У ангелов хриплые голоса 17

Внутривквеливание 6 Помимо боли...

«Золотой мальчик» ослепительно улыбался и кадрил медсестёр направо и налево. Иммунолог с красивой задницей выработала специфический взгляд: «он, конечно, засранец, но его нужно пожалеть», сама того не понимая, что овладела против Хауса безупречным оружием. Отделение начало работу, как всегда, с понедельника, и Кадди моментально обломала об него зубы, пытаясь директивно руководить.
Хаус отлично управлялся с костылями — его с грохотом несло по коридорам, и Чейз и Кэмерон — так звали иммунолога — в кильватере едва успевали подхватывать сносимые на ходу предметы больничной меблировки.
- Сопли и геморрой сама лечи, - заявил он Кадди, попытавшейся всучить ему историю болезни, - для этого у тебя ума хватит. Нужно быть никчёмным руководителем, чтобы сначала вбухать огромные средства в отделение, а потом сообразить, что на большее, чем смазывание прыщей в носу, ты не рассчитывала.
- Ах, так? - обозлилась декан и всучила Хаусу безнадёжный случай, прошедший уже десяток врачей с абсолютно нулевым результатом — от него шарахались, как чёрт от ладана, уже все окружные больницы. Хаус решил загадку в три дня и спас безнадёжного пациента. За первым последовал второй, третий, четвёртый, затем начались звонки с просьбами о консультации, затем вдруг страховая компания изменила условия взаимодействия на более выгодные для больницы, лишь бы отсеять конкурентов, пока Кадди не поняла, наконец, что, похоже, сорвала банк в лице нового начальника нового отдела. Одновременно с этим возросло количество жалоб и угроз вчинить иск — Хаус, саркастичный от природы, раздражённый от постоянной боли, не выбирал ни выражений, ни методов манипулирования, но Кадди, всё взвесив, решила, что в данной ситуации этим придётся пренебречь — даже повысив выплаты адвокату, она всё равно оставалась в выигрыше. Некоторые неудобства возникли, когда Чейз отсидел несколько часов в обезьяннике за попытку проникновения в частное жилище, по его словам «исключительно в целях сбора анамнеза», но и с этим она всё уладила, а потом Хаус вдруг заявил, что ему нужна ещё одна вакансия.
- Какая специальность должна быть у врача, которого ты хочешь заполучить? - постукивая карандашом по столу, пока довольно миролюбиво спросила Кадди.
- Ты «Хоббита» читала? - в свою очередь спросил Хаус. - Мне нужен взломщик.
- Чего-чего? - опешила декан.
- Я имел в виду, невролог, - поправился Хаус. - Вот этот, - и кинул ей на стол резюме.
- Афроамериканец? Ни за что! С твоей политкорректностью ты через неделю под суд пойдёшь.
- Вряд ли он захочет судиться, - возразил Хаус. - По Фрейду, детские впечатления самые сильные, а у этого корифея медицины приводы по малолетке — курочил автомобили. Не думаю, что он захочет связываться с судейскими, даже если я назову его вонючим ниггером.
- И что, это единственная причина, по которой я должна его взять?
- Нет, - сказал Хаус. - Он — хороший врач.
Кадди почувствовала вдруг, что не в силах больше сопротивляться.
- Отлично, - вздохнула она. - Где он?
Хаус явно привык брать быка за рога, потому что с готовностью кивнул на дверь:
- Ждёт в коридоре.
- Зови.
«Вонючий ниггер» источал аромат элегантной и скромной туалетной воды, его деловой костюм был безупречен, галстук отлично гармонировал и с ним, и с сорочкой, немного выпуклые глаза выдавали уравновешенность и спокойный ум.
Кадди пригласила его войти и за несколько минут собеседования была буквально очарована его невозмутимостью, толковостью и деловой хваткой. Теперь ей уже самой хотелось заполучить такого врача в штат.
- Наверное, я сошла с ума, - сказала она Хаусу, попросив подождать соискателя в коридоре, - но я тебе выбью ставку под этого э-э... - она заглянула в резюме ещё раз, - доктора Формана. У него отличные рекомендации, и он любительски занимался боксом, так что, может, ты и поостережёшься называть его вонючим ниггером.
В течение следующей недели Хаус не называл нового сотрудника никак иначе, но, к чести Формана, тот просто не обращал внимания, наученный Чейзом и Кэмерон, а со спокойным достоинством делал свою работу, отдавая должное гению сволочного начальника.
Чейза Уилсон поймал в коридоре в начале третьей недели работы в новом составе:
- Есть пара минут?
- Зачем? - деловито спросил «золотой мальчик».
- Хочу тебя кофе угостить.
- А взамен что?
- Информация, - улыбнулся Уилсон. - Как тебе работается с Хаусом?
- А вам это зачем? - подозрительно сощурился Чейз.
- Психологический этюд. Хочу понять, сколько ещё у меня будет спокойных недель до начала катастрофы.
- Какой катастрофы?
Уилсон вздохнул.
- Любой, Чейз. Какой угодно. Хаус и катастрофа — неразрывно связанные понятия.
На это Чейз засмеялся чистым мальчишеским смехом.
- Вообще-то, да, - согласился он. - А вы — его надзиратель? Вам Кадди поручила?
- Мне его поручила сама жизнь.
- А-а, - наконец, сообразил Чейз. - Вы же — Уилсон, завонкологией, да? Единственный человек, кто терпит Хауса не по служебной необходимости, а на добровольной основе?
- Так-таки уж и единственный? - усомнился Уилсон, незаметно подталкивая Чейза по направлению к кафетерию.
- Ну, он, действительно, гад тот ещё, - заметил Чейз. - Но он гениальный врач, и вообще...
Уилсон с удивлением заметил в голосе молодого врача нотки восхищения.
- Подожди... он тебе что, нравится? Серьёзно?
- А вам? - Чейз по-собачьи склонил голову набок и снова лучезарно улыбнулся.
«А ты не так-то прост, - подумал Уилсон, повнимательнее приглядываясь к «золотому мальчику». - Неужели, Хаусу неожиданно повезло с тобой?»
- Во всяком случае, - сказал Чейз, принимая из рук Уилсона дармовой кофе, - скучать с ним, точно, не выйдет. Он берёт самые диагностические сливки, я себя чувствую прямо каким-то Гастингсом при Пуаро. И мне это нравится. Ну, и потом, у него отменный юмор, и хотя он способен своими издевательствами буквально в блин раскатать, я бы не сказал, что он бывает совсем уж несправедлив.
- Он тебе нравится, - уже уверенно заключил Уилсон. - Ну... это хорошо. Это хоть немного успокаивает.
В течение дня он подверг подобному же допросу остальных членов хаусовой команды, узнав от Кэмерон, что Хаус «сложный человек, но ещё неизвестно, во что любого из нас могут превратить боль и беспомощность», а от Формана, что ему «наплевать на то, что он — засранец, у него есть, чему поучиться, а остальным можно пренебречь». Последней в его списке респондентов значилась Кадди, но она сама, видимо, по какому-то наитию выловила его в вестибюле перед лифтом: «Никак не выберу времени поблагодарить тебя за хорошую идею. Хаус, конечно, заноза в заднице, но, должна тебе сказать, это — золотая заноза, и было бы преступно оставить диагноста такого уровня прозябать на копеечном пособии. Правда, наши судебные издержки и счета адвоката стали просто безразмерными, но, судя по обилию телефонных звонков, больница в лице твоего приятеля приобрела достопримечательность почище университета»

хххххххх

К ночи сделалось хуже — Уилсона колотил озноб, сильно тошнило, к коже было обжигающе-больно прикоснуться. Он старался не показывать виду — лежал, завернувшись в одеяло, казавшееся ему сейчас битым стеклом, медленно и глубоко дышал носом, стискивая зубы от подкатывающей к горлу тошноты и делая вид, что заснул. Хотелось дать поспать Хаусу.
Уже под утро провалился в короткое беспамятство, которое и сном-то нельзя было назвать. И увидел снящийся не первый раз, делающийся уже навязчивым пустынный океанский берег, покрытый мелкой белесой галькой, и похожий и непохожий на пляж возле «эл сол де тарде». Чертили мечущиеся тени чаек, их хриплогорлые вскрики, мешающиеся с плеском волн о серо-чёрные прибрежные валуны, заставляли вздрагивать, а небо — не хмурое и не ясное - казалось закутанным в светящийся белесый туман, как в кокон, и цвет воды был такой же слепяще-белесым с лёгким серебристым налётом.
Из тумана появляется фигура длинного кудлатого мальчишки лет двенадцати-тринадцати в безрукавке начала семидесятых с отпечатанными краской рекламными картинками популярных в то время групп, пыльных джинсах с подвёрнутой правой штаниной и плетёных сандалиях. И становится сразу понятно, почему подвёрнута штанина — мальчишка ведёт за рогатый руль подростковый велосипед, яркий на белесоватом фоне, блестящий хромированными деталями. Этот мальчик из сна кажется похожим на паренька, подарившего ему ракушку, но ещё больше он похож на другого человека, которого Уилсон ребёнком никогда не видел, но чей взрослый образ так органично сливается сейчас с образом из сна, что последние сомнения тают в белесом тумане, как масло на горячей сковородке.
Уилсон делает усилие, странно воспринимающееся во сне, потому что это не похоже ни на мышечное, ни на волевое усилие на самом деле, но в результате него он оказывается идущим рядом с мальчишкой и даже хватается за другой «рог» велосипедного руля. Касание ребристой пластмассовой накладкой к ладони приятно, как трёхмерное воспоминание.
- Ты чего? Дать прокатиться? - спрашивает мальчишка, как о само собой разумеющемся. Глаза у него прозрачные, в синеву, и кажется, что их взгляд пронизан магнетизмом, а голос ломающийся, подростковый.
Уилсон с трудом сдерживает улыбку:
- Нет, мне больше хочется с тобой идти.
- А ты хоть знаешь, куда я иду?
- Да мне без разницы.
И они идут рядом, держась за один велосипедный руль, всё по тому же каменистому пляжу, всё в том же белесоватом тумане.
- Я тебя здесь часто вижу, - говорит Уилсон.
- Я всегда здесь. Это ты бываешь время от времени.
- А что это за место? Тут так пустынно...
- Берег, - отвечает мальчишка, пожав плечами — так, как будто одно это слово должно всё объяснить.
- Почему здесь ни души?
- Потому что обычно им незачем задерживаться.
- Кому? - старательно не понимает Уилсон, хотя холодок смутной догадки уже пробирается за воротник и щекочет шею.
- Сам сказал. Душам.
Он наклоняется и, подняв из-под ног плоский прозрачный камушек с размаху бросает по касательной к воде. Камушек подпрыгивает несколько раз и тонет. Белесоватый туман, пронизанный светом, надрывно сгущается, грозя захлестнуть удавкой и глаза, и горло, и разум.
- Почему здесь не светит солнце? Почему никогда не идёт дождь? Что это за место?!
- Я же тебе сказал уже. Берег.
- А там? - он неопределённо взмахивает рукой, охватывая добрую половину горизонта. Впрочем, горизонта здесь тоже нет- туман стирает все границы неба и земли. Единственное, что ещё можно видеть — размытую линию прибоя на камнях.
- Там — океан. Туда они все и уходят.
- А ты?
- Я? Я дарю им раковины и провожаю в закат.
Жутковатое ощущение за шиворотом становится сильнее. И он, наконец, не может удержать рвущийся из самой души вопрос:
- Кто ты? Как твоё имя? Ты... Это ты, Грег?
- Для тебя, наверное, да, Грег, - спокойно отвечает мальчик. - Дело же не во мне, и не я — хозяин твоего сна.
- Так ты мне просто снишься?
- Снюсь, - подтверждает хозяин велосипеда. - Не просто. Я только хочу, чтобы ты запомнил дорогу.
- Чтобы я ещё пришёл сюда когда-нибудь потом?
- Нет, - качает головой мальчик-подросток с мудростью и болью в глазах. - Чтобы когда-нибудь потом ты пришёл именно сюда...
Сон медленно растаял, как смываемая со стекла известь, возвращая в действительность — не слишком уютный номер отеля, залитый молоком рассвета, отдалённо похожим на приснившийся белесоватый туман. Уилсон снова почувствовал нестерпимо саднящую кожу, пульсирующую головную боль, приглушенно застонал, ещё не до конца проснувшис, и тут же, спотыкаясь, шатаясь и чуть не падая, рванулся в ванную, настигнутый внезапным и острым приступом тошноты. Ссадил локоть, зацепившись в дверном проёме, но не замечая этого, упал грудью на твёрдый и ледяной край раковины и долго корчился в болезненных непродуктивных спазмах пустого желудка, каждый из которых ввинчивался под череп, как бурав до пронзительной зелени перед глазами.
Он ещё приходил в себя, лёжа щекой на ледяном фаянсовом крае, слушая гул ударяющейся в этот самый фаянс и закручивающейся в водосток струи воды, ничего не видя, кроме плавающих в розовой дымке полупрозрачных протуберанцев, как за спиной послышалось шарканье босых ног и постукивание трости.
- Хоть немного поспать удалось? - спросил Хаус самым светским тоном, словно застал его за элементарным бритьём или чисткой зубов в обычный ничем не примечательный день.
- А тебе? - прохрипел он.
- Мне - да, - и после довольно длинной паузы. - Ты героически сопел и стискивал зубы всю ночь, чтобы меня не беспокоить. Я оценил. Как ты?
- Совсем не спал?
- Говорю же, спал. Я всё-таки не железный дровосек. Я тебе леденчики купил. От тошноты. Хочешь?
Уилсон, наконец, отлип от раковины, плеснул в лицо пригоршню воды. Голова раскалывалась так, что хотелось поднывать и хныкать на каждом выдохе.
- Давай леденчики, - согласился он. - Мутит ужасно. Надо поесть. Знаю, станет полегче, сам больным всегда советовал, вот только не знаю, как это сделать, если при одной мысли о еде подкатывает?
- Попробуй есть без мыслей о еде, - посоветовал Хаус.
- Ага. Умник, да? Остро-умник.
- Если я скорчу скорбную рожу, тебе станет легче? - и скорчил.
- Действительно, стало легче, - слабо усмехнулся Уилсон. - Жаль, что ненамного. Я вот думаю: интересно, мои раковые больные тоже воспринимали такие советы, как утончённое издевательство? Святые люди — никто из них мне даже по зубам не дал, а ведь наверняка многим хотелось.
- Бери с них пример, ладно? - Хаус чуть-чуть, но демонстративно отодвинулся.
Уилсон снова усмехнулся — ему было слишком плохо, чтобы шутки Хауса рассмешили его, но всё-таки он был ему благодарен за них.

Продолжение шестого внутривквеливания.

Осознание того, что Хаус зависим от гидроксикодона накрыло его внезапно. А так вообще-то всё было хорошо, даже лучше, чем он мог надеяться, и во многом благодаря Чейзу. Хаус нуждался в аудитории. По настоящему играть всеми гранями этот бриллиант мог только если было, на кого играть. Сам Уилсон мог в гроб свести сдержанностью и скрытностью — тем, конечно, ценнее было искреннее восхищение в его глазах, но одну каплю воды нельзя пить всю засуху изо дня в день. Уилсон скупился на искренность — отчасти по натуре, отчасти опасаясь подставлять Хаусу незащищённые части тела. Заполучив свою команду, Хаус приободрился и принялся активно распускать перья, отведя каждому из подчинённых особую роль. Форман, как ни снисходительно и скептически оценивал чудачества начальника, как ни качал укоризненно головой, вынужден был принимать правила игры, и это каждодневное усиленное смирение смешило Хауса, внушая, впрочем, и  уважение. Форман был не просто умён — Форман был себе на уме. К нему не стоило поворачиваться спиной. Сознавая это, Хаус играл с ним на грани фола, беспрестанно задевая и унижая — по возможности публично, словно нащупывая пределы олимпийского самообладания молодого невролога. Это работало, высекая из Формана искры неординарных озарений и направляя его несгибаемое упрямство к достижению результата. С Кэмерон нужно было действовать иначе — то лезть в душу буквально напролом, то практически флиртовать, то идти на почти откровенность. Оскорблений она не терпела, сразу теряя большую часть работоспособности, и Хаус почти не трогал её, позволяя даже порой ненавязчиво заботиться о себе — подать маркер, сварить кофе. К тому же, её задница иногда попросту отвлекала от лечебного процесса, а её моральные устои бесили примерно с той же частотой. Но именно ей он позволил обработать разбитую коленку после особенно неудачного обращения с костылями на лестнице. Она была умной, но слишком самоуверенной — самоувереннее Формана — и пребывала в перманентном заблуждении насчёт того, что каждый гад — только черновой вариант самого себя, и может быть переписан — стоит приложить достаточное усердие. Это и смешило, и раздражало, и даже немного пугало своей святой позитивной безысходностью. А вот мальчишка - наследник маститого ревматолога — на которого Хаус вообще не возлагал надежд и взял-то его только ради выполнения условия, поставленного Кадди, оказался неожиданно благодарной аудиторией. Чувствителен, смешлив, обидчив и отходчив, он реагировал живой душой с непосредственностью ребёнка на идеи Хауса, на шутки Хауса, на раздражение Хауса — сердился, хмурился, смеялся, восхищался, негодовал, ловил подачи, срывал фразы с губ и даже умудрялся порой развить какую-то мысль босса неожиданно и сильно. Он был крупным, ярким, при этом совершенно сырым. Хаус смутно чувствовал за ним большое будущее, но вместе с тем на нём хрустело столько бесполезной и даже вредной шелухи, которую обдирать и обдирать. Он не был серьёзным, как Форман, целеустремлённым и сосредоточенным, как Кэмерон, рисковым и поцелованным богом, как сам Хаус, но всё это присутствовало в той или иной степени в адской смеси, составлявшей его характер. Именно из-за него Хаус внезапно почувствовал себя резчиком, и это в большей степени, чем что-либо, исцелило его от тоски, оставшейся осадком после ухода Стейси. Он снова начал усиленно заниматься в реабилитационном отделении, и в один прекрасный день Уилсон, выйдя из лифта на своём этаже, услышал какой-то непривычный постукивающий звук и вместо уже привычных костылей увидел в руках у выруливающего из-за угла в сопровождении команды Хауса крепкую трость. Правда, походка у его друга с этой тростью сделалась не просто хромающей, а раскачивающейся и рваной, но не потеряла своей стремительности. Кольца волос намокли от пота и прилипли ко лбу, костяшки пальцев, сжимавших трость, казалось вот-вот прорвут кожу, но он летел по коридору, что-то отрывисто говоря на ходу, пока не врезался в Уилсона, как в волнорез, и не рявкнул:
- Ты чего под ноги лезешь, онколог?
- Разговор есть, - быстро сказал Уилсон, цапнул его за локоть и втянул в свой кабинет. Команда осталась за дверью.
Одной рукой Уилсон закрыл жалюзи, другой перехватил Хауса под мышку и, дотащив до дивана, свалил на него, стараясь сделать это возможно аккуратнее.
- Это что за акт мазохизма я вынужден наблюдать? - сердито спросил он, сверкая глазами. - Это твой инструктор по ЛФК велела тебе рассекать с этой штукой по коридору, пока не рухнешь замертво под ноги своим перепуганным птенцам? Где костыли?
- Обменял, - задыхаясь, с трудом выговорил Хаус. - Вот на эту штуку, - он кивнул на трость.
- Хоккейную клюшку тебе взамен не предлагали? Чего не взял-то? Мог бы сейчас пойти шайбу погонять.
- Лучше велик... - предложил свой вариант Хаус, но продолжать не смог — от чрезмерной нагрузки на резецированную мышцу судорога скрутила так, что у него глаза полезли на лоб, а разинутый рот принялся хватать воздух. Он выронил трость и вцепился в бедро обеими руками, запрокинув голову и беззвучно крича.
Уилсон метнулся на пост за морфием и наткнулся в коридоре на три пары любопытных, встревоженных глаз. Он поднял два растопыренных пальца:
- Два часа, доктора. На два часа он выбыл — не обессудьте.
Такие болевые приступы были запредельными, но короткими — либо дело кончалось морфием, либо потерей сознания, до чего дошло, правда, всего только раза два-три за всё время. Гораздо хуже Хаус переносил изматывающее «медленное» обострение, когда привычная боль вдруг становилась всё сильнее, принимаясь терпимо, тупо, но настойчиво мозжить, сверлить, давить, грызть и выкручивать одновременно, обливая не то ледяным кипятком, не то обжигающим льдом. Вот это могло длиться часами, а то и сутками, и тогда Хаус гнал всех от себя, потому что знал, что последние пару часов перед тем, как измотанно отключится, он сломается и будет тихо скулить, перекатываясь с боку на бок. Ни единой живой душе он не мог позволить услышать этот безотрадный жалобный скулёж. Ни за что на свете.
Ну а сейчас всё было просто: несколько полуобморочных мгновений, жгут, укол и — облегчение. Надолго. Может быть, если повезёт, до утра.
Он перевёл дыхание, проморгался, вытер краем ладони глаза, а обшлагом рубашки лоб и вопросительно посмотрел на воинственного, встрёпанного Уилсона, стоящего перед ним в характерной позе: ноги на ширине плеч, пальцы обхватили гребни подвздошных костей, лоб набычен, и глаза из-под густых бровей смотрят сочувственно и недобро — странное выражение, только Уилсону и удающееся.
- Попижонить полчаса, потом заглотаться наркотой и свалиться без ног на недельку-другую — таков твой план? Если ты, может, не в курсе, я отслеживаю дневник твоих нагрузок. И в нём значится: «ходьба с тростью два раза в неделю пятьдесят метров в медленном темпе». А ты что творишь?
- Да практически то же самое.
- На кого ты хотел произвести впечатление? На Кэмерон? На Чейза? Неужели на Формана?
- Ещё Кадди подглядывала, - подсказал Хаус, расслабленно устраиваясь на диване поудобнее.
- Не располагайся — у меня приём сейчас.
- Да я уже практически ушёл, - сказал Хаус, закидывая ноги на подлокотник — Уилсон заметил, что привычка поддерживать правую рукой под колено стала уже машинальной.
- Послушай, - Уилсон присел рядом, сменив тон на долготерпеливый. - Ты ничего не добьёшься, если будешь всё время кидаться из крайности в крайность. То ты позиционируешь себя калекой, немощным инвалидом и отказываешься от реабилитации, потому что «всё равно ничего не выйдет», то ты делаешь вид, что не идёшь гонять мяч только потому, что не в настроении, и херишь на корню весь достигнутый прогресс.
- А чего я добиваюсь, Уилсон? - спросил Хаус.
- Я думал, ты заинтересован в том, чтобы выжать из реабилитации всё, что можно, для того, чтобы нормально жить: ходить, работать, завязывать отношения, в том, чтобы вернуть себе утраченное по максимуму. Или нет?
- Я бы предпочёл не столько вернуть утраченное, сколько избавиться от благоприобретённого.
- О чём ты говоришь?
- Я о боли говорю. Можно корчить из себя калеку, можно корчить из себя супермена, но какую бы я маску не напялил, боль — она подлинная, и её никакой маской не обманешь. Поэтому вообще не важно, что я буду из себя корчить — главного вы всё равно не увидите.
Уилсон поджал губы. В словах Хауса была определённая правота, но и какая-то глубокая неправильность — тоже.
- А ведь ты врёшь, - сказал он, подумав. - Если бы это было так, ты бы сразу согласился на ампутацию, когда у тебя ещё был шанс разорвать порочный круг. Ты бы жил сейчас без ноги. И без боли. Но ты выбрал не терять, а не не приобретать. Значит, всё-таки, это для тебя важнее. Я не прав?
Хаусу не хотелось спорить — Хаусу хотелось спать. Теперь уже он почувствовал в словах Уилсона одновременно правду и неправду.
- Я не выбирал боль, - вяло сказал он, прикрыв глаза. - Она меня выбрала. Потеряв ногу, я бы просто потерял ногу. Её выбора я бы не отменил. Ноцицептивная боль — загадочный феномен, примерно как мигрень или твой любимый рак: сколько мы не бьёмся над пониманием их природы, а действительность приходит и ударяет нас мордой об стол полного незнания.
- И поэтому ты бросаешь ей вызов, рассекая с палкой в десять раз больше положенного? Что, надеешься взять эту суку измором? Да ты наивное дитя, Хаус.
- А это не последняя попытка, - пробормотал он в ответ, уже в полусне. - И, кстати, не первая. Я не собираюсь вот так просто... - и не договорил — сонно засопел.

Тогда Уилсон просто укрыл его хранящимся в кабинете на всякий случай пледом, а приём перенёс в свободную смотровую амбулатории, но думать о состоявшемся между ними разговоре продолжал ещё и на следующий день. Он понял, что Хаус вычленил из всех обрушившихся на него последнее время несчастий основного противника — боль — и открыл военные действия.
Феномен боли стал предметом его постоянного интереса. Он вычитывал статьи во всех мыслимых журналах на любых языках, переписывался с кем-то из корифеев, неизменно заявлялся на все конференции, на которых речь могла хоть краем коснуться боли, и даже стребовал с Формана обширный реферат по теме формирования застойного возбуждения в головном мозге, как патогенетического очага хронической боли. Результат всей этой проделанной работы он вылил на Уилсона, поймав его в кафетерии в обеденный перерыв.
- Ты занимаешься фигнёй, прописывая своим смертникам анальгетики, шарлатан.
Поскольку Уилсон знал Хауса уже не первый год, вместо возмущённой отповеди он просто сделал буфетчице знак считать содержимое двух подносов — своего и Хауса — вместе и стал ждать продолжения.
- Изучением боли никто не занимается всерьёз, - сказал Хаус. - С ней борются, придумывая всё новые средства, но на самом деле она — мяуканье из коробки. Мы слышим мяуканье, но не понимаем, кто его издаёт, просто привыкли называть эту неведомую фигню котом.
- Хотя не исключено, что там — магнитофон? А не всё равно?
Хаус невольно улыбнулся — с Уилсоном было легко и интересно разговаривать.
- Разница существенная. Мы суём в слуховой проход беруши или включаем музыку погромче, а, возможно, нам нужны лужа побольше, мешок и верёвка.
- Кстати, - сказал Уилсон, - с магнитофоном тоже сработает, - он прошёл и сел за свободный столик, предоставив Хаусу возможность последовать его примеру. Чтобы донести поднос, Хаус вынужден был повесить трость на руку, а не опираться на неё — всего несколько шагов, осторожных, медленных, и искажённое болью лицо. Уилсон подавил порыв встать и помочь, но пометил себе на память, что в следующий раз еда Хауса вполне может поместиться и на его подносе. Тем более, что Хаус между своей и его, Уилсона, едой особой разницы, похоже, не видел — во всяком случае, едва усевшись, сдёрнул ломтик картошки фри отнюдь не со своей тарелки.
- Боль — защитный механизм, патологическая импульсация, указывающая на запредельный, повреждающий ткань раздражитель, - сказал Уилсон. - Или тебя в меде иначе учили?
- То есть, цель — сигнальная?
- Я что-то неслыханное говорю? - нахмурился Уилсон.
- Тогда какую цель преследует болевой шок, скажи мне, пожалуйста?
- Ну, не знаю... Возможно, отключить порочную регуляцию высшей нервной дееятельности и предоставить организму автономию для рессурсов самоисцеления.
- Для самоисцеления? А мы, как дураки, подавляем такую полезную фишку?
- Потому что шанс самоисцелиться ниже, чем шанс сыграть в ящик.
- И мы возвращаемся к началу: так всё-таки сигнальная роль или орудие самоликвидации ущербного организма?
- А если и так... Мы уже очень давно перестали следовать природе и склонны, скорее, ломать, чем подчиняться.
- И наши анальгетики - «ломать»?
- Твои — определённо. Хаус, сколько у тебя уходит викодина в сутки?
- Это называется «от общего к частному» - дедукция?
- Дорогой мой Холмс, не заговаривай мне зубы.
- А мне больно, - с вызовом сказал Хаус.
- Тебе было прописано по таблетке при усилении боли.
- Да она каждый час усиливается.
- Сколько? - повторил Уилсон, прикрывая ладонью тарелку от очередной диверсии.
- Ну... три.
- Так. Значит, флакона должно тебе хватить до...
- Пять, - поправился Хаус. - А что мне прикажешь делать? Ты же не можешь мне раскрыть природы боли. Нечестно прятать беруши, когда проклятый кот рвёт мне барабанные перепонки, даже если он — магнитофон. Особенно учитывая, что мешок и верёвку у меня отобрали две трусливые бабы, пока я был без сознания.
- Но у тебя были и мешок, и верёвка. И возможность решить проблему радикально. Ампутация. Протез. Но ты совал голову в песок, как страус, игнорируя развивающуюся сердечную недостаточность, пока не вынудил других принять решение за тебя. А потом надулся за это на них.
Хаус побарабанил пальцами по столу, вдруг сжав губы, выдернул из кармана флакон с таблетками викодина, поддел крышку, вытряхнул на ладонь сразу две и проглотил так быстро, что Уилсон не успел вмешаться — только протестующе вскрикнул:
- Что ты делаешь?!
- Заедаю твоё гнилое морализаторство. И буду это проделывать каждый раз, как ты решишь помусолить тему моего инфаркта и не моего решения сподличать и нашим, и вашим. И, между прочим, на наркоту меня ты подсадил. Я не хотел, если помнишь.
- Помню. Ты ждал вышеупомянутого болевого шока, упершись, как баран, а я...
Хаус с многозначительным видом вытряхнул на ладонь ещё одну таблетку.
Уилсон поднял ладони от стола в жесте «сдаюсь».
Хаус воспользовался этим и спёр ещё ломтик картошки.

хххххх

Побочные явления введения химиотерапевтических препаратов, как и облучения, проявляются не сразу. Да, бурно делящиеся, активно метаболизирующие раковые клетки первыми попадают под удар, как первыми попадают под артобстрел соединения и склады, на которые, собственно, этот обстрел и нацелен, но, как и мирные жители в районе артобстрела, заодно гибнут клетки крови, разрушаются внутренние элементы структуры клеток, тают оболочки, нарушаются те миллионы тонких, тончайших реакций, которые составляют жизнедеятельность тканей и органов, накапливаются вредные, отравляющие организм химические субстанции. Всё это порождает ту самую загадочную импульсацию, которая, оставаясь под спудом, выдаёт на-гора пронзительное нестерпимое мяуканье.
Уилсона бил озноб, давление вдруг подскочило так, что сердце переместилось в голову и начало выдавливать глаза. Какое-то время он попросту давился собственным сердцебиением. Потом из носа хлынула кровь так, что он начал захлёбываться.
Хаус поставил кубитальный катетер и теперь «смешивал коктейли». Уилсон даже не спрашивал об ингредиентах — Хаусу он доверял в этом деле больше, чем себе. После очередной инъекции наступало недолгое облегчение, и он снова видел мальчишку с велосипедом и разговаривал с ним, начисто забывая всё до слова при очередном пробуждении. В номере всё время было светло: дневной свет — электрический — снова дневной. И это мучительно напоминало Берег из сна — без солнца, без горизонта — сплошной белесый светящийся туман. Он звал Хауса, и сам не понимал, кого зовёт — своего взрослого друга или мальчишку из сна.
- Не сгибай руку — ты слышишь меня? Чёрт, надо подключичку поставить... Уилсон, ты слышишь меня? Понимаешь? Сейчас вдохни и не дыши. Готово. Дыши. Спи. Всё хорошо.
- Я всё равно умру, - сказал он в какое-то мгновение относительного просветления.
- Я тоже. Это не повод сдаваться прямо сейчас.
- Мне плохо.
- Это хорошо, что тебе плохо. Это значит, что ты жив.
В какой-то момент почувствовал прилегающую резину маски.
- Сатурация упала. Дыши. Не нервничай.
В какой-то момент у губ оказалась чашка, тошнотворно пахнущая какой-то едой.
- Соси через трубочку. Не давись. Надо, Уилсон. Через «не могу». Вот так. Молодец.
«Для того, чтобы всегда оставаться ребёнком, не обязательно умереть. Но этот вариант тоже рассматривается». - «Но ты же не умер. Ты вырос. Ты — врач. Ты — мой друг». - «Я умер, я сгорел на складе, ты же знаешь. Всё остальное — просто игра твоего умирающего мозга». - «Хаус, нет! Пожалуйста, пусть ты будешь жив! Пусть я буду жив! Ты же можешь! Ты же спасёшь! Хаус! Хаус! Не умирай!»
- Ты сам не умирай, чудило.
- Я умираю...
- Ты не умираешь.
- Мне так плохо, Хаус...
- Это и значит, что ты не умираешь. Всё хорошо. Спи.

И вдруг оказалось, что тумана больше нет. Чайки за окном привычно горланили своё, и было утро, и был вечер. День третий.
Уилсон приподнялся на локте, удивившись тому, как трудно далось ему это простое действие.
Хаус сдвинул кровати в двухспальный тандем и спал, не раздеваясь, на соседней. При движении Уилсона его рука соскользнули с уилсоновского запястья, и он мгновенно проснулся, готовый к каким-то экстренным действиям, собранный и сосредоточенный, не смотря на бледность, не смотря на красные глаза и потерянные десять фунтов, хотя совершенно непонятно, как можно похудеть и осунуться так быстро. Но встретился взглядом с Уилсоном и озадаченно завис на «паузе», оценивая изменившиеся обстоятельства.
- Привет, пульсоксиметр, - улыбнулся ему Уилсон и почувствовал, что вот-вот заплачет от любви к нему. - Можешь отключиться. Я — в порядке.