Крысы

Разговор в плацкарте свернул в направлении нетрадиционной медицины, окутанной таинственным туманом непознанного. Выпив за неё водки, попутчики с жаром принялись обсуждать тонкие энергии, ментальные поля ноосферы, астральные тела и эгрегоры; зазвучали имена Рерихов, Блаватской, Шри Ауробиндо. Всей этой маловразумительной чепухой центральное телевидение, газеты и журналы туго набивали очищенные от идеологического мусора пустые головы граждан бывшей сверхдержавы. Граждане с жадностью поглощали материалы сомнительного свойства, до того запрещённые материалистически настроенной номенклатурой. Новая же власть не то чтобы склонялась к агностицизму, но на время её присутствие перестало ощущаться вовсе, людей опьянил воздух свободы, и  стало возможно всё: НЛО, снежный человек и Кашпировский.

Когда Галя окончательно запуталась в противоречивом изложении трактата «Дао Дэ Дзин», который заиграл в её исполнении колоритными житомирскими обертонами, в разговор вступил Ренат:
- А мне бабушка  вот какую бывальщину рассказала.
- А бывальщина – это сказка? – спросила Галя.
- Нет, бывальщина – это…, - Ренат поглядел в окно, на заснеженные провода, ныряющие со столбов и взлетающие на столбы, чтобы нырнуть вновь в гипнотическом танце. – Бывальщина – это вот что: можете мне не верить, а с людьми так всё взаправду и было.

 Жила у нас в деревне старушка одна, Марьей Алексеевной звать. Ведала она заговоры разные, лечила изгоном, да другими травами, кости правила – большая мастерица в этом деле была, на зависть! Но не дай Бог кому ей дорогу перейти, или просто слово не так обронить. Ой, беда, страсть тогда, что творилось! Могла удачу отвести, мор на скотину накликать, а то - икоту подсадить: человек бесноватым делался. Вроде, живёт нормально, как обычно, а потом слово тайное услышит, да как заголосит чужим голосом, закричит, завоет,  себя не помнит.  Доктора только руками разводят, поделать ничего не могут. Такая сила у пинежских икотников.
Вот однажды и прокляла Марья Алексеевна Настушку Матвееву, а та девушка хорошая была, красивая, бойкая, востроглазая, на язык скорая – всем нравилась. Как-то обидела она, шутя, баловством у магазина Марью, та ничего не сказала, только пальцем погрозила. А через два дня началось: закукарекала Настушка кочетом, заухала филином, бочком скачет, родных не признаёт. Фелисата, мать ейна, сразу смекнула, что к чему, бросилась с причитаниями к мужу, Матвею Прокофьичу:
- Спортила девку Алексеевна, наслала икоту ни за что!
Матвей - к мужикам из своей бригады (он на тракторе робил), те колья похватали, да в избу к Марье вломились:
- Что ж ты, ведьма старая, творишь такое? А ну, исправляй!
Та отказывается:
- Что вы, милаи! Век икоткой не баловала, знать не знаю, как это делают! Заберите вон водки, да ступайте с миром!
Мужики совсем берега потеряли. Схватили Марью, поволокли к омуту у старой мельницы. Матвей кричит:
- Утопим гадину, да и дело с концом! Мы не скажемся, а боле свидетелей и нету, не сыщет никто, куда подевалась старуха!
Марья видит, что дело керосином пахнет всерьёз, взмолилась:
- Пощадите, люди добрые! Каюсь, бес попутал, моя работа. Но я навредила – я одна и поправить могу! Меня погубите, а кто девке поможет?
- Ну, гляди у меня, ведьма, - пригрозил Матвей. – Я тебя не боюсь ни Чомора, ежели Настушку не поправишь, топором башку твою поганую снесу, сердце финкой вырежу, в печи сожгу, пепел над Шельмушой развею – никогда покою не найдёшь!
Марья зыркнула на него хорьком, но ничего не сказала.
Отвели её в дом Прокофьича. Марья из горницы, где Настушка на кровати металась, всех прогонять начала, да только мужики их наедине оставлять не решились.
- Ну, глядите, храбрецы, не пожалейте потом.
Села она на кровать к Настушке. Та шипеть-плеваться прекратила, заулыбалась, как дурочка, заскулила собачонкой, что хозяин приласкал после долгой разлуки. Марья нагнулась к ней, зашептала что-то тихо, не разобрать, в самое ухо. Настушка разрыдалась, заверещала кукольным голосом:
- Почто гонишь меня, хозяюшка? Я обжилася тута хорошо! Мне и тепло и сытно. Не гони меня отсюдова, матерь родная! – кричит, ногами дрыгает, слезами обливается.
Мужики к стенам жмутся, не знают, что и делать: и оставаться боязно, и уйти совестно.
Марья ладонь Настушке на лоб положила, да снова зашептала. Настушку дугой выгнуло, она побагровела, за шейку свою лебяжью схватилась, глаза из орбит повылазили, рот разявился, хрипит, задыхается. Матвей бросился к дочери, но Марья Алесеевна только отмахнулась – здоровенный мужик на пол полетел, до дверей на спине уехал, головой о порог саданулся. Тут изо рта Настушки крыса выскочила большужча, усата, глазки красны; за ней вторая, заметались по комнате, да и шмыгнули в подпол через щель в углу.
Настушка без чувств лежит, вытянувшись, бедняжечка, а Марья Алексеевна встала, улыбается:
- Пока я жива, всё в порядке с ней будет, не переживай Матвей. Но впредь пусть за языком своим приглядывает. И помните все: крысы – они всегда рядом, когда и не видите их, - вышла из горницы, никто удерживать её не посмел.
Настушка оклемалась к вечеру, не вспомнила ничего, что с ней было. Зажила, как раньше, только малость прибитая стала, да крыс боялась до обморока.
А Матвей Прокофьич тем же летом в лесу пропал. Ушёл за грибами, и не вернулся. Ни вещей, ни костей не нашли. Сгинул, как и не было.

Ренат глотнул из чашки, добавил:
- Тётка моя, тоже, кстати, Галина, не верила своей матери: «Что ты такое говоришь, мама! Ты же коммунист, какие крысы изо рта»? А бабушка сердилась: «Да, коммунист! А то, что видела сама, то и рассказываю»! – он обвёл взглядом притихших попутчиков:
- Вот такие дела. Я и сам Марью Алексеевну видел. Она меня от заикания вылечила за один сеанс. Сильно заикался ведь, а теперь вот, не заткнёшь! – Ренат улыбнулся.
Галя смотрела сквозь него округлившимися глазами, крестилась, приговаривала:
- Свят, Свят, Свят Господь Саваоф! Страсти-то какие!
Константин вздохнул, потянулся, с трудом умещая движение между людьми и полками:
- Это вам не Шри Ауробиндо. Это рядом совсем.

/Все мои книги (бумажные и электронные) можно найти на всех крупных площадках. например, на Ozon, ЛитРес/