Осколок счастья с острыми краями

     Московская весна в Марьиной роще звучит весело и немного по-хулигански. Хорошее время, чтобы написать, наконец, об одноклассниках Оле и Мите. Они и сами, как мартовские ручьи, несутся по паркам, по улицам через подтаявший колючий снег уверенно, быстро, без тормозов сливаясь с такими же неугомонными и молодыми в подсвеченные солнцем и голубым небом потоки. Весна в жизни Оли и Мити всегда поворотный момент. Они мои любимые герои. Оба искренни, любопытны и обладают свежими чистыми эмоциями. За ними интересно присматривать: две весенние капли, в которых отразился мир, обогащённый красотой их душ. Они знают, что я невидимо присутствую в их жизни, и оба мысленно задают мне вопросы, делятся переживаниями – так повелось со времён их юности и до сих пор. Мы собеседники. Мне интересно, как обойдётся с ними судьба, какой выбор предложит. Горячая любовь даётся не всем и не проходит бесследно.

Мартовское солнце заливает всё кругом так, что приходится щуриться, и даже тогда ослепляет. Поют птицы, сердце выскакивает из груди, за ним не поспевает и Оля, и ловит его на ходу. Просыпается желание любить и любишь того, кто оказывается поблизости. С Олей в детстве и юности чаще всего оказывается Митя, её товарищ сначала по детским играм, а потом по спектаклям в школьном театре и по музыкальной школе. И надо ж было именно Мите попасть ей под руку и, говоря возвышенным стилем, удостоиться сильного чувства. Оля влюбилась. Митя, уже привыкший быть верным другом, не поверил счастью. Она строила ему глазки и краснела вместо того, чтобы строить планы на лето. Впереди выпускные и вступительные. Митя, давно влюблённый в подругу и верно служивший ей пажом, долго не знал, как признаться в своих чувствах, и только ощутив похожее на взаимность, решился. Но опоздал: она уже сомневалась в своей увлечённости и постепенно отступала на прежние позиции. Ребята играли в школьном театре, им давали главные роли, и сегодня он был Ромео, а она – Джульеттой. Митя играл в театре из-за Оли. Он готов был на всё лишь бы быть рядом с любимой. Он улучил момент, когда провожал Олю домой после репетиции спектакля и, находясь во власти образа Ромео, прямо сказал:

- Я люблю тебя и мечтаю, чтобы и ты ответила мне взаимностью. Тогда бы мы могли пожениться после вступительных экзаменов. Или всё не так… я готов ждать.

Оля смутилась. Для неё это откровение, она не готова была говорить на такие темы вне сцены. Сама, конечно, обрадовалась первому в жизни признанию в любви и предложению. Думалось: а вдруг и правда я люблю Митю? Но ветерок влюблённости уже утихал, она не была уверена в себе, ведь изменчивость и игра были её жизнью. И она в прямом смысле слова убежала от ответа, а на следующий день всё же решила немного поиграть и написала:

Сегодня я тебя люблю,
Что будет завтра – не предполагаю.
Над силой чувств своих скорблю,
Непостоянство в правило слагаю.

Получив четверостишие от подружки, Митя не обрадовался. Оставалось надеяться, что её «сегодняшнее» чувство когда-то вырастет и сохранится. Для него миг Олиной влюблённости был даром небес. Хоть бы он не кончался! Мите казалось, что Оля часто играет, и каждый раз новую, придуманную ею роль, и искренне вживается в неё, верит, как в реальность. Возможно, это происходило от переполненности её одарённой и юной натуры, от ожидания праздника вместо обыденности. Это не было похоже на легковесность, а скорее, придавало жизни дух азарта, свежести и увлечённости.

Месяца через полтора, когда пылкость к Мите улетучилась, Оля удивилась: как могла нахлынуть на неё неожиданная влюблённость в друга? Может, это необходимая прививка, чтобы легче перенести будущую настоящую любовь? Как всегда, легко нашла ответ: солнце ослепило! А весна и вправду в тот год была особенной: бурной, полноводной, шумной, зелёно-голубой, освещённой золотым и переливающимся светом. И главное, скоростной! Душа Оли отзывалась эмоциональными взрывами на весеннюю какофонию, на всплески и контрасты. Юности без влюблённости не обойтись. Чаще всего такая увлечённость ошеломляюще прекрасна, ожидаема, но проходяща.

В Оле, как и в самой природе, все процессы то бежали стремительно, то на время успокаивались или замирали. С началом мягкого лета чувства Оли обрели равновесие и, утихомирившиеся, оглядывались с изумлением на прежние ураганы и затягивающие всех и всё под себя вихри. А Митя надеялся, что подруга, хоть и запретила говорить на тему любви, но ответит когда-то на его чувство. Жили в то лето экзаменами, волновались. Митя держал данное Ольге слово и о любви не говорил. Друзья – так она пожелала.

Оля и Митя, когда бывали вместе, притягивали внимание своей внешней несхожестью. Они выглядели и звучали, как антиподы. Она маленького роста, светловолосая, с очень женственной фигурой, миловидная – немного Дюймовочка. Она свободна, искренна и вместе с тем деликатна.  Глаза горят не просто огнём, а бенгальским, весёлым, искрящимся – мимо не пройдёшь. Оля фантазировала, прекрасно писала, была общительна и артистична. Огонь и воздух – её стихии. Митя высокий и худощавый брюнет, прозванный школьниками Паганелем. Имел уже в юности мужественные, резкие черты лица, будто вырубленные скульптором и никак не отшлифованные. Взрослея, становился похож сразу и на Маяковского, и на Пастернака. Совсем не словоохотлив, предпочитал уединение или камерное общение тет-а-тет. Писал неплохие стихи, но не показывал. Избегал быть в центре внимания, стеснялся. Увлечённо мог говорить только о музыке и на исторические темы.  С Олей обсуждал живо абсолютно всё, что обоим приходило в голову, даже очень личное: вопросы веры – эта тема интересовала Митю, в ней было много неясного и серьёзного. Оля тогда ещё не доросла до понимания этой темы. Ребятам всегда было очень хорошо вместе. Они любили шутки, смеялись много, когда были вдвоём. И, казалось, никто больше им и не нужен.  В незнакомых компаниях эти друзья представляли друг друга так:

- Это Оля, она писатель.
- Митя, мой друг. Он геральдист.

Это слово «геральдист» обоим очень нравилось своей незатёртостью. Оно должно было поразить и породить вопросы, что привлекло бы многих к Мите, в то время увлекавшегося символикой и историей гербов. А то, что Оля писатель (её печатали в журнале «Юность» уже в шестнадцать лет), явно должно было произвести эффект, или хотя бы поставить её на ступень выше заурядности – она любила покрасоваться. На них смотрели как на состоявшихся, успешных артистов школьного театра. Все думали, что они влюблённые.

Давно прошло их юное и молодое время. Виделись на общих встречах с одноклассниками. Митя завёл семью только после того, как Оля вышла замуж. Он сошёлся с Милой, у которой был ребёнок от первого брака. Жениться он не стал, потому что ждал свою Олю и верил, что когда-нибудь, пусть и нескоро, но они будут вместе. Ольга ешё студенткой театроведческого в ГИТИСе вышла замуж по любви за Петра. Он искусствовед, немного старше Оли. С мужем жили хорошо, но не так, как ей мечталось. У Петра на всё имелся свой взгляд. Он мыслил самостоятельно, оригинально. Именно он открыл Оле богатство поэзии Бориса Пастернака, открыл многое в истории искусства. Она просила устраивать для неё часовые лекции, что он с радостью делал. Оля нередко использовала этот ценный материал в театроведческих статьях. Отношения с Петром были ровными, душевными, нежными.  С его стороны без страсти и искромётности, без трепета. А ведь именно такие эмоции вырывались на волю из Ольгиной души, но ожидаемого не находили. Когда забеременела, муж предложил сделать аборт, поскольку жили неустроенно. Она не согласилась и родила дочь. Вот в материнстве и нашла счастье. Не раз вспоминала искренность и глубину чувств Мити. И так ей становилось жалко его, и так она ругала себя. И ещё её душа требовала полного взаимопонимания, того самого, какое было у них с Митей. С мужем прожили чуть больше двадцати лет. Всё рухнуло в один день. Пётр увлекался альпинизмом и в очередной раз в отпуск пошёл в горы, а Оля его первый раз за всё время отговаривала, предчувствуя неладное. Не прислушался, конечно. Погиб с двумя товарищами. Тогда же, через месяц после гибели Петра умерла Олина мама…  Две смерти близких – удар огромной силы, это было чересчур.

Года два Ольга лечила нервы и с трудом справлялась с глубокой травмой, тоской. Дочь, конечно же, была большим утешением. С ней Оля съездила на море, где исцеление пошло быстрее. Море, море опять стало лекарем. Притяжение к морю она ощутила в детстве, когда с родителями отдыхали в Гурзуфе. Ходили на дикий галечный пляж. Волны то мягкие и ласковые, игриво набегающие, то бурные и грозные, страстью пьянящие. Девочкой она долго могла наблюдать, прислушиваться. То перекатывающий гальку звук пенных приливов: щщщ… Рокот камушков под убегающей волной протяжно: Бохх щщедрррр … Затем огромная волна, набрав силищу, бьёт в скалу и уже резко заявляет: Дух мудр! Благодаря щедрости Бога ты беспечен, влюблён, счастлив, а если идёт что-то не так, то помни о высшей мудрости и доверяй ей: значит именно так надо для твоей же пользы. Учись. И теперь в своём горе Ольга по несколько часов слушала говор волн. Неведомо, какими словами они лечили душу. Возможно, как когда-то в юности, убеждали в щедрости и мудрости Бога. Потихоньку Ольга вернулась к обычной жизни и к работе.

По окончании института она работала театральным критиком. Всё складывалось удачно. Её печатали, знали. Перо её было бойким ещё с юности, когда она слыла писателем с лёгкой руки друга. Потом её пригласили в театр завлитом. Согласилась. Работать в театре для неё – всё равно, что шару попасть в лузу: удача! Оля знает многие роли наизусть и шутит, что в старости сможет стать суфлёром, если в этой профессии будет ещё необходимость. Должность завлита – это для неё: достаточно общения в театре и за его пределами и есть простор для творчества. Её ценили за профессионализм и очень любили за юмор и уживчивый характер.

После потери мамы и супруга она переехала в старую родительскую квартиру в Лазаревском переулке. Неподалеку была школа, куда они с Митей вместе ходили, там же и музыкальная. А до театра – пешком дойти минут десять. Работа поглощала всю её жизнь, не оставляя места для погружения в сиротство. Оля начала привыкать к такой жизни.  И вдруг – неожиданная встреча с Митей, жившим теперь тоже недалеко. Оба обрадовались и договорились возобновить старую дружбу. Теперь им за сорок. Митя уже расстался со своей женщиной, был свободным. Он археолог, работал в академическом институте. Выезжал иногда на несколько месяцев в поле, любил работу в походных условиях, но потом его тянуло к письменному столу, там погружался в кабинетную стихию. Отпуск – опять с друзьями на реках, в лесах, на воле, вдали от города – это его жизнь.

Встреча друзей произошла именно весной. И как когда-то, в ярком, светящемся и наполненным ожиданиями марте, на Ольгу напало та самая нежность, а может, любовь, похожая на юношеское влечение к Мите. Это было в её понимании за гранью объяснимого. Она поёжилась и смутилась. Смущённая неожиданным порывом, Оля поинтересовалась у подруги-врача, не болезнь ли это. Может, что-то гормональное? Врач-ровесница лишь посмеялась, а потом и позавидовала: ей бы такую болезнь болезней! Это настоящая влюблённость, которая без спросу и с разбегу ворвалась в Олину душу. Когда влюблённость остановила свой спринтерский бег, тогда Ольга уверилась в хроническом течении «заболевания» и смирилась, надеясь на исцеляющее время, или же на помощь всемогущего разума. Ей не хотелось, чтобы Митя заметил произошедшую перемену: теперь она стеснялась таких ярких чувств, боролась с собой. Опасалась, что в случае её охлаждения это слишком жестоко ранит друга и не пройдёт так легко, как в молодости. Она стала более чуткой, способной на глубокое сопереживание. Юношеский эгоизм, похоже, растаял.

В апреле на Пасху Митя принёс Оле свои дневники. Зная готовность Ольги с пылу с жару кидаться судить обо всём, он попросил её прочитать и по возможности сразу не комментировать, а обдумать, чтобы потом уже они смогли поговорить. Чтобы избавиться от неловкости и погрузиться в атмосферу старой дружбы, Митя предложил сыграть на пианино в четыре руки, как в школьные годы. Они выступали на концертах (бывало даже на двух роялях) и получали призы за виртуозное исполнение пьес Рахманинова, «Норвежских танцев» Грига, «Вальса цветов» Чайковского. Они мечтали сыграть Фантазию фа-минор Шуберта, но тогда было сложновато, а музыкального образования не продолжили. Фантазию безнадёжно влюблённого Шуберта в свою ученицу Каролину они слышали внутри себя и сейчас. И спрашивали друг друга: помнишь? Эта Фантазия напоминала бесконечный коловорот молодой любви, сомнений, разочарований, смятения, печали… Она же осталась их несыгранной мечтой. Ольга часто вспоминала игру в четыре руки – это полное единение с близким ей другом. Тот оберегал, чувствовал её, терпел капризы и был всегда рядом. И мечтал, а их игру на пианино считал уже наполовину сбывшейся мечтой – ему казалось, они были нераздельны и чувствовали в унисон – так рождалась эмпатия. Оля была и счастьем, и мукой для друга. И не в полной мере счастьем, а лишь его «осколком»…
Сейчас же они начали играть в четыре руки «Мелодию для двоих», даже не договариваясь заранее, а сходу, интуитивно. Нелегко им далась слаженность, но было весело и трогательно погружаться в прекрасное и юное воспоминание. Договорились порепетировать и восстановить былое мастерство. Игра в четыре руки имеет несколько интимный флёр: близко сидящие за одним инструментом пианисты соприкасаются и ощущают дыхание друг друга. Без взаимопонимания и готовности к поддержке не будет душевного дуэта. Школьные выступления это подтверждали.

Оля рассказала Мите, как, вспоминая их «четырёхручное» музицирование, учила и свою дочь играть в четыре руки. Дочь в музыкальной школе исполняла Тарантеллу Гаврилина из балета «Анюта». Мечта Ольги о Фантазии фа минор сбылась, но уже руками дочери, ставшей пианисткой. Саша знала мамину привязанность к чудесной шубертовской песне неразделённой любви и прекрасно играла её. В четыре руки – хорошая тренировка, своего рода подготовка к совместной жизни, где необходимо прислушиваться друг к другу, точно чувствовать партнёра и помогать.  Но так думала Оля, уже став зрелой женщиной.

В дневниках Митя изливал растущую и с годами крепнущую любовь к Оле. Туда же записывал некоторые из своих стихотворений. Он по натуре поэт, романтик. Мите временами казалось, что подруга одаривала его взаимностью, и он надеялся. Прочитав его триолет, Оля поняла, какой незаживающей раной для него было её переменчивое к нему отношение:
Осколок счастья с острыми краями –
Подарок твой, а может быть, залог –
Храню в душе я свято, видит Бог,
Осколок счастья с острыми краями.
Но кто б душе мятущейся помог
Не чувствовать в себе хотя б ночами
Осколок счастья с острыми краями –
Подарок твой, а может быть, залог…

Митя решился (сколько же лет ждал?) признаться в никогда не затухавшей любви, и уже не весенне-юношеской, а зрелой. Потому и принёс старые дневники, иначе трудно было бы Оле поверить, что сильную влюблённость можно годами маскировать под дружескую привязанность, а потом явить как любовь. Почему не дарил ей стихи раньше? Оля вчитывалась в некоторые и вспоминала до мелких подробностей те периоды, которые описывал Митя. Сразу, в начале дневника слова из глубоко сокровенного: Предел любви моей – одна лишь бесконечность…
Другое описывало лето после первого курса. Кстати, именно его Митя прочитал Оле, когда обменивались впечатлениями после каникул, но она не обратила особого внимания. Тогда он с товарищами, как обычно, в походе на Севере, а она с подругой в доме отдыха в Пицунде:
Ты на Чёрном нонече, я на море Белом.
Ты на пляже нежишься, я – у костерка.
В ночь ты обнажаешься, я же своё тело
Облекаю в треники и два свитерка.
Променад ты делаешь меж реликтов хвойных.
Ну а я по сопкам в блаженной простоте
Через речки струнные, по болотам гнойным
Рвусь к досель не познанной мною красоте.
Ноша трёхпудовая мне мениск прессует,
Стонут сухожилия, очи язвит пот,
Поминаю Господа всуе и не всуе.
Явно с его помощью плоть моя идёт.
Из сервизов кушаешь яства ты не наши,
Ростбифы с жюльенами, фри, а натюрель.
Мне же с Богом посланы суп с тушёнкой, каша,
Да грибочки-ягодки, сёмга и форель.
Всё у нас по-разному, что кому как любо.
«Suum quique» - в древности аксакал изрёк.
Только как не надобна папуасу шуба,
Так мне воля-волюшка без тебя не впрок.

Все Олины влюблённости в молодости были фантазийными: иногда стремительны, как ветер, иногда согревали сердце, как огонь, порою они носились по горным рекам, преодолевая всегда с лёгкостью встречные пороги. Потом их выносило на берег и наступал короткий отдых, словно антракт в многоактном спектакле.  Её увлечённость нетерпеливая, ветреная, пылкая, короткая и всегда весёлая. Не сравнить с ровной и не остывающей любовью Мити. Он, похоже, был однолюбом. Подтверждение тому тоже нашлось в его дневнике:
Таким уж Бог меня слепил,
Я – безнадёжный монофил,
И вроде бы родившийся в сорочке.
Любить, конечно, Божий дар,
Но – горстка однолюбных пар,
И я из тех, кто любит в «одиночке».

Вспомнилось, как на десятилетие окончания школы все одноклассники встретились. Оля сказала Мите, что очень соскучилась и даже заплакала от нахлынувших чувств. А он-то воспринял это опять как начинавшуюся взаимность, предвестие счастья. А потом опять расставание на десятилетие, и снова жизнь без её любви, как и тогда в десятом классе. Сейчас Оля читала в дневнике о том периоде:
Теперь смотрю я на свечу,
что под иконой,
И ощущаю, что лечу
летальным склоном,
Как десять лет назад летел
Мой год надежды,
И вновь разверзся беспредел
черней, чем прежде.
Разные они с Митей. Митина внутренняя жизнь не выплёскивалась наружу. Его переживания были тайной. Никогда он не навязывался никому. Такую ношу только терпеливый и сильный может нести. Образ своей единственной был с ним всегда и всюду:
Покой наш бережёт могучий древний лес.
Мне чисто и светло с тобой, родная.
Где ты сейчас, не ведаю, не знаю…
…………………………………………
И возношу благодаренье Богу
За высший дар – любить, за чудо из чудес…
Прочитав эти строки, Оля представила, как тяжело было парню в юности нести этот сладостно-мучительный груз неразделённой любви.:
Как раб, влюблённый в госпожу,
Я несносимое сношу.
В молитве же бессонными ночами
У Бога лишь одно прошу:
Чтоб был в душе, пока дышу,
Осколок счастья с острыми краями.

Теперь бы Ольге самое время взяться за повесть, имея такой документальный материал в виде дневников. Возможно, что пережитое ею в юности было лишь преддверием зрелой любви. Сейчас она увидела в старом друге сокровище. И душа откликнулась, ответила, наконец, взаимностью. Не поздно ли? Оля словно проснулась и очнулась в юношеской влюблённости. Но нет, теперь совсем, совсем не так… Только весенний воздух напоминал то время. Возможно, что влюблённость, очарованность, душевное влечение, страсть – всё это лишь первые намёки на любовь, начальные ступени – проверочный материал. Эти чувства сравнимы с земными стихиями. А любовь – это уже высшее, космическое измерение. Поэтому и встречается так редко. 

Глубокие чувства-то, оказывается, ждали своего часа. Они, как коллекционное вино, имеют возраст: сначала юные, незрелые, зелёные. Позже они созревали, набирали силу, становились крепче, ароматнее, изысканней. Наконец, обрели свойство, особо ценимое: стали выдержанными. И сердце опять весенней птицей затрепетало, и его приходилось увещевать. Душа наполнялась электричеством – вот-вот заискрится. И так весело, музыкально, светло на душе стало, словно опять они с Митей репетировали бесконечные партии в четыре руки, соприкасаясь рукавами. Но уже не Фантазию фа минор Шуберта, полную переживаний о неразделённой любви, а что-то новое, уносящее их в неведомые просторы взаимности. Оказывается, и раньше чудесное было рядом, а проходило стороной. Наверное, чтобы выдержать любовь как космическую стихию, надо стать сильным духом. Не каждому дано.
***
Москва. 2020г.