, галеты и даже водка. Обедают с оркестром. Возмутительно! Отдал приказ прекратить пир, но как проконтролировать 126 кораблей?!
Капитан 1 ранга Потёмкин и генерал Калинин из Керченской эскадры доложили об авариях. Пришлось бросить 10 судов и пересаживаться в 20 милях от Феодосии.
‘Херсон’ тянул на буксире неисправный эсминец ‘Живой’ с офицерами Донского полка. В шторм канат лопнул и корабли потеряли друг друга из вида. Поиски не дали результата.
Подошли к Константинополю и встали на внешний рейд. Все судовые команды подняли сигналы ‘Терпим голод’ и ‘Терпим жажду’, но на берег сойти пока не разрешают. К кораблям подходят лодки тех, кто эвакуировался раньше. Разыскивают родственников, друзей, сослуживцев.
Наконец, береговая служба разрешила высадку. Перевезли раненых, тяжело больных и гражданских, затем казачьи части. Прибыли иностранные военные миссии, приказали сдать оружие согласно конвенции. Я отдал неисправные винтовки, остальное собрали в оружейные комнаты и выставили караул. Генерал Кутепов предложил в каждой дивизии сформировать батальон в 600 штыков с 60 пулемётами. Я согласился - неизвестно, что нас ждёт. Однако французская миссия разрешила оставить лишь 5% оружия. Перевозят на берег 300 тысяч пудов чая, обмундирование, миллион метров мануфактуры и артиллерию - плата за помощь в нашем спасении.
Приехали представители французского иностранного легиона, набирают желающих. Записались 3 тыс. Слава Богу так мало. Надо сохранить армию и добиться признания главными державами.
Получил доклад о барже ‘Хриси’. Ещё в порту генерал Драценко не хотел эту старую плоскодонную самоходную посудину, принадлежавшую какому-то греку. Но из-за нехватки судов погрузил Крымский кадетский корпус. В порту судовые механики заявили, что двигатель неисправен. Драценко пригрозил им расстрелом. Быстро отремонтировали и вышли в море. Директор корпуса генерал-лейтенант Римский-Корсаков приказал двум кадетам присматривать за рулевым, чтобы не изменил курс. Вскоре выяснилось, что баржа идёт не в Константинополь, а в Одессу к большевикам. Капитана и рулевого тут же арестовали, а за штурвал встали кадет Каратеев, восемь месяцев прослуживший сигнальщиком на миноносце ‘Беспокойный’, и кадет Перекрёстов - бывший комендор ‘Корнилова’. Ночью, сверив по звёздам, поняли, что показания компаса неверны и обнаружили под ним двухпудовые гири. Но для прокладки нового курса не хватило ни знаний, ни опыта. Пошли наугад. Вдруг на палубе загорелось хозяйственное имущество. С большим трудом потушили, несколько человек обгорели. На пятый день, наконец, пришли в Босфор.
Август 1920-го. Анапа. Капсихор.
Приближался рассвет.
‘Что делать? – отчаивался Мокроусов. – Рискнуть, высадиться под носом у противника в открытом месте или плыть к Судаку? Обратно в Анапу, целый день в море? В Анапу!’
Но тут Курган закатил истерику, требуя немедленной высадки. Мокроусов попробовал успокоить, но Курган продолжал орать:
- Всё бесполезно! Или сами потонем, или беляки снарядом порвут!
Мокроусов сорвал с него вещмешок и приказал Васильеву вытряхнуть скраб.
- У тебя, паскуда, паспорт турецкий с лирами! Бежать собрался?! Костюм фраерский прихватил! Пристрелю, контра! – выбросил вещи за борт и приказал идти в Анапу, но ‘Витязь’ был без паров, а засорившиеся топки без вентиляционной машины отказывались пожирать макуху. - Запускай вентилятор, чёрт с ним! - приказал кочегару.
Вентилятор зашумел, выплюнув в трубу тысячи искр.
- Теперь точно снаряд словим! – зарыдал Курган. – Жить хочу! К чёрту твою революцию, Мокроус!
Катер резко дёрнулся и Курган повалился на палубу. Из машинного отделения выскочил Ефимов:
- Подшипники горят! Надо зажечь огонь в машине!
Машинные люки без глухих иллюминаторов засветились как люстра, ещё больше выдавая катер в открытом море. Один подшипник расплавился и судно стало. Пришлось взять на буксир.
Утром Мокроусов проснулся поздно, в десять. Уже починили подшипник и катера шли в кильватере. К полудню по носу показались берега. У руля стоял Папанин, а Жорж в бинокль рассматривал берег.
- Где мы?
- Кавказский.
- Не тебя спрашиваю, пьянь черноморская!
- Кавказский, - подтвердил Папанин.
Мокроусов посмотрел на компас:
- Почему на норд-ост держишь?
- Слишком далеко ушли в море.
Мокроусов приказал взять на зюйд-ост и перескочил на подошедший ‘Гаджибей’, приказав идти прежним курсом, чтобы определить берега. Вскоре показался мыс с пологим скатом у моря.
- Такил! – обрадовался Мокроусов и приказал догнать ‘Витязь’.
Перепрыгнул обратно и, указав курс, начал обдумывать план. Вдруг за кормой на горизонте появился едва различимый серый дымок. У всех от испуга вытянулись лица. Показалась труба, силуэт корабля, но определить тип судна не смогли. Силуэт, не приближаясь, сопровождал катера и через полчаса скрылся за горизонтом, оставив наклонную полосу темновато-сизого дыма. На катерах закричали ‘ура’, но тут на палубу выскочил ошпаренный кочегар: забыл напитать котёл водой, выгреб жар из топки и выплеснул ведро воды на огонь, обварив лицо и руку, но котёл всё равно сгорел и пришлось взять на буксир. Вдруг раздался залп береговых батарей.
‘Большевики, падлюки! Разнесут в щепоту!’ – испугался Мокроусов.
Приказал поставить ‘Витязь’ на якорь отдал свой мандат Григорьеву и послал ‘Гаджибея’ к берегу. Однако мандат был уже просрочен и Григорьева арестовали, но отпустили, проверив документы у остальных. Сообщили в Анапу и береговым батареям о следовании ‘секретных’ катеров. Мокроусов едва успокоился как снова случилось непредвиденное: в Анапской бухте ‘Витязь’ сел на мель. Пришлось лезть в воду, толкать, глотать солёную воду и материться.
Анапские улицы и парки будто гнёзда ласточек прилепились к крутому, обрывистому берегу. Восточные окраины города садами и виноградниками тянулись в степь, пестрящую ковром арбузов, дынь, кукурузы, подсолнухов и пшеничных полей, переливавшихся жёлтыми волнами. Мокроусов послал Митьку на базар купить продовольствие. Казачки во весь голос торговались за прилавками, тревожно поглядывая в небо.
- Чего смотрите? Гроза собирается? – насмехался Митька, пробуя семечки.
- Та яка гроза! Рапланы хужей усякой грозы!
Вдруг пронизывающий, громкий звук разрезал воздух. Лошади беспокойно заржали, прижимая уши, а казачки похватали товар и бросились по домам. Послышался свист бомб, раздались оглушительные взрывы, телеги подпрыгнули, переворачиваясь в воздухе, а пулемётные очереди скосили лошадей. Базар запаниковал, загудел стонами раненых и предсмертным ржанием лошадей. Толпа побежала, толкаясь, сбивая друг друга, наступая на упавших и убитых, а казаки, втянув головы, кнутами хлестали лошадей, уводя подводы из-под свинцового ливня. Но лошади не слушались, вставали на дыбы и неслись в толпу.
Митька бросился в порт, вернулся с тремя ‘товарищами’. Собрали брошенных гусей, кур, яйца, хлеб и домашнюю колбасу - запаслись провиантом на целую неделю. Через час базар вновь ожил, а вечером горожане, как обычно, гуляли по приморскому бульвару.
Мокроусовцы каждый день купались в море, загорали, курили, смачно сплёвывая в зернистый песок, смотрели на лодки рыбаков, серебристую кефаль и толстых лобанов, судорожно бившихся в сетках. Мокроусов приказал помочь и провести революционную агитацию.
- Два года воюем с буржуями, - рассуждал загорелый вчернь старик Пантюша. - Без того не обойтитися. Ясен день, без мордобоя не отнять ихины хоромы. Всё равно что у голодной шавки сахарную кость вырвать. А награбленное вырвать надоть, а то чё рехволюцию-то делали, ать? – Привстал, протянул к морю непомерно большую корявую руку:
- Айосса!
С яликов протяжно ответили:
- А-а-й-о-о-сса-а-а!
Рыбаки потянули сети и лодки наполнились лобанами. Причалили к берегу, переложили улов в корзины и на дрогах повезли на базар. Пантюша, пропахший морем, рыбой и цигарками, с искрящейся чешуёй на коричневой засаленной рубахе, лёг на песок. Липкими пальцами свернул цигарку.
- Прав ты, Василич. Выбить буржуёв надоть. Другого случая не будя. А есля паскуд оставить, пропала каша, зря масло лили! Всю жисть будуть на шее нашей сидеть да погонять. Верно? - хлопнул Мокроусова по плечу тяжёлой ладонью и засмеялся, показав беззубый рот. - Эй, Филька, перекинь кранец за борта ялика! Не вишь, о причал бьётся! А вот продразвёрстку не скумекаю. У мужика беруть, от казака везуть и нас рыбаков не забывають. Взамен чё? Шиш да тишь!
- У тебя-то, папаша, что продразвёрстка берёт? - спросил Кулиш.
- Улов.
- А при царе не брали?
- Налог платил.
- Эх ты, голоштанник! Вот гляжу на твои шаровары и вижу носишь лет десять, потому как нет хрусталей на новые. С твоего налога буржуи богатели, а развёрстка отдаёт бедным да на революцию.
У ворот бухты запрыгали дельфины. Все замолчали, увлечённые красивым зрелищем.
- Кефаль гонють, - причмокнул Пантюша. - Не зевай, рыбалеи!
- Революция даст настоящую жизнь, - продолжал агитировать Кулиш. - С фабриками, заводами, тракторами. Всё будет народное. А штаны твои в музей сдадим.
- Если так, то рыбу сдавать надоть.
- Айосса! - донеслось с яликов.
- Айосса! - ответил Пантюша и побежал помогать.
Ефимов с Папаниным и мотористом ремонтировали ‘Гаджибей’, а Мокроусов решил понаблюдать за мотористом - не нравился. Молод, труслив, без революционной решительности. Решил проверить: объявил, что поход в Крым отменяется, пойдут в Новороссийск. Но моторист почувствовал обман. Осунувшийся, с кислым лицом долго ходил по причалу, не решаясь заговорить. ‘Товарищи’ подтрунивали:
- Моторист-то как мотор - сдох.
- Не горит как макуха.
Вдруг моторист встрепенулся, подбежал к Мокроусову, упал на колени и завыл:
- Пусти меня! Пусти ради Бога! Мать старушка, один я у неё! Не надо мне вашей революции.
- С Курганом сговорился?! Нужен здесь на катере, - злобно ответил Мокроусов, ударив по обнимавшим сапоги рукам.
Моторист поднялся, трясясь как в лихорадке, маслеными руками размазал катившиеся по щекам слёзы:
- Всё равно не пойду в Крым!
Мокроусов вынул наган:
- Пристрелю, контра! Матерью прикрылся!
Моторист перелез через борт и сел на банку, по-детски утирая слёзы. Вытер грязной паклей лицо и стал бессмысленно протирать мотор.
- Ещё поплачь! Командир точно отпустит, - насмехался Ефимов.
- Отпусти ко всем чертям! Всё равно толку не будет, - посоветовал Папанин.
- А кто за мотором следить будет?
Ночью моторист должен был охранять катер, но Мокроусов выставил Кургана. Вернулся из города заполночь – познакомился с торговкой на базаре.
- Кто идёт?! – раздался голос часового.
- Где Курган?
- Спит. Меня поставил, - ответил моторист.
Мокроусов забрался на катер и пнул Кургана ногой:
- Контре помогаешь, паскуда! Сбежит - пристрелю! – выстрелил в воздух. – В следующий раз в башку! Я приказал следить за ним, а не в охрану вместо себя ставить.
‘Гаджибей’ отремонтировать не удалось. Утром 16-го августа вышли на ‘Витязе’. Половину отряда пришлось оставить в Анапе. Моториста не взяли, заменив Папаниным и Ефимовым. Перед проходом в бухту показались рыбацкие лодки. Старик Пантюша махал кепкой.
Мокроусов сам встал за штурвал, назначив двоих отливать воду. Остальные наблюдали по носу и бортам. Но шансов на успешную переправу было мало даже с одним катером - флот Врангеля и Антанты патрулировал прибрежные воды. Море было тихое, пустынное, горизонт чист, ни дымка, ни кораблей, только его катер, медленно двигавшийся к намеченной цели - к торжеству анархии в Гуляй-Поле.
К пяти часам на северо-западе показались очертания Чатыр-Дага. Наметив румб курса на седловину Чатыр-Даг-Демерджи, пошли к берегу. Мотор работал исправно, но началась зыбь, а к вечеру волны. Катер стало заливать водой. Едва успевали вычерпывать. Папанин сменил уставшего Мокроусова за штурвалом.
- Глянь, Фома! – показал на вращавшуюся стрелку компаса в деревянном ящике со свечкой. - Жорж из компаса cпирт вылакал!
- Утоплю! – Мокроусов схватил спавшего у борта Жоржа за волосы и ударил о палубу. – Показывай направление, пьянь боцманская!
Жорж по-животному застонал, из носа брызнула кровь. Как паук задвигал конечностями, словно вспоминая из чего состоит тело. Лицом тёрся о палубу, размазывая кровь:
- Ты чего? Где я? - но вместо ответа получил кулаком по пояснице. - А-а-а! - под штанами разлилась жёлтая лужа. - Не бей, капитан. Каждый камень тут знаю.
Мокроусова обдало перегаром и запахом мочи.
- Ты сам как камень! Хуже баласта!
Темнело. Горы исчезали с горизонта, подул низовой ветер, море беспокоилось, ударяя в борта, и перегруженный катер начал захлёбываться. Пришлось накрыть мотор палаткой. С трудом успевали вычерпывать воду. Ефимов слушал мотор и задремал, а Папанин вдруг почувствовал запах гари. Кинулся к мотору, заглушил, но всё равно не успел - испортилась водяная помпа и мотор сгорел. Волны тут же накрыли неподвижный катер и Папанин с Ефимовым, накрывшись палаткой, взялись за ремонт.
- Помпу сделал, но магнето промокло. Щупай свечи, вращай ручку.
- Есть?
- Нет.
- Есть?
- Нет.
- Есть?
- В одной есть.
Через час мотор запыхтел, но работать отказывался. Присели отдохнуть, закурили.
- Нечего как бабы на заваленке! Крути! – приказал Мокроусов.
Мотор чихнул и, наконец, заработал, плавно отбивая чистую, глухую дробь. Катер вздрогнул и двинулся вперёд на норд-вест. Вскоре на горизонте показалось пятно света. Взяли курс на него.
‘Меганом,’ - обрадовался Мокроусов, вглядываясь в темноту.
Пройдя мимо маяка, заметили огни Судакской бухты и направились к Капсихору. На берегу было тихо, только низкие волны, лениво ударявшиеся о камни, нарушали тишину ночи. Двое с винтовками заняли оборону на берегу, остальные разгружали катер. Оттащили от берега и пробили дыру. Старое судно завалилось на правый борт, но не затонуло и, покачиваясь, возвращалось к берегу. Пришлось снова лезть в воду отталкивать от берега.
Небо уже серело, обнажая тёмно-серые скалы. Оружейные ящики закопали в песок и двинулись по узкой дороге вдоль берега. Свернули в широкий водосток и по вязкому дну из шифера и глины пошли в горы. Вещмешки с дисками и патронами больно давили в спину, а два пулемёта ‘Льюис’ оставляли синяки на плечах, приходилось нести по очереди. Смогли пройти не более версты. Измученные, легли отдохнуть в глубоком овраге. Хотелось есть, но провианта не было. Допили вино из фляшки Папанина и, выставив двух часовых, заснули во влажной траве.
Мокроусов проснулся первым. На скале на фоне восходящего солнца сидел часовой, в долине под дымкой тумана зеленел лес. Мокроусов забрался на скалу и посмотрел в бинокль, пытаясь определить точное место высадки - водосток между Арпатской и Шеленской долинами в двух верстах западнее Капсихора.
- Кефальку бы по-гречески с помидоринками! - протянул Митька. - Много не надо, штуки три. Как думаешь, Санёк? - толкнул в бок Григорьева.
- И по паре хватит, без помидор.
- Парой не наешься.
- Барашек лучше кефали.
- Может, дельфина жирного на касторовом масле, черти ненасытные?! – оборвал разговор Мокроусов.
По склону оврага шли два молодых татарина, о чём-то громко говорили. Увидев отряд, пустились бежать, но Мокроусов приказал догнать. Усадили на землю и стали расспрашивать о белых и зелёных, но татары испуганно отвечали ‘моя не знает’. Подошли два старика в широких шароварах с разноцветными заплатами, принесли ящики с берега.
‘Откопали! Сдадут! - испугался Мокроусов. – Придётся в расход.’
- Присаживайтесь, уважаемые! - предложил вежливо.
Старики сели по-татарски, рядом с молодыми, сняли чёрные смушковые шапки с истёртыми полумесяцами, вытащили из-за поясов лоснящиеся кисеты и предложили закурить.
- Одна русский шла наш деревня, сказала лодка тонет. Мы пришли, лодка смотрит из вода, пошли по ваш след узнать.
- Знаете про ‘зелёных’?
- Моя не знает.
- И моя не знает.
‘Если не расскажут, точно пущу в расход!’ - решил Мокроусов.
Но разговорить удалось. Рассказали об отрядах белых в Судаке, Кучук-Узене, Чармалыке и согласились дать подводу, а Абдурахман - молодой чабан из Капсихора - вызвался отвести к партизанам.
- Насчёт шамла скажи, - шепнул Митька.
Старики с деньгами отправились в деревню, а молодых Мокроусов оставил заложниками.
Между холмами показались трое с узелками. Принесли хлеб, яйца, брынзу и груши. ‘Шамали’ молча. Пришёл ещё один татарин. Переговорив со стариками, обратился к Мокроусову:
- Лошадь телег готов. Идём на деревня.
Спустились в долину к глиняным хатам Капсихора в окружении тополей, виноградников и табачных плантаций. У двухэтажного дома под скалой стояла пара лошадей, запряжённых в дилижанс с окованными колёсами. Абдурахман повёл по крутой дороге, изрытой ручьями и подземными водами:
- Там низ дорога деревня Чармалык. Белый там. Моя твоя там не пойдёт. Пойдёт завод близко, место хороший, ‘зелёный’ приходит.
Шли полночи. Сели отдохнуть и развести костёр. Сразу потянуло в сон, но мешал голод. Мокроусов послал Абдурахмана в отару за барашком.
- Вина принёс? – крикнул Митька.
- Что говоришь? Мой татар вина нельзя. Аллах не хочет.
- Папанин, у тебя фляжка не пересохла?
- Заткнись! – приказал Мокроусов.
На рассвете, наконец, ‘пошамали’.
- Как жизнь устроена, - рассуждал Митька, укладываясь спать у потухавшего костра. - То чуть рыбу не накормили, то как черви по канаве ползли, теперь лежим с полным пузом, а завтра...
- Опять баранину жарить! – засмеялся Григорьев.
- Белых из пулемётов жарить! Не шамать приехали! – сердито отозвался Мокроусов. – Всем спать!
Стонал во сне. Снова стреляло в голову, виделись осколки разорвавшейся гранаты, на руле убитый водитель и чья-то рожа, желавшая ему смерти.
- Убью! – прокричал, вскочив с земли.
- Командир, ты чего? Я ж про барашков по глупости ляпнул.
Мокроусов схватился за голову и побежал умываться к ручью.
После полудня вышли к Алайминской лесной даче и лесопильному заводу на дне огромной горной расщелины в окружении дубов, клёнов, ясеней и бука. Партизаны приходили сюда за провиантом и посылали связных. Но белые уже знали и устраивали засады.
На поляне у дороги виднелся сарай объездчика. Послали Абдурахмана разведать. Из сарая вышел пожилой объездчик с овальной медной бляхой на груди, среднего роста, коренастый, с круглым жирным красноватым лицом и голубыми глазами под густыми, торчащими во все стороны бровями. Услышав про ‘зелёных’, начал рассказывать о непомерных ценах, драках в кабаках и поджогах сена.
- Про ‘зелёных’ что знаешь? – перебил Мокроусов.
Объездчик задумался.
- Шляются какие-то голодранцы. Кто - не знаю.
- Ты тут один?
- С сыном.
- Где он?
- Свиней пасёт.
Вдруг залаяли собаки и мокроусовцы бросились в барак. Из леса раздался свист и собаки приветливо замахали хвостами. На поляну вышел сын объездчика. Абдурахман заговорил с ним по-татарски. Беседовали долго, кивали в сторону барака.
‘Договариваются сдать, паскудники!’ – решил Мокроусов и достал из кобуры маузер.
Но сын спокойно вошёл в барак, крепко пожал руки. Сели под кустом кизиля. Объездчик принёс холодное молоко со свежим хлебом – только что привёз из Карасубазара.
- Есть в округе ‘зелёные’? - спросил Мокроусов, вытирая узкую полоску усов.
- Вчера приходили из-под Улу-Узеня.
- Передашь записку. Будем ждать в роще.
В полдень часовой услышал треск веток.
- Кто идёт?
Ответа не последовало. Схватились за оружие. Из кустов вышел худой оборванец с винтовкой на плече. Мокроусов осторожно пошёл навстречу:
- Партизан?
Оборванец молчал, щупая подозрительным вглядом.
- Партизан, спрашиваю?
- Ну!
Из кустов высунулись грязные лица и заблестели стволы винтовок.
- Ты кто? Командующий? Армия меньше курятника. Ты записку писал?
- Я.
- Через кого передал?
- Сына объездчика.
- Верно. Здорова, командующий.
Из кустов вышли двенадцать партизан в английских шинелях и порватых постолах, привязанных к ногам грязными портянками. Голодными глазами смотрели на дымящийся котёл с бараниной. Командир отряда - молодой высокий паренёк с худым бледным лицом, покрытым оспинами - был родом из Ставропольской губернии. Весной дезертировал из Добровольческой армии в отряд Петьки Глямжо, но их разбили под Ени-Салой. Собрал по лесу остатки и увёл в горы.
- Ты как Иисус с двенадцатью апостолами, - недовольно пробурчал Мокроусов. – Шалаетесь куда ни попадя. Делом надо заниматься! Партизанить!
- Нет связи с отрядами. Слышал, в Тавеле есть какой-то штаб и отряд под Улу-Узенем. А мы вчера в Сартанах хотели хлеба добыть, но на белых напоролись.
- Выбить надо было!
- Патронов нет.
- Черти вы, а не партизаны! Бить беляка надо чем попало! Ладно, садитесь шамать.
Тетрадь, найденная на крейсере ‘Генерал Корнилов’. Порт Бизерта, Тунис. 1933 г.
Константинополь 1920/21. Я устроил себе резиденцию на старенькой яхте ‘Лукулл’. Перевёз документацию, личный архив и казну армии. Здесь же находился генерал Носович, не отходил от раненого капитана в бессознательном состоянии. Я пробовал расспросить, но не ответил.
Прибыли представители парижской эмигрантской группы Бурцев, Карташёв и Хрипунов. Предложили создать национальное правительство за рубежом и подчинить ему армию. Ответил им: ‘Я с армией воевал, я её вывез, я с ней буду делить радости и горе. Никому не позволю притронуться даже пальцем’. Решил создать ‘Русский совет’: председатель епископ Вениамин, члены совета Алексинский, Гучков, Львов, Мусин-Пушкин, Савицкий, Антонов, Знаменский, Ростовцев, Скарминский и Шульгин. Главная задача - сохранить армию как ядро объединения всей русской эмиграции, чтобы при первой возможности выступить единым фронтом против большевиков и освободить нашу многострадальную Родину.
Август 1920-го. Крым.
Из-под Ялты из разбежавшегося отряда Ясинского и Ословского пришли Василенко, Туваев, Сапожников, Чаговец и Мальцев. Рассказали, что в Крым эвакуированы самые боеспособные части белых, а под Старым Крымом Серёжка Захарченко собрал отряд в 60 человек, но ещё не установил связь с ревкомом.
- Сначала для себя пограбить хочет! - возмутился Макаров.
Под вечер мы нарубили веток, застелили землю и улеглись. Луна серебрила чёрный лес, шумели верхушками сосны, ухали филины, по камням журчал горный родник, опускался густой туман, покрывая лица влагой, а вокруг нас догорали костры.
- Сменить караул и спать! – громко приказал Макаров, нарушив мещанскую романтику. – Размечтались под Луной!
Но никто не хотел идти на смену. Вдруг прибежал испуганный караульный.
- Чертей увидел, что ли? – захохотал Воробьёв.
- От зелёных партизанок сбежал!– вставил Чаговец. – Думал кикиморы!
- У дороги слышал шорох. Белые подбираются!
Мы выступили цепью. Но вмеcто белых увидели оленей, шедших на водопой.
- Не стрелять! – приказал Макаров. – Красивые, черти. Пошли дикое свиньё бить.
- Свинина, наконец! Баранина надоела! - обрадовался Чаговец. – Татарьём так станем. Африканыч, нам с тобой больше достанется.
- Почему?
- Гою с татарами нельзя. Харам-байрам! Раввин-мулла шибко ругать будет! Ха-ха-ха!
- Не достанется, - процедил обиженный Гой. – Помолюсь. Был кабан - стал баран. Словил, чертяка?! Не подлазь сзаду.
- Ты ж еврей!
- Большевик! Хватит слюну по дёснам катать!
- Погодь! У тебя ж отец баптист.
- Столевар.
- Видел как водил тебя к баптистам.
- Малой я был, не кумекал. Как гражданская началась, отец совсем в религию ушёл. Каждый вечер молился за покой по всей Земле.
- Ха-ха-ха! А ты?
- Пошёл к большевикам на литейном.
- Небось, только прокламации по дворам пихал.
- Из тюрем товарищей вызволял. С пальбой, со свистом.
- Хорош врать!
- Контрразведка нашла меня в Подгородне-Петровской. Пятеро в комнату вломились.
- Обделался?
- Заткнись! Почём знаешь? Одного убил, двух ранил, скок в окно и в лес.
- Ловок врать-то! Молод ещё до таких подвигов.
Диких свиней мы не нашли. Уже наступал рассвет, но спать не хотелось.
- А ну давай в плясовую! – предложил Воробьёв.
Плясали со свистом. Когда отдыхали, Гудков надрывно, с хрипотцой запел свою любимую ‘Батюшку-попа’:
- Как святой батюшка-поп обрюхатить кобылу смог...
Яшка Меламедов пропел частушку ‘Про пупсика Керенского’.
- Давай революционный дух подымать! – приказал Макаров.
- Так Маркс сказал нет духа, только ткань, - возразил Гриневич.
- Материя, дубинушка ты шаляпинская! – засмеялся Гой.
Встали в круг и, положив руки на плечи, запели ‘Интернационал’.
- А ну, сочиним отрядную! - приказал Макаров.
К обеду сочинили ‘Чатыр-Даг’:
Мы очень долго голодали
И спали в стуже на снегу,
Походы часто совершали,
Война была вся на бегу.
Вдали трещали пулемёты,
Лилася всюду кровь в горах
Повстанцев смелые налёты,
У белых паника и страх.
Мы знаем крымское подполье
И всю работу в городах,
Погибло много за свободу
Угрюмо смотрит Чатыр-Даг!
Вдруг из леса с криком выскочил Соколов. Мы схватились за оружие и принялись палить во все стороны. Соколов присел, подняв руки:
- Вы чё творите, черти! С материка прибыл Мокроусов!
- Да хоть Мокрожопов! – усмехнулся Воробьёв. – Чего надо?
- Говорит, назначен командующим крымскими партизанами.
- Глянем что за командующий, - недовольно произнёс Макаров.
Мокроусов был среднего роста, с чёрными зачёсанными назад волосами и узкими усами как пятно сажи под носом. Большие тёмные глаза, густые брови, взгляд подозрительный, недоверчивый. Типичный анархист. У меня возникло желание тут же его ликвидировать. Господи, сколько ещё мне пребывать среди этих отбросов? Тяжело быть чужим и притворяться своим! Если бы не генерал Носович и бескровное спасение Крыма, ликвидировал бы малыми группами. Но нужен врач!
- Знакомьтесь, товарищи! Мой отряд, – Мокроусов попытался изобразить настоящего красного командарма. - Погребной, Григорьев, Папанин, Кулиш, Ефимов, Мулерёнок, Васильев, Соколов, Олейников, Курган.
Теперь наша ‘революционная армия’ насчитывала 160 человек. На следующий день ‘командарм’ Мокроусов подписал приказ № 1, распределив банды по трём районам: Симферопольский, Карасубазарский и Феодосийский. Поручил Галько формирование 1-го конного полка под Улу-узенем, а Ефимову 2-го Карасубазарского. Полки по пятьдесят человек! Каламбур, господа! Смейтесь дамы! На вас идёт полк - пятьдесят оборванцев с тремя винтовками!
Макаров остался командиром нашей банды. Назвались 3-м Повстанческим Симферопольским полком. Кулишу поручили сформировать 1-й Феодосийский. Начальник штаба Александровский и Дерен Аярлы занялись подготовкой татарского восстания в районе Алушта-Судак. Котлярову поручили собрать банду в Подгородне-Петровской волости, Буланову - три группы для подрыва железнодорожных складов, фабрик и заводов. Земля - крестьянам, фабрики - рабочим, а пока всё это взорвём! Да здравствует революция и её вождь, продавшийся немцам!
Остальным бандам в лесах предложили влиться в формируемые ‘полки’, иначе угрожали расстрелом. Бабаханьянц, передав командование ‘армией’ Мокроусову, уехал в совдеповскую Россию.
Не нравится мне Мокроусов – слишком решительный, наглый, хитрый. Если не знает про врача, ликвидирую. Папанин – послушная пешка. Суетится, привык подчиняться, хоть и был командиром у красных, но без строгого начальника растеряется. Сделать его командармом после ликвидации Мокроусова, чтобы ‘армия’ разбежалась? Или самому стать? Вмешается Макаров – всё таки главнее меня, с командирскими амбициями и хроническим алкоголизмом. Не нравится ему, что главный теперь Мокроусов, но против мандата с материка не пойдёшь.
Весь день по очереди печатали на машинке воззвание к Русской Армии Врангеля и рабочим завода ‘Анатра’, а я иголкой под буквами ставил проколы.
Утром Мокроусов повёл нас на поиски улу-узеньского отряда. Пятьдесят вёрст по козьим тропам, лощинам и обрывистым скатам. На привале Мокроусов наблюдал за Курганом, о чём-то говорившем с проводником.
- Тронулись, Курган!
- Обожди. Торг не кончил ещё.
- Чего удумал?! Винтовку на ржавый браунинг сменить? Как воевать будешь?
- Хорошая машинка, - нагло ответил Курган. – Почищу и в карман.
- Забери винтовку!
- Не твоё дело!
Мокроусов вытащил маузер.
- Забери винтовку сказал!
- Нет.
- Не пойдёшь с нами! А пойдёшь, пристрелю паскуду!
Курган покрутил в руке браунинг и с сожалением вернул проводнику.
Вёрст пять шли по узкой извилистой тропе на дне лощины. Начался крутой подъем на плоскогорье Караби. Тропа исчезла и пришлось идти по обрывистому скату над пропастью. Чтобы не сорваться, хватались за стволы деревьев и колючие ветки боярышника и кизиля, разрезая руки до крови. Тяжесть груза за спиной тянула вниз, в пропасть, но ноги сами приковывались к каменистой почве.
- Кто пулемёт не удержит – застрелю! – предупредил Мокроусов. – За ним слетите к праотцам.
Пулемёты решили нести по очереди, но Курган отказался. Мокроусов похлопал по кобуре, но Курган в ответ покачал головой. Мокроусов расстегнул кобуру, но выручил Папанин: взял пулемёт, но тут же подскользнулся на камне и раздробил палец.
- Надо было тебя, Курган, пристрелить в Анапе! - заорал Мокроусов, обматывая тряпкой руку Папанина.
- Стреляй! – Курган разорвал рубаху на груди.
- На! Получай, паскуда! – раздалось два выстрела, но Папанин успел перехватить руку Мокроусова.
- Не горячись, Фома! Исправлю его.
- Контру только пуля исправит!
Пройдя крутой подъём, мы вышли на опушку леса у яйлы Караби. Под отвесной серой скалой рядом с родником находился чабанский кош, а у дороги из Куру-Узеня в Феодосию виднелась мрачная башня метеорологической станции.
- Тут белый ходит, - предупредил проводник-татарин. – Моя-твоя день сидеть, ночь идти нога вперёд.
Мы задремали, слушая болтовню проводника. Ещё пару дней с ним и сам начну говорить ‘моя-твоя нога вперёд’, надену татарские шаровары, вернусь к поэту Волошину и стану ‘обормотом’! С этими сумбурными мыслями, положив под голову вещмешок с патронами, я уснул на земле.
Вечером Мокроусов скомандовал подъём. В роднике наполнили фляжки и пошли в Малые Казанлы за провиантом. Яйлу прорезали десятки пересекавшихся узких тропинок с камнями в пожелтевшей от яркого солнца траве. Проводник шёл уверенно, а мы спотыкались, выворачивая ступни. Десять вёрст показались мучительной бесконечностью: хрустели суставы, рвалась обувь и слышалась брань. Но шли без остановок. Едва показалась лесная делянка, поросшая молодыми побегами на старых пнях срубленного строевого леса, как мы тут же повалились в траву и уснули.
Проснулись от холода, но не хотелось отрываться от мокрой, едва согретой телом земляной постели. Весь день искали партизан в лесах Долгоруковской и Демерджинской яйлы, но попадались только чабаны с отарами, крутили головами ‘моя не знает’. К вечеру Мокроусов не выдержал и под дулом маузера заставил старого чабана признаться, что партизаны прошли в Улу-Узень за хлебом. Мы пошли туда, но партизан не нашли. Вернулись к чабану.
- Найди! – приказал Мокроусов. – А то овец твоих перестреляем.
Старик, опустив голову, отправился в лес.
- Командарм! – закричал Гриневич. – Глянь, окурки!
Мокроусов поднял папиросу с золотым ободком.
- Тут в кустах английские консервы!
- Открывай, жрать охота!
- Дурень! Пустые!
- Тогда чего орёшь?
- Белые! – воскликнул Мокроусов. – Где чабан? Западня!
Мы заняли круговую оборону. В полночь с горы кто-то громко свистнул, но мы не ответили. Свист повторился. Вслед за ним раздалось:
- Э-э-э-го-го-о-о-о...
Мокроусов ответил анархистским свистом в три пальца.
- Кто-о-о-в-ы-ы-ы-та-а-а-к-и-и-и-и-е?
- А-т-ы-ы-ы-кт-о-о-о?
Из леса вышел казачий отряд.
- Обманул проводник, курва! – заорал Мокроусов. – Отпартизанились, черти! Огонь! Нет, стой!
Казачий отряд шёл медленно, устало, не показывая признаков агрессии.
- Кто главный?
- Я буду.
- Кто такой?
- Сотник.
- Что за сотня?
- Донской казачий пулемётный полк. В Саках стояли. Сбежали, домой хотим.
- Чего хмурной?
- Не жрамши неделю. Чабан сказал вы ‘зелёные’.
До рассвета варили похлёбку на малом костре. Поспали до обеда и пошли в Тавельский лес искать партизанский штаб. Узкая тропа, заросшая тёрном, кизилом и шиповником, спускалась в глубокие лощины с обрывистыми, каменистыми склонами. Ближе к ночи выпала сильная роса и идти стало ещё труднее. Мокрые ветки холодными вениками хлестали лицо, тропа то спускалась в очередную лощину, то извиваясь, уводила глубоко в пропасть, а потом колокольней уводила вверх. Ноги скользили, мы падали, коленки и локти окрашивались кровью и синели ушибами. Приходилось на животе скатываться по слизистой глине и гнилым прошлогодним листьям. Проскочили Алуштинскую дорогу между имениями Гроттена и Баранова, занятыми отрядами белых, и двинулись через тополиные аллеи Гроттена. Впереди шёл казак-проводник. За пять месяцев в лесу привык к полудиким тропам. Шёл быстро, увлекая за собой, ни на минуту не умолкая:
- Мы с отряда полковника Пономарёва. Взбунтовались наши казачьи головушки. Сбежали в лес на Палат-гору. А в лесу да на горе досель не были, к степи-матушке привыкши. Не знаем куда итить. Дерева да кустарник, а за ними скалы. Блудим день да три и всё в лесу да без хлебушка. Доходились до того, что ноженьки не слушають. Сидим под кустом, кумекаем. Командир грит: ‘Пойдём в деревню за хлебцем и будь что будя.’ И вот когда кумекали так, ровно из земли вырос человек высокий. Голова с лицом бритые, корзинка в руке, по виду учёный. Присел с нами: ‘Здравствуйте, братцы!’ ‘Здорово, - грим, - добрый человек.’ ‘Я ботаник. Цветочки собираю. А вы кто будете?’ Выслушал нас, прищурил глаз, смерил другим и грит: ‘Что ж вы, дурни, врёте мне, учёному?! Когда под кустом ландыш рвал, слыхал ваш разговор. Прямо говорите - казаки полковника Пономарёва.’ ‘Угадали, - грим, - господин ботаник. Донские мы.’ ‘Голодные, небось?’ ‘Трое суток не жрамши.’ ‘Где вас завтра найти? Хлебца принесу. А пока покажите раны свои да хвори. Травками полечу.’ Оставил там травы всякой, до утра в котелке кипятили да пили-прикладывали. Не спали, боялись вместо хлебца в корзинке принесёт пули в затылки. И вот на рассвете показался фельдшер из Корбека, с ним конь, на коне вьюк. ‘Нас ищешь?’ – грим. ‘Кто такие?’ ‘Ботаника знаешь? Хлебца обещал.’ Дал муку, хлебца да сала с полпуда. Но разбили нас под Медведь-горой.
Мы вышли к шалашу угольщика. Не испугался, знал казаков. Присели у костра.
- Обождём у тебя безлунья и скок через дороженьку! – объяснился казак.
- К Алуштинской идёте?
- К ней родимой! Дураки мы были, - казак повернулся ко мне, надвинув на глаза фуражку с красным околышком. - А всё жадность наша до землицы. Помню, атаман Каледин собрал сход, грит: ‘Донцы, лихое время настаёть, какие неведомо большевики, куплёные немцем, захватили Петроград да Москву, науськали супротив себя народ православный. С немцем идуть на наши донския земли, расстреливат стар да млад’. А у самого слёзы текуть по морде жирной да капають в бородку седую.
- Умел обрабатывать, - согласился Папанин.
- Атоть! ‘Но мы, - грит, - не дадим землюшку нашу на поруганье, грудью станем на защиту Дона да казачьих вольностёв.’ ‘Любо!’ - заревели старики. А им насупротив закричали молодыя: ‘Ещё проверить надоть правду твою, атаман.’ ‘А чего там проверять-то? – выли старики. – Мобилизацию надоть.’ И пошла тут свалка-кавалка. Мобилизация, по коням! Проверять, делегацу послать! Только к ночи договорились за делегацу. Выбрали пять стариков самых степенных да пять молодых самых сразумливых. И вот по утру глядим поехали они на Миллерово, а по другой дороженьке две сотни казачков на конях в Новочеркасск, при ружьях да при шашках. Енто есаул, сын атамана Денишева, повёл Дон оборонять. Во как случилось раздвоенье народа! Во как проклятые обманывали нас!
- В чём обман? – не понял я.
- А в том, что одни туды, другие сюды, - с умным лицом произнёс казак, палкой разгребая тлеющий в костре пепел. - Приехала делегация, собрала сход. Выступал самой наистепенный старик. Мы, станичники, завсегда ходили к нему за советом. Вышел и замерли все: чаво скажеть? ‘Братцы станичники, были мы у ентих войск большевистских, ходили по штабам, по вагонам и нигде немца не нашли!’ ‘Так вам и покажуть!’ - крикнул поп. ‘Держи крепче, а то упустишь!’ - поддержали богатеи. А старик тот: ‘Балакали с комиссарами да матросами. Все отвечають: ‘Нетуть с нами немца. Сами супротив ихниной армии идём.’ ‘А земля? Как с землицей-то будет?’ - кричала толпа. ‘Про землицу ничаво не сказывали.’ Подымается тогда атаман и грит: ‘Может, правда под Миллерово нет немца. Но, братцы казаки, разве фронт только под Миллеровым? Может, немец со с другой стороны чешеть! Не дадим на разграбленье станицы!’ ‘Не дадим! - закричали богачи. - Костьми поляжем!’ И при ентом шуме читает атаман обращение Каледина к Войску Донскому да слезу подпускает. А как кончил читать, грит: ‘Братцы-станичники! Две сотни детей наших пошли Дон оборонять. Помогём йим! Давай мобилизацию!’ ‘Мобилизацию!’ - заорали богатеи. ‘Сами мобилизуйтесь!’ - кричали мы, бедняки. Взяли верх над богатеями да провалили ихнину мобилизацию. Денно потом грызлись на базу да у колодцев. Во как богатеи обманули нас!
- Определённо подло, - поддержал я, скрывая сарказм. – Нет им веры трудового народа.
- И не бывать! А тут кайзера принесло. Провались он! – казак развязал рваные постолы и, размотав грязные портянки, на палке принялся сушить над тлеющими углями. - Как большевики на Дон пошли, атаман закричал: ‘Немец идёть! Россию заполонил!’ и давай звать на войну. А как немец ближе подошёл, зашептал атаман наш: ‘Ничаво, крепитесь, кайзер с нами союз заключил, подсобить хочеть.’ Взбаламутили головы наши и пошли мы, тюри, за атаманами. А как таперича покумекаешь, волосы на голове рвёшь!
- Надо было в Красную армию рвать, - строго произнёс Мокроусов. – Завтра напишешь заявление в партию. Приму!
- Так я писать не снаученный... Думали не раз. А как рвать-то? Рвать аль могилу копать? Скрутили нас, окаянные, да так скрутили, как цепью железной рученьки да ноженьки сковали. Боялись мы как бы думки наши на рожу не повылезли да не выдали буйны головушки. Вот и довоевались: хозявство в разореньи, семьи сам-сям и не знать кто где. А землица лежит себе на том же месте вокруг батюшки Дона, никудать не сбежала, только поросла, матушка, ковылём да колючкой, проливает слёзы по дуракам-пахарям. Но дождётся пахаря свово не севодни, так завтри. Фабрики - рабочим, а землицу крестьянам. Так грит товарищ Ленин? Понятно усё, не как у ентих кайдетов.
- Кадетов? - спросил я.
- Кайдетов.
- Значит, ботаник вылечил вас от хвори?
- За два дня всё прошло, мил-человек! Будто в больничке полежали.
Предстояло пройти самый трудный отрезок пути - спуск к дороге и подъём на плоскогорье севернее подножья Чатыр-Дага, но разведчики заметили разъезды белых и Мокроусов решил идти по другому пути - обрывистому краю глубокой лощины. Снова шли ночью, наощупь. Мягкие, сыпучие края обрыва обваливались под ногами, приходилось вслепую хвататься за уступ, тоже мягкий и ненадёжный, за кусты шиповника и корни деревьев. Падая и поднимаясь, мокрые, грязные, обессиленные, мы сползли на животах на дно лощины и, напившись из луж, отдыхали на водянистой глине в высокой траве.
Подъём от дороги на плоскогорье у подножья Чатыр-Дага был не менее трудным. Мы цеплялись за острый гранит, царапая едва засохшие раны, а утром шли по протоптанным тропам плоскогорья, отдыхая на полянах между кустарников и камней.
- Вот на ентой самой поляне беляки порешили ‘орловцев’, - показал казак. - Туточки добили их Шнейдеры.
- Что за Шнейдеры? - насторожился Мокроусов.
- Немцы. Землицы у них много. Рублять всех, кто за народ.
- Разберёмся!
Рано утром мы подошли к казарме у Голого Шпиля, служившей явочной квартирой партизан. На тропе стоял часовой в шинели и жёлтых ботинках. Прикуривал, зажав винтовку между ног.
- Ать! – крикнул наш проводник.
Часовой от испуга уронил винтовку. Последовал выстрел. Один из наших схватился за бедро.
- А! – закричал часовой, сжав в ладони горящую спичку.
Мы упали в траву. Началась беспорядочная стрельба. Тело часового, пробитое насквозь десятками пуль, упало поперёк тропы.
- Ты чего, чёрт, наделал! – заорал Мокроусов, схватив казака за грудки. Достал маузер.
- Не торопись, атаман. Глянь под бочину. Ать!
Мокроусов, не опуская головы, посмотрел вниз: в бок упёрлось шило.
В глубокой лощине, окружённой густым лесом, Мокроусов построил партизанский отряд в полсотни человек:
- Вливаетесь в нашу повстанческую армию. Вместе будем бить Врангеля.
Похоронив часового на поляне, мы весь день строили для себя шалаши, а вечером прибыл Бабаханьянц – вернулся с материка. На дне балки провели совещание с областным подпольным комитетом. Помимо себя и Мокроусова, Бабаханьянц предложил ввести в общее руководство и Кургана.
- Какой из него руководитель?! – возмутился Мокроусов. – Под прицелом держать, чтоб не сбёг!
- Почувствует ответственность, станет настоящим революционером, - спокойно ответил Бабаханьянц.
- Правильно, - поддержал я. – Будет на виду, поможем по-партийному.
- Ты сам партийный?
- В чека не служат беспартийные, товарищ Мокроусов. Мы – меч партии!
- Так ты из чека?
- От товарища Дзержинского.
- Всё равно Кургану в начальниках не место.
- Тогда пиши отказ в письменной форме! – потребовал Бабаханьянц.
- Заткнись, бюрократ тыловой! Ты хоть знаешь, что такое настоящая революционная борьба? На фронте был?! Гранатой подрывали?!
Вдруг Мокроусов схватился за голову, повалился на бок и застонал от боли.
- Товарищи, в виду неадекватности командующего, предлагаю кассу хранить отдельно, - невозмутимо произнёс Бабаханьянц.
- Ты чего задумал?! Без хрусталей хочешь оставить?! – заорал Воробьёв.
- Предлагаю кассу хранить при штабе, выделить комендантский отряд для охраны, - не обращая внимания продолжал Бабаханьянц. - С подчинением штабу и обкому.
- На моё место метишь?! – заорал Мокроусов, пытаясь расстегнуть кобуру.
‘Товарищи’ поорали ещё и ‘по-революционному’ решили большую часть денег оставить при штабе, а четверть миллиона отправить в обком. Жаль не перестреляли друг друга. Или надо было самому начать стрельбу? Нет, мне нужен врач.
Вдруг возник ‘революционный спор’ насчёт методов партизанской войны. Мокроусов требовал объединить все отряды под своим руководством, вести одновременно агитацию и военные действия. Бабаханьянц же настойчиво предлагал действовать малыми группами по пять-шесть человек, а штабу для безопасности находиться отдельно и постоянно менять дислокацию. Поорали друг на друга и, плюнув, разошлись по шалашам.
Шалаш для себя Мокроусов построил на бугре у горного ручья. Получился походный ханский шатёр. Внизу расположились два десятка наших. Рядом желтела печь, наполняя округу кислым запахом пресных лепёшек. Повар варил кашу в чёрных от копоти вёдрах на деревянных треногах, а днём лагерь пестрел всеми цветами и покроями нищебродской одежды. Мы слонялись от шалаша к шалашу, спали на траве, в ручье без мыла стирали тряпьё, а ночью разжигали костры и пели ‘Интернационал’.
- Что знаешь про ботаника? – спросил я у говорливого казака.
- Помогает партизанам, лечит, поесть приносит.
- Лысый?
- Без бородки, без усов. Голова брита.
- Где живёт?
- На Чатыр-Даге.
- Как зовут?
- Не назвался. Спать пойду, ноги болят.
Ботаник – не врач. Придётся продолжить поиски.
- Слышал твой разговор с проводником, - остановил меня Бабаханьянц. - Я запретил ботанику появляться в лесу.
- Подозреваешь?
- Думаю, он из контрразведки. Слишком добровольно помогает. Постоянно в лесу, в деревнях, разнюхивает, всё знает.
- Врача бы нам в отряд, - я пошёл на риск и произнёс пароль связного, но выхода не было – после барона Мацкерле никто не произносил. Нет донесений от генерала Носовича, нет связи, а Бабаханьянц точно не большевик - разлагает партизанские банды.
- Не надо врача, сбежит.
Утром Мокроусов со штабом, без Бабаханьянца, разработал план реорганизации партизанских отрядов и создания ‘единой красно-зелёной армии’ под своим командованием. На машинках отстучали приказ № 1 по Крымской Повстанческой армии:
Постановлением Революционного Совета юго-западного фронта я прислан в Крым для руководства крымским партизанским движением. Прибыв в крымские леса, я заметил, что здесь масса разрозненных отрядов, не зарегистрированных в штабе армии. Считаю это положение контрреволюционным. Приказываю:
1. Всем незарегистрированным отрядам влиться в армию. Незарегистрированные в течение 2 недель будут считаться бандитскими и разоружаться.
2. Командиром 3-го Симферопольского отряда назначается т. Макаров.
3. Командиром 2-го Карасубазарского партизанского полка назначается т. Галько.
4. Начальником хозяйственной команды и казначеем назначается т. Папанин.
Командующий Крымской повстанческой армией Мокроусов А.В. 24.08.1920.
Мокроусов хотел присоединить и Альминский отряд, но Бабаханьянц был против, сказал там все бандиты, а в Зуйском – мародёры.
- Всё равно надо привлечь на нашу сторону! – настаивал Мокроусов. - Людей мало.
Утром послал связного в Альминский. Пришли двое - военком Киселёв и Антон Кубанец.
- Сколько человек в отряде?
- Двенадцать.
- Большевики есть?
- Я и командир Захарченко.
- Какие боевые действия ведёте?
- Никакие. В горах сидим, обозы грабим, по деревням хлеб собираем. В феврале подполье приказало взорвать мост через Альму. Не получилось, только рельсы повредили да шпальную клетку подожгли. В марте снова пробовали. Опять не получилось.
- С подпольем связь есть?
- Приходят, требуют на белых нападать. Но куда нам? Патронов нет.
- Что известно про подполье?
- Весной контрразведка арестовала в Ялте, Симферополе, Феодосии. Появились новые, но их тоже повязали.
- Провокаторов нашли!
- Нет. Мы по городам не шастаем, боязно.
- Кто в отряде?
- Беглые из симферопольской тюрьмы.
- Слышал про другие?
- Под Феодосией.
- Сколько?
- Человек семьдесят.
- Кто?
- Красноармейцы, бежали из плена.
- Ещё есть?
- Отряд Петьки Глямжо под Карасубазаром, но он застрелился.
- Сколько?
- Человек пятнадцать. Ещё 2-й Повстанческий Комарова.
- Фирсова, - пояснил Макаров.
- Их собрал областной комитет, человек шестьдесят. Ещё отряд Ословского из ялтинского комитета. Не знаю сколько. Кто-то под Тавелем.
- Областное подполье действует?
- В феврале захватили типографию в Симферополе, успели напечать листовки.
- О чём?
- Про февральскую революцию.
- Черти буржуйские! Контры!
- В марте, тоже в Симферополе, освободили товарищей из полицейского участка.
- Ладно, принимаю вас батальоном в 3-й Повстанческий полк.
- Шамло будет?
- Полное довольствие.
- Тогда пойдём.
30-го августа мы выступили из лагеря на соединение с Альминским отрядом. Добрались ночью. Провели сакральный революционный митинг, построив отряд в две шеренги в окружении костров. Мокроусов произнёс речь:
- Партизаны! Вы больше не ‘зелёные’! На ваших лицах, в глазах отражается красное пламя нашей революции! Не дадим угаснуть! Пусть беспощадным огнём веками жжёт угнетателей трудового народа! Из искры возгорится пламя сказал Владимир Ильич! Уже горит! Каждый из вас –искра мировой революции и нас много! Смерть буржуям! Смерть белым!
- Погодь, - раздался голос из второй шеренги. – Фома, ты?
- Кто это?
- Авель. Неужто запамятовал, браток? Дай обниму.
- Авель?.. – Мокроусов сконфузился. – А ну в строй! Соблюдай революционную дисциплину!
- Ты чего про дисциплину-то?! Мы же братьями были, равными! – Авель расстегнул бушлат и развязал намотанную вокруг тела чёрную тряпку. – Сам поручил сберечь знамя!
- Контра! Врёшь, провокатор!
- Какой врёшь? Ты чего, браток?! Кровью написал на знамени ‘Сохрани Авелька и носи пока анархия не станет матерью порядка’. Вон, смотрите! – Авель распустил чёрное полотнище с огромной белой буквой А в белой окружности. – Аль забыл? Аль не ты?
Неожиданно раздался выстрел. Анархист упал, схватившись за живот. Мокроусов убрал маузер в кобуру.
- Провокатор! Видите, товарищи, как много врагов надо ещё уничтожить! Будьте беспощадны! Первое революционное задание. Завтра идём в Бешуйские шахты. Врангелевским паровозам и судам не на чем будет ходить. Во всём Крыме больше не будет угля! Но бой будет насмерть! Доведёт барон железную дорогу из Сюреня, а шахт уже нет!
Все дружно загоготали.
Мы повзводно двинулись в Бешуй. Под ногами хрустели ветки, скрипели навьюченные на лошадей вёдра, в хвосте поскрипывала кухня, а впереди шла разведка с объездчиком. Вышли на дорогу.
- Не орать, не курить, - передали по цепи.
Обозу приказали остановиться, а мы полезли через густые кусты.
- Стой кто идёт! Господин поручик, шум!
- Партизаны, вперёд! – заорал Мокроусов.
С криком ‘ура’ побежали в атаку. Из бойниц каменных сараев, окружённых колючей проволокой, по нам ударили из пулемётов и винтовок, полетели гранаты.
- Жарь, Макарыч! - приказал Мокроусов.
- Слушайте, беляки! – закричал Макаров. - Колчак расстрелян, Красная армия под Варшавой. За что бьётесь? За капиталистов? Бросьте оружие, переходите к нам. Гарантирую жизнь. Сдавайтесь!
- Убирайся к своей зелёной матери, босяк! Семёновцы не сдаются!
- Сволочи! – выругался Мокроусов. - Второй батальон, принимай вправо по балке. Окружить, взять живьём! Рядом со штольнями должен быть динамит. Григорьев, Папанин, Проскурин ползком за мной. - Доползли до ближайшего сарая, сломали дверь. - Посвети! - На полу валялись лопаты, ломы и кирки. – Нет динамина! Давай в другой. Тараканом, быстро! - На стенах висели керосиновые лампы и круги бикфордова шнура, на полу в деревянных ящиках пудов двадцать какого-то студня и индуктор. - Есть! Ищите пистоны, черти! Не видать от твоей спички. Жги барабан! Поджигай сарай! Кладовку тоже!
Ударил пулемёт. Мы залегли за кучей угля. Тонкие языки пламени поползли по сухим веткам плетёных стен, подкрадываясь к динамиту.
- Уходим!
Раздался оглушительный взрыв, на голову посыпались камни и куски угля.
К утру мы добрались до южного склона Чатыр-Дага. Пока отдыхали в лощине Узун-План, Мокроусов написал новый приказ:
Ввиду того, что крымские леса и каменный уголь являются достоянием граждан Российской Советской Социалистической Республики и принимая во внимание, что уголь и леса являются ценным подспорьем авантюристскому правительству Врангеля для ведения войны с рабочими и крестьянами, приказываю:
1. Все лесные заготовки и разработки угольных шахт считать приостановленными, а рабочих и служащих распущенными.
2. Административных лиц, начиная с конторщика и выше, захваченных на работах в лесу и шахтах после опубликования настоящего приказа, считать агентами Врангеля и расстреливать на месте.
3. Рабочих разгонять и брать на учёт для предания Военно-Революционному Трибуналу по мере занятия Крыма Красной армией.
4. У крестьян, захваченных при перевозке угля и леса, отбирать лошадей в пользу Повстанческой армии.
Примечание. Отговорка о незнании приказа или ссылка на принуждение не будут приниматься во внимание.
Три дня мы стояли лагерем в кипарисах Чатыр-Дага. Дважды приходил ботаник, принёс сало, хлеб и чабрец, обработал раны настойкой подорожника, перевязал и наша ‘армия’ двинулась в Куру-Узень - татарскую деревню на берегу моря недалеко от Алушты. Местный пристав штабс-капитан Голяков через Галько передал письмо - хотел дезертировать.
- В куру-узеньской мечети споём ‘Интернационал’, пошамаем в кофейне Факидова – знатное место! - обрадовался Воробьёв.
Вечером с южной стороны обогнули Чатыр-Даг и ночью прошли деревню Шумы, порвав телеграфные провода. Мокроусов решил атаковать Алушту с марша, но не хватало сил. К утру рассчитывали подойти к Куру-Узеньской долине, но на Судакской дороге попались две телеги торговцев табаком. Отобрали и, накурившись, повалились спать по обочинам. На рассвете с трудом добрались до шестой версты у Алушты. Мокрые от пота, голодные, с растёртыми до крови ногами упали на землю и тут же уснули.
- Подымайтесь, черти! – разбудил Мокроусов. – Сонных перестреляют!
Но идти дальше не могли. Расставив часовых, Мокроусов присел и уснул.
‘Ликвидировать? – пронеслось у меня в голове. – Свернуть шею, умер от усталости. Никто, кроме врача, не определит. Врач... А если Мокроусова прислали найти ‘моего’ врача? Макаров мог сам объединить ‘зелёных’. Зачем нужен Мокроусов?’
Я проснулся от того, что кто-то водил мне по лицу. Открыл глаза и испугался синих шариков.
- Поешь виноград, партизан! Голодная небось. Белая вокруг! Твоя тикай!
- Чего шалишь, морда татарская?! – Воробьёв схватил его за волосы. – Как часовых обошёл?
- Моя всё знает, каждый скал.
- Ладно, иди к своей татарке. На вот! Прокламации раздашь в деревне. Молись своему аллаху, что живой ушёл.
Умывшись в ручье, мы вышли на Судакскую дорогу.
- Руби телеграф! – приказал Мокроусов.
По дороге в экипаже, запряжённом парой красивых упитанных лошадей, под зонтом от солнца ехали двое состоятельных господ.
- Слезай, спекулятны! - крикнул Папанин. – Чего везёте?
- Ничего. Дилижанс пустой. Можете осмотреть.
- Просто так ехали?
- Закупаем табак для армии.
- Табачок уже не надо, а хрустали сдай трудовому народу!
К обеду окружили имение помещика Козлова. Сын, гардемарин, приехал в отпуск. Семья на веранде пила кофе с тортом и шоколадом.
- Почему ворвались? Частная собственность! - возмутился Козлов.
- Будет народная! – нагло ответил Григорьев.
- Фома! Расстрелять его с сыном? – спросил Папанин, доставая револьвер.
- Отпусти! Пусть знают: зря не расстреливаем.
- Так вы ‘зелёные’? – испуганно пробормотал Козлов, разглядывая нашу офицерскую форму.
- Уже красные! Где винишко красное прячешь, барин? - Макаров направил ствол винтовки Козлову в голову.
- В подвале, Ваше благоро... товарищ революционер.
- Веди, морда буржуйская!
Ящики со старым благородным вином погрузили в телеги табачников. Макаров открыл бутылку и выпил не отрываясь.
- Давай в Куру-Узень, к штабс-капитану, - приказал Мокроусов. – С татарами вином поделимся. Точно запишутся в отряд.
- Татары не пьют. Смотри, что прихватил из гостиной. Этим заманим!
- Трубки? Коллекционные?
- Теперь революционные.
Тетрадь, найденная на крейсере ‘Генерал Корнилов’. Порт Бизерта, Тунис. 1933 г.
Я приказал эскадрам идти к Галлиполийскому полуострову и разместиться в лагерях. Послал графу Де Мартелю прошение передать нас в распоряжение комиссии по охране проливов.
Основной лагерь разместили под Галлиполи. Там излучина берега закрывает рейд от зыби из Мраморного моря, образуя удобную якорную стоянку для крупных судов, а старинная гавань удобна для судов малых.
Занимаюсь переформированием пехоты, артиллерии, кавалерии, штабов, училищ и тыловых учреждений. В 200 верстах, недалеко от Чаталджа разместили донские казачьи части. Кубанский казачий корпус отправился на греческий остров Лемнос, а корабли в тунисский порт Бизерта.
22 ноября первыми на рейде Галлиполи отдали якорь ‘Херсон’ и ‘Саратов’. Высаживались под ледяным ливнем. На берегу генерал Кутепов встретился с командованием французского гарнизона и осмотрел полуразрушенный лагерь. Доложил, там невозможно разместить даже треть корпуса. Тогда французы дополнительно выделили бывший английский лагерь в долине ‘Роз и смерти’ в шести верстах западнее Галлиполи. Там протекает пересыхающая каменистая речка Бююк-Дере, а в долине множество диких роз и несметное количество ядовитых змей. По левому берегу разместили пехотные части и артиллерию, по правому – кавалеристов, в городе - штаб корпуса, офицерское собрание, училища, технические части, комендатуру, гауптвахту и интендантские учреждения. Кутепову достался домик у моря.
Встали лагерем согласно полевому уставу. Разбили палатки по ротным линейкам, построили знамённые площадки, ружейные парки, шатёр походной церкви, гимнастический городок и учебные классы для юнкеров, сколотили театральные подмостки. Не забыли про гауптвахту, лазарет и библиотеку, разметили строевой плац и стрельбище. К счастью, армия сохранила знамёна, полковые печати и трубы духовых оркестров. Вскоре пришлось размечать и лагерное кладбище: болезни, непривычный климат и недоедание косили людей нещадно.
Провели парад перед французской инспекцией. Батальоны в шеренгах по восемь, вскинув винтовки ‘на плечо’ прошли ровными линиями. Скобелевцы в белых гимнастёрках и фуражках, марковцы и дроздовцы в чёрно-красных, алексеевцы в бело-голубых.
В канцелярии штаба корпуса по ночам, пока свободны пишущие машинки, печатают журналы со стихами и рисунками. С февраля работает корпусная фотография. С концертами выступала Надежда Плевицкая, жена командира Корниловского полка генерала Скоблина. Организовали театр, выходит радиогазета, проводятся спортивные состязания, готовим олимпиаду. А жёны офицеров уже открыли детский сад и гимназию.
Из Галлиполи построили 9-километровую ‘дековильку’ – узкоколейку для снабжения лагеря продовольствием и стройматериалами. В апреле построили 5 станций.
Много шума наделал расстрел полковника Щеглова, ставший, к сожалению, достоянием французской прессы. Щеглов до революции служил в Собственном Его Величества железнодорожном полку. В Добровольческой армии неоднократно отличился в боях, был ранен. Но в лагере, заболев москитной лихорадкой, был помещён в лазарет эвакопункта и раскрыл свою сущность: начал агитировать молодых офицеров за ‘истинно народную русскую армию’ – Красную. Офицеры подали коллективный протест. Полковника предали военно-полевому суду и больного расстреляли.
Сербия и Болгария, наконец, согласились принять галлиполийцев. Первыми в августе уехали кавалеристы и эшелон пехоты. В ноябре отправились остатки штаба пехотной дивизии, Корниловский и Марковский полки, училища, офицерские школы и госпитали. В начале декабря через Салоники отбыли Николаевское кавалерийское училище, технический полк и передвижной отряд Красного Креста. Учебный офицерский кавалерийский полк генерал-майора Мартынова отправился в Венгрию, а 15 декабря на пароходе ‘Ак-Дениз’ Кутепов отбыл в Болгарию с последними частями.
Кубанских казаков я свёл в корпус под командованием Фостикова. Разместились в палатках на острове Лемнос. Вставали в 5 утра, занимались строевой подготовкой, затем завтрак из ложки консервов с четвертью фунта хлеба, учебные классы и боевая подготовка. Французы выдали свою форму, но казаки отказались, называв ‘французским тряпьём’.
Сентябрь 1920-го. Крым.
На окраине татарской деревни Куру-Узень находилось почтовое отделение. Мы сломали телефон и приказали открыть железный сундук.
- Откуда столько денег в такой маленькой почте? – строго спросил Макаров.
- Крестьяне отправляют переводы, - ответил испуганный почтмейстер.
- Крестьян не грабим. Покажь карманы? Твоё? Давай на революцию!
Мы вошли в открытые ворота полицейского участка. Стражники обедали во дворе, приставив винтовки к стене.
- Ни с места! - скомандовал Мокроусов.
- Не расстреливайте! –из-за стола вскочил офицер, подняв руки. - Я штабс-капитан Голяков. Через Галько передал письмо о сдаче.
- Помнишь меня? – ехидно спросил Мокроусов. - Александровск, семнадцатый год. Ты так контрой и остался! Снимай погоны. Не боись, пока не тронем раз сам сдался.
В Туаке с населением более тысячи человек удалось заагитировать только десяток молодых татар. Назвали Туакским мусульманским взводом. Помылись в речке Алачук и через татарскую деревню Ускут двинулись к заброшенному лесопильному заводу - татары сказали там находится партизанский отряд.
Ускут поразил меня своей уникальностью и красотой. На подходе к деревне открылась широкая долина с виноградниками до самого горизонта. Слева ещё одна долина, поменьше. В окружении садов, вдоль подножья низких гор амфитеатром расположились три сотни двухэтажных однообразно построенных каменных домов с плоскими глиняными крышами и пчелиными ульями на них. Дома стояли так близко что, сливаясь, походили на крепостные стены, а из высоких труб поднимались тонкие струйки дыма, дополняя иллюзию укреплённой ордынской деревни. В самом центре возвышалась кирпичная мечеть с каменным минаретом, а по главной улице два десятка мужчин волочили шкуру быка. Жители встретили нас улыбками, оказавшимися, впрочем, весьма обманчивыми.
- Воробьёв, начинай агитацию! – приказал Мокроусов. – Отряд, по домам шамать!
Но как только мы направились к дворам, татары замкнули калитки. На наши уговоры отвечали улыбками и покачиванием головы. К Мокроусову подошёл Воробьёв:
- Черти! Говорят, не понимают мой татарский.
- Забыл?
- Где там! У них говор странный. Я их тоже через слово не бельмес.
- А шкуру зачем тащили?
- Дождь вызывают.
- Не по-мусульмански. Может, не татары вовсе?
- Говорят, мулла неделю молился у речки, не помогло. Решили, пока в отъезде, шкурой дождь просить. Их деды так делали.
- Идём на лесопилку.
К вечеру пришли к заброшенному лесопильному заводу, но партизан не нашли. Послали Кулиша в разведку. Под утро он привёл банду из Нрзаматского леса, человек тридцать. Совещались как действовать дальше: выйти у деревни Сартаны в степь, сесть на тачанки как махновцы, пройтись рейдом по деревням или продолжать в лесах захватывать посёлки и дачи. Может, врач в степи? Вспомнил о калмыцких корнях отца? Зов предков, как сказал северо-американский писатель Джек Лондон. Скончался четыре года назад. Сорок лет. Жаль. Талант!
Разведка сообщила в Сартанах хочет сдаться отряд белых, пятьдесят человек, настроены панически. Но Мокроусов подозревал, что готовят западню и приказал окружить. Село из сотни каменных дворов располагалось в балке на правом берегу реки Сартана. На окраине фабрика и двухэтажное поместье князя Кугушева. Мы залегли на горке.
- Слышь, командир, - Васильев в бинокль разглядывал деревню.
- Командующий!
- Командующий... У беляков пулемёт кольт. Если возьму поместье, отдашь?
- Бери!
Но как только приблизились к имению, по нам ударили пулемёты. Мы ответили залпом из винтовок. После трёхчасовой перестрелки Мокроусов бросил нас в атаку. Залегли под стенами, но без гранат захватить каменные дома было невозможно. Отползли, оставив четверых убитых, в том числе Васильева – убили из того самого кольта. На следующий день Мокроусов получил донесение от Жеребцова: ‘Сжёг поместье Кугушева, имущество везу в отряд.’
Тетрадь, найденная на крейсере ‘Генерал Корнилов’. Порт Бизерта, Тунис. 1933 г.
21 ноября 1920 французы выделили стоянку в военно-морской базе в Бизерте. В Севастополе по соглашению с адмиралом Дюменилем за помощь в эвакуации мне пришлось отдать в залог весь флот. Однако французы не спешили официально объявлять о сделке и не знали, как её осуществить. Пришлось продавать корабли частным образом в розницу.
Суда начали прибывать в Бизерту 22 декабря. Последним прибыл эсминец ‘Жаркий’. Из-за недостатка воды заходил в итальянский порт, потом грузился углём на Мальте. Всего на судах находилось 5600 человек, включая женщин и детей. Перевозили на берег по 50 человек и пропускали через дезинфекционный пункт в госпитале Сиди-Абдалла. Семейных перевозили в лагеря Айн-Драгм в горах на северо-востоке Тунисской области, Табарка на берегу Средиземного моря, в приморский городок Монастир, в Сен-Жан, Эль-Эйш и Рара в горах недалеко от Бизерты. Последние три лагеря представляли собой форты, на скорую руку приспособленные для жилья. Переезд закончился только в мае. На берег списали холостяков и инвалидов, разместив в Надоре, Бен-Негро, Эль-Эйше и Раре.
В Бизерте время остановилась, замерло на водных просторах. Под ярким средиземноморским солнцем армия жила в закрытом мире. Офицеры Морского корпуса организовали обучение моряков, а гардемарины на учебном судне ‘Моряк’ плавали под парусами. Для молодых офицеров на линкоре ‘Генерал Алексеев’организовали курсы подводного плавания и артиллерийской стрельбы.
В июне начал выходить ‘Бизертский морской сборник’. Редакция располагалась на подводной лодке ‘Утка’, а командир лодки Монастырёв стал главным редактором. До октября 1923 вышло 26 номеров. Дизель-генераторные подводные лодки с остатками команд по 8 человек служили электростанциями для всей эскадры.
Старый броненосец ‘Георгий Победоносец’ сделали дамским кораблём - переоборудовали для женщин, детей и стариков, приспособив надстройки верхней палубы под жильё. Там поселились Мордвиновы, Гутаны и Потаповы. На мостике жил Алмазов, резкими манерами внушавший детям страх, хотя никого обижал. Высокий, худощавый, с рыжей щёткой усов, он был похож на отшельника, а пренебрежение к общепринятым правилам вежливости выглядело как особое проявление святости.
В каюте на батарейной палубе, у самого трапа поселились Рыковы. У бака жили Янцевичи. У сына Ольги Аркадьевны часто собиралась молодёжь из Морского корпуса. На корме в адмиральском помещении организовали школу, а в адмиральской каюте с мебелью из красного дерева жила жена начальника штаба Ольга Порфирьевна Тихменёва с дочерью Кирой. Семьи адмиралов Остелецкого и Николя помещались на той же палубе по противоположному борту, а внизу устроили ‘палубу церковную’. Там же был общий обеденный зал с большими, покрытыми линолеумом столами. По правому борту располагались каюты Краснопольских, Кожиных, Григоренко, Остолоповых, Ульяниных, Блохиных, Раденов, Ланге, Шплетов и Зальцбергеров. По левому борту жил вдовец Горбунцов с двумя детьми. В каютах у обеденного зала разместились Масимовичи, Бирилёв, Твердых, Пайдаси и Кораблёвы. В субботу вечером столы убирались для всенощной литургии.
Сентябрь 1920-го. Крым.
Разведка доложила, что в Суук-Су белых нет и Мокроусов решил показать силу нашей ‘армии’. На рассвете стянулись в этот прибрежный курорт между Гурзуфом и Аю-Дагом.
- Всем раздать деньги, чтоб не мародёрствовали! - приказал штабу Мокроусов. – Пусть за шамло платят две цены. Больше ничего не покупать. Командирам проследить. Как выйдем, всех обыскать в присутствии представителей штаба. Чтоб ни у кого не осталось ни копейки! Иначе сам расстреляю.
В Суук-Су находился дворец, казино с парком и мечеть у речки. К пляжам с лодками спускались террасы, а на берегу виднелись шесть гостиниц с лечебными источниками.
Пройдя по улицам с развёрнутым красным знаменем, мы направились на базар. Над латками с кефалью кружились чайки, а из кафе доносился аромат кофе. Почти все продавцы были татары, зазывали покупателей, расхваливая свой товар. Я пошёл вдоль латков.
- Уважаемый, попробуй пенир, катык, язму, каймак! Купишь - всю жизнь здоровый ходить будешь! Хорошо с чебуреки, с татараш. С кебаб совсем палец облизать!
- Пенир подавай на мой поднос! Чистый медь! Дашь любимой-сердечной кофе, землянику, шелковицу, изюм, горох сладкая. Попьёт бекмез, буза – твой навек будет. Кош-кельде!
- Смотри мой ковёр! Постель спать не надо. Ковёр будешь спать. Выбирай синий, розовая, зелёный, желтая.
Из лавки медника доносились удары молотка. На вертикально вбитых в землю металлических брусьях из красноватых листов выковывали огромные тазы, кувшины, чашки и блюдца с крышкой. Тут же мастера украшали изделия чеканкой, гравировкой, насечкой, ажурной и зубчатой резьбой.
- Твоя зелёная? Партизан? Табак соскучил? Бери хейс. Чубук длинная, черешня делал. Табак набьёшь, куришь, уважаемый ходишь. Есть чубук жасмин. Купи любимая-сердечная. Тоже курить будет. Вместе курить хорошо!
- Дети много? Бери дочка юла, кукла красивый. Бери обезьян весёлый хвост наверх.
Базар пестрел расшитыми тулупами, сёдлами, сбруей, парчой, галунами и блёстками. Огромными панно висели полотенца с разноцветной шёлковой вышивкой, притягивая покупателей орнаментом цветущих кустов, согнувшихся под снегом веток, бутонами роз, букетами фиалок, тюльнов, гвоздик и лилий. На скатертях золочёными и серебряными нитями вышиты цветы на блюдце, в вазе, на подносе с виноградом и гранатом. На окантовке самые разнообразные швы: мышиная дорожка, сахарная пудра, крупинки соли и голубиные лапки. Праздничные куртки, платья, кафтаны и даже носки украшены кисточками, кружевами, подвязками и бахромой, а свадебные платья вышиты цветами, полумесяцем и солнцем в виде изогнутых лепестков.
Ювелир продавал брошки в виде бутонов, павлинов, с плоскими подвесками на коротких тонких цепочках, налобные украшения из тонкой металлической ленты с луной и круглыми подвесками, серьги полумесяцем из скрученной медной проволоки, в форме миндаля и виноградных листьев в ажурных формах, бусы из бисера в несколько рядов, жемчужные решётки и филигранные кружки, соединенные между собой. На соседнем латке лежали пояса металлические, кожаные и бархатные с пряжками в виде круга, бабочек, миндаля и корзин с цветами.
Старый татарин с жидкой бородкой расхваливал браслеты из бус красного, голубого и черного цветов, футляры для молитв, амулеты треугольной формы с кисточками и голубой бусинкой от сглаза. Рядом, также от сглаза, лежали головки чеснока, окуривательные травы, кабаньи клыки, заячьи головы, рубины, голубое стекло и сердолик. А у мастера музыкальных инструментов висели цимбалы из сосны и ореха и бубны, украшенные костью, перламутром, медными колокольчиками и кольцами.
Я залюбовался раскрашенными раковинами, морской галькой, шкатулками и детскими игрушками. Продавец-армянин тут же начал расхваливать товар:
- Посмотри на эту красоту, дорогой! Тридцать лет торгую на этом месте. Весь товар продаю к обеду. Бери, пока не опоздал!
- Мне провиант нужен, отец, - попробовал уйти я.
- Провиант – для желудка, красота - для глаз, души, сердца! Когда ещё попадёшь к нам? – Понизив голос, произнёс: - Есть контрабандный ‘Дюбек’. Возьмешь недорого?
- Не курю, отец.
- Товарищей угостишь.
- Сами купят.
- Тогда возьми мускат. Не надо? Могу помочь купить землю под дачу у моря. Фелюку за полцены. Будешь под парусом ходить.
- Спасибо, отец. После войны поговорим.
- Давай сапоги почищу, - меня по очереди перехватил старый грек. - Зелёные совсем! Грязь с травой! За обувью ухаживать надо как за женщиной! – Я подставил ногу. - Армяне - хитрый народ, продадут что тебе сто лет не надо. Сначала себя в порядок приведи, а там, глядишь, и цену скинут.
- Правильно, отец, - согласился я. – К врачу бы мне. Застудился на земле.
- Лекари в Турцию сбежали. Был один, хороший врач. Ботинки у меня чистил по утрам. Приходил с дамочкой, еврейкой. Во все глаза смотрел на неё. А она – ни взять, ни встать! Маленькая, страшненькая, глаза не видят. Чего нашёл? В Ай-Петри на лошадях по обеду прогуливались.
- Красивое место. Поможешь туда добраться?
- Сам найдёшь. Очень просто. Помню, давно уже, по базару важно прохаживался жандармский генерал. Прибежали его жандармы: ‘Ваше превосходительство! Какой-то революционер красным по чёрному написал на Ай-Петри ‘долой’. А дальше без тюрьмы и пересказать не можно.’ Генерал затопал ногами: ‘Сей же час поймайте разбойника и сотрите срамоту.’ Полетели голубки, замахали коротенькими саблями, а забраться на скалу не могут. Думал-думал генерал, взял ружьё сам, выдал голубкам, повёл в Ай-Петри и давай палить свинцом в красное. Так и стёрли.
- Как же добраться туда, отец?
- Очень просто. Давай другой сапог. Приезжал немец с тростью, с заграничными чемоданами. Усы как рога у быка. Нанял артельщиков, построил подмостки на самом высоком чёрном пальце Ай-Петри. Повесил флаг немецкий, написал ‘Велосипеды’. Разглядел флаг генерал и тотчас велел голубкам-жандармикам расстрелять. Видишь, никому не везёт на чёрных пальцах Ай-Петри. Не боишься?
- Нет. Так как туда попасть?
- Очень просто. А ещё было... Три дня купец пировал в ресторане ‘Ай-Петри’. Выпил бочку вина, облил керосином, залез и просит хозяина поджечь да столкнуть со скалы. А хозяин был армянин. Хитрый народ! Говорит: ‘Не загорается, керосин отсырел. Подожди, скоро высохнет’. Купец уснул в бочке, а как проснулся, армянин вытащил его, поджёг бочку и спустил со скалы. Говорит: ‘Видишь, ты мог так разбиться! Не бочка дубовая! Голова у тебя дубовая, дорогой!’ Купец обнял его, расплакался и дал денег чтоб всю неделю посетителей кормил бесплатно. А бочка залетела во двор к тому генералу. Думал бомба от революционеров и давай в неё палить. Прилетели голубки-жандармики и тоже давай палить! Как патроны кончились, успокоились, потушили колодезной водой. Генерал им медальки навешал.
- Отец, как мне в Ай-Петри попасть?
- У армян не спрашивай! Поведут через ресторан брата, посоветуют гостиницу кума, заведут в кофейню свёкра, напоят коньяком деда. Хитрый народ! Вот, заблестели твои сапоги.
Я решил найти проводника, но никто не соглашался – базарный день оказался слишком удачным благодаря нашей ‘армии’. Стоп! Зачем в Ай-Петри? Врач с Каплан туда ездили два года назад, на прогулки. Жить посреди скал? Нет.
- Отец, - я вернулся к старому греку. – Есть в округе тихое место, чтобы пожить одному?
- Устал воевать, на земле спать? Иди к склепу Березина. Врач тот с евреичкой любил там прохаживаться. Тихо, ни души вокруг.
- Кто такой Березин?
- Мостостроитель. Построил наш Суук-Су. Лет двадцать назад заболел раком горла, поехал лечиться в Париж. Там и умер. Оставил наследство десять миллионов жене и дочери. Жена привезла гроб, построила склеп и отписала часть капитала министерству. Утвердили именную стипендию для студентов.
Склеп Березина с мраморной скульптурой ангела-хранителя поразил меня своей напряженностью и одновременно траурной лаконичностью в камне: вход в виде ниши, обрамлённой аркой с опорой на две колонны, наполовину закопанными в землю, трапециевидный проём с входной дверью и орнаментом, внутри траурный вестибюль, а на уровне пола продолговатая ниша для отпевания. Над ней мозаичное панно из мелкой смальты с изображениями святых Владимира и Ольги. Наверно, так звали супругов. У стен - ниши для будущих захоронений, неплотно накрытые мраморными плитами с медными кольцами. Погребение Березина было вскрыто, пусто. Ещё одна рана гражданской войны на теле Отечества!
- Вы родственник Березина?
Я вздрогнул от испуга, машинально присел и достал револьвер.
- Ботаник? Как Вы...
- Ботаник! Ха-ха-ха! Так меня называют в отряде? Я Вас сразу узнал. Иду на базар, продам травы, куплю медикаменты.
- Простите за ботаника. Как к Вам обращаться?
- Дмитрий Ильич. Желаете со мной на базар?
- Только что оттуда. Но отряд ещё там.
- Превосходно. Постараюсь быть полезным, если успею продать.
Тетрадь, найденная на крейсере ‘Генерал Корнилов’. Порт Бизерта, Тунис. 1933 г.
28 октября 1924 Франция установила дипломатические отношения с СССР и Париж предложил Москве забрать нашу бизертскую эскадру. Через два дня Военно-морской префект Бизерты адмирал Эксельманс приказал нашим офицерам и гардемаринам собраться на борту эсминца ‘Дерзкий’, спустить Андреевские флаги и сойти на берег. Неужели закончилась славная история русского флота?!
29 декабря на французском судне ‘Удже’ из Марселя прибыла советская комиссия. Возглавлял бывший капитан 1 ранга Евгений Андреевич Беренс. Главным консультантом по судостроительной части был академик Крылов. Беренс служил у большевиков начальником Морского генштаба и приехал принимать эскадру у своего родного брата контр-адмирала Михаила Андреевича Беренса. Советская комиссия констатировала, что корабли находятся в недееспособном состоянии, механизмы из цветных металлов похищены и Крылов решил забрать только линкор ‘Генерал Алексеев’. Но своим ходом он идти не мог. Из-за дипломатических трудностей буксировка советским кораблём была невозможна, а частные компании запросили непомерные цены. Застраховать линкор на время перехода было сложно, а страховать по цене металлолома невыгодно. Но тут выяснилось, французы связывают возвращение эскадры с признанием царских долгов и Советы отказались.
Сентябрь 1920-го. Крым.
От захваченного разведкой квартирьера узнали, что с фронта сняты части 2-й конной дивизии и передислоцированны в Судак. Мокроусов послал в засаду Захарченко, Буланова, Иванова и ещё десяток партизан. Они обстреляли дивизию на марше, но получив организованный отпор, разбежались по кустам, бросив винтовки. Тогда Мокроусов отправил ‘полки’ по предписанным районам, а наш отряд отдыхал у подножья Чатыр-Дага пока мы с Макаровым разрабатывали план дезорганизации севастопольского района в тылу Врангеля. Послали на утверждение Мокроусову. Начальник штаба Погребной не одобрил, сказав, что погибнет весь отряд, но Мокроусов написал карандашом: ‘С планом согласен. Для гибкости выполнения оперативных действий предлагаю разделить полк на две группы.’ Мы начали готовиться к походу: пришивали к белогвардейским мундирам пуговицы и навешивали Георгиевские кресты.
- Большой поход, начальник? – спрашивали партизаны.
- Едешь на день, шамла бери на неделю, - отвечал Макаров, отхлёбывая вино из бутылки. - Секретная операция, командарм приказал.
- Давай возьмём ботаника, раненые точно будут, - предложил я.
- Ты знаешь где он живёт? Вот и я не знаю.
У деревни Коуши спустились к строящейся железной дороге. Там к шахтам тянули Бешуйскую ветку. Окружили рабочих, взяв на прицел. Африканец, Кулиш и Макаров провели ‘революционный митинг’:
- Могли бы расстрелять вас, черти чумазые, но скоро придёт Красная армия. Так что стройте! Потом расстреляем.
Расстреляв двух стражников в Лаки, мы двинулись в село Керменчик между речками Качей и Бельбек. В Верхнем Керменчике жили исключительно татары, в Нижнем - татары с греками и армянами. У лощины между двух родников виднелись старые, полуразрушенные греческие церкви и кладбище с крестами, заросшее густым кустарником. Огромный вяз могучими, в ногу толщиной корнями оплёл древнее надгробие: ‘В память Патрикия, раба Божия, почившего в 1310 от РХ’. На холме виднелись остатки крепости. Оттуда татарин в расшитой тюбитейке на арбе вёз камни.
В полицейском участке мы захватили четверых стражников и помощника пристава. Макаров приказал расстрелять помощника, а стражников увести с собой. Пообедали у татар, выпили вина у греков, забрали у армян лошадей с телегами и вечером поехали в Коккозы. Макаров постучал в дом пристава:
- Откройте! Я начальник карательного отряда капитан Прилуцкпй!
- Почему не было телеграфного сообщения о Вашем прибытии? - спросил через дверь пристав.
- Оперировали в горах. На ночь спустились сюда. Со мной стражники из Керменчика. Могут подтвердить.
- Гляну на вас.
Щёлкнул замок, показался пристав с лампой и наганом.
- Руки вверх, контра! – заорал Макаров.
Пристав от испуга не смог попасть пальцем на курок, бросил в нас лампу, а Макаров навёл на него карабин, но выстрела не последовало – осечка. Пристав успел захлопнуть дверь, но Макаров с Кулишем тут же выстрелили. Послышался стон и звук упавшего тела. Мы прикладами разломали дверь. Тяжело раненый пристав стонал на полу, истекая кровью. Макаров выстрелил ему в колено:
- Пусть ещё помучится, контра!
Обыскали деревню, нашли пятнадцать стражников и двух офицеров. Голыми отправили ‘к Врангелю’. Ближе к полудню захватили деревню Албат и арестовали шесть стражников. Одного Макаров расстрелял, остальных голыми отправил ‘к Врангелю’. На следующий день в Каралезе разоружили одиннадцать казаков и двух стражников. Казаков голыми выгнали из деревни, а стражников расстреляли. В греческом селе Ай-Тодор разогнали рабочих и служащих конторы по заготовке шпал для дороги Джанкой-Перекоп, забрали вино и три дня у Евграфа отмечали ‘революционные победы’. Но тут разведка донесла, что на кордон Херсонесского монастыря прибыл взвод белых и мы, пьяные, отправились туда. Под угрозой расстрела белые согласились вступить в нашу ‘революционную армию’.
Пройдя мимо Чоргунского замка колоннами, с революционными песнями вошли в греческое село Алсу над Чернореченским каньоном. Инженерная рота белых не оказала сопротивления - думали пришла смена. Половина согласились вступить в наш ‘полк’, остальных Макаров приказал расстрелять, но увидев греческую таверну, передумал - отправил ‘к Врангелю’. А мы в таверне до ночи отмечали очередную ‘победу революции’. Спали там же, на столах. Утром согнали жителей на митинг.
- Кто тут власть? – закричал Макаров.
На дилижансе подъехал объездчик Красин, пожилой, среднего роста, рыжебородый. Вытянулся перед Макаровым, одетым в форму капитана:
- Что прикажете, Ваше благородие?
- Голубчик, скажи, есть в округе бандиты?
- ‘Зелёных’ нет, а обо всех симпатизирующих сообщаю в контрразведку. Вот, Ваше благородие, - протянул донос на какого-то дядю Семёна.
- А я и есть ‘зелёный’, - прошипел Макаров. - Теперь уже красный! - выстрелил ему в лицо.
На поляне около усадьбы князя Юсупова Макаров решил проверить боеготовность нашего ‘полка’:
- Противник слева, ложись!
Мы упали на землю, нацелив винтовки влево, послышался треск затворов. Но трое убежали в кусты.
- Отставить! Лови дезертиров! Расстрелять чертей!
На дороге встретили двух стариков-охотников.
- Как охота, уважаемые? – мягко начал разговор Макаров.
- Разбежалась дичь, господин капитан. Много пальбы из-за ‘зелёных’. Бежит зверь, прячется. Но ничего, сынки наши скоро переловят партизан, наладится охота.
- Служат у Носовича в Тыловой армии?
- Так точно, Ваше благородие. ‘Зелёных’ ловят по лесам.
- А мы и есть ‘зелёные’! – рассмеялся им в лицо Макаров. - Теперь уже красные!
- Ну что? Попали в оселок, старичьё! – ухмыльнулся Воробьёв.
- Простите, господа. То есть товарищи. Вернём сыновей, непременно вернём. Больше не будут Врангелю служить!
- В расход? – спросил Воробьёв доставая револьвер.
- Запиши фамилии. Поймаем сыновей, вместе расстреляем.
Через татарскую деревню Коккозы мы вышли к усадьбе князя Юсупова, участника убийства Распутина. Через речку Коккозку, отделявшую усадьбу от деревни, по деревянному мосту зашли на территорию обширного поместья. Со стороны деревни у моста возвышалась мечеть - подарок князя сельчанам. На лесном участке, огороженном сеткой, виднелась экономия ‘Охотничий дом князя Юсупова’ - соколиный питомник, молочная и звероферма. У ворот бил фонтан в виде высокой стелы из тёсаных диоритовых блоков. В глубине двора ещё один фонтан. Поодаль хозяйственные постройки: людская, конюшня, прачечная и гостевой корпус, а по периметру усадьбы протекал искусственный ручей с форелью. Дворец был окружён грандиозным парком из фруктовых деревьев, виноградников и кипарисов, разделённых миниатюрными озёрами. В парк вела арка с кованной бронзовой решётчатой дверью. Вышел пожилой мужчина в чёрных брюках, белой рубашке и коротком тёмно-синем галстуке:
- Добрый день, господин капитан!
- Кто Вы?
- Управляющий. Князь Юсупов отдыхает в Италии.
- Бандиты к округе есть?
- У нас не было. Но слышал, в севастопольском лесу орудует банда Макарова. Позвольте пригласить на кофе.
- Благодарю. Сначала разрешите осмотреть усадьбу. Признаюсь, впечатлён. У меня имение в Рязанской губернии. Интересен Ваш опыт.
- Прошу, господа!
‘Полк’ расположился на отдых во дворе, а мы пошли за управляющим. Макаров интересовался как работает молочная ферма, что производят, с чего больше получают дохода, сколько рабочих и на каких условиях работают.
За вспомогательными постройками виднелись главные и боковые фасады дворца в крымско-татарском стиле, напоминавшем ханский дворец в Бахчисарае: стрельчатые окна в ажурных переплётах, асимметричные композиции из белого известняка, видовая башня с обходной арочной галереей и перепады бирюзово-черепичных крыш с островерхими каминными трубами. А в стрельчатой нише фронтальной стены бил фонтан, облицованный зеленоватыми майоликовыми плитками. Из голубого керамического глаза струилась родниковая вода. Мотив глаза присутствовал и в большой витражной композиции парадного холла.
- Почему глаз? – спросил я управляющего.
- Легенда о названии села. Коккоз значит голубой глаз, от сглаза. Внутри дворца ещё один пристенный фонтан – Сельсебилль, Сказка. Точная копия бахчисарайского фонтана Слёз. Желаете взглянуть, господа?
Мы проследовали в большую гостиную с двухцветными стенами. Барельефная композиция ‘Сказки’ воспроизводила татарскую легенду, изображая двух жар-птиц с женскими головами и пышными бюстами. Стены гостиной, украшенные двумя рядами проёмов различной конфигурации, вызывали ощущение присутствия в огромной татарской беседке, а мебель синего, красного и зелёного цветов также имитировала татарский стиль. Шёлковые накидки с бахрамой и кисточками покрывали диваны со светильниками по бокам, а из разноцветных витражей в окнах и на потолке лился радужный свет. В высоких арках просматривался парк, разделённый на две части в английском и восточном стиле, за ним персиковый сад, два бассейна и декоративные клумбы.
Макаров безцеремонно открыл гардероб. Ослепило великолепие роскошной одежды татарских ханов, мурз, беев, евнухов, янычар и имамов.
- Личный гардероб князя. Прошу не открывать, - предупредил управляющий.
- Благодарю за экскурсию, милейший, - на лице Макарова появилась злая насмешка. - А теперь открывай несгораемую кассу, буржуйский прихвостень! – направил на него револьвер.
- Что Вы себе позволяете?
- Мы красно-зелёные. Я - Макаров. Слышал?
Управляющий медленно вытащил из бокового кармана золотые часы и дрожащими руками положил на стол.
- Ты чего?
- Только не убивайте.
- Открой кассу!
В кассе лежал миллион врангелевских рублей крупными купюрами.
- Обыскать всё тут! – крикнул Макаров в окно.
Отряд мгновенно разбежался по усадьбе. На чердаке нашли шесть сёдел военного образца, забрали восемнадцать пудов сливочного масла, двадцать вёдер сметаны и девять лошадей.
- Где винный погреб? – Макаров схватил управляющего за галстук.
- Нельзя! Коллекционное, очень дорогое. Князь не простит.
- Говори! Повешу на галстуке!
- Напишите расписку?
- Показывай!
...Разведка донесла, что в деревне Аратук в девяти верстах от Симферополя находятся офицеры. Наш ‘полк’ направился туда через долину Салгира в верховьях речки Аратук. Деревня оказалась меньше некуда – дюжина дворов. Якушев постучал в дверь.
- Размещаем по квартирам марковский батальон! Откройте!
- Здесь офицеры. Пошли прочь, болваны!
- Господин полковник, говорят, офицеры! - сактёрствовал Поцелуев. - Что прикажете?
- Поручик, что за разговоры? Размещать людей на ночлег! – басом ответил Макаров. – Приказ!
Офицеры открыли дверь.
- У нас мало места, господа.
- Руки вверх!
- ‘Зелёные’!
- Сычёв?! Ты?! Не стрелять! – неожиданно приказал Макаров. – Вот и встретились, есаул. Клади оружие, поговорим. Кто с тобой?
- Полковник Шулькевич и капитан Осипов. Бежали с гауптвахты.
- За что попали?
- Они - за большевистскую агитацию.
- А ты? Не поверю, что агитировал за нас. Ты - казак калёный! Иль чего не знаю?
Сычёв опустил глаза и взял голову в руки.
- Помнишь как твои матросы бегали от меня по камышам под Батайской? Дал вам жару! – Сычёв неожиданно вскинул голову, длинный чуб наполовину прикрыл левый глаз, а из правого повисла слеза. - Мне теперь без разницы за кого воевать. Война – работа. И коммерция. Дай приказ! Выполню! Не посмотрю какого ты цвета.
- То ли врёшь от того, что жить хочешь, то ли случилось чего? Ты ж в германскую первый был за веру, царя и отечество.
- Три георгиевских креста имею, девять ранений, лопатка саблей помечена. С Корниловым в походе был. Потом у Шкуро, но больше по коммерции.
- Какой коммерции? Ты ври, но складно. В сарай его! Документы имеются, господа? Шулькевич... Осипов... Почему вели агитацию за нас?
- Я член партии с 1905-го. Вступил во время Московского восстания. Капитан – мой племянник. Просим принять в отряд.
- Неожиданно. Проскурин, веришь?
- Наши люди, большевики. Но с Сычёвым надо выяснить.
- Допроси. Темнит, чертяка. Знаю его, лихой казак, не может вот так к нам перейти. Вдруг Туманов подослал. Может, вы знаете, товарищи офицеры?
- Попал к нам за день до побега.
- Что?! Так это он подбил на побег?
- Ну что Вы, у нас всё было подготовлено.
- А если Сычёва специально подсадили перед побегом? – предположил я.
- Допроси его.
Я подготовился к допросу: собрал по телегам провиант и остатки вина, поставил в сарае три пенька и разложил угощение.
- Вылазь, есаул! Знаю, не спишь с голодухи. Поговорим по-казацки!
- Что ты понимаешь в казаках? Вижу по выправке – офицер, дворянин.
- С семи лет приписан к Астраханскому 3-го округа казачьему войску. Но по отцу дворянин.
Сычёв помолчал.
- Я тоже из дворян. Дед в Харьковской губернии имел семьсот душ. В кавалерии служил. После кавказской остался в Терской губернии, купил имение. Я после кадетского корпуса тоже пошёл в кавалерию, в терской казачий полк.
- И я в кавалерии начинал. Закончил Николаевское.
- Допрашивать с пристрастием будешь? Меня так просто не возьмёшь.
- Иди поешь.
Сычёв вылез из копны сена, осмотрел угощение и принялся есть неторопясь. Выпил бутылку вина и опустил голову в руки.
- Если всё рассказывать, засидимся до рассвета.
- Я не спешу.
- А я тем более. Честь офицерскую прокутил, проворовал. Да если б только это!
- Скажу тебе прямо, я единственный дворянин в этом сброде. Только я могу понять и помочь, а ‘товарищи’ расстреливают быстро, без суда или голышом отправляют ‘к Врангелю’. Макаров подозревает ты от Туманова.
- Не слышал про такого.
Сычёв изливал душу до рассвета. Рыдал, не стесняясь.
- Если выживешь, куда подашься? – спросил я.
- В Персию к падишаху или в Америку к президенту. Буду воевать против индейцев, арабов, негров. Или за них. Всё равно! Пока не погибну. На Терек, в имение, мне дороги нет. Отец знает, дед знает... Как в глаза смотреть? Или поехать? Простят – останусь. Нет – застрелюсь.
- Что с Сычёвым? Провокатор? – спросил Макаров.
- Сахарную коммерцию вёл у Шкуро. Всё пропил. Будет с нами до конца. Ручаюсь.
Макаров отправил записку Мокроусову: ‘Сахарный спекулянт, служил у Шкуро, проворовался, но храбрый, можно принять.’ Мокроусов назначил его командиром ‘конного полка’.
Главный мерзавец – я!
В февральскую революцию Сычёв наступал на Петроград с армией генерала Корнилова. Под Псковом в эшелоне застрелил казака агитатора за большевиков. Октябрьский переворот не принял. Узнав о побеге Корнилова из Быхова, присоединился к нему и с текинцами ушёл на Дон к Каледину. За Ледяной поход получил значок с мечом и терновым венком, а летом 1918-го командовал отрядом кубанских казаков, воевал против Красной армии под Тихорецкой. Когда красные отступили с Северного Кавказа в Астрахань, получил у Шкуро Волжский казачий полк. Но корпус разложился – пьянствовали и грабили. За несколько ночей Сычёв прокутил всё: наградное оружие в золотой оправе, наградные золотые часы с драгоценными камнями, браслет, кольца и серьги жены. Начал спекулировать сахаром. Стал первым торгашом на железной дороге, в интендантских и продовольственных ведомствах. Грузил в поезда, гнал в тыл, а по пути продавал за иностранную валюту, бриллианты и дорогие вина. Сразу пропивал и с пустыми карманами возвращался в штабном поезде на базу. Снова грузил сахар, получал деньги и снова кутил.
Шкуро обещал взять с собой в Турцию, но обманул - на шхуне сбежал с награбленным в Константинополь. А Сычёв с двумя английскими фунтами в кармане в Новороссийске едва смог уговорить капитана взять его с женой на пароход в Севастополь. В Гурзуфе его записали в офицерский резерв и помогли снять квартирку у Пушкинского парка.
Наступил какой-то праздник. Сычёв с женой спал на узкой кровати, морщась от пробивавшихся сквозь тонкую занавеску оранжевых лучей восходящего июньского солнца. Вдруг под окном завыл клаксон. Сычёв на мгновение проснулся и, отвернувшись к стене, снова прогрузился в сон. Но клаксон завыл сильнее, чаще, настойчивее. Сычёв подошёл к окну и увидел длинный зелёный ‘Фиат’. На лобовом стекле два букета, красивая блондинка рядом с офицером за рулём, а на заднем сиденьи войсковой старшина с двумя женщинами. Сотник у дверцы выжимал клаксон.
- Серж, одевайся! Везём в Симферополь чемодан войскового старшины с деньгами. Поднимай Надежду Гавриловну.
Сычёв разбудил жену, но она отказалась. Быстро, по-военному оделся и втиснулся на заднее сиденье. ‘Фиат’ полетел по Симферопольской дороге. Сели на поляне у Кастель-горы. Появился коньяк с портвейном, фрукты и хлеб. Старшина пил много. После каждой стопки кривил красное с синими прожилками лицо, крутил головой, нюхал хлеб и ругал французов за крепкий коньяк. Опьянев, разгладил усы и запел басом:
- Ах, Кубань, ты наша родина...
Сотник морщился, дёргал носом, быстро моргал глазами и плачущим голосом просил:
- Господа, ради Бога, оставьте. Прошу, оставьте! Не теребите ран истерзанной души!
Его не слушали и слова песни неслись по поляне:
- Шлем тебе, Кубань родимая, до сырой земли поклон...
- Ради Бога, не на-адо-о!!! – умолял сотник.
А Сычёв молча брал одну за другой стопки, ломал в руке и со злостью бросал в кусты. На последнем куплете шофёр выхватил наган и начал стрелять по кустам. Оттуда выбежал татарин и бросился к дороге.
- Стой! - закричал шофёр и выстрелил вслед.
Татарин упал.
- Господа, ‘зелёного’ подстрелил, - засмеялся шофёр. - Подслушивал мерзавец! – побежал к раненому.
С искажённым от испуга и боли лицом, татарин стонал в траве, прикрывая ладонью простреленную грудь:
- Моя под куст спать, моя отдыхать, с базар идти, - вытер слёзы, размазав кровь по лицу.
Подошёл старшина:
- Мерзавец! ‘Зелёный’?! Подслушивал, поганка?! - усы грозно задвигались, огромные глаза налились кровью, а на толстой бычьей шее надулись вены.
- Моя не ‘зелёный’. Моя деревня.
- Не ‘зеленый’?! – заорал сотник. – Поднимайся! – схватил за жилетку, поднял и с размаху ударил в переносицу.
Кровь двумя ручьями полилась на жидкую бородку. Татарин упал на шофёра и получил рукоятью нагана по голове. Зашатался, теряя сознание.
- Беги, подлец!
Татарин развернулся и, ничего не видя перед собой, шатаясь, бросился к кустам.
- Господа, перестаньте! - закричал Сычёв, но два выстрела заглушили его голос. Убитый татарин повис на шиповнике.
Оставив на поляне фрукты и портвейн, поехали дальше. Когда въезжали в Алушту, шофёр на крутом повороте переключил скорость на полном ходу, в машине что-то затрещало и мотор заглох. Пешком отправились в гостиницу. В номере Сычёв много пил, чтобы заглушить собственную боль, ненависть к друзьям и жалость к татарину и жене. Но не пьянел, не скандалил в коридорах. Вечером незаметно ушёл на пристань. Подошёл катер. Когда дали третий гудок, перепрыгнул через борт.
- Какие мы мерзавцы! А главный мерзавец – я! Оставить жену ради этого! Бедная Надя, переживает, обижается. Ничего, скоро приеду, обрадую, извинюсь. Нет, мало извиниться! Попрошу прощения и дам слово, честное благородное, больше не повторится.
Но катер шёл медленно, заставляя сердце биться всё быстрее. Наконец, причал. Не дожидаясь когда положат сходни, прыгнул через борт и побежал в город. В парке купил розы, гвоздики и магнолии.
- Дома ли? - тихо вставляя в скважину английский ключ, переживал Сычёв.
В столовой перед зеркалом стоял капитан, комендант города. Сычёв швырнул на пол цветы и бросился в спальню. Жена перед зеркалом поправляла волосы, губами сжимая шпильки. Выхватив из кобуры наган, Сычёв бросился в столовую, но на столе лежала только фуражка с белой кокардой. Показалось, кокарда смеётся над ним. Выстрелом смёл со стола. Из столовой снова бросился в спальню. Жена, бледнея, старалась сохранить спокойствие.
- Надя... – Сычёв выпрямился, точно отдавал приказание. Левый глаз сощурился, правый сделался стеклянным, неподвижным, а бровь изогнулась кривой дугой. – Изменила!
- Нет, - тихо ответила Надежда Гавриловна.
- Изменила!
- Нет.
- Опозорила и не признаёшься! - взвёл курок и выстрелил.
Надежда Гавриловна медленно, спиной отошла к креслу и спокойно села, свесив руки. Локон упал на левое плечо.
Сычёв побежал в комендантское управление, но капитана там было. Расстреляв патроны по стенам, сдался. Его посадили в комнату с маленьким окном и железной решёткой. В голове и теле была пустота, чувствовал себя особенно лёгким, точно сотканным из паутины. Временами замечал яркий свет, лившийся в камеру через мелкую решётку. В нём виделся туманный силуэт жены в белом платье.
Первые два дня на допрос не вызывали. На третий пытались допросить, но он, ругаясь, прогнал следователя, хотя понимал, что за убийство жены достаточно было покаяться - разжалуют в рядовые и отправят на фронт. Но из бытового преступника превратился в политического. На допросах кричал, обвинял генералов в воровстве, измене и грозил расправой. Под конвоем его отправили на симферопольскую гауптвахту. Там у Сычёва разболелись старые раны и его перевели в изолятор военного госпиталя. Познакомился с капитаном Осиповым, арестованным за ‘свободный образ мыслей’. Впрочем, в госпитале все офицеры вели себя ‘свободно’: в присутствии санитаров осуждали командование и не верили в победу над красными. Осипов сказал, что их будет допрашивать князь Туманов из контрразведки. Вместе начали готовить побег к ‘зелёным’. Нашли железный прут, связали простыни и ночью принялись ломать решетку. Но скрип разбудил сокамерника старого жандармского офицера.
- Господа, не позволю! Как угодно, но не позволю!
Осипов замахнулся на него прутом.
- Кричать буду. Честное слово, заору.
В коридоре послышались шаги охранника и побег сорвался. Утром об этом узнал весь госпиталь. Раньше обычного пришла сестра милосердия Ната, вложила в руку Сычёва наган и записку: ‘Бегите за старое кладбище в конце Старо-Кладбищенской улицы. Там пещера, отсидитесь, потом на Кладбищенскую улицу дом 14 квартира 5. Проводят в лес к партизанам.’
Сычев прочёл и сразу порвал. Вскоре их вернули на гауптвахту. На прогнивших нарах, свесив ноги, лежал полковник Шулькевич, самочинно присвоивший себе звание. На следующий день Сычёва с Осиповым допрашивали офицеры контрразведки.
В полночь через открытую дверь караульного помещения послышался храп караульного.
- Пора, - прошептал Сычёв, поднялся с нар, поправил гимнастёрку и крикнул в дверь: - В уборную!
Загремел засов, показалось лицо юнкера. Сычев выхватил ружьё.
- Братцы... Господа... Что вы... - испуганно закричал юнкер и изо всех сил сжал ружьё.
Раздался выстрел. Юнкер взмахнул руками и повалился на пол. Ружьё упало, больно ударив Сычёва по пальцам правой ноги. Из караульного помещения выскочил второй юнкер, выстрелил. Пуля попала Сычёву в левую руку. Осипов быстро поднял винтовку и выстрелил в него. Юнкер ударился спиной о стену и медленно опустился на каменный пол, не выпуская из онемевших рук винтовку. Шулькевич побежал в караульное помещение и схватил наган со стола у двери. Одновременно втроём дали залп. Караульные повалились на пол. Арестанты выбежали во двор. Ворота были открыты, а часовой, испугавшись стрельбы, сбежал. За воротами Сычёв почувствовал холод - забыл шинель в камере. Побежал обратно. С винтовками на плечах ровным, неторопливым шагом прошли мимо казарм генерала Бредова. Часовой окликнул:
- Кто идет?
- Офицеры! - ответил Осипов. – Идём в нумера! - громко рассмеялись, а часовой опустил винтовку.
На Пушкинской Осипов забежал в магазин. Пригрозив винтовкой, взял коньяк и продукты. В полуверсте южнее кладбища разыскали пещеру, переночевали. Утром пришли по адресу, а вечером отправились в Тавельский лес в 3-й Симферопольский полк. Шулькевич получил назначение командиром 2-го Карасубазарского полка, а Сычёва назначили командиром ‘красной кавалерии’.
Сентябрь 1920-го. Крым.
Вернувшись в лагерь, мы обнаружили гостей: от Зальцмана из Симферополя Сапожников привёл матросов Чернова и Костина. Их прислали из Николаева для подпольной работы. Макаров приказал им пробраться в Севастополь и передать матери письмо и деньги. После нашего побега из крепости её арестовали, но вскоре отпустили. Но контрразведка их выследила, арестовала, а мать привели в конференц-зал. За составленными вместе столами сидели три генерала и двенадцать офицеров.
- Садитесь, мадам Макарова. Пусть Ваш сын сдастся со своим отрядом. Дадим хорошую должность, простим. Сегодня же можем отвезти Вас к нему, но предупреждаем: если не вернётесь, повесим всех родственников, а имущество конфискуем.
- Сын-то мой, а ум у него свой. Не знаю, как поступит. Вы за его голову назначили большую сумму. Как вам верить?
- Генерал Врангель напишет письмо. Его слово - закон. А Вас наградим. Переедете в достойное жильё.
- Согласна, но не знаю, где он.
- Мы знаем. Сколько у него людей?
- Не знаю.
- Ручаетесь, что не тронет наших офицеров?
- Не знаю.
- Идите домой. Известим.
Мать заметила слежку - пост у калитки и новый квартирант у соседей. Утром приехал генерал Носович, просил передать Макарову письмо, отпечатанное на машинке, но штаб решил не везти её в лес.
Тетрадь, найденная на крейсере ‘Генерал Корнилов’. Порт Бизерта, Тунис. 1933 г.
1 сентября 1924 я издал приказ о создании ‘Российского общевоинского союза’ на базе 1 армейского корпуса, Донской армии, кавалерийской и кубанской дивизий. Призвал присоединиться ‘Общество галлиполийцев’, ‘Гвардейское объединение’, ‘Союз офицеров участников войны’, ‘Союз офицеров генерального штаба’, ‘Союз Георгиевских кавалеров’, ‘Союз офицеров Кавказской армии’ и ‘Общество офицеров-артиллеристов’. Я стал председателем, а руководство армией передал великому князю Николаю Николаевичу. Он сумел объединить военных в Европе, Египте, Южной Америке и даже в Австралии.
Сентябрь 1920-го. Крым.
Мы напали на Джанкой, захватили пленных, оружие и провиант. Отправились в деревню Малые Казанлы и около Барагана наткнулись на генерала Сахарова, ехавшего с женой в дилижансе. Отняли серьги, колье и перстни.
Казанлы располагались в предгорье, на северном склоне яйлы Караби. Фонтан, полтора десятка домов под черепицей и тополя у кладбища. Мы атаковали взвод белых и выбили их из деревни. Потеряли одного - погиб Костылёв, совсем мальчишка. Ещё одна жизнь в топку революции!
Рано утром под Мангушем мы сожгли лесопильный завод и двинулись к строящейся узкоколейной железной дороге. Разогнав рабочих, направились в поместье Тавель. Гой, Вульфсон, Бродский, Хаевский, Шницер, Зеликман и командир 1-й роты ‘товарищ’ Николай самовольно побежали в атаку с криком ‘да здравствует мировая революция’, но из окон ответили стрельбой из револьверов, а из бетонных укрытий ударили пулемёты. Гой и ‘товарищ’ Николай погибли на месте. Штурин и Мельников поддержали наступавших пулемётным огнём, но из соседних деревень к белым быстро подтянулась помощь и нам пришлось драпать по глубоким балкам с крапивой, лужами и мокрой глиной.
Захарченко и Кубанец потребовали прекратить ‘бессмысленные операции’, вырыть землянки и ждать Красную армию. Но Макаров с Воробьёвым пригрозили трибуналом за паникёрство. Ночью Кубанец пытался бежать и военком Григорьев потребовал его расстрелять. Тогда Кубанец попытался поднять бунт в отряде:
- У командиров деньги, золото. Сбегут в Турцию, бросят нас. Разбегаемся по двое-трое! Отсидимся пока их краснопузые придут.
Его арестовали и вечером расстреляли. А утром Ванька Серый принёс письмо от полковника Козинцева, которого знал лично. Козинцев писал, что уверен белый Крым скоро падёт, предлагал начать секретные переговоры и хотел сдаться. Мокроусов приказал привести полковника, но Серый вернулся один, сказал, что полковник в него стрелял.
- Значит, западня! Контрразведка подбирается! – решил Мокроусов. – Что думаешь, Макаров?
- Давно подозреваю Серого. Сидел с Шанделем, Умеровым и Апазовым, но освободили только его. Я послал наблюдателя. Так вот, он видел как Серый стрелял в полковника. Не наоборот!
- В расход падлюку!
Но Серый успел сбежать.
Тетрадь, найденная на крейсере ‘Генерал Корнилов’. Порт Бизерта, Тунис. 1933 г.
1 января 1926 я издал новогодний приказ № 1: ‘Как в бою развёртывается полк, разбивается на батальоны, роты, взводы, звенья, принимает рассыпной бой, так Армия, изгнанница из лагерей Галлиполи, Лемноса, Чаталджи разошлась по братским славянским странам, рассыпалась по горам Македонии, шахтам Болгарии, заводам Франции, Бельгии и Нового Света. Рассыпалась, но осталась Армией, воинами, спаянными единой волей, связанными командирами, вдохновлёнными патриотическим порывом и жертвенной готовностью. Мы устояли посреди тяжёлых испытаний, не ослабла наша воля, не угас огонь в сердцах. Придёт день, протрубит сбор, сомкнутся ряды и вновь пойдём служить Родине. Бог не оставит нас, Россия не забудет.
Сентябрь 1920-го. Крым.
Мокроусов приказал продолжать рейды по деревням и мы с Макаровым повели ‘полк’ в Чоты - село на левом берегу реки Биюк-Карасу, с большом садом, принадлежавшим когда-то князю Кочубею, сотней татарских дворов, четырьмя русскими и заброшенной немецкой экономией Ротгольца и Люстиха. В селе стоял взвод белых и служил пристав. После полуторачасового боя мы захватили приставство, забрали тридцать винтовок, четыре ящика патронов и провиант, а Макаров пошёл по русским дворам искать водку. Двое пленных рассказали, что между мысами Малый и Большой Атлеши находится отряд белых - двести человек с тремя пулемётами. Расстреляв обоих, мы отправились туда.
В долине между мысами горели десятки костров и паслись кони. Наша ‘кавалерия’ пыталась атаковать, но повернула назад увидев, что противник успел организоваться и уже скачет навстречу с саблями наголо.
Имение Тугай охраняли десять белогвардейцев. Мы предложили сдаться, но они открыли огонь. Четверых взяли в плен, а имение сожгли.
По садам в долинах вышли к Карасубазару и прошли колонной по окраине, вызвав в городе панику. Ограбили винную лавку, два дня пьянствовали в Сартанах и решили напасть на Ени-Салу и Ворон.
Татарская деревня Ворон находилось в долине речки Ворон. Две сотни дворов, мектебе, фельдшерского пункта нет. В Ени-Сала мои поиски врача закончились ещё быстрее – всего два десятка татарских дворов. Пещеры! Их тут три! Туда, пока ‘товарищи’ шамают у татар! Полторы версты пешком... Издалека заметил две миниатюрные пещеры в тридцати шагах друг от друга. Пустые, нет следов человека. Ни костра, ни еды, ничего. Третья огромная. Охраны нет, дыма нет, врача, значит, тоже нет, но осмотреть надо.
Я спустился к роднику. Справа курган из камней, за ним огромный куст, в него уходит тропа. Вход в пещеру был достаточно просторный. Я включил фонарик. Обширный зал и скользкий, слизистый пол с костями животных и осколками керамики. Человек здесь был, но... много тысяч лет назад. Помещение неожиданно увеличилось в размерах. По стенам медленно стекала влага. Капели оркестром метрономов издавали ритмичные звуки, словно отсчитывая последние секунды моей жизни, а многоцветные сталактиты и сталагмиты вызвали неприятное ощущение будто гигантский доисторический ящер заглотил меня и через мгновение длинный шершавый язык отправит в желудок чудовища. Вдруг в электрическом свете появился мамонт с толстым хоботом до пола! Я вздрогнул, едва не уронив фонарик, и выхватил револьвер. Не мамонт, сросшиеся сталактиты и сталагмиты. Надо возвращаться пока не потерялся в пространстве и во времени. Врач здесь жить не может. Никто не может! Но вдруг показалась колонна с двумя низкими арками по бокам. Осмотрю до конца! Пришлось ползти. О, Господи! Ниша с камнем и человеческими костями! Жертвоприношения! Я поспешил обратно.
Сентябрь 1920-го. Крым.
В Старом Крыме стояла 9-я кавалерийская дивизия генерала Драгомирова, собранная из остатков соединений киевского направления. Получили приказ в конце марта выступить на Перекоп, но большинство солдат были пленные красноармейцы, а командиры - офицеры и добровольцы из аристократии и помещиков. Красноармейцы массово дезертировали, а командиры наказывали оставшихся. Бежавший из джанкойской тюрьмы седельник Надолинский, большевики слесарь Игнатов и столяр Фёдоров собрали в лесах 80 дезертиров, захватили городской арсенал и отправились грабить Кизилташский монастырь. В соборе шло богослужение и монахи предложили самим поймать пару быков на монастырской ферме. Но как только красные дезертиры вышли из собора, монахи их окружили и обстреляли из винтовок. ‘Революционный отряд’ бесславно бежал.
Пока налаживали связь с Краснобаевым, Цвалёвым, Москатовым и Ганаем из феодосийской подпольной банды, большая часть отряда перебежала назад к белым, но их расстреляли по приказу полковника Грещенко. С остатками банды Надолинский устроил засаду на дороге в десяти верстах от Судака. Граф Капнист с охраной ехал на заседание по снабжению армии. Дезертиры расстреляли их в упор, но ни провианта, ни денег не нашли.
Выслушав ‘героический эпос’ Надолинского, Мокроусов принял его банду в нашу ‘армию’, назвав 2-м Карасубазарским полком, командиром назначил Бородина. Но Бородин начал ‘революционную борьбу’ с попойки с Макаровым и пришлось заменить полковником Шулькевичем. Мокроусов приказал полковнику захватить кордон Якорной Бухты в четырёх верстах от Феодосии и взорвать акмелесскую водокачку. Обошлось без потерь – белых там не было. Затем Шулькевич атаковал Шубашскую водокачку, но там белые были и ‘полк’ позорно бежал.
Рукопись князя Туманова ‘Четыре войны русского офицера. Воспоминания в ожидании смерти’. Глава ‘Крым’. Написано в Асунсьоне, Парагвай. 1955 г.
1-го сентября мы арестовали правых эсеров, готовивших забастовки на заводах: помощника председателя союза моряков Пчёлина, секретаря Рулькевича и члена правления Гапонова. Через неделю в Керчи морской контрразведывательный пункт предотвратил угон канонерской лодки ‘Грозный’. Арестовали команду и матросов линкора ‘Ростислав’. А в Симферополе сухопутная контрразведка раскрыла большевистскую ячейку. У руководителей нашли драгоценности и два мешка денег, в том числе в валюте.
Сентябрь 1920-го. Крым. Турция.
У нас заканчивались патроны, гранаты и деньги, не хватало оружия и людей, не было радиосвязи с материком. На совещании ‘военного совета армии’ решили отправить представителя в Харьков. Послали двух моряков, но контрразведка их арестовала и расстреляла. Тогда Мокроусов вызвал Папанина:
- Ну, Ванька, придётся тебе ехать в Закордот и Южфронт.
Мулерёнок на машинке отстучал мандат:
Тов. Папанин является уполномоченным Крымской Повстанческой армии и командируется в Советскую Россию с особым заданием. Просьба ко всем советским учреждениям оказывать всемерное содействие в выполнении возложенной на него задачи. Подписи: командующий А. В. Мокроусов, начальник штаба В. С. Погребной.
Мокроусов написал доклад, Макаров зашифровал, а Папанин выучил наизусть:
Вступив в командование Повстанческой армией и составив новый штаб, мною был намечен план скорейшего объединения мелких отрядов, а также активные действия.
Настроение населения: исключая крупных кулаков и большинство немецких колонистов, население, как русское, так и татарское, настроено революционно. Главным тормозом роста партизанского движения является отсутствие оружия и веры в победу, что является результатом неумелых действий мелких ‘зелёных’ отрядов и недоверие к руководителям.
Для борьбы с партизанами врангелевский штаб имеет специальную армию, которой командует генерал Носович. Состоит из 50 карательных отрядов по 200 человек: немцы, болгары, юнкера, казаки и офицеры-инвалиды. В помощь им командование белых перебрасывает регулярные части с фронта: дроздовцев, марковцев, корниловцев и семёновцев.
Для успешного партизанского движения необходимо дать в распоряжение тов. Папанина быстроходный катер, чтобы доставлять оружие и пополнение 50 человек в неделю. Высадка в районе между Алуштой и Коктебелем. Командующий Крымской Повстанческой армией Мокроусов. 10 сентября 1920.
Но выехать из Крыма было нелегко - побережье усиленно охранялось, каждую ночь белые ожидали высадку красного десанта. Командир татарского ‘полка’ Дерен Аярлы пригнал телегу, посадил Папанина в мешок и прикрыл соломой. Через Туак поехали к побережью. Но деревня была окружена эскадронами белой кавалерии – арестовывали подпольный комитет.
- Ну, Ванька, попали, - испугался Дерен, но вдруг заметил канаву. Поползли по ней в горы.
Вечером добрались до Улузеня. Татары сказали, что ночью придёт лайба контрабандистов закупать муку. Папанин с Аярлы спрятались в курятнике, ждали. За тысячу романовских рублей договорились отвезти Папанина в Трапезунд. Контрабандисты посадили его в мешок и обсыпали мукой. Когда вышли в капитан крикнул помощнику:
- Развяжи большевика, гляну! Маленький какой... Я думал все большевики батыры. Слушай, большевик маленький, - перешёл на русский, - в Трапезунд мука дешёвый, в Синоп дорогой. Моя в Синоп. Деньги давай.
Папанин отсчитал тысячу. Но капитан заметил, что осталось в два раза больше. Папанин поймал его завистливый взгляд, положил деньги в нагрудный карман, залез в мешок и переложил в задний карман брюк. Казалось, так надёжнее.
- Выбросим ночью за борт, заберём остальное! – раздался голос капитана, но Папанин понимал по-татарски.
Не спал всю ночь. Приготовил два револьвера и решил не сдаваться без боя. Через оторванную заплату следил за контрабандистами. Помог случай - заглох мотор, а ветер дул с анатолийских берегов, отгоняя шхуну обратно в Крым. Папанин сказал, что сможет отремонтировать. Неисправность была пустяковая, но сделал вид, что всё серьёзно.
- Иди моя работать, - неожиданно предложил капитан.
- Посмотрю на вашу жизнь, тогда скажу.
Через два дня показался Синоп. Папанин сошёл на берег, осмотрелся, заметил, что контрабандисты следят за ним. Спросил у рыбака как попасть в Трапезунд.
- Ты кто такой?
- Беженец.
- Иди по берегу вон туда.
Но Папанин вернулся на лайбу. Контрабандисты успокоились и перестали следить. Ночью Папанин ушёл ‘на прогулку’.
Сентябрь 1920-го. Крым.
Под Ускутом мы заагитровали 40 татар, получился 5-й Татарский полк. Под Феодосией набрали 50 русских и греков, назвали 1-м Феодосийским полком. Ускутские татары сообщили, что видели отряд с белыми повязками на рукавах - полковник Дудник с карательным отрядом решил нас полностью уничтожить. Мокроусов послал в разведку Лященко и Поцелуева. Вернулись со связанным полковником:
- Смотри, командир, какую птицу поймали! Ехал впереди верхом, отряд отстал на полверсты.
- Развяжите, - приказал Мокроусов.
Полковник держался спокойно, только редкое поддёргивание века левого глаза и еле уловимая дрожь губ выдавали волнение.
- Фамилия!
Полковник молчал.
- Я сказал фамилия! – заорал Мокроусов.
- Представьтесь, господин полковник, - спокойно произнёс я. – Назвать фамилию не военное преступление, не предательство.
- Боржековский.
- Какое у тебя задание, полковник?! – продолжал орать Мокроусов.
- Выполняю учебную программу пулемётной школы.
- По приказу Дудника?
- Не знаю такого.
- Какой маршрут следования?
- Салы, Судак, Ускут, Ени-Сала, Карасубазар, Старый Крым.
- Показывай документы! Так... Оперативный приказ по окружению и уничтожению краснозелёных на Айляминской лесной даче у лесопильного завода, командующий операцией полковник Дудник... Кольцо окружения сомкнуть в Сартанах... В подчинение начальнику пулемётной школы полковнику Боржековскому переходят гарнизон Карасубазара, Судака и пулемётная школа Старого Крыма... Выступить из Старого Крыма, проследовать в Сартаны через Салы, Судак, Капсихор, Ускут и Ени-Сала, оставляя там отряды для последующего окружения противника... Снять с ореховского направления 2-ю конную дивизию и форсированным маршем направиться через Арабатскую стрелку на Судак. Перебросить туда военные школы, в том числе Севастопольскую школу гардемаринов... Каратель ты, а не начальник пулемётной школы! Наступаете?! Думаешь побежим?! Вот тебе! – Мокроусов ударил полковника в подбородок. – Идём в Судак!
Полковник вытер разбитую нижнюю губу.
- Врача вам в отряд надо, раз так пленных бьёте.
‘Пароль! – едва не воскликнул я. – Выслушать сообщение от генерала Носовича!’
- Может, тебе весь Красный Крест позвать?! Постельку потеплее, медсестричку помолодее! А?!
- Дайте хоть подорожник приложить.
- Сам приложу! – Мокроусов трижды выстрелил в грудь Боржековскому.
Я едва не закричал. Мой связной! Ещё минута и услышал бы сообщение, ведь полковник намеренно попал в плен! Но всё произошло так быстро, что я не успел остановить контуженного анархиста Мокроусова.
Мы покинули лагерь вечером 11-го сентября. Ночью пришли в деревню Айсерес, утром провели митинг и заставили сельского писаря зачитать приказ штаба, запрещающий по угрозой расстрела заготовку леса. Горно-лесными тропами подошли к Судаку. Над самым морем отвесной скалой виднелись очертания старой крепости. Недалеко от бухты между горой Крепостная и мысом Алчак виднелась долина с виноградниками, садами, тополями и речкой. Дальше - мыс Меганом с маяком, хаотично разбросанные прибрежные дачи и немецкое село. Захарченко с разведчиками перерезал телефонные и телеграфные провода, а Мокроусов разделил ‘полки’ на три группы и со свёрнутыми знамёнами мы вошли в город с востока, запада и севера. Мокроусов шёл впереди в форме полковника. Нас шумно приветствовали.
- Какие части, господа?
Но мы шли молча. Офицеры отдавали честь, а партизаны их тут же арестовали. Так без боя заняли почти весь город, но вдруг знаменосец развернул знамя и заорал ‘да здравствует мировая революция’. В городе началась паника, затрещали ружья, захлопнулись двери и ставни. Мокроусов приказал грузить на подводы обмундирование и провиант, а сам со штабом побежал грабить казначейство, но кассира там не было. Нашли дома, отняли ключи, но оказались не от кассы. Вернулись, но кассир уже сбежал. Тогда Мокроусов приказал напасть на полковую канцелярию. Мы захватили двор, но тут наше внимание отвлёк флаг на парадных дверях соседнего дома. Думая, что там располагается штаб с кассой, мы сломали дверь, но оказалась канцелярия керченского инженерного отряда по заготовке дров. Кассы не было. Мы напали на участок пристава Коновалова, но и там денег не нашли. Тогда Мокроусов приказал грабить офицерские квартиры, взорвать телеграф, вскрыть кассы почтовой конторы и общества взаимного кредита. Опять не получилось - кассиры успели сбежать. А Макаров обнаружил офицерский госпиталь и приказал всех расстрелять. В городском саду поймали офицеров и генерала. Расстреляли на месте.
Кордон со стороны немецкой деревни Малый Таракташ и долины Айсова охраняли 80 чехословаков. Два ‘полка’ нашей ‘армии’ бросились туда, но к ним уже присоединились стражники, уголовный розыск, комендантское управление и пограничники. После трёхчасового боя они выбили нас в Малый Тарахташ. Мы потеряли четверых убитыми, а раненых вместе с награбленным вывозили на пятнадцати подводах в лес около имения графа Мордвинова, но и там уже были белые. Мы в панике побежали в виноградники, но оттуда нас обстреляли и забросали гранатами. Пришлось бросить подводы с награбленным. Мокроусов орал на Макарова, требуя контратаковать, но Макаров отказался:
- Надо уходить по горе.
- Пристрелю, контра! Паникёр!
- Стреляй! Всё равно ничего не могу сделать! Патроны на исходе.
- Держаться до последнего!
Белые уже заняли сады и заходили к нам в тыл. Расстреляв последние патроны, мы в сумерках бежали по Симферопольской дороге. Спрятались в лесу в полутора верстах от имения Березина. Утром взвод охраны привёл связанного белого разведчика из конной дивизии. Сообщил, что из Салы в нашем направлении выступил полк. Мокроусов решил устроить засаду, но нас уже окружили, а к берегу подошли сторожевые суда. Пришлось разбиться на мелкие группы и спасаться позорным бегством по балкам и лощинам.
Октябрь 1920-го. Турция. Новороссия.
Папанин ночевал в прибрежных скалах, а на рассвете снова спешил к Советам. Через несколько дней дошёл до Гирасуна и решил притвориться нищим - меньше подозрений. Порвал старую шинель, взлохматил отросшую бороду и сгорбился. Деньги не тратил - берёг для революции, питаясь диким инжиром. Местные иногда подавали кусок хлеба. Так прошёл города Вона, Кересунда и Триполи. Наконец, показался Трапезунд. Нашёл советское консульство, предъявил мандат и рассказал о задании. Помылся и выспался в мягкой постели. Консул распорядился купить ему костюм.
Из Трапезунда в Новороссийск уходил буксир - капитан-грек с турецкой командой бежал из Босфора к большевикам. Папанина оформили пассажиром. Из Новороссийска отправили в Харьков. В Закордонном отделе расшифровали доклад Мокроусова и передали командующему Южным фронтом Фрунзе. Знакомый Папанина начальник отдела Немченко представил его комадующему. Но Фрунзе встретил настороженно:
- Из тыла Врангеля?
- Да.
- Большевик?
- Да.
- Чем докажешь?
- В ЦК Украины меня знают, товарищ Немченко знает. Был комиссаром оперативного отдела штаба морских сил Юго-западного фронта.
Фрунзе приказал связаться с Коном, секретарём ЦК партии Украины. Подтвердил. Помощник Фрунзе позвонил в управление главного командования Чёрного и Азовского морей. Подтвердили и там. Но и это не удовлетворило командующего, приказал запросить документ с печатью.
- Не обижайся, товарищ Папанин. Много шпионов и проходимцев. Приходится быть бдительным. Говори, какая помощь нужна?
Приказал выдать деньги и оружие, позвонил в реввоенсовет Республики:
- Надо два катера-истребителя для высадки десанта в Крыму. Можно взять у Азовской флотилии?
Приказал членам реввоенсовета Гусеву и Бела Куну помочь Папанину, а Немченко выписать мандат с полномочиями. Папанин получил миллион николаевскими - сторублёвки и полутысячные с Петром Великим. Пошёл в управление главного командования Чёрного и Азовского морей, встретил старых знакомых по службе в Николаеве - Душенова и Ядрова-Ходоровского. Помогли с временным жильём. А через два дня выехал в Ростов и Таганрог, где базировалась Азовская флотилия. Получил катера и надобрал добровольцев. Из Ростова Гусев отправил телеграмму командующему Кавказским фронтом:
Прошу выдать заимообразно двести винтовок командующему отрядом особого назначения тов. Папанину, выезжающему в Ростов-на-Дону. Винтовки будут возвращены при получении из центра. УДС Член Реввоенсовета Южфронта Гусев 15.10.1920.
В Ростове на платформы погрузили имущество, сто бойцов и отправили в Екатеринодар в штаб 9-й армии. Временно исполняющий обязанности командующего Чернышёв и член реввоенсовета Эпштейн выдали документ:
Подтверждая мандат Закордонного отдела ЦК КП Украины, выданный тов. Папанину 11 октября 1920 года за № 477/С, Революционный военный совет 9 Кубанской армии, имея в виду важность задания, возложенного на тов. Папанина, предлагает всем войсковым частям, управлениям, учреждениям и заведениям 9 Кубанской армии оказывать ему полное содействие. Изложенное подписями и приложением печати удостоверяется. Реввоенсовет 9 Кубанской армии. Эпштейн, Чернышёв. 28 октября 1920 года. № 2246.
Папанин отправился в Новороссийск. Получил тихоходное судно ‘Шахин’, буксир ‘Рион’ и катер-истребитель МИ-17. Набрал бойцов: знакомого по службе на бронепоездах моряка Вишневского, из плавбатареи ‘Мирабо’ Бабича, Давиденко, Ковтуна, Неводуева и Яновича. С канонерской лодки ‘Свобода’ попросились Добровольский и Корец, с других судов Мелецкий, Захватаев, Мурашко, Бауман, Кравченко и Мельников. Ночью, не зажигая огней, вышли в море, но неожиданно поднялся сильный ветер и катера потеряли визуальный контакт. ‘Шахин’ сбился с курса и вернулся в Новороссийск, истребитель кружил по реке, а ‘Рион’ затонул со всем экипажем.
Штормовые волны перекатывались через палубу МИ-17, анкера с питьевой водой смыло с палубы и Папанин приказал задраить люки. Стало душно, мучила жажда. Поздно ночью подошли к Капсихору, подготовили к бою пулемёты и с гранатами в руках встали на палубе. Папанин раздал деньги:
- Кто останется в живых, доставит лично Мокроусову. Прыгай!
Октябрь 1920-го. Крым.
На смену прохладному сентябрю пришёл холодный октябрь. Осыпавшиеся листья и пожелтевшая трава не высыхали от частых дождей, а лёгкие светло-серые облака сменились свинцовыми тучами и густыми туманами. Дырявая обувь и старые шинели впитывали влагу и, прилипая к телу леденящей тяжестью, вызывали приступы кашля. Мы спали в лесу у костров, прожигая одежду. Мокроусов, наконец, решил увести нас в пещеры. Нашему ‘полку’ досталась похожая на винный погреб, над крутым обрывом горной речки Бурульча.
Штабисты по очереди отстукивали воззвания, партизаны играли в карты, на скале до под дождём мок наблюдающий, а вдоль извилистой тропы под дубами и грабами мёрзли часовые. Внизу у самой воды из шалашей комендантской команды слышалась заунывная песня:
- Эх страдала я, зачем меня мать родила не на луне, а на земле. Эх, страдала я не на луне, а на земле. Зачем меня мать родила...
Уже октябрь. О враче ничего не знаю. Провал, господин капитан!
Через три дня Мокроусов решил сменить место. Выбрали поляну с валунами недалеко от дороги Улу-Узень-Гроттен. Застелили землю валежником, отобрали у чабанов баранов, из деревни принесли чай, сахар и кофе. Поужинав, легли спать на холодной земле.
В горы тянулась узкая, поросшая мелким кустарником тропа, упиравшаяся в красный камень с родником. Часовой охранял штаб и ‘штабной обоз’, отобранный у помещика Козлова: белая лошадь с редким коротким хвостом и кривоногий ишак, которого партизаны прозвали Антон Иванович Деникин. Ночью Антон Иванович поплёлся домой в имение. Козлов тут же донёс белым и рано утром они обнаружили нашу стоянку.
- Белые! – закричал полусонный часовой.
Отстреливаясь, мы побежали к Малым Казанлам. Лошадь, печатная машинка, бараны, хлеб и кофе достались белым. Просидев два дня под дождём, мы вернулись к Бурульче и штаб начал разрабатывать план захвата Крыма, надеясь на высадку десанта в Двуякорной бухте. Мокроусов приказал 5-му татарскому полку наблюдать за морем.
Связной из Евпатории привёл к Мокроусову начальника офицерского резерва полковника Попова. Поношенный тёмно-зелёный китель и брюки, грязные ботинки, давно не видевшие щётки, и безразличный взгляд серых, мутноватых глаз говорили о душевной обречённости, отчаянии и алкоголизме некогда образцового офицера.
- Я старый артиллерийский полковник. Всё здоровье отдал службе Отечеству. И что получил? Не нужен, в резерве. Все мои офицеры так думают. А ведь мы храбрые, умные люди.
- Если гарантирую жизнь, пойдёте в отряд?
- За всех ручаться не могу, но многие пойдут.
- А контрразведка?
- За нами не следят. В столовой и на квартирах каждый день говорим о беспорядках в армии и капитуляции.
Рукопись князя Туманова ‘Четыре войны русского офицера. Воспоминания в ожидании смерти’. Глава ‘Крым’. Написано в Асунсьоне, Парагвай. 1955 г.
К 1-му октября отряд Шнейдеров насчитывал 125 сабель и действовал в составе Приднепровского отряда. К концу месяца был переведён в состав 34-й пехотной дивизии, участвовал в обороне Каховки, а затем отступил в Крым и был расформирован.
В том же месяце поступало много донесений о зверствах мокроусовцев. Активизировались, ожидая скорое наступление Красной армии и высадки десанта. Отбирали у крестьян продукты, расстреливали шахтёров, заготовителей леса, пленных, дезертиров и всех недовольных. Крестьяне бежали из деревень, где орудовали его банды. Агент Мокроусова в Евпатории установил связь с подпольной организацией большевиков и завербовал начальника офицерского резерва. Ко дню выступления предполагалось в лесу установить радио, доставленное из Очакова для связи с реввоенсоветом Южного фронта. А в Евпаторийской и Подгородне-Петровской волости по приказу Мокроусова организовали революционные ячейки, рабочих завода ‘Анатра’ готовили к мятежу.
Наша сухопутная контрразведка раскрыла двух шпионов - полковника Скворцова и капитана Демонского. Они передавали секретные сведения военному атташе большевиков в Грузии.
В последний момент удалось предотвратить очередное покушение на барона Врангеля. Перед прибытием его поезда в Симферополь были выведены из строя входные стрелки. Арестовали 11 подпольщиков, а в конце октября ликвидировали большевистские ячейки в технических частях армии. В ответ оставшиеся на свободе попытались взорвать здание контрразведки, но охрана обнаружила подложенные мины. Тогда они сожгли паровую мельницу и взорвали железнодорожные пути.
Приходил генерал Носович, спрашивал о полковнике Боржековском, но сведений о нём не поступало.
Ноябрь 1920-го. Крым.
Глубокий снег парализовал наши действия. Приходилось перемещаться по проезжим дорогам, рискуя попасть в засаду или встретиться с Тыловой армией генерала Носовича. Шалаши не грели, десанта с материка не было, а утром мы недосчитывались десятком дезертиров. Дважды приходил ботаник Дмитрий Ильич, лечил травами и порошками.
Чтобы армия окончательно не разбежалась, Мокроусов решил ‘действовать’: послал ‘конный полк’ в Кизил-Куба, где находился большой отряд белых, приказал построить лагерь в двух верстах и ждать удобного момента для нападения, а затем идти в Симферополь, спешиться в степи под Красной Горкой, переодеться в белогвардейскую форму и колонной подойти к тюрьме. К этому времени подпольщики должны были узнать где живёт начальник тюрьмы, арестовать и заставить открыть камеры. Вместе с арестантами ‘конный полк’ должен был захватить завод ‘Анатра’, поднять восстание и вернуться в лес.
Прошла неделя. В штабной пещере у костра я увидел незнакомца в сером пиджаке и жилете. Рябая в клетку кепка козырьком к правому уху, чуб налево и толстая короткая шея, стянутая мягким воротничком и шёлковым галстуком. Кажется, связной из Симферополя, но почему в чёрных флотских брюках-клёш? За две версты видно, что переодетый матрос.
- Понимаешь, Мокроус, гады, смотрю на Пушкинской зенки за мной. Я в пивнуху, они тоже, опрокинул кружку, вторую, третью и в задний двор. Пришёл к нашим, рассказываю, а они хрясь по морде! Клёш твой, говорят, спалил нам явку. Я им в ответ по носовым! Говорю, матрос без клёша что крейсер без бортовой брони.
- Ты в клёше по городу ходил?! - заорал Мокроусов. – Я приказал переодеться!
- Переоделся. Галстук, воротник. Хотел козырёк сорвать, но оставил для маскировки.
- Ты сорвал операцию, паскуда!
Рукопись князя Туманова ‘Четыре войны русского офицера. Воспоминания в ожидании смерти’. Глава ‘Крым’. Написано в Асунсьоне, Парагвай. 1955 г.
В начале ноября севастопольское подполье взорвало склад снарядов в Килен-бухте, а 13-го числа угнали в Евпаторию тральщик ‘Язон’ и вывели из строя канонерскую лодку ‘Кубанец’, на которой я нёс службу в Одессе в 1918-м. Но это не помогло партизанам захватить Крым из тыла.
Под Ялтой мы арестовали представителя штаба Мокроусова, посланного вслед за Папаниным в Харьков, чтобы ускорить отправку десанта, а в Севастополе были задержаны два матроса-большевика. Тоже пытались попасть на материк просить о высадке десанта. После пыток выдали евпаторийское подполье вместе с нашим агентом Курганом.
Но несмотря на все усилия, в середине ноября наша Русская Армия была вынуждена эвакуироваться с последнего осколка павшей империи.
Читая написанное в последние недели моей жизни, надеюсь, читатель понял, что мы честно боролись против кумачово-зелёной чумы, хотя и в наших рядах были разные люди.
Вот и всё что я собирался написать о своей борьбе за Отечество. Следующая глава об эмиграции, о Парагвае. Там, вдали от Родины, мы, сорок русских офицеров, сражались за новую родину. Шестеро отдали за неё свои жизни. Теперь их именами названы улицы в Асунсьоне. Следующую главу начну с предыстории Чакской войны, с 1928-го года, а если Господь продлит мои дни, опишу и саму войну.
Декабрь 1920-го. Симферополь. Отдел особого назначения штаба 4-й армии РККА. Протокол допроса капитана Орлова.
Следователь: - Вы знали Петляка?
Орлов: - Афанасия Васильевича? Простой русский крестянин из-под Евпатории. Услышал про нас робингудов, просил бумагу, чтобы агитировать от моего имени. Я не дал. В годах он.
Следователь: - По нашим данным Вы поручили ему собрать добровольцев в Евпаторийском уезде для борьбы с большевиками.
Орлов: - Не поручал.
Следователь: - Он представлялся командиром ‘Второго отряда народной армии движения Орлова’.
Орлов: - Бред. Видел его только раз.
Следователь: - Он собрал отряд 25 человек, распространял листовки. Читайте!
Орлов: (читает вслух) – ‘Программа. Да здравствует Всероссийское Учредительное Собрание и окончание кровопролития. Каждый хозяин плодов своего труда. Земля трудовому народу и государству. Борьба с врагом-грабителем. Итак, борьба с грабителем, а всем остальным простираем широкие объятия. Оправдаем слова Христа: ‘Настанет время, когда приду к вам, вселюсь в вас и буду вашим Богом, а вы моим народом’. Объясняю: настанет час, когда народ сознает правду, сольётся в одно и выберет себе Народное, т. е. Учредительное Собрание, которое будет править по воле народа. А.В. Петляк.’ Глупость какая! Он жив?
Следователь: - В Барагане был арестован отрядом поручика Ракова. Расстрелян в симферопольской тюрьме вместе с заместителем Грековым.
Орлов: - Жаль старика. Я хотел бы увидеться с братом.
Следователь: - Его допрашивают.
Ноябрь 1920-го. Крым.
Мокроусов приказал нам идти в Малые Казанлы, оставив в лагере группу партизан, чтобы ‘скрыть концентрацию армии’. Макаров оставил восемнадцать, назначив командиром Енкина. Они охраняли раненых и больных под присмотром Груни Гой и ‘старшей медсестры’ революционной сожительницы Макарова Марии Удянской. Пришёл ботаник в сером тулупе, лечил травами и порошками.
В Казанлах мы провели совещание. Мокроусов предложил отобрать у крестьян телеги и дилижансы, поставить на них пулемёты и нанести удар по Перекопу, чтобы открыть фронт красным. Я выступил против, сославшись на ‘стратегическую ошибку’: придётся идти через заснеженную степь, будем легко обнаружены и уничтожены аэропланами противника, которых уже не было, но Мокроусов об этом не знал. Я даже подсчитал ‘возможные потери’ – четыре пятых отряда. От плана отказались.
Мы заняли деревню Боксант и Мокроусов выслал 1-й конный полк Сычёва в деревню Розенталь. Сычёв сообщил, взятые в плен офицеры дали показания, что белые отступают от Перекопа. Отобрав у крестьян подводы, мы двинулись по дороге Симферополь-Карасубазар. Со стороны Перекопа слышалась артиллерийская канонада. Мы арестовали казачий разъезд и узнали, что фронт прорван - на Карасубазар наступает 1-й Кубанский и 2-й Донской корпуса красных, а навстречу нам отступает кавалерия генерала Барбовича. Сычёв атаковал их по левому флангу, а мы обстреляли из винтовок по правому. Белые ответили огнём пулемётов и отступили в Карасубазар, чтобы избежать окружения. Но к вечеру красная конница выбила Барбовича из Карасубазара. Генерал пытался закрепиться в Бахчи-Эли на левом берегу Малого Салгира, но было слишком поздно – мы с Красной армией взяли их в окружение и после трёхчасового боя разбили, взяв в плен личный конвой генерала. Остальные через лес бежали в Феодосию и сдались в плен, но красные их расстреляли.
Мы заняли Старый Крым и пошли в Феодосию. На горизонте появился французский крейсер, шёл вдоль береговой линии и, видимо, хотел эвакуировать из Феодосии отступавшие войска. Открыл по нам огонь. Наша артиллерия ответила, но никто не попал. Крейсер дал полный назад и скрылся за горизонтом.
Тетрадь, найденная на крейсере ‘Генерал Корнилов’. Порт Бизерта, Тунис. 1933 г.
Моя яхта ‘Лукулл’ стояла у европейского берега Босфора. 15-го числа шедший из Батума итальянский пассажирский пароход ‘Адриа’ неожиданно сменил курс и перпендикулярно повернул прямо на яхту. По счастливому совпадению или воле Божьей незадолго до этого мы с женой и адъютантом сошли на берег. На яхте дежурили подъесаул Кобиев и мичман Сапунов. Кобиев спросил Сапунова не испортилась ли у них рулевая тяга. Сапунов ответил, что тогда бы пароход не шёл с такой скоростью и подавал тревожные гудки. ‘Адриа’, не снижая хода, ударила в борт под прямым углом в то место, где находился мой кабинет и спальня, и прорезав борт на четыре фута, отошла задним ходом. В пробоину хлынула вода. Никаких мер для спасения экипажа на ‘Адрии’ не приняли. Тонущих моряков вытаскивали турецкие рыбаки. Мичман Сапунов погиб, а генерал Носович спас своего капитана.
‘Адриа’ была арестована британскими властями. Выяснилось, что судно пришло из черноморских портов Советской России. Я поручил присяжному поверенному Ратнеру защищать наши интересы в итальянском суде, но из-за его бестолковости дело осталось незаконченным, а мои попытки через другого адвоката добиться повторного следствия ничем не завершились из-за истечения срока давности. Но итальянское пароходство предложило мировую с выплатой 25% стоимости яхты, а вдове мичмана Сапунова пожизненную пенсию с условием, что дело признают несчастным случаем. Я согласился и переехал с семьёй в Сремски Карловци в Сербии. За мной переехали генерал-лейтенант Архангельский со штабом, конный эскадрон, охранная рота и тыловые службы. А в ноябре 1926 мы уехали к родным в Брюссель.
Декабрь 1920-го. Симферополь. Отдел особого назначения штаба 4-й армии РККА. Протокол допроса капитана Орлова Н. И.
Следователь: - Почему решили сдаться Советской власти?
Орлов: - Объявили амнистию. Товарищ Фpунзе гаpантиpует жизнь. А я, к тому же, принёс некоторую пользу Красной армии.
Следователь: - Польза от Вас сомнительна.
Орлов: - Но я же сам привёл отряд!
Следователь: - Знаю. До сих пор строем стоят перед штабом. Часовой! Увести!
Орлов: - Что со мной будет?
Следователь: - Заполните анкету и подпишите мандат на организацию отряда для борьбы с бандитами. Вы же этого хотели?
Орлов: - Да. А Борис?
Следователь: - Брат тоже подпишет.
Орлов: - Благодарю.
Следователь: - Уведите!
У часового вместо винтовки почему-то был наган с взведённым курком, но обрадованный Орлов не обратил внимания. Сел за стол и начал заполнять анкету. Вдруг в соседнем кабинете раздался выстрел и послышался шум упавшего тела. Орлов закричал:
- Борис! – но тоже получил пулю в затылок.
Чекисты завернули тела братьев в рогожу и по Губернской улице на грузовике вывезли из города. Офицеры Орлова в окружении родных до полуночи стояли строем перед штабом. Вышел следователь Розенблюм и приказал разойтись.
Ноябрь 1920-го. Крым.
Как же я не догадался?! Врач! Я искал врача с бородкой, усами, шевелюрой, а он побрился и ‘сменил профессию’ на похожую, на ботаника. Полковник Боржековский пытался передать донесение от генерала Носовича – подорожник, ботаник! Но Мокроусов в приступе ярости застрелил его. На коня, в Чатыр-Даг! До эвакуации осталось несколько дней! Красные уже занимают Крым!
Весь день я скакал в Алушту, к Чатыр-Дагу. Но конь устал и пришлось остановиться в деревне Корбек. Улиц нет, дома построены беспорядочными ступеньками на склонах низких холмов, крыши покрыты не черепицей, а утрамбованной землёй, поросшей сорняком, окна без рам. За полусгнившими заборами виднелись сады со старыми деревьями, а между домами по канавкам текли мелкие ручейки, из которых женщины набирали воду в кувшины.
‘Странная деревня, - подумал я. - Ночью здесь совсем жутко. Тут надо родиться, чтобы остаться жить.’
Уже темнело. Надо было найти ночлег. По привычке я поехал к фельдшерскому пункту – избушке с покатой деревянной крышей, короткой каменной трубой и прогнившим крыльцом без навеса. У керосиновой лампы пожилой господин в круглых очках и поношенном чёрном сюртуке читал каталог лечебных трав Крыма.
- Заболел? – спросил, не отрываясь от книги. – Садись к лампе.
- Ищу ночлег.
- Не местный? Каким ветром?
- Проездом.
- Не хочешь говорить, ну и ладно. Попросись к кому-нибудь. Люди добрые, гостеприимные, не откажут. И платить не надо, хотя и обеднели. Лесные партизаны расстреливают за заготовку леса, а для наших это главное ремесло. Впрочем, можешь ночевать тут. Только ничего не трогай. Голоден? Принесу ужин. Если жалуешься на здоровье, осмотрю завтра. Но лекарств нет, только травы. Ботаник с горы поделился полезной книгой и травы приносит.
- Где там можно жить?
- В приюте странников. Образованный человек, лечить умеет лучше меня. Не хочешь лечиться, попробуй исцелиться в источнике, но заработаешь пневмонию с желтухой.
- В каком источнике?
- По преданию слепой странник там исцелился. Потому деревню назвали Корбек - слепой господин.
Я пошёл к соседям просить сена для коня.
- Жена собрала, - фельдшер вернулся с корзинкой, накрытой платком. – Ужин с завтраком. Дверь подопри палкой и керосин не жги, не достать.
- Может, покажете приют странников?
- Увы, не имею желания до мая месяца. Ветер, сквозняки, а меня субатрофический фарингит.
Чатыр-Даг оправдывал своё название – Шатёр-гора. Палат-гора как называют русские. Трапеция в небеса с высшей точкой Эклизи-Бурун. Ботаник-врач там, в приюте. Сколько раз я здесь побывал, сколько раз встречал его, сколько времени потеряно! Наши продержатся не более недели. Нужен он, заложник!
Проскакав три версты по кленовым рощам, полудиким садам и балкам, заросшим шиповником и кизилом, я оставил коня у подножия. Надо торопиться, успеть до ночи.
Родник. Набрал воды. Здесь сходятся несколько тропинок. Тропа к Эклизи-Бурун через густой, мрачный буковый лес с причудливо изогнутыми, раздваивающимися стволами. Беспокойный гомон птиц над головой и подмороженные грибы под ногами. Срезаны ножом... Кто-то недавно собирал! Превосходно, я на правильном пути!
Барсуки на поляне суетливо выкапывали корешки. Снова родник, из камней выложено место для костра, приготовлены сухие дрова. Куда дальше? К нижнему чатырдагскому плато. Пологий спуск, почти дикая степь со стелющимся можжевельником и почерневший указатель ‘Тисовое ущелье’. Туда! Тропа выводит меня на Ангарский перевал. Теперь по грунтовой дороге на север! Надо осмотреть Верхнее плато. Здесь мрачные чёрно-серые скалы с толстыми одинокими буками, карстовые воронки и дубовые рощицы. В округе ни души!
Снова развилка троп. Пещера Эмине-Баир-Коба – Трёхглазка, с тремя входами. Пусто в каждом. Указатель ‘Ишачья тропа’... Туры из камней помогают не сбиться с давно нехоженной тропы. Ведёт в буковый лес, за ним Кутузовское озеро с глинистым берегом, осокой и камышом и ущелье с тисом. Полчаса быстрым шагом через ущелье и... Ангарский перевал. Я сделал круг!
Придётся подняться выше. Крутой, долгий подъём по каменистому склону. Наконец, плато. Надо отдохнуть. Но вдруг правая нога соскользнула вниз и я, не успев ухватиться за можевельник, оказался на дне карствой воронки. Из-под ног вылетели испуганные голуби, оглушив шумом хлопающих крыльев. Пачкаясь и скатываясь по влажной глине обратно на дно воронки, наконец выбираюсь на поверхность. Внизу в долине чёрно-бурый, белоплечий беркут камнем падает на отару овец и, схватив ягнёнка, улетает в гнездо. Стая волков гонется за двумя оленями. Из-за каменного тура, напугав меня, выскочила куница с мышью в зубах. Здесь все, как и я, ищут жертву.
Едва заметная тропа ведёт наверх. Пещера Суук-Коба с каменными цветками, пещерным жемчугом в выбитых капелью ванночках, родником и молочным водопадом из кристаллической извести. Никого! Обратно на тропу. Наконец! Я едва не закричал от радости - каменный приют с деревянной табличкой ‘Ялтинский горный клуб’. Пусто, но печь тёплая. На стене ‘Предписание смотрителю приюта’: ‘Оказывать возможную помощь и услугу всем, кто пожелает. Поставить самовар, подать кофе, молоко и пожарить мясо, если путешественник купит баранину у пастухов, что разрешено.’ Документы врача! В карман! Он где-то рядом.
Глубокая расщелина со снегом - Холодный Кулуар. Нет следов! Надо осмотреть Эклизи-Бурун - вершину Чатыр-Дага. Иду вдоль каменной загородки и туров из крупных камней. Скальные гребни разрезают огромную холмистую равнину, покрытую коричневой травой, камнями, буграми и котловинами. Только бы не провалиться снова. Здесь ветрено и холодно, а облака так низко, что кажется иду по небу. Тропа привела к последнему подъёму. Становится ещё холоднее и ветренее. Наконец, я на самой вершине Чатыр-Дага с развалинами старинной церкви и каменем с надписью на греческом ‘Панагия’. Узкий, едва заметный вход в пещеру. Но и там никого!
Я побежал на восток, на Ангар-Бурун - вторую вершину Чатыр-Дага. Узкая травянистая тропа среди скальных выступов, каменных хаосов и куртин стелющегося можжевельника. Холодный кулуар и снова Ангарский перевал! Я осмотрел весь Чатыр-Даг. Нет врача! Сегодня нет. Что делать? Ждать? Заночевать?
Бегом, падая и скатываясь, спускаюсь к подножью. Пока не стемнело, надо объехать окресности. Врач собирает травы где-то поблизости. Нет, уже ноябрь! Какие травы! Остаться ждать или галопом в Севастополь успеть эвакуироваться? Не знаю. Кто это? Кто идёт к моему коню? Он! Врач! Не дать уйти! Но врач спокойно стоял у коня и, заметив меня, приветливо помахал рукой.
- Как Вы здесь оказались, товарищ Проскурин?
Вместо ответа я сразмаху ударил его в подбородок. Он упал, потеряв сознание, а я положил его поперёк коня и вперёд, в Севастополь, к своим! Сколько вёрст? Семьдесят, не меньше. Задание выполнено, Ваше превосходительство!
Деревня Улу-Сала. Половина пути пройдена. Нужен второй конь, мой не выдержит ещё тридцать пять вёрст. Вдруг врач подал признаки жизни. Я сбросил его на землю и связал руки ремнём.
- Долго пришлось Вас искать, Дмитрий Ильич.
- Я знаю, - произнёс он обречённо.
- Но Вы не особо прятались. Не хотите помочь революции, брату? Скорбите по Фанни Каплан или для Вас это был очередной курортный роман?
- Не понимаю, о чём Вы. Каплан стреляла в Ленина. Её расстреляли.
- И сожгли в бочке у кремлёвской стены.
- Но при чём здесь я?
- Ну как же? ‘Дом каторжан’ в Евпатории. Вы - её лечащий врач. Прогулки на лошадях, в авто. Горы, море, концерты, революционные оргии. Вместе на пляже в костюмах Адама и Евы. Я многое о Вас знаю, но признаюсь, не узнал без бороды и шевелюры.
Дмитрий Ильич заплакал.
- Отпустите, Богом прошу.
- Большевик не может так просить. Надо ‘Манифестом’ Маркса или уставом партии. Но всё равно не отпущу.
- Хочу к семье.
- К первой или второй жене?
- К единственной. И к детям. У нас четверо.
- Уверен, легенда у Вас подготовлена основательно, но меня не убедит. Завтра будем в Севастополе, свяжемся с Москвой и через сутки Красная армия покинет Крым.
- Я не он, поверьте, - глаза Дмитрия Ильича наполнились слезами.
- Лучше скажите ‘я не я’. Показать документы из приюта?
- Вы забрали? Слава Богу!
- Как Вы быстро уверовали в Бога!
- Отец был священником.
- Перестаньте. Был действительным статским советником. Заслужил для Вашего семейства пожизненное дворянство, а вы, дети, стали террористами. Все шестеро!
Дмитрий Ильич зарыдал. Я вытащил документы из планшета. Паспорт Российской Империи на имя Афанасия Савельевича Ломакина, выданный в 1913-м в Орловской губернии, диплом Императорского Дерптского университета, выписка из метрической книги Церкви Казанской иконы Божией Матери в селе Моховое Орловской губернии и фотография супружеской пары с четверьмя детьми.
- Новая пассия? С четырьмя детьми на сей раз? – не удержался я от сарказма.
- Жена и наши дети. Старший и младшая копии я, как видите.
Действительно, очень похожи, а имперский паспорт явно не революционная подделка.
- Почему нет документов жены и детей? Неубедительно!
- Послушайте, год назад меня арестовала чека, возили к самому Дзержинскому, семью взяли в заложники, а меня переправили в Крым. Ещё не бритый, я ходил в какую-то квартиру в Евпатории. В чека сказали, что меня обязательно должны увидеть соседи, но запретили вступать в разговор. Сразу не получилось. Пришлось заходить четыре раза. Слава Богу, Крым уже был занят нашими, но я не мог сбежать, не имел права. Семья у них.
- Крым был занят нашими, а не Вашими, - поправил я.
- Рад, что мы с Вами по одну сторону в этой братоубийственной войне.
- Невозможно. Хотя допускаю, что Вы где-то посередине.
- Подпольщики поселили меня на Чатыр-Даге, сказали представляться Дмитрием Ильичом, помогать партизанам и намекать, что я врач.
- Признайтесь, что Вы - Дмитрий Ильич и не будет пыток в контрразведке, сохраните здоровье для себя и для брата.
- Он умер во младенчестве.
- Не было такого в Вашей семье.
- Я единственный у родителей. Назвали в честь умершего во младенчестве старшего брата.
- Перестаньте рассказывать легенду! Я знаю, что Вы младший из шести детей.
- Единственный выживший из двух рождённых.
- Дмитрий Ильич, я устал от ботанической клоунады. Едем в Севастополь! Генерал Носович разберётся с Вами.
- Вы от Носовича? У меня задание при первой возможности убить его. Обещали миллион.
- Кто?
- Сталин. Большевистский комиссар в Москве. Не слышали?
Я насторожился.
- Почему именно Носовича?
- Не знаю. Сталин показал фотокарточку и обещал выезд с семьёй в Турцию.
Я совершенно растерялся. Сталин не мог себе простить, что не уничтожил Носовича в Царицыне.
- Зачем Вы побрились?
- Не хотел, чтобы меня нашли такие как Вы. Подпольщики избили, но ничего не поделаешь – надо ждать пока волосы отрастут. Потом снова побрился.
- Поверю и отпущу, если выиграите у меня партию. Слово чести.
- Какую партию? Я не партийный.
- В шахматы.
- Увольте, не умею. Уж лучше в американскую рулетку. Дайте револьвер. Нет, я должен вернуться к семье.
Не он! Определённо не он! Настоящий Дмитрий Ильич превосходный шахматист. После женщин шахматы для него главное увлечение. Ни в коем случае не отказался бы! Выиграть у партизана - беспроигрышный вариант, не нужна рулетка!
- Идите в деревню, Афанасий Савельевич.
- Выстрел в спину?
- Прощайте! - я запрыгнул на коня. – Вам - к семье, мне - в Севастополь.
Тетрадь, найденная на крейсере ‘Генерал Корнилов’. Порт Бизерта, Тунис. 1933 г.
8 марта 1928 я слёг. Лечит доктор Вейнерт, профессор Алексинский из Парижа и лучшие врачи Брюсселя. Мозг не даёт покоя. Преследуют навязчивые мысли, непрерывно видятся бои за Крым, эвакуация. Голова всё время занята вычислениями и определением позиций. Диктую приказы, порываюсь встать, зову начальника штаба и отдаю распоряжения до мельчайших подробностей.
...Уже тридцать восьмые сутки сплошного мученичества, невыносимый жар по всему телу. Уверен, меня чем-то заразил брат вестового Якова Юдихина - матрос с советского торгового судна в Антверпене. Никто о нём прежде не слышал. Нет больше сил. Прощай жизнь, прощай семья, прощай Родина!
Твой верный сын барон Врангель.
Рукопись князя Туманова ‘Четыре войны русского офицера. Воспоминания в ожидании смерти’. Глава ‘Крым’. Написано в Асунсьоне, Парагвай. 1955 г.
Сегодня слышал как врач сказал супруге, что мне осталось не более месяца. Рак горла прогрессирует, не вылечить. Уже не могу говорить, но слава Богу, пишу. А после четырёх войн умирать не страшно. Скорблю только об одном: не доживу до того светлого дня, когда Господь решит освободить Отечество от кровавых большевиков, разрушит сталинские концлагеря и вернёт в колокольни пасхальный звон.
Ноябрь 1920-го. Севастополь.
На дороге показался чёрный ‘Руссо-Балт’ с остеклённым салоном и брезентовой крышей.
- Ты куда пропал, Проскурин? – заорал Мокроусов. – Коня загнал, себя тоже. Победа! Крым наш. Садись в авто, едем на заседание в Симферополь. - Я сел на заднее сиденье рядом с Дереном Аярлы. - Слыхал, Дерена выбрали в обком и в ‘тройку’ назначили. Теперь там у нас свой человек! Попробую и тебя продвинуть, но чтоб не забыл товарища Мокроусова!
Улица Менделеева 2. Особняк Крыжановского, двухэтажное угловое здание с небольшими окнами и прямоугольной аркой. Уже висит красно-жёлтая табличка ‘Крымский областной комитет РКП(б)’.
- Тут заседают, Юрок? – развязанно спросил Мокроусов у шофёра.
- Тут, но при них обращайся как положено – товарищ Гавен.
В небольшой гостиной за круглым столом сидели ‘товарищи’.
- Товарищ Мокроусов, опаздываете! – нервно произнесла женщина с огромным пенснэ, большим носом, узким подбородком и широким лбом. Губы плотно сжаты, короткие чёрные волосы откинуты на затылок, а по бокам крупным гребнем расчёсаны вниз.
- Только что с фронта, товарищ Залкинд.
- Обращайтесь ко мне как положено, по партийной фамилии! Землячка! – почти прокричала женщина. - Начинайте заседание, товарищ Коэн. Вы тут главный.
- Розалия Самойловна, моя фамилия произносится Кун. Бела Кун.
- Это у Вас в Венгрии Кун, а у нас Коэн! Ваша республика не просуществовала и пяти месяцев. А мы уже три года! Радуйтесь, что снова приняли в наши ряды.
- Как руководитель Крымского ревкома объявляю совместное заседание ревкома и обкома открытым. Товарищ Гавен, объявите присутствующих.
- Я, Гавен, заместитель товарища Куна. Ответственный секретарь товарищ Землячка. Члены ревкома товарищи Лиде, Меметов, Идрисов, Фирдевс, Давыдов-Вульфсон и, конечно, Дмитрий Ильич. От обкома товарищи Аярлы и Немчёнок.
- Моя фамилия Немченко!
- Почему не указали в анкете, что поменяли фамилию?
- Указал. Не получили?
- Получили, Лев Файвелевич, - Землячка надменно прищурила глаза и достала папиросу.
- Павлович.
- Отчество поменял! – Землячка размяла папиросу и закурила.
- Предлагаю отменить отчества. Не только среди партийных товарищей, а по всей стране!
- Лев Павлович, мы собрались не для этого, - Землячка выпустила в его сторону облако серого дыма. - Товарищ Троцкий требует всё внимание сосредоточить на задаче, поставленной перед ‘тройкой’.
- Что за ‘тройка’?
- Я и товарищ Землячка с товарищем Аярлы, - ответил Кун. - Общее руководство возложено на товарища Пятакова, - показал на грузного мужчину в углу, лет тридцати, в круглых очках, с густой шевелюрой, бородой и усами ниже рта. – Будем очищать полуостров от контрреволюции. Скоро прибудет заместитель начальника особого отдела фронта товарищ Евдокимов.
- Но я хотел бы заняться созданием татарского бюро обкома и автономной области, - возразил Аярлы.
- Лучше создать автономную татарскую республику, а не область.
- И Вас, товарищ Фирдевс, назначить главным по баронессам и графиням? – тонкие губы Землячки искривились в презрительной улыбке, пепел упал на стол. - Думаете, не знаю о Ваших амурах по тысяче романовскими? Не знаю откуда партийная кличка Фирдевс? ‘Рай’ по-арабски. Ночной рай с графинями?
- Прекратите, товарищ Землячка! – Кун неуверенно стукнул по столу. - Сейчас главное ликвидировать контрреволюцию в последнем рассаднике империи. Реввоенсовет фронта уже трижды предлагал Врангелю сдаться, гарантировали жизнь и амнистию.
- Вы это серьёзно? – Землячка посмотрела поверх пенснэ.
- Нет, конечно. Давно принято решение всех ликвидировать. Итак, товарищи, обсудим план мер. Предлагаю издать приказ, обязывающий всех оставшихся офицеров, чиновников, добровольцев и юнкеров явиться в особые отделы для регистрации, а жителей сообщать об их местонахождении. В противном случае расстреливать и тех, и других. Товарищ Гавен, прочитайте телеграмму Феликса Эдмундовича.
- ‘В особый отдел Юго-западного и Южного фронтов товарищу Манцеву. Примите все меры, чтобы из Крыма на материк не попал ни один белогвардеец и красноармеец. Для обоснования блокады полуострова объявите эпидемию оспы, сыпного и возвратного тифа. По мере занятия территории формируйте армейские особые отделы и ЧК.’
- Для организации крымской чрезвычайной комиссии из Москвы едет товарищ Каминский. Но надо и у себя навести порядок. Красноармейцы грабят винные лавки, на каждом столбе по трупу, а махновцы нам вообще не подчиняются.
- Пусть вешают, товарищ Фирдевс, а пьянство надо остановить!
- В городах быстро управимся, товарищ Землячка. Надо подумать о сельской местности.
- Товарищ Кун, предлагаю действовать как мы, - Мокроусов поднялся со стула, сжимая в руке кожаную кепку. – Окружать деревни, расстреливать всех подозрительных и брать 5-10 заложников. Чтобы привлечь на нашу сторону рабочих, предлагаю переселить их в дома буржуазии, а буржуазию отправить на принудительные работы. Мой штаб подготовил листовки. Предлагаю раздать красноармейцам и населению.
- ‘Заколотим наглухо гроб уже издыхающей, корчащейся в судорогах буржуазии!’ – прочитал вслух Кун. – Поддерживаю.
- Также надо вскрыть сейфы в банках. Деньги раздать, а ценности переправить в Москву. Мой отряд обеспечит охрану, - продолжал Мокроусов, слегка заикаясь и вытирая кепкой вспотевший лоб.
- Будет много арестантов, тюрем не хватит, - взял слово Гавен. - Надо в степи построить лагеря, использовать монастыри, склады и подвалы, в городах изолировать целые кварталы и не затягивать со сроками задержания и следствием, а разрешить ревтрибуналам, народной милиции и рабочим комитетам выносить смертные приговоры.
- Однозначно поддерживаю, - Землячка погасила папиросу о столешницу и бросила под стул Фирдевсу. – Как сказал товарищ Ленин, нужно избавиться от идиотской бумажной волокиты. Оформлять приговоры не на каждого обвиняемого, а сразу на сто-двести, можно и на триста человек, по социальному происхождению: казаки, буржуазия, священники, офицеры, солдаты, юнкера. Но сначала заставить каждого заполнить анкеты. Включить вопросы ‘кто может подтвердить правдивость ваших слов?’, ‘где проживают родственники?’, ‘в каких политических партиях состояли?’ Расстреляем родственников и пособников.
- Правильно, - Мокроусов прижал к голове скрученную кепку, борясь с приступом мигрени. – На полуострове полно эсеров, меньшевиков, синдикалистов и прочей сволочи. Пора разделаться!
- С махновцами тоже, - согласился Кун.
- Но они же союзники! – возразил Мокроусов, заглядывая в лицо сидевшему к нам спиной ‘товарищу’ в коричневом костюме.
- Хватит притворяться союзниками! Помогли взять Крым – пора разделаться с ними!
- Но товарищ Землячка, Владимир Ильич одобрил создание анархической территории вокруг Гуляй-Поле.
- Уже отменил.
- Вы тоже начинали как анархистка, - Фирдевс вернул ‘даме’ оскорбление.
- Замолчите, тысячерублёвый альфонс! Махно занял Ялту и Керчь. Надо послать туда лучшие отряды и разделаться.
Мокроусов покраснел, до скрипа скручивая кепку в руках.
- Чего так переживаете за Махно? – Землячка достала из портсигара следующую папиросу.
- Особое внимание портам и военным заводам. Арестовать тех, кто производил оружие и помогал с эвакуацией. Для казней можно использовать старые суда и баржи. Топить в море.
- Вы, товарищ Фирдевс, забыли о врачах, фельдшерах и медсестрах, - надменно произнесла Землячка. – Их тоже на баржи!
- Предлагаю исключить из расстрельных списков, - возразил ‘товарищ’ в коричневом костюме. – Пусть послужат делу революции.
- Дмитрий Ильич, обучите новых, лично.
- Вы не представляете сколько лет уходит на подготовку врача!
- Пусть будет по Вашему. Исключим из расстрельных списков. Включим в списки утопленников, - Землячка цинично рассмеялась, сжав в зубах папиросу.
- Предлагаю включить в расстрельные списки и Красный Крест. В том числе иностранцев!
- Поддерживаю предложение товарища Мемедова, - Землячка бросила на Дмитрия Ильича торжествующий взгляд. – И не забыть про лавочников – мелкая буржуазия. Организуем кооперативы из пролетариев.
- По сведениям Феодосийского подполья в их порту эвакуация Врангеля прошла неорганизованно, - как можно серьёзнее произнёс Мокроусов. - Не хватило судов для 1-й Кубанской казачьей дивизии и Терско-Астраханской бригады. В городе также остались отставшие от своих полков солдаты и офицеры, батареи, тыловые учреждения и госпиталь Виленского полка. Предлагаю сначала направить армию туда и только потом разгромить Махно.
- Пошлём 9-ю дивизию, - решил Пятаков. - Они вели бои с Виленским полком. Расплатятся сполна.
- Всё успели записать? – спросил Кун Гавена. – Вечером мне на подпись. На этом заседание окончено. Завтра приступаем к работе. Дмитрий Ильич, как здоровье Владимира Ильича?
От услышанного я застыл над стулом, не успев подняться.
- Борис Соломонович говорит стабильно. Есть все надежды на полное выздоровление.
- Вейсброд? Я думал теперь лечит доктор Тимирязев.
- Помогает Борису Соломоновичу.
- Уже нашли жильё в городе, товарищ Ульянов? – Мокроусов явно нервничал, хотя приступ мигрени уже прошёл.
- Нашёл, но в самом центре. Базар, лавки, шумно.
- Могу предложить усадьбу на южной окраине. Мне со штабом столько не нужно.
- Буду благодарен.
- Мы с товарищем Проскуриным как раз на авто. Можем отвезти.
- А вещи?
- Перевезём, но сначала осмотрите усадьбу. Вдруг не понравится.
Мокроусов сел за руль. На полной скорости мы покинули город и устремились на юг, скользя по заснеженной дороге.
- Позвольте, - заволновался Дмитрий Ильич. – Мы уже далеко за городом? Это же дорога на Ялту!
- К Махно! – злорадно закричал Мокроусов, выжимая из мотора всю мощь. - Ждёт тебя! Проскурин, на прицел его. Ох врач, а я ведь уже думал не найду тебя.
- Зачем к Махно?
- Слышал, что сказали твои ‘товарищи’? Предали батьку нашего, черти!
- Причём здесь Махно? Вы же большевик!
- Анархист. Был и есть. Теперь ты наш заветный талисман, чтобы братец твой в Москве обещание сдержал. Гуляй-Поле будет нашей территорией, а тебя посадим в золотую клетку! Пока ты у нас и братец твой жив, красные не нападут. Пусть Вейсброд с Крупской ночами не спят, горшки ему подносят! А там, глядишь, мы окрепнем и запустим вам петуха в Кремль. Каплан, эсэрка поганая, всё испортила! Зачем стреляла?!
- Из-за меня, – тихо, по-детски произнёс Дмитрий Ильич. Подтянул колени и упёрся каблуками в сиденье. – Мне мстила.
- Чего несёшь, Ульяныч? – Мокроусов выбросил в окно порватую кепку.
- У Дмитрия Ильича был бурный роман с Фанни Каплан, - пояснил я. – Но однопартийцы запретили революционное сожительство.
- Не однопартийцы. Я встретил другую женщину, - Дмитрий Ильич опустил правую руку в карман.
‘Неужели до сих пор хранит фото?’ - подумал я.
- Вы чего оба несёте?! – заорал Мокроусов.
- Поворачивай на Севастополь! – я приставил к его виску револьвер.
- Проскурин, ты чего? Там Врангель!
- К нему едем. Дмитрий Ильич будет нашим заложником!
- Каким вашим?!
- Русской Армии Врангеля.
- Так ты беляк?!
На дороге показался казачий разъезд.
- Давай к казакам! – приказал я.
Вдруг раздался громкий звук хлопнувшей дверцы. Дмитрия Ильича в салоне уже не было, а на сиденьи лежала ‘фенюша’ – французская лимонка. Я плечом ударил дверцу, одновременно дёргая за рычаг...
Босфор.
Удар в правый бок. Тело подбросило. Удар в левый, в спину. Я чувствую тело. Снова тот взрыв? Сколько раз он повторялся в моём сознании! Тону! Снова жар? Нет, холодная вода и вкус соли во рту. Тело стало невесомым. Не хватает воздуха, задыхаюсь. Чьи-то сильные руки не выпускают меня. Что-то твёрдое под спиной. Куда меня волокут? Не хочу обратно к ‘зелёным’! Надо сопротивляться, спастись...
Перед глазами солнце и тонущая яхта.
- Врач сказал, Вы никогда не выйдете из комы, - произнёс генерал Носович, прижимая мою голову к своей груди. – Помогла фатальная неожиданность.
- Где мы?
- Босфор.
- Что за судно?
- Наша спасительница яхта ‘Лукулл’. Старенькая, но удар выдержала.
- Босфор. Как мы сюда попали?
- Из Крыма. Сможете вспомнить что с Вами случилось?
Капитан Проскурин. Последний осколок Империи на кр
© Copyright: Сергей Гордиенко 3, 2022
Свидетельство о публикации №222010100315
Свидетельство о публикации №222010100315
Рецензии
Единственное, правильное произведение про Гражданскую войну в России.
Писать много не буду. Тяжело читать. Через сердце пропускаю. Да и таких читателей наверно всего пару человек.....
Я написал намедни одному Сайтовскому провокатору в отзыве - Жалею, что не служил в Белой армии..... По их языке - такой хай подняли таки красноперые.....
Им не понять. Всего этого..... Хамы. За задние ноги и на столб.Вниз безмозглой головой.
Игорь Донской 17.02.2024 11:08 • Заявить о нарушении
Писать много не буду. Тяжело читать. Через сердце пропускаю. Да и таких читателей наверно всего пару человек.....
Я написал намедни одному Сайтовскому провокатору в отзыве - Жалею, что не служил в Белой армии..... По их языке - такой хай подняли таки красноперые.....
Им не понять. Всего этого..... Хамы. За задние ноги и на столб.Вниз безмозглой головой.
Игорь Донской 17.02.2024 11:08 • Заявить о нарушении