4

 Дома, после пробуждения его всегда немного знобило, ничего кроме ожидания в течение пары часов не спасало от этого. И пришлось просто со временем привыкнуть - жар “завода” разгонит кровь, главное добраться.    

      Юзеф Могилевский встал с постели, проговорив шёпотом “холодно…” Он сразу решил выпить горячего чаю, чтобы реальность перед глазами первым делом обрела вещественность, звуки и свет перестали раздражать, и можно было быстро собраться на работу - эта мысль уже была зацепкой, создать себе причину как можно быстрее выйти в туманную темень за дверью.

      Посеревший, забрызганный масляными каплями алюминиевый чайник с черной ручкой задребезжал на плите, когда синее пламя вскипятило воду.

      - Да, хорошо, что топят, но в Одессе было получше конечно, -
сквозь зубы проговорил Юзеф, обращаясь то ли к суетящийся на кухне жене, то ли к самому себе, наливая чай в граненом стакане кипятком.  Она снова сейчас скажет что он поесть не успеет, и хочет чтобы задержался хоть на минут пятнадцать. Да, такое ему иногда удавалось, но в этот раз придётся извиняться. Объемы работы только возрастали, и, как ему казалось, “это еще ничего”.  Поэтому пришлось щедро предложенную варёную картошку с рыбой оставить на вечер.


      Квартира, когда-то принадлежащая “врагу народа” теперь принадлежала ему с женой. Антонина была тихой и спокойной, в чем-то даже мечтательной и политикой до знакомства с Юзефом не интересовалась, предпочитая науку и искусство, училась на филологическом факультете. После - из уважения к нему стала идейной.

      Мягкая и приземистая молодая женщина с миловидным лицом и большими глазами, которые обрамляла каштановая челка, выглядела красивой и имела тонкий и успокаивающий голос. Она благодарно принимала подарки Юзефа в виде одежды и украшений, когда он получал премии, и взамен убиралась и вкусно готовила, не позволяя аскетичному жилищу принять заброшенный и болотный вид.   

      Он застегнул портупею, надел синюю фуражку. Потом молча приобнял жену, надел потрепанное кожаное пальто и вышел. Быстрый шёпот шагов посыпался и исчез в лестничном пролёте.

      Ворота ЧК ощерились серо-серебристостью, но раскрылись, принимая черную “Эмку” Юзефа. Выходя, он снова вспомнил, как не любит здешний мерзкий ветер и надоевшую плеснево-серую череду стен. Сносной погода была только летом.

      Большой дом на Литейном проснулся несколько часов назад. Гул шагов тяжелых сапог отдавался в коридорах, когда в кабинетах звучали с холодным эхом поручения, шелестели бумаги под чьими-то руками. Здание снаружи одновременно создавало ощущение и невзрачности и легкого ощущения чего-то зловещего. Внутри же кипело как завод, горячие цеха по переработке дел. Об этом думал Юзеф Александрович, когда подходил к дверям здания по скрипучему сизому снегу. После, уже отогревшись в своем кабинете,  он дал новые поручения об аресте. Телефон звякнул на зеленом дубовом столе. Перо проскрипело чёрную острую подпись на папке.

      “Пообедать бы успеть зайти”. - беспокойная мысль просочилась сквозь завал рабочих задач, а за ней - воспоминание о обедах в отчем доме в детстве, как капля чернил через бумагу. Правда, когда появлялось свободное время и можно было даже на полчаса остаться наедине с собой, часто накатывали воспоминания, от которых было сложно избавиться. И хотелось ли? Он не задумывался об этом.


***

      Детство помнилось нечётко, как будто под воду ушло. Совсем раннее, оно выглядело как солнечный сон, где контуры размыты, а блики заслоняют пространство. Помнилось, что солнце там не только светило, но и грело, а брызги моря ощущались явно, прохладными, будоражащими прикосновениями. Радостные и одновременно печальные музыкальные мотивы то и дело доносились из переулков, и он с мальчишками бегал по пыльным и желтым, и тем самым будто светящимся, улицам. 
Хотя для него эта музыка не была печальной, а скорее, созерцательной, с ноткой того что звали “мировая скорбь” на немецком - Weltschmerz.

      Он помнил и обширные шумные застолья, когда близкие и далекие родственники собирались вечером по случаю чьей-то свадьбы, годовщины, смерти или рождения. Как до наступления темноты, что пахла морем, заморскими духами и летом, шли беседы и пелись песни. Летний бриз шелестел скатертью, платьями жизнелюбивых женщин, и мотыльки вились у фонаря во дворе.

      Иосиф, тогда его еще все знали под этим именем, был вполне обычным ребенком, похожим на своих друзей из города Одессы. Как и все мальчишки, любил катать палкой колесо по дороге, играя в серсо. Посещал синагогу и еврейскую школу, рано начал изучать языки, французский и немецкий, но он не особо умел быть усидчивым, что очень беспокоило родителей и сделало его избирательно эрудированным. 

      Пятерки доставались через слезы: в начальных классах у него еще хватало терпения и сил добывать их, потому что надо. Но став чуть взрослее, он стал учиться средне: не то чтобы стал бестолковым двоечником, но и не остался отличником или зубрилой.

      “Можешь, конечно, лучше” или “ты конечно умный мальчик, но ленивый, ну постарайся получше, Йося” слышалось ни раз от добрых но строгих преподавателей.

      Не то чтобы ему не хватало ума или умения соображать. Ему не хватало интереса ко всем предметам, что надо было разучивать ежедневно. Он все время жертвовал ими ради других вещей: ради книг, которые были совершенно не по заданным темам, ради наблюдения за природой, сидя на подоконнике или досках строящегося дома. Ради бесед с прохожими и ребятами и помладше и постарше. 

      Происходил Юзеф из небогатых мещан, семейства Могильнер. Родители всегда хотели, чтобы он был умным и способным, поэтому последние деньги отдавали за учителей. Однако, Иосиф искал более быстрые способы заработка, чем какие-то эфемерные, как ему казалось, перспективы когда-то там, в будущем. 

      Иосиф однажды начал продавать в школе за деньги конфеты, которые утащил дома, из стеклянной вазы, спрятанной в шкафу. А на эти деньги выменивать себе игрушки, которые родители не были в состоянии купить. Они очень сердились, что ум этого мальчика, их любимого ребенка, идет “не туда”. Повторяли не раз пресловутую фразу что “эту бы энергию да в мирное русло!”

      Это должно было занять время, чтобы Юзеф осознал, что скучная на первый взгляд учёба пригождается на практике. Действительно, всю его жизнь мотивацией для действия, для приложения усилий ему нужен был конкретный ответ, “что же он с этого получит”. В противном случае Иосиф искал обходные пути.

      Отец, который был инженером по профессии, подсуетился и с помощью знакомых Иосифа взяли переводчиком для документов и чертежей в местную немецкую строительную фирму. Самому его отцу уже было поздно из-за возраста пытаться строить карьеру, но на предприимчивого и активного сына он надеялся.

      Но в голове уже юного Иосифа было уже слишком много понимания что к чему, чтобы заострять внимание только на карьере. Особенно, когда его обостренное чувство справедливости уже стало задето происходящими вокруг событиями, и когда можно и заработать на этом пламенном чувстве, дать себе шанс на свободную жизнь. О том, что он не свободен, открыли ему глаза листовки и газеты, анархические и марксистские. Та запретная мысль, что можно посягнуть на чьи-то золотые эполеты и на их авторитет, на то что полицейский может защищать не порядок, а нехороших людей, а взрослые - не всегда правы, опьянила его незаметно.

      Обрели его чувства практическое применение, когда он узнал из газеты, что в  Женеве существует группа анархистов-коммунистов “Хлеб и воля”. Валяющася в песке солнечным полуднем страница газеты оказалась в его руках, и с ней мальчишка побежал к своим друзьям, рассекая горячий летний воздух, решившись наконец объявить свое решение. Он, извиняясь, расталкивал прохожих, идущих на рынок.

      Иосиф собрал своих ребят-друзей в заброшенном доме недалеко от моря. Они часто собирались там: это было нечто вроде штаба тайного общества. Еще с детства дом был для них пристанищем и личной крепостью, в которой рождались идеи, сначала детские и наивные, а теперь - нет.

      Он достал из кармана тонкий, потертый листок с рубрикой про “Хлеб и Волю” и  про “Государство” Бакунина. Книгу достать было теперь необходимо, думал он, и рассказывал про группу.

      - Вот нам нужно что-то такое же создать. - подвел Иосиф итог, Но мы не будем убивать, мы будем заниматься только экспроприациями, эксами. И незаметными, чтобы никто не знал что это мы. Мы должны забрать у них то что по праву принадлежит нам. Понимаете, это шанс всё исправить!

      Друзья согласились.

      Самыми близкими для Иосифа из них были четверо пацанов; украинец, крестьянин - Клим, Давид - такой же еврейский мальчишка постарше на год, еще один, хулиганистый более чем политический - Арсений, и тихий, закрытый но очень старательный Эрик. Сам Иосиф был длинным, смугловатым мальчишкой с отросшими торчащими черными волосами, с хитрым разрезом темно-зеленых глубоких глаз. Назвать его лидером компании было бы неправильно, как он думал. Есть тот, кто громче и инициативнее, есть тот кто усидчивее и лучше учится. Он мог просто подавать идеи.

      Так, пятнадцатилетним, он с бандой из его близких друзей стал заниматься экспроприациями. На фоне этого решил забросить работу, принося деньги вечерами непонятно откуда: мама пыталась пристать с вопросами, но уставший Иосиф отнекивался, мол, нашел другую работу, а разговаривать сейчас нет сил или времени. И под видом того что шел спать, читал в своей комнате растрепанный томик Бакунина.

      При свете дня никто не мог заподозрить уже взрослеющего парня в белой рубахе, подтяжках и шляпе, в чем-то противозаконном. Он преодолел своё неумение улыбаться и теперь мог временно притвориться обаятельным, пока куража хватало, и обычно это срабатывало при подозрениях.

      Политическая ситуация в городе в это время лучше не становилась.
Они с семьей успели привыкнуть к черте оседлости, но по Одессе и другим городам этой черты после дарования гражданских свобод прошлась волна еврейских погромов.

      Суетились люди, улицы заполняла тревога, а в воздухе стала чувствоваться опасность, гораздо большая, чем если бы поймали за их мелкими кражами, наказали за вседозволенность. К ней город привык: как и преступная часть, так и полицейская. А реформа принесла беду.

      Когда ты занимаешься борьбой политической можно быть за свою банду. Или, как он называл, группу. Но когда занимаешься защитой своей семьи, то жертвовать ей нельзя. Так подумал Иосиф.

      Поэтому один из первых записался в отряд еврейской самообороны. Всеми силами ему хотелось не допустить разрушения уютного их гнезда. Как бы не раздражала Рэйзел, любимая мама, своими увещеваниями, какой он нерадивый и что где-то пропадает, как бы не был строг и вечно занят на работе стареющий отец.

      Ведь даже в голове не укладывалось, почему людская злоба может обрушиться просто на тех, кто живет своей жизнью. Просто учится, работает, растит детей, молится в церкви. Никого не убивает, не набрасывается толпой на безоружных людей.

      Волна обезумевших от ненависти и типичного для толпы ража крестьян и людей рангом повыше, вооруженная вилами, граблями, кто чем - шла на дом его семьи, на жилища его народа. С ними - и жандармы, порядок не охраняя, предавая город. Вилы, грабли, палки, торчали как пики наступающей на них огромной армии.

      Помнил он только одно потом.

      Как он стоял с двустволкой отца в рядах таких же добровольцев, как он получил удар по голове и пришел в себя когда уже всё закончилось.

      Песчаная пыль под его головой испачкалась в крови. Воздуха будто не хватало, и несмотря на лето, казалось, что он примерз к земле.
Нужно было приложить много сил, чтобы встать. Тело почти не слушалось, всё ощущалось будто через какую-то блеклую, звенящую пелену. В голове первой включилась тревога: что он должен торопиться к соседям, у которых прятались родители.

      Небо было чистое, без единого облачка, и пока Юзеф бежал, занимался кроваво-красный закат. Все погромщики куда-то делись, может быть, ушли сами, сделав свое грязное дело. Юзеф даже не задумывался. Главное - что закончилось, и главное - что надо убедиться, что не случилось страшное. Ноги несли сами, быстрые аж до боли. Лоб вспотел, хотя внутри было зябко и холодно, как будто вылез на ветер из холодного моря. Тишина была громкой, а пелена никак не хотела рассеиваться.

      Дети и женщины прятались у сочувствующих в подвалах и сараях. Кто не успел спрятаться - ранены или умерли. Дорога, засыпанная мусором, палками, обрывками ткани, расстилалась пустыней. Нет, не сорок лет скитались они по ней - вечность. И по сей день пристанища не находят.

      За что? За что? За что?  - вертелось в голове, а в груди поднималась ярость, стекающая с зубов лавой вместо крови.