Сегодня писатиму по-русськи...

«Сегодня писатиму по русськи, коли зможу. Читав я оце компонування пана Шпильгагена «Про що щебетала ластивка». Мене найбільше доняло казаннє про кохання несчасливе героя цего романа, ще як він був школяром, як глека розбив він з-за своєї милої, як бився на шаблюках з-за неї. Більше на себе не сподіваюсь й писатиму по русськи».
Да, семнадцатилетнему Михаилу Грушевскому украинский язык давался с трудом. Дневники он вёл на русском и только изредка вставлял в них абазцы на украинском. В этом отрывке он и украинский, и русский называет одним словом – русський. Он ещё сам до конца не определился с терминами. Украинец для него всякий, кто «умеет по-русськи попросить хлеба». Захер-Мазох, видимо, умел: Грушевский называет его украинским писателем.

В другом месте его дневников:
«Прочёл я вчера своё писанье – плохо владею я языком – многих слов не знаю, выразить не могу мыслей имеющимся у меня запасом». «Но, - добавляет, - что делать – необходимо, насколько можно, упражняться в языке».
Почему необходимо? Сердце велит? Нет, скорее, убеждения – революционная идеология, которой юный Грушевский пленился. В то время её называли украинофильской, сейчас бы мы сказали «украинский национализм». Правда, не «интегральный». От петлюровщины-бандеровщины украинофильство отличает нечёткость этнического компонента, за что они и удостоились от нациста Донцова презрительной клички «провансальцы». (Провансальские националисты, как известно, отказались от сепаратистских лозунгов ради единства Франции). Украинофилы слабо различали национальный и социальный аспекты, потому Грушевский вошёл в историю как лидер социалистов.
«Необходимость упражняться в украинском языке» была продиктована задачами революционной борьбы за справедливое общество, понятыми вполне в духе марксизма. Упражняться в украинском языке было сродни революционному деланию. «Новый мир» предполагалось утверждать с помощью нового языка.

В наше время украинский язык дневников Грушевского студент-филолог из какой-нибудь Могилянки обличит как суржик.
«Але ж те пану Костомарову не нравицця, що дуже вже писателі українські храбро з мовою обращаюцця – новиї слова видумують… Про направленіє, котрого тра держатись…» и т.д.
«О ужас! – воскликнет этот студент. - -Еніє – суффикс не автохтонный, немає в ньому анічогісінько українського».
На самом деле он будет неправ. Этот суффикс, как и большинство церковнославянских элементов, были отвергнуты позже, а в конце 19 века они воспринимались украинцами как свои.
Активно использовал их Кобзарь:
Пребезумний в серці скаже,
Що Бога немає,
В беззаконії мерзіє,
Не творить благая.
А Бог дивиться, чи є ще
Взискающий Бога.
Нема добретворящого,
Нема ні одного.
Коли вони, неситії
Гріхами, дознають?
Їдять люди замість хліба,
Бога не згадають,
Там бояться, лякаються,
Де страху й не буде.
Так самі себе бояться
Лукавії люде.
Хто ж пошле нам спасеніє,
Верне добру долю?
Колись Бог нам верне волю,
Розіб’є неволю.
Восхвалимо Тебе, Боже,
Хваленієм всяким;
Возрадується Ізраїль
І святий Іаков».
И суффикс –(е)ніє, и причастия, и приставка превосходной степени пре- воспринимались украинцами в 19 веке как вполне «автохтонные». Для семнадцатилетнего Грушевского это тоже украинские элементы. Но в записи за следующий год мы видим, что они его уже не удовлетворяют, смущают его бунтарский ум. Церковно-православная книжность претит революционеру. Революционный язык должен избавиться от церковнославянизмов. Украинским авторам, пишет он, следует решительно отказаться от теории «високого складу» (т.е. высокого слога) и упрекает их за употребление причастий и деепричастий, форм типа «нечувственно», «чаєцця»…
К 1905 году, когда в Российской империи отменят запрет на печатание любых текстов на малороссийском наречии, он и его соратники – революционные литераторы и журналисты созреют к тому, чтобы распространить на все украинские земли выкованную ими в австрийской Галиции обезличенную и обездушенную, нафаршированную псевдофольклорными и наспех заимствованными из латыни, польского и немецкого языков неологизмами версию украинского книжного языка.
Правда, далеко не все писатели с Приднепровья сочувственно примут этот язык. Не приняли его Борис Гринченко и Иван Нечуй-Левицкий. Не то чтобы эти классики украинской литературы не сочувствовали возвышению малороссийского языка, просто у них были другие идеи относительно «языковой ковки». Нереволюционеров среди украинофилов, вовсе не было.
В Украинской Народной Республике, где Грушевский успел недолго побыть президентом, дерусифицированная, оторванная от традиционной православной книжности, версия украинского языка была объявлена в наскоро подготовленном правописании нормативной.
Сподвижник Грушевского Иван Стешенко так итожил этот революционный штурм:
«И вот галицкие литераторы берутся за это важное дело. Создается язык для институций, школы, наук, журналов. Берется материал и с немецкого, и с польского, и с латинского языка, куются и по народному образцу слова, и все вместе дает желаемое — язык высшего порядка. И, негде правды деть, много в этом языке нежелательного, но что было делать?».
То, что этот язык оказался невнятен самим украинцам, реформаторов не смущает. 
«Непривычка может перейти в привычку, когда какая-то вещь часто попадает на глаза или вводится принудительно. Так происходит и с языком. Его неологизмы, вначале „страшные”, постепенно прививаются и через несколько поколений становятся совершенно родными и даже приятными».
Ещё откровеннее выразился один из составителей украинского Правописания 1919 г. Агафангел Крымский:
«Если на практике мы видим, что люди затрудняются в пользовании украинским языком, то вина падает не на язык, а на людей».
Большевики (как истинные братья по революции и враги традиционной культуры) продолжили на Украине ту же языковую политику: за нежелание украинизироваться увольняли с работы, отчисляли из вузов. В результате через несколько лет новоукраинский революционный язык «из языка пригоршни полулегальной интеллигенции волей этой последней становится органом государственной жизни страны» (А.Синявский).
Как ни клянут советскую власть и коммунистическую идеологию националисты, именно ленинская политика «коренизации» помогла утвердить навязанный ими гибрид эсперанто с живым языком.   
Народ его так и не принял. Он по-прежнему верен "суржику". В школах и вузах этот идиом приравнивают к просторечию, отождествляют с городскими арго, но, если очистить его от наносной маргинальности, то мы получим параллельный, "катакомбный литературный язык".

2014