Мертвая рука. Глава 4

4

     На следующий день он встал ото сна без каких-либо ощущений похмелья, что не могло не радовать его. А когда за завтраком выпил обычную для грека утреннюю порцию разбавленного водой вина, то ему вскоре и совсем стало хорошо. Конечно, не забыл подкрепиться мясом, что, как оказалось, было очень нужно, ибо день выдался для него чрезвычайно трудным. Поднялся опять на второй этаж в спальню, где скинул с себя старый потертый гиматий из тонкой шерсти, в котором обычно ходил дома, и надел одежды, в которых ходил в школу – красивую фиолетовую тунику с оранжевым орнаментом и коричневый гиматий. Препоясался мечом. Хотел взять и меч Вакхона, чтобы занести ему, но передумал. Решил это сделать позже. Ведь тревога оказалась ложной. Значит, благодарить никакое божество за спасение закланием не нужно. Однако он, Никий, обещал же ему и жертвенное мясо принести, и даже попировать с ним. Не в привычке нашего героя было нарушать слово. К тому же нельзя не учитывать, что Вакхон оказал ему помощь. Пусть и не нужную. Как-нибудь отблагодарить его все-таки надо. Но как? Не тратить же большие деньги на покупку барашка. Ладно, что-нибудь он, наверное, придумает. Попозже.

     Вдруг услышал громкий, нетерпеливый стук в калитку и сразу затем яростный ответный лай пса из сарая. Это еще что?! Кого это несет нелегкая в самом начале дня? Уж не Дурид ли опять дурит? Давно уже не дразнил Скифа так открыто и нагло. С недовольным ворчанием Никий пошел открывать калитку. Впрочем, ему и так надо идти туда, поскольку уходит из дома.

     Открыв дверь опешил: за порогом стоял не кто-нибудь, а сам стратег, собственной персоной, то есть самый главный после архонта человек в городе. Был он в платье стратега – зеленой тунике, затканной золотой вышивкой, изображающей герб города. На правом боку – короткий широкий меч на кожаном ремне с золочеными бляхами. Особенную внушительность ему придавал начищенный до блеска бронзовый шлем с тремя пышными гребнистыми султанами, который стратег всегда носил на людях и тогда, когда никакой боевой надобности в нем не было. За стратегом стояли четыре рослых широкоплечих стражника, в солдатских холщевых хламидах, без каких-либо доспехов, каждый с коротким копьем в руке и мечом на правом боку. За ними стоял еще кто-то, почти не видный за их могучими фигурами. Каким-то чутьем наш герой почувствовал, что это скорей всего Дурид.

     Не ответив на почтительно-изумленное приветствие Никия, стратег грубо-напористо оттолкнул его своей короткой с крупными мускулами волосатой рукой, и вошел во внутренний дворик. За ним вошли все, кто сопровождал его. Группу эту замыкал, и правда, Дурид. Он сразу воскликнул: «Вон, вон, видите! А вы не верили! Разве это не прямое доказательство правдивости моих слов?!» Никий взглянул туда, куда указывал рукой Дурид, и остолбенел: он увидел перед крыльцом отрубленную человеческую руку. Подошел поближе, вгляделся, – и правда, самая настоящая человеческая рука. «Это еще что? – ошарашенно проговорил он и перевел изумленный взгляд на вошедших: – Откуда это?» «Вот и мы тебя хотим спросить: «Откуда это?» – сказал ему стратег. Он еще что-то говорил, но Никий совершенно ошеломленный, не слышал его и только думал: «Откуда это здесь взялось? Этого же не было. Я не видел. Вот только-только сейчас здесь проходил. Этого не было. Может, не заметил? Ну нет, разве не заметишь такое. Ведь я должен был переступить через нее».

     В этот момент из дома вышла жена. Она остановилась, как вкопанная, перед страшной находкой и уставилась на нее в изумлении и ужасе. Затем перевела изумленно-непонимающий и испуганный взгляд на незваных гостей. Взор ее остановился на Дуриде и вспыхнул возмущением и ненавистью. «И что этот мерзавец вам налгал про нас на этот раз?!» – спросила она стратега. «То, что он мерзавец, я знаю. В другой раз и слушать бы его не стал, – ответил стратег – но, клянусь Гермесом, вопрос слишком важный для нас всех. И мы стараемся всех выслушать, кто хоть что-нибудь знает об этом каннибале. А он, Дурид, нам вдруг такое рассказал, что мы просто не могли не прийти к вам. И как вижу, правильно сделали что пришли», – стратег кивнул на отрубленную руку. «И что же он сказал вам, этот подлец?» – спросила Брасиида. Грудь ее высоко вздымалась от частого тяжелого, прерывистого дыхания, глаза гневно-сверляще вонзились в стратега. Под этим взглядом он, как будто несколько смутился и стал говорить уже не грозно-вызывающе и надменно, а смягченным, но по-прежнему уверенно-грубым тоном: «Сказал, что шел по улице. Услышал, как здесь что-то рубят. Звуки показались ему подозрительными. Он стал смотреть в щелочку в двери. Ну, это у него, видно, привычка такая подглядывать, сообщать. Хорошая привычка. Нам помогла наконец-то найти этого проклятого злодея».

     Стратег резко бросил стражникам: «Взять его!» Не успел герой наш моргнуть глазом, как с его ремня сняли меч и связали ему руки. Грубо оттолкнули Брасииду, попытавшуюся воспрепятствовать этому. «Вы оба ведите его на театр. А ты дуй в стратегий и вели глашатаям и трубачу созывать народ на Собрание, – продолжал давать распоряжения стратег и добавил: – Вот что, скажи глашатаям, чтоб не вздумали сообщать по какому поводу созывают народ. А то Никия не доведут до театра – забьют до смерти, каменуют. Помните, что с Телемахом было? Один глашатай ляпнул, что, дескать, суд над пособником олигархов будет. А еще ничего доказано не было. Те, как помните, попытались прорваться, чтобы акрополь захватить, много наших положили. Народ злой тогда был. Когда Телемаха на суд притащили, там уж судить некого было. А потом выяснилось, что он и не виноват совсем был».

     Брасиида успокоила дочек и велела им запереться в доме и ждать, когда вернутся родители.
     Стражники вытолкали учителя на улицу. Там уже собралась небольшая толпа людей: появление стратега со стражниками, шум из дома Никия произвели здесь сенсацию, и все, кроме занятых работой невольников, высыпали из дверей. «Каннибала поймали наконец! Вот видите! Я выследил! – торжествующе сообщил им Дурид. «Он лжет, мерзавец! Он опять оболгал моего мужа!» – возмущенно вскричала Брасиида и бросилась с кулаками на подлого соседа. Ее яростный натиск заставил того ретироваться под защиту стен своего дома. Никий, которому было очень стыдно перед соседями за то, что его ведут под стражей, да еще по причине такого ужасного обвинения, пока шел по этой улице, все время повторял то, что говорила Брасиида. По лицам видел, что люди ему верят. Все молчали, глядели сочувственно и сокрушенно покачивали головами. Вдруг вздрогнул, услышав за спиной: «Вот уж не думала, что он. А еще такой уважаемый человек. Детей учит». «Ты что, дура, правда думаешь, что он?!» – сказал ей, должно быть, муж. Женщина ответила: «Да ведь всегда так и бывает – виноватым оказывается тот, на кого всего меньше можно подумать, что он преступник».

     На других улицах людей встречалось меньше. Но все с любопытством спрашивали стражников, куда они ведут известного всем учителя? «Идите на театр – там узнаете», – отвечали те. Брасиида же всем говорила, что ее мужа оболгали.
     И вот они подошли к подножию огромного холма, на котором стоял акрополь. На склоне этого холма сделано было большое полукруглое углубление. И вширь и в высоту его были амфитеатром устроены скамьи для зрителей. Основание углубления обступало полукруглую площадку. Звалась она орхестра. С прямой ее стороны возвышалось сооружение, напоминающее нашу сцену. Называлось оно скена. К скене примыкало сзади строение, тянувшееся во всю длину его, обычный дом, с дверью по середине, выходящей на скену. Весь этот архитектурный комплекс представлял собой древнегреческий театр. Брасиида, Никий и стражники приблизились к входу в театр или, как говорили тогда на театр. Он был в виде двух колонн, держащих изящное перекрытие. Здесь уже стояли пять воинов, которые пропускали внутрь только граждан. Поскольку таковыми могли быть лишь мужчины, Брасииду не пропустили. Конвойные ввели учителя на орхестру и поставили около скены, где продолжили его охранять.

     Как и во многих греческих полисах, в Алкионе театр играл очень большую роль в жизни города. Он был местом, где проводились не только сценические представления, но и Народные Собрания, являвшиеся главным органом власти в государстве, в повестку которых часто включались следственные и судебные вопросы: по сути каждый гражданин являлся и дознавателем, и судьей. Коллективно принимались решения о виновности и невиновности подозреваемого.

     Обычно граждане медленно собирались на Народное Собрание: не всем хотелось отрываться от своих занятий, которые кормят их семью. Государство выплачивало людям некоторую сумму денег, чтобы в какой-то мере возместить убыток, вызванный участием в этих собраниях. Но если повестка дня была интересной, то народ собирался достаточно быстро. Несмотря на то, что глашатаи выполнили приказ стратега не сообщать горожанам причину экстренного созыва Народного Собрания, каким-то образом весь город уже знал, что, якобы, наконец поймали ужасного каннибала, что сегодня будет его допрос, суд над ним и, конечно, удастся посмотреть захватывающее зрелище жестокой казни. Все, кто мог, устремились к театру. Он заполнился народом как никогда быстро. Большая толпа неграждан – женщин, метэков, юношей, не достигших восемнадцатилетнего возраста, которых не пускали внутрь, столпилась у входа, желая знать, как будут происходить допрос каннибала и суд над ним. Обычно в таких случаях находился кто-нибудь из участников собрания, который, стоя близко к выходу, комментировал толпе происходящее на театре.

     Четыре государственных раба принесли и поставили на середину орхестры, ближе к зрительским рядам, помост высотой в восемь-десять локтей и стол. К первому приставили лестницу, ко второму – стул. Все эти плотницкие и столярные изделия имели добротный и аккуратный вид. Стражники подвели сюда Никия. Здесь уже стояли стратег, Дурид, председатель суда, невысокий с гордой осанкой муж, в красной тунике, большеголовый, с короткими черными волосами, большим прямым носом и высоко вздернутыми черными бровями: черты эти придавали ему некое сходство с какой-то хищной птицей. Чтобы достаточно громко озвучивать слова выступающих, которые не обладали натренированным голосом, здесь находился глашатай – высокий муж, с широченной выпуклой грудью. Прямые черные волосы его и черная борода, укороченные не ножницами, а раскаленным углем, чтобы обойтись без дорогих услуг цирюльника, имели неравные и будто неопрятные края. Короткая борода уширяла и округляла загорелое мужественное лицо. Он был одет в короткую синюю тунику. Обладающий стройной атлетической статью, стоящий с широко расставленными ногами, длинными и мускулистыми, уверенно глядящий прямо перед собой, с высоко поднятой могучей грудью, он напоминал кулачного бойца, готового ринуться в бой. За стол сел государственный раб-писец, маленький, полненький, с пухленьким не молодым личиком, в белой тунике, имеющий опрятный благообразный вид. Он положил и развернул перед собой лист папируса, приготовился записывать вкратце ход собрания и самые важные решения, которые будут приняты на нем. Стражники подвели к возвышению для ораторов Никия. Он несколько стушевался. Покуда стоял у скены, видел народ, рассевшийся по скамьям, обще. Теперь же хорошо видел всех и каждого в отдельности. В глазах рябило от множества белых, цветных одеяний, разных лиц, которые все смотрели на него, кто с гневным осуждением, кто с ненавистью, даже с яростью, кто просто удивленно или любопытно.

     На середине орхестры стоял небольшой алтарь. К нему подошел чревогадатель с подручным. Оба они были полунагие. Бедра их, как длинная юбка, покрывала чисто-белая ткань. У чревогадателя были длинные седые волосы и борода, войлочный с закругленным верхом колпак. Подручный нес барашка. Они заклали его. Чревогадатель долго и внимательно рассматривал извлеченную печень, с глубокомысленным видом поворачивая ее и так и эдак. Все люди, находящиеся на театре, наблюдали за этими ритуальными действиями в полном молчании. Наконец чревогадатель возвестил, что собрание будет открыто в общем-то при благих предзнаменованиях, но не без сомнительных знаков. На театре снова послышался шум людских голосов. Председатель взошел на ораторское возвышение, поднял руку, и скоро опять воцарилась тишина. «Присутствующие! Мы собрали вас по очень важному делу, – произнес он сильным натренированным голосом. – Наконец-то нам удалось поймать этого страшного нелюдя, который за четыре месяца у нас совершил двадцать восемь ужасных злодеяний. Вот он, – председатель ткнул пальцем в сторону Никия. – Теперь слушайте, что скажет Архидам». На помост поднялся стратег. «Присутствующие, – начал он, и голос его прозвучал не менее громко, чем голос председателя, – признаюсь, что когда мне Дурид сообщил, что видел, как его сосед учитель Никий разделывал мертвеца, я не очень-то поверил. Но придя к нему, нашел у него страшное неопровержимое подтверждение словам Дурида. Вот, глядите», – он указал на положенное государственным рабом перед ораторским возвышением большое медное блюдо. В следующий момент раб вынул из мешка и положил на него отрубленную руку. Участники собрания все сразу зашумели. Стратег поднял руку, требуя тишины, и когда она наступила, сказал: «Теперь послушаем Дурида». Тот взошел на помост.
«Присутствующие! – произнес он, стараясь говорить также громко, как стратег и председатель, но не крепкий голос его сразу сорвался, и он стал говорить, как обычно, а стоящий внизу глашатай повторял его слова с достаточно нужной громкостью: «На преступников у меня особое чутье. Я быстро догадался, что этот страшный каннибал, который вот уже четыре месяца нам жить не дает спокойно, как раз и есть учитель Никий. Да по его морде уже видно, что он злодей. Конечно, я стал следить за ним. И вот вчера в дверную щелочку вижу – ба, да он человека разделывает. Как барана. Ну, я вчера не стал никого тревожить: знаю, что все равно за вечер и ночь все улики не скроет. Так оно и оказалось. Он, видать, всю свою добычу съесть не может, хоть, конечно, ему семья помогает. Поэтому часть относит куда-то ночью, чтобы где-то закопать. Вот, видать, и обронил по пути. Мы с Архидамом и людьми его только зашли, так сразу и увидели это перед крыльцом его. А он отпирается, говорит, дескать, не знает откуда это взялось…» «Да, когда я выходил из дому, чтобы открыть вам, ее не видел, эту руку, – вставил Никий своим звучным, поставленным учительским голосом, не поднимаясь на ораторское возвышение. – Просто диву подобно, откуда она вдруг там взялась. Чудо какое-то!
Но, клянусь всеми богами, не я ее туда положил». «Да, а кто же? Что она сама что ли прилетела?» – сардонически ухмыляясь, язвительным голосом спросил председатель. «Вот именно, только это и может быть – прилетела, – ответил Никий. – Просто, когда я подошел к калитке, кто-то ее кинул». «Признаюсь, я такую возможность тоже рассматривал, поскольку Никий стал утверждать, что, когда выходил из дома, то, дескать, не видел ее, – снова заговорил стратег. – Ведь наша задача не засудить человека, а доискаться правды. Поэтому сразу, как только распорядился увести Никия, пошел со стражником в дом Дурида. Велел воину стоять у калитки, чтоб никто не мог выйти незамеченным, а сам со всем тщанием обыскал дом, но никого там не нашел, кроме его дочери. Не она же смогла так далеко зафитилить этот отнюдь не легкий предмет. Даже мне это было бы не по силам, хотя я, как вы знаете, в молодости даже призы брал в пентатлоне, а там и копье, и диск метать надо. Да и сейчас еще могу со многими сильными мужами поспорить. И вот даже решил попробовать, можно ли перекинуть через два дома: взял эту руку и метнул со всей силой. Через гребень дома Дурида перекинул, а через дом Никия нет. Она упала на скат крыши дома и скатилась вниз, туда, где крыши домов соединяются.  Мальчонка какой-то соседский слазил за нею, и теперь попробовал стражник, который был со мною, а он на голову меня выше и молодой. И он не перекинул. Ну, я, конечно, подумал, может, другой сосед Никия помогает Дуриду. У него, как я посмотрел, конюшня примыкает к большому хозяйственному строению Никия. И тоже у них высокие крыши, к тому же конюшня широкая, а главное, надо было не только через них перекинуть, а перекинуть еще и через весь двор Никия, а в общем, это намного дальше получается». Со зрительских мест раздался возмущенный голос: «Чего?! Да ты что, Архидам, ты что рехнулся что ли – меня подозревать в таком?!» Стратег сделал успокаивающий жест рукою и заметил: «Не горячись, Лепид. Клянусь Гераклом, я, напротив, не подозреваю тебя, а доказываю, что твоего участия в этом не могло быть. Я подумал и о том, не мог ли кто-то кинуть эту руку с другой улицы, противоположной той, на которой мы стояли, когда стучали в калитку Никия. Там никаких домов, внутренних двориков, примыкающих к дому Никия нет. Там просто улица. Но в это время она как раз очень оживлена: она же к порту ведет. И по ней идут и матросы, и гребцы, и грузчики, и купцы, и их подручные, и трактирщики, и многие, кто собрался совершить куда-то плавание. Никто не решится у всех на глазах достать из мешка мертвую руку и кинуть в чей-нибудь двор. Или вы видели кто-нибудь? Если видели, то сейчас же доложите нам», – Архидам сделал паузу.
Вначале была тишина, потом народ зашумел, послышались крики: «Нет! Нет! Никто не видел». «Единственно, кто мог бы перекинуть эту руку через дома или через сарай с конюшней и дворик, это только Каллепид, наш лучший метатель, – продолжил стратег, – но он, как вы знаете, сейчас на Родосе, свои торговые дела улаживает. Значит, мы выяснили с вами, что прилететь она никак не могла. И хотя у меня не было сомнений, что руку эту, и правда, обронил Никий, когда куда-то ночью относил не съеденные части жертвы, я стал искать другие улики. Пошел в дом Никия, чтобы обыскать его. Но калитка оказалась запертой. Конечно, жена злодея велела дочкам держать оборону. Они не открывают и нам пришлось снять дверь с петель. Но девчонки заперли и дверь дома. Нам пришлось и ее снять с петель». «Ну, тогда тебя, стратег, можно поздравить с великой победой», – заметил язвительно усмехнувшись, Никий. По рядам пробежал смешок. Немного смутившись, стратег продолжал: «Я обыскал весь дом, но никаких новых улик не нашел. Были там на кухне куски мяса, но кости явно нечеловеческие. Пошел в хозяйственное строение. Дверь там на засов заперта. Но мы не стали ее открывать: там у него пес сидит. Видать, зверовой породы. Лает так, что ноги подкашиваются. Ясно, что там и есть улики. Иначе не стал бы держать в сарае собаку. Никто в хозяйственном строении не держит собаку свою. Обычно просто во дворике живет». «Я тоже хочу сказать об этой собаке, владыка! – воскликнул радостно Дурид. – Вот-вот, она лает так, что никому на нашей улице просто житья от нее нету!» В средней части первого зрительского ряда находились проэдрии, то есть почетные места, предназначенные для самых уважаемых граждан, важных должностных лиц, наиболее богатых людей и тех, кто имел наибольшие заслуги перед отечеством. Представляли собой эти места каменные кресла. Их было несколько, стоящих бок обок. На одном из них сидел, крупный светло-кудрявый муж. Рыхлое жирное тело его покрывал один только красный гиматий, перекинутый через левое плечо и оставлявший обнаженными правые руку и грудь. Этот муж страдал от прямых лучей солнца, хотя и не жарких сегодня, и то и дело прикладывался к кубку с водой, который держал у себя на коленях. Он поднял большую руку, показывая, что желает сказать что-то. Отказавшись подняться на ораторское возвышение или хотя бы выйти на орхестру, заметил: «А не могла ли собака ночью откуда-нибудь принести эту руку?!» «Нет, не могла, – тут же ответил ему Дурид. – Пес этот увечный – только на двух лапах передвигается. Поэтому Никий его даже ночью не выпускает гулять. Да он его все время в сарае держит».

     Вдруг со зрительских мест раздался крик: «Я, я вспомнил!» Кто-то торопливо стал пробираться между рядами, вызывая там шум, потому что наступал кому-то на ноги. Он быстро выбрался из междурядья на ближайшую каменную лестницу, из тех что делили зрительские ряды на сектора, и сбежал на орхестру. Это был невысокий мужчина, лет сорока, в рабочей хламиде, с узловатыми мышцами гребца на руках. Председатель ему предложил взойти на ораторское возвышение, но тот нетерпеливо махнул рукой: «Да я отсюда скажу. Вот что хочу сказать. Когда я шел сегодня утром в порт, то к большому удивлению своему вдруг увидел, что из одного двора в другой перелетел какой-то предмет. Какой? Я рассмотреть не успел. Ничего себе, думаю, это что такое? Чем это они кидаются и зачем? На войне что ли? Но потом скоро забыл об этом. И вот сейчас вдруг вспомнил». «Я говорю, что перекинуть невозможно, а ты утверждаешь, что видел. Уж ты не подельник ли людоеда и сейчас хочешь выручить дружка? – возмущенно сказал стратег и велел стражникам: – Схватить его. Тоже допросим». «Да вы что?! Да вы что?! Какой я подельник, какой дружок?! Вы что, с ума сошли?!» – вскричал гребец и легко оттолкнул обоих верзил-стражников. Но один из них обнажил меч и приставил острие его к горлу гребца. Тот покорно дал связать себе руки.

     На орхестру спустился низкорослый лысоголовый, бородатый муж, в льняной тунике, с широким синим меандром по краю подола. Никий сразу узнал в нем родителя одного из своих бывших учеников. Звали его Деморат. Он заявил: «Отдаю себя на пытку любую – учитель не виноват. Со мной согласится любой, кто его знает. Да и не очень-то я верю этому Дуриду. Наверняка он что-то подстроил, только трудно докопаться до его хитрости. А от него-то как раз что угодно можно ожидать. Сейчас еще живо немало людей, которые помнят его, как фискала, совершающего подчас ложные доносы. Поговаривают, что из-за него двоих не за что казнили». По зрительским рядам пробежался шумок одобрения словам этого человека. Никий заметил, что Дурид как-то растерялся и сник. Но вскоре опять самодовольное, самоуверенное и надменное выражение опять появилось на его лице, когда со своих мест поднялись человек сто с венками на головах, что свидетельствовало об их убежденности в своей правоте, внушенной, яко бы, кем-то из богов, и потребовали приговорить Никия к смертной казни через каменование или распятие. Деморат воскликнул: «Тогда и меня казните вместе с ним, если хотите, чтобы вас покарала Богиня Правды!» «Не только Богиня Правды покарает, но и Арес, которого Деморат так славно ублажал кровью врагов на полях сражений! – крикнул кто-то со зрительских мест. И председатель суда, и стратег несколько смутились. «Успокойся, Деморат, – сказал стратег. Мы пока не ставим вопрос о его казни перед Собранием, а стараемся выяснить, виновен ли он. Но ты видишь, мертвая рука слишком сильно изобличает его. Может, ты нам объяснишь, откуда она там взялась?»

     На орхестру сбежал какой-то муж, высокий, широкий, костистый, в коричневой тунике, на вид энергично-порывистый, решительный. Он воскликнул: «Я знаю, кто мог докинуть до того места руку со двора Дурида!» Все воззрились на него с большим изумлением, и шум на театре сразу стих. «Кто же?!» – спросил его председатель. Тот хотел сказать, но вдруг смутился и некоторое время молчал, растерянно и вместе с тем недовольно поглядывая в сторону зрительских рядов. «Ну что же ты? Говори, Аристем. Раз уж вызвался опровергнуть утверждение стратега, что, дескать, не было никого там, кто способен был перекинуть руку через две крыши, – сказал ему председатель. «Был там такой человек. И стратег говорил о нем, но не счел его способным это сделать. Это могла сделать дочь Дурида!» –  заявил Аристем. «Что-о?! – воскликнули одновременно председатель и стратег, а на зрительских скамьях поднялся шум, в котором было больше смеха. Аристем махнул рукой кому-то сидевшему там и крикнул: «Да иди же сюда, Агафокл! Сам же мне говорил! Что ты сидишь?!»

     К ораторскому возвышению спустился полноватый муж, в зеленой тунике, среднего роста, широкоплечий и с такой могучей выпуклой грудью, что казалось он ее специально выпячивает. Это был учитель гимнастики Гиппомах. Он заговорил, недовольно морщась, как будто нехотя. Глашатаю пришлось повторять его негромкие слова: «Ну да, я говорил как-то Аристему… и так оно и есть. А говорил я ему вот что. Я сказал, что если бы на Олимпийские Игры от нашего города ездила бы Гипподамия, дочь Дурида, а не Каллепид, то она бы вряд ли возвращалась без призов, как он. Конечно, я шутил, потому что женщины не соревнуются с мужчинами, и никто бы ее не пустил участвовать ни на Олимпийских, ни на других подобных состязаниях». Тут Агофокл оживился и заговорил уже так громко, что глашатай замолчал. «И это сущая правда. Она так далеко кидает диск, да и копье тоже, что это меня всегда удивляло. Я не раз мерил на мужских состязаниях длину самых дальних бросков и всегда выходило меньше… Ну, и как-то сказал об этом моему другу Аристему». «Он лжет! Он лжет! Они лгут! Они оба лгут! Не верьте им! Они пособники каннибала!» – закричал, обращаясь к Собранию Дурид, но крики его были похожи на отчаянные вопли мольбы о пощаде. К тому же все увидели, что он стал бледен, как мертвец.

     Председатель с трудом унял его и не сразу смог восстановить тишину среди взволнованно шумящего народа. Затем сказал: «Присутствующие! Можно считать прения законченными. Теперь нам предстоит допросить уже по-настоящему тех, кто вызывает наибольшие подозрения. А это по-прежнему Никий Логик и теперь – Дурид. Поскольку ни у того, ни у другого нет раба, то придется пытать их самих – законы нашего государства, как вы знаете, это позволяют и в подобных случаях настоятельно требуют. Начнем с того, кто вызывает наибольшее подозрение. Теперь это – Дурид».

     «Нет! Нет!» – закричал тот и бросился к выходу из театра. Но там путь ему преградили стражники. Один из них направился к нему, чтобы схватить его. Тому пришлось вернуться на орхестру. Здесь его принялись ловить стражники, которые привели сюда Никия, но поймать не могли – Дурид оказался необычайно быстрым и юрким для своего возраста. Конечно, сил ему придавало аффективное состояние. Стражникам стали помогать государственные рабы. На зрительских скамьях поднялся хохот. «Как курица бегает, которую резать хотят!» – крикнул кто-то. Наконец Дурида поймали и придавили к каменным плитам, которыми была вымощена орхестра.

     На театр уже въезжала хорошо знакомая каждому алкионянину повозка, которую любой из них обычно видел с ощущением жути в душе. Запряженная крупным крепким ослом, она везла двух палачей и инструменты и приспособления их страшного ремесла. Уже с начала Собрания они поджидали у входа, ибо редко какое судебное заседание обходилось без их участия.

     Наш герой был рад, что должны начать не с него, но он знал немало случаев, когда явный виновник преступления побеждал пытки, а невиновный не выдерживал их и его казнили, потому что считалось, что боги помогают перенести боль невиновному, а им, конечно, виднее, кто виноват. Поэтому, увидев заплечных дел мастеров с их жутким снаряжением, Никий содрогнулся, чувствуя, как все в нем оледенело от ужаса. Повозка остановилась на середине орхестры, ближе к зрительским рядам. Палачи соскочили с козел, схватили Дурида, и, как тот ни старался вырваться, подтащили к повозке и привязали его руки к задней части ее так, что он стал похожим на распятого, обращенного лицом к зрителям. Дурид продолжал дергаться в разные стороны, но веревки стягивали запястья очень крепко. За спиной у него один из палачей загремел в повозке инструментами, выбирая подходящий. Дурид завопил: «Не надо! Не надо! Я все расскажу! Все сейчас расскажу! Ничего не утаю! Все как есть расскажу! Только не трогайте меня! Не пытайте! Сейчас все расскажу!» «Говори!» – подскочил к нему председатель. «Но обещайте, что дадите мне выпить цикуту! – взмолился Дурид. (Часто в древней Греции умерщвляли приговоренных к смерти, дав им выпить яд, приготовленный из растения цикута. Такой вид казни считался наиболее гуманным, тогда как совершавших особо тяжкие преступления казнили обычно с изощренной жестокостью – П. Г.). «Если народ убедится, что ты, и вправду, чистосердечно во всем признаешься, все говоришь без утайки, то он, конечно, проявит к тебе сострадание. Так часто бывает», – обнадежил допрашиваемого председатель суда.

      Никий облегченно вздохнул – теперь уж точно пытать его не будут. Дурид тщательно излагал подробности своих преступлений, боясь вызвать сомнение в искреннем желании поведать все без утайки. Но преступления эти оказались совсем не теми, о которых ожидали услышать алкионяне. Однако они показались не менее, если не более жуткими. Причем многим было услышать о них особенно неприятно. Поэтому при выборе вида казни за отравление Дурида цикутой проголосовали лишь чуть больше половины участников Собрания, что, однако, было достаточно для утверждения этого решения. Он признался, что мертвую руку во внутренний дворик Никия действительно закинула его дочь, но лишь с большим нежеланием подчинившись приказу отца. Она бросила ее точно в тот момент, когда услышала поданный им сигнал – громкий кашель. А подал он его, когда Никий стал отодвигать засов калитки. Рука же эта принадлежала не жертве каннибализма, а похороненному два дня назад рабу. Остальная его часть была отправлена в желудки посетителей трактира, как раз того, который так любил наш герой. Алкионяне узнали о жутком и отвратительном промысле Дурида. Уже несколько лет он поставлял мясо мертвецов в тот трактир, точнее мясо похороненных рабов. «Вот почему оно было таким дешевым, – сразу подумал, оцепеневший от ужаса и отвращения Никий. При этом его чуть не вырвало прямо здесь. Надобно заметить, что не его одного. Дурид продолжал рассказывать. У него были помощники – нищие. За скромную плату те выкапывали покойника и разделывали его. Дурид приезжал на повозке, запряженной ослом, на рабское кладбище в конце ночи, расплачивался с нищими и забирал расчлененное тело. Дома тщательно срезал с него мясо, которое затем отвозил в трактир. Конечно, заботился о том, чтобы, как он выразился, мясо было достаточно свежим, для чего использовал трупы только не более двухдневной давности.

     По меньшей мере с полсотни человек вскочили со своих мест и бросились вниз на орхестру с явным желанием растерзать Дурида. И сделали бы это непременно, если бы на защиту подсудимого решительно не встали стражники и если бы не повелительные угрожающие окрики стратега, требовавшего вернуться на свои места. «Самосуд в демократическом государстве недопустим, клянусь Гераклом!» – воскликнул он. Разъяренные завсегдатаи трактира в полной мере выместили злобу на его владельце, который находился среди участников Собрания. Когда их удалось оттащить от него, тот уже не дышал и был сплошь покрыт кровавыми ушибами и ссадинами.

     К председателю суда и стратегу подошел архонт. Это был очень крупный, на вид еще совсем молодой муж, но не по-молодому степенный, дородный. Красивое лицо его было тщательно выбрито. Звали его Посидипп. Одет он был в затканную золотом пурпурную тунику. Посидипп сказал: «Надо серьезно разобрать это дело и как можно строже наказать виновных». «Ты думаешь, это возможно? – усмехнулся председатель. – Их вон сколько. Били все. Не казнить же всех из-за этого ничтожного трактирщика. Да и так ли уж он не виновен?» Председатель спросил Дурида: «Он знал что за мясо ты поставляешь ему?» «Я ему не говорил, но, кажется, он догадывался. Наверное, поэтому никогда не спрашивал, почему я по такой низкой цене поставляю ему мясо. Это его очень устраивало». «Будем считать, что он получил по заслугам, – заметил архонт. – Хотя, конечно, это вопиющий случай. Но мы бессильны уже что-либо предпринять. И лучше, пожалуй, не обратить на это внимание». Председатель суда и стратег с ним согласились.

     Никий напомнил о себе. Ему развязали руки. Председатель сказал: «Ты вне всяких подозрений. Можешь идти». Наш герой поспешил к выходу из театра. Едва вышел, как сразу оказался в крепких радостных объятиях любящей жены. Как можно быстрее, они пошли домой. Теперь их беспокоило только одно – что там с дочками? Трудно описать радость девочек, увидевших родителей, целых и невредимых. Но еще более темпераментно их встречал Скиф: он и визжал, и скулил, и лаял одновременно.

     Тем временем Дурид был осужден. По его просьбе он был сопровожден в тюрьму для исполнения приговора не раньше, чем решится участь его дочери. Немалым утешением для Дурида было узнать, что судебное Народное Собрание ее полностью оправдало, сочтя, что отказаться исполнить преступный приказ отца она не могла, ибо по понятиям древнегреческого домостроя ослушаться отца дочь просто не имела право. Юристы нашего времени, это, наверное, назвали бы веским смягчающим вину обстоятельством.

     Приготовление смертельного напитка для обреченных казни не было быстрым делом. Пока палач тер цикуту, Дурид, цепенея от ужаса, вспоминал невольно всю свою ничтожную, гнусную жизнь, радостную только тогда, когда он творил зло людям. И в душе у него шевельнулось нечто похожее на раскаяние. Очень огорчало его, что дочери запретили проститься с ним с живым и мертвым, а значит, никто не положит ему в рот никакой монетки, которой он мог бы расплатиться с Хороном за перевозку его души через Стикс и поэтому ей придется вечно скитаться неприкаянной по его берегу. Он попросил положить мелкую монетку ему в рот после исполнения казни палача, а потом сходить к его дочери, которая, конечно, охотно возвратит ему долг. Палач пренебрежительно махнул рукой, сказав: «Дурья башка, чего ты беспокоишься? Да для тебя лучше будет по бережку вечно гулять, чем вечно страдать от истязаний в тартаре, – но добавил, сардонически усмехнувшись, – правда, не исключено что у Хорона есть в отношении таких, как ты, особое указание возить вас бесплатно, чтобы вы не могли избежать суда Миноса, Родаманта и Эака». (Стикс – река, опоясывающая царство мертвых аид; Хорон – перевозчик через нее душ умерших, с которым нужно было расплатиться мелкой монеткой, для чего умершим обычно клали ее в рот при погребении; Минос, Родамант и Эак – справедливые мифические мужи, вершившие суд над новоприбывшими в аид душами и по их деяниям в земной жизни, направлявших кого в тартар, где их вечно истязали, кого на Асфоделевый луг, а кого на Елисейские поля, где жизнь после смерти была несравнимо лучше, по поверьям древних греков – П. Г.).  «Как меня похоронят? – спросил Дурид дрожащим голосом, еле ворочая одеревеневшими челюстями и языком. «Закопаем на рабском кладбище. Твои подельники вряд ли будут знать о твоей казни, а если и будут знать о ней, то, конечно, будут предполагать, что похоронили тебя на кладбище для свободных. Так что выкопают тебя ночью и тоже расчленят, и будут ждать, когда ты приедешь забрать вкусняшку для трактира. Тут-то, я думаю, их и накроют. Так что завтра у нас с Демадом работенки немало будет, наверно».

     Дурид умер бы умиротворенным, если бы знал, что скоро в судьбе его дочери произойдут значительные перемены к лучшему. По меньшей мере два десятка мужчин изъявят желание взять ее замуж, и она даже будет выбирать лучшего из них, тогда как ранее была совершенно обойдена вниманием женихов. Но ведь не стала же она красивее. Конечно, нет. Но все дело в том, что древнегреческие мужчины женились преимущественно не ради любви, а ради деторождения, ради приданого и каких-либо других важных выгод. Если двадцати девятилетний возраст при вступлении в брак считался слишком ранним для жениха, то невеста в таком возрасте считалась безнадежно перезревшей. Именно такой возраст и был у Гипподамии. Но он вполне еще детородный. Феноменальный бросок ее, сродни чемпионскому, принес ей небывалую популярность. Разумно было предположить, что она может родить здорового крепкого сына, который впоследствии прославит родителей своими выдающимися достижениями в спорте, что для греков, представителей очень спортивной даже по современным меркам нации выглядело блестящей заманчивой перспективой. Что же касается приданого, то она стала обладательницей неплохого состояния.

     Но вернемся в Народное Собрание. Прежде, чем закрыть его председатель предоставил слово стратегу. Тот сказал: «Присутствующие! Необходимо снова вернуться к вопросу о строительстве обводных оборонительных стен. Мы все это откладываем, а зря. Да, пока нас защищали омывающее наш остров море и не слабый наш флот. Но мы еще не имели дело с по-настоящему сильным внешним противником. Когда он появится, строить стены уже будет поздно. Да и Дурид, надо заметить, не смог бы творить свои преступления, если бы были эти стены – как бы ночью он смог ездить на кладбище, которое находится за пределами города? Вполне может быть, что и каннибалу были бы препятствием городские стены. Ведь не исключено, что он живет вне города, а ночью приходит к нам совершать свои злодейства. Я знаю, многие не хотят голосовать за строительство стен потому, что боятся дополнительного налога. Но чем быстрее мы возведем эти стены, тем быстрее отменим этот налог. Я думаю, что мы справимся с этой задачей быстрее, чем за десять лет. Без них, без этих стен, нам никак не обойтись. Давайте же сейчас и примем это решение, раз уж мы собрались все здесь: редко когда на Собрание приходят все граждане Алкиона». Призыв стратега нашел понимание у народа, и его предложение было поддержано голосованием.

     После Собрания к Никию приходили многие, жившие с ним на одной улице, поздравляли его с благополучным для него завершением суда, с избавлением от ужасного соседа. Один сказал: «А если бы они несправедливо казнили тебя, а потом бы стало известно о новых злодеяниях каннибала? Представляю какие бы были морды у наших безмозглых начальников. А ведь вполне может быть, что он на Собрании, сидел среди нас и посмеивался». «Так и было. Сидел среди вас и посмеивался. Я видел его, – саркастически усмехнувшись, подумал Никий. – Вполне возможно, что вы завтра снова соберетесь на Собрание, чтобы судить настоящего каннибала».



     Никий шел твердым уверенным шагом человека решившегося на смелый поступок. Вот уже храм Диониса. Значит, осталось идти немного: один переулок, одну улицу, еще переулок и будет та улица, на которой живет этот подонок. При мысли, что скоро придется решительно действовать с большой опасностью для жизни у Никия перехватило дух и гулко забилось сердце. Но он даже не замедлил шаг. Нет, он не спасует, не повернет назад. Он настроился и готов вступить в жестокую крайне опасную борьбу. Вот и та дверь. Кажется, она. Если не заперта, то она. Так и есть, не заперта. Легко подалась нажатию руки. Он снова вошел в знакомый внутренний дворик. Навстречу вышел из дома тот же знакомый здоровенный раб одрис. Увидев Никия, он осклабился: «А, учитель Никий Логик. Не забыл меч принести. Это хорошо. Хозяин мой будет доволен». «Я не только это не забыл, – ответил Никикий. – О приглашении в гости тоже не забыл». «Ах, да-да. О, он будет очень рад. Сейчас пойду доложу ему о твоем приходе. Он, конечно, сразу велит к трапезе все приготовить побыстрее. А чтоб ты не скучал, пока я буду этим заниматься, я подам тебе очень хорошего вина, исмарского, восьмилетней выдержки». Раб повернулся, собираясь войти в дом, но Никий остановил его, заговорив с ним по-одрисски: он неплохо знал этот язык, ибо с детства помогал отцу торговать с живущими поблизости от родного города одрисами. «Стой, – сказал он – как зовут тебя?» Раб широко и удивленно заулыбался, с радостью услышав родной язык, ответил: «Спарток». «Теперь слушай, Спарток, что я тебе скажу. Надеюсь, ума в тебе достаточно, чтобы понять, что мое предложение спасительно для тебя».  Раб внимательно посмотрел на Никия. Тот продолжал: «Клянусь Гераклом, я спасу тебя от казни, если ты поможешь мне повязать твоего хозяина и сдать его властям города». Светло-серые глаза Спартока расширились и округлились. В них сквозили ужас и удивление. «Как догадался, владыка? – пролепетал он после некоторого молчания. «Простая логика, – ответил Никий, – все двери запирают в такое время. А у вас она и вчера была не заперта, и сегодня тоже не заперта. Я еще вчера понял, что вам вообще наплевать на это. Я помню, как вчера смотрел на меня твой хозяин, когда я говорил о необходимости запирать дверь. Этот его взгляд потом почему-то не выходил у меня из головы. Только сегодня я понял смысл этого взгляда. А главное, я сегодня видел твоего хозяина в Собрании. Я видел, как он ухмылялся, глядя на меня и слушая, как идет дознание. И на морде у него все было написано». «Хорошо, владыка, – обреченно вздохнул Спарток, и глаза его потемнели, – я скручу и вручу его тебе. Но обещай, что ты меня сразу затем заколешь мечом. Я очень боюсь лютой казни». «Казни не будет. Обещаю тебе. Алкионяне будут мне чрезвычайно благодарны за освобождение от ужаса, в котором четыре месяца держал их Вакхон, так кажется, зовут твоего хозяина. И в награду я попрошу им дать мне тебя. Они не смогут мне отказать. И я завтра же, после Народного Собрания дам тебе вольную и деньги, чтобы ты мог совершить плавание. Так что скоро увидишь родной край, родных людей, земляков». «Эх, ладно, – резко махнул с решительным видом Спарток, – хорошо, помогу я тебе. Ты, надо сказать, пришел очень удачно: у нас сейчас на кухне человеченка лежит, поджаренная. Это поможет тебе изобличить Вакхона». «Так что ту чашу вина, которую ты хотел дать мне, ты дай ему. Должно быть, он заснет скоро крепчайшим сном. Вот мы его и повяжем». Спарток пренебрежительно и зло махнул рукой, произнес: «Без всякого вина обойдемся. Не вина я ему дам, а вот это, – раб показал огромный кулак. – Угощу его этим. Уже давно мечтаю об этом. А потом легко свяжу. – Взгляд его светился радостью и решимостью, – восемь лет, восемь лет я мечтал о побеге. Но сколько ни прикидывал в уме план побега, понимал, что надежды нет. Всех беглых здесь легко ловят. Ведь это остров – в какую сторону ни кинешься, везде в море упрешься. А казнью ужасной беглых рабов казнят здесь, как и везде». «А теперь ты этого можешь не бояться. И вскоре уже поплывешь спокойно домой на попутном корабле каком-нибудь», – заверил Никий земляка. «Эй, Спарток, кто там пришел? – послышался голос из дома. «Ну, все, давай, – сказал наш герой рабу и вошел вслед за ним в дом.

     После того, как связали Вакхона, Никий быстро сходил за стратегом. Найденные на кухне поджаренное человеческое мясо, части расчлененного женского тела и показания Спартока полностью изобличили Вакхона. На следующий день опять с утра состоялось судебное Народное Собрание. Людоед был приговорен к смертной казни. Хотели приговорить к этому же и Спартока, но Никий со всем старанием использовав высокое риторское искусство и логические убеждения, построив защиту на том, что раб не может отказаться выполнять приказы хозяина, сумел добиться для него полного оправдания. Как наш герой и просил, благодарные граждане подарили ему Спартока. В придачу дали десять талантов, а также присвоили ему статус гражданина. В тот же день Никий дал вольную Вакхону, и вскоре тот, предвкушая радость встречи с родными и друзьями, уже плыл на херсонесском торговом судне, которое следовало мимо Одрисской земли. А Никий, его семья и все живущие поблизости от них люди освободились не только от страха перед возможным нападением каннибала, но и от постоянного раздражения, вызываемого беспрестанными атаками аудио-террориста.