Из семейных преданий об Александре Богданове

Мне, правнуку Александра Богданова, выпало счастье услышать рассказы не только его внука, но и его сына (моего деда). Поскольку все мы – представители четырёх поколений – являемся полными тёзками, в предлагаемом изложении некогда услышанного сын Богданова, в дальнейшем – генетик А. А. Малиновский (1909-1996), для краткости и во избежание путаницы именуется просто «сын Богданова». Рассказы моего деда (некоторые из них известны мне в пересказе отца) по возможности расположены в порядке хронологии воспроизводимых событий – которая, однако, не всегда поддаётся точному установлению.
Богданова в нашей семье вспоминали по разным поводам, без регулярности, иногда как будто случайно. Соответственно, и сами семейные предания отрывочны, выглядят как лоскутное одеяло, не имеют последовательного сюжета и объединены только самой фигурой революционера и философа.
Для удобства изложения (и установления смысловой связи) в тексте используется прямая речь. Разумеется, нельзя воспринимать её как дословно точное воспроизведение реплик вековой давности – кроме двух оговоренных случаев, когда именно точная форма высказываний запомнилась и сделала их «крылатыми выражениями» в семье.
В тексте учтены исправления и дополнения, сделанные внучкой и правнуками Богданова (моими тёткой и кузенами) – соответственно Натальей Александровной, Дмитрием Владимировичем и Софьей Владимировной Смирновыми. Изложение сверено с аудиозаписями рассказов сына Богданова, сделанными Д. В. Смирновым.

Отец Богданова был инспектором городского училища. Своих детей он бил (а их было множество обоего пола, и дочери были младше). Когда будущий революционер и его братья подросли, они воспротивились таким порядкам.

В бытность гимназистом Александру необходимо было быть на хорошем счету, желательно «первым», чтобы не подвести семью в финансовом отношении. Успевая на «отлично», он учился на казённый счёт. Страдал от невозможности поехать домой на каникулах. Насколько морально тяжело далась ему золотая медаль за гимназию, показывает следующая ситуация.
Впоследствии Богданов, будучи арестованным за революционную деятельность, вскакивал ночью, мучимый кошмаром: ему снилось, что он опять в гимназии. Проснувшись и оглядевшись, соображал: всё нормально, он просто в тюрьме. Ложился снова и засыпал, уже успокоенный. Так повторялось не раз.

Однажды сидели в саду у Базарова и ели апельсины. Наталья Богдановна Корсак попала в Богданова (ещё не создавшего из её отчества этот псевдоним) брошенной апельсиновой коркой.
- У-у, ж-животное! – высказался тот, усмотрев здесь грубую манеру кокетства.
Эти первые, кажется, слова, обращённые к будущей жене, хорошо запомнились и стали одной из любимых в семье «хохм».

Одно время Богданов и Базаров вместе снимали жильё у некой женщины – простоватой, в сущности доброй, но очень чинной. Друзья любили веселиться и дурачиться. Из их комнаты то и дело доносились шум, громкий смех, нелепые возгласы и всевозможные странные звуки. Хозяйка заглядывала в дверь и пробовала их урезонивать:
– Молодые люди! Позволительно ли так себя вести? Что о вас подумают?
Тогда один из квартирантов, показывая на своего соседа, произносил торжественно и серьёзно:
– Поймите же: мы с ним – великие люди! Поэтому нам всё можно!
На этой фразе хозяйка полностью теряла самообладание и начинала с негодованием выкрикивать:
- Кто-о?! Вы-то?! Да какие вы великие люди?! Кто вас в порядочный дом впустит? Что вы такое о себе возомнили?
Ответом ей становился взрыв дикого хохота с новым потоком шуток.

Богданов не только пропагандировал в «Красной звезде» множественность параллельных любовных отношений, но и сам её практиковал. Вторая его жена (и в дальнейшем мать сына), Анфуса Ивановна Смирнова бежала из родительского дома близ Барнаула, связав себя с революционной борьбой и с Богдановым.
Ревнивая Наталья Богдановна поставила условие: если будет вторая жена, она должна жить в другом городе. Партийное подполье и эмиграция способствовали кочевой жизни, облегчавшей выполнение этого условия. До смены власти в России Анфуса Ивановна не дожила, умерла от туберкулёза.
Условие, поставленное мужу Натальей Богдановной, было связано с тем, что сама она не могла иметь детей.

Однажды скрывавшиеся от полиции Богданов и Наталья Корсак заметили шпика, бродившего вокруг дома, где они занимали квартиру. Целый вечер супруги спорили, как с ним поступить. Наталья Корсак предлагала облить его кислотой. Богданов отговорил её и нашёл какое-то решение, не предполагавшее жестокости. (Оценивая этот эпизод, необходимо понимать, что обнаружение могло повлечь за собой для подпольщиков казнь или долгое, подчас смертоносное заключение.)

Богданов очень отрицательно отзывался о мещанах (в старом социальном, но одновременно уже и в новом этическом смысле), об узости их кругозора, замкнутости внимания на быте, безразличии к общественно-политическим бурям. Порой, однако, ему доводилось у них укрываться. Не желая знать никаких подробностей о делах своего постояльца и излишне сообщничать с ним, они всё-таки показывали себя вполне надёжными в плане (не)общения с полицией.

Богданов с насмешливым скептицизмом отзывался о характере начитанности Ленина. Припоминал свои непосредственные наблюдения над тем, как Владимир Ильич читал или, скорее, работал с книгами – набирал себе огромную их стопку на день и торопливо просматривал, преимущественно отыскивая подходящие ему цитаты, зачастую не только не долистывая до конца, но не успевая ухватить даже общий смысл и идею автора.

Как-то на многолюдном собрании Богданову и Луначарскому сильно досталось от партийных сотоварищей, которые обвиняли их в идейных ошибках и отступлении от марксизма. Тучи сгущались, дело шло к серьёзному разрыву. Ход дискуссии переломило блестящее выступление Луначарского, давшего отпор оппонентам. Изюминкой его выступления стала приведённая им ссылка на Маха, сделавшая убедительной позицию обоих друзей. Очередной идеологический бой был выигран, противники ушли посрамлёнными. Когда друзья остались вдвоём, Богданов сказал:
 – Здорово как ты их, а!.. Послушай, а где это у Маха такие замечательные слова? Сколько ни перебираю, вспомнить не могу.
 – Да нету этого у Маха, я сам на ходу цитату выдумал.
 – Но как же это так? – оторопел Богданов.
 – А, ничего! Зато одним Махом семерых побивахом!
Вот это «одним Махом…» стало «крылатым выражением» в нашей семье. Луначарский и в других случаях отличался остроумием и любил затейливые игры со словами. Уже в советское (очевидно) время он говорил:
 – Надо мне сделать ДОКЛАД, чтобы нам повысили ОКЛАД. Это будет просто КЛАД, и тогда дела у нас пойдут на ЛАД. А иначе будет просто АД.

Амнистия к 300-летию правления Романовых застала Богданова в эмиграции. Чтобы вернуться в Россию вместе с сыном, необходимо было его крестить. Крёстными родителями пятилетнего Саши стали Луначарский и Александра Мечникова (о ней чуть ниже). Хотя впоследствии сын Богданова считал это событие весьма важным для своей жизни, взрослые участники действа рассматривали его только как вынужденный шаг. Горький, прослышав о случившемся, с большой издёвкой пересказывал эту историю разным людям в эмиграции, напоминая о твердокаменном атеизме автора «Красной звезды» и намекая, что тот пошёл на позорное соглашательство. Богданов отреагировал болезненно и не забыл этого Горькому, характеризуя его впоследствии как человека ненадёжного: вроде как будто свой, а потом возьмёт да и ошельмует.

Наконец Богданов с семьёй ехал из Парижа (где до этого жила Анфуса Ивановна с сыном, а сам он бывал наездами) в Россию. Рядом в поезде ехали компанией жандармы (видимо, находившиеся, как говорят сегодня, «не при исполнении», хоть и в форме). Служители трона были благодушно настроены, шутили и играли с маленьким Сашей.
 – А ты кем хочешь стать, когда вырастешь? – спросили они его.
 –  Революционером!
 –  Что это ты вдруг?
 –  У меня мама с папой революционеры! – с гордостью объяснил мальчик. – И я тоже буду как они!
Мама с папой обмерли, слушая эту беседу и, надо полагать, рады были бы притвориться ящиками. Жандармы, между тем, не теряли добродушия:
– Ну и расскажи нам, как же это ты будешь революционером.
– Первым делом я поставлю большую пушку и убью царя. А потом перебью из неё всех жандармов.
– Ух ты, смелый какой!
Эти удивительные жандармы долго смеялись над серьёзностью мальчика, а потом вышли на своей станции и были таковы. Богданов же с семейством мирно и тихо приехал в Россию.

Анфуса Смирнова имела конспиративно-партийное имя Нина. Как минимум из предосторожности (почти всегда рискуя быть услышанным), Богданов и в семье, в быту (как и в стихотворном посвящении) звал её Ниной. Сын тоже привык в детстве, что маму зовут именно так, и никакого другого её имени не знал. По возвращении из Франции Анфуса Ивановна поехала с сыном к родственникам (видимо, в Барнаул). Когда она добралась до родных мест и навстречу выбежало много незнакомых ребёнку женщин с объятиями и с восклицаниями «Фусочка! Фусочка!», маленький Саша, видя это, вначале испугался и решил, что с миром происходит что-то не то.

Упомянутая выше Александра Валерьяновна Мечникова была ещё одним очень близким для Богданова человеком. Она не только приняла участие в крещении его сына, но, как видно по дальнейшему её поведению, всерьёз воспринимала его семью как область своей ответственности. В советское время, когда само понятие «крёстная мать» могло требовать длинных пояснений, Мечникова фигурировала в семейных воспоминаниях под условным обозначением «тётки» богдановского сына.
Александра Валерьяновна была племянницей географа и анархиста Льва Мечникова (явно более близкого ей по взглядам, чем его более знаменитый брат, физиолог Илья Мечников). Сама она была большевичкой, прошла через каторгу. В эмиграции не чуждалась и дядиных революционных знакомств. В нашей семье долгое время хранилась оставшаяся от неё книга Кропоткина «Великая Французская Революция» с дарственной надписью автора: «Дорогой Сашеньке(…)» (Ныне книга находится у моего бывшего знакомого Владлена Тупикина, задерживающего её у себя, поэтому нет возможности даже полностью воспроизвести текст инскрипта.)
В советское время Мечникова, состоявшая в дачном кооперативе царских политкаторжан, получила половину деревянного дома (кухня, комната и веранда) на станции Строитель под Мытищами. Она оставила её потомкам Богданова, и три поколения пользовались этой дачей (потом сгоревшей в 90-х).
Александра Валерьяновна активно участвовала в воспитании не только сына, но в дальнейшем и внука Богданова (моего отца), которого тщетно пыталась приучить к этикету (как едят, как держат вилку, нож и т. п.; сказывались её дворянские корни).

В первую мировую войну Богданов был мобилизован на фронт в качестве врача. Он стал свидетелем того, как отступавшие немецкие войска оставляли после себя чистенькие госпитали в полном порядке – со свежими, аккуратно сложенными комплектами белья и полотенец, вымытыми полами, а главное – с систематизированными запасами медикаментов, которых в русской армии катастрофически не хватало. Русские солдаты из наступавших войск первым делом планомерно уничтожали весь этот уют и порядок, приводили в негодность больничный инвентарь, включая и драгоценные медикаменты. При виде всего этого у Богданова произошёл нервный срыв. Вскоре он был комиссован из армии.

В Москве сын Богданова после смерти матери рос на попечении тёти Лиды (жены меньшевика Ивана Игнатьевича Романова, бывшей соседки по парижской квартире) на улице Заморёнова, отдельно от своего отца – который, однако, заботился о нём и регулярно приходил. Богданов среди прочего объяснял их раздельное проживание важностью свободного развития сына, которое не хотел подавить своим авторитетом. Очевидно, к самым ранним (1914/1917) московским воспоминаниям маленького Саши относится образ соседа по дому, который степенно произносил, сильно окая: «Вот я уважаю кодетов! Кодеты – умные люди: вначале себя освободят, а уж потом – других!»
В детстве сын Богданова был очень болезненным и хилым мальчиком: сказывалось хрупкое здоровье матери. Богданов сделал сыну операцию по переливанию крови, после которой тот не только физически поправился, но в дальнейшем, тренируясь, стал настоящим силачом. (Как-то, выйдя из трамвая с дочерью Наташей и обнаружив, что в вагоне осталась её кукла, он побежал за трамваем, догнал его на следующей остановке и вернулся уже с куклой в руках.)
В ранней юности будущий генетик придерживался радикальных антицивилизационных взглядов, поэтому не хотел поступать в вуз и даже заканчивать школу. В конце концов Богданов, после многих тщетных попыток, всё же уговорил сына получить образование, подав ему такую идею: культуру эффективнее всего будет уничтожать изнутри, хорошо изучив оружие врага.

Богданов крайне отрицательно относился к Троцкому (хотя и отдавал ему должное как оратору), особенно после того, как по его приказу был расстрелян адмирал Щастный (1918) – вся связанная с этим ситуация вызвала у «отставного» большевика огромное негодование. Когда в середине 20-х Троцкий, уже попавший в опалу, стал критиковать партийную верхушку за бюрократизм и отсутствие демократии, Богданов сказал сыну: «У него теперь просто не остаётся другого выхода, кроме как говорить правду».

Среди знакомых Богданова, «по наследству» перешедших семейству его сына, был эрудированный рабочий-библиофил Шилин, обладатель огромной библиотеки дореволюционных книг самого разного идейного содержания. Ещё в 60-х он снабжал книгами юного богдановского внука (моего будущего отца) и, в частности, познакомил его с сочинениями Розанова – который, правда, юному (но уже поднаторевшему в философии) читателю не полюбился.

Надежда Константиновна Крупская всегда, вне зависимости от превратностей партийной линии, относилась к Богданову с большим уважением и теплотой. Говорят, она перечитывала его романы тайком от мужа: Ленин приходил в ярость, если видел в её руках книги своего оппонента. К похоронам Богданова Крупская прислала его семье телеграмму с горячими соболезнованиями, а затем выбила для Натальи Богдановны двухкомнатную квартиру на Пресне. Здесь поселился с ней и сын Богданова и затем прожил  в этой квартире большую часть своей жизни.

В 2019 году я был в Калуге. Замечательный здешний публицист, писатель и краевед Алексей Александрович Мельников много часов водил меня по городу, показывая дома, места (и даже деревья…), связанные отнюдь не только с калужской ссылкой Богданова, но со множеством людей и событий двух минувших веков. В очередной раз он остановился и молча замер, задумчиво глядя в сторону каких-то вполне заурядных новостроек. Я с недоумением следил за его взглядом.
– Видите магазин «Дикси»? – спросил Мельников наконец.
– Ну да, - растерянно кивнул я.
– На его месте стоял дом, в котором жил ссыльный Луначарский. Вполне возможно, что Богданов жил здесь же, вместе с ним, однако вот этого мне в точности выяснить не удалось. Но, во всяком случае, совершенно точно Богданов здесь часто у Луначарского бывал.
Постояли немного. Затем мой проводник свернул в соседний переулок, по которому мы не прошли и сотни шагов, как остановились перед ветхим деревянным домом.
– А вот здесь ровно в те же самые годы жил Циолковский. Был ли он знаком с Луначарским и Богдановым – неведомо, но почти наверняка они сталкивались на улице и знали друг друга в лицо.
 – За хлебом, за газетами… Да они просто не могли, не имели шансов не видеться! – потрясённо воскликнул я.
 – Хорошо можно себе представить, - задумчиво улыбнулся Алексей, - как они раскланиваются при встрече.

(Опубликовано в книге: Александр Александрович Богданов. Под редакцией М. В. Локтионова. М., Политическая энциклопедия, 2021 (Философия России первой половины ХХ века). С. 433-440