Сказ Второй. Глава Двадцать четвертая

24. КТО-ТО ТЕРЯЕТ, А КТО-ТО НАХОДИТ.

 «Приехал домой и первым делом полез в потайной сундучок, а его, видно,
проел червячок: ничего нет. Хвать-похвать – найти не может. Был золотой
лапоток, а стала сквозная дырка. В горсть ее не возьмешь».
П.П. Бажов

Томило Нефедьев торопился первым вернуться в Чусовскую слободу. Ему совсем не хотелось видеть торжества в глазах слобожан, когда они узнают об отставке прикащика от Арапова или Гилёва. Необходимо было забрать все животы из дома и решить иной вопрос. Томило наскоро переговорил в Арамашевской с тамошним прикащиком. Тот поначалу опешил от предложения Нефедьева, но войдя в его положение, согласился. Сторговались на осьми рублях, и Томило продолжил путь. Изначально решил заехать на Красное Поле: вроде как и не прозвучала ни в каких грамотах его отставка из прикащиков Краснопольской слободы, но и подтверждения своих полномочий он не видел; решил просто глянуть, на обратной-то дороге с подводой не проберешься. До Мурзинской слободы дорога была укатана, и весь подлесок крестьяне с окрестных деревень тщательно вырубали, и на переправе через реку Нейву всегда караулил лодочник. А вот дальше, за Мурзинской, пошли свежие вырубки в густых распадках, и полуосыпавшийся лапник был сложен в огромные кучи на обочине; а разнокалиберные стволы срубленных деревьев провалились в хвойный массив, и обиженно взирали на узкую просеку своими иссеченными топорами лицами. И еще остро пахло еловой щепой и пихтовой хвоей.

Томило ехал по этой просеке насквозь впервые: в последний раз, когда он досматривал работу Краснопольских лесорубов, до Мурзинской слободы еще верст десять оставалось. Так уж изначально повелось, что в Краснопольской у Томилы Нефедьева сложились с крестьянами ровные отношения: он давал наказы, они эти наказы послушно исполняли. Возможно, и в Чусовской слободе все могло получиться иначе, не заставь Томило новоприборных крестьян дом себе срочно рубить, а потом еще и конюшню с крытым двором. Выждал бы чуток, дал новоприборным свои избушки срубить вперед, глядишь, и ответили бы новоприборные с благодарностью. Так нет же, заспешил, уж очень хотелось жонку молодую в большой новый дом привезти. С первопоселенцами все понятно, там гиль изначальная, а вот за настроения остальных стоило побороться. Эх, да чего уж таперича…

Вот и Краснопольская слобода. По числу дворов едва Чусовскую обогнала. Встречные крестьяне кланялись прикащику, глядели доверчиво. Томило Нефедьев знал их всех по именам, а они обращались к нему «господин болярский сын». Спокойно здесь было, время как бы притормозило свой бег, думалось, что и через десяток-другой лет объявись на Красном Поле, и ничего здесь не изменится, разве что дети вырастут. Из Краснопольской слободы Томило Нефедьев поехал на Чусовскую прямой тропой. Верховым ему не единожды случалось здесь проезжать, и коня не надо было направлять, знал путь.

«И все ж надобна дорога для подвод, - подумал Томило. – По зиме наказ дам, с двух слободок встречь прорубать. Пущай затеси летом ставить учнут!»

Потом, опомнившись, даже застонал:

«Какие затеси, какая дорога?! Всё! Не мои таперича заботы. Пущай сами спробуют управлятца!»

Угрюмым в Чусовскую слободу прикащик вернулся, в дом вошел, даже не глянув на Ясыренка. Краем глаза заметил, что все в доме на местах, пол подметен чисто, а слюдяные пластинчатые окна аккуратно протерты. Не хватало уюта, который бы сотворили женские руки, но тут уж какие претензии к тотарченку. «Эх, жить бы и жить в этом болшом доме! Рази ж сравнить его с Верхотурской избенкой? Да чего уж…» Томило устало присел к столу, и Ясыренок вмиг поставил на стол еще теплый чугунок с каким-то варевом, словно знал и ждал возвращения Нефедьева именно в этот день.

- Поди, конем займись, - сказал Ясыренку прикащик и пододвинул к себе чугунок.

Спустя час Томило стал собираться, вещи в тюки вязать. Ясыренок вернулся в дом и застыл в дверном проеме, с недоумением глядя на действия прикащика.

- Приведи лошадь, - велел ему Томило. – В телегу запрягай. На Верхотурье поедем.

Томило, закончив сборы, растянулся на лавке и сунул под голову мешок с одежками. Да и заснул. Недолго и спал. Открыв глаза, прислушался, во дворе было подозрительно тихо. Томило сел и крикнул Ясыренка, но тот не отозвался. Тревожное предчувствие заставило прикащика вскочить и выбежать во двор. Ну так и есть! Ни подводы, ни Ясыренка, лишь расседланный верховой конь, накормленный и напоенный, топтался в дальнем углу двора, отмахиваясь от ленивых еще мух. Что-то случилось? Такого еще не было, чтобы Ясыренок ослушался Томилу Нефедьева. Снедаемый беспокойством, прикащик кинулся к конюшне и сразу за углом налетел на телегу. Потирая ушибленное колено, отпер конюшню. Пусто. Привстав на цыпочки, Томило сунул руку за выступ венца и застонал от горя: тайник был пуст, мешочек с серебром, «гостинчиками» от провинившихся купчин, исчез. А в нем, по прикидкам прикащика, было не менее пяти рублев (почти годовое денежное жалованье сына боярского, без учета хлебной добавки).

Оседлав коня, прикащик вылетел на улицу. Ни одной живой души. Тогда он поворотил коня влево и кинулся в низину. Еще издали увидел свою яблочную кобылку на выпасе и несколько успокоился. Появилась какая-то надежда, что Ясыренка еще можно поймать. А для этого…

Кирилл Гилёв, если и удивился просьбе прикащика, то виду не подал. А псы, те радостно залаяли, когда прикащик вынес из пристройки старую рубашку Ясыренка, и дружно взяли след. И побежали назад, по дороге в сторону деревушки Гилёвых. Томило было запротестовал, но псы его не слушались, мчались по наезженной колее огромными прыжками, и лишь вблизи деревушки взяли вправо, сделали крюк и вновь вернулись к Чусовой. Теперь они не спешили, поджидали всадников, но шли по следу уверенно и устремленно. Не более часа и прошло, когда два лохматых следопыта выбежали на берег реки. Весенняя паводковая вода на Чусовой уже спала, но бурными потоками своими подмыла берег, и большая сибирская ель, потеряв опору, стала крениться в сторону реки. А потом и вовсе упала, перегородив Чусовую своим разлапистым станом. Даже ее мощи не хватило, чтобы перекрыть всю реку, и пушистая вершина тонула в быстром и по-весеннему холодном потоке возле противоположного берега.

Псы крутились на берегу, ждали команды. Понятно было, что по стволу им не перебраться. В средней части елового лапника видны были надломы: уж на что гибким и вертким был Ясыренок, но и он пробирался по еловому мосту не без труда.

- К Сылвинским тотарам побег в гости, - сказал Кирилл Гилёв, который не знал истинной причины преследования Ясыренка. – Видать, не ждал твово приезду.

Томило Нефедьев крепко выругался. У Сылвенских только с Фролом Араповым можно было тотарченка найти. Да вот вопрос, а захочет ли садчик ему помогать? Скажет из вредности тотарам пару слов на их бусурманском языке, и все. Никогда не найдешь! А какие денги Томило потерял. Вправду сказать, совсем и не собирался он Ясыренка на Верхотурье везти. Чтобы у сына боярского, да тотарченок пленный в услужении появился, да весь уездный город шуметь учнет. Будь Томило торговым человеком, никто бы и не удивился, это привычное дело в делах купеческих, в помощь себе ясырей покупать. А у служилого человека, ежели от предков славных родовой деревушки с закабаленными крестьянами не досталось, откуда дворовым людям взяться? Иное дело в слободах, там, вдали от центра иные нравы. Потому и предложил Нефедьев Арамашевскому прикащику у него Ясыренка перекупить. За осемь рублев. Почти передарил, можно сказать, настоящая цена Ясыренку значительно выше, да только не было времени покупателей богатых искать. А теперь, выходит, все потерял!

Можно было еще к Мамайке Турсунбаеву в гости наведаться и потребовать Ясыренка возвернуть, но на поиски «подарка» и у Мамайки сколько времени уйдет. А там и скажет ему Ясыренок про Верхотурье, и враз Мамайка все поймет. Нет, пустое дело в юрт тотарский в Крылосово соваться. Да и предупреждать Мамайку он, Томило, не станет. Пусть-ка сам с садчиками теперь ужитца спробует.

На обратной дороге встретились подводами, садчики «бычить» не стали, молча уступили дорогу. А Томило проехал мимо, даже не взглянув на них.

- Экий важной какой! – громко проговорил ему вослед церковный плотник Михеич. – Почто сбег? А кто крест таперича на церкву ставить возметца?!

Но Томило промолчал и даже не оглянулся. Лишь конь Нефедьева, привязанный уздечкой позади груженой скарбом телеги, печально посмотрел на знакомую лошадь Афанасия и протяжно вздохнул.

В Арамашевской слободе тамошнего прикащика, Панкратия Семеновича Перхурова, с которым у Томилы сговор был, неожиданно не оказалось. Перхурова жонка велела запустить подводу Чусовского прикащика на свое большое подворье и только потом сообщила, что через два дня, как Томило Нефедьев отбыл в Чусовскую, с Верхотурья прискакал нарочный и сообщил, что новый воевода призывает Панкратия к себе.

- Ой, волнуюсь я шибко, - призналась Перхурова жонка и махнула рукой, отпуская помощников. – Тут с тобой такая безгода приключилась, а исче и Панкратея моего воевода Иван Савостьянович вызвал. Растревожися Панкратей-то, а ну как отставят! Мы ить в Арамашевке давно в прикащиках живем, а Панкратей-то Семенович лет на десять поди тебя и старши? Совсем чорный к Верхотурью поехал. Но тебе велено ждать.

- А где ж ясыренок твой, что привезть обещался? – спросила Перхунова, пытливо оглядывая Томилин скарб.

- Сбег по дороге, - коротко ответил Нефедьев.

- Может, оно и к лучшему, - задумчиво проговорила Перхунова жонка. – А ежели на Верхотурье вертаться учнем? На кой нам там ясырь?

- Так я поеду, - сказал Томило. – На постоялом дворе Панкратея Семеновича дожидатца стану.

- Зачем на проезжой, - возразила Перхурова. – У нас живи. Счас домашних кликну, и с конями управятца, и скарб от дождей под крышей сберегут.

Она совсем уже собралась звать помощниц, но женское любопытство пересилило:

- Скажи мне, болярский сын Томило Нефедьев, а што у тебя там полотном укрыто, уж не пушнинка ли?

Томило молча достал с подводы полотняный сверток и скинул ткань. Бережно встряхнул одежку. Перхурова жонка тихо охнула. Ей вдруг нестерпимо захотелось примерить на себя пушистую красавицу. Шубка в Томилиных руках и вправду была чудо как хороша. Мех соболий так и искрился на весеннем солнце, а долгие рукава из чернобурки еще более подчеркивали ее прелесть. Глаз радовали и узорчатые расшивы подола, выполненные кожаными выкройками в фигурном обрамлении цветной прядью. Томило неторопливо поворачивал шубку вокруг оси, демонстрируя ровный подбор соболиного меха, потом развернул ее подкладкой к хозяйке дома и предложил примерить.

С замиранием сердца Перхурова жонка облачилась в меховую красавицу, и та приняла ее в свои теплые объятия. Хозяйка дома пару раз неторопливо прошлась по двору, крутнулась на одной ноге, словно молодка, и весело рассмеялась. Ей и вправду показалось, что в этой шубке она сбросила с себя десяток-другой лет, и еще Перхурова жонка поняла, что именно такую шубку она хочет носить следующей зимой. Но где взять? Разве что на ярмарку в Ирбить зимой же ехать? Так ярмарка с ползимы только начинается, опять же моровое поветрие страшит. А иных вариантов и нет, не станешь же в Арамашевке дорогу заставой купеческим караванам перегораживать. Дело в том, что слободки серединной части Верхотурского уезда всем хороши, да только нет в них таможен, и купчины и промысловики проезжают через них без досмотра, и даже гостинчиков прикащикам от них не перепадает. Вот ежели только остановятся купить у крестьян зелени с огородов да яиц лукошко...

А пока хозяйка прохаживалась по подворью в соболиной шубке, Томило Нефедьев неторопливо огляделся. Дом Перхуровых не шел ни в какое сравнение с новостроем Чусовского прикащика. Дом был огромный, на подклете, с высоким правым крыльцом в семь ступеней. Далее в обе стороны разбегались широкие клети, и даже сени-переходы к ним были рублены из ровной боровой сосны. А еще большая конюшня с распахнутой крепкой воротиной, через которую был виден ряд стойл. Тыновые загоны для домашней птицы и животины, прижавшиеся к заплоту из рубленных надвое сухих стволов, пожалуй, чуть портили величественную картину прикащикова подворья, но привычный к деревенской жизни взгляд не цепляли. А вот что всерьез поразило Томилу, так это подсмотренная Перхуровым непонятно где и когда архитектурная маркиза. Вынесенные уступом вперед кондовые бревна с верхних венцов самого дома–терема, метрах в шести от стены подхватывались резными опорами, с резными же крашенными в яркие цвета раскосами. Во все стороны, чуть выше человеческого роста, от опор откидывались дугой косульи рожки с плошками надымников. Под навесом же на дощатом настиле раскинулся длинный стол с полированной до блеска столешницей, и лавками во всю длину. Во главе стола возвышался пусть и не царский, но внушительный трон; резчик по дереву был явно из местных и про львов только из скасок проезжих купчин слыхал; а так, ежели не обращать внимания на спаренные желтой олифы клыки, зверюги и впрямь способны были вызвать у сидящих за столом невольный трепет. Очевидно, за этим столом в летние месяцы Перхуров принимал всех гостей и просителей. Томило подумал, что за таким столом можно было бы всех Чусовских слобожан рассадить с жонками и ребятишками.

«Вот же привязалась эта Чусовская! Нашел, о чем думать! – одернул себя Нефедьев и перевел взгляд на Перхурову жонку. - Чегой-то хозяйка про меня совсем забыла?»

А Перхурова продолжала расхаживать в великолепной шубке и совсем не желала ее снимать. Эх! Ей бы еще зеркало в полный рост! Да красную ковровую дорожку! Когда бы тогда она про Томилу и вспомнила?

- Своей любой везешь? – с завистью спросила она.

- Жонке, - признался Томило. – Вот, прикупил по случаю.

Хозяйка дома чуть усмехнулась: знала она о невеликих окладах людей служилых, и в отличии от ее Панкратея, который уже добрых тридцать лет в детях болярских ходил, Томило еще совсем недавно в десятниках стрелцовых числился; где ж ему было денег на такую шубку «по случаю» заиметь, кроме как с таможни…

А с покупкой шубки собольей такая история приключилась. С первыми-то купчинами, что из Сибири через новую Чусовскую слободку решили на Русию возвращаться, Верхотурской таможни не займуя, у Томилы Нефедьева настоящий конфуз приключился. Иных-то выборных в слободке не было: ни головы таможенного, ни целовалников. Все на прикащике держалось. А потому, когда Томило взялся пушнину с провозными грамотами сверять, да лоб в недоумении морщить, торговые люди враз смекнули, что новичок он в этом деле. В бороды посмеялись да к Москве поехали, передавая по «почте молвы купеческой», что появилась новая Сибирская таможня, через которую с левым товаром из Сибири проскочить можно.

А Томило Нефедьев промблемой с Фролом Араповым поделился, мол, где бы найти человека знающего, который помог с мягкой рухлядью разобратца? Ну, а Фрол отшутился:

- Ты казну государеву где прячешь? Да и не говори, все и так знают, что у Левки скрываешь, потому как Левка лучший охотник, и в избу к нему залезать дураков не сыскать. А Левка наш из рода Якутовых. А в краях якутцких, слыхал я, силки не на репу с брюквой ставят.

Вот так пошутил Фрол-то, а Левка Якутов и вправду оказался знаком с пушниной. Томиле Нефедьеву многое про рухлядь мягкую рассказал, да еще потом не раз прикащик его к досмотру таможенному привлекал. И теперь уже не морщил лоб Томило, когда в проезжих грамотах читал определения: бобер карий, рыжий или вешний; сиводущатая лиска или красная черночеревая; соболишко с хвосты или недособоль с полухвосты и с острядью; и соболя в козицах не вызывали посыла козьи шкуры искать.

А пока Левка Якутов учил Чусовского прикащика в пушнине разбираться, слух изначальный о новой дороге и легкой таможне, купчинами запущенный, далеко в Сибирские края забрался. Быть может, отправь в тот раз гостиной сотни Устюжский купец Никифор Ревякин своих прикащиков торговых с конкретным заданием, и не случилось бы этой нелепицы, но он самолично решил на суровые ленские земли взглянуть, которые барыши ему великие приносили; да еще с желанием понять, почему так долго прикащики оборачиваются, неужто где-то у местных иноверцев с бубнами у костров прыгают да строганиной объедаются. Вот и клял себя всякими словами, долгий обратный путь совершая. А путь-то обратный един был, государевой пушной казной проложенный: «Из Якутцкого острогу ехати вверх Леною рекою днем и ночью наспех, нигде не мешкая, с великим береженьем ото всяких воровских людей, да иноземцев и брацких людей оберегатца; а дойдя до устья Куты реки, идти по ней до Купы реки; да в тех же дощаниках по Купе итти до усть Муки реки; а с усть Муки на подводах ямщицких ехати через Ленский волок в Илимский острог; а от Илима плыть в Енисейской острог; а дале на подводах ехати до Маковского острожку; а от Маковского на дощаниках Кетью рекою безстрашно плыть до Кетцкого острогу, а от Кетцкого острогу до Оби реки, и Обью рекою до Нарыму, и до Сургута, и до Иртишского устья; вверх по Иртишу и в Тоболеск, а ис Тоболска до Тюмени и до Туринского острогу; и до Верхотурья…»

А вот не поехал купчина Устюжский через Верхотурье, с Арамашевской слободы на Чусовскую свернул.

(Справка. В 1653 году был подписан царский указ о взимании единой таможенной пошлины. Он несколько изменил порядок расчетов на таможнях. Но, поскольку Никифор Федорович выехал в Сибирь с товарами из Русии ранее подписания указа, и все последующие пушные покупки были совершены в прежнем порядке, то правила нового Торгового устава в этой главе не рассматриваются).
 
Так уж случилось, что после расчетов с Якутским воеводой Михайлом Семеновичем Лодыженским, когда уже воевода на грамоте проезжей и печать свою приложил, а Никифор Ревякин в путь обратный пустился, на устье Муки реки повстречался купчине Устюжскому человек промышленный, и предложил меха ценные глянуть. Ну, отчего ж не глянуть. А меха-то соболями-одинцами оказались. И цены за тех одинцов охотник руский запросил удобные. Купчина сразу это понял, и даже догадался, почему охотник цены на редкостные шкурки не заламывает: некому их на реке Муке продавать; прикащики купцов (прозванных гостями гостиной сотни) не рискнут скупать, а сами купчины с Русии в таких далях сибирских – редкие гости. А денег у Ревякина оставалось с великим излишком на обратный путь. Вот и рискнул он, купил тех одинцов у охотника руского «без купчей». А так бы в Илимском остроге дополнение к проезжой грамоте выправил, и ехал себе спокойно. Так нет же, словно кто в бок толкнул и шепнул: «рискнем?!»

Прикащики его торговые, что с ним в этот поход ходили, выжиги бывалые, с сорочек из бедных «сороков» аккуратно сургучевые печати сломили и из вязок собольих по одной шкурке удалили. Взамен умело одинцов в связки запрятали, а сорочки зашили и внове печати поставили; для этой цели мастера по кости копиры резать с собой в Сибирь брали; с подменами всегда аккуратно работали, потому как своими глазами видели, во что превращает кнут целовалников спины торопыг.

(Быть может, потому и просили девки красные своих избранников на Руси, чтобы лобызали их в уста алые. А так, представляю: возвращается любый из Сибири, таможнями пуганный и умученный, а зазноба при первой встрече с придыханием говорит: «А давай-ка, я тебя поцелую!» И все! Сразу инфаркт!)

Задержались торговые люди несколько в пути, зато все таможни Сибирские далее легко прошли. Чуток им доехать до Русии оставалось, да где-то на ямщицкой перемене шепнул Никифору Ревякину человек гостиновой сотни знакомый, что на Верхотурской заставе лютуют, а вот ежели с Арамашевской слободки южной дорогой пуститца, то в новую Чусовскую слободку попадешь. А там и прикащик новый, и он же голова таможенной. А с Чусовской на Кунгур есть дорога, минуя Верхотурье. Вот и пустил свой обоз Устюжский купец на Чусовую.

Таможенной прикащик в Чусовской слободке не из молодых оказался, но потому как стал он сорочки тканые с соболями из подвод доставать и хвосты в них пересчитывать через нижние прорехи, а потом долго пальцем по проезжей грамоте водил, с великим трудом находя нужные записи, и вправду можно было предположить, что в таможенном деле он новичок. Бывалые-то таможенные головы и целовалники, чем ближе к Русии, тем менее докучливыми становились: чего там пересматривать, когда все до них давно проверено-перепроверено. Вот и Никифор Федорович Ревякин, дальней дорогой измученный, доверил общение с таможенником одному из своих торговых прикащиков и уснул на свободной подводе. А когда часа через два проснулся, понял, что обстановка изменилась. Прикащики его собрались возле подводы с собольими «сорокАми» по одну сторону, а с другой стороны подводы стоял таможенник, и возле него топтался какой-то крестьянин с ружьем. Лапотник, а оружие держал уверенно, не потел и не сопел, и вообще взволнованным не выглядел. А вот прикащики торговые были на взводе, перешептывались, и бросали тревожные взгляды на ту подводу, где весь их боевой арсенал находился.

- Ты б, человек торговой, отправил прикащиков своих по слободке прогулятца, - сказал таможенный голова подошедшему купцу. – А нам с тобой переговорить нужда велика есть.

Ревякин кивнул своим прикащикам, и они чуть отошли от обоза.

- Пущай дале отойдут, - сказал таможенник. – И ямщиков с собой возмут.

И только когда все удалились, достал из плетеного короба запримеченную сорочку с соболями и поднял за увязочную петлю. Должно быть, перетяжка кожаная ослабла, и когда при проверке Томило Нефедьев этот «сорок» встряхнул, из связки шкурок вдруг высунулся длинный хвост. А как раз накануне вечером Левка Якутов просвещал Чусовского прикащика в особых уловках, какие применяют купчины, чтобы лишнюю пушнину с глаз скрыть. Вот и привел к обозу своего эксперта Томило, чтобы помог разобраться с сокрытым. На удивление Нефедьева, шкурок в связке оказалось ровно сорок, он на несколько раз пересчитал, но одна явно выделялась и размерами, и меховым окрасом. Почему так? Левка Якутов тихо присвистнул. Затем внимательно вгляделся в сургучевый оттиск печати. Они стали доставать с Томилой из плетеного короба сорочку за сорочкой, и Левка Якутов безошибочно отложил в сторону пять «сороков». Нефедьев стал было и в них хвосты собольи через нижние незашивы пересчитывать, но Левка почему-то дернул его за рукав. Прикащик крутнулся и глянул на Якутова в недоумении.

- Во всякой будет по сорок шкурок, - сказал Якутов и посмотрел на Устюжского купца. – По одному болшому соболю в сорочке. То одинцы.

Купчина молчал и смотрел куда-то вдаль с тоскливым выражением лица. Мысли всякие в голове крутились, и большинство из них носили отнюдь не мирный характер дальнейших действий. Вообще-то ему никакая физическая расправа не грозила, и пусть он был не член гостиной сотни, а только гость, но их сословие торговое носило в Русии великую силу. Из этого сословия многие становились государственными чиновниками, потому как в отличии от иных людей служилых купцы знали и понимали, как работает государева казенная система. Как само государство устроено. И Никифор Федорович Ревякин правильно воспринимал дела большие. А вот на малом попался! Досадно было. Ох как не хотелось ему, именитому человеку Устюга Великого, известному на руском севере меценату, решать мелкие таможенные вопросы в убогой сибирской слободке. А придется. 

- Отойдем, - предложил Томило Нефедьев Левке, и когда они удалились от обоза, спросил тихо: - Какие есчо одинцы? Ты мне про таких ничего не сказывал.

- Пушны охотники бают, что бывают такие крупные соболя, што в сороки их никак не связать. Редкой зверь. И цена у таких одинцов редкая.

- В проезжой грамоте одинцов нет, - Томило в задумчивости почесал бороду. – Изымать будем?

Левка Якутов, который расположился лицом к обозу, еще раз посмотрел на купчину Устюжского, перевел взгляд на переминавшихся вдалеке прикащиков торговых, и изрек:

- Дак не даст одинцов-то купчина. Воевать с ним учнешь? И к чему тебе одинцы?

- Шубу жонке пошью, - выпалил заветное желание Нефедьев.

- Дак мало шкурок одинцовых на шубку, - не унывающий никогда Левка засмеялся. – Тут свою шкурку кабы сохранить! Они ить всю Сибир прошли, люди поди рисковые.

- Что ж делать? – спросил Томило Нефедьев. Он и вправду не мог принять решения: боролись в нем жадность с опаскою, потому как ежели здраво рассудить, то и прав Левка-то был, ну кто Томилу поддержит, случись прикащики человека торгового за ружья схватятца? Левка раз тока и успеет выстрелить. А потом?

- Приметил я шубку в соседней подводе, - сказал Левка, прервав размышления Нефедьева. – Малая шубка, на жонку. Вот ее и проси у купчины.

Томило, который все-еще сжимал в руке проезжую грамоту, быстро нашел нужную строчку и даже цену посмотрел. Ух, ты!

- Купчина не даст. И в грамоте шубка прописана.

- Дак ты купи шубку-то, - хохотнул находчивый Левка. – А одинцов не трогай. Сказывали промысловые, што за одинцов токмо на Москве истую цену емлют. Да есчо пообещай через опасных тотар сылвенских обоз торговой провести.

Вот такой он был особый, наш Левка Якутов, пусть и крестьянин. Ну, а уж переговоры с Никифором Ревякиным в строящемся доме Томило сам провел. И отдал за шубку соболью, с лисьими рукавами, все «гостинчики» от прошлых таможенных проверок. Крохи, конечно, и купчина только вздохнул тяжело, обменяв пушистую красавицу на пару жалких жменек серебра. И еще у Томилы хватило сообразительности оформить купчую на шубку без указания конкретной цены, «по закупу». Вот и гадай, какова цена первого закупа была?

(Через земли татар Сылвенских до самого Кунгура пушной обоз провел Фрол Арапов. Всю дорогу он расспрашивал торгового гостя про пушной бизнес, слушал Ревякина внимательно, уточнял детали долгого похода на реку Лену, интересовался ценообразованием на сибирскую мягкую рухлядь. Быть может, именно тогда и возникла у Фрола Ивановича идея организовать «свой бизнес»?)

А Перхурова жонка все продолжала по подворью в шубке ходить, все снимать ее не хотела. В какой-то момент вплотную к Томиле подошла, в глаза глянула.

- Осмнадцать рублев дам, - сказала жонка Арамашевского прикащика.

Томило улыбнулся, уж он-то знал истинную цену соболиной шубки. Перхурова смотрела цепко, слабинки у отставленного Чусовского прикащика в глазах не увидела.

- Сказывали мне люди добрые, что у Томилы Нефедьева жонка молодка совсем, - и когда Томило утвердительно кивнул, добавила: - Успеет есчо в соболях-то походить. А ну, как спросят с нее купчую на шубку?

- Есть купчая, - ответил Томило и достал запись. И даже мысленно похвалил себя за былую сообразительность.

- Два рубли за купчую добавлю, - быстро сказала Перхурова.

«Ишь ты, решительна какая! И мужа ждать не стала!» – воскликнул про себя Томило и приступил к торгам всерьез. От начального желания шубку жонке своей привезти, после всех выкрутасов Ясыренка, не осталось и следа. Были бы денги, а за шубкой, пусть и не собольей, по зиме и в Ирбить съездить можно будет. Через час торги увенчались успехом: у Томилы на руках оказались двадцать пять рублев; купчая с новой припиской «по цене закупа» перекочевала к Перхуровой жонке; а сама хозяйка величественно скрылась в доме, так шубку с себя и не сняв. Впрочем, как и обещала, и накормила Томилу, и напоила, и даже баню девкам дворовым истопить наказала.

А на следующий день в малых дрогах, с бодрым жеребчиком под дугой, вернулся с Верхотурья прикащик Арамашевский, Перхуров Панкратей Семенович. Сиял, как самовар начищенный, и даже Томилу ободрил. Дал воевода Перхурову новое задание: Катайский острог поднимать.

- Нас, Томило, детей болярских на Верхотурье меньше, чем пальцев на одной руке! – заявил Панкратей Семенович. (Вот интересно даже стало, знал ли Перхуров, что они тезки с Нефедьевым?). – А ежели я в Катайский острог переберусь, кого на Арамашевскую из служилых поставят? Вот и смекай!

(На Верхотурье к семье Томило Нефедьев вернулся в прекрасном расположении духа. Богатенький! И неужто навсегда теперь мы с ним расстаемся? Вот так вот: уехал и все? Отвечу словами Астрид Анны Эмилии Линдгрен: «Он улетел, но обещал вернуться.» И даже подвиг совершить…)

А Афанасий Иванович Гилёв, не доезжая до Чусовской слободы, повернул повозку в свою деревеньку. Тоже надо было всех накормить и вздремнуть уложить, вымотала их дорога тряская. Впрочем, недолго и отдыхал Афанасий, переговорил с братом Кириллом и в Чусовскую слободу верхом на коне направился. И псов свистнул, лохматые подросли привычно побежали рядом. Скакун резвый, черемисы бывший, легко вынес его к слободской «подкове», и вскоре Афанасий уже раздавал указания слобожанам. Кто в доме прикащиковом порядок наводит и скарбом домашним наполняет, чтобы плотник церковной Михеич уже завтра тут поселился; чьи жонки Михеича на прокорм возьмут, а чьи общим обедом бригады плотников на текущую неделю озаботятся; да кто плотников по деревням собирать возьмется. Крылосовских-то на себя Афанасий взял. Ну, и про отказ Томиле Нефедьеву слободчик сказал, к всеобщему удовольствию.

В Крылосово Афанасий вдвоем с Левкой Якутовым поехали. Левка Афанасия ни о чем не расспрашивал, но увидев притороченное к седлу ружье, свое тоже прихватил.  В дороге псы разыгрались, по-щенячьи резво гоняясь друг за другом, и даже лаять взялись от избытка чувств.

- Вот же недотепы, - покачал головой Афанасий, вымотаются быстро, потом плестись будут, и прикрикнул: - Сэма! Хан! Тропа!

Псы послушно заняли свои места на тропе: впереди Сэма, он всегда первым бежал; затем Афанасий с Левкой; замыкал построение Хан. Вообще-то изначально псов звали по-вогульски Сэмыл (Черно-бурый) и Хансан (Пестрый, хотя всей пестроты в нем было белое пятно на передней лапе), это уже Афанасий их переименовал. Дав команду «тропа», хозяин поставил псов в дозор, и они дружно насторожили уши. Левка с удовольствием наблюдал за поведением псов: выучил их хозяин, нечего сказать. Впрочем, и людей Афанасий быстро на место ставил.

А Афанасию нужен был этот порядок, предстоял долгий разговор с Левкой, и не след было отвлекаться. Считай, три полные недели они с Фролом отсутствовали, и необходимо было знать все новости. Ну, взять хотя бы последний случай с Ясыренком. Что это было? Из рассказа брата Кирилла картинка никак не вырисовывалась.

- Лев, скажи, ты прикащика в его последний приезд видал?

- Нет. В поле был. Токма караульщики малые в слободке.

- А когда Ясыренок сбежал? Кирилл сказывал, что след псы легко взяли.

- Малые бают, уже при Томиле тотарчонок сбежал. Токма не к Сылвенским Ясыренок побег, так он след путал. За все время у Томилы Ясыренок ни разу к Сылвенским не сбегал. Пошто таперича?

Афанасий одобрительно кивнул, и у него крутились в голове подобные мысли. Порой ему казалось даже, что Ясыренок не из тотар, уж слишком необъяснимым был тот факт, что соглядатай Мамайкин никогда в отсутствии Томилы из слободы не убегал. Казалось бы, как минимум на пару недель прикащик на Верхотурье уезжал, чаще верховой, так возьми кобылку с выпаса, да к Сылвенским единоверцам скачи, чай привычно без седла-то скакать. Ан нет. И это было странно.

Разговаривая, они миновали деревню Завьялки Дулекова, далее до Крылосовой поселений людей руских не было. Далее была глушь. Настоящая Сибирская тайга, которую руским людям еще предстояло заселять. Еще не было на Чусовой скитов – поселений старообрядцев, а вот понятие староверов уже появилось. Удивительно, но примерно в это же время, буквально несколькими днями ранее, в Москве завершился Поместный собор, организованный Московским патриархом Никоном, который официально осудил православных, придерживающихся двоеперстия. (Ах, какой грех великий!) Впереди были гонения раскольников и их протесты, вызревшие в неподвластное человеческому разуму массовое самосожжение. Да, страшная книга Раскола только-только открывалась на первых страницах, а далее следовали такие жуткие подробности, что мы и сегодня не стремимся эту книгу читать.

Но Афанасий с Левкой ни о каком Соборе конечно же не знали. Их жизнь текла в ином измерении, и заботили их в это время иные проблемы. Где-то уже на подъезде к Крылосовой бежавший позади Хан вдруг принюхался и рыкнул, медленно поводя по-сторонам лобастой головой. И Левка моментально дернул за узду, уводя коня по дуге. Он почти сразу заприметил покачивающуюся в густых зарослях ельника зеленую ветку и вперил туда взгляд. Хан глухо и воинственно ворчал и нетерпеливо перебирал лапами, ожидая команды от хозяина. Чуть в стороне напружинился Сэма, который вскоре не утерпел, обернулся на хозяина. Но Афанасий команды не давал, выжидал, и через минуту-другую из зарослей донесся удаляющийся треск: засевший в засаде зверь решил не рисковать и поискать более легкую добычу.

- Хозяин, однако, - сказал Левка. – Голодный. Неужто в деревню наведатца удумал?

Но нет. В Крылосовой медведь не объявлялся. А вот возле юрта Мамайки горел костерок, и кто-то там шустрый готовил на огне варево.

- Ну вот, Ясыренок тута, - хмыкнул дальнозоркий Левка. – Куды ему от Мамайки бежать.

Сэма и Хан, несмотря на усталость, жалобно заскулили, тоже разглядели свою игрушку, но Афанасий прикрикнул «Атим!», и псы разом угомонились. И Ясыренок их заметил, замер на миг с деревянной мешалкой в руке, а потом кинулся в юрт. Вскоре он выскочил с седлом в руках и побежал к пасущемуся коню, а из юрта вышел сам Мамайка. В шелковом расписном халате до пят с широченными рукавами, и с какого только бухарского обоза спер сию обновку; в высокой барсучьей шапке с привычно спадающим на ухо беличьим хвостиком; Мамайка излучал радушие хозяина, встречающего долгожданных гостей. Вот только глаза его выдавали, никак не желали эти зверинные глаза человеческое тепло излучать. Да еще торопливо седлающий коня Ясыренок картинку радостной встречи старых друзей портил.

Афанасий Гилёв близко и подъезжать не стал. Разом сорвал заряженное ружье, так, что сочно цокнула лопнувшая кожа подвязки, и навскидку выстрелил. С Мамайки сбило барсучью шапку и раскровянило завиток уха, ту вершинку, что давеча беличьим хвостиком ласкало. Мамайка посерел лицом, выгнулся вдруг гибко так, что разом от халата освободился и бросился… Бежать. Халат бухарский еще и в траву не упал, а Мамайка сналету прыгнул в седло и погнал коня прочь. А вот Ясыренок запрыгнуть не успел, но удирал так, что чуть отставал от всадника, и голые пятки его почти не касались земли. Псы опять заскулили, выпрашивая убегающую игрушку, но Афанасий опять не разрешил. А Левка щелкнул языком и одобрительно качнул головой:

- Знатной выстрел! Вот токма ухо…

- Пущай помнит, кто его личный враг, - сказал Афанасий жестко.

С дальних пашен на звук выстрела уже спешили Крылосовы, с топорами да вилами. Левка подъехал к Мамайкиному жилищу, соскочил с коня и, пригнувшись, осторожно шагнул в юрт, да тут же и выскочил обратно. Шумно отдышался. Затем закинул наверх полог, а с обратной стороны освободил зашкуренный продувной карман.

- И как оне дух сей терпят? Поди и комары, залетая, задыхаютца. Вот интересно, чем комары вдыхают, не знашь? А чем слухают? Вот и я не знаю.

И Левка, продышавшись, вновь зашел в юрт. Пробыл недолго, вернулся с ружьем и кожаным мешочком. Мешочек показался Афанасию знакомым, в таких прикащик казенные денги на Верхотурье возил.

- Неужто тотарченок у Томилы казну стащил?

- Тут не казна, - сказал Левка и, развязав тесьму, извлек полную горсть серебряных копеек. – Всю казну у меня Томило в давешнюю поездку забрал. Тут гостинчики от купчин.

- Во-она как, - задумчиво протянул Афанасий. – Гостинчики, значитца? А пустим-ка их на новоприборных. Прикащик всегда новоприборным крестьяном помочь хотел, да сказать не умел.

А подбежавшим Крылосовым Афанасий велел найти в юрте свинец и порох, и вместе с ружьем забрать себе. А юрт не зорить, пущай Мамайко его забирает.

- Внове Нефедьев приедет, - сказал кто-то осторожный из Крылосовых. – Лаем лаять учнет!

- Не приедет. И царь, и воевода на нашу челобитную отказали прикащику. И Мамайку выслать вон велели.

- Тады спалим! – разом воодушевились Крылосовы. – Вот и огонь готов! Хватит! Натерпелись! Все зло от Мамайки!

- Нет! – решительно сказал Афанасий. – Заберите токма ружье и припас. А шапку его к жердине над юртом привяжите, пущай издали видит. Он поймет.