О том, как умер мир

 Рядом со мной лежала отрубленная голова, а надо мной дышала холодом дыра в крыше, сквозь которую можно было увидеть, как звёзды осыпаются с ночного неба и падают вниз, обращаясь в снег. Говорят, что звёзд бесконечно много, но, наблюдая за тем, как они сыплются на две головы: мою и ту, что отрублена, я чувствовал, что совсем скоро все они закончатся. Их больше не станет.
– В конце концов, даже звёзды уходят в небытие. А этим вечером и воздух леденеет от переполняющей его воли к смерти.
 Когда я произнёс эти слова, то ощутил на себе взгляд. Это, погибая, смотрела на меня голова.
– Прости, – сказал я ей, не чувствуя раскаяния. Почувствовал себя при этом лжецом.
 Она, правда, совсем не злилась. В её взгляде не было ни укора, ни злости - ничего. Я завидовал этой голове, она была свободна от человеческих чувств и ни о чём не жалела, она была не более чем созерцателем в этом мире и испокон веков лишь безмолвно наблюдала – это было тем более нелепо и жестоко, если вспомнить какую роль она играла в мироздании, каким именем её наделили люди.
 Я тяжело вздохнул и сполз с кресла так, что почти что лёг. Мне захотелось закурить, но я не курю. Пролежал так ещё полчаса, к этому времени на небе осталось всего пять звёзд. Все они рассеялись по небу далеко друг от друга, но горели как никогда ярко и казались очень большими, настолько, что напоминали собой те светящиеся в темноте наклейки в виде звёзд, которыми часто украшали потолки в детских комнатах.
 Упала одна звезда. За ней вторая. После третья и четвёртая – одновременно. Хотя все они и были далеко друг от друга, они закружились в одном вихре, и все попали прямо в дыру на моём потолке. Две упали на мои ладони, две на стопы. Мне почудилось, будто меня прибили к креслу, как если бы оно было крестом.
 Прошло три минуты. Упала последняя звезда. Она опустилась мне на лоб и растаяла, как самая обычная вода.
– Мокро, – сказал я, вытираясь футболкой.
 Больше звёзд не было. И вместе с тем, как исчезла последняя из них, глаза на отрубленной голове закрылись. Она умерла.
 Я встал со своего кресла и поднял голову за длинные серебряные волосы, покрутил её немного в руках, подбросил в воздух и, взяв, как пакет, вышел из комнаты. Правда, комната та была непроста: в ней не было стен, не было потолка, каким его привыкли видеть люди. Собственно, комната была, но была она лишь как идея комнаты. Наверное, это нельзя объяснить так просто, да и необходимости в том нет. Кому надо, тот прочтёт Шопенгауэра и Платона, может, тогда и яснее станет, но лучше, конечно, самому такое увидеть. А до тех пор, можно обходиться тем, чтобы представлять мою комнату как самую обычную из комнат.
 Так вот, я вышел из неё и вышел на улицу. Там всё было точно таким же: не было ничего, что мы привыкли видеть, но пока мир ещё существовал как его идеи. Всё уже не имело плоти и внешнего вида, но всё ещё было твёрдым, вещественным, а также всё действовало и изменялось с течением времени.
 Я вздохнул, как обыкновенно вздыхал, когда видел, как какой-то пьяный человек нагло наклонялся над миниатюрной, болезненной, будто чахоточной, кассиршей и грубил ей, кричал, кидался в её несимпатичное лицо туалетной бумагой. Или как вздыхал, когда вокруг меня собирались разные люди и говорили какие-то несусветные и мирские глупости. Или как вздыхал, когда очередным вечером предлагал какой-то малознакомой девушке вместе умереть, а она смеялась, потому что видела в этом только шутку. Или как вздыхал, когда ночь в очередной раз кончалась и раздражающе яркое, полное, опухшее солнце возвышалось над миром, предвещая новый день. В общем, я вздохнул, как вздыхал всякий раз, когда видел то, что мне не нравилось, но с чем мне приходилось мириться. Всякие раздражающие вещи.
 По пути мне не встретилось ни одного человека, животного, существа, тени, звука. Я не слышал пения птиц. Конечно, ведь ничего этого уже ничего не было. Так я добрался до небольшой кладовки, покосившейся в правую сторону и потемневшую от времени. Ключом, отпер замок и открыл скрипучую дверь. Внутри всё ломилось от горы отрубленных голов. К ним я закинул и ту, что была у меня в руках.
– Ну вот почти и всё. Осталось только двое.
 С последними двумя всё было сложнее. Тем не менее я, как и прежде, склонился к небольшому ящичку у входа в чулан, откинул с его крышки две закатившееся головы — Мнемосины и Элпиды - и достал из него белое семечко. По своей форме оно было похоже на лицо, которое исказилось в некой сильной эмоции, но я никогда не мог понять, какой именно эмоции: это было горе или радость?
 Затем я достал из кармана помятую карту, нарисованную мною самолично. Правда, рисовать я совсем не умел, и под руками у меня была в тот день лишь ручка, не было даже линейки, а потому карта выглядела так себе, но, главное, была действенной.
 Следуя по ней, я прошёл половину мира и остановился. Точно отмерив место, пальцами рук я выкопал небольшую ямку и посадил туда семечко. Затем просунул руку под футболку и нащупал большую открытую рану. Из неё я достал своё сердце, которое уже давно не походило на себя, а выглядело совсем выжатым и жалким, как изюм. И всё же, сдавив его очень сильно, я смог выдавить из него ещё пару тёмно-алых капель. Они упали на семя, и то стало расти.
– Ну вот и всё. Наконец, я сделал это. Я убил каждого из богов, а это значит, я убил мир.
 Мне хотелось улыбнуться, но у меня не получилось, ведь я слишком устал, поэтому просто сел на землю и откинулся назад. Хотелось курить, но я не курю. Оставалось только смотреть, как белый стебель растёт в две стороны, прорывая землю и небо, верх и низ.
 Скоро мне послышался короткий и удивлённый крик. Это стебель отрубил головы двум последним богам: богу пространства и богу времени. Они всегда были далеко друг от друга – на противоположных сторонах, всегда ссорились и не могли ужиться. Но именно из них произошёл весь мир, все его боги и я. Именно из взаимодействия этих двух появилось действие, а с ним и действительность. Теперь их головы падали на землю. И я лежал на этой земле. И думал о том, что, пожалуй, можно вздремнуть.